Table of Contents

Третья глава

Четвертая глава

Пятая глава

Шестая глава

Хор больных детей

Посвящается Мишель, давшей мне смысл

Я хочу поблагодарить за дружбу, поддержку и вдохновение во время написания этой повести следующих людей:

Джека Кейди, Ли Сеймур, Эда Кормана, Билла Пронзини, Джерарда Хорнера, Мэтта Шварца, Каниглиа, Т. М. Райта, Саймона Кларка и Тима Леббона.

И выражаю отдельную благодарность Джереми Лассену и Джейсону Уильямсу, услышавшим странную песню

Первая глава

МЫ СУДОРОЖНО ПРОДВИГАЕМСЯ вперед. Мои братья – потому что у них общая лобная доля мозга, а я – просто потому, что нет иного способа продолжать движение.

У них три глотки и три тела, три независимых сознания и множество чувств, но всего один голос. У них даже есть любовница, Доди Кутс, которая спит в ногах их широченной двуспальной кровати и тыльная сторона кисти которой трется о колено Себастьяна. Ее дыхание отдает бурбоном и шоколадом, а в уголках рта застряло несколько волосков.

Теперь она делает для них то, что всегда делал я – опорожняет утки, кормит с ложечки отдельно каждый рот, помогает им надеть свежие пижамы, подает губки для мытья и помогает чистить зубы, которые, насколько мне видно, остаются белыми и ухоженными.

Они дремлют, и пот стекает с морщин на их громадном лбу, а потом шепотом пересказывают мне свои фантазии. Каждый рот издает свои звуки, пытаясь выразить свою особую идею, с индивидуальным, ограниченным набором эмоций. Себастьян полон злобы, Джонас – сожаления, а Коул всегда говорит о любви, и только о ней, какие бы отвратительные слова он при этом не употреблял. Они убили шестилетнего ребенка. По крайней мере, так сказали. Они не очень ясно об этом говорят. Иногда рассказывают так, словно убили его, а в другой раз – будто только нашли. Я не обнаружил ни тела, ни доказательств, ни сообщений о пропавшем ребенке, однако ночи напролет слушал, как они бормочут об этом, а Коул до сих пор говорит о любви.

Это случилось раньше. Однажды я нашел в болоте мертвого мальчика.

Мои братья общаются лицом к лицу, при этом нужды шевелить губами у них нет. Они беседуют внутри единой огромной лысой головы, где одновременно живут разные сознания. Молча они ссорятся, спорят и приходят к согласию, лежа в кровати с раздутыми ноздрями и порой хлопая друг друга по рукам. С рождения они смотрят друг другу в глаза, объединенные общей кровеносной системой и курсирующими в ней нейромедиаторами. У них всего один эпифиз, известный также как шишковидная железа, который наши предки, верившие в его мистические свойства, называли «третьим глазом».

Из-за этого их гигантский мозг вырабатывает слишком мало мелатонина, который регулирует ежедневные ритмы тела, и, прежде всего, циркадные, определяющие цикл сна и бодрствования. Все, что доступно их взору, искажено этой бесконечной близостью – физической и духовной. Их ноздри разделяет всего несколько дюймов, они вдыхают и выдыхают один и тот же спертый воздух, не видя почти ничего, кроме гримас на своих лицах. Словно слепые дети, они не в состоянии отличить утро от полночи.

Когда они говорят со мной, то часто ведут речь от первого лица, и порой мне трудно отличить, кто именно говорит и все ли они чувствуют одно и то же.

Доди посапывает во сне. Она вздыхает и мурчит, растянувшись так, что лунный свет отражается от ее бедра. Об оконное стекло тихо шуршат сухие листья. Она придвигается к моим братьям и пробует всех по очереди, потирая огромные выпуклые изгибы лба, проходясь по каждому из трех хилых корявых тел. Костяшки пальцев упираются в изголовье, а четыре пары ног сплетаются и пинаются во сне.

Я стараюсь не смотреть туда и в конце концов начинаю пялиться в стену. Опускающаяся ниже луна высвечивает их скорчившиеся тени, и я вижу, какие фантастические вещи она творит каждым мускулом, всеми своими податливыми изгибами, пока братья неразборчиво бормочут ее имя. Имя, полное горечи, сомнений и ощущения чуда.

Ее мать, Вельма Кутс, отдала мне Доди в уплату за то, что я выгнал глистов из двух коров и починил крышу лачуги, которая за много лет насквозь прогнила от сырости и дождя и покрылась лишайником. Мы с братьями – самые богатые люди в нашем городке Кингдом Кам [1], округ Поттс, и все равно колдунья сочла нужным мне отплатить. Я знаю, что цена не имела для нее значения. Просто услуга за услугу.

Доди села в мой пикап, положив на колени охапку грязной одежды, и не промолвила ни слова. Я даже не был уверен, что она может говорить, пока однажды она меня не разбудила, когда между всех этих ног, зажатая словно в клетке между их костей, скрытая под всей этой плотью, она завыла: «Господи, помоги мне сейчас и в час смерти моей, чертов ублюдок!»

Такое вряд ли кому-то захочется услышать. Другие мужчины могли бы начать спорить с Вельмой Кутс или отказать ей, поэтому она совершила сделку именно со мной, отдав Доди, и поэтому я выгнал глистов именно из ее коров. Выпятив подбородок, колдунья стояла в ожидании, что произойдет дальше, в своем дворе под эльмом и соснами.

Я тоже ждал. Мой отец покончил с собой, потому что не сумел смириться с тем, как живут в наших глухих болотных топях, хотя сам никогда не покидал округ Поттс. Он боролся с традициями своего прошлого и заплатил за это.

Я мотаю головой и перестаю думать о Доди. Неважно, что мне пришлось сделать, но как мой отец я не кончу.

МОЖЕТ, У НАС есть еще и сестра, но уверенности у меня нет. Наши родители никогда о ней не рассказывали, но с левой стороны на моей грудной клетке есть странные вмятины, похожие на женские черты.

Может, конечно, это следы от ударов, оставшиеся после какой-то детской драки. Или ножевые шрамы после пьяных стычек в задней части бара. А может, следы от ногтей одной из придорожных девок, которых я не помню. Они прекрасны и незабываемы, когда ледяное пиво в сочетании с тройным виски размывают острые грани мира настолько, что их можно потерпеть еще пару минут. Женщины средних лет медленно танцуют со мной на мокром полу в кабаке Лидбеттера и стараются забыть о своих невзгодах, пока мы судорожно тащимся к парковке и на заднее сиденье моего пикапа.

ДЖОНАС ВЛЮБИЛСЯ В САРУ, которая снимает студенческий документальный фильм о нашей семье.

Уже пару недель она живет в доме вместе со своим оператором, Фредом. Сара пытается взять у меня интервью, но думает, что я очередной тупоголовый болотный крысеныш из Кингдом Кам, у которого все мозги отшибло от восьмидесятиградусного самогона. Она – типичная американо-еврейская принцесса; взяла старт прямо с золотого берега Лонг-Айленда, но ей нравится выдавать себя за богему Ист-Виллиджа.

На бедре у нее есть татуировка, которую можно заметить, когда Сара встает на цыпочки, чтобы вкрутить дешевые галогеновые лампочки и поправить алюминиевые отражатели, но мне не удается разглядеть, что там изображено. Контуры обведены нечетко, а цвет потускнел. Пирсинг в ее пупке я нахожу довольно сексуальным. Вокруг него – шрам, который выглядит воспаленным. Сара из тех девушек, которые могли бы провозить контрабандный гашиш в переплете книги Д. М. Томаса «Белый отель». Она хочет быть эксцентричной, но для этого кишка у нее тонка.

Мои братья приводят ее в ужас, и ей не сдержать подступающей тошноты. Себастьян фыркает, когда Сара внезапно бледнеет в их обществе, изо всех сил пытаясь не сблевать, но все равно приобретает нежно-зеленый цвет, сглатывая желчь. Она говорит о кинофестивале «Сандэнс», повторяя слова как мантру.

Себастьян тоже повторяет эти слова, и все их языки приходят в движение. Мои братья говорят будто одно существо – каждый рот работает как органчик, проигрывая свою часть общего высказывания. Так работает их мозг. «Ч» досталось Себастьяну, как и гортанные звуки, «а» и «о», названия других стран и местоимения; все слова, для произнесения которых зубы смыкаются.

Джонасу принадлежат шипящие, звук «ф» и оргазмически длинное «е», названия мелодий и сериалов, все поэтические строки.

Коулу достались «р» и твердые согласные, наречия, числа после десяти, ругательства, цвета, нежности и все предлоги.

Пытаясь справиться со своими страхами, Сара употребляет неслабое количество кокаина и оставляет платки с каплями крови в мусорной корзине и на ободке унитаза. Ей приходится быть осторожной, когда она лезет в свою сумку, чтобы не порезать пальцы о лезвие бритвы. Время от времени она так имплозивно шмыгает носом, что раздается громкий свист. Кстати, часть ее носа осталась на полу какого-то хирурга на Манхеттене, но нельзя сказать, что она получила то, за что заплатил ее отец.

Фред устанавливает камеру и развлекается со своим экспонометром, делая замеры по всей гостиной. Он использует светофильтр «Тиффен Блэк Про Мист № ½», чтобы смягчить блеск латуни и стекла, слюнявые зубы и отталкивающий внешний вид братьев. Я смотрю на него с легкой улыбкой, на которую он отвечает, закатывая глаза и отворачиваясь к эргерному окну, чтобы настроить жалюзи. Он произносит «гребаная деревенщина» достаточно громко, чтобы я услышал, поскольку думает, что я слишком глуп, чтобы принять это за оскорбление.

Я и впрямь не собираюсь принимать это за оскорбление, но внутри меня разгорается пожар, и я готов сломать ему руку в двух местах.

Джонас, который полон сожалений, хмурится и раздвигает губы, вкладывая обиду в каждый выговариваемый слог. Он заставляет Себастьяна и Коула катиться колесом все дальше, чтобы подобраться ближе к Саре. Он чертовски старается. Слышно, как хрустят их суставы, какие странные звуки издают почти атрофированные мышцы, задевающие друг за друга. Руками они обняли один другого за талии, словно готовясь начать странную пляску а-ля рус.

Джонас трется о Сару, как животное, кем она его и считает, как и все остальные, включая меня. Она еле сдерживает рвотный позыв. Обычно мы не утруждаем себя замечанием, но отвращения не скрываем, и когда Сара закончит то, что считает фильмом, будет мечтать утопить нас в реке.

Я сижу на диванчике и стараюсь выглядеть тупо, но не совсем идиотически. Это дается легче, чем должно бы. Сара ставит цифровое записывающее устройство прямо в середине комнаты, а миникассетник – на столе, точно между нами. Она постоянно задает одни и те же вопросы, надеясь, что, если я буду говорить достаточно долго, – даже не дав адекватного ответа, скажу достаточно, чтобы ей удалось смонтировать на основе записи что-то имеющее смысл.

– Расскажи мне, Томас, каково жить с сиамскими тройняшками?

Конечно, так их не называют – так говорить неправильно, и то, что она употребила именно такой термин, говорит о ее полном невежестве в этой области. Но я не могу ее винить. А понять, каково это, невозможно даже нам самим.

– Отлично.

– Не могли бы вы выразиться немного яснее?

Я наклоняюсь поближе к магнитофону.

– Отлично!

На ее лице застыла улыбка, а верхний ряд зубных коронок выглядит так, словно они в любой момент могут развалиться на куски. Волосы в ее ноздрях выжег кокаин.

– Нет, Томас, – говорит она сквозь зубы. – Яснее не значит громче, это значит – рассказать поподробнее.

– О чем?

– О жизни с вашими братьями.

Я наклоняюсь вперед:

– Мы ладим отлично!

Маленький магнитофон тихо жужжит, а Сара натужно сглатывает. Жилка под ее левым ухом пульсирует так яростно, что длинные золотые сережки начинают раскачиваться. Я должен признать, что она довольно привлекательная девушка, и понимаю, почему Джонас влюбился в нее, несмотря на такое ее отношение. Не понимаю я лишь того, почему это же не произошло с Себастьяном и Коулом.

Хорошо, что Фред использует туманный фильтр, потому что язык Сары выглядывает наружу, а он очень слизистый.

– Почему вы спите с ними в одной спальне?

– Это моя комната.

– У вас такой очаровательный старинный особняк, достаточно большой, чтобы разместить под одной крышей пять семейств.

Я киваю и говорю:

– Да, это хорошо.

– Вам не нужно личное пространство? Почему вы спите в одной спальне с братьями?

– У меня всегда есть личное пространство. Это наша комната. Мы присматриваем друг за другом.

Последние мои слова – чистая правда.

Края ее ноздрей пронизаны лопнувшими сосудиками розового цвета, что одновременно и отвратительно, и слегка возбуждает. Волосы Сары выкрашены в темно-фиолетовый цвет, а груди великоваты – как раз как любит Джонас. Колени идеальны – не слишком белые и не слишком большие, а кончик языка постоянно касается блестящих губ. Ее лицемерие сейчас хлещет через край. Джонас, пользуясь боковым зрением, глазеет на Сару и старается как-то выразить свою любовь. Он начинает трястись и хихикать, и, следовательно, этим занимается вся троица: удовольствие для его сознания означает наслаждение для всех.

Фред пытается сдержать злобу и насмешку, но не в состоянии это сделать. Я смотрю, как он дюйм за дюймом пятится назад, а на его мускулистой глотке вздуваются вены. Он издает лающий звук, выражающий отвращение, и наставляет камеру на окно, ища Доди, которая раскачивается перед домом на качелях, сделанных из старой покрышки. Он приближает изображение, стараясь снять крупным планом ее ляжки.

– Сара, меня достал этот дом и эти придурки. Пойдем отсюда, давай лучше снимать кино про твоего дедушку с болезнью Альцгеймера.

– Нет.

– Нельзя представить себе ничего менее захватывающего. Постой, а старая леди с двумя хвостиками и в памперсах, зовущая маму? Вот поистине бесценный материал!

– Здесь наша тема.

– Здесь умственно отсталые, и, когда придет время, нам будет нечего показать, кроме огромных кредитных счетов. Один прокат машины чего стоит, и в среду мне нужно вернуть цифровой магнитофон в университет, или профессор Джеймс закатит истерику. Я расписался за аппаратуру и отвечаю за нее.

Сара пытается продолжать – нажимает на пусковую кнопку кассетника и подталкивает его ближе ко мне.

– Ваша семья – одна из самых богатых и старых в городе Кингдом Кам, но, похоже, местное общество вас не принимает.

– Иногда они приносят нам пироги.

– Пироги?

– Пирог с ревенем и сливками, шоколадный торт «Грязь Миссисипи», каролинский пирог.

Иногда, по случаю, нам действительно приносят домашнюю еду, но обычно я пеку что-то и раздаю людям на фабрике.

Хотя Джонаса это раздражает, Себастьяну нравится, как я над ней издеваюсь. Он во все три глотки выкрикивает названия других пирогов: персиковый, двухслойный тыквенный, пирог из сладкого картофеля, пирог с киви и лаймом.

Глаза Сары едва не вращаются – кокаин уже начал действовать. Она не может сосредоточиться, из-за меня у нее улетучились остатки концентрации. Ей надо было слушать в первый день, когда я говорил, что нам неинтересно записывать передачу о том, как мы живем. Тогда Сара контролировала происходящее и демонстрировала великолепную уверенность в себе. Отойдя от крыльца, она заметила моих братьев, которые стояли в оконной нише и колотили по стеклу всеми своими ручками. Это Джонас – а по сути, вся троица – умолял Сару остаться.

Она уже столько раз беседовала с ними, но я до сих пор ей нужен в качестве буфера. История не сработает без моей поддержки. Аудитории требуется кто-то, с кем она сможет идентифицироваться. В конце концов, это интересный рассказ о людях.

МЭГГИ СТОИТ НА ЗАДНЕМ дворе, уставившись в окошко нашей спальни.

Дом большой и вместительный. В нем три этажа, шесть спален, а еще – вековые призраки, поселившиеся в его стенах. Дорогие диваны, уникальная резная мебель, бархатные шторы, и чуть ли не каждую комнату украшают чудесные каминные полки.

Поколения нашей семьи здесь жили и вырождались. Наше имя боготворили и проклинали – так, наверное, и должно быть. Так и надо. Зависть к деньгам и непоколебимый миф о богатстве идут рука об руку. Наш предок основал город. Наш прадед построил фабрику. Наш отец прыгнул в ее зловещий механизм одной дождливой летней ночью. А наша мать исчезла за считаные дни до его самоубийства.

Здесь, в Кингдом Кам, округ Поттс, нашу религию формируют легенды и язык.

Когда мне было девять, живший выше по дороге черный мальчик, Драбс Бибблер, опаленный духом Господним сын проповедника, поженил меня с Мэгги на берегу реки.

Он перекрестил нас и стал свидетелем, а еще спел псалмы, показав нам, как ликовать и танцевать во славу Господа. Еще не кончился день, как он забился в припадке, выплескивая на непонятных языках свое отчаяние. Мы с Мэгги смотрели с обрыва, как Драбс скатился по болотистому берегу вниз, странно причитая, а потом скрылся из вида.

Кто бы нам что ни говорил впоследствии, мы с Мэгги знали, что теперь навсегда стали мужем и женой, хотя все, что соединило нас, – один поцелуй.

Она смотрит на меня теперь со всей страстью, чувством и обожанием, которые способно вместить человеческое сердце, и скоро начинает колебаться на ветру. Ее белое платье кружится, будто развернувшийся саван, пока она в конце концов не становится частью темной и бесконечной ночи.

ДРАБС БИББЛЕР ИДЕТ по дороге голый, когда я останавливаюсь на обочине и предлагаю его подвезти. Он залезает в пикап и не говорит ни слова добрых пять миль. Наконец он поднимает глаза, и я вижу его мокрое от слез лицо. Слезы стекают по шрамам на шее и груди, оставшимся после ожогов. Он влюбился в Мэгги задолго до того дня, когда отдал ее мне в жены, но не может разорвать то, что сам помог Богу соединить. Это убивает его, убивает двадцать лет подряд. Может, это убивает всех нас.

– Что, черт возьми, ты делаешь? – говорю я.

– Ты меня спрашиваешь?

Это глупый вопрос. Когда он в таком состоянии, я не умею с ним разговаривать. Никто не умеет. Я делаю все, что могу, чтобы убедиться – он пережил свои горести и остался в живых. Если какая-либо еще белая женщина увидит его трепещущий на ветру член, местные труженики полей не успокоятся, даже избив его до полусмерти и обмазав горячей смолой. Его обязательно линчуют и кастрируют.

Интересно, вернулся ли к нему дар речи, что почти всегда происходит, когда я нахожусь в его обществе больше двадцати минут.

– Я хочу бросить церковь, – говорит он мне. – Церковь моего отца. С самого начала я был там не к месту, и с каждой неделей все хуже. Община меня ненавидит.

– Нет, они просто напуганы и не знают, что делать.

– Папаша не хочет, чтобы я занял его кафедру.

Это верно. Преподобный Бибблер проповедует о рае, но его собственный сын отпугивает прихожан.

– И что ты собираешься делать?

– Еще не знаю.

– Может, тебе стоит продолжить проповедовать, пока не решишь?

– Нет, я хочу покончить со всем, – со всхлипом говорит Драбс. – Я чувствую себя обманщиком и дураком.

Он всегда умудряется сказать такое, что я хихикаю в самое неподходящее время.

– В конце концов ты облачаешься в пасторскую одежду у алтаря.

– Верно, облачаюсь. Но все равно я лгу.

– Ты достаточно послужил Богу в своей жизни. Займись чем-то еще, что тебе нравится.

– Нет ничего.

Привязанность к Мэгги столь сильна, что окутывает его как темно-алый нимб жгучего пламени. Это отнюдь не чистая любовь, но она никогда не кончится. У него было множество женщин в округе Поттс, и, насколько мне известно, с полдюжины детишек. Для него никто и ничто не имеет значения, кроме моего крещения и брака. Ничто больше не производит на него впечатления.

– У меня были видения с тобой, – говорит Драбс.

– У тебя всегда видения со мной.

– Теперь чаще, – отвечает он, и печаль, звучащая в его голосе, так велика, что мне хочется выпрыгнуть из пикапа.

– Что-то интересненькое?

Когда он морщится, углы его блестящего, красивого черного лица словно перетекают сами в себя.

– Я все время вижу колесо обозрения. Чертовски маленькое. И карусель. Морды у лошадей все в сколах. Просто моя разбитая жизнь, которая крутится туда-сюда, все время по кругу.

– Это не святой дух, а Фрейд какой-то.

– И еще одна вещь… покрытый куриными потрохами человек, который откусывает голову живой змее.

– Чокнутый клоун, – говорю я. – Господи, Драбс, только не говори, что видел, – я кончу как чокнутый клоун.

– Нет-нет, слушай. Это не ты, но он хочет говорить с тобой, за цену пинты самогона.

– Семьдесят пять центов. И что, я даю ему монету?

– Да, – кивает он, беспечно расчесывая шрамы на груди и глазея сквозь ветровое стекло на придорожные деревья.

Чувствую, как кожу на голове начинает покалывать холодок. Я слишком много знаю, чтобы не обращать внимания на Драбса.

– И что он говорит?

Драбс разворачивается на сиденье, уже раскрыв рот для ответа, но тут на него обрушиваются языки. Может, я вызвал их своим простым вопросом. Что бы он ни хотел сказать, это для него важно, и он пытается справиться с собой. Пот струится по его лицу, а пальцы беспорядочно мечутся в воздухе как пчелы. Я крепче хватаюсь за руль и шепчу: «Проклятье! Да оставь уже его в покое».

Мольбы в присутствии Господа особого значения не имеют. Прошения тут не подают, и я всегда знал это. Драбс с силой бьется о пассажирскую дверь, на него снисходит дух, и он кричит на языке, который, как мне кажется, я сумел бы понять, если бы он говорил помедленнее.

Я подъезжаю к длинной грунтовой дороге перед его домом и еду к задним дверям. Выхожу и опускаю его на сырую площадку во дворе, чтобы он не поранился. За моими плечами – сливы и высокие кусты голубики. Слова неистово вылетают изо рта, пока Драбс ими не захлебывается.

Мускулы на его лице дергаются в каких-то немыслимых направлениях. Он делает яростный кувырок, подпрыгивает, падает боком под иву и катится в кустарник, пока наконец не теряется за яркими зелеными кипарисами.

В ожидании его возвращения я выкуриваю полпачки сигарет, но он так и не появляется.

Вторая глава

В ГЛУХИЕ НОЧНЫЕ ЧАСЫ моя мать не раз видела во сне, что Коул отделился от Себастьяна и Джонаса и стоит в лунном свете, целый и невредимый. Они улыбаются друг другу и обнимаются, а меня внезапно охватывает такая злость, что я скрежещу зубами.

Этот ее сон каким-то образом перешел на меня. Коул говорит своим особым, всепрощающим голосом, полным любви. Он произносит мое имя так, словно в нем есть удивительный смысл, который я еще не понял.

Но я не поддаюсь. У нас есть определенные ожидания, и мы готовы сделать все, чтобы они оправдались. Сон, конечно, заканчивается кошмаром. Мама оборачивается, рот у нее красный, и кровь стекает на пол. Ей нужна помощь, но она не хочет помощи, а я никак не могу оказаться рядом с ней. Она поворачивается и исчезает в тени. Когда Коул, стоя в дверном проеме, произносит мое имя, он смотрит на кровать, где его место занял я.

Я еле двигаю своими карликовыми скрюченными ручками, а крошечные костлявые ножки сплелись с их ногами. Коленные чашечки задевают друг о друга. Мне не видно ничего, кроме глаз Себастьяна и Джонаса, которые ненавидят меня так же, как я – их, и творят со мной ужасные вещи в нашем общем десятифунтовом мозгу.

ОДНА ИЗ ДЕВУШЕК, с которой я познакомился у Лидбеттера, появляется около дома, чтобы сообщить мне о своей беременности.

Я совершенно не помню ее лица и никак не могу вспомнить, даже когда она судорожно подходит и целует меня, словно мы с ней не первый год любовники.

Но когда она садится рядом на двухместный диванчик, стоящий на крыльце, и слегка наклоняется, чтобы показать мне внутреннюю сторону бедра, – внезапно всплывает ясное и болезненное воспоминание. Ее зовут Бетти Линн, и ей нет девятнадцати.

Молодость окутывает ее как младенческая пухлость. Она считает, что ловко устроилась и теперь будет что рассказать другим ребятам у «Пигли-Вигли» и «Файв-энд-Дим Дувера». Бетти выглядит так, словно одолжила у своей матери и макияж, и укладку. Тенями она лишь слегка подчеркнула глаза, зато густо нарумянилась. Ее летнее платье с цветочным рисунком свежевыглажено, и от нее слабо пахнет скучными духами пожилой дамы.

Я прямо вижу, как мать дает ей указания, что сейчас говорить и делать. Не пугай его и не угрожай. Медленно тяни, как сома, и не дергай леску. Это станет самой большой удачей в твоей жизни, говорит ей мама, держа между зубами шпильки. Расчесывая ее спутанные кудри, она рассказывает, как действовать, чтобы заполучить мужчину. Вот шанс обрести деньги и семью. Выбраться из болот и жить в особняке. Чтобы в городе, где ничего не меняется, кроме степени отчаяния, наконец произошло хоть что-то.

Бетти Линн никогда не видала таких огромных домов, как наш, и немедленно начинает мечтать, как заживет здесь без пятерых младших братьев и сестер, вечно щиплющих ее за ноги. Не надо кормить, забивать и ощипывать куриц; не нужно доить коров; нет лачуги из рубероида, который летом нагревается и обдает тебя жаром словно кипятком. Она улыбается во весь рот и показывает мелкие квадратные зубки, думая с широко раскрытыми глазами о том, что купит в первую очередь, когда в кулачке окажутся зажаты кой-какие деньжата. Это вполне естественно – все в округе Поттс ведут себя так.

С минуту она любуется простором и величественной тишиной, рисуя себе размер комодов и глубину ванн. Это огромное пространство надо использовать. Она знает, что станет матерью целому выводку – такова ее судьба, что бы с ней ни случилось; но судьба станет намного более выносимой, если ей доведется носить роскошные плиссированные платья и пить шабли. Если она наконец сможет позволить себе одноразовые подгузники и не шить пеленки из ткани. Мама медленно душит ее, ребятня, которая постоянно крутится под ногами, невыносимо давит на мозг, от квохчущих на кухне куриц едет крыша – да черт возьми, все вокруг сводит ее с ума.

Светло-голубые глаза Бетти бегают туда-сюда, а улыбка рождается в уголках рта и становится шире. Ей не выговорить слово «шабли», и она его не пробовала, но научится пить. Не может быть ничего хуже папиного виски из отрубей, и это из-за него у папы отнялось пол-языка. Бетти хочет, чтобы ее оценили представители высшего общества, как бы они себя ни вели, кем бы ни были и что бы ни делали. Вот так все будет, сказала мама. И вот что она скажет у «Пигли-Вигли» и «Файв-энд-Дим Дувера», когда они начнут отходить и отворачиваться из-за жуткой зависти.

Она проговаривает свои мысли вслух, делясь тем, как должно быть.

– Я думаю, нам надо пожениться.

– Ты так думаешь.

– Ага. Я буду хорошей женой и матерью. Мне пришлось много возиться с братишками и сестренками с тех пор, как папа заболел и больше не мог работать. Я хорошо воспитала их и этого ребенка тоже хорошо воспитаю.

– Похоже, ты знаешь, чего хочешь, – говорю я.

– Так и ты знал, той ночью на парковке.

– Да, – признаю я. Это и впрямь так, или по крайней мере так было. Правда, я пользовался презервативом, хотя не собираюсь заострять на этом внимание. Я не говорю ей ничего, что можно посчитать значимым.

Встаю с диванчика и предлагаю ей руку.

– Давай зайдем в дом.

– Ты хочешь, чтобы я зашла внутрь вместе с тобой?

– Именно.

Вероятно, до нее доходили слухи о моих братьях, но наверняка она не может поверить в их правдивость. Это просто сказки, чтобы пугать местных ребятишек. Что-то на уровне страшилы и призрака города Флэт-Рок. Она с блеском в глазах разглядывает кожаную обивку и резную мебель. Фред и Сара взяли Доди с собой к Лидбеттеру, и в доме так тихо, словно никто тут не жил лет пятьдесят. Мы идем к лестнице, и ступеньки притягивают к себе внимание как бездонный пруд.

– Что там?

– Мои братья.

Эти слова вызывают у нее нервный смешок.

– Ой, нет.

– Да.

– Ты просто прикалываешься надо мной.

– Нет, это правда.

Она давит пальчиком на мою грудь. В этом лабиринте коридоров на нее напала застенчивость. Мое запястье касается ее правой груди, а ее духи пахнут не так уж плохо. Бетти скользит взглядом по лестнице вверх-вниз с улыбкой, но слегка отстраненно, в ожидании веселого сюрприза.

– Я тебе не верю.

– Пойдем, ты все увидишь сама.

Мы идем по ступенькам, держась за руки. Сейчас мы навестим кролика Банни и Санта-Клауса. Она не в силах себя контролировать и хихикает, что довольно мило. Мы будем часами заниматься любовью на шикарной кровати, а потом я подарю ей кольцо моей бабушки с бриллиантом в три карата. Или, может, Бетти Линн думает, что я веду ее в хозяйскую спальню, чтобы показать огромный гардероб. Уложить ее на шелковые простыни, украсить бледные щеки лепестками роз и прочитать на французском «Цветы зла» Бодлера. С другими я такое проделывал.

Перед дверью спальни я делаю паузу, растягивая момент. Я тоже тихонько хихикаю, что меня самого изумляет. Она пододвигается ближе, словно я могу взять ее на руки и перенести через порог. Я открываю дверь и подаю ей руку, проводя сквозь серые тени к телам на кровати.

На секунду можно подумать, что на матрасе сложены рядышком еще дергающиеся куски расчлененных трупов.

– Я женюсь! – говорю я своим братьям.

Они спрыгивают с кровати – первой вперед выдвигается огромная сросшаяся голова, за ней следуют три туловища и круг хилых кривых конечностей.

– О господи Боже мой, – шепчет Бетти Линн слабым голосом, – спаси мою душу. Мама, мама, ты никогда не рассказывала мне…

Себастьян, который презирает и ненавидит все вокруг, с помощью трех языков выплескивает на нее свой яд.

– Убирайся отсюда, бессмысленная тупая пизда.

Они начинают тихо смеяться и слушать этот напоминающий флейту звук – как слушать хор больных детей.

Я вытаскиваю кошелек и выгребаю достаточно денег для оплаты аборта. Протягиваю ей горсть купюр, но она убегает, не взяв ничего.

Слабый смех сопровождает Бетти Линн, пока она спотыкаясь несется вниз, перепрыгивая сразу через две ступеньки.

Жуткие стоны рвутся из са́мой ее глубины. Она прокусила язык, и капли крови падают на ступеньки. Она ударяет по своему немного дряблому животу в надежде убить создание внутри себя, пока оно не выросло в такое.

Пока оно не стало мной.

КОГДА ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, Фред уже отказался от идеи делать документальный фильм и теперь хочет снимать порно с Доди Кутс и Драбсом Бибблером в главных ролях. Он еще не познакомился с Драбсом, но, наверное, видел его голым и плачущим на проселочной дороге, с членом, трепещущим на ветру. Как ни печально признавать, но такой фильм, наверное, и впрямь зашел бы на рынке любительских видео.

– И о каких деньгах идет речь? – спрашивает его Доди. Она ловит мой взгляд, делая вид, что шутит, но я уверен, она всерьез обдумывает эту мысль.

– Зависит от числа и разнообразия сцен.

Фреду, который всегда занят серьезными мыслями, приходится учитывать свою целевую аудиторию. Рынок извращенцев не так велик, как у стандартной порнушки, снятой в Ван-Найсе, но за что-то впрямь оригинальное они готовы платить намного больше. Если бы он смог поставить камеру в нашей спальне, выставить нужный свет, не пользуясь на этот раз фильтрами, и найти правильный ракурс…

– Могут они эякулировать? – спрашивает он.

– Кто? – переспрашивает Доди.

– А как ты думаешь? Тройняшки. Могут они эякулировать?

– Блин, что за вопрос?

– Честный вопрос, – говорит он. – Господи, у них один лоб на троих. Я просто полюбопытствовал.

– Да, могут. Теперь ты получил ответ.

– Чудесно. Значит, мы сможем заработать. Их по факту трое. Потянешь?

Фреда совершенно не смущает, что он ведет такие разговоры прямо передо мной, в моем собственном доме, и с такой широкой ухмылкой, что мне видны его сгнившие коренные зубы, не до конца прикрытые верхним мостом.

От них несет ромом. Сара пьяна, а с кокаином это плохо сочетается. Она так сильно сдвигает брови, что в межбровную морщину можно воткнуть гвоздик и тот не выпадет. Громко бормочет имена, брызгая слюной как кошка.

Фред полон свежей идеей продвинуться на поприще независимого создателя порнороликов: есть уроды, групповуха, несовершеннолетняя штучка из собачьей дыры, которой достаточно завязать хвостики, и каждый дополнительный элемент поднимет цену творческого продукта. Что еще добавить? Он оглядывает комнату и делает пару нетвердых шагов по направлению к камину. Пытки кочергой? Выжигание клейма? Фред смотрит на Сару. Та достаточно обдолбана, чтобы не заметить, если он потащит ее в темную комнату в постель с мутантом.

Он садится, мелко дробит заначку и втягивает в себя несколько дорожек кокаина с ручного зеркальца, а остаток предлагает девушкам. Каждая нюхает достаточное количество, чтобы в должной мере подморозить центры высших мозговых функций. Меня удивляет, что Доди тоже нюхает кокаин. Она начинает хихикать, любуясь пылинками, парящими в солнечных лучах. Болотное колдовство матери не могло подготовить ее к такому, и в груди у нее нарастают рыдания. На щеках и шее проступают красные пятна, и она пододвигается ближе к Саре. Ситуация меня одновременно возбуждает и раздражает, я чувствую себя загнанным в угол.

Доди в настроении, а у меня есть жилка вуайериста. Я наблюдаю, все еще тускло и неопределенно улыбаясь, как она обеими руками хватает Сару за подбородок и притягивает ее губы к своим. Фред начинает настраивать камеру и пленку. В Доди не больше полутора метров, и весит она всего сорок килограмм, но вся состоит из мышц. Сара слегка сопротивляется, но не сильно, когда Доди резко наклоняется вперед и целует ее взасос. Кто-то из них тихо вздыхает. А может, это вздыхаю я. Почему-то я не перестаю думать, что дело закончится убийством.

Они неторопливо двигаются вперед, Сара слабо стонет и пытается оттолкнуть Доди, держа обе руки на ее грудях. Толкает, толкает, а потом начинает их нежно сжимать. Просто ожившая мужская фантазия. Доди посапывает точно так, как делает, извиваясь между братьев, и при этом искоса поглядывает, не смотрит ли кто. Я смотрю. А Фред думает только об уродах и внезапно устремляется к лестнице, ведущей наверх.

Я вздыхаю, поскольку такое хорошее зрелище закончилось прежде, чем я увидел хотя бы одну из девушек обнаженной. Фред двигается быстро, но я выпихиваю его в коридор и преграждаю путь. Он так привык не замечать моего присутствия, что, похоже, не до конца понимает, почему ему не подняться по ступенькам. Озадаченно склоняет голову набок, размышляя, что мешает. Никак не может осознать, в чем проблема.

Мне приходится пару раз откашляться, пока Фред наконец меня замечает. Он тяжелее меня килограммов на пятнадцать и выше сантиметров на десять; кладет тяжелую руку мне на грудь, чтобы отодвинуть в сторону. Я удерживаюсь на ногах, и он озадачен. Фред усиливает давление, но все равно ничего не происходит. Он издает звук, какие издают дети, когда не могут выбраться из манежа.

– Убирайся! – кричит он. – Тупой ублюдок! Я сейчас занят, это дело всей моей жизни. Прочь с дороги!

Его горячность наводит на мысль, что я ошибаюсь в причинах происходящего. Может, он сам хочет воспользоваться братьями. Дополнительный изврат, групповуха с геями-мутантами.

Даже удивительно, что ситуация так быстро достигла критической точки. Все надо разрулить быстро, четко и эффективно. Если я просто вытолкаю Фреда взашей, Сара уйдет вместе с ним и Джонас останется безутешен. Это все равно рано или поздно произойдет, но лучше я буду тянуть так долго, как смогу.

Наверху Джонас уже начал проникновенно напевать: «Туда, где она, мой дух за ней следует, по пути неизведанному, не ведая, жив или мертв будет…»

Фред крепко хватает меня за горло, сжимая все сильнее.

– Ты, глухой сукин сын, отсталый игрок на банджо! Ты меня слышишь? Я сказал, уебывай отсюда!

Я стараюсь придумать место, куда его ударить, не нанося реальных повреждений, но кровь во мне вскипает. Может, из-за банджо: мне всегда хотелось научиться на нем играть. Фред, дрожа от ярости, еще сильнее сжимает кулаки, а сломанный верхний мост скрипит на расколотых зубах во время его рыка и визга.

Я следую своим курсом – наношу два удара в солнечное сплетение, и он тут же валится на нижние ступеньки. Если бы я врезал ему кулаком по темечку, его череп разлетелся бы как старый глиняный горшок.

Вместо этого хватаю его за волосы и волоку на кухню. Фред надувает щеки и испускает долгое шипение, пытаясь вывернуться и размахивая вокруг кулаками. Дозы кокаина, которую он принял, достаточно, чтобы свалить носорога, поэтому нужно действовать аккуратно. Много виски не потребуется, но вопрос в том, сколько он сможет проглотить, прежде чем откажет сердце.

Я вливаю в его глотку около четверти пинты, пока он не рыгает с каким-то щебечущим звуком, а глаза не закатываются чуть ли не на затылок. Каждый мускул в его теле превращается в кашу, он медленно валится вниз и растекается по полу.

Доди и Сара исчезли из гостиной, и в доме их нигде нет. Мой пикап тоже исчез.

«…по пути неизведанному, не ведая, жив или мертв…»

КТО-ТО В ГОРОДЕ повадился пинать собак.

Дети истерично орут на улицах, выкрикивая клички своих любимцев, пока их родители инспектируют соседские дворы. Собаки обозлены и не берут угощение. Размер обуви, похоже, двенадцатый, как раз чуть больше моего. Собаки стали осторожными и подозрительными, они мечутся по углам дворов и прячутся за ильмами и белыми дубами.

Даже колдуньи и старые ведьмы, живущие в низине, не знают, что с этим делать. Они наводят колдовские чары и натирают собак различными смесями, чтобы отогнать зло. Теперь собаки не только обозлены, но еще и ужасно воняют. Их лоснящаяся шерсть склеилась, вся в потеках грязного жира и каких-то цветных порошков. У части детей появилась аллергия на зелье, и теперь их лица покрыты ужасными красными волдырями от крапивницы.

Народ в городке стал параноидально присматриваться ко всем обладателям ботинок двенадцатого размера. Даже если ты носишь одиннадцатый или двенадцатый с половиной, все равно встретишь косые взгляды. Магазин боеприпасов Перси распродал запасы патронов. Колдуньи выловили на болоте всех лягушек, тритонов, летучих мышей и дождевых червяков.

Клубы красного пара и зловещая вонь поднимаются из дымовых труб, над Кингдом Кам кружатся ядовитые испарения. Вельма Кутс приносит в жертву мизинец. Цена для нее не имеет значения – только услуга и итоговый обмен.

Я начинаю сомневаться в здравом уме этой женщины.

Безглазых тритонов и безногих жаб выкидывают из окон лачуг и бросают обратно в болото. Собаки слишком злы, чтобы продолжать участвовать в играх, поэтому дети начали таскаться с хромыми лягушками, слепыми тритонами и бескрылыми летучими мышами. Они дают им имена, обмениваются ими, цепляют на них крошечные ошейники и поводки, солнцезащитные очки и тележки.

Эликсиры продолжают вариться, но собак они не защищают.

Как и всех остальных.

МОЙ ОТЕЦ ПОЗНАЛ ЗЛО. Зло пришло за ним в виде его собственного прошлого.

С рождения он прирос к округу Поттс, фабрике и семейному дому, как я прирос к своим братьям, а те – друг к другу. Зло, как считается в таких случаях, есть отсутствие выбора.

Наш городок был его судьбой, но ему не хватало воображения или предвидения. Он был реалистом со слишком сильным энтузиазмом и недостатком фантазии. Всегда сохранял прагматичность там, где все построено на суевериях. Этого достаточно, чтобы погубить любого человека.

Но он делал все возможное, или то, что считал возможным. Использовал свое богатство, чтобы улучшить жизнь обитателей Кингдом Кам, даже когда те не хотели принимать его вложения. Он строил школы и дома, даже больницы. Пытался осушить болото, чтобы появилось шоссе, которое дало бы этим людям какую-то альтернативу.

Мой отец был человеком практическим, но вряд ли благоразумным. Школы стояли пустыми, пока ураганные ветра постепенно не разнесли их по кирпичику. Жителей округа Поттс нельзя винить за это хотя бы потому, что образовательный совет не предложил сколь-либо полезной программы обучения. Химия в пробирке оказалась неактуальной. Если смазки недостаточно, колеса мироздания крутиться не будут. Логарифмы, геометрия и алгебра неприложимы к подъему реки в сезон наводнений.

И кто бы мог позволить себе тратить время на такое обучение? Кукурузу нужно возделывать, ограды – чинить, калоприемник дедушки – вычищать, а ритуалы – проводить. Новые дома стали сараями, полными свиней, коз и корыт с помоями. Речь ведь шла о людях, которые еще не доверяли электрическим лампочкам.

Больница, носившая имя отца, не могла существовать без больных и в итоге закрылась. В Кингдом Кам сотни лет лечились болотными травами у ведьм, а врачи не приняли бы в качестве оплаты за свои услуги яйца или скипидар.

Осушить трясину невозможно, и все это знали. Думаю, знал даже мой отец. С его стороны это был акт тщеславия и гордыни, и он заслуживал то, что случилось из-за его самонадеянности. Несмотря на армию скрежещущих механизмов и взвод из двух сотен человек, он не расчистил в пойме ни одного квадратного метра. Каждая неудача все ближе подводила его к живому сердцу собственной ненависти.

Отец любил братьев больше, чем меня, что я могу понять и даже уважаю. Его отношение к ним походило на преклонение заложника перед похитителем, любовь мученика к веревке и тягу самоубийцы к ножу, который бы его освежевал. Это редкая и высшая благодать.

У него не было иного выбора, а это значит, что и любовь тоже его убивала.

Зло следовало за отцом по пятам каждое мгновение жизни, включая последнюю минуту, когда он прыгнул в недра фабрики. Физически ощутимое, всепроникающее и вместе с тем безразличное. Эту муку я начал понимать с годами. Я ношу его одежду и обувь. У нас примерно один размер, и мы передвигаемся по миру похожим образом. У нас почти одинаковый рост и вес, с идентичными мерками. Вакуум на его месте продолжает жить, поджидает меня в доме, зарослях сорняков, под душем и тяжело дышит в задней части пикапа.

Я так привязан к моим братьям, словно являюсь одним из них. Собственно, так оно и есть.

Так что я продолжаю искать в газетах информацию о пропавшем шестилетнем ребенке или о моей матери, но ничего не нахожу.

АББАТ ЭРЛ ЧЕРТОВСКИ хорошо отплясывает сельскую кадриль даже в рясе священника. Он поднимает подол и во время танцев в амбаре показывает всем свои просоленные колени. На его коже видны потеки крови, поскольку он, кающийся грешник, вшил в одеяние кошачьи когти и колючки. Иногда он восклицает «Йе ха!», что явно не считает разговором. Согласно принятому обету, говорить он может только после шести часов.

Я все смотрю, не появится ли Драбс, но его не видно. Гляжу в окно на собак, прячущихся в грязной соломе. Мэгги стоит на другой стороне скотного двора с настороженным видом и легко ускользает, когда я подхожу к ней.

Мы наматываем круги, словно злобные разгоряченные звери.

УСТРАИВАЮТ ГОРОДСКОЕ СОБРАНИЕ, чтобы решить, что делать с историей об избиении собак, но народ так боится оставлять своих Спота, Коди, Байрона, Сиенну, Криса и остальных вечером в одиночестве, что собрание немноголюдное. В основном, я подозреваю, пришли любители кошек.

Шерифу Берку, скребущему свой подбородок, трудненько все это терпеть.

– В настоящее время мы никого не подозреваем.

– Вы никого не подозреваете! – кричит Вельма Кутс, которая пожертвовала мизинцем, надеясь во всем разобраться, и теперь ждет от полиции неменьших жертв.

– По-моему, под подозрением каждый мужчина, который носит двенадцатый размер обуви! Так мне кажется. И не надо закрывать глаза на женщин с большими ногами.

Собрание выражает неуверенное согласие, кивая с разных концов комнаты.

Берк – низенький человек, страдающий от комплексов мужчины маленького роста. Он обижен на судьбу и всегда носит шляпу и ботинки, чтобы выиграть несколько дополнительных дюймов. Его неуверенность проявляется всякий раз, когда он пытается понизить свой скрипучий голос на октаву. Время от времени он слишком возбуждается и забывает говорить сквозь диафрагму, и из него вырывается писк. С налитым злобой лицом он размахивает руками, напоминая тонущего ребенка:

– Верно, Вельма! мы уже побывали в обувных магазинах и получили сведения о размерах обуви. После того как опросили нескольких мужчин и женщин, ни одного подозреваемого у нас не появилось.

Вельма Кутс смотрит на мизинцы Берка с враждебностью, которую шериф ощущает почти физически. Берк сжимает кулачки.

– Так что делать людям? – спрашивает отец Драбса, преподобный Клем Бибблер. Сколько бы градусов ни было на улице, я никогда не видел его потным. Он воспринимает ситуацию крайне серьезно, но так спокойно и хладнокровно, насколько возможно. Члены его общины перестали ходить на службы, поскольку боятся оставлять собак и многочисленных детишек одних дома. А кроме того, они боятся, что Драбс может начать стаскивать с себя одежду у алтаря.

– Всех просили принять определенные меры предосторожности, – отвечает Берк. – Не оставляйте своих любимых питомцев одних по ночам. Пускайте их в дом. Следите за ними как за своими детьми. Не оставляйте их в одиночестве на долгое время. Убедитесь, что ворота закрыты на цепочку. Все время держите оружие наготове. Заряженным. Если отлучаетесь надолго, наймите сиделку. Мне также разрешили взять трех новых помощников на неполный рабочий день. Они помогают в этом деле.

Молитвы не помогают. Может, в последнее время преподобный Бибблер слишком много хотел от Бога, отвлекая Его внимание от более важных дел?

Двадцать лет он умолял Всевышнего привести своего сына Драбса в чувство, а теперь внезапно ждет чудес из-за нескольких пудельков, которых пнули в задницу. Он даже не осознает в полной мере своей глупости и явно будет стыдиться лишь от одних вопросов. Чем больше я об этом думаю, тем сильнее осознаю, насколько несовместим преподобный Бибблер с округом Поттс. Мне бы стало его жаль, если бы я не был уверен в том, что он сам довел до этого, как и мой отец.

– Нам нужно правосудие! – кричит кто-то.

– Кровавое!

– Мы не хотим, чтобы наши дети и впредь играли с безногими лягушками!

– Или с хромыми летучими мышами!

– Мы поймаем хитрого пинателя, – говорит шериф. Он обнаружил мое присутствие и хмуро глядит в мою сторону. Когда все идет не как надо, он питает к моей семье тайную неприязнь. Все проблемы сходятся к нам.

Берк крошечный словно невинная ложь, и выглядит так, будто его в любой момент может унести под мышкой какая-нибудь крупная женщина. Он тоже это чувствует, и на его лице появляется безжалостная улыбка.

СВЯТОЙ ОРДЕН ЛЕТАЮЩИХ ВАЛЕНД [2].

Им нравится такая метафора – идти по жизни как по натянутому канату, доверившись Богу и собственной надежной подготовке. Я все еще думаю, что тут должно быть нарушение авторских прав, но с каждым годом монахов все больше, а Валенд все меньше.

Аббат Эрл был водителем одного из бульдозеров, которые мой отец нанял для осушения болота. Как и остальные, он хорошо делал свою работу, но бульдозеристы были не в состоянии справиться с поставленной перед ними задачей. После смерти отца у верных ему людей, которые тщетно сражались вместе с ним, что-то сломалось. Аббат Эрл потерялся во времени и продолжал жить в городке, пропав на дне бутылки с текилой и проводя ночи с одноглазой женщиной по имени Лукреция Муртин.

Он снова обрел веру, когда проснулся весь в крови и рвотных массах на ледяном полу пустой больницы. Окна, выходящие наружу, давно были выбиты, но он каким-то образом порезал предплечье, когда влезал внутрь. Может, пытался убить себя. От запястья до середины предплечья шли три глубоких вертикальных пореза. Если он собирался совершить самоубийство, то его намерение умереть было вполне серьезным.

По его словам, тогда к нему явился Бог, и у меня нет причин ему не верить. В больнице не было ничего, кроме упаковки бинтов, которых как раз хватило, чтобы перевязать его кровоточащие раны. Такое совпадение меня тоже заставило бы дважды подумать. Я продал ему больницу за доллар, и он немедленно превратил ее в монастырь.

Духовные искатели со всего мира, с самыми разнообразными чертами лица, всех религий и рас, совершали паломничество в Кингдом Кам и становились членами ордена. Одни из них – пророки, по крайней мере, могут таковыми являться. Другие – служители Бога, надеющиеся проникнуть сквозь измерения и встать между столпами небесными. Некоторые – алкоголики и наркоманы в поисках последнего шанса на спасение.

В медитации позволено все. Они обливаются потом между кострищами и пентаграммами и говорят на мертвых диалектах. Они продираются сквозь нагромождения Каббалы. Нелегкое путешествие.

Некоторые искупались в крови, и призраки их жертв резвятся в тенях пустых палат. Лукреция Муртин стала монахиней – невестой Летающих Валенд – и может своей пустой глазницей видеть бедных привидений. Сестра Лукреция говорит, что слышит младенцев, плачущих в детской.

Технически я – монах по доверенности. Здание монастыря до сих пор носит мое имя, и аббат Эрл считает меня по меньшей мере благотворителем, если не истинным верующим.

Иногда я трапезничаю с братией и соблюдаю правила, когда нахожусь в ордене. Облачаюсь в капюшон и мантию с чертополохом и колючками, распеваю молитвы, разговариваю только между шестью и семью часами вечера. Я храню целомудрие и не произношу святое имя Валенды всуе.

Тут все возможно, словно при ходьбе по канату на диком ветру.

ДЖОНАС ЦИТИРУЕТ НАЗВАНИЯ симфоний, поэм и комедий, которые хранятся в принадлежащей ему трети коры головного мозга. Больше он почти ничего не может делать самостоятельно, но это не имеет значения. Его слова страстные и правдивые. Манера исполнения, замысел, градации тона и точность языка добавляют глубины самовыражению. Все это посвящено Саре, которая спит рядом с Фредом в гостиной. «Любовная песнь Альфреда Дж. Пруфрока», «Странная парочка», «Барни Миллер», «На заброшенном кладбище», токката, концерт мандолины, «Раз к смерти я не шла – она ко мне явилась в дом», «Трое – это компания», «Я люблю Люси», «Вальс цветов», «Либестройме», «Остров Гиллигана», «Уилл и Грейс», «Не уходи смиренно в сумрак вечной тьмы», «Флот Макхейла», «Бернс и Аллен», «Луна и тис», «Сайнфельд», «Адажио», «Прибытие царицы Савской» – пожалуйста, приди ко мне, я жду тебя, я всегда буду ждать…

Он всхлипывает как ненормальный, а едкие слезы разъедают его горло, пока Себастьян тихо хихикает, а Коул хранит странное молчание.

ПОЛНАЯ, НО ТУСКЛАЯ ЛУНА не в состоянии осветить внутренности пикапа. Кем бы ни была эта сущность, она без моей помощи прекрасно устроилась у меня на коленях. Она пахнет смертью, но это сейчас ни черта не значит. Волосы у нее огненно-красные – при дневном свете они казались бы просто рыжими, но сейчас это масса раскачивающегося пламени, которое разливается по моему животу вплоть до колен.

Она издает звуки, которые можно принять за экстаз или агонию при убийстве. Сложно сказать. В баре сегодня вечером не было ни одной женщины. И как она нашла меня? Лес. Думаю, она появилась из леса. Она проводит ногтями по моим ногам вниз и вверх, делая при этом еще и мелкие движения, словно выцарапывает на моей коже отрывочные, но сильные изречения. Я пытаюсь их разобрать. Это наклонный шрифт с хорошо очерченными линиями, черточкой у буквы t, точкой над i и свисающим хвостиком у буквы g. Много пассивных глаголов. Число точек с запятой не велико, но довольно много слов выделены курсивом.

Каждый новый раздел, имеющий заголовок, начинается с прописных букв, выведенных каллиграфическим почерком в нарочито библейском стиле. Тут множество примечаний, которые сами по себе содержат материал для дальнейших ссылок.

По мере приближения моего оргазма она начинает писать намного быстрее. Мы словно в середине важной гонки, которая будет иметь значительные последствия. Внезапно меня переполняет отчаяние. Я знаю, что мне нужно побороть ее, прежде чем она сможет завершить свои заклинания и пробудить какую-то иную форму страха.

Я яростно кончаю ей в рот – в то, что может быть ее ртом, – но она больше не пользуется языком в моих целях. Только в своих. Говорит со мной или с кем-то еще, с чем-то еще, что приближается сквозь огромный густой лес, окружающий парковку. Она повторяет ключевые фразы – имена, условия, мольбы, требования – и продолжает давать новые обещания.

Изречения на моей плоти зажглись, и в пикапе стало светлее. Ее лицо остается в тени; оно спрятано в черноте, у которой всегда острые зубы. Деревья гнутся на ветру, их листья сворачиваются и скукоживаются от обжигающего зловонного дыхания.

Я приближаю ее лицо, выставляя бедра вперед и надеясь таким образом помешать ей писать, но она училась и тренировалась слишком долго, чтобы моя уловка сработала. У нее отличная дисциплина.

Так что я издаю всхрап и с силой хватаюсь за ее холодные жесткие волосы. Моя сперма течет ей в горло, если оно вообще у нее есть и если рот и руки связаны с чем-то определенным. Когти сжимаются на моих бедрах – это была суровая гонка, но я победил и сумел избежать очередной ловушки.

Чье-то тяжелое присутствие отступает в кустарник. Она продолжает сосать, пока мой пот не высыхает, кожа не становится холоднее, а член опять не твердеет.

Мы продолжаем – на этот раз, вероятно, с другими последствиями.

Третья глава

ДРАБС НАДЕЛ ОДЕЖДУ, и мы пьем кофе у него на кухне. Сейчас с ним все в порядке, он – земной человек, у которого есть всего один язык. На какое-то время он оставил Бога или, может, Бог покинул его. Может, Христос наконец сжалился над ним. Драбс поднимает уровень сахара, насыпая чайную ложку с горкой в слегка терпкий горячий кофе.

В утреннем свете, падающем на его плечо, черная кожа, украшенная бусами, сияет чистотой. Он одновременно и хочет, и не хочет говорить о Мэгги – так мы разрываемся с девяти лет. Я привык и даже отношусь к этому спокойно, а он – нет, и никогда не сможет. О пустой болтовне не может быть и речи: перед нами слишком много тяжелых и мучительных проблем, чтобы найти легкую тему для разговора.

Я знаю, что, если спрошу его о чокнутом, навлеку гнев Господень на одного из нас. Пытаюсь использовать возможность, но он хочет поделиться чем-то другим.

– Сегодня нашли ребенка, в болотных дебрях.

Сердце у меня внезапно сжимается до боли.

– Как долго он там пробыл?

– Только не «он». Нашли девочку. Шесть лет или около того – семь-восемь.

– Ты ее видел?

– Нет, только слышал о ней.

– Кто ее нашел?

– Мать Доди, эта Вельма Кутс. Представь, если можешь. – Я могу и не мешаю ему продолжать со злой улыбкой. – Так вот, представь, приходит туда наша колдунья в поисках корешков, ягод и насекомых для всяких тайных целей. Покрыта грязью по самое не балуй, в руках у нее болотный мох и змеиная кожа, и вот она находит ребенка, лежащего на плоском камне.

Мое сердце готово вырваться из груди, бьется так сильно, что я чувствую вибрацию аж на коренных зубах.

– Это было у плоского камня?

– Я же сказал.

Силы и замыслы сближаются. Я чувствую, что должен бы прийти к пониманию, но до сих пор не достиг ясности.

В свое время мы с Драбсом наткнулись на плоский камень, как почти все дети, хотя не все из нас говорили о нем или хотя бы вернулись к нему снова. Это был камень в виде плиты – может, святыня или жертвенник, поставленный столетия назад. По всей длине плиты шли желобки, служившие для того, чтобы сливать очищающие масла и кровь. Некоторые горожане считали, что камень надо уничтожить, разбить на кусочки, а пыль смешать с солью и развеять по болотам. Другие, как мой отец, полагали, что его следует перевезти, но сохранить, изучать в университете и считать археологической достопримечательностью, заслуживающей определенного внимания.

Были и те, кто решил, что его стоит использовать.

Камень действительно использовали в течение всех этих лет. Обычно туда приходили наши ведьмы – освящали чучела и коз, надеясь умилостивить стихийные силы, которые испокон веков жили в наших верованиях и обычаях.

Иногда находили и тела – старики, умершие от естественных причин; дети, которые вечером отправились в кровать, а проснулись лежащими на плоском камне, не имея понятия, как там очутились. Порой несколько костей. Обычно кости принадлежали животным, но не всегда. Камень оставался в глухих чащобах округа Поттс, неподалеку от реки, и какие бы доводы ни приводили, он всегда будет здесь.

– Что случилось? – спрашиваю я Драбса.

Я жду, поскольку Драбсу это нравится. Когда он в настроении и максимально сосредоточен, всегда заставляет ждать. Мы выпиваем еще по чашечке кофе, пока близится полдень. Тени становятся более четкими. Если кто-то случайно пройдет мимо, он может решить, что мы просто отдыхаем.

Вскоре, однако, его колени начинают дергаться, а пальцы – постукивать по столу. Нервные тики один за другим проходят по лицу. Так действует повышающийся в его крови сахар.

– Так, – говорит он, – на чем я остановился?

– Мать Доди, с руками, полными болотной травы, змеиной кожи, ягод и тому подобного, нашла у плоского камня девочку шести, семи или, возможно, восьми лет.

– Да.

Я вижу, что он удаляется от меня, дюйм за дюймом, пуговица за пуговицей медленно расстегивая рубашку. Не я на этот раз обрушил на него Святой Дух. Это все утренняя красота и слишком большое количество сладкого.

Мне нужно услышать остаток истории. Я встаю, опрокидываю стол в сторону и хватаю Драбса за рубашку левой рукой. Правую кладу ему на лоб, словно пытаясь удержать его мысли внутри бушующего мозга.

– Драбс, ты можешь кататься голым по оврагу, сколько душе угодно. Но позже.

– Нет, нет, я…

– Расскажи мне, наконец, о девочке. Это может быть важно.

– Почему?

– Давай, говори, – настаиваю я.

Несмотря на растущий эффект кофеина с сахаром и приход языков он останавливает свой взгляд на мне, и я чувствую, что Драбс немного приходит в себя. Он еще несколько секунд остается спокойным, пока я снимаю с него одежду. Моргает, будто видит меня впервые.

– Вельма Кутс идет посмотреть на тело, неуверенная, точно ли это ребенок.

– Неуверенная?

– Это могло оказаться хорошо сделанным пугалом. Ты знаешь, как их делают. Но она держала большой леденец на палочке, такой радужный…

– Я понял.

– …радужный. эти концентрические цвета, они кружатся на свету, вращаются, вращаются….

– Оставайся тут.

– …с этой Вельмой Кутс, роняющей свои мистические товары, ягоды, болотную живность и прочее. И она бежит вперед с криком.

– Потому что это не чертово пугало.

– Конечно нет, это ребенок. Девочка, я же сказал. И она, разбуженная криками, поднимается с плоского камня…

– Так она жива?

– …и протягивает свой леденец на палочке, словно обороняясь, вот так, вот так, два дня в грязи, и с собой нет никакой еды, кроме этого леденца. Не может сказать, как ее зовут, или просто не способна выговорить имя.

– Но с ней все в порядке?

Он кивает, глядя в мои глаза так же пристально, как я вглядываюсь в его. Рука, которую я держу у него на лбу, начинает нагреваться, словно я положил ее на печку.

– Да, – говорит Драбс, – с ней все в порядке, она живет в городе с Лили, пока шериф пытается узнать, кто она такая и откуда.

Я снимаю с него рубашку и становлюсь рядом, а языки слетаются к нему отовсюду. Он крутится и изворачивается, словно кто-то кидает в него спички. Языки слизывают его личность, пока он не становится просто сосудом, выкрикивающим что-то непонятными словами мучеников. Святой дух входит в него, пока он корчится на полу в кухне. Здесь слишком много острых углов, поэтому я открываю заднюю дверь и выпускаю его на двор, где он приводит в ужас пролетавшего мимо ястреба. Драбс бьется в судорогах рядом с амбровым деревом и мимозой, спугнув сидевших в кустах бакланов.

Я иду обратно к пикапу. Но прежде чем уезжаю, он говорит еще одну вещь, которую я в состоянии понять.

Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Голос у него ясный и спокойный, несмотря на сотрясающие тело судороги:

– Скоро карнавал.

РАЗ В НЕДЕЛЮ или около того я провожу день на фабрике.

Чувствуется, с какой злобой рабочие относятся к этому месту и как сама фабрика подпитывается их бешенством, чтобы продолжать работать, год за годом.

Иногда выразить свой гнев и фрустрацию негде, а иногда, к счастью, такое место есть.

Пол, бригадир, точно знает, как вести себя со мной. Он говорит «доброе утро» и держится от меня подальше. Мое рабочее место, которое до меня принадлежало моему отцу, деду и прадеду, не имеет никаких, говорящих о нас примет. На стенах нет царапин и пятен, а столетний дубовый стол выглядит совершенно новым. Ничего не напоминает ни о владельцах, ни о традициях. Здесь лежит та же пыль, что и последние восемьдесят лет, и я дышу ею, как дышали они, вдыхаю снова и снова.

На самом деле этот кабинет – одно из немногих мест, где я чувствую себя довольным жизнью. Стою у окна с видом на фабричный этаж и смотрю, как рабочие совершают последовательность движений, которой их научила моя семья. Движения сложные, но повторяющиеся; грохот механизмов не только оглушает, но и успокаивает.

Мой прадед постановил, что на производственном этаже нельзя говорить. Это правило работало семьдесят лет, пока я его не отменил, для чего мне пришлось заполнить тридцать семь страховых форм. Прадед не думал, что продукция пострадает, если работники будут разговаривать друг с другом, но знал, что число страховок увеличится, если они перестанут полностью концентрироваться на своем деле. Этот механизм мог затянуть руку за три секунды. И мой прадед был прав.

Но все же мои предки никогда не сидели на этих скамейках, ежедневно выполняя одну и ту же, смертельно скучную и утомительную черную работу, а я сидел. Все четыре года учебы в колледже провел среди этих мужчин и женщин, по очереди обучаясь работе на каждом механизме и не разговаривая. Ничего, кроме отрывистых ударов металла и флуоресцентного света, которые не давали погрузиться в бесконечную глубину собственных мыслей и безумной скуки.

Они относятся ко мне с почтением или, по крайней мере, делают вид. Они машут мне, и я машу в ответ. Здесь двенадцать сотен человек, и я стою выше всех в иерархии. Мой взгляд их смущает: не как работников, а как моих соседей. Я заставляю их краснеть.

Фабрика платит высокие страховые взносы, но теперь поверх звяканья шестеренок снова слышны голоса. Болтовня доходит до самых дальних стропил. Хихиканье, сплетни и пересказ грязных анекдотов, выражение людских потребностей и первобытных инстинктов. Это просто человечно.

Смешки и флирт, обсуждение шампуней и крема от морщин. Они судачат о рыбалке и охоте, о том жутком футбольном матче прошлым вечером, об обезжиренных картофельных чипсах, оцарапанных деснах, плохом молоке, детском параличе и о многом другом, всегда о многом другом – о компании Sears & Roebuck, политических платформах; об этом странном пятне на спине, похожем на профиль губернатора; о жареных сомах; молитвах, обращенных к Иисусу и Валенде – и еще о многом, потому что должно быть множество всего, на что нельзя просто закрыть глаза: о застарелой сердечной боли; о том, что Глория забрала детей и живет с этим автомехаником на другом конце города, – как его зовут, Вербал Рейнс? Этот, да, паршивый придурок, и он, ты знаешь, и есть придурок, что убивает ее мужа Гарри. Но ты не должен называть его придурком, Гарри! Не его вина, что Глория ушла от тебя, это было через шесть недель – это не херня, нет, это далеко не херня.

Порой раздаются и крики – это правда. И ожидаемо. На каком-то уровне их ждут как своего рода развлечения. Мы не имеем ничего против.

УМОЕЙ МАТЕРИ БЫЛО много снов, и теперь они стали моими.

В одном повторяющемся сне я, неся на руках младенца, иду по полю вместе с Мэгги. На ней – сарафан и шляпка без полей. Мы стоим среди пшеницы. Во всех направлениях на три штата вокруг пшеницу не выращивают, но о ней мечтала моя мать. Младенец беззубо улыбается и тянет пухлые ручонки, словно весь мир – дарованная ему редкая драгоценность. Моя жена глядит на меня, озаренная осенним солнцем, волосы выбились из-под шляпки, и свет падает на них так, что ее черты внезапно начинают сиять, такие же естественные и прекрасные, как само время года.

Иногда я просыпаюсь в слезах, а братья склоняются над моей кроватью и плачут вместе со мной.

ЛИЛИ – ФРУСТРИРОВАННАЯ ШКОЛЬНАЯ учительница – проявляет немалую инициативу и находит меня на фабрике. Никто больше не находил меня здесь, да и не пытался, так что я слегка шокирован, увидев, как она поднимается по лестнице, таща за собой девочку.

– Томас, нам нужна твоя помощь, – говорит Лили, садясь в кресло перед моим столом. Может, в это кресло сели впервые за все время.

Мы вошли в коридор конвергенции. Я отчетливо чувствую, как собирается энергия. Девочка с плоского камня, предупреждения Драбса, разговор о том, как Глория оставила Гарри ради Вербала, разворачивающиеся сны моей матери, призрак отца и приближение карнавала.

Тот, кто сказал, что ребенку семь лет, видел ее лишь издали. Девочке по меньшей мере тринадцать или четырнадцать, и леденец в ее руках выглядит довольно глупо. Однако мне понятно, откуда взялась ошибка. Она одета в форму ученицы младших классов: длинные белые гольфы и маленькие черные туфельки, которые отлично смотрелись бы на кукле, а на голове у нее, прости господи, два хвостика. Девочка смущается и широко раскрытыми глазами оглядывает комнату, смотрит вниз, на всю фабрику. Когда ее взгляд останавливается на мне, возникает чувство, будто я получил удар в живот. Иногда точно знаешь, когда от тебя чего-то хотят. Я все жду, что она лизнет леденец, но этого не происходит. Она держит палочку леденца между пальцами, так что видны белые костяшки, и леденец направлен под таким углом, словно это меч. Головка у нее наклонена очень мило, и мне хочется, наконец, понять, что, черт возьми, происходит.

– Что я могу сделать? – спрашиваю я.

Лили решила жить согласно стереотипам. Она носит очки в толстой черной оправе, а волосы всегда убраны в туго завязанный узел на затылке. Лили любит одежду оверсайз – бесформенные большие блузки и свитера, длинные юбки. Она так одевается, чтобы скрыть под одеждой свое прекрасно сложённое тело, скрыть от самой себя и от распутных мужчин Кингдом Кам.

Лили когда-то не раз трахалась со мной на половицах у кровати, прижимая свои объемистые сиськи к моему рту, пока я не приобретал слегка синеватый оттенок, а ее вагина оставалась такой же голодной. Она сама по себе – сплошная двойственность, и ни одна из ролей не является более реальной, хотя мне, определенно, нравится та, которая трахается получше.

Сейчас включилась ее стойкая субличность. Одна из рук Лили слегка дергается, словно очерчивает указкой или мелом пустыню Гоби, пирамиду Хеопса или закуток, куда женщина в красном платье привела Джона Диллинджера на смерть.

– Знаешь, как сейчас обстоят дела? – говорит она.

– Не вполне, – отвечаю я.

– Я о том, что касается малышки. Я называю ее Евой, просто потому, что нам нужно ее как-то называть.

– Понятно.

– Так вот, шериф Берк до сих пор не смог обнаружить ни ее родителей, ни откуда она приехала или как тут очутилась. Если ее похитили и перевезли через границы штата, этим должно заняться ФБР, но на самом деле мы не знаем, куда обратиться, чтобы помочь Еве.

Я смотрю на девочку. Сейчас она, похоже, совершенно не обращает на нас внимания.

– Она хоть что-то говорит?

– Нет, ни слова.

– Это что-то физическое или последствия травмы?

– Доктор Дженкинс точно не знает. Прямых следов насилия нет. Во всех других отношениях она выглядит абсолютно здоровой. Всегда остается шанс, что она выйдет из этого состояния, с чем бы оно ни было связано. С ужасом думаю, через что пришлось пройти бедной девочке.

Мне неловко говорить о девочке так, словно ее нет здесь, когда она пристально на меня смотрит. Все в ней вызывает у меня напряжение: одежда, покачивание полуразвитой груди, этот идиотский леденец, втягивающий меня в сиропную бездну своими концентрическими кругами. Ева выходит на площадку за дверью и машет рабочим, как делаю я; те машут в ответ.

Строгая манера поведения Лили начинает меня заводить, как раньше.

– Что я могу сделать?

– Я хотела бы нанять частного детектива.

– Хорошо.

– Это может дорого стоить. И детектив может заниматься расследованием несколько недель или даже месяцев, при этом от его усилий будет мало толку.

– Ладно. Девочка останется с тобой?

– Да, в моем доме достаточно места, и, честно говоря, мне нравится жить с кем-то. Мы поладили, и она, похоже, начала осваиваться.

Глаза Лили опущены, по шее уже растекается симпатичный румянец. Я представляю, как ее большие розовые буфера раскачиваются, когда я беру ее сзади. Она знает, о чем я думаю, и ее руки тянутся к очкам, чтобы снять их, чтобы стянуть их наконец.

– Ты сам наймешь детектива или лучше это сделать мне? – спрашивает она.

– Сам. Я обращусь в агентство, чтобы они немедленно занялись нашим делом.

– Спасибо, Томас.

– Не за что, Лили.

Вызываю бригадира Пола в кабинет и говорю, что, возможно, Еве понравится экскурсия по фабрике. Он знает, что лучше не показывать недовольства, и берет Еву за руку, тут же очаровываясь концентрическими цветами ее леденца. Пол немного не в себе, и мне приходится взять его за плечо, чтобы вывести из этого состояния. Он ведет Еву по лестнице вниз, к ужасным механизмам и любопытным людям, которые шепотом называют ее девочкой с плоского камня.

Мы с Лили побеждаем мертвый воздух веков и судорожно влезаем в голом виде на письменный стол. Наши ногти и зубы царапают деревянный пол и стены, оставляя следы для будущей истории.

САРА НЕ ПРИВЫКЛА, чтобы за ней ухаживали, и ей нравится внимание. Глубокой ночью, когда Фред наконец провалился в прерывистый сон и кокаиновые кошмары, она приходит к нам в спальню. Ведет себя осторожно, что не лишено смысла. Джонас по-своему обаятелен, и тембр его голоса, исходящего из всех трех глоток, завораживает. Саре нравятся его стихи и бескорыстное внимание, хотя она даже не знает, какое именно тело принадлежит ему.

«И в агрессии утраты мы находим лишь задрапированную лесть у наших ног, а розы, шепот и усладу похвалы кидаем в пресное море нашей настырной памяти».

Сара не ложится к ним в кровать. Ей теперь выделена комната, а Доди спит со мной или в одиночестве в одной из пустых спален на третьем этаже. Сара сидит на полу, прислонившись головой к краю матраса, и вздыхает после каждой строфы Джонаса. Несмотря на физическое уродство, тройной хор голосов звучит вполне очаровательно.

Обычно мне нравится их слушать, но сегодня я не в настроении. Брожу по дому в поисках свежего воздуха и останавливаюсь у каждого открытого окна в каждом зале. Полка внизу у камина выглядит как-то странно, и мне требуется пара секунд, чтобы понять, что пропала обрамленная фотография с моими родителями.

В конце коридора слышен шум. Я иду на звук. К моему удивлению, вижу, что Фред проснулся. Обычно он, страдая от паранойи, не спит три дня подряд, а потом сваливается, но сейчас, должно быть, нюхает так много, что это вернуло его к жизни. Я без рубашки, и он смотрит на то, что может быть моей сестрой. Женственные черты на ребрах собрались в легкую гримасу.

– Она уходит от меня, – говорит он, обращаясь к ней.

– Похоже на то, – говорю я.

– Мы были вместе почти два года, и теперь она меня бросает, вот так, в каких-то убогих ебенях.

– Может, это к лучшему.

– Какое на хрен к лучшему! Как ты можешь так говорить? Послушай, у нас были планы, мы собирались в разные места. Она хотела писать сценарии, а я бы искал финансирование и был продюсером. Вот так все было. Но это? Что за чертовщина? Она идет вразнос и бросает меня ради какого-то непотребного существа!

– Только одной трети этого существа. Моего брата Джонаса.

– Да мне плевать, как их зовут! Ты что, не видишь, как эта хрень двигается и что она делает? Господи, это же не человек!

Он выскакивает из кровати – сплошной клубок сухожилий, мышц, костей, да еще несколько присосавшихся к нему клещей; он ведь всегда слишком возбужден, чтобы вытащить их. Ни жира, ни лишних частей или субличностей. Его разрывает маниакальное напряжение, каждая вена вздымается. Он бросается к бюро и начинает там рыскать, разбрасывая одежду, пустые флаконы и фрагменты сценариев. Он рассыпает тальк и детское слабительное, и похожее на гриб белое облако взрывается в воздухе, оставляя следы на потолке.

Фред трясет головой как пловец, у которого в ушах вода, но не может избавиться от заразного звучания. Мне его очень жаль, несмотря на то, что он такой засранец. Он зло косится на мои ребра.

– Думаешь, я недостаточно мужчина, чтобы удержать свою женщину? Думаешь, я не буду драться за нее?

– Нет нужды. Просто прими тот факт, что она уходит от тебя. Война окончена. Ты проиграл.

– Черта с два.

Черта с два – вот как. Фред теперь стал расходным материалом. У него нет ни причины, ни цели оставаться с нами, а может, никогда и не было. Войти в этот дом было все равно что попасть в зыбучие пески, и чем активнее он боролся, чем глубже проваливался, пока наконец не смог выбраться. Сара, однако, останется здесь. Чем это кончится, я не знаю, но ей решать.

Фред продал бо́льшую часть своего имущества несколько дней назад, чтобы купить наркотики. Видеокамера и цифровой магнитофон давно исчезли, как и все ценные вещи из дома – телевизор, стерео, мелкая наличка, мои часы и другая ювелирка. Это не имело для меня значения, за исключением обрамленной фотографии моих родителей, которую он снял сегодня.

Я обыскиваю комнату, пока он продолжает разбрасывать кругом вещи. Мы оба копаемся повсюду. Он оглядывается и говорит:

– Что ты делаешь? Эй ты, как там тебя зовут? Послушай, это мое! Убери руки. Это мое.

Фотография наполовину вынута из рамки, стекло треснуло. Я оборачиваюсь, и тут Фред вынимает из-под матраса один из наших кухонных ножей. Он еще более оторвался от реальности, чем я думал. Он смотрит вниз, на лицо на ребрах, и спрашивает:

– Что это? Что ты сказала мне, чертова сука?

Я прислушиваюсь, но ничего не слышно.

Он действует быстро, но неуклюже. Резко бьет ножом, однако промахивается на шесть дюймов. Мне даже не пришлось отступать. Он пытается ударить снова, метя в ребра, где проступает лицо моей сестры, и я резко отдергиваюсь влево, хватаю его за запястье и сгибаю назад, все дальше и дальше, пока он не роняет нож. Я продолжаю сгибать запястье, пока хруст мелких костей не становится достаточно громким, чтобы заглушить декламацию Джонаса, и зажимаю рукой скользкие губы Фреда. Тот визжит под ладонью, а я усиливаю давление, чувствуя, как трещина дюйм за дюймом поднимается вверх по локтевой кости.

Он все смотрит на лицо до смерти напуганными глазами, пока я шепчу ему в ухо:

– Слушай, я разбавил твой кокс метамфитамином, и он еще лучше, чем тот, к которому ты привык. Ты слишком часто бодяжил свою дурь. Если собрался что-то делать – так делай хорошо. Ты сегодня уезжаешь, Фред, и уезжаешь без Сары.

Он бьется как рыба, вынутая из воды, и я убираю ладонь, чтобы его было слышно.

– Нет! Моя рука! Нет, ты…

– Мой брат любит ее, и она, я думаю, начинает влюбляться в него. Смирись с этим несколько странным фактом.

– Несколько странным! Ой! О боже… боже, послушай…

Это плохо кончится, когда Сара протрезвеет, и, возможно, кончится сумасшествием, но так почти всегда. Я говорю ему:

– Скажи спасибо. Во всем этом есть утешение, новая надежда для всех. Так порадуйся ей.

Отпускаю его, и Фред со стоном падает на колени. Несмотря на сломанную руку, его переполняет облегчение оттого, что я наконец его отпустил. Сую ему в карман сотню баксов, тащу вниз в гостиную и выталкиваю через парадную дверь на крыльцо. Он скатывается по ступенькам на лужайку, продолжая стонать в унисон с ритмом виршей Джонаса, а также с криками гагар и стрекотом кузнечиков.

Мэгги, скрытая ивами, бдит на своем посту.

ТЯЖЕЛОЕ ГРОХОТАНЬЕ ГРОМА в тучах, движущихся на восток, нарастает по мере приближения ливня. Река уже неистовствует, поднявшись на полфута выше обычной высоты. Крутые выступы берегов высвечиваются при каждом ударе молний, а небо приобрело цвет трехдневного синяка. Даже пинатель собак, должно быть, сидит дома. Нет ни следов двенадцатого размера, ни грязных отпечатков на собачьей шерсти. Собаки снова берут угощения от хозяев, повиливая хвостами. Но они продолжают выть, и причина известна.

Когда наконец разражается дождь, мир начинает выглядеть иначе, но не чистым и свежевымытым, а гладким и блестящим. Вода пульсирует под оконными стеклами. Она стекает по деревьям и домам, проглатывая нас и выпивая. Видно, как она обтекает шпили, острые выступы и капустные пальмы, постоянно борясь за внимание окружающих.

Проезжающие машины врываются в этот непрекращающийся шум более мягкими звуками – брызги, всплески, хруст под колесами и визг тормозов. Все лучше, чем постоянный барабанный грохот и шум ветра. Широколобые сцинки носятся по стенам и падают в воду. Молнии свирепо проносятся по небу, и от этих внезапных разрядов волосы встают дыбом. Барабанные перепонки готовы разорваться. В лесах вспыхивают пожары, но ливень тут же их тушит. Почти хочется увидеть бушующий огонь, потому что это стихия, которая может хотя бы на миг возникнуть наперекор ливню.

На парковке у Лидбеттера внезапно образовалась куча трупов. За две ночи трех пьяных нашли утонувшими в лужах почти полуметровой глубины, которые образовались с одной стороны обочины, где уклон сильнее. Мужики весом под сто килограмм, чьи двухметровые кишки были полны пива, медленно кружились по остановившемуся водостоку, сжимая в руках цепочки для ключей. Стоит вырубиться в подобный ливень – и ты мертвец.

Лачуги в заболоченном поселке сливаются с лавиной грязи и скатываются в трясину. Ветхие хижины на окраине округа Поттс просто разваливаются на куски, и семьям приходится перебираться в трейлеры и курятники.

Доди, которой раньше нравилось танцевать под дождем, бегать по двору и умолять меня присоединиться к ней на качелях, теперь ненавидит журчание льющейся воды и стук по крыше. Она не может заснуть и просто лежит скрючившись в ногах кровати. Ей нужна компания, и я перехожу с ней в другую комнату.

Она не часто вспоминает о том, что была отдана в уплату собственной матерью, но сегодня, похоже, исключение. Доди хмуро смотрит в потолок. Вельма Кутс знает заклинания, которые сдержат подобную бурю, и зелья, предназначенные для того, чтобы не пропустить сюда скрытое зло. Дождь колотит по стенам так, словно стучат и рвутся внутрь проклятые души. Зачем им это нужно, я не знаю.

Доди закрывает уши и издает приглушенный вскрик. Простыни туго облегают ее гибкое тело, подчеркивая каждый безупречный изгиб.

– Я больше не могу это выносить, Томас. Я чувствую, как здесь бродят демоны.

– Это кончится через пару дней.

– Такие ураганы сами по себе не останавливаются, нужно что-то сделать, чтобы дождь прекратился. Это ураган из душ, говорят бабки. Мертвецы хотят вернуться, неся с собой все людские грехи. Мама знала бы, что делать.

– Ты хочешь навестить ее? Я отвезу тебя утром.

– Я никуда не пойду.

Она говорит так, словно ливни и то, что за ними стоит, пришли за ней или за мной.

– Ты не чувствуешь, насколько они нас хотят?

– Нас?

– Всех нас.

Мы не можем позвонить ее матери, поскольку у Вельмы Кутс нет телефона. Это необычно даже для округа Поттс, но не является чем-то неслыханным.

– Уже поздно, Доди, постарайся заснуть. Может, к утру все прекратится.

– Тебе нужно ехать, Томас?

– Что?

– Ты поедешь.

– Куда?

– К маме. Узнать, что делать.

Я поправляю одеяло вокруг нас.

– Если действительно можно что-то сделать, почему она этого уже не сделала?

– Наверно, ей нужна помощь. У мамы есть сила, но она не способна защитить весь Кингдом Кам в одиночку. Она так долго несла это бремя на своих плечах, и оно все тяжелее.

Я не усмехаюсь и не задаю вопросов. Если решу глумиться и спорить о том, что происходит в округе Поттс, никогда не остановлюсь и закончу как мой отец.

– К ней может присоединиться другая колдунья.

Ветви царапают черепицу, дерево скрипит о дерево. Мне нравится этот знакомый звук, но Доди вздрагивает так, словно снаружи притаился детоубийца. Пот стекает по ее шее и капает мне на ноги. Ее страх опьяняет и возбуждает, но одновременно и отрезвляет. Мне хочется грубо взять ее, но комната наполняется отстраненным ужасом. Интересно, что происходит у Сары и братьев и чувствуют ли они то же самое? Или безмятежно спят и видят во сне друг друга? Кажется, я слышу чей-то разговор.

Доди прижимается к моей груди, влажная простыня неприятно облегает нас. С ее сосков свисают капли пота. Я отчаянно хочу ее и совсем не хочу.

– Может, дело в той девице с плоского камня и в том, что там случилось, – говорит она. – Или в том, что еще не случилось и что нужно сделать.

– Что ты имеешь в виду?

Я всегда знал, что Вельма Кутс отдала мне Доди не в уплату за починку проклятой крыши и выведение глистов у пары больных коров. У сделки был другой смысл. Это нормально. Когда Доди смотрит на меня так, я снова вспоминаю, что это правда, и понимаю, что на самом деле она здесь, чтобы шпионить за мной по какой-то причине. В ее бегающих глазах читается настоящая паника, и притворство полностью слетает, когда она дрожит в моих руках. Мне понятна задача, но непонятна цель.

– Чего твоя мать хочет от меня? – спрашиваю я.

– У тебя есть сила, Томас, больше, чем у любой ведьмы. Больше, чем у всех них вместе взятых. Есть сила в именах, и это твоя семья дала название городу. В каком-то смысле вы и есть город, а мы являемся вами.

– Доди, мне кажется, ты немного увлеклась…

Но она не увлеклась. Я держу ее на кровати достаточно долго, пока голова у нее не опускается, а дыхание не становится легче. На коже высыхают странные солоноватые потеки.

Она засыпает под шепот Сары и Джонаса внизу, в гостиной. Жду, пока она скатится с меня, и укрываю одеялом.

Еду на пикапе в поселок, осторожно двигаясь по залитым дорогам. Несколько раз приходится останавливаться и убирать мусор, чтобы проехать. Когда я добираюсь до лачуги Вельмы Кутс, она стоит в дверном проеме, сердито глядя на потоки дождя. Ждет меня.

– Долго же ты ехал, – говорит она. – Я начала думать, что ты не появишься.

Я вхожу внутрь. Приятно видеть, что даже на этом проливном дожде и сильном ветру крыша, которую я чинил, уцелела. На огне стоит извергающий ядовитый пар медный котел, где плещется черная жидкость. Рядом на столе лежит короткий изогнутый нож.

– Какого черта тебе от меня нужно? – спрашиваю я.

– Добавь немного крови и уксуса сюда, в горшок.

– Уксуса?

– Немного семени.

– Семени?

– Спермы.

– Ты издеваешься, что ли?

Она говорит всерьез, и ее лицо настолько искажено, что челюсти кажутся съехавшими с привычного места.

– Зло пришло и ищет нас. Оно здесь и останется так или иначе. Плохое станет еще хуже. Демоны и духи, они вооружены и на свободе. Ты знаешь это и веришь этому, иначе тебя не было бы здесь.

Она поджимает губы и медленно оглядывает меня, словно видит в последний раз.

– Кстати, вскоре приедет карнавал. У нас осталось совсем немного времени.

– И какое отношение я имею ко всему этому?

– Каждый приносит свою жертву, – говорит она. – Ты что, до сих пор не понял?

Я мотаю головой, но все так и есть. Беру изогнутый нож и режу руку над кипящим отваром. Когда кровь попадает в жидкость, та шипит и булькает. Языки пламени извиваются и искрят, словно пьют из горшка. Я помню, как отец потерпел неудачу, пытаясь изменить эти древние обычаи, и как поражения и близорукость привели его в недра единственной надежды нашего Кингдом Кам – несчастной фабрики.

Вельма Кутс протягивает бинт, и я перевязываю рану.

– Теперь семя.

– Нет.

– Мне оно нужно!

– Извини, я найду лучшее применение для своей спермы, чем ты.

Она чуть не подпрыгивает от раздражения.

– Придется. Без нее магия не сработает, как надо!

– Делай, что можешь.

Она берет нож и направляет его в мою сторону, словно хочет на мне опробовать. В лезвии ножа, блестящем от моей крови, отражается огонь. Я смотрю на нее и жду, действительно ли она сделает такое движение. За свою жизнь она охолостила не меньше тысячи свиней. Грохот ливня усиливается, но крыша пока держится. Я могу этим гордиться, если больше нечем. Почему, черт возьми, нет?

Она рычит от злости и вонзает нож в деревянный стол.

– Тогда, что бы здесь ни случилось, это будет на твоей совести. Ты слышишь, Томас? На твоей.

– Конечно, на моей, – отвечаю я. – Что ж тут нового?

Четвертая глава

КТО-ТО ЗОВЕТ МЕНЯ ПО ИМЕНИ.

Она жалобно умоляет о помощи, так, как нам всем нравится.

Ночью я просыпаюсь и обнаруживаю, что братья разговаривают с лицом. Они раскачиваются в темноте, единая слившаяся масса тел – или одного тела. Себастьян в бреду от ярости, его жалобы исходят из трех глоток, как по разным нотам, хорошо гармонирующим со слабым шарканьем в стиле ду-воп. Они смотрят друг на друга, полные беззаветной любви, злости и сожаления, и каждая треть их мозга кипит от воспоминаний и потребностей.

Здесь нет ни Сары, ни Доди, но я чувствую женское присутствие, отчего во мне вздымается ревность. Они хотят ее и пройдут через меня, чтобы заполучить желаемое. Я прислушиваюсь в надежде услышать ее голос, но не слышу ничего, кроме яростного шепота братьев; не чувствую ничего, кроме губ, что-то вытворяющих на моем боку. Слишком темно, чтобы понять, кто из них ее целует. Может, они целуют ее по очереди, и каждый приближает свое лицо в присущей только ему манере.

Я пытаюсь погрузиться в себя, осознавая каждый вдох, каждое биение моего единственного сердца. Холодок в животе и холодное прикосновение их ртов. Иду еще дальше вглубь, надеясь найти мышцы, которые заставят ее глаза моргнуть, маленькие едва заметные ноздри – глубоко вздохнуть, неправильные скулы, красивые мочки ушей.

Никого нет. Это синяк или шрам. Коул всхлипывает, а Себастьян кусает меня от ненависти за бок. Ураган ни в какое сравнение не идет с его возбуждением. Возникает боль, но я не уверен, что она моя. Кровь густо пропитывает матрас. Они улепетывают, судорожно крутя конечностями и как бы специально задевая все вокруг; на бегу один из них смеется.

Я встаю и включаю свет. Дождь барабанит по крыше, дом скрипит и оседает. Братья лежат под простыней, вздрагивают, притворяются спящими, просто изводят меня. Иногда так бывает.

Вдруг комната наполняется громким шумом. Это начинает падать огромное дерево. Звук такой, словно весь дом разваливается под многотонной тяжестью вековой истории. Стропила качаются, шум дождя куда-то растворяется – и на мгновение повисает полная тишина, как перед ударом грома.

Дуб рушится прямо за окном. Все его бесчисленные ветки извиваются как змеи, и от удара о землю грязь и щепки разлетаются в стороны, будто при взрыве.

Я отбрасываю простыню и хватаю Себастьяна, поднимая его жалкую оболочку, которая тащит за собой остальных. Все рты приходят в движение, все говорят одновременно разные слова, тройным голосом, о разном; полная какофония тона и смысла.

Смысла в их словах нет, в моих тоже. Я кричу, но сам толком не понимаю о чем. Распространяюсь обо всем, и у меня хватает своей злости. Злость раздирает меня, даже когда все хорошо, все делают всё, что могут. Пытаюсь посмотреть брату в глаза, но не могу – он же все время повернут лицом к другим, смотрит на Коула, который продолжает всхлипывать.

– Почему ты меня укусил?

– Я этого не делал, – говорит Себастьян всеми глотками.

– У меня кровь.

– Нет, не у тебя.

Кровь капает и оставляет пятна на полу. Ее стук слышен даже при разгуливающем по дому ветре. Он намеренно изображает тупость или играет словами… хочет сказать мне, что не у меня идет кровь, а это лицо, которое может быть лицом моей сестры, – оно укушено и кровоточит? Он хочет добиться от меня признания? От их огромного мозга всего можно ждать.

– Мне больно.

– Нет, не тебе.

Я хочу ударить его, но тогда разобью руку об этот тройной череп. Иду в ванную, чтобы отмыться, и рассматриваю все линии и впадинки на моем боку. Ищу знакомые черты лица, но вижу только следы зубов Себастьяна.

Может, она теперь с ними – прикрепилась к груди, подмышечной впадине или свисает с коленной чашечки – любимая и наконец желанная, наконец-то ей повезло.

ТАЩУЩИЙ ЗА СОБОЙ свое прошлое как жерновой камень, частный сыщик входит в мой кабинет.

Его зовут Ник Стил, и два месяца назад его жена, с которой он жил восемь лет, умерла от лейкемии. Он говорит это ровным голосом, лишенным эмоций. Его веки полуопущены, словно открыть глаза полностью для него – испытание. Руки у него тонкие, но запястья на удивление крепкие. Ремешок для часов слишком туго затянут, и из-под него торчат грубые черные волосы. На ладонях – мозоли, первые две костяшки пальцев взбухли и покрыты шрамами. Он много лет изучал боевые искусства – думаю, какой-то японский стиль. Ни одно из духовных учений не помогло ему справиться с потерей.

Я дал ему папку, содержащую полный отчет о ситуации касательно Евы, и еще одну – с материалами по любителю пинать собак. Приложены карта округа, имена и адреса всех непосредственных участников, фотографии Евы, ключи от джипа, который я арендовал для него, и чек на три тысячи долларов.

– Почему я? – спрашивает он.

– Ваша специализация – пропавшие дети, и вы достигли в этом больших успехов.

– В Лос-Анджелесе. Здесь совершенно другой мир.

– Вы серьезный человек.

Он моргает, пытаясь все обдумать. Он знает, что это неправильно, но слишком занят смертью жены, чтобы развеять туман прошлого. Его разбитое сердце так заметно, что можно сказать – он приживется в Кингдом Кам. А вот если бы попытался обольстить жителей округа Поттс, солгать им, спровоцировать, запугать их или добродушно шутить – они бы только пожали плечами.

– У вас речь не о пропавшем ребенке, – говорит он. – Вы ребенка нашли.

– Надо думать, тем сложнее для вас.

– Верно, – соглашается он. – В деле с пропавшим ребенком почти всегда участвуют родители, члены семьи, соседи или педофил, уже попадавший в тюрьму. Суть в том, чтобы изучить домашнюю ситуацию и вычислить подозреваемых среди соседей.

– Может, что-то подобное было и здесь.

– Может, – говорит Стил. – Если ее доставили сюда намеренно.

– Это рабочая теория.

Гром звучит как контрапункт нашим голосам, заполняя грохотаньем паузы, медленно и ритмично, словно волны, бьющиеся о борт. Стила шум нервирует. Собственно, я тоже к третьему дню начал нервно на него реагировать. Он настолько эмоционально подавлен, что сумеет совладать и с обычаями жителей города, и с плохим отношением со стороны наших ведьм. Те испытывают недоверие, но всякий с такими глазами имеет лучшие шансы на хороший прием.

– Она все еще ничего не вспомнила? – спрашивает он.

– Она так говорит.

– Вы словно не верите ей, – кивает Стив.

– Полагаю, что такое возможно.

– Но маловероятно.

– Да.

Ник Стил слегка ерзает на сиденье, смотря в окно на бегущие по стеклу ручейки дождя.

– Вы знаете этих людей. Подозреваете кого-нибудь?

– Я даже не уверен, что было преступление.

Он проглядывает список имен.

– Святой орден Летающих Валенд – это что еще за чертовщина?

– Монастырь поблизости.

– Звучит как культ.

– Думаю, так и есть.

– Как они тут могут быть замешаны?

– Аббатство притягивает к себе искателей.

– Искателей?

– Именно так. Люди ищут чего-то, что заполнит их жизнь. Бог, вера, а может, уход из большого города. Некоторые остаются, но большинство – нет. Девочку нашли в месте, которое мы называем плоским камнем. Это древняя каменная плита, которая, возможно, имеет языческое или псевдорелигиозное значение.

Уголки его губ чуть поднимает что-то весьма похожее на слабую улыбку.

– Вы правда в это верите?

– Мой отец верил.

Несмотря на свое нынешнее психическое состояние, он хитрый, уверенный в себе и уже ознакомился с делом. Стил еще не растерял свои инстинктивные навыки. Он может спросить меня, о чем угодно, но знает, что я могу сам оказаться виновным, играть с чужими жизнями, желать быть пойманным. Он оценивает реакции и изо всех сил пытается меня раскусить.

– Как вы думаете, что произошло? – спрашивает он.

Я мог бы сказать, что девочку принесли на плоский камень, чтобы принести в жертву старому богу или, возможно, новому. Или что она – демон в изгнании. Или нимфетка, за которой тянется шлейф разбитых сердец мужчин средних лет, таких, как он сам. Она только притворяется восьмилетней. Еве может быть тринадцать или четырнадцать, или она живет вечно.

– Так я именно за это вам и плачу, Стил, – чтобы вы это узнали.

Видно, что он застрянет в Кингдом Кам вне зависимости от того, раскроет дело или нет. Он проведет кучу времени, опрашивая девочку и разговаривая с Лили. Печаль останется внутри него, но похоть даст о себе знать. Каждый день он будет сидеть среди голых стен маленького пустого домика Лили, встречаясь с ее строгим взглядом и разглядывая смутно видимые пропорции ее тела. Каждый день он будет подмечать все больше: наклон больших грудей, изгиб лодыжки, то, как она снимает очки и сжимает в зубах пластиковую ручку, высовывая кончик язычка.

За шесть недель они могут пожениться или умереть, и если истинная природа Евы не будет раскрыта, он может обнаружить, что сам стал ее отцом.

ОНИ ПРОДОЛЖАЮТ СОБИРАТЬСЯ в темных недрах кабака Ледбеттера, не обращая внимания на молнии и на то, что вода поднялась почти до номерных знаков на машинах, чтобы разделить друг с другом свои беды. Это привычка. Это обряд.

Вербал Рейни, допивая третий кувшин с пивом, швыряет кружку о стену, на которой висит голова дикого кабана, и кричит:

– Черт возьми, хоть бы Глория вернулась к своему мужу!

Другие отвечают с глубокой симпатией, находя самые успокаивающие слова:

– На хрен эту суку!

Вербал скребет свою трехдневную щетину и погружается в глубокую задумчивость. Созерцательное настроение заставляет его заглянуть в почти пустой кувшин с пивом, и бармен приносит ему новую кружку, взяв плату за разбитую.

К Вербалу присоединяются другие мужчины.

– Она говорит, что скучает по Гарри?

– Нет, все время говорит, что больше не хочет его видеть.

– Да, не очень-то хороший знак.

– Не то, на что я надеялся, если говорить правду, – высказывается Вербал.

– Да уж.

Как большинство мужчин, они заурядны и склонны к мифотворчеству. За плечами у них скучные россказни дедушек да кровь воинов и пьяниц. На протяжении многих лет им приходилось соскребать своих сломленных отцов с заднего крыльца и прикладывать холодные компрессы к разбитым носам матерей. Они проснулись сегодня в грязном кухонном углу под хмурые взоры жен, которые сами рано потерпели жизненную неудачу. Вот то, что они получили в наследство и что оставят в наследство своим детям.

– Ее дети тоже переехали к тебе?

– Все трое.

– Трое! Да чтоб я сдох!

– Господи, забери меня уже к себе.

– Вербал, да это просто проклятие какое-то. Неудивительно, что Гарри больше не выглядит таким мрачным.

– Повезло поганцу.

– Она хоть хороша в постели?

– Больше нет, – говорит им Вербал. – Лежишь как на свежепойманном окуне.

– Дидер однажды так и сделал. Случайно, конечно. Не смотри на меня так. Мы с ним, мы были…

– Всего три недели прошло, она могла бы быть и погорячее!

– Печальная история.

– И что, блин, вы с Дидером сотворили с тем бедным окунем?

– Я же сказал, что это была случайность.

– Но охотинспектор сказал…

– Чьим словам ты веришь? Его или моим? Никто ничего плохого не делал, просто, когда Дидер…

– Давайте еще выпьем.

– И в этот раз по полной.

Кружки наполнены до краев, и в пене отражается тусклый свет.

– За Дидера и его Большеротого Окуня, пусть Господь простит его заблудшую душу.

Женщины собрались в кружок и танцуют в одиночку или парами под одиночные звуки гитары или банджо, доносящиеся из музыкального автомата. Даже если бы они прислушались к мужчинам, чего женщины никогда не делают, они их не услышали бы. Мужские страхи не имеют к ним отношения. Есть дилеммы, которые невозможно уравнять или разрешить. Его жалкие заботы и проблемы не выдерживают никакого сравнения, думают женщины. Вы только взгляните на растяжки, морщины на верхней губе и двойной подбородок. Хорошо, что задница еще не совсем обвисла.

В комнате стоит такой густой дым, что в нем застреваешь как в колючей проволоке.

Женщины жмутся друг к другу и смеются слишком громко, но совсем невесело и привлекают к себе не того сорта внимание, как и должно быть. Этой ночью все пойдут трахаться или сгинут на парковке в мутных потоках и водоворотах, которые пришли за всеми нами. Так всегда бывает, но сейчас всё хуже, чем обычно.

Звериные головы смотрят вниз, а мы смотрим на них, гадая, кто из нас сильнее заброшен.

Моя мать каким-то образом все еще здесь, растекается по мокрому заляпанному полу. Я не знаю, жива она или мертва, но ее присутствие чувствуется повсюду. Она знает, о чем они говорят, знает их страхи и пахнет ровно так же, как все остальные. Я чувствую, как она проносится поблизости, просто вне поля зрения. Приторный запах сладких духов, пота и безрассудства. Она сидела здесь, на высоком табурете, на том же месте, где я сейчас, когда встретила отца. По крайней мере, мне так рассказывали.

– Хочешь потанцевать, Вербал? – спрашивает женщина. Ей уже под сорок, но говорит она нарочито низким голосом, расставляет бедра так широко, словно перелезает через плетень, и знает, что все происходящее здесь – неизменный ритуал.

Вербал Рейни, хозяин своей собственной судьбы, по меньшей мере такой же храбрец, как его кузены и дяди, царапает ногтями по барной стойке, отколупывая кусочки лака.

– Почему, черт возьми, нет? Пойдем, милашка! – отвечает он.

Бетти Линн окружена клубами дыма. С момента, когда я последний раз ее видел, ее детские округлости практически пропали. Живот плоский, и в девятнадцатилетних глазах видны эоны нелегких переживаний. Она поворачивает голову ко мне, словно благодаря за жизненные уроки. Я киваю в ответ.

Дикий кабан продолжает вершить свой суд, глядя на нас сверху. Мать, невидимая, но находящаяся всего в нескольких дюймах от меня, хихикает. Дым клубится вокруг нас, пока я почти не начинаю верить, что мы больше не существуем.

Мы существуем и знаем это, но больше нет нужды это признавать.

ОНИ РАСПЕВАЮТ И РИСУЮТ ГЕКСАГРАММЫ.

Река разлилась за пределы поймы и вышла из берегов, а группка ведьм под предводительством Вельмы Кутс собралась около дома. Они остановились в лесах на краю наших владений, проводят ритуалы, тыкают пальцами и проклинают. Меня это начинает подбешивать.

Я выхожу к ним в бушующий ветер и дождь. Кроме Вельмы Кутс, там еще шесть женщин – три невзрачные, одна красивая и совсем подросток, старая кошелка и древняя старуха. Для своей церемонии они напялили шали и какие-то рваные тряпки, а головы обмотали кружевными платками. За считаные секунды я промок до костей, как и они. Они вросли в землю глубже, чем любое дерево. Явились из болот на эту странную встречу – на этот колдовской обряд.

– Нам нужно твое семя, – говорит Вельма Кутс.

– Прекрати уже нести чушь!

– Нам нужно взять твой уксус.

Вода льется в ее рот во время разговора. Я оборачиваюсь и замечаю Доди в окне спальни, а рядом изогнутой струей стекает вода с флигеля. Доди возбуждает роль, которую она играет в нашем противостоянии. За ней внезапно возникает какое-то движение. Тени шевелятся, когда братья клонятся вперед. Они понимают, что тоже являются частью происходящего. Семя у нас одинаковое.

Мне до смерти хочется курить.

– Нет.

– Твоя гордость будет стоить жизни всем нам!

– Ты говоришь это, стоя в самом центре всего?

– Я делаю то, что должна.

– Как все мы.

– Только не ты. Томас, ты должен выполнить свою обязанность.

Смех нарастает у меня в груди, но не прорывается наружу.

– Как сказала Доди, есть сила в именах. Мое имя – часть меня и тоже предмет моей гордости. Ты не можешь взять одно без другого.

Вокруг нас завывает и плачет буря, а ивы, тополя и сумахи кланяются ей и дико машут ветвями. Я не умру, как мой отец, и не стану посмешищем.

– Этот ураган – расплата, он пришел за тобой, Томас. Мертвецы здесь, они выходят.

– Меня не волнует.

– Если не у тебя, то Доди получит семя у кого-то из твоих братьев.

– Не сомневаюсь.

Остальные колдуньи начинают новый напев, монотонный, словно мелодии древней Ассирии. Эта песня стара как мир и звучит в ритме грохочущего грома. Я топаю в такт ногой по грязи. Они кружатся и протягивают руки к моему лицу. Никто из них не обращается прямо ко мне.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я девушку-подростка.

Та отступает назад словно от удара. Ноздри у нее горят от озона и бьющих молний. У наших ног плывут утонувшие поганки и утки, а ил плещется как белые барашки в океане. Старуха смотрит на меня и девушку и говорит: «Ш-ш, детка!» У имен есть сила, раскрывать их другим – опасная затея.

На лбу девушки мокрый шнурок, а молнии вспыхивают то слева, то справа от нас.

– Лотти Мэй.

– Ты работаешь на фабрике.

– Да.

– Ты должна быть там прямо сейчас.

Ее обижает эта светская беседа и то, что я поставил под сомнение ее компетентность в роли одного из моих сотрудников. Даже в такой серый мокрый день мне виден заалевший на ее щеках румянец.

– Я попросила другого человека выйти в мою смену. А вам не стоит волноваться о таких вещах в такое время. Как я слышала, на вас лежит ответственность побольше. Ответственность за Кингдом Кам.

– Не больше чем на тебе или ком-либо еще.

Я пристально смотрю на нее, и она ловит мой взгляд. Кажется, я влюбляюсь. Делаю шаг вперед, и она отступает чуть ли не прямо в кусты.

– На что ты готова?

– Что?

– Ради того, что нужно сделать.

Она понимает, о чем речь, и замирает на месте.

– На что ты готова, Лотти Мэй? Чтобы получить мой уксус.

– Послушай, это не то…

Тянусь к концам шнурка и открываю ее лицо. Она красива – темная масса коротких черных волос и вызывающие глаза. Провожу рукой по шее и смотрю, как она краснеет, когда быстро ускользает из-под руки.

– Идите домой, леди.

Вельма Кутс приближается ко мне, желая начать все снова. Старуха удерживает ее за плечо.

– Томас, тебе не скрыться от этой ноши. Это обязательство, которое ты несешь.

– Вельма Кутс, довольно. – От звука своего имени она немного подается назад. – Мне надоело. Идите домой. Ураган завтра кончится.

– Болотные демоны так просто не отступят, сынок. Буря не прекратится, пока ты…

– Уже прекращается. Ты что, не чувствуешь?

Дождь утихает, и Вельма Кутс с чуть ошеломленным видом легонько помахивает пальцами и розовым обрубком, словно проверяя атмосферу. Она в полном недоумении, но еще ведет себя настороженно.

Остальные колдуньи отходят от меня. Старуха рисует в воздухе знаки и обереги. У меня, безусловно, есть и гордость, и эго, но я не уверен, мое эго только что накормили или высосали подчистую, как костный мозг из куриной косточки.

Лотти Мэй вскидывает голову и смотрит в окно. Там судорожно двигаются несколько рук и машут ей.

Пятая глава

ОДНАЖДЫ Я НАШЕЛ в болоте мертвого мальчика.

Мне было семь или восемь лет, и я каким-то образом улизнул со двора. Слышал, как мама зовет меня высоким певучим голосом, но без причитаний. Звучало так, будто она поет медленную балладу. Пока мне было ее слышно, я думал, что на звук ее голоса выйду обратно к дому.

Но я повернул не туда и пошел все дальше, в пойму, вдоль широких затопленных каналов. Несколько часов я блуждал по илистым берегам реки, мимо капустных пальм и пекановых ореховых деревьев, все время слыша ее – или только думая, что слышу, – и совсем не боялся.

В конце концов я начал карабкаться сквозь мангровые заросли и сливы, росшие на склоне у реки. Клубы тумана поднимались над стоячим болотом и пульсировали над кипарисами и упавшими железными деревьями. Я не устал. Мне открылся мир, которого я никогда раньше не видел.

Я крепко изучал преподанный мне урок. Голос матери был уже не слышен, но все равно я шел вслед за ним. Эта песня витала позади в воздухе как аромат жасмина. Ее след вел меня мимо деревьев и черничных кустов. Я прошел по отмели и оказался чуть ли не по пояс в заливе, познавая свое место в мире. Или хотя бы одно из своих мест.

Мальчик был наполовину зарыт в трясине.

Рядом лежала лопата, но целиком его так и не закопали. Левая рука свисала со сжатым кулаком под углом к могиле, а правая нога так изогнута, что было понятно – кости сломаны. Кроссовки же аккуратно зашнурованы и завязаны двойным узлом с бантиком, как и мои.

Бо́льшая часть его лица оставалась видна. Глаза, серые и сухие, открыты.

Он был примерно моего возраста, может, на год или два моложе. Я встал на колени напротив тела, желая дотронуться, но при этом мне не хотелось касаться рукой его кожи. Шея с одной стороны была покрыта грязью, но с другой – оставалась бледной и чистой, словно ее специально отчистили. Под адамовым яблоком ясно виднелись синяки, которые по форме и размеру совпадали с отпечатками пальцев.

– Эй, малый!

На секунду мне показалось, что мальчик заговорил со мной. Я всмотрелся и провел пальцами по его коротким светлым волосам. Во рту у него было полно стрекоз и комаров.

– Малый, эй, ты!

Я обернулся и стал оглядывать болото, пока не увидел струйку поднимающегося белого дыма. Мужчина сидел в трясине и курил сигарету. Он дружелюбно махнул рукой и спросил:

– Сынок, у тебя есть пояс? Есть, мне же видно отсюда. Мне нужен пояс и прочная палка.

На нем не было рубашки, и тело словно вырезано из латуни. Мышцы его массивных рук и широкой груди задрожали, когда он медленно поднял сигарету и сделал глубокую затяжку. Рядом в воде кружился умирающий самец аллигатора, у которого была сломана спина. В челюстях он сжимал человеческую ногу. Ногу мужчины.

Тот использовал свою рубашку, чтобы остановить поток крови, хлеставшей из обрубка, хотя перевязочный материал оказался не очень эффективен. Мужчина связал рукава, но они промокли, и узел держался некрепко. Он спокойно продолжал курить, явно несильно торопясь двигаться, хотя рана кровоточила.

– Мне нужен твой пояс и палка, чтобы сделать жгут. Ты же знаешь, что такое жгут?

– Да, – сказал я.

– Хорошо, я нутром почуял, что ты сообразительный мальчуган. Меня зовут Херби Орделл Джонстон, я попал сюда из Тьюпело, Миссисипи. Не бойся ничего, ты мог бы совершить праведный поступок, да, ты мог бы.

– Ага.

Я все смотрел на мальчика и продолжал гладить его волосы.

– Это мой сын, Джонни Джонстон. Аллигатор вначале добрался до него. Это трагедия, когда мужчина за один день теряет подобным образом и первенца, и ногу. Но ты можешь помочь все поправить.

– Я?

– Господь Вседержитель, да. В нашем мире нужны подобные тебе герои, уж поверь мне. У тебя есть шанс, шанс стать человеком выдающейся доблести и достойных восхищения подвигов. Тем, кто готов помочь другому и в радости, и в несчастье. Клянусь, что здешняя история попадет в телевизор – и вся наша великая нация узнает твое имя.

– Вы правда так думаете?

– Конечно. И скажи мне сейчас, как тебя зовут?

– Томас.

– Сегодня мама будет тобой гордиться, Томас. Ты мой спаситель – вот ты кто.

– Я знаю, – сказал я ему, стаскивая свой пояс, а потом подошел к ладанной сосне и попытался отломить толстую ветку. Мне довольно долго пришлось крутить ее, наваливаясь всем телом, пока в конце концов ветка не сломалась.

– Вот так, Томас. А теперь принеси ее мне. Вода тут тебе по пояс. И не бойся аллигатора, с ним покончено – это факт. Хотя он, конечно, пытался сравнять счет. Поторопись, у меня начинает кружиться голова.

– Знаешь, что я скажу тебе, Херби?

– Что такое? Что ты делаешь?

Я бросил пояс и сосновую ветку на грудь мертвого мальчика.

– Пусть этим займется Джонни Джонстон.

Он озадаченно мотнул головой.

– Что за чушь ты несешь?

– Если он отнесет тебе ветку и пояс, с тобой все будет в порядке, а я и Джонни будем достойны восхищения. Сегодня папа будет гордиться им.

– Постой, – сказал Херби, начиная закипать. Мне нравилось появившееся на его лице выражение. Херби кинул окурок в воду, и тот отлетел от удара хвоста умиравшего аллигатора.

– Я не верю, мальчик, что ты хорошо понимаешь, в какой мы ситуации.

– А я думаю, что понимаю.

– Томас, иди сюда сейчас же, пока я не…

– Раз Джонни не встает, значит, ты истечешь кровью прямо там, где сидишь, и другие аллигаторы приплывут за тобой. Ты ведь слышишь, как они кричат?

Аллигаторы ревели где-то на расстоянии. Херби повернулся в жиже и прислушался. Шок проходил, на лице начали проступать боль и страх.

– Справедливо?

– Ах ты, гаденыш! – взвизгнул он.

– Так ты разговариваешь со своим спасителем?

– Ты прямо сейчас подойдешь сюда, мелкий ублюдок! Ты…

– Нет.

– …подойдешь прямо сейчас же, или я тебя в порошок сотру!

Я сел и ждал, пока Херби кричал и пытался добраться до меня, но убийство мальчика и аллигатора, а также потеря ноги его немного подкосили. Он не мог ничего поделать, кроме как молотить по месту, где сидел. Я почти ждал, что мальчик выкарабкается и побредет прочь, зовя с плачем свою мать.

Время от времени я толкал ребенка в грудь и гладил по голове. Мимо проплывали бакланы и утки; чувствуя довольство и безопасность, я заснул в тени белых дубов под стоны Херби.

Когда я проснулся, тел не было и надо мной стоял отец. В глазах его был ужас. Аллигаторы утащили тела, подумал я, если они вообще существовали.

Я пошел за отцом домой, и о моей выдающейся доблести никто не узнал.

Но мой пояс пропал.

РАБОТА ЧАСТНОГО ДЕТЕКТИВА не сводится к стрельбе из 45-го калибра, грязным копам и соблазнительным телкам в солнечных очках, но хотя бы частично состоит из вышеперечисленного. У Ника Стила уже появились серьезные проблемы. Лили довела дело до конца, и хороший секс заставляет его чувствовать себя виноватым, когда он вспоминает о любимой умершей жене.

Стил теперь так же похож на стереотипного частного сыщика, как Лили – на фрустрированную школьную училку с зудящим лоном. Он начал пить виски, и исходящее от него амбре наполняет мой кабинет. Мне почти нравится этот запах. Веки он больше не опускает. Теперь разглядывает окружающее широко раскрытыми глазами, поскольку наблюдать за жизнью для него больше не такое тяжелое испытание. Может, под конец это лишит его разума, но он все равно склонится над бездной, испепеляя ее взглядом.

Постоянная атака ее сурового взгляда ударила по его самым уязвимым местам, наложенные швы разошлись, и сквозь них сочится душа. Трудно со всем этим справиться – с натиском Лили, ее скользким язычком, все более растрепанным пучком блестящих волос. Ее роскошное тело все больше проступает через плохо сидящую одежду, а маниакальная похоть манит все сильнее. И его постоянно преследует взгляд Евы, ее детские хвостики и гольфики.

Мозоли у него сошли, вероятно, не без помощи пемзы. Пальцы розовые как задница свиньи. Могу представить, как Лили спорит с ним, рассказывая, что ей нравятся мягкие руки, и часами умягчает его шрамы маслами и лосьонами, а потом вытирает их. Теперь руки у него гладкие словно бархат. У него появился пивной животик, и он не практиковался в боевых искусствах с момента прибытия в Кингдом Кам.

Однако Стил еще не растерял свои инстинктивные навыки. Я вижу, как он прокручивает в голове все версии, поставленный в тупик обилием вариантов, но смерть жены больше не является отвлекающим фактором. Он воспринимает меня как возможную угрозу и насторожен гораздо больше, чем до того.

– Как продвигается работа? – спрашиваю я.

Собственная порядочность и честность значат для него многое, и он не боится признавать поражение.

– Я еще не нашел никаких зацепок ни в одном деле.

Это меня не волнует. Я и не думал, что отчеты, карты и фотографии, которые я ему дал, сослужат хоть какую-то службу. Конфликт в его душе из-за Лили и Евы лишь прибавил тяжести навалившемуся бремени. Стил с самого начала был потерянной душой, но всем нам до самого конца придется играть по своим нотам.

Слышал, что в о́круге Поттс у него появились друзья. Ему нравится компания наших уважаемых ведьм, и аббат Эрл упоминал, что Стил проводит много времени в монастыре, в надежде опять обрести внутренний стержень, но особо не веря в удачу.

– Пусть вас не мучит совесть, – говорю я. – С самого начала вам было почти не с чем работать.

– Спасибо, но я продолжу работу. Останусь в городе, пока не доведу дело до конца.

Он хмуро взглядывает на меня, размышляя, какую игру я поведу дальше. В его голосе звучит неявная угроза, будто это он руководит представлением. Я играюсь с идеей сказать, что больше не буду платить за его время. Если он ничего не откопал к настоящему моменту, а я подозреваю, что так и есть, смысла продолжать особо нет.

Но я знаю, для него это вопрос гордости; может, последний остаток самоуважения, который остался. Он не уйдет, даже если его выгонять с вилами, а мне все еще хочется, чтобы кто-то оставался рядом с Евой.

– Никаких подвижек с пинателем собак?

– Ничего. Такие случаи бывают до сих пор, несмотря на все предосторожности, принятые вашими соседями. Очевидно, он хорошо знаком с местными обычаями и знает животных.

– Ага, это явно один из нас.

– Да.

– Вы связывались с шерифом Берком?

– У этого коротышки мерзкий нрав, и он туп как пень. У него нет никаких зацепок, и, честно говоря, не думаю, что ситуация его волнует.

– Как всегда.

Время заговорить о Еве. Стил ерзает как школьник в ожидании вызова у кабинета директора. Я, в свою очередь, жду, расколется ли он насчет девочки, но он молчит.

– Ева заговорила? – спрашиваю я.

– Нет. Но она способна разговаривать.

– Да?

– Во сне она бормочет. Прошептала несколько слов.

– Что-то о карнавале? – делаю я выпад.

– Нет. Какой еще карнавал?

Я не отвечаю. Надо держать рот на замке. Я несколько дней не видел Драбса, и они с Вельмой Кутс взвинтили меня. Пока я перевожу дыхание, Стил осматривает кабинет и замечает трещины на столе. Он знает обычаи Лили, и его охватывает приступ ревности.

Подозреваю, что истинные характеры Лили и Евы не сильно различаются, хотя я не имею понятия, каковы они на самом деле. Мне не пришлось спросить, купила ли Лили ей одежду, более подходящую для девочки старшего возраста, но почему-то уверен, что Ева до сих пор носит белые гольфы и черные туфельки.

Интересно, не тот ли она ребенок, об убийстве которого заявляли мои братья, теперь вернувшийся, чтобы держать суд над всеми нами.

Стил встает, чтобы уйти, и оглядывается кругом в поисках улик. Он знает, что здесь их больше, чем выхватывает взгляд. Розовые кончики его пальцев должно покалывать. Он хочет получить ответы и почти готов бороться со мной, чтобы добыть их. Если бы только я мог их дать.

– Стил?

Тот останавливается не обернувшись ко мне.

– Ева все еще носит с собой леденец? – спрашиваю я.

С его губ, как запекшаяся кровь при кашле у раненного в грудь, срывается одно слово:

– Да.

Любопытно, не переспал ли он часом с малюткой Евой, и, если так, на что это было похоже. Теперь Стил обернулся и смотрит на меня. Он обречен или вот-вот будет обречен, но все еще высоко держит голову и ходит, гордо выпрямившись. Ни намека на сутулость, а в глазах есть намек на улыбку. Ему есть за что зацепиться внутри себя самого, даже если это приведет его в ад.

Но оно того стоит.

– Все этот проклятый городишко, – шипит он сквозь зубы,

– А то я не знаю.

ПРЕПОДОБНЫЙ КЛЕМ БИББЛЕР, отец Драбса, просит меня встретиться с ним в церкви. Я приезжаю как раз перед наступлением темноты, когда красные лучи заходящего солнца подсвечивают плющ кудзу, разросшийся как сорняк на маленькой лужайке с крабовой травой. Преподобный стоит у передней двери в обрамлении закатных теней. Я смотрю на крышу.

Влажная жаркая ночь опускает свои лапы мне на плечи. По телу струится пот, но преподобный, как всегда, одет в тяжелый черный костюм. Ему так удобно и прохладно, вне зависимости от того, насколько беспечными делает температура всех окружающих. Может, вера его умиротворяет.

Он наставляет на меня подбородок. Мускулы на его блестящем черном лице напряжены, жилы на шее вздулись и видны все темные вены. Руки сцеплены за спиной. Он противостоит миру – или только мне – держась стоически и незыблемо. Сглатывает слюну, отчего воротник слегка колышется. Преподобный не вызывает у меня тревоги, но, может, он единственный из живущих людей, кто имеет какой-то вес в моей книге. Не знаю толком, почему.

– Томас, – со значением говорит он низким голосом, который эхом отражается в пустом дворе.

– Здравствуйте, преподобный Бибблер.

Он вводит меня в небольшую деревянную церковь. Две веревки, прикрепленные к шпилю, скрипят и переплетаются на ветру. Колокол раскачивается, и до нас доносится очень тихий, но постоянный звон. Сорок лет назад здесь было однокомнатное здание школы, где моя бабушка учила детей Кингдом Кам. Ее обнаружили мертвой на крыше, заколотой серпом, и убийство до сих пор не раскрыто.

Я бывал в церкви сотни раз и почти никогда не вспоминал о своей бабушке, пригвожденной к черепице, но сейчас мне трудно выкинуть эту картину из головы. Она провисела вверх ногами почти весь день, разлагаясь на солнце, пока наконец моя мать, которую послали на поиски, ее не обнаружила. Мой взгляд продолжает скользить по балкам и дальше, по западной стене, где на наружной стороне нашли те странные слова. Преподобный Клем Бибблер знает, почему я туда смотрю, но никак не комментирует.

В церкви на редкость пусто. Община до сих пор боится, что Драбс решит зайти сюда в голом виде или что пинатель собак навестит псин в их отсутствие, поэтому люди пропускают службы. Если это и действует преподобному на нервы, тот никак это не демонстрирует.

Он проводит меня к первой скамье и жестом приглашает сесть. Я остаюсь стоять. Он снова сцепляет руки за спиной и идет вперед, к своей кафедре. Крест на стене маленький, ничем не примечательный и пахнет мебельным лимонным воском.

– Томас, ты видел моего сына в последнее время?

– Нет.

– Драбса не было дома несколько дней. Я боюсь за него.

– Не бойтесь. Может, он и проклят, но, пока не снимает с себя одежду на публике, с ним все будет в порядке.

– Пожалуйста, не переходи границ богохульства, – кривится преподобный Бибблер. – Я очень волнуюсь.

– Так и я. Прошу прощения за шутку. Постараюсь его выследить.

– Был бы благодарен. Есть идеи, где он может находиться?

– Представления не имею. Но если он в городе, я найду его.

– Спасибо. Ценю твою заботу.

– Не за что.

На нас спускается тишина. Так всегда происходит. Мы словно на разных концах земли, хотя порой он думает обо мне как о заблудшем сыне, а я иногда чувствую к нему такое же отношение, как к отцу. Мне надо идти, но у него есть еще что сказать мне, и он старается найти способ это выразить. Я сажусь на скамью и жду.

– Он говорил тебе, почему больше не хочет проповедовать Слово Божье?

– Да.

Преподобный ожидает более развернутого ответа, но я не вижу смысла. У нас не раз бывали подобные беседы с того дня, как Драбс поженил нас с Мэгги у реки.

Преподобный хочет втянуть меня в приватный разговор, но повторять предыдущий опыт ему ровно так же не хочется.

– И что ты думаешь об этом?

– Это его жизнь.

– Но признай правду. Ты бы предпочел, чтобы он отказался от кафедры.

– Я бы предпочел, чтобы кафедра отказалась от него.

– То, что ты называешь проклятием, – особое благословение Господа.

– Я лишь хочу, чтобы он был счастлив.

Преподобный Бибблер, со всей своей верой и проповедями, все еще верит, что состояние Драбса может быть связано только с психологическими или неврологическими проблемами. Однажды он попросил у меня денег, чтобы отправить его в Атланту на МРТ-сканирование. Я дал ему денег. В маленьком аппарате для сканирования на Драбса напали языки, и врачи после двух дней наблюдений отправили его в психиатрическое отделение. Чтобы его оттуда вызволить, понадобился месяц и четыре адвоката.

– Я молюсь за него денно и нощно, чтобы он наконец избавился от своей ноши. Я молюсь…

– Может быть, не стоит.

Он сразу понимает, что я хочу сказать, но решает не подавать вида.

– Извини, Томас?

Мое имя он произносит на редкость акцентированно. Это имя Сомневающегося, и он пытается произнести его так, как, по его мнению, его бы произнес Христос. Он думает, что все, что нужно, чтобы привести мои мысли в нужное русло, – прослушать несколько его воскресных проповедей.

– Может, вам не стоит молиться за него. Драбсу в настоящий момент нужно что-то другое в жизни. Так всегда было, но сейчас особенно. Может, вам надо в первую очередь помочь ему разобраться с этими вопросами.

В нем больше пуританского, чем он думает. Он был бы как дома в Салеме – мог бы сидеть рядом с Коттоном Мэйером, класть камни на грудь Жилю Кори и вешать одержимых дьяволом псов.

– С какими вопросами? – спрашивает он.

– Я уже сказал.

– У него часто бывают видения с тобой.

– Я знаю, он мне говорил.

Преподобный – воин Христа, носящий отполированные до блеска доспехи Господа. Но он не дурак и не подстрекатель и знает, что должен разделить контроль над духовным благополучием Кингдом Кам с другими силами. Его мама рассказывала ему такие же истории о пойме и глухих лесах, как все остальные матери. По своей природе его вера более свободна, чем у большинства, как и должно быть в округе Поттс.

Ко всему прочему, он еще и видит чужие души насквозь.

– Не питай ненависти к моему сыну, Томас.

– Он мой единственный друг.

– Да, он твой друг. И он искренне тебя любит. Помни.

Пауза затягивается.

– Что?

– Ты для него такое же бремя, как и он для тебя.

ЛУННЫЙ СВЕТ СТРУИТСЯ сквозь ивы и заросли болотной цириллы, пока я продолжаю колесить по проселочным улицам на окраине. Я все жду, что Драбс выскочит из дренажной канавы, голый или раздетый, а может, выпрыгнет из-за кизиловых деревьев. Остается лишь надеяться, что я не найду его кастрированный труп, висящий на березовой ветке и слегка раскачивающийся на ветру.

Еду медленно, кружа по шоссе и осматривая все лачуги и ветхие сараи, которыми усыпаны холмы и расселины. Сосновые доски, не соответствующие дверным проемам, удерживаются на месте сучковатыми перекладинами. Москитные сетки свисают со сломанных петель. В телевизорах и радиоприемниках бормочут про политику и прогноз погоды да доносится комедийный закадровый смех. Звуки банджо и тягучий говор плывут из-за сломанных ставень. Я направляюсь дальше в болотистую низину, минуя «Файв-энд-Дим Дувера».

Надо бы ехать к плоскому камню. Драбс – или кто-то еще – может ждать меня там, но я, следуя какой-то неясной идее, выбираю другое направление. Поворачиваю руль влево и вправо без всякой причины и еду по дорогам – по сути, просто колеям, ведущим сквозь лес.

Лунный свет так манит, и, черт возьми, почему нет.

Я думаю о Лотти Мэй, юной ведьмочке, которая, надо думать, хотела заполучить мой уксус. У нас кое-что припасено друг для друга, но станет ли это чем-то ценным или просто опасным, я не имею понятия. Может, она прямо сейчас лежит голой на плоском камне, в свете лунного серебра, выпотрошенная или ожидая, что я на нее вскарабкаюсь. Может, в руках у нее жаточный серп.

На обочине вдруг появляется черное движущееся пятно. Я давлю на тормоз, крепко хватаюсь за руль – и пикап резко сдает влево.

Бетти Линн, продравшись сквозь заросли ежевики, выскакивает перед машиной, и я едва не сбиваю ее. Пикап заносит, из-под колес летят гравий и грязь, и я врезаюсь в заросли сорняков. Бетти Линн неподвижно лежит в грязи. Выхожу и осматриваю ее в свете фар, чтобы убедиться, что она цела. Крови нет, но она вся мокрая от пота, растрепана и явно плохо понимает, что происходит.

Она моргает, не узнавая меня. Лицо и руки у нее исцарапаны. Она бежала по полям и ползла по ним, и листья табака впечатались в ее джинсы на коленях и сзади.

– Они… говорит она задыхаясь, – они идут за мной.

– Кто?

– Стали преследовать… Я слышала ихний бег…

– Кто они, Бетти Линн?

Ей никак не собраться, и она так дрожит, что вырывается из моих рук.

– Не зна… наверно, они с оружием. Слышала звук… можа, затвор винтовки… можа, и нет.

Она ничего больше не в состоянии сказать и хватает ртом воздух. Заношу ее в пикап и выключаю фары.

Жду, ожидая услышать пьяный смех, улюлюканье и крики. Увидеть, как пара лучей от фонариков шарит туда-сюда, а парни свистят и зовут «эй, кис-кис». Такого рода дерьмо. Несколько достойных парней развлекаются, преследуя симпатичную девушку, и все выходит из-под контроля. Такое бывает.

Но вокруг тишина. Прислонившись к пикапу, зажигаю сигарету и остро ощущаю некоторую иронию ситуации, поскольку я курю на обочине табачного поля. Оглядываюсь: ошарашенная и измученная Бетти Линн смотрит на меня, все еще истекая потом. И волосы, и одежда взмокли. Должно быть, ее гнали всю дорогу от парковки у Лидбеттера, почти три мили.

– Поедем, – говорит она.

– Все будет хорошо.

– Но…

– Подожди.

– Томас…

Слышен треск, и я замечаю в кустах два оранжевых огонька, которые приближаются к нам. Они все ближе, потом останавливаются и парят в воздухе.

Я не могу сдержаться и разражаюсь смехом.

Эти мудаки почему-то несут факелы.

Факелы определенно возбуждают мое любопытство, но смех застревает в горле. Если у них есть ружья, то они их еще не пускали в ход. За горящим жиром не чувствуется запаха пороха. Не видно никаких стволов диаметром двадцать два дюйма, высовывающихся из-под листьев кизила. Искрящиеся угольки отлетают от факелов и разносятся ветром. Делаю шаг по направлению к кустам, и свечение отступает назад. Эти козлы еще и осторожничают. Качаю головой и бросаю окурок.

– Эй, кис-кис, – говорю я в темноту. – Никто не хочет выйти и поиграть?

Огни пламени сближаются, а потом вновь расходятся.

– Не стесняйтесь, – говорю я полным злости голосом, хотя на самом деле злости не чувствую.

– Вы хотите ее, тогда вам всего-навсего придется пройти мимо меня. Или, ладно, вы хотите меня, так тут вообще никаких проблем. Давайте проведем переговоры и приятно пообщаемся друг с другом. Я открыт для любого конструктивного диалога.

Они какое-то время колеблются, потом начинают отходить. Я смотрю на огни, удаляющиеся в темноту.

Залезаю в пикап и выезжаю обратно на дорогу.

– О боже, нет, только не вези меня к себе домой, – говорит Бетти Линн.

– Я и не повезу. Отвезу тебя обратно к тебе домой.

– Мама убьет меня, у нее аллергия на табак.

– Когда ты проводишь весь вечер у Ледбеттера, от тебя точно так же несет табаком.

– Ей плевать на сигареты, но она всю жизнь проработала на полях и ненавидит этот запах.

Мы трогаемся. Она берет меня за руку и крепко сжимает, потом кладет руку к себе на колени. Когда-то мы занялись любовью, начав примерно так же, а потом перебрались на заднее сиденье. Через минуту или около того она начинает тихо всхлипывать, но довольно быстро прекращает. В бардачке у меня лежат чистые тряпки из рваных футболок. Она знает об этом, потому что там же у меня лежат презервативы. Бетти берет пару клочков и вытирает лицо, руки и шею.

– Томас, ребенок…

– Что?

– Он был не от тебя. Это Джаспер Кролл, с фабрики, но я…

– Ничего страшного.

– Прости, что я солгала.

– Это не имеет значения.

Высаживаю ее и разворачиваюсь за железнодорожными путями. Останавливаюсь там и смотрю на холмы, потом опять на трясину. Луна спускается на Кингдом Кам все ниже.

Думаю, не могли ли факелоносцы схватить и линчевать Драбса.

Что еще хуже, не могу отделаться от мысли, не был ли Драбс одним из них.

ВО СНАХ МОЕЙ МАТЕРИ она стоит перед школой, глядя на собственную убитую мать, подвешенную на крыше. Моя мама еще девочка, ей одиннадцать лет. Светлые локоны рассыпаны по рукавам ее клетчатого платья. Она – озорная девчушка с исцарапанными локтями. Пылевые вихри закручиваются вокруг ее колен, и ветер глухо ревет, нагибая вершины тополей.

Девочка изумленно разинула рот, но она не испугана. Чувствует лишь мучительную туманную печаль, копящуюся в груди. Она знает, что мать мертва, зарезана, выставлена на всеобщее обозрение, хотя больше никто ее не видит. От серпа идет отблеск света, который ей словно подмигивает. Она подходит ближе к школе, по западной стене которой сочится тонкий и почти высохший ручеек крови.

Гадко воняет рыбой. Округ Поттс все лето страдал от засухи, и река обмелела почти на два фута. Дохлые рыбы, бобры и опоссумы гниют на песчаной отмели, из болот тянет сыростью. Ветер разносит зловоние, накрывающее округу словно колпаком.

Кто-то здесь недавно побывал, не только чтобы убить ее мать таким странным зловещим образом, но и чтобы вывести ее кровью письмена на белой деревянной обшивке. Почему-то в ее сознании это существует раздельно, как независимые, отдельные и, возможно, никак не связанные бесчинства.

Мертвая мать там, на крыше, а слова здесь, на стене.

Слова четко выписаны печатными буквами, но выглядят странно. Девочка подходит ближе и понимает, что они написаны куском мела, который лежит красным концом в пыли. Мел пропитан кровью, поэтому буквы белые в центре и багровые с краев, где кровь обтекает плотные меловые отметины. На самом деле буквы довольно красивы.

НЕ СЧИТАЙ ЭТО ОЧЕРЕДНЫМ ПОРАЖЕНИЕМ. ПРОЩАЙ НЕДОСТАТКИ. ТЯЖЕСТЬ. ЛЮБОВЬ ЛИШЬ ПОХОТЬ, ОДЕТАЯ ДЛЯ ЦЕРКВИ. ПРОНИКНОВЕНИЕ. ПОДЛИВКА. СМЫСЛ. ЗНАЧИМОСТЬ. ВЕТЧИНА НА СТОЛЕ.

Слова находятся ненамного выше уровня ее глаз. Возможно, это говорит о том, что убийца – или, по крайней мере, тот, кто написал слова, – был немногим выше ее. Она не понимает эти высказывания, они ее не волнуют. Она смывает их, стоя на табурете, на котором ее одноклассники пишут оценки за устные ответы. Она отвечает за то, чтобы каждый день отмывать школьную доску в конце уроков, и делает свою работу хорошо. Однако, когда стена высыхает, слова проступают опять. Ее отец и шериф злы на нее из-за уничтожения улик.

Владельца серпа найти невозможно. Он мог принадлежать кому угодно в округе Поттс, включая и шерифа, и ее отца. Из-за летней жары и засухи дела обстоят совсем плохо. Убийство белой женщины не могло остаться без возмездия. За несколько следующих месяцев линчуют четверых и шесть домов превратятся в пепел.

Того, кто убил и написал слова, не нашли. В Кингдом Кам никого никогда не находят, хотя некоторые время от времени пропадают.

В снах моей матери ветчина лежит на столе.

Шестая глава

Я ПРОВОЖУ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ в святом ордене Летающих Валенд, катаясь на осле и выпекая хлеб. Аббат Эрл жаждет поговорить со мной, но еще нет шести часов, и мы соблюдаем обет молчания.

Искатели всех сортов бродят по округе в поисках Бога, себя, своих несбыточных мечтаний и грехов. Им, похоже, нравится хлеб, что наполняет меня определенной гордостью. Хитрость заключается в том, чтобы перед отправкой в печь замешивать тесто не меньше двадцати минут, пока запястья не начнут болеть. И изюм, кладите побольше изюма.

Каждый день сюда приезжают новые пилигримы, новообращенные, алкоголики и психи. Одни язвительны и раздражены, другие движимы собственными страхами и невыразимыми потребностями. Они носят капюшоны, надеясь скрыть свои непреодолимые желания под бесформенной одеждой, но такого почти никогда не случается. Они идут по канату над бездной собственных душ, глядя вниз, в глубину, и шаг за шагом переходят на другую сторону. Иногда научаются чему-то за время пребывания в ордене, но не всегда, и обычно им открывается не то, чего они ждали.

У каждого есть свой метод – бегать голым в лесу или повторять одну и ту же молитву две тысячи раз, стуча перед собой в гонг. Или выть с крыши аббатства, или отрезать головы цыплятам и рисовать на земле кровавые символы, которые выглядят скорее детскими, чем сатанинскими. Кающиеся хлещут себя по спинам кожаной плеткой-девятихвосткой, к которой привязаны острые глиняные обломки. Они так сдирают с себя кожу, что, наверное, со временем покроются шерстью. Медитация у некоторых выглядит как убийство.

В шесть часов аббат Эрл меня находит. У него сохранилась мощная мускулатура тех времен, когда он водил бульдозер и осушал болото. В своем бумажнике я храню доллар, который он заплатил мне за старый госпиталь, время от времени вынимаю его и думаю о том, как единственная упаковка бинтов в заброшенном здании спасла Эрлу жизнь. И оглядываюсь по сторонам в поисках того, что при необходимости могло бы спасти мою жизнь – изюм, который я добавляю в хлеб, чертополох в моей мантии или вон та куча ослиного говна. Может, все это – часть божественного плана.

– Мне нужно поговорить с тобой, Томас, – начинает он.

– Я слушаю.

– Не знаю, насколько это важно, но чувствую, нужно обсудить это с тобой. Речь идет о сестре Лукреции.

– Лукреции Муртин.

Это одноглазая женщина, которая делила с ним постель несколько лет, когда он тонул в текиле после того, как проект отца по расчистке чащобы и открытию торговых центров закончился полным провалом. Когда он обрел веру, Лукреция тоже ее обрела и стала сестрой в ордене, невестой Летающих Валенд. Я видел ее в монастыре; она обычно ухаживает за садом и держится особняком.

– Что с ней?

– Ты знаешь, что мы с ней когда-то были близки. Пока не вступили в орден. Тогда…

– Тебе нечего стыдиться.

– Так я и не стыжусь. Но правда, что в последнее время она стала… скрытной. Малоразговорчивой. Она отказывается говорить, что ее беспокоит. Боюсь, эти проблемы могут заставить ее покинуть нас.

– Это ее право.

Он машет рукой.

– Конечно, и в обычном случае я пожелал бы ей всего хорошего, если бы это было ее решение. Мы все следуем своими путями, куда бы они нас не вели. Я никогда не посмел бы ей мешать, если бы она выбрала это сознательно, а не потому, что вынуждена так поступить.

– Вынуждена?

– На нее давит что-то или кто-то.

– Ты думаешь, один из монахов или приезжих ее побеспокоил? Угрожал?

– Не совсем, – говорит он. – Но, возможно, она все равно чувствует угрозу. Она непростая женщина, которой в жизни пришлось многое вынести.

– Почему ты мне об этом говоришь?

Вертикальные шрамы на его запястье ярко выделяются в предзакатном солнце, когда он подпирает руками подбородок. Он кивает, обдумывая, что хочет сказать, прежде чем поделиться со мной.

– У нее… есть тайна.

Мне хочется сказать «больше нет», но я удерживаюсь.

– Понятно.

Он нервно постукивает зубами, глаза начинают бегать. По шее от того места, где колючка проткнула кожу, стекает кровь.

– Я подслушал ее молитвы. Она повторяет одно имя.

– Мое?

– Нет. Твоего брата. Себастьяна.

От звучания его имени у меня начинает болеть бок. Отметины зубов Себастьяна еще на мне, там, где когда-то было лицо. Шрамы от укусов больше не красные. Они окрасились в темно-серый цвет. Зубной врач мог бы снять слепок и сделать хороший протез.

– Что-то определенное?

– Нет, но я должен признать, это сильно меня беспокоит.

– Меня тоже.

Мы стоим под темнеющим небом, смотрим друг на друга и никуда не торопимся. Не знаю, каких действий он ждет от меня, но я рад, что он пришел. Некоторое время, стараясь сильно не зацикливаться, я раздумываю, почему Лукреция Муртин могла упомянуть имя моего брата. Потом иду прочь.

– Куда ты? – спрашивает аббат Эрл.

– Покататься на осле.

СЕСТРА ЛУКРЕЦИЯ МУРТИН носит белую повязку на глазу, которая отражает лунный свет к ее ногам.

Она не то чтобы танцует, но сильно раскачивается, когда двигается по полу пустой палаты для новорожденных. Изображает, как медсестра проверяет недоношенных младенцев в инкубаторах. Это точно выверенные движения: включение мониторов, внимательный осмотр трубок и проверка давления кислорода. Здесь требуются тонкие настройки.

Она нагибается над несуществующими детскими кроватками, воркует и поднимает новорожденных, которых там нет – не то фантомы, не то воспоминания. Она сидит в кресле-качалке и раскачивает спящих младенцев, тщательно осматривая их крошечные варежки и шерстяные шапочки. Здесь нет кресла-качалки, и я поражен тем, как точно она изображает движения в такой невероятной позе, покачиваясь взад-вперед на сиденье, которого под ней нет. Ее ноги и ягодицы, должно быть, работают на пределе своих возможностей.

Она идет по коридору и передает новорожденных их призрачным матерям в родильном отделении. С каждой присаживается поговорить, обсудить прекрасных младенцев, их яркое и открытое будущее. Я почти слышу, как матери всхлипывают от радости и целуют крошечные лобики своих деток, у которых еще не открылись глазки.

Сестра Лукреция благодарит святое имя Летающего Валенды и идет по натянутому канату собственной совести. Как и все мы. Она любуется в окно на звезды и передвигает повязку на здоровый глаз.

Лунный свет заполняет ее пустую глазницу, доходя до самых глубин.

Зубы ее блестят в ночи, и она слепо поворачивается ко мне лицом, широко раскинув руки.

КАПЛИ ПОТА ПАДАЮТ на кухонный пол. Доди и Сара, две женщины в доме, не доев десерт, смотрят друг на друга как старые враги. Они на кухне, на равном расстоянии от ящика с ножами. Полем битвы это место стало задолго до их появления в доме, призраки в стенах и буфетах доказывают: война – лишь вопрос времени.

Родители Сары прислали ей множество писем, умоляют вернуться домой, снова учиться в институте кинематографии. Они предлагают оплатить университет, новую квартиру с видом на Центральный парк, хорошего психотерапевта – в общем, все, что ей может понадобиться. По телефонным счетам мне видно, что она часто им звонит, но беседы обычно продолжаются не более пяти минут. В последнее время родители понимают Сару не лучше, чем она сама.

Фред тоже присылал письма, написанные на желтых бланках, которые принадлежат колледжу. Почерк у него очень размашистый, поэтому он пишет через строчку. На реабилитации он чувствует себя хорошо, ничего не принимал уже девятнадцать дней и готовит документальный фильм о наркотической зависимости.

Вместе с ним реабилитацию проходят два известных рэпера, второразрядная актриса из популярного психологического детективного сериала, внук того самого парня, который изобрел картофельные оладьи «тейтер тотс», и гонщик NASCAR, в своей последней гонке пробивший ограду и смявший три трибуны фанатов. После полной детоксикации парню предъявят обвинение в непредумышленном убийстве, и он очень хочет поговорить о своих проблемах.

У Фреда уже есть шесть видеозаписей с откровениями гонщика. Рука у него более-менее зажила, хотя и беспокоит в дождливые дни. Он надеется, что Сара хорошо ужилась с умственно отсталыми обитателями особняка. И все еще хочет остаться с ней друзьями, как-нибудь попить кофе, может, обсудить старые проекты.

Насколько мне известно, Сара ему не ответила.

Доди хмурится и щелкает пальцами как кастаньетами. Славный ритм сальсы почти заставляет мою ногу стучать в такт. Они с Сарой смотрят друг на друга будто смертельные враги. Они спали в одной кровати, но, когда дело касается братьев, места на всех не хватает. Напряжение растет уже несколько недель и вот-вот достигнет верхней точки.

Это не просто собственническое чувство. Это отчаяние. Это голодная жажда того, что может принести будущее – любви, признания, богатства, поэзии, а может, и само́й судьбы округа Поттс. Доди еще выполняет приказ матери следить за мной. Я все жду, что она уедет, но Доди остается, и ночь за ночью выполняет функции компаньонши для моих братьев.

Джонас отвергает авансы Доди. Он больше не позволяет ей обмывать его губкой, кормить или помогать чистить зубы. Ему помогает Сара, когда ей удается обойти защитные приемы Доди. Из-за него все три рта моих братьев уже три месяца безостановочно заняты воспеванием Сары. В его сонетах ударение падает не на то место, зато смысл передан прекрасно. Столетие назад его таланты оценили бы по достоинству.

Его руки – а он в нашем семействе обладает самыми нежными руками – способны дотрагиваться до нее точно так, как надо, касаясь плоти легонько, словно опавший лист. Это возбуждает настоящую страсть. Сара еще не присоединилась к ним в постели. Она улетает в облака, потом замедляется и чего-то ждет.

Происходящее напоминает структуру развития классической трагедии. Доди спит то со мной, то с моими братьями, то в одиночестве в других спальнях. По всем комнатам прочерчены незримые линии, которые нельзя пересекать: маркеры мест, куда нельзя входить или которые нельзя покидать. Сара часто сидит на полу, прислонив голову к изножью кровати. Хороший психолог сто́ит чертовски дорого, но, вероятно, он сумел бы помочь.

Она мурлычет, а Доди рычит. Джонас шепчет, а Себастьян плюется от злобы. Коул ищет только любви, его голос полон ей, а Сара и Доди, наверное, любят его, но и люто ненавидят.

От дыхания Доди еще пахнет бурбоном и шоколадом, хотя я несколько недель не покупал бурбон. Она говорит:

– Янки пора собраться и уйти.

– Почему? – спрашиваю я.

– Ты уже знаешь почему. Рулить гнездом может только одна женщина, и эта женщина – я. Я выполняю свой долг и ни при каком раскладе не буду уклоняться от своих обязанностей.

Сара уже забывает об изысканных манерах еврейской американской принцессы, а потому говорит:

– Ты не знаешь ничего об этом месте, маленькая болотная потаскушка.

– Закрой пасть!

– Ты здесь лишь потому, что тебя продала собственная мать и тебе некуда деваться. Вот правда, и это не причина оставаться здесь. Я принадлежу этому месту, потому что хочу остаться.

– Хочешь? – спрашиваю я.

– Да.

– Почему?

Сара не отвечает.

Это мой дом, мое обжитое пространство и моя семья, но ничто из происходящего меня по-настоящему не волнует – они все это знают. Себастьян жаждет кровопролития. Со своей кровати наверху он призывает девушек вступить в драку, чтобы опять установить иерархию. В голосе слышится такое ожесточение, что от страха стая ворон взлетает с дерева на заднем дворе.

Коул старается всех успокоить и сказать что-то утешительное, но Доди делает несколько шагов по направлению к ящику с ножами. Джонас декламирует свои стихи, тоже пытаясь призвать к спокойствию. «Ты выходишь из покаяния, и волосы струятся, передавая оттенки чувств, я слышу ритм твоего дыхания и размышляю о наших безумствах – ты рыдаешь, я плачу, и в разгар наших крестовых походов мы летим все тише и в конце концов засыпаем».

Саре нравится слушать эти слова: чувствительность Коула ее разгорячает. Теперь мне видно, что размытая татуировка на ее бедре – маски Комедии и Трагедии. Она носит блузку застегнутой только на верхние пуговицы, точь-в-точь как Доди, но на Саре при этом ювелирные драгоценности, хороший макияж и нижнее белье от Кристиана Диора. Бледный шрам вокруг проколотого пупка сильно выделяется на фоне загоревшей кожи.

Я тихонько пододвигаюсь поближе, надеясь, что никто не полезет под шкаф за ножом для рубки мяса. Оконные рамы звякают, Доди начинает слегка улыбаться. Она явно готовится к прыжку. Сара все еще выглядит немного потерянной без кокаина, Фреда и ее фильма, но ей всегда нравились развлечения, и все мы – одно большое развлечение для нее.

Три глотки теперь вопят голосом Себастьяна. Он бредит от ярости, которую лишь подчеркивают стансы, посвященные любовной тоске и восторгу. Каждая треть этого огромного мозга желает одного – наконец отделиться.

Джонас продолжает воспевать свою возлюбленную. Сара и Доди кружат друг вокруг друга. Я становлюсь между ними.

Братья дышат несвежим дыханием друг друга. Они корчатся там, в темноте, пока мы корчимся здесь, на свету.

МЭГГИ НА ДРУГОЙ стороне реки сидит в высокой траве с венком из орхидей на голове. Это рядом с тем местом, где Драбс поженил нас, перед тем как на него напали языки. Я отчетливо помню, как даже в девять лет мое сердце забилось в груди и как больно было смотреть в ее прекрасное лицо. Некоторые уроки мы выучили слишком рано для нашего собственного блага.

Даже дети не должны играть в такие игры перед лицом Господа. Мэгги тогда продолжала улыбаться и смотреть на меня точно как сейчас. Наши руки переплелись с полевыми цветами – причудливая конструкция, которая Драбсу не нравилась, но Мэгги на ней настояла.

Библия лежала на берегу, где Драбс ее уронил перед тем, как исчезнуть из поля зрения. Вода набегала на берег, искрясь в солнечном свете, и Мэгги подошла ближе. Богу было что сказать нам, и она, словно прислушиваясь, подняла голову. Я провел пальцами по веснушкам на ее шее, и на загорелой коже остались белые отпечатки. Страницы Библии перелистывал ветер, словно кто-то невидимый искал определенный отрывок и никак не мог найти.

Страницы вдруг остановили кружение, на пару секунд оставались открытыми на одном месте, а потом опять зашелестели.

Я не поцеловал ее, потому что не знал, как целоваться. Никогда не играл в доктора. Начал говорить ей, что точно не знаю, что делать дальше, и тут она вонзила горячий язык в мой рот, едва не достав до глотки.

Она выпала на мою долю тогда, под палящим солнцем, пока Драбс кричал откуда-то с далеких илистых берегов.

Теперь я стою и смотрю на нее, а плывущие по небу облака отбрасывают тень на ее ноги. Она смотрит на меня неотрывно, и в ее взгляде – мольба. Она хочет, чтобы я перешел по воде на ее сторону. Глубина здесь не выше чем по бедро, а идти всего десять метров.

Если Драбс был одним из факелоносцев, преследовавших Бетти Линн по полям табака, то ничего удивительного, если Мэгги тоже была среди них. Я ищу в ее глазах обиду и ревность, но не нахожу ни того ни другого.

У орхидеи в ее волосах лазурные лепестки, черные на концах. Мэгги вытаскивает цветок и бросает в воду, где он кружится и медленно плывет по течению. Она сидит, уперев локти в колени и уткнув подбородок в руки.

Мой отец когда-то сделал сотни ее фотографий, в такой позе и во многих других – когда она собирала яблоки, купалась, качалась на старой покрышке, каталась на пони, смутно вырисовывалась под ивами. Наверное, он знал, что Мэгги, как и он сам, с каждым днем все больше превращалась в призрак.

Я ПОРАЖЕН, ВСТРЕТИВ Лотти Мэй, девушку-колдунью, у Лидбеттера, со стаканом водочного коктейля. На ней черная кожаная юбка, блузка угольного цвета и маленькие белые кружевные перчатки, какие были популярны в танцевальных клубах двадцать лет назад. Она очаровательна, но выглядит потерявшейся во времени и пространстве, как ребенок, который нарядился на воображаемое чаепитие.

Мало того, что она несовершеннолетняя, но я бы не подумал, что бармен может сделать буравчик с водкой и лаймом даже ради спасения души. Она держит стакан на просвет, поворачивая его то так, то эдак, чтобы цветные лучи прошли сквозь густую жидкость. Лотти сидит в одиночестве в одном конце бара, при этом около двадцати парней собрались на другом конце. Она их пугает. На ней порча Вельмы Кутс и Старухи.

Я разглядываю Лотти Мэй. Звериные головы тоже ее разглядывают. Парни спокойно пьют свое пиво, время от времени бросая на нее подозрительные взгляды. Когда она смотрит по сторонам, ребята отворачиваются.

Встаю, сажусь рядом с ней и заказываю еще два водочных коктейля. Несколько лет не пил ничего подобного и не могу припомнить, нравились ли они мне. Бармен берет мой полтинник, держась на расстоянии вытянутой руки, и ведет себя так, словно банкнота может его укусить. Резко складывает бумажку и кладет сдачу так близко к своей стороне стойки, что бо́льшая ее часть падает к его ногам.

Теперь ему придется наклониться за сдачей, и мы с Лотти Мэй окажемся вне поля его зрения. Он представляет себе, что сейчас я дотянусь, схвачу его за горло и выколю глаза. От одной мысли об этом бармен начинает хватать воздух. Он отходит, выгребает деньги из кассы и кладет передо мной. Меня так смешат его ужас и неуклюжие телодвижения, что я оставляю ему всю сдачу в качестве чаевых, но он уже переместился на другой конец стойки к остальным.

Делаю глоток и чуть не давлюсь. Лотти Мэй хихикает, хотя до сих пор даже не смотрела на меня. Интересно, какова ее миссия на сегодняшний вечер и являюсь ли я ее частью?

Ее короткие черные волосы уложены перьями. Последний раз, когда я ее видел, шел ураган из душ, и мы оба промокли насквозь. Теперь, без драматизма ударов молний и трагизма песнопений ведьм, мы можем встретить поворот колеса судьбы.

Она опять смеется невпопад, и я внезапно осознаю, что девушка пьяна до бесчувствия.

– Лотти Мэй?

– Ты спрашивал меня, на чё я готова. Вот чё ты меня спрашивал.

Она так невнятно выговаривает слова, что они сливаются. Все, что в ней было, она выдыхает за раз. Похоже, там скопилось много.

– Ну так вот, ответ, что ты ждал. Я щас на всё готова.

– Забудем.

Она трясется как от смеха, плечи вздрагивают, но смешков не слышно.

– Значит, не можешь.

– Думаю, ты можешь.

– Нет-нет, так оно неправильно, послушай, ты слушай…

– Ты не была на фабрике.

Она вдруг резко клонится вбок, на мгновение выпрямляется, а потом опять обмякает. Я придерживаю ее рукой за талию, чтобы девушка не свалилась. Лотти Мэй расслабляется и опирается на меня, пару раз моргнув в попытке разглядеть происходящее через сигаретный дым.

– Я свалила с твоей дурацкой фабрики. Я тебе не принадлежу и делаю, что хочу. И не говори мне больше об этом.

– Обещаю, не буду.

– Тогда ладно.

Отставляю стакан с буравчиком в сторону, но бармен не подходит, чтобы предложить мне что-то еще. Мужчины говорят приглушенными голосами, играя в дартс и стараясь не упускать нас из виду. Они постоянно промахиваются, и от тяжелого стука дротиков, попадающих в дерево, Лотти Мэй, которая уже готова упасть, вздрагивает и выпрямляется.

– Где ты сейчас работаешь? – спрашиваю я.

Ей требуется какое-то время, чтобы осознать вопрос.

– «Файв-энд-Дим Дувера». Закажи мне еще. Хочу еще, прежде чем пойдем.

– Ты слишком много выпила.

– Неа.

– Тебе сейчас станет плохо.

– Не.

Она отстраняется и смотрит на меня так, будто видит впервые. У нее в груди нарастает стон и тут же замирает, словно она потеряла дыхание. Мне нравится чувствовать под своей рукой вес хрупкого тела, и я нежно придерживаю ее за спину. Она пытается ткнуть меня в грудь пальцем, но промахивается на шесть дюймов.

– Думаешь, я испугалась.

– Нет.

– Не, точно думаешь. Воображаешь о себе много. Расселся тут, словно ты – император округа Поттс. Ну, я тебя не боюсь. И мне не страшно этим заняться, если ты об этом думаешь. Я много раз этим занималась. Так что давай, пойдем.

– Куда?

Этот вопрос ее сильно озадачивает. Водочное послевкусие начинает ощущаться, и она кривится, проводя языком по зубам.

– Не знаю. Придумаю что-нибудь. Не хочу идти к тебе домой. Или, погоди, твой пикап. Слышала, у тебя есть пикап. Есть же у тебя пикап?

– Да.

Ее лицо озаряет триумф. Она выглядит как маленькая девочка, которая только что развернула свой желанный подарок на Рождество. Моему эго это польстило бы, если бы не заставляло чувствовать себя дебилом.

– А, так правда, пойдем туда.

– Нет.

– Но я в боевой готовности.

Она делает еще один глоток, держа стакан мертвой хваткой.

– Ты хотел знать и теперь знаешь.

– Да, теперь я знаю.

– Я готова.

Она опять чуть не сползает со стула, но я удерживаю ее на месте.

– Нет, Лотти Мэй, ты не готова.

– Говорю, что да. Ты что, меня не хочешь?

– Я…

Губы у нее кривятся, и она сдавленно хихикает. Этот резкий звук кажется еще более отталкивающим из-за того, что она вот-вот заплачет.

– Я знаю, ты меня хочешь.

– Мне нравятся перчатки, – говорю я ей. – Так приятно трогать.

– Ты что, смеешься надо мной, сукин сын?

– Нет.

– Давай уже делом займемся.

Лотти Мэй старается выпрямиться и поднять голову, но больше не в состоянии сосредоточиться. От стука дротиков о стену она дергается как от удара ножа. Ей удается ускользнуть от моей руки, и я знаю – она сейчас упадет со стула, и ее стошнит. Подхватываю ее, когда она клонится назад, все еще крепко сжимая в руке стакан. Водка проливается на колени, она вздрагивает и тихонько мычит – не то вздох, не то младенческое выражение недовольства.

Мы еле успеваем вовремя добраться до парковки.

Ее начинает тошнить на середине тропинки из гравия, как раз там, где торчит пара байкеров. Потираю ее шею и говорю что-то успокаивающее, как я делал, когда моя мать впервые начала погуливать по вечерам и пить, пряча бутылки по всему дому.

Не знаю, что за хрень она ела на ужин, но из нее выходит что-то сырое и кровавое на вид. Ведьмы, наверное, прочитали бы знаки в пятнах желчи, но мне тут ничего не разобрать. Она хочет вытереть рот тыльной стороной ладони, но вовремя вспоминает про перчатки. Ей не хочется их пачкать, она поднимает руки и машет пальцами. Теперь она стонет и всхлипывает.

Я хватаю Лотти Мэй за плечи и тащу к кустам, где ее продолжает рвать.

Кто-то тяжело хлопает меня по спине ладонью.

Байкер выше меня на полголовы и намного крупнее. Он не качок, но явно в свое время потаскал тяжести. На нем тяжелые мотоциклетные бутсы, выцветшая красная майка и протертые на щиколотках черные джинсы. За пряжкой на поясе спрятан небольшой нож, похожий на открывашку для пивных банок. На мускулистых руках повсюду тюремные татуировки невысокого качества, которые напоминают мне маски Комедии и Трагедии на бедре Сары.

На одном из бицепсов написано ДАРР – то ли ошибка, то ли сокращение, то ли его имя. Голова у него бритая, оставлено лишь три тонких полоски волос – две по бокам и одна в середине.

Другой байкер – невысокий и худой, но крепко сбитый – любуется рвотой Лотти Мэй. Он опускается перед лужей на колени и поджимает губы.

– Собираетесь ли вы заняться чем-то непристойным? – интересуется Дарр.

– Не в данный момент, – отвечаю я.

– Она несовершеннолетняя.

– Да.

– И я думаю, ей следует ехать с нами.

Тут я останавливаюсь и начинаю смотреть на него немного иначе.

– Почему это?

– Молодая девушка может сильно пострадать в подобных обстоятельствах, тем более в таком месте.

Готов с ним согласиться.

– Вы правы, но, если не считать расстройства желудка и утреннего похмелья, с ней все будет в порядке.

– Тогда я отвезу ее домой.

Оценивающе смотрю на Дарра. Странно, что он не пробовал заговорить напрямую с Лотти Мэй, если знает ее. Да, ее тошнит, но все же мог бы попытаться.

Он ведет себя как защитник невинности, рыцарь без страха и упрека. Может, позерство, а может, он надеется сам воспользоваться пьяной красоткой без особой мороки.

Но все равно не очень складывается. По моим представлениям, байкеры не склонны к монастырской жизни. Им не присущи затхлая вера, теологические изыскания или усталость от мира. Но нет сомнений, что у них есть свои задачи. Я гляжу на того, кто пониже и до сих пор занят разглядыванием рвотных масс.

Дарр скрещивает руки на широкой груди и делает глубокий вдох, отчего кажется еще больше.

– Я отвечаю за нее, – говорю я. – Должен убедиться, что она доберется до дома в безопасности.

– У меня есть некоторые сомнения, – говорит он.

Нам обоим не терпится прекратить разговор и наконец заняться делом.

– Приятно иметь дело с человеком, который ясно выражает свои мысли. Спасибо за разговор. Хорошего вечера.

Снова поворачиваюсь к нему спиной. Если он собирается перейти к действиям, сейчас самое время.

Как по команде, его массивный кулак опускается на уровень колен, целясь мне прямо по почкам. Я дергаюсь вперед, разворачиваюсь, а он при ударе так подается вперед, что едва не падает. Он сильный, но неуклюжий, и мне не избавиться от ощущения, что все происходящее срежиссировано по причине, которой я не могу понять.

– Ладно, – говорю я, – давай посмотрим, кто кого.

Он делает резкий удар левой, от которого я ускользаю, но он уже бьет правой, попадая мне в челюсть – туда, где как раз проходит нервный пучок. По всему лицу вспышка дикой боли, а перед глазами появляются огненные пятна. Я отклоняюсь, и он опять наносит удар левой, задевая висок.

Опускаюсь ниже, и он думает, что я пытаюсь схватить его за яйца. Прикрывает пах руками, и тут я выдергиваю ножик у него из-за пояса и подношу к его лбу. Прямо у линии волос делаю маленький надрез, и кровь немедленно начинает заливать лоб и глаза.

Подходит второй байкер и говорит:

– Я брат Лотти Мэй.

Я ему верю. Он проходит мимо меня, не говоря ни слова, нежно обнимает ее за талию и поднимает.

Она всхлипывает и икает.

– Клэй, я все испортила. Я была готова. Он меня не хотел. Я пыталась. Прости.

– Тебе надо держаться подальше от этих сумасшедших старух и их дел, Лотти Мэй.

– Это и наши дела.

– Больше нет.

Он усаживает сестру на свой Харлей, где она бессильно наваливается ему на спину. Через несколько секунд их уже нет. У Дарра продолжает течь кровь, он трясется, рычит и слепо кидается на меня. Я беру его за запястье и веду внутрь, где рядом с телефоном есть аптечка. Накладываю на него лейкопластырь и отправляюсь домой, все еще чувствуя проклятый водочный привкус буравчика.

ВЕЛЬМА КУТС С ХМУРЫМ видом сидит на пне сикомора, рядом со своей хибарой. У ее ног прыгают одноглазые тритоны и шебуршат бескрылые летучие мыши. В кулаке она крепко сжимает изогнутый нож. Даже отсюда слышно, как булькает черная жидкость в ее медном котле.

– Ты пришел, чтобы все исправить? – спрашивает она.

– Зависит от того, нужны ли тебе по-прежнему взносы в семенной фонд.

– Не смешно, детка. Так магия сработает лучше всего.

– Если верить твоим словам. Но буря закончилась.

– Это ты так думаешь, – насмешливо говорит она, издавая пофыркивающие звуки, похожие на сдерживаемый смех. – Но если бы ты впрямь верил в то, что все кончилось, ты бы сюда снова не пришел. Мертвецы не успокоились, они собираются причинить много несчастий. Зло не спит.

– Конечно.

– Ладно, ты все-таки не так уж глуп.

– Не так уж, – соглашаюсь я.

– Приходят призраки. Они уже в воздухе. Их невозможно остановить не принеся даров.

Мы еще какое-то время наслаждаемся хорошей вечерней погодой. Я выкуриваю пару сигарет и разглядываю звезды, проступающие на багровеющем небе со стороны востока. Наконец она встает и приглашает меня в дом, где усаживает на шаткий стул со спинкой из перекладин. В очаге нет огня – только раскаленные угли, на которых кипит ее зелье.

Она предлагает мне стакан самогона, и я делаю глоток, падающий мне в глотку подобно неуправляемому поезду.

Следовало бы закашляться, но рвотный рефлекс полностью исчез. Слезы текут у меня по щекам, и Вельма Кутс говорит:

– Сама делала. Мягкий, правда?

– Уф!

– Фе. Я думала, тебе понравится.

Я сто лет не пил самогона и уже чувствую, как начинает трескаться эмаль на зубах. Черная жидкость выплескивается на раскаленные камни, шипит и брызжет. Противный рыбно-мясной запах на момент усиливается, потом слабеет.

Интересно, это то же варево, куда я отлил свою кровь, или новая порция? Может, Доди припасла немного уксуса моих братьев, и мы теперь совсем в новом мире жертвоприношения. Летучие мыши, корчась, пытаются прорваться через порог, а по полу прыгают широколобые сцинки.

Вельма все еще крепко сжимает нож, и я боюсь в любой момент получить удар по шее.

– У тебя в доме черт-те что, – говорит она.

– Как у всех.

– Не до такой степени.

Это правда, и я было начал говорить, что подумываю отослать Доди обратно домой, но решаю этого не делать. Не хочу опять выносить за братьями утки, кормить сердитые слюнявые рты и протирать губкой вонючие сплетшиеся тела. Доди стала необходима в нашем доме, как и рассчитывала Вельма Кутс. Ничего страшного, мы справимся, думаю я, и спрашиваю Вельму:

– Ты видела Драбса Бибблера?

– Бедняга на особом счету у Бога.

– Это я понимаю.

– Он заработал право идти своим путем, если так решил. Не пытайся его искать.

– Он мой друг.

– Ты в этом уверен? – говорит она.

– Да. Может, ему нужна моя помощь.

– Кажись, время для нее давно вышло.

В ее голосе звучит почти осуждающий тон, словно ее злит, что я вообще встал у него на пути. Некоторые люди думают, что мне следовало дать Драбсу вырасти и жениться на Мэгги – девушке, которую он любил больше всего на свете. Я могу это понять.

– Расскажи мне о карнавале, – прошу я.

Впервые за все время Вельма Кутс не желает встречаться со мной глазами. Что-то очень похожее на тревогу мелькает на ее лице. Она чешет кончик носа и проводит языком по немногим оставшимся зубам. Я возвращаю ей кувшин с самогонкой, и она делает глоток, который мог бы уложить семерых мужчин. Похоже, мы сейчас добрались до чего-то.

– Не надо вести такие разговоры в моем доме.

– Мне нужно знать. Это последнее, что сказал Драбс, прежде чем исчезнуть. Я обещал его отцу, что найду его, но не преуспел. Похоже, он прячется от меня.

– И почему так, как думаешь? На стороне этого парня добрый Господь, так что он, конечно, совсем тебя не боится. И ты не боишься ни его, ни какой-то бури. И чтой-то мне кажется, за других ты тоже не боишься.

– Может, тут что-то связанное с моими родителями.

– Ну, это только может быть.

Она ставит кувшин к ногам, и я замечаю повязку у нее на руке: Вельма Кутс срезала кончик второго мизинца.

– Господи, хватит творить с собой такое!

– Кому-то нужно было принести жертву, которую ты приносить не захотел.

Я безуспешно пытаюсь сдержать вздох. Встаю и подхожу к огню. Отблески тлеющих углей бегают по потолку.

– Ты ведешь себя так, словно мне нужно загладить вину.

– Это правда. За тобой должок.

– Кому и за что? – спрашиваю я.

– Тебя же на самом деле не волнует. Ты здесь не из-за меня, и не из-за города, и не из-за Драбса Бибблера. Я знаю, что у тебя на уме, Томас. Теперь слушай внимательно. Ты оставишь эту девушку в покое.

Вкус самогона пробуждает во мне невыносимую жажду. Я хватаю кувшин и делаю еще один глоток, и сейчас он ложится как надо.

– Ты втянула ее в это. Ты привела ее в мой дом.

– Она пришла, чтобы помочь, и она помогла.

– Ты ее использовала и продолжаешь использовать. Хватить подсылать ко мне девушек-подростков.

– Так что она сделала, а? Что сделала моя Доди? Проклятая Иезавель обманула такого невинного мальчика, как ты?

– Вельма…

– Они знают свой долг перед Кингдом Кам и его населением. Это ты уклоняешься от своей ноши.

– На карнавале будет чокнутый.

– Как обычно.

– Он хочет говорить со мной.

– Да, не сомневаюсь. Знаки на это указывают.

Из-под пола раздается стук. Может, это падают гниющие доски, а может, убитые причиняют несчастья.

– Кто он, этот поедатель змей, и что он хочет сказать?

В ее маслянистых глазах мелькает отблеск жалости.

– Ты сам это вскоре узнаешь.

Седьмая глава

ТОТ МЕРТВЫЙ РЕБЕНОК идет по заднему двору. Во рту у него все еще полно стрекоз и комаров, срывающихся с губ. Он пытается что-то сказать, не то спотыкаясь, не то прыгая по лужайке. Машет рукой, и я спускаюсь вниз ему навстречу.

Поворачиваю за угол на кухню, и на моем пути вырастает темная хищная фигура, состоящая из трех тел.

Тут холодно. Гусиная кожа покрывает тыльную сторону рук и ног, плечи и ягодицы. Я отступаю, осознаю, что стою голый и странно смущаюсь от этого. Конечности крутятся в темноте так, как я никогда раньше не видел. Я тянусь к выключателю и один из них хватает меня за запястье, намного сильнее, чем я мог бы себе представить. Я испускаю стон, и хватка ослабевает, пока мне не удается освободиться.

В три рта, одним голосом, Себастьян говорит:

– Он не умер.

– Ребенок? – спрашиваю я. – Я видел его в болоте, со сломанной шеей.

– Нет. Я говорю о другом.

– О ком другом?

– О мужчине. – Себастьян вздыхает, и я чувствую на своей груди выдох из трех пар легких. – О мужчине с одной ногой. Он вернулся и хочет поквитаться с тобой.

– Ему придется встать в очередь.

– Это серьезно, Томас.

Я озадачен. Братья никогда не называли меня по имени, и оно звучит в их устах странно, хотя и знакомо. Я все еще вижу, как они двигаются в тенях, уже не судорожно, и прижимаюсь к дальней стене.

– Такие чокнутые мерзавцы, как он, приходят только за детьми.

Труп мальчика стоит у задней двери и жестом приглашает меня выйти. Джонни Джонстон хочет отвести меня в гости к своему одноногому папочке. Его рубашка покрыта клопами-солдатиками, ползающими по шее с жуткими синяками. Черные отпечатки пальцев Херби до сих пор видны. Мне нестерпимо хочется последовать за ним сквозь заросли кипарисов и травы-недотроги и услышать, что он мне скажет. Если, конечно, он может что-то сказать с порванной трахеей, да к тому же он мертв.

Он стучит по москитной сетке на двери.

– Томас, не выходи сегодня вечером на двор, – говорит Коул.

– Почему?

– Хватит задавать дурацкие вопросы, просто поверь нам.

– Ты действительно надеешься, что я на это способен?

– Придется.

Лунный свет струится в дверном проеме, где в серебристом пламени вырисовывается силуэт мальчика. Насекомые цепляются за сетку. Когда Джонни стучит, клопы-солдатики кучками падают к его ногам.

– Мне надоело, что столько людей говорят мне, что я должен делать.

– Кончай скулить, – прибавляет Себастьян. – И так нелегко до тебя достучаться.

– Что все это значит?

Джонас все еще занят Сарой, которая спит наверху в кровати, одна, и, может быть, еще рассчитывает на его общество. Это слышно по его голосу, хотя он пытается оставаться сосредоточенным.

– Однажды ты ушел с заднего двора и оказался в глубине болота. Сегодня ночью случится то же самое, но тебе не повезет, как тогда. Ты в опасности.

– Почему?

– Ты больше не под охраной.

– Но почему? Потому что я не поделился своим уксусом?

– Не будь таким идиотом.

Джонни поднимает настоящий шум, топая по половичку. Я подхожу туда. Он улыбается ртом, полным стрекоз, и царапает по сетке еще сильнее. Ногти у него сорваны, но крови, конечно, нет. Перед его обветренным лицом клубятся комары. Ищу глазами Мэгги, но ее нет под ивами: она покинула свой пост. Неудивительно, что я больше не под защитой.

– Если тебе есть что сказать, Джонни, можешь сказать оттуда.

Он мотает головой и кивком зовет меня.

Символизм силен, даже когда ты гуляешь во сне. Я смотрю вокруг, ожидая, что покажутся мои родители: мать просочится через потолок, а отец наполовину пройдет сквозь стены.

Поворачиваюсь к Себастьяну и спрашиваю:

– Почему Лукреция Муртин повторяла твое имя?

– Она этого не делала.

– Но…

– Это имя одного из парней, ночевавших в монастыре. Они пару раз переспали, и теперь Лукреция боится, что беременна.

– Вот как.

Я проснулся и стою голым у окна. Доди в моей кровати под скомканными одеялами, но я не думаю, что мы занимались любовью. Братья спят глубоким сном, причем двое громко храпят. Сара устроилась на полу, укрыв плечи простыней, и смотрит на меня.

БРИГАДИР ПОЛ ПОДНИМАЕТСЯ ко мне в кабинет, чтобы сказать, что ко мне пришла Лили с маленькой девочкой. Глаза у него вращаются, его опять охватывает головокружение. Я даю ему воды в бумажном стаканчике, пока он снова не начинает чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы спуститься обратно по лестнице.

Благодарю его, и он смотрит на меня со смесью зависти и презрения. Когда я появляюсь на фабрике, его день явно испорчен.

Лили тащит с собой крутобокую корзину для пикника, из которой виднеются бутылка вина, полевые цветы и початки кукурузы.

– Надеюсь, мы не помешали, – говорит она. – Я просто подумала, что мы могли бы устроить что-то вроде пикника на время обеда.

– Было бы замечательно, – отвечаю я. – Привет, Ева.

Девочка молча смотрит на меня. В руке у нее леденец, но она его не лижет. Ее чувственность еще сильнее бросается в глаза, чем в тот день, когда я увидел ее впервые. С каждой секундой мне приходится менять свои предположения о ее возрасте. В один момент она кажется четырнадцатилетней, а через минуту вы бы дали ей не меньше девятнадцати лет. Мне приходится тереть глаза и стараться чем-то занять руки. Неудивительно, что Ник Стил начал свое нисхождение в ад.

Ева подходит к окну и смотрит вниз на фабричных рабочих, держа перед собой леденец словно скипетр и твердо поставив кулак на бедро. Кое-кто из мужчин внизу смотрит вверх и перешептывается с другими. На ней до сих пор белые гольфы и крошечные черные туфельки, а волосы стянуты в два хвостика по бокам. Она больше не смотрит на все широко раскрытыми глазами и не конфузится. Напротив, похоже, у нее есть какая-то стратегия, и она ждет подходящего момента. Интересно, что такого могла заметить в девочке Вельма Кутс, чего не вижу я.

Производственная линия мгновенно замедляет ход, машины начинают останавливаться. Никто не в состоянии сконцентрироваться на рабочих задачах под ее сверкающим взглядом. Парни нервничают, а женщины начинают задавать вопросы. Я молюсь Богу, чтобы никто случайно не сунул руку слишком далеко в ремни. Пол уже почти в истерике. Он дает сигнал на обед на полчаса раньше и останавливает линию. Помечаю себе, что надо его премировать.

Лили испускает посткоитальное сияние после всех половых актов, которые были у нее утром с Ником Стилом. Она напевает себе под нос «ла-ла-ла», достает бумажные салфетки, тарелки и стаканчики и выкладывает на стол. Хотелось бы знать, почему ей так хочется поиграться в домашнее хозяйство именно со мной? Мы несколько лет были любовниками, и она никогда так себя не вела. Почему она не пошла на пикник с детективом?

Появление Евы явно повлияло и на Лили. У глаз заметны тревожные морщинки, но улыбается она легче и естественнее. Волосы больше не убраны в тугой пучок, и она уже не надевает одежду в несколько слоев, хотя в такую жару на ней джемпер. На Лили нет очков, и она слегка подрумянила щеки. Похоже, она и спит глубже, хотя, возможно, не так долго. Под глазами легкая синева, которую я нахожу до странности возбуждающей.

– Ну как, наш частный детектив хоть что-то нашел? – спрашивает она, будто совсем не знакома со Стилом.

– Полагаю, у него есть кое-какие зацепки.

– Правда? Тогда это неплохо для нас. Надеюсь, за прошедшее время он накопал какую-то информацию. И что за зацепки?

– Толком не знаю. Может, он нашел данные о том, откуда она родом и как здесь очутилась.

Лили оживляется, но, похоже, услышанное ее не слишком заботит. Или она знает, что я лгу, или думает, что Стил кормит меня фальшивой информацией, чтобы оставаться в округе Поттс с ней. В любом случае это ее не особенно беспокоит.

– Как поживаете вы с Евой?

– Очень хорошо. Мне нравится ее общество. Я была… одинока в последнее время, а теперь это не так. Она стала большим утешением.

– Надо ли нам официально все узаконить?

– Узаконить? Наверное, не совсем поняла, – отрывается она от раскладывания еды.

– Патронажное воспитание.

– Нет, – резко отвечает Лили, не оставляя места для споров. – Хочешь отдать ее в руки социальных работников? Ни в коем случае. Бедняжка уже потерялась, и кто знает, через что еще ей пришлось пройти. Не нужно доверять ее системе.

Лили раскладывает картофельный салат по трем тарелкам и аккуратно кладет на каждую початок кукурузы. В этом столько материнского чувства, сколько она способна вложить, и она наслаждается каждой минутой. Для Евы еще наливает стакан молока.

– Есть проблемы?

– Какие проблемы ты имеешь в виду?

– Любые. Есть проблемы?

– Нет. Никаких.

– Она наконец заговорила? – спрашиваю я.

Ева продолжает полностью нас игнорировать. Лили приходится на минуту задуматься, пока она агрессивно и печально грохочет по столу мисками с макаронным салатом. Ей явно хочется, чтобы я дотянулся до нее и погладил по плечу, но я этого не делаю.

Наконец Лили поднимает на меня взгляд и говорит:

– Она иногда бормочет. Во сне.

– Что она говорит?

– Кто знает? Это просто невнятное бормотание. Хочешь вина?

– Давай.

Из корзины достаются два пластмассовых стакана и бутылка кьянти, стоявшая в контейнере со льдом. Лили разливает вино, и мы сидим, попивая кьянти и глядя друг на друга. Я думаю о плоском камне и о том, что могло бы произойти, если бы я отвел Еву обратно туда, где ее обнаружили в болоте. Может, мне следует спросить ее о мертвом мальчике и о ноге Херби Орделла Джонстона.

Лили расстегивает пуговку на джемпере и прижимает стакан с холодным вином к декольте. Ее откровенно брызжущая во все стороны сексуальность меня немного отталкивает.

– Шериф Берк совершенно беспомощен. Он не в состоянии найти ничего об ее родителях. Все эти компьютеры и взаимодействие между отделениями, и все равно он ничего не может узнать. У него даже хватило наглости снять с нее отпечатки пальцев.

– И что, нигде в базе ее нет?

– Нет, конечно. А ты ожидал, что она там окажется? Думаешь, она сбежала из тюрьмы?

– Иногда родители сами заносят своих детей туда, как раз на случай, если их похитят. Доктор Дженкинс больше ее не осматривал?

– Нет. Зачем?

– Может, стоило бы.

– Мне это не кажется необходимым, Томас.

– Хорошо.

– Дорого стоит платить за услуги мистера Стила?

– Не переживай об этом.

– Хорошо, тогда давай поедим.

Ева не отворачивается от окна. Решаю позволить себе небольшую вольность. Встаю со стула, подхожу к ней сзади и кладу руки на плечи. Я надеялся, что физический контакт вызовет хоть какую-то реакцию, но ничего не происходит. Может, она привыкла к тому, что мужчины к ней прикасаются. Она полностью меня игнорирует, глядя на производственный этаж так внимательно, словно она – хозяйка фабрики. Размышляю, не лизнуть ли ее леденец, но я почти уверен, что, если так сделаю, мы тут же сойдемся в смертельной схватке, а я не вполне к тому готов.

Она стучит по стеклу, как мертвый ребенок стучал в дверь.

Лили вынимает завернутую в целлофан ветчину и кладет ее на стол.

ПРИШЛОСЬ ОТВАЛИТЬ БОЛЬШЕ двух сотен долларов, чтобы вытащить Доди из тюрьмы. Шериф Берк берет наличку и сует мне бумаги на подпись, но пока не выпустил ее из камеры. Он водрузил одну ногу на стол и откинулся назад в кресле, наслаждаясь моментом. Его шляпа плотно надвинута на самую ценную часть головы.

Несмотря на то, что Сара не выдвигает обвинений, он считает, что раскрыл серьезное дело, и не хочет, чтобы внимание к нему заглохло прямо сейчас. Шериф пытается придумать что-то остроумное и современное, с должной беспечностью и пресыщенностью, но пока у него ничего не выходит. Видно, что его слегка беспокоит то, что он не способен даже изобразить что-то. Он пересмотрел множество криминальных шоу и прочел несколько историй о настоящих расследованиях – «Хелтер Скелтер», «Зодиак», «Сын Сэма»; все, что связано с Дамером и Гэйси, – но ничего оттуда сейчас не подходит, и это досадно.

Берк достает из ящика стола жвачку и откусывает слишком большой кусок. Это не проходит даром: его рот заполняется слюной, которая стекает по подбородку на чистенькую униформу, и ему приходится все сплевывать в металлическое ведро для мусора.

Наконец Берк понимает, что ничего оригинального ему из себя не выжать, и просто говорит:

– Потаскушка Кутс могла убить эту девушку. Что за херня творится у вас в доме? Такого не должно было случиться.

– Что-то вроде территориальных разборок.

Он наклоняется вперед, пытаясь выглядеть импозантно.

– Это что, смешно?

– Нет.

– Доктору Дженкинсу потребовалось шесть стежков, чтобы закрыть рану. Это не смешно.

– Нет, конечно.

– Еще бы дюйм, и ее кишки вывалились бы на ваши модные коврики.

Берк никогда не был внутри дома и понятия не имеет, есть ли у нас модные коврики, но в пылу разглагольствований это прозвучало неплохо. Доди не собиралась потрошить Сару – разрез на животе имел другое значение. Сара – представитель высшего класса Нью-Йорка, а ведет себя как Дейзи Мей из собачьей дыры, завязывает блузку на животе и носит рваные шорты. Доди – настоящая личность и обижается на любого, кто вторгается в ее сферу. Мне это понятно. Она не могла вынести, что кто-то подражает тому, что по умолчанию принадлежит ей. Она сама собиралась сделать прокол в пупке – знак борьбы с иконами поп-культуры, которой не место в пойме Миссисипи.

Но в одном Берк прав: такого не должно было случиться.

На стене позади него фотографии и статистические выкладки по всем собакам, которые отведали пинков, включая его собственного терьера Бинки. Тушка Бинки снята крупным планом с отпечатком на ней ботинка двенадцатого размера. И Бинки, и Берк выглядят так, словно никогда не оправятся от подобного потрясения.

– Этим пташкам больше нельзя оставаться в одном доме.

– Вы правы, – говорю я.

– Так что вы собираетесь делать?

– Одна из них покинет дом.

– Которая?

– Пока не знаю.

Берк приходит в легкое возбуждение и забывает говорить сквозь диафрагму. Из него вырывается звук, похожий на флейту пикколо, словно гелий выпускают из воздушного шарика.

– Похоже, вы не так много знаете.

– Угу.

– Это единственный ответ?

Его тон меня раздражает. Легкий ветерок кружится по кабинету и перебирает счета, которые я положил к нему на стол. Кресло скрипит, когда он откидывается назад и потягивается так, словно заскучал и хочет зевнуть. Берк машет ботинком в мою сторону. Прямо за ним открытое окно. Стоит толкнуть стол, и шериф тут же вылетит.

– Вы узнали что-нибудь о Еве?

– Черт возьми, кто такая Ева?

– Потерявшаяся девочка, которая живет с Лили.

– Кто сказал, что ее зовут Ева?

– Не звать же ее просто «эй, ты».

– Она вас не касается.

– Касается.

– И как вы думаете, кто нанял выскочку с севера, который приперся сюда черт знает откуда, прямо в разгар моего расследования? У вас столько денег, что можете тратить их на что угодно?

– Узнали что-то о девочке?

– Нет, – говорит он, безуспешно пытаясь понизить голос на октаву. – Давайте не отклоняться от темы.

– А что с пинателем собак?

– Вас он никогда не волновал.

– Он взбаламутил весь город. Люди больше не могут чувствовать, что собаки в безопасности на собственном дворе.

– Слушайте…

– Не могут выпустить собак на улицу, потому что не знают, не затопчут ли там их малюток.

– Помолчите. Не желаю слушать эту чушь.

– А хуже всего то, что происходит с детьми. Просто ужасно, как им приходится страдать.

– Хватит.

– Что творится с бедными детками Кингдом Кам, которые видят, что их любимые собачки…

Берка нетрудно заставить перейти в защитную позицию. Он вскакивает с кресла как мальчишка, бегущий смотреть мультики, и уходит, чтобы наконец отпустить Доди на свободу. Щелканье его каблуков по полу напоминает топот крыс.

С фотографии на стене на меня горестно смотрит Бинки. Его будущее беспросветно.

Я ПОНИМАЮ, ЧТО РУКА Фреда и впрямь прекрасно зажила, когда он протягивает мне ее для рукопожатия. Он сильно прибавил в весе, и маниакальное напряжение его покинуло. Теперь он медлительный и расслабленный. Он извиняется за то, что обокрал меня, но без особого энтузиазма. Не держит на меня никакого зла и не собирается отплатить. Может, он не так хорошо помнит последнюю ночь в доме. Теперь у него появилось неприсущее ему ранее чувство гордости. Ребята из реабилитационного центра проделали хорошую работу, вернув его в форму.

Он ищет глазами Доди. Может, он и трезв, но все еще испытывает к ней интерес, что вполне естественно. Она в другой комнате, на третьем этаже, и прежде чем снова показаться на глаза, терпеливо ждет согласно моим инструкциям, когда Сара уберется.

Создание большого фильма для меня не займет у Фреда много времени. Не порно для любителей уродцев, а новый документальный фильм о наркозависимости. Он видит его как сериал в восемнадцати частях, который хочет продать некоммерческой службе телевещания. Он разворачивает клочки бумаг, покрытые цифрами: затраты, сметы, проценты. Большинство расчетов я нахожу вполне разумными и говорю, что внимательно рассмотрю предложение.

Сара тихо говорит по телефону с отцом. Телефонный шнур туго обтянут вокруг рук словно удавка. По дому разносится сладкий аромат жимолости. Пара длинноногих пауков-ткачей ползет по половицам, оставляя за собой тонкие нити паутины. Она говорит:

– Да, папа, я понимаю. Спасибо, папа, я люблю тебя.

Глядя на фото моих родителей, которое он пытался украсть, Фред потирает руку. Он бормочет слова, которые я могу прочитать по губам. Фред повторяет фразу, которую я произнес, прежде чем сломать ему локтевую кость – как это дает утешение, новую надежду для всех. Теперь он должен радоваться.

Может, и радуется. Но он – все еще наркоман и оглядывается по сторонам с мыслью – остался ли у меня тот хороший мет, которым я разбавлял его кокаин. Губы у него слишком влажные, из-за них как слизняк проглядывает язык.

Вещи Сары упакованы, она стоит в коридоре и тихо плачет, глядя назад, на закрытую дверь спальни. Блузка у нее застегнута на верхние пуговки, а швы на животе защищены толстой белой повязкой. Думаю, ей будет не хватать этого – нас, Джонаса, всех связанных с ним забот – по крайней мере, какое-то время. Округ Поттс может войти в кровь и плоть. Развлечение стало весьма захватывающим. Оно даст ей много материала для рассказа психоаналитику, которого придется нанять ее родителям. И пять тысяч наличкой, которые я ей дал, тоже помогут пережить недолгое отчаяние.

Когда Сара оборачивается, я вижу, как мне ухмыляются вытатуированные маски Трагедии и Комедии.

– Скажи ему…

– Что?

– Что так будет лучше, – срывающимся голосом бормочет она. – Настало время уйти. Мы… это… не могло так продолжаться. Мне жаль. Мне так жаль, что все так вышло. Пожалуйста, скажи ему.

– Не придется. Он слушает.

– О господи, – всхлипывает она.

Фред тихонько открывает и закрывает ящики в поисках заначки. Сара размазывает слезы по щекам и берет меня за руку. Впервые я чувствую, какую огромную печаль она несет в себе. Химия опять изменилась, и нам нужно найти новое равновесие. Она становится на цыпочки, словно для того, чтобы поцеловать меня в щеку, но не делает этого. Сара вглядывается в мои глаза и тоскливо улыбается.

– Береги себя, Томас.

– И ты, Сара.

– Пожалуйста, приглядывай за Джонасом – за всеми братьями.

– Конечно.

– Им не нужна эта девушка, правда. Им нужен ты.

Она отшатывается в сторону и уходит. Фред, стоя неподалеку, бормочет что-то, обещая прислать мне просмотровые копии, затем хватает пожитки Сары и выходит с ней через парадную дверь.

Слышен звук заводящегося мотора.

ДВЕ ТРЕТИ ЭТОГО огромного мозга сейчас поражены гневом. Все идет вразнос, потому что нейротрансмиттеры разбежались повсюду и любовь Коула ослабевает. Синапсы сбоят от горя и ярости. Себастьяна корчит от злости, а Джонас сошел с ума от горя. Руки у них дергаются, языки отвисли, мысли грохочут так громко и разрушительно, что у меня аж в затылке гудит, а волосы встают дыбом. Хочется взглянуть им в глаза, но всякий раз, когда подхожу близко, их скрюченные руки и ноги кружатся и мешают мне. Я вспоминаю о тех сильных руках, которые схватили меня в момент ночного кошмара, защищая от недр трясины и от того, что ждало меня там, чтобы задушить. Их легкие издают хрипы и шипение, рычащие стоны истекают кровью. Коул пытается успокоить, но остальные не дают ему говорить. Настоящей поэзии не слышно, но рты бормочут полные негодования стансы. Шаркая, они делают пируэт вперед. Чахлые искореженные тела по-своему красивы и естественны – плавные углы искривленных костей, мышц и сухожилий выглядят эстетично и элегантно. Три сморщенных тела сливаются в одно, чтобы поддерживать огромную голову, в которой невидимые глаза вращаются и чуть не выскакивают из глазниц. По ковровому покрытию бегают искры. Я произношу имя Джонаса, и тот забивается в угол, увлекая за собой в тень остальные ссорящиеся тела. Пальцы указывают на дверь, и я ухожу.

КОГДА Я ПАРКУЮСЬ У «ФАЙВ ЭНД ДИМ ДУВЕРА» перед закрытием, появляются на своих мотоциклах Клэй, брат Лотти Мэй, и его приятель Дарр. В зеленых мокрых зарослях позади магазинчика барахтаются и пронзительно кричат бакланы, гагары и поганки, копошась позади гнилых досок, где жители болот привязывают свои лодки, когда приплывают за провизией.

На лбу у Дарра еще налеплен лейкопластырь. С одного края клей отошел, и там лейкопластырь отклеился. Он не умывался, и в порезе грязь. Дарр явно из тех, кому нравится, что мир заботится о себе сам.

Не могу понять, в чем заключается игра. Клэй стоит и смотрит, расслабленно держа руки по бокам, без всякого выражения, но готовый в любой момент принять участие. Он глядит на дверь, ожидая сестру и не будучи уверен, внутри она или, возможно, я с ней уже что-то сотворил.

Как и Эйнштейн, Дарр не тратит зря время и ценную энергию своего ума на ежедневный выбор одежды. На нем по-прежнему обтягивающая красная майка, джинсы, бутсы, пояс с пряжкой. Есть лишь одно отличие: он выбросил свой маленький ножик, видимо решив в приступе гнева, что порезавшее его лезвие стало предателем, перебежчиком во вражеский лагерь. Такой образ мысли заставляет мужчин называть свои гитары женскими именами и в конце концов разводиться с ними. Теперь у него новая любовь – восьмидюймовый складной нож, засунутый за голенище левой бутсы.

Выхожу из пикапа и жду. Живот мешает Дарру подойти слишком близко, но он умеет преодолевать расстояния. Он наклоняет голову, глядя на ковыляющих по траве гагар, и лейкопластырь наконец падает со лба.

– Знаешь, чего я терпеть не могу? – спрашивает он меня.

– Подыграю, поскольку вопрос явно риторический. Чего ты терпеть не можешь?

– Фехтование.

Я прочищаю горло.

– Фехтование?

– Я ненавижу фехтовальщиков, которые не имеют представления о суровой реальности, стоящей за этим видом искусства. Они считают это спортом, чертовы идиоты. Или, хуже того, представлением, которое проводят для своих мамаш как балет или синхронное плавание. Фехтование никогда не было спортом. Чтобы жить с клинком, надо иметь убеждения. Веру. Истинная вера – вот о чем я говорю. Но эти игроки, они с таким же успехом могли бы бросать мяч в баскетбольные кольца или добегать до третьей базы. Они так и не усвоили… не усвоили сами постулаты, идеологию этой дисциплины.

– Не могу сказать, что у меня есть свое мнение по вопросу.

– Поверь тому, что я говорю. Неважно, как часто они тренируются – в головах у них всегда эта безрассудная чушь. Они чувствуют себя галантными дворянами, размахивая своими мушкетерскими шпагами и выкрикивая что-то на французском, притом что даже не могут правильно произнести слова. Считается, что с дурацким шлемом на голове тебя не обнаружат мертвым и моторчик не остановится, когда друг друга колют в грудь.

– Даже женщины?

– Особенно женщины! Черт, не заставляй меня говорить о них!

Он сплевывает в грязь. Последняя пара посетителей покидает магазинчик и идет к своим плоскодонкам, возвращаясь в залив. В оконном проеме показывается лицо Лотти Мэй, на минуту оказавшееся в обрамлении обвивающих дом виноградных лоз. Она меняет висящую в окне вывеску на «Закрыто» и замечает сцену перед домом. Прежде чем исчезнуть, она вздергивает подбородок и собирает губы в тонкую белую бескровную линию.

Дарр немного покачивается – может, признак повреждения внутреннего уха.

– А ты не думал, что им надоели эти дурацкие утомительные телодвижения? Идиотская фальшивая доблесть, которую они должны изображать, когда скачут вокруг друг друга словно кретины? Как доказать, что состоишь из плоти и крови, если люди пытаются зарезать один другого, с головы до ног покрытые металлической защитой? Не кажется ли тебе, что, если бы на шпагах не было пробковых наконечников, они продвинулись бы дальше?

– Наверно, они гораздо сильнее будут стараться не попасть под удар.

Он разражается громким смехом, который звучит искренне и немного безумно.

– Вот! Ты понял! Именно это я и думаю!

Его мышцы дрожат, и размытые тюремные наколки выглядят хуже, чем меланома.

Я молча смотрю на него моргая и опять прислоняюсь к пикапу. Дарр не только ждет, что мир сам себя возьмет в руки, но и возлагает большие надежды на то, что логика его высказываний каким-то образом докажет саму себя. Может, он говорит метафорично. А что если это туманная попытка запугивания?

– Я верю, что мы с тобой хорошо понимаем друг друга.

– Мы вернемся к этому вопросу, – говорю я ему и иду к Клэю.

Может, он колдун и уже наводит чары и произносит заклинания с неизвестными даже ему самому целями. Его плечи опущены от усталости, а глаза прикрыты, словно он проходил через подобное много раз.

– Почему ты крутишься около моей сестры? – спрашивает он.

– Вначале она крутилась около меня, но признаю, что приходил искать ее вечером.

– Зачем?

– Не могу точно сказать.

Между его бровей появляется маленькая морщинка, и мне требуется пара секунд, чтобы осознать, что он хмурится. Потом морщинка исчезает.

– Не можешь придумать ничего получше?

Раздумываю над вопросом и отвечаю:

– По сути, не могу.

– Тебе стоит держаться подальше от нее. Думаю, так будет лучше.

Никаких скрытых предупреждений, демонстрации оружия или мускулов. Он говорит с холодным спокойствием, даже меланхолично. Я бы сказал, что однажды он почти выбрался из округа Поттс, но его затянуло обратно.

– Ты вернулся в город из-за сестры? – спрашиваю я. – Чтобы защитить ее? Забрать отсюда?

– Нет.

– А что тогда?

– Может, я объясню тебе со временем.

Приятно слышать, что он говорит правду, прямо и без экивоков. Если все пойдет как надо, мы доберемся до сути дела, какой бы чертовщиной это ни было. Нужно ждать, пока сыграют определенные обстоятельства, цепь событий, начавшаяся со рвоты Лотти Мэй, или, может, с моей бабушки на школе крыши, или задолго до того. Каждое событие следует за другим, образуя некое сплетение, которое пока четко не определить. По крайней мере, я не могу.

– Твой друг действительно настолько не любит фехтование, или все это – замаскированная угроза? – спрашиваю я.

– Просто ненавидит.

– Так почему он все это наговорил мне?

– Ты ему нравишься.

– Вот как.

Дарр вынимает свой складной нож, открывает его и кидает в заросли травы в копошащегося там баклана. Птица кричит от боли, кружится, падает и пытается уползти, пока Дарр идет за ней.

Крови почти не видно. Он с улыбкой хлюпает по грязи, хватает птицу и протыкает ей голову. Труп он отдает Клэю, который обращается с убитой птицей довольно почтительно. Лотти Мэй, стараясь не встречаться со мной глазами, выходит держа мешок из джута. Я наблюдаю с легким недоумением. Клэй бросает мертвого баклана в мешок, завязывает его и кладет на заднее сиденье. Они с Лотти Мэй садятся на мотоцикл, Дарр – на другой, и все едут прочь, не сказав ни слова.

Я стою еще какое-то время, думая о Драбсе и глядя на блестящую болотную зелень. Мимо проплывают охотящиеся за рыбой поганки и кряквы. Начинает дуть холодный ветер, который приятно охлаждает мое горло. Вдали в трясине ревут аллигаторы, и несколько перьев баклана поднимаются на воздух.

Гагары подняли плач, похожий на плач моей матери, и он эхом отражается по всей округе. Я зажигаю сигарету. Поднимающийся болотный газ воспламеняется, и на стоячей воде танцуют красные извивающиеся огненные язычки. Они похожи на умирающих людей, которые никак не желают отпустить ненавистную жизнь.

Восьмая глава

СТАРУХА И ЕЩЕ ДВЕ ВЕДЬМЫ каким-то образом забрались в дом в конце дня и начали бегать по всем помещениям и совершать ритуалы. Они носятся из комнаты в комнату, обрызгивая дверные проемы вонючими маслами, распевая что-то и проводя очистительные церемонии.

Как ни странно, они прошли мимо спальни, где Доди лежит с моими братьями, пытаясь вытащить Джонаса из глубокой депрессии. Они не обращают туда свои молитвы и не тратят зелье.

Вельма Кутс не давала одобрения на такую атаку. Это не в ее стиле. В отличие от всех них, она знает лучше. Эта фракция колдуний отделилась от остальных, они долго планировали и наконец вылезли из болот. Когда я подхожу ближе, они выкрикивают слова, которых я не понимаю, и делают перед моим лицом защитные пассы. Они верят, что здесь прячется темная правда, которую нужно немедленно искоренить, и решили наконец взять дело в свои руки. Такую браваду я могу оценить. На них шали и браслеты из чертополоха, волосы трижды обмотаны платком; они таскают амулеты и колокольчики и постоянно звякают ими в перерывах между воплями.

Старуха быстро устает, тянется к бархатным драпировкам, садится на диван и тяжело дышит. Она слишком стара, чтобы до сих пор носить какое-то имя. Когда она кашляет, в ее истлевшей оболочке слышен шорох веков. Человеческие имена больше не могут держаться на ней – они соскальзывают с ее пыльной сморщенной плоти, как капризы молодой девушки. Она держит звездные карты, на которых показаны выравнивания и несовпадения планет и лун. На пергаменте видны засохшие кровавые полосы, словно она пыталась заставить небесные тела вернуться на надлежащую орбиту силой собственной крови. По-моему, попытка не хуже, чем все остальные.

Решаю заварить чай и предложить им еду и кексы. Голос у Старухи такой скрипучий, будто его не раз ломали и чинили с помощью гвоздей и молотка.

– Всё из-за тебя, – говорит она.

– Все вы так говорите. Честно говоря, чем чаще мне это повторяют, тем меньше я в это верю.

– В основном из-за тебя, но твоей вины тут не так много.

– Да?

– Иногда просто такой ход вещей. Плохо, но такова жизнь.

– Спасибо и на том. Хотите кекса?

– Спасибо.

Ее лохмотья тонкие как бумага, их скрепляет одна грязь, но она закутана в них, будто в газовую ткань. В ее бесчисленных годах есть удивительная красота, порочная и поразительная. Она заслуживает почтения и уважения, и я изо всех сил удерживаюсь от того, чтобы вышвырнуть ведьму из дома.

– Что за хренотень вы тут раскидали повсюду?

– Суп из бычьих хвостов, варившийся три дня.

– Господи Иисусе!

– Мы думали, это поможет.

Она говорит это с печалью, поскольку понимает – не поможет. Мы за пределами подобных мер воздействия, и, может, всегда были. Руки у нее дрожат, когда она берет предложенную чашку чая и кусок кекса.

– Благодарю за старания. Хотите лимон?

– Да, спасибо.

Я добавляю ей в чай кусочек лимона и смотрю, как она ест дрожащими руками. Жует пищу своими беззубыми деснами, пока та не превратится в жидкую кашицу, а потом проглатывает.

Возможно, много лет назад мой прадед танцевал с ней. Думаю об этом с некоторой печалью, представляя, как все было и как должно быть. Он танцевал со всеми девушками и, когда за ними ухаживал, для каждой собирал жасминовые букеты на главной улице и по обочинам, в садах и по пути в церковь. Неплохо, надо думать, проводил время. Смотрю на ее скрюченные коричневые пальцы и представляю их снова бледными и молодыми; представляю, как прадед нежно брал их в свои руки, когда они гуляли весной по городской площади. Когда-то ее скрипучий сухой голос звучал застенчиво, и они перешептывались. С тех пор сменилось несколько поколений.

– Я стара, – говорит Карга так, словно это новость. – У меня не так-то легко вызвать тревогу. А ту, что есть, оставлю для подходящего времени и сто́ящих людей.

– Для меня?

Она испускает смешок, и с одежды спадают клочки лохмотьев. Сквозь редкие волосы проглядывает череп. Полупрозрачные пряди падают на пол. Ее тощее и дряхлое тело трепещет как ленточка на ветру. В глазах плещется безумие, но такого рода сумасшествие вполне можно понять. Безумие прошлого и тех, кто сумел выжить, которое сильно отличается от того, что охватило Драбса и Мэгги, моих братьев и даже меня. Ее голос то затихает, то снова набирает силу. Пахнет от нее протухшим мясом.

– У большинства людей есть тайны, но с тобой все иначе.

– Иначе?

– Ага. Просто по-другому. У тебя все наоборот. Их тайны, они выходят из леса и цепляются к тебе.

– Порой я так себя и чувствую.

Другие ведьмы переместились во двор и продолжают кричать, танцевать и заниматься прочими подобными вещами. Они проходят перед окнами, рисуя пальцами символы на стекле. Интересно, пытались ли они связаться с Лотти Мэй и рассказала ли она о том вечере, когда напилась и вместо того, чтобы заняться со мной любовью и обследовать нижнюю часть моего тела на предмет уязвимых мест, ее стошнило.

– Этот кекс очень вкусный, – говорит она.

– Да, – отвечаю я, – мы с Доди его готовили.

– Не подумала бы, что эта девочка умеет так вкусно готовить.

– Она и не умеет. Пек я, она просто подавала мне муку и все такое.

– Похоже, ты любишь делать выпечку.

Она хмурится и смотрит вверх, впервые заметив тихий шум, доносящийся сверху. Это походит на непрекращающийся звон в ушах.

– Что это? Кто-то плачет?

– Да, – говорю я.

Она отхлебывает чай и даже прожевывает и проглатывает дольку лимона. Опять оборачивается и смотрит в темный проем лестницы.

– Кто там плачет? Ты сказал, призрак?

– Мой брат Джонас.

– Он призрак?

– Не думаю.

Она позволяет себе рыгнуть и похлопывает по животу.

– У мальчика сильное горе.

– Любовь всей его жизни только что его покинула.

– Когда?

– Неделю назад.

Она округляет глаза, и нижняя губа отвисает.

– Если такое горе не прошло за целую неделю, оно никогда не кончится.

– Боюсь, вы можете оказаться правы.

Она берет меня за руку и целует ее сухими губами, собирает свои вещи и заворачивает остаток кекса в тряпки.

– Прошлое может вернуться назад множеством путей, детка. Оно не стареет и его не хоронят, как происходит с людьми. Оно может умереть и воскреснуть. Грехи принимают форму и донимают тебя.

– Что вы имеете в виду? – спрашиваю я.

– Ты сам это…

– Вскоре узнаю. Да, я уже слышал. Расскажите мне о карнавале.

Старуха кривится, демонстрируя крошки, застрявшие в коричневых зубах, и спрашивает:

– Что такое карнавал?

ОТЕЦ СИДИТ НА КРАЮ кровати, уставившись прямо перед собой.

Зло больше не принимает личину его собственной жизни. Он освободился от этого и от тупиковой судьбы, ограничившей его округом Поттс. Он дорого заплатил, но наконец вышел из замкнутого круга, по крайней мере, в своем воображении. Его надменность ушла, гордость пошатнулась. Живое сердце ненависти слегка охладело и теперь горит слабее, но более устойчивым пламенем, и он, похоже, чужд всему, что его окружает. Думаю, он мог бы уйти, но выбрал остаться. Предвидение и воображение давно его подвели, но стремление покорить пойму осталось. От него пахнет затхлым потом, самогоном, собачьим дерьмом, тухлой курицей и болотом. Несоответствие и крах. Его разрушение подошло к концу, и благодаря этому он обрел свободу.

Листья резко царапают по окнам и кричат козодои. Мне хочется спросить отца, видел ли он Мэгги там, под ивами, но, боюсь, он может мне солгать.

Внизу звонит телефон, и меня охватывает непреодолимое чувство, что это Драбс. Его преследуют, и ему долго не продержаться. Мне нужно взять трубку, но я не в состоянии выйти из спальни. Отец сидит на моих ногах, будто желая их сломать. Телефонный звонок обрывается, из моей груди исходит глубокий стон. Мне хочется убить кого-то, но все уже мертвы.

Отец шепчет мое имя и свое собственное. У него по-прежнему с собой фотоаппарат, и он делает фотографии, бесцельно и без вспышки. Я понимаю, что все это как-то связано с Мэгги, а не с моей матерью, или Богом, или Кингдом Кам. Как любой человек и любой миф, он ревнует к тому, что со временем заняло бы его место. Он жаждал того, что было моим. Он любил ее, потому что любил меня, и все же ненавидел то, что я, как всякий сын, из себя представлял. Возможно, мои братья стали исключением из общего правила.

Не его смерть или уничтожение, но его медленная замена и постепенное стирание.

Его зло теперь приняло новый облик. Мой.

Мрачно щелкает камера. Он встает и идет к братьям. Его привязанность видна по глазам, в которых горит трагичная нежность. Он заложник, который не может покинуть тюрьму после освобождения.

Больше он не носит мой размер. Он стал намного крупнее за время отсутствия. Его одежда и обувь будут на мне болтаться. Мы больше не занимаем в этом мире одинаковый объем пространства, что создает вакуум, который нужно заполнить. Его пустота живет, ожидая меня в этой комнате и под кроватью, за колышущимися шторами, в тяжелом дыхании рядом со мной. Я оборачиваюсь.

Кем бы она ни была, она вернулась назад, мило и гибко устроившись у меня на коленях. Может, ее тело – сосуд моих грехов. Огненно-рыжие волосы вспыхивают, когда отблеск лунного света падает в наш темный угол. Тень моего отца, черная и вечная, падает мне на грудь, и я не вижу ее лица, хотя она смотрит прямо на меня.

Она издает слабые звуки – не экстаз и не агония, но, возможно, смесь того и другого. Братья стонут во сне, и она тут же начинает вести себя тише. Теперь она перемещает свои претензии туда, где когда-то было лицо моей сестры – того, что могло быть моей сестрой. Она целует пятно с отметками зубов Себастьяна, прежде чем опять взять в рот.

Кто-то – возможно, я – хочет убить кого-то еще, опять-таки, возможно, меня. Она впивается ногтями мне в ногу, а затем вынимает их, делая короткие царапающие движения, словно впечатывает в мою кожу слова из небытия. Я пытаюсь их расшифровать. Силуэт моего отца пощипывает невидимый подбородок, тоже стараясь прочитать резкий рукописный почерк с четко очерченными линиями. Мне удается проследить i с точкой, низенькую n и свисающую снизу g в окончаниях ing. Она пишет с множеством активных глаголов. С того момента, как мы впервые встретились на заднем сиденье моего пикапа, ее повествовательная манера немного изменилась. Теперь больше двоеточий и меньше курсива. Абзацы стали короче, но примечаний столько же, а еще она добавила полный указатель и библиографию.

Внезапно я различаю несколько слов. Мой отец тоже их видит и громко хмыкает.

ТЯЖЕСТЬ.

ПРОНИКНОВЕНИЕ.

ПОДЛИВКА.

СМЫСЛ.

ЗНАЧЕНИЕ.

Хочу задать вопрос, но не могу говорить. Мой отец размахивает руками, привлекая к себе мое внимание, но не издает ни звука. Я вот-вот получу оргазм и не понимаю, каким, черт возьми, образом. Если она и прикасается ко мне, то так глубоко и одновременно деликатно, что я этого практически не чувствую.

Она почти закончила свои письмена, свои гексаграммы. Тень отца горестно раскачивается, но его горе никак со мной не связано. Я почти готов разразиться диким смехом. Что бы она здесь ни делала, это поможет нам перейти на следующий уровень.

Яростно кончаю ей в рот – в то, что может быть ее ртом, и ее язык кружится и вращается, увеличивая нажим и опять ослабляя. Чертовски изящный трюк. Постанывая, притягиваю к себе ее холодные жесткие волосы. Она неразборчиво бормочет. Я пытаюсь понять, не Ева ли это в моей кровати, скрытая темнотой. Сперма струится к ней в глотку, если у нее есть глотка. Если это Ева, тогда я хочу ее попросить надеть гольфы, и мы начнем все сначала. Она говорит со ртом, полным моего уксуса, призывая кого-то еще, что-то еще. Она дает обещания и выдвигает требования, повторяя почти непроизносимые имена.

Изречения на моей плоти опять загорелись, и в комнате стало светлее. Ее лицо по-прежнему скрыто темнотой. Как и лицо отца. Я в ожидании того, как нечто древнее и всемогущее пробьется сквозь трясину времени, сквозь дикие заросли и болота на своем неуклонном пути домой.

Жду еще несколько минут, но ничего не происходит, и в конце концов свечение гаснет. Она беспокойно стонет, встает с кровати и открывает дверь. Я тянусь к ней, но она отворачивается и осторожно закрывает дверь. У меня такое чувство, что в следующий раз ее визит будет последним.

Отец направляет на меня камеру и щелкает затвором, а потом проверяет, выглядывая в окно, тут ли Мэгги. Я валюсь назад на подушки и жду, не зазвонит ли снова телефон, надеясь, что я только заснул, а не умер, как мой старик.

ЧАСТНЫЙ СЫЩИК НИК СТИЛ громит бар Лидбиттера. Тут такое время от времени случается, и большинство мужчин не возражает. Все они в той или иной степени проходили через подобное. Это обычай. Ритуал. Но никто из них не показывал такого класса, как Стил. Все сгрудились на одном конце бара, пока Стил выполняет серию замысловатых приемов боевых искусств, раскурочивая столы и пробивая кулаком стулья. В движениях выражается его боль.

Дидер немного расстроен, потому что хочет играть в дартс, а Стил уже порвал мишень для бросков. Ему ничего не остается, кроме как метать дротики в голову дикого кабана, целясь тому в глаза, а иногда в ноздри. Вербал Рейни отказался от пива и на текущий момент ополовинил бутылку бурбона «Четыре розы». Он не брился с неделю, и никто не гладил его рубашки.

– Черт возьми, я никогда не думал, что скажу это, но я скучаю по Глории! Этот Гарри не знает, какое сокровище заполучил.

Остальные кивают и похлопывают Вербала по плечу, теснясь при этом в небольшой круг и стараясь держаться подальше от Дидера. Тот не попал в голову кабана ни разу, но продолжает разбрасывать дротики по всей комнате. Вербал скребет подбородок, считает сдачу и направляется к музыкальному автомату. Он проигрывает песню «Люси» в четырнадцатый раз подряд, но никто не жалуется. Такой выдался вечер.

– Она говорит, что вернется назад?

– Нет, говорит, что не хочет меня больше видеть.

– Вербал, тебе чертовски везет.

– Дружище, ты прав.

– Скучаешь по ее детям?

– Скучаю? Они до сих пор со мной.

– С тобой!

– Они с Генри уехали, оставив всех троих на меня. Отправились во второе свадебное путешествие.

– Думаю, они не очень хорошие родители.

– Склонен согласиться.

– Неудивительно, что они с Гарри выглядели так оживленно последнюю пару недель. Я думал, это потому, что они направляются на Кайманы, но…

– Какие еще Кайманы? Те, что рядом с Гейнвиллем?

– Западные Карибы, тихая британская колония, известная как Каймановы острова.

– Что?

– Состоит из трех островов в 480 милях к югу от Майами. Большой Кайман, Кайман-Брак и Малый Кайман.

– О господи!

– Мы с Дидером туда ездили несколько лет назад, после того как нам выплатили страховку, когда мы поймали охотинспектора на незаконной прослушке телефонов.

– Снова та история с Большеротым Окунем?

– Совершенно другие обстоятельства, Вербал. Настолько ясное дело об уголовном розыске и изъятии, какое только можно себе представить. Карп находился в лохани в честь традиционного иудейского праздника Рош Ха-Шана, а не по какой-либо еще причине, что бы там не говорили.

– Ты иудей?

– Я собирался принять эту веру.

Женщины пожирают Стила глазами и говорят о нем приглушенными голосами. Вот настоящий мужчина, который знает, как любить и ненавидеть, но обратит свою агрессию на неживые объекты, а не на тебя или твою мать. Из его рук сочится кровь, и он наслаждается этим фактом, облизывая свои раздувшиеся суставы. Чтобы восстановить рубцовую ткань, потребуется много усилий, но надо же с чего-то начать.

Он улыбается с такой силой, что уголки рта трескаются. Вокруг него вьется сигаретный дым. Он оборачивается и рубит его резкими движениями. В таком акте насилия есть какая-то балетная красота. Аромат духов Лили оказался столь тяжелым, что спина у него согнулась. Головы животных смотрят вниз, а он глядит на них.

– Как идут дела? – спрашиваю я.

На шее у него царапины. Я узнаю эти маленькие ранки, которые оставляют колючки терновника. Я знал, что он стал проводить больше времени в монастыре с аббатом Эрлом, но не думал, что Стил стал членом ордена.

Стил не считает свою брутальную демонстрацию потерей контроля, впрочем, как и я. Он говорит:

– Я продолжаю заниматься делом. Вы получите ответы. Я останусь в городе, пока дело не будет закрыто.

– Может, это плохая идея.

Он приходит в замешательство и на секунду замирает. Под ногтями у него занозы.

– Вы хотите, чтобы я бросил дело?

– Нет.

Жесткие черты лица смягчаются от облегчения. Ему нужен этот последний остаток самоуважения, и у меня нет причин отбирать его у Стила. Но челюсти у него тут же напрягаются, потому что он знает – вот-вот я заговорю о Еве. Он оглядывается в поисках чего-то еще, подходящего для удара, но поблизости ничего неразбитого не осталось. Глаза Стила останавливаются на мне, и я задаюсь вопросом, стоит ли продолжать.

– Вы же не боитесь меня? – вновь обращается ко мне Стил после паузы.

– Нет.

– Вы боитесь чего-то?

– Не знаю.

– Если бы боялись, то знали бы.

– Может, и так.

Подходящий момент для того, чтобы мне дал беглую оценку этот парень с розовыми пальцами, чей дух разрывается между смертью жены и соблазнительной школьной учительницей; детектив, который застрял в гнилом городишке по непонятной ему самому причине и измучен маленькой девочкой, сводящей его с ума.

– Что за чертовщина у вас творится? – спрашивает он меня.

Думаю, что ему сказать. Стоит поговорить о моем детстве? Хотите узнать о том дне, когда я оставил убитого мальчика в пойме? Но это звучит слишком претенциозно. Скрещиваю руки и жду.

Мимо нас пролетает дротик Дидера. Стил выбрасывает в мою сторону кулак, который останавливается в четверти дюйма от моего носа. Таким ударом можно убить наповал. За несколько дней до того, как Лили соскребла рубцовую ткань, он мог бы сломать мне нос и впечатать носовую перегородку прямо в мозг. Снова звучит песня «Люси». Мы пристально смотрим друг на друга.

ВО СНАХ МОЕЙ МАТЕРИ она дергает своего отца за рукав плаща.

Тот игнорирует ее, как постоянно делал в последние три недели после ее возвращения с известием, что маму убили. За исключением того непродолжительного времени, когда он орал на нее за то, что она стерла кровавые слова со школьной стены, он не сказал почти ни слова.

Он сидит в кресле в центре гостиной, слепо уставившись перед собой. Иногда радио включено и по нему передают какую-то тихую музыку, но чаще царит полная тишина, как сейчас. Она дергает его за рукав, а он не реагирует. На мгновение она пугается, что отец мертв, и ищет в его груди рукоять от серпа.

Там ничего нет. Кончики его жестких каштановых усов слегка трепещут от тихого дыхания. Может, он все еще злится на нее за то, что смыла улики, хотя что-то все же осталось. Она не боится крови и за последние несколько дней забила нескольких куриц и поросят, но больше не может выносить ни вида, ни запаха мела.

Может, это все ее вина. Она еще раз просит прощения и предлагает сделать суп из бычьих хвостов, его любимый. Он не отвечает. Это хуже всего, что было.

Засуха не прекращается, и вонь от дохлой рыбы поднимается с низин и заполняет весь дом. Она уже привыкла к этому запаху, как и попугайчики, пьющие воду, пока ветер треплет занавески и заставляет окна дрожать в рамах. Мимо проносятся пылевые вихри, тополи качаются и клонятся так, будто глядят на нее сверху вниз.

Его лицо кажется бесплотным в тускнеющем свете. Глаза впали, а из-под приоткрытых губ показываются квадратные зубы, выступающие словно надгробия.

Они так и не сходили на могилу матери. Он бы и не пошел, рассуждает она, чувствуя, что для нее идти одной просто небезопасно. Тот, кто убил и написал те слова, мог не уехать из Кингдом Кам, и, вполне возможно, повсюду ее подстерегает. Жители болот порой зовут ее туда, где растет кудзу и голубика, и стараются предостеречь от определенных мест и людей. Но они не говорят ничего, чего бы она уже ни знала.

Скопившаяся в ее груди печаль не находит выхода. Ее мать провисела в таком виде у всех на глазах, и теперь все об этом знают. Это давит почти так же, как сама ее смерть. У моей матери нет и малейшего понимания, почему и из-за чего такое могло случиться. Она переживает за цветных, которых линчевали, и чьи дома сожгли.

По чердаку пробегает крыса или кто-то вроде крысы. Она убрала все мышеловки с заплесневелым сыром и ядом, которые ставила ее мать. Та была просто одержима идеей убийства существ, которым здесь не место, и приходила с метлой на чердак в любое время ночи, вычищая все углы. Крысы – или кто там мог прятаться – имели свои основания и желали остаться в доме.

Отца это не волнует. Его больше ничего не волнует.

Колдуньи приносят ей тушеное мясо и крепкий чай, чтобы накормить отца, и говорят, что снова поднимут его на ноги. Она благодарит ведьм, относит посуду домой и выливает ее содержимое в кусты. Порой туда приходят землеройки и дикими голосами пересвистываются друг с другом.

Если ее отец не умер, он просто болен, и его болезнь закончится. Он проснется и зевнет, потягиваясь и потирая живот, готовый опять принять плотный завтрак, как в прежние времена. Они выйдут на прогулку по проселочным дорогам округа Поттс и внезапно обнаружат, что подошли к воротам кладбища. Он положит руку ей на плечо и мягко направит вперед, а сам будет ждать у ворот. Она навестит мамину могилу и скажет все, что еще должна сказать, и мама выслушает. А потом, вероятно, расскажет ей то, что следует рассказать, и зловещие лица, погано ухмыляющиеся из-за деревьев, растворятся наконец в ночи. Потом все смогут вернуться к тому, что должны делать.

Она не считает это очередным поражением. Она прощает недостатки.

Отец хватается за сердце, будто его только что пронзили острой сталью. Она подходит к крыльцу и замечает человека с тремя головами, который ждет ее выше по тропинке.

СНОВА ЗВОНИТ ТЕЛЕФОН, и я выскакиваю из кровати, чтобы взять трубку. Преподобный Клем Бибблер хочет меня видеть. Когда я появляюсь в церкви, уже два часа ночи, а отец Драбса сидит на задней скамье, шепотом творя молитвы.

Я сажусь рядом. Скрипят стропила и ветви белого дуба царапают черепицу. Можно себе представить, как тут было сорок лет назад: дети открывали свои учебники и вынимали ручки, пока моя бабушка выводила на доске формулы и подчеркивала союзы. Даже когда в моих ушах звучат молитвы преподобного, сбоку лежит молитвенник, а перед собой я вижу крест и алтарь, у меня нет ощущения, что это на самом деле церковь.

В помещении больше не царит чистота. Повсюду разбросаны обертки, бутылки и объедки. Он остается здесь дни и ночи в надежде, что его вера, его пропавший сын или его отсутствующая община вернутся. Две веревки, ведущие к шпилю, потрескались и перекрутились. Колокол еще раскачивается, и нескончаемый звон давит мне на грудь, раздается в голове.

На нас обрушилась удушающая жара, но преподобный Бибблер все равно не потеет. Когда он заканчивает молиться, выпрямляется и изумленно смотрит на меня. Кивает, и мускулы на его черном лице двигаются несимметрично. Он выглядит так, словно попал в ловушку воспоминаний о чем-то, чего никогда не происходило. Стоическая выдержка ему изменила. Бибблер облизывает губы, но во рту у него так пересохло, что кончик языка цепляется за губы.

– Томас, извини меня пожалуйста. Я не думал, что ты приедешь так быстро.

Ему не кажется странным, что я приехал посреди ночи по его просьбе, и я не нахожу его просьбу чем-то необычным.

– Он здесь был, – говорит преподобный Бибблер.

– Драбс вернулся?

– Да.

Он пытается бороться с тем, что мечется в голове, крепко сжимая веки и быстро-быстро повторяя литанию. Это не помогает, и дыхание прерывается. Выглядит как сердечный приступ. Я наклоняюсь, кладу руки ему на плечи, и преподобный резко возвращается к жизни, словно не знал, что я тут.

– Томас, он был изранен.

В глубине живота возникает холодок, который выходит наружу дюйм за дюймом, пока я не начинаю дрожать.

– Как так?

Всепоглощающая тишина подплывает и окутывает нас снова. Так всегда бывает. Опускаю глаза и вижу, что подобрал упавший молитвенник. Переворачиваю страницы и удивляюсь тому, сколько псалмов мне неизвестно. Вера и религиозные убеждения всегда изменчивы и текучи как река. Мне нужно идти, но ему есть еще что сказать, и он старается найти способ это сделать. Я остаюсь сидеть на скамье, холодея все больше, и даю ему еще немного времени.

Внутри него словно рвется струна, и наружу прорывается яростное варварское шипение:

– Его линчевали! Снова ошпарили смолой, но на этот раз намного хуже. Веревка прожгла ему горло, там все воспалилось…

Он хватает ртом воздух, но не может дышать сквозь стиснутые зубы.

– Они… они… что они сделали с моим мальчиком. Мой сынок, мой мальчик…

У него нет сил закончить.

Зубы мои стиснуты так крепко, что вот-вот сломаются, и я отбрасываю молитвенник как можно дальше.

– О Боже.

– Я не понимаю, как он выжил.

Но он понимает, и я тоже. Драбс всегда был под чьим-то зорким наблюдением, его использовали для других целей.

– Я потерял его.

– Мы оба потеряли, – говорю я.

– У него пропал голос, и слова, которые из него выходили, были не похожи на человеческие. Но слова были.

– Вы уверены?

Он знает, что я имею в виду.

– Нет, это не языки. Он сказал, что Святой Дух наконец его оставил. Он сделал все, что должен был сделать. Томас, он улыбался. Был счастливее, чем когда-либо. Смеялся и издавал эти ужасные звуки. Искалеченный и окровавленный, с изуродованным мужским достоинством, он был полон радости. Господь Вседержитель, прости меня, но так чудесно было видеть его улыбку.

Я обещал найти его и не сумел этого сделать. Я больше похож на своего отца, чем готов был признать. Неудача вдохновляла меня, как все остальное, и теперь побудила исторгнуть яростный рев, не связанный ни с тупыми фермерами, ни с веревкой, а относящийся только к моим просчетам и слабости. Преподобный Бибблер хочет коснуться меня, и я отшатываюсь.

Раздается стук в окно.

Я оборачиваюсь и вижу, как в пятне лунного света блестит кожа цвета мускатного ореха, светятся белки глаз и сверкают зубы.

Драбс широко улыбается, и, господи Иисусе, это и впрямь прекрасное зрелище.

Когда он уходит в темноту, я вскакиваю со скамьи и бегу за ним.

Преподобный Бибблер пододвигается на сиденье, выставляет ногу и ставит мне подножку. Я кувыркаюсь и падаю лицом вниз в проход. Разбиваю себе подбородок, и кровь льется мне на шею. Я сплевываю на деревянный пол, хватаю преподобного за воротник его тяжелого сюртука и кричу:

– Зачем вы это сделали?

– Оставь его. Он теперь счастлив.

Выбегаю наружу и вижу темную фигуру, которая резво направляется к деревьям. Я выкрикиваю его имя. Драбс замедляет шаг, но не останавливается. Я бегу за ним. Его открытые раны блестят в серебристом лунном свете. Драбс не убегает. Он до сих пор голый, и колючие побеги кудзу дерут ему ноги, но теперь он не чувствует боли. Душа его освободилась. Спотыкаюсь о ползучий сорняк как раз в тот момент, когда он скрывается в лесах. Там мне его никогда не найти, и он знает это, поэтому на секунду останавливается и смотрит на меня.

– Драбс?

Он начинает слабо смеяться, и этот изломанный, но веселый голос вливается в хор больных детей.

Девятая глава

ТЕЛО СЕСТРЫ ЛУКРЕЦИИ Муртин с проткнутой маткой нашли в канаве у шоссе. Она где-то истекла кровью, а потом ее труп привезли сюда и забросали пальмовыми листьями. Похоже на неудачный аборт.

Она носила невидимых младенцев по пустой детской, но выносить собственного ребенка ей не удалось. Аббат Эрл на похоронах безутешен, как и несколько монахов и сестер, принадлежащих ордену. Пришли также многие искатели и заезжие путешественники, чтобы выразить свое почтение.

Горожан пришло больше, чем я ожидал. В целом жители Кингдом Кам не приняли ни новой веры, ни ее последователей. Но Лукреция Муртин была одной из них или когда-то принадлежала к их числу, и они отдали дань уважения женщине, которую когда-то знали.

Под палящим солнцем сейчас сотни людей. Некоторые с лимонадом, раскладными стульями и сэндвичами, а есть и такие, кто притащил с собой домашних животных. Здесь множество детей, бегающих с цветами среди надгробий и повторяющих молитвы. Они читают эпитафии и показывают их своим котятам, восторженно хихикая. Думаю, сестре Лукреции это понравилось бы.

Нам приходится ждать шести часов до начала. Аббат Эрл подготовил длинный некролог, но никак не может успокоиться, чтобы зачитать его. Всех проходящих мимо он хватает и обнимает – его сильные мышцы выступают буграми, когда он всех подряд стискивает так, что те едва могут дышать. Его громкие рыдания напоминают звук пожарной сирены.

Аббата Эрла оттаскивают и прислоняют к стволу тополя, который он немедленно начинает душить в объятиях. Вместо него приходится говорить другому монаху. Учитывая обстоятельства, тот неплохо справляется со своей задачей, несмотря на то, что проводит службу как можно быстрее, с пересохшим ртом и иногда передергиваясь.

Лукрецию хоронят с повязкой на глазах недалеко от могилы моей бабушки. Паломники блуждают между могильными холмами в поисках духов, Бога, смерти, искупления или воскресения. Причины достойные. Некоторые проводят собственные странные ритуалы и танцуют по кругу, позвякивая крошечными колокольчиками и размахивая ладаном. Большинство остались в капюшонах и мантиях кающихся.

Одна парочка прячет в своих бесформенных одеждах бутылки с джином и текилой и отхлебывает из них, когда им кажется, что никто не смотрит. Другие просто закинулись кислотой и рассуждают о ярких цветах неба, хватаясь за свои расплывающиеся лица. Помощники шерифа ловят тех, кто бегает голым по зарослям. Кое-кто из жителей развернул раскладные стулья и наблюдает за представлением.

Паломники, должно быть, видели кое-что в монастыре по ночам. Даже спотыкаясь о корни и камни, они имитируют движения, которые совершала Лукреция. Хотя это и дурной тон, я достаю сигарету и закуриваю. Любители кислоты ведут себя так, словно идут по длинному коридору, неся новорожденных матерям в родильное отделение. Они присаживаются поговорить с фантомами, обсудить прекрасных младенцев, их яркое и открытое будущее.

Когда они слепо поворачиваются ко мне с широко расставленными руками, в их рты льется дневной свет.

Берк, кроме своих записей, по сути, ничем не занят. Шериф насмотрелся фильмов, в которых говорят, что убийца может появиться на похоронах жертвы. У него не хватило ума взять камеру, но он может фотографировать. Записывает имена, номерные знаки, отмечает размер обуви. Бинки будет отмщен.

Аббат Эрл больше не в силах плакать. Он бьет по стенам, а заплакать просто не может, хотя и хочет. Он вытирает лицо мантией, и вшитые колючки из кошачьего когтя покрывают его щеки царапинами.

Про трех людей в городе известно, что они делают аборты – две фермерские жены и Вельма Кутс. Центр планирования семьи слишком далеко, это слишком дорого, и никто в округе Поттс не доверяет чужим в таких делах. Стараемся не отходить от домашних традиций.

Раньше я приводил девочек ко всем трем, и никто так ужасно не косячил при работе. Либо кто-то еще решил попробовать набить руку, либо сестра Лукреция сделала это сама. Но все равно кто-то должен был выбросить ее тело и забросать листьями.

Аббат Эрл настолько вымотан, что с трудом может встать. Два монаха берут его под руки и поддерживают, как могут. Покачиваясь, он наконец удерживается в вертикальном положении. Монахи хотят отвести его в тень, но Эрл не дается. Он замечает меня, стоящего в отдалении на насыпи, и направляется в мою сторону, подбирая свое облачение, чтобы одежда не мешала карабкаться.

– Мне нужно поговорить с тобой, – слышу я его тяжелый голос, полный слез и горя, но где-то глубоко в нем притаилась твердость. Если бы у моего отца был подобный стержень, он бы не покончил с собой.

– Слушаю.

– Да, мне тяжело это дается…

Приходится сделать шаг ему навстречу. До того я не подходил настолько близко, чтобы почувствовать, как от него несет джином. Смерть сестры Лукреции отбросила его к старой привычке запивать свою боль, как во времена, когда он работал на моего отца, осушая болото. Порезы на его лице набухают. Мы стоим под темнеющим небом, глядя друг на друга. У него опять начинают стучать зубы, нервный тик усиливается.

Я говорю ему, что подозреваю – у сестры Лукреции была связь с одним из духовных искателей, живших в монастыре, с другим мужчиной по имени Себастьян. Он мотает головой так резко, что та едва не сваливается с плеч, и говорит, что в святом ордене Летающих Валенд никогда не было ни одного мужчины с таким именем.

– Ты уверен? – спрашиваю я.

– Да.

Конечно, он до сих пор думает, что я каким-то образом тут замешан. Это простительно. Ничтожный червяк подозрений может в конце концов разъесть ваш сон. Он слышал, как она во время молитв называла имя брата, и чувствует, что Себастьян каким-то непостижимым образом связан с ее смертью. Может, так и есть.

– Расскажи мне, Эрл, – прошу я. – Что с ней случилось?

– Я не могу рассказать ничего особенного ни тебе, ни кому-то еще. Все, что произошло, случилось за ночь. Я сам пожелал ей спокойной ночи и видел, как она идет в свою келью. На следующее утро она не вышла на завтрак и утренние молитвы.

– Ты еще думаешь, что она хотела покинуть орден?

Он испускает вздох,

– Она все больше отдалялась.

– Это необязательно что-то значит.

– Я знаю.

Он бессознательно дергает рукой, словно хочет схватить меня за запястье. Ему очень нужен какой-то человеческий контакт, но слишком близко подойти ко мне он боится. Ему нужна моя помощь, но он надеется избежать прямой просьбы.

– Когда мы говорили в последний раз, ты сказал, что, может, она собиралась уехать, потому что ей угрожали.

– Да, так.

– Ты еще думаешь, что в этом причина?

– Я считал, что, вероятно, кто-то просил ее покинуть нас. Возможно, ее любовник, кем бы он ни был.

– Звучит резонно.

– Да, может, он хотел жениться на ней и завести семью. Или… может, он просто боялся, что их раскроют и…

– И заставил ее сделать аборт.

Он больше не может с собой справляться и в конце концов хватает меня за руку. Мне приходится дышать сквозь зубы. Он низко опускает голову, а когда опять ее поднимает, на шее взбухают толстые багровые вены.

– Боже, я до сих пор не могу в это поверить. Что ее бросили в таком виде.

– У Берка есть подозреваемые?

Внезапно аббат Эрл выглядит смущенным.

– Боюсь, что из-за горя…

– Ты упомянул обо мне и братьях. Ничего.

Он отпускает меня, и в его голосе вновь звучит железо.

– Себастьян. Она упоминала имя Себастьяна. Мне было ясно слышно.

Он вытирает мантией кровь и пот с лица, но только раздирает его еще больше. Порез в углу рта расширяется, и соленый пот наверняка ужасно жжет.

– Прости. Наверное, мне не стоило ничего говорить.

– Не волнуйся. Берк достаточно меня ненавидит, чтобы я в любом случае попал на первые строчки списка подозреваемых.

– Томас, он не ненавидит тебя, а восхищается тобой. Мы часто боимся и завидуем тем, кем восхищаемся.

По-моему, он относится к нам с Берком с незаслуженным уважением, но я не протестую.

– Сказали, на каком сроке она была?

– По словам врача, десять недель. Они знали точно, потому что плод остался нетронутым. Можешь представить себе такой кошмар? Насколько бездарно эта… этот человек сделал свою работу.

Похороны закончены, и люди начинают расходиться. Они кладут цветы у гроба Лукреции Муртин и говорят слова прощания, складывают свои алюминиевые садовые стулья и направляются домой. Домашних любимцев нужно покормить. Звон колокольчиков прекращается, а благовония выветриваются

Аббат Эрл, наблюдая за этим, морщится. Могила теперь кажется очень маленькой и одинокой – ему больно видеть такую картину.

– Я сомневаюсь, что шериф вообще найдет кого-то, на кого можно повесить ответственность за эту трагедию.

– Я тоже.

– Хочу попросить частного детектива разобраться в этом. Надеюсь, ты не против.

Внезапно меня поражает мысль, что Ник Стил не пришел на похороны. А также Лили и малютка Ева.

– Я так понимаю, ты теперь с ним в дружеских отношениях.

– Он хороший человек, и его гнетет печаль. Я лишь надеюсь, что он сумеет с этим справиться.

– Да, я тоже.

Только я собираюсь спросить его, что ему известно об отношениях Стила с Лили и девочкой с плоского камня, как он говорит:

– Я слышал о том, что случилось с Драбсом Бибблером. Мне очень жаль.

Это меня останавливает.

– Как ты?..

Взгляд у него опущен, и тут с ним происходит то, чего я много лет ни у кого не видел: он краснеет. Тут я понимаю, что, должно быть, кто-то из линчевателей пришел к аббату Эрлу получить своего рода отпущение грехов.

В мгновение ока на меня спускается всепоглощающая ярость, как бросившийся на спину дикий зверь. В поле зрения появляются белые пятна, и меня охватывает приятное головокружение. Хочется, чтобы оно продолжилось хотя бы с минуту, но это ощущение почти тут же исчезает. Делаю выпад, словно хочу вытрясти из него имена, но с трудом удерживаюсь от соблазна схватить его за горло.

С ветерком до меня опять доносится ужасный запах его дыхания. Я задыхаюсь от отвращения и глубже засовываю кулаки в карманы, чтобы не начать выбивать из него имена этих ублюдков. Галстук, как кнут, перекидывается через мое плечо. В горле застревает низкое рычание. Я не даю ему выйти на волю, но разницы нет.

Он видит в моих глазах убийство, но это его не беспокоит. Он видел такое много раз – у себя, у моего отца, может, у каждого человека. Он открывает рот, и мне хочется вырвать у него язык с корнем.

– Нет, Томас, никто мне не исповедовался, если ты так подумал, – говорит он. – Я встретился с преподобным в его церкви. Ему тоже необходимо утешение. Бедняга. Бедный его мальчик.

Не знаю, покупаться ли мне на это. Шестой час на исходе, и на аббата Эрла вместе с молчанием нисходит спокойствие. Он поворачивается и идет прочь, к членам своего ордена.

Я остаюсь стоять один. Мои руки до сих пор в карманах, и мне еще хочется кого-нибудь задушить.

ОДИН ИЗ ГОЛЫХ ЛЮБИТЕЛЕЙ кислоты на заднем сиденье полицейской машины поймал приход, который становится все хуже. Он визжит и пытается содрать с себя наручники, разбивая нос о стекло. Берк порывается пойти в моем направлении, но останавливается, оглядывается и неуверенно топчется на месте, словно хочет в туалет. Он не уверен, смогут ли помощники удержать такого кадра, и продолжает визгливо кричать им, чтобы те отвезли долбаного психа к доктору Дженкинсу, который ровно так же не будет знать, что с ним делать.

Шериф Берк поднимает руку, приказывая мне оставаться, хотя я никуда не собираюсь. Его помощники начинают отъезжать, но им тут же приходится нажать на тормоза, поскольку Мейбл Шинер, шестидесяти восьми лет от роду, пробегает перед машиной и начинает на газоне кладбища импровизированный стриптиз.

Кто-то угостил ее лимонадиком с кислотой. Для своего возраста она двигается весьма бодро и бежит к передним воротам, сбрасывая на ходу черную шаль и ортопедические туфли. Мейбл проносится мимо меня, и Берк кричит: «Остановите ее!»

На бегу она демонстрирует свою обвисшую грудь и говорит:

– Свобода! Счастье!

– Хорошие сиськи, Мейбл, – замечаю я.

Черт знает что.

Берк бросает на меня полный ненависти взгляд и устремляется за ней, пока помощники поднимаются на склон. Мейбл сейчас минимум в двадцати метрах от них, и отрыв увеличивается. Очень увлекательное зрелище. Берк с трудом бежит в своих ботинках, которые ему велики, к тому же ему приходится одной рукой придерживать шляпу. Я смотрю, не остановился ли кто еще полюбоваться, но все уже ушли.

Голый псих в полицейской машине мажет окровавленным носом по стеклу и кивает мне. Я иду к патрульной машине и становлюсь рядом, глядя на него.

Он весьма волосат. Огромная борода и усы, густая поросль на груди и плечах. Спины, слава богу, не видно. Из носа у него течет. Ему около тридцати, но уже видна проседь и повсюду ожоги от сигарет. Явный признак, что он засыпает с сигаретой и покинет этот мир в виде файербола. В его глазах горит незамутненное желание завершить какое-то дело. Из-за борьбы с наручниками ключицы резко выделяются из зарослей волос. Если он продолжит в том же духе, в конце концов вывихнет себе плечи.

– Думаю, тебе следует малость подуспокоиться, – говорю я. – Ты так травмируешь себя.

– Я тебя знаю! Я тебя знаю! Брат Томас! Ты…

Его лицо – сплошное багровое пятно с раздутыми ноздрями. Он еще немного стучит по стеклу, и я замечаю, что теперь его нос всегда будет искривлен немного вниз и налево. Два других голых парня на заднем сиденье в нирване, тихом и счастливом полуобморочном состоянии. Они ведут спокойную, но напряженную дискуссию о бабочках и синюшных детях, задыхающихся из-за обвития пуповиной.

Мейбл сделала ход, который посрамил бы футболиста Джерри Райса: она перехитрила Берка и обоих помощников, зигзагами перемещаясь между надгробиями.

Я поаплодировал бы ей, но пока не хочется вынимать руки из карманов. Не знаю, что еще произойдет, и не очень хочу знать. Она уже сбросила с себя всю одежду, и мне интересно, какое ЛСД заставляет всех тут внезапно возжелать стриптиза.

Волосатик возбуждается еще больше. Теперь у него образовалась рана над бровью, из-за чего он безумно моргает.

– Брат Томас!

– Послушай, тебе нужно успокоиться и пережить все это. Не стоит сопротивляться. Через несколько часов все будет в порядке.

– Ты же брат Томас, хлеб печешь, да?

Он большой любитель моей выпечки. Замешивать тесто целых двадцать минут – великое дело. Да еще изюм, все они любят изюм.

– Да.

Чтобы продолжать говорить, ему приходится сплевывать кровь.

– Огни, все эти огни…

Должен признать, это меня несколько взбадривает. Склоняюсь ближе и спрашиваю:

– Карнавальные огни?

Он опешивает и смотрит на меня как на придурка.

– Что за чушь ты несешь, мужик? Обкурился, что ли? Это огни Господа!

– А-а.

– Господь здесь, у него есть для нас послание.

– Конечно.

Он замечает Мейбл, огибающую сумаховый куст.

– Черт, посмотри, как эта старуха размахивает сиськами! Надеюсь, ее скоро поймают, такое меня просто оскорбляет. Ну, недостойно было дать дури такой старушке! Должно быть, какой-то засранец угостил ее тут лимонадом.

Его отчаянная борьба с наручниками из высокопрочной стали до сих пор продолжается, но в голосе не слышно напряжения. Крошечные косточки в его запястьях, локтях и плечах трескаются и смещаются. Когда его наконец доставят в больницу, придется загипсовать всю верхнюю половину тела.

– Черт возьми, брат Томас, это колесо обозрения. Это карнавал! Карусель кружится, а все лошади черные, у них бешеные глаза, кроваво-красные, злые. У них еще есть рога: не как у единорога, скорее как у козлов. Как у дьявола! Откуда ты знал?

Он резко дергает головой, и на стекле остается еще больше кровавых брызг.

– Эй, мужик, пока я не забыл, хочу сказать – мне нравится твой хлеб. Особенно изюм. Большинство монахов не сумеют испечь ни хрена, но ты знаешь толк.

– Спасибо.

Он закрывает глаза, вглядываясь во что-то глубоко внутри себя, и ему это не нравится. Жилки на висках пульсируют и даже веки дрожат, когда он скрипит зубами и плюхается обратно на сиденье.

– О, черт. Какой-то мерзкий тип хочет выпить.

– Что?

– Ой, блин! Что он делает с этой змеей? Господи, что за извращение! Меня сейчас стошнит.

Раздается громкий треск, и на миг мне кажется, что ему и впрямь удалось снять наручники. Но удалось совсем другое: его левая рука не выдержала, и из плеча торчит осколок кости. Он смотрит на нее с безумным хихиканьем, опять валится на сиденье и отключается.

Два других кадра продолжают свою жаркую дискуссию, которая перешла на литературу викторианской эпохи, а именно – на поэта Данте Габриэля Россетти и поэтические вирши, которые он похоронил со своей женой, а через несколько лет решил откопать. Волосатик валится на бок рядом со своими кентами и заливает все вокруг кровью. Те не обращают внимания.

Мейбл неудачно поворачивается и падает вниз головой прямо в открытую могилу Лукреции Муртин. Она лежит на крышке гроба, дико хохоча, и, судя по звукам, бьется о крышку головой. Берк не хочет идти туда и вытаскивать старуху, а помощникам шерифа явно очень неловко от всех этих предвечерних событий.

Подбираю ее одежду, спускаюсь с насыпи, прыгаю в могилу и успокаиваю Мейбл, пока Берк наконец не вытаскивает ее. Шериф отвозит старушку домой, а его помощники уезжают с тремя голыми ребятами на заднем сиденье. На кладбище не осталось никого, кроме меня и могильщиков, которые забрасывают могилу Лукреции Муртин в старомодной манере – с помощью лопаты и собственных мышц.

В поисках Мэгги, всматриваюсь в дальние тополя. Я ее не вижу, но знаю, что она где-то здесь, среди множества моих призраков. Я чувствую ее поблизости и хочу попросить снова защищать меня, охранять в темные часы, но даже не в силах позвать ее по имени.

ТА НОЧЬ, КОГДА я смотрел на отца, сидящего на углу кровати и делающего фотографии из самых глубин ада, стала последней, когда я спал в моей спальне – в спальне моих братьев. Потом они заперли дверь, а я не видел причин туда ломиться.

Напряжение разлито по всему дому, и теперь у меня постоянно ноет бок. Но близится время, когда нам придется опять столкнуться лицом к лицу. Все мы – очень терпеливые люди. Доди продолжает заботиться о братьях в течение дня, но большинство ночей проводит со мной. Обычно она спит, когда я ложусь, а когда я просыпаюсь, ее уже нет.

Но сегодня она ждет меня.

Надвигается еще один ураган. Я чувствую тяжелую пульсацию в костях и за глазами. Гром раздается за серебристо-серыми тучами, молнии спускаются все ниже и ударяют по болоту как злые гадюки. Дождь вначале слегка моросит, ветер разносит сладкий аромат мимозы и ладанной сосны. Шторы матери шуршат и задевают мое голое плечо.

– Опять, – говорит Доди.

Скрытый ужас в ее голосе действует и на меня, что совсем неправильно. Ее тяжелое дыхание приправлено доброй порцией виски. При мне она еще ни разу не пила, но хорошо держится. Теперь опять начнутся песнопения, заклинания и прочая уксусная дребедень.

– Доди, ты не можешь надеяться, что до конца жизни не увидишь дождя.

– Это другое. Плохой дождь, как тот, что был раньше.

– Нет, послушай меня…

– Река выходит из берегов, люди будут тонуть на парковках и в канавах. Болотный поселок смоет. Ты только посмотри. Мертвецы проснулись, прошлое снова возвращается. Мама говорит…

– Мне плевать, что говорит твоя мать.

– Нет, Томас, не плевать, хотя ты и не хочешь этого признать. Однажды я тебе уже говорила. Это ураган из душ. Так она его называет, и у меня нет причин спорить. И ты не должен.

– Я и не спорю. Я буду действовать по своему усмотрению.

– Как?

– М-м-м…

– Но как?

Доди боится прислушиваться к громкому журчанию льющихся с крыши потоков. Эти непрекращающиеся удары воды по стенам слишком похожи на монотонный стук мертвых и обреченных душ, которые лишь ждут момента, чтобы войти внутрь. Кажется, века прошли с той поры, когда она бегала по двору в хлопковом летнем платьишке и раскачивалась на старой покрышке; от дождя ее волосы становились темными, и капли стекали по ногам.

Она растягивается на матрасе, простыни туго облегают тело, влажная от пота грудь просвечивает белым в тусклом свете.

– Призраки, они возвращаются.

Я говорю то, что, знаю, говорить не должен, но шепот сам вырывается из меня наружу:

– Они никогда и не уходили.

– Тогда еще глупее отрицать, что происходит. Оно хочет нас. Оно всегда нас хотело. Всех, весь город.

Нет смысла продолжать в таком духе – так мы никуда не придем.

– Хочешь, чтобы я опять повидался с твоей матерью?

– Не знаю. Я думала, может, она знает, что делать, но теперь не уверена. Мама по-своему сильна, но…

– Но что?

– Правда в том, что она не может бороться так же хорошо, как раньше. У нее осталось всего шесть пальцев.

– Господи боже мой! – восклицаю я.

Доди проницательно и хитро кивает. Она знает больше, чем следовало бы. Потирает ступни друг о друга, словно маленькая девочка.

– Я сейчас болтаю всякое только потому, что иначе никак. Лишь поэтому.

– Всё в порядке.

Знакомый звук веток, царапающих черепицу, странно утешает. Он напоминает мне о вечерах, когда родители зажигали камин и мы сидели перед телевизором, наслаждаясь обществом друг друга. Дождь тихо бормочет о чем-то своем. Доди откидывается на подушки, предлагая мне присесть на кровать. Я сажусь рядом, и она чуть стонет и притягивает меня к себе. Когда я пытаюсь раздвинуть ей ноги, маленький кулачок камнем упирается мне в грудь и останавливает. Я жду, прислушиваясь к грому небесному. Мне нравится этот звук.

– Ты единственный, кто может нас спасти, – говорит она мне.

– М-м-м.

– Да ну тебя, прекрати мычать,

Она ложится на спину, открывая свой выпирающий, гладко выбритый лобок. Доди слегка дергается, но не от желания. Между бровей у нее залегла глубокая морщинка. С подушек ей видны окно и далекие молнии, бьющие в залив. Руки ее скользят по животу, ощупывая шелковистую прелесть бледной прохладной кожи.

– Ты спасешь нас?

Мне тоже нужно подтверждение. Вот почему мы здесь. Кричит козодой, и она дергается так сильно, что стукается головой об изголовье кровати. Потирает шишку, волосы внезапно становятся спутанными и непослушными. Я нахожу это восхитительно эротичным, и мое дыхание становится тяжелее. Она глядит на собственную тень на стене, расчесывая буйные кудри пальцами.

– Томас…

– Сегодня больше не хочу об этом говорить.

– Это не тебе решать.

Но я уже решил. Наваливаюсь на нее и крепко прижимаю свои губы к ее губам. Она стонет, больше от досады, чем от страсти, желая еще немного поругать меня. В другой части дома злятся братья. Поэзия Джонаса едкая и режущая слух, но смех Себастьяна ничуть не лучше. Любовь Коула – любовь к ночному миру, и он один понимает истинную свободу тьмы. По окнам стекают пульсирующие потоки воды, похожие на растопыренные пальцы.

Я выключаю свет, и Доди снова равнодушно протестует, мявкая что-то погромче и, возможно, орошая мою грудь слезами. А может, это просто пот. Буря нарастает. Я беру то, что искал. Над домом раздается гром. К чертям поэзию. Пусть себе копошатся в темных углах.

ПО ДВОРУ СНОВА ИДЕТ мертвый ребенок, на этот раз он приводит с собой детоубийцу Херби.

Дождь моросит нежными волнами, которые ветер разносит здесь и там. Наш газон залит водой и покрыт огромными глубокими лужами, похожими на маленькие прудики. Завтра утром кряквы и утки обрадуются возможности в них поплавать. Кипарисы и ивы раскачиваются и похрустывают, как смеющиеся старики. Изо рта Джонни падают стрекозы, и Херби, пробираясь по траве, осторожно их обходит. Они тихо беседуют о чем-то и часто смеются; Джонни радостно кивает в знак согласия. При кивке с его губ слетают комары и образуют темное облачко над головой. Херби ловко управляется с костылями, он двигается быстро, и ему удается ускользнуть от комариных укусов.

На это зрелище стоит посмотреть. Херби прижимает штанину к культе и прыжками идет вперед. Он выглядит на двадцать лет старше, но сложен все так же мощно. Эти руки сломали хребет аллигатору, и я вижу, что он достаточно силен, чтобы сделать то же самое сейчас. От такой мысли я слегка улыбаюсь.

Натягиваю брюки, памятуя, как неловко было в последний раз, когда я вышел на лестницу навстречу Джонни Джонстону голым. Перескакиваю через три ступеньки и заворачиваю за угол на кухню, ожидая встречи с братьями.

Вместо этого навстречу мне тянется Сара, которая сидит на полу рядом с телефоном.

– Не выходи наружу, Томас, – говорит она мне.

– Сара, – шепчу я. У меня есть смутное ощущение, что все идет не так, как должно быть, но я не обращаю на него внимания. И все же удивлен. Потираю затылок и вздрагиваю; она делает то же самое.

– Как ты сюда попала?

– Они меня не отпустят, – говорит Сара тяжелым от душевных мук голосом. – Не только Джонас. Все они.

– Но ты уехала с Фредом.

– Нет, не вполне.

Скрещиваю руки и прислоняюсь к буфету. Швы на ее животе воспалились, а кожа рядом с толстой белой повязкой расчесана в кровь. Вокруг разбросаны пачки денег. Думаю, это те пять тысяч, которые я заплатил ей за отъезд. Ее послали преследовать меня, потому что моя совесть не сумела этого сделать.

– Где они? – спрашиваю я. – Где мои братья?

– Они тебе больше не помогут.

– Я уже понял.

Она тянется к телефону и берет трубку, и я слышу доносящееся оттуда резкое гудение, отдаленно напоминающее голос. Пара длинноногих пауков-ткачей ползет по половицам, оставляя на ее ногах нити паутины.

Она говорит:

– Отец ненавидит меня. Он хочет трахнуть меня. Сейчас это хуже, чем когда я была ребенком. Он хочет моей смерти.

– Сара, не слушай… все, что тебе говорят…

– Ты не понимаешь!

– Все это ложь. Твой отец любит тебя и всегда любил. Все хорошо. Тебе сейчас нужно вернуться домой.

Она качает головой. Вытатуированные маски Трагедии и Комедии ухмыляются мне, их рты полны крови.

– Мне не следовало уезжать. Фред вот-вот опять начнет пить, он не избавится от своих привычек. Он грабит дома и продает все, что может унести. Каждые несколько недель проходит курс реабилитации. Я принадлежу этому месту. Я люблю Джонаса. Я нужна вам всем.

– Может, ты и права, – говорю я, – но тебе все-таки придется уехать. Родители о тебе беспокоятся. Перед тобой вся жизнь.

Ноздри у нее красные и еще более потрескавшиеся. Может, она опять на кокаине, или, как и хотел Джонас, ее сердце без него разбито. Он держит ее в паутине наших сознаний.

Убитый мальчик стоит у задней двери и машет, чтобы я выходил. Запах амбровых деревьев проникает внутрь, из-за дождя весь мир пахнет чистотой. На его шее прибавилось черных отпечатков пальцев, словно Херби практиковался последнюю пару дней, стараясь прийти в форму. Джонни барабанит по сетке на двери точно так же, как Ева стучала по стеклу в моем кабинете. После него на сетке остаются пятна от раздавленных клопов-солдатиков.

– Томас, ты что, не чувствуешь, до тебя до сих пор не доходит? Не выходи сегодня во двор, – говорит Сара.

– Вы все только и делаете, что мне это повторяете.

– Последуй хорошему совету! – кричит она. – Тебе уже говорили, что тот мужчина не умер. Он пришел и ищет тебя. Убегай и прячься.

– Лучше я дойду до дна и покончу с этим.

– Ты никогда не покончишь с этим, разве не знаешь?

Гудение в телефоне становится громче, но я все еще не могу различить слова.

– Ты просто опять сгинешь в глубине болот.

– Может, это и к лучшему.

– Ты сам не веришь в это. Ты…

– Больше не в безопасности, я знаю. Все это говорят. Но я все же думаю, нам с Херби пришло время поговорить.

– Он даже не захочет разговаривать.

– Я знаю это. Ответь на звонок.

– Нет, я не могу, я уже пыталась…

Она сжимает трубку так сильно, что пластик трескается.

– Возвращайся домой, Сара.

– Но мой отец. Он ненавидит меня! Хочет меня трахнуть. Всегда хотел, даже когда я была маленькой девочкой. Его глаза – это надо видеть, – они от злости всегда налиты кровью, как дорожные светофоры. Боже, ты бы только видел его глаза.

Она подносит телефонную трубку ко рту.

– Алло? Да, папа…

– Тут кто-то еще говорит, Сара. Кто это? Джонас? Себастьян?

– Разреши мне остаться у вас, – умоляет она.

– Нет.

Выхватываю у нее трубку и прикладываю к уху. Гул голосов затихает, но мне еще слышно чье-то дыхание. Вешаю трубку и иду к задней двери. Джонни исчез, и когда я оборачиваюсь, то вижу – фантом Сары исчез тоже. На кухонный пол падают нити паутины.

Выхожу через заднюю дверь во двор.

Ночь склизкая как сырая нефть. Дождь льется и приятно охлаждает мой разгоряченный лоб. Я словно в лихорадке, но не болен. Боль в затылке начинает затихать. Убираю пряди с лица и слышу, как мать зовет меня, высоким певучим голосом, но без причитаний. У мамы хватает своих проблем. Я и не пытаюсь искать Мэгги или Драбса, спрятавшихся под кустами. Их здесь нет. Впервые в жизни я чувствую себя полностью одиноким и не знаю, как с этим справиться. Бреду по траве, и туман окутывает лодыжки. Херби где-то здесь, вернулся, чтобы стереть меня в порошок.

Десятая глава

ВЛАЖНОЕ ПЯТНО ЛУНЫ проступает сквозь грохочущие тучи. Ее серебристый свет каплями крови стекает с дрожащих на ветру деревьев. Водяные змеи-рыбоеды скользят в корнях капустных пальм и пеканов, тяжело хлюпая по воде хвостами.

Если бы он не улыбнулся, я бы его так и не увидел.

Но Херби Джонстон ждал почти двадцать лет, и теперь от радости демонстрирует все свои чудесные белые зубы. Лунный свет выхватывает их как ломаный арахис, и я поворачиваюсь на секунду позже, чем нужно.

Он умеет хорошо обращаться с костылями. Если проведешь на одной ноге два десятка лет, то научишься. Прежде чем я успеваю полностью обернуться и встретиться с ним лицом к лицу, он вонзает костыль мне прямо в солнечное сплетение. Я визжу от боли и падаю на колени в болотную траву.

– Долго же мне пришлось ждать, прежде чем снова встретиться с тобой.

Зубы у него чистые, но дыхание воняет. Пахнет так, словно он в глухих лесах не один день жрал недожаренных опоссумов. Не мылся с неделю, и даже дождь не очень помог. Если бы он стоял от меня с подветренной стороны, я бы заткнул ему рот кляпом еще пять минут назад.

Когда у меня наконец восстанавливается дыхание, я говорю:

– Мы тут… все в одном доме… всю жизнь. Херби, ты же мог прийти из Тьюпело… в любое время, когда хотел.

Он сжимает резиновые ручки костылей, и бугры на его огромных руках опять вздымаются. Ладони скрипят о резину так же громко, как скрипели веревки церковных колоколов.

– Я все думал об этом, но как-то отвлекся. Жизнь идет кривыми тропками – это так. Попался, когда кому-то не удружил, и пришлось на какое-то время уехать в Анголу.

Он не боится, что я убегу. Знает, что у нас есть причина тут оказаться и никто из нас не станет отказываться от своих обязательств.

– Как долго ты был там на ферме? – спрашиваю я и обнаруживаю, что мне и впрямь интересно.

– Пятнадцать лет. Было не так плохо, хотя я скучал по детям.

– Не сомневаюсь.

Ныряю к его ноге, и он резко отшвыривает меня костылем, который больно задевает угол рта, и на шею течет кровь. Он наклоняется, хватает меня за горло и поднимает в воздух. Боже, как он быстро двигается. Громадные руки тверды словно кованое железо, и, несмотря на его недружелюбные манеры, я впечатлен. Я хватаю его за пальцы, пытаясь ослабить хватку, но не могу сдвинуть их ни на дюйм. Он тянет меня к себе, пока мы не оказываемся нос к носу.

Он мог бы порвать мою трахею за мгновение, но не делает этого. Херби – большой любитель поговорить и хочет напоследок потрепаться.

– Есть что-то, что бы ты хотел снять с души перед встречей с Господом, сынок?

Надо сказать, да.

– Есть немного.

Он сочувственно хмыкает, и я обнаруживаю, что мне он почти нравится. Неудивительно, что ему так легко удавалось пускать детей в расход.

– Ну, что, послушаем.

– Почему ты не убил меня в тот день? Ты не истек кровью и аллигаторы не утащили тебя в реку.

– Нет, конечно, – качает он головой и пристально смотрит на меня с полураскрытым ртом, а дождь барабанит по его губам. Потом сплевывает натекшую в рот воду и продолжает:

– У меня едва хватило сил вылезти на противоположный берег. Сынок, это было низко – кинуть пояс другому малому. Хотя должен признать, ты не без способностей. Повел себя тогда с настоящим талантом. Если бы я смог, то, конечно, стер бы тебя в порошок, но к тому времени потерял уже литра два крови.

Херби начинает слегка сжимать пальцы, усиливая давление.

– Почему ты ждал так долго? – спрашиваю я.

– Другое было на уме, с чем надо было разобраться вначале.

– Знакомо мне такое чувство.

– Судя по всему, да, знакомо, так как ты явно малость не в себе.

– Ну, это просто оскорбительно.

Дождь усиливается. Над нами грохочет гром, гроза беснуется прямо над домом и вот-вот разнесет весь двор. Плоские лезвия молний бьют вниз как раскаленная добела проволока, срезая ветви деревьев и оставляя после себя очаги пожаров. Херби начинает немного нервничать и обнажает в ухмылке зубы, глядя на извивающиеся языки пламени. Из моей груди вырывается смешок.

– Так что, Джонни тебя унес или ты унес его?

– Какой, к черту, Джонни?

– Мальчик, которого ты задушил. Ты называл его своим сыном, помнишь? Я видел, как ты до того разговаривал с ним на поляне. Вы смеялись. Что он тебе сказал? Он собирается сюда вернуться?

Херби приходится перекрикивать ветер и шум дождя.

– Одно я тебе скажу точно, мальчик: ты рехнулся почище, чем кот, попавший в стиралку.

– Смешно слышать это от тебя.

– Может, и так. Попрощайся с этим печальным миром.

Но он ждал слишком долго. Его костыли погрузились глубоко в грязь и немного сместились влево. Хватка ослабла, а он и не заметил. Я резко отклоняюсь в сторону и изо всех сил бью его кулаком в лицо. Задеваю висок, но он не обращает внимания.

Дождь больше не может охладить бушующий в моей голове пожар.

– Пришло время заплатить по счетам, Херби. Джонни хочет свою долю справедливости, поэтому привел тебя ко мне.

Его зубы опять блестят в темноте.

– Так что же?

– Давай, сотри меня в порошок.

– Ты оставил меня умирать, сынок. Бьюсь об заклад, это было не очень по-добрососедски.

– Ты детоубийца.

– В некотором роде. Но такова моя миссия.

Песня матери остается в воздухе как аромат жасмина. Ее нежный голос струится сквозь заросли. Херби он тоже сбивает с толку, и тот начинает оглядываться:

– Что это?

– Я твой спаситель, – говорю я ему.

– Так что?

Я беру его за воротник, но он с легкостью меня отталкивает. Под моими руками ткань разрывается, и мышцы его мощных рук вздрагивают, а тяжелая грудь раздувается, когда он делает глубокий вдох.

– В нашем мире тебе нужны подобные мне герои – люди выдающейся доблести и достойных восхищения подвигов, уж поверь мне.

Если он и узнаёт собственные слова, то не подает вида.

– Неужели?

– Моя мама будет сегодня мной гордиться.

– Только если ее переполнит гордость при виде мертвого сына.

– Посмотрим.

– Я не верю, мальчик, что ты хорошо понимаешь, в какой мы ситуации.

– А я думаю, что понимаю.

Он надвигается на меня с низко опущенными плечами. Глаза просто сияют дружелюбием. Стоп-сигналы на обочине. Пыхтя, мы сталкиваемся плечами. Он весит намного больше меня, а земля слишком сырая, и мои голые ноги скользят по ней. Я поскальзываюсь и чуть не падаю назад. Он снова врезается в меня, с силой отталкиваясь от костылей, и руками резко давит на мои ключицы. Это больно, и кровавый туман заполняет мою голову, когда мы сцепляемся. Я с силой давлю на его бочкообразную грудь, но он смеется мне в лицо. Для него я – семилетний мальчик, и все, чего он хочет, – сжать пальцы на моем горле.

Протягиваю руку и хватаю его за шею. Пытаюсь задушить его, как он душит меня, но у меня нет такой силы в руках и плечах, как у Херби. Так это не сработает. Перед моими глазами уже мелькают желтые пятна. Он развлекается и явно получает удовольствие, когда душит меня и дергает из стороны в сторону. Я опускаю руку вниз и промахиваюсь, пытаюсь снова, и наконец мне удается ухватиться за подвернутую штанину. Чертовски сложно приноровиться, но Херби все еще не торопится убивать меня, так что у меня есть время. Пятна перед глазами разрастаются. Ему нравятся звуки, которые я издаю, когда он мотает меня из стороны в сторону: «Ф-фу, ф-фух, кхе».

Мне удается разорвать хлипкую ткань и стянуть ее с него. Тряпка мокрая и тяжелая, и я скручиваю ее в нечто наподобие толстой веревки. Обхватываю этим канатом его шею и тяну, сколько хватает сил. В результате он лишь слегка теряет равновесие, но мне и того достаточно, чтобы вырваться. Падаю назад в пальмы и кипарисы и, лежа в грязи, пытаюсь отдышаться.

Дождь льет с такой яростной силой, что у меня возникает чувство, будто я под водой. Запах горящего озона заполняет голову, моя плоть словно оживает и пытается сползти с костей. Херби выглядит довольно истерично – волосы и борода у него наэлектризовались, встали дыбом и дергаются, по ним пляшут голубые искры. Висящий в воздухе заряд быстро становится нестерпимо тяжелым.

Бросаю взгляд в окно и вижу прижатые к стеклу кулаки братьев. Чья-то рука мягко трогает меня за плечо и внезапно тянет назад.

Из-за кустов виднеются чьи-то расставленные ноги.

Замечаю в гуще травы пару сапог и тут же узнаю их. У них двенадцатый размер.

Это сапоги моего отца.

Слышен звук телефона. Голоса разъедают мой мозг. Херби, продолжая улыбаться, идет за мной на костылях. Его волосы искрят. В слепой безумный момент, когда ураган призраков прожигает мое сердце всепоглощающей яростью, между нами ударяет молния.

ВО СНАХ МОЯ МАТЬ идет за отцом среди железных деревьев и болотной цириллы в самую глубь поймы. Аромат магнолии и амбровых зарослей дурманит ей голову, а по болотам катится туман, в котором скрываются каймановые черепахи и галдящие цапли. Она ступает осторожно, в отличие от отца, который несется очертя голову и ломится сквозь пальмы.

Его лицо так напряжено, что кажется, плоть вот-вот прорвется сквозь складки на скулах. Фотокамера так плотно прижата к груди, что линзы в любой момент могут треснуть. Он задыхается и шипит сквозь зубы, словно от сильной боли. Спотыкается, падает на одно колено и ругается, встает, но тут же опять запинается и падает, теперь на другое колено.

Болото даже сейчас остается его врагом. Он пытался его осушить и уничтожить, но, несмотря на все усилия, не отвоевал ни дюйма. Тяжелая техника целыми днями ведет бои, десятки мужчин роют и разравнивают землю бульдозерами, и все равно каждое утро оказываются ровно на том же месте, что вчера. Раздаются крики гагар, похожие на смех. Отец тоже устало смеется. Его сапоги покрыты вековым илом.

Теперь он бежит – просто мчится стремглав, – а вечер окрашивает небо в закатные краски, и на востоке появляются звезды. Мать легко проскальзывает среди тополей, а он царапает руки о ветки. Его кровь пятнает кору и листья, клочки рубашки остаются висеть на колючках и шипах. Он – человек, одержимый всем, что его привлекает. И все, что его привлекает, становится погибелью.

Он останавливается, чтобы закурить, но руки так сильно дрожат, что ему не справиться с зажигалкой. Когда наконец удается извлечь пламя, отец подносит зажигалку ко рту так быстро, что выбивает сигарету из губ. Та падает в грязь под ногами, скрытую туманом.

Кто-то другой при взгляде на него мог бы подумать, что он потерялся, но он четко держит в уме направление. Может, он и презирает болота, но знает их хорошо, намного лучше, чем кажется. Он ведет себя как загнанное животное, за которым мать следует по пятам. Мама срывает орхидею и вставляет цветок в волосы. Время от времени она зажимает рот рукой, чтобы ее страдания не вырвались наружу. Она не пытается спрятаться, но отец не оглядывается, его не волнует, где он прошел и какой ущерб нанес. Узкий взгляд на вещи – вот что приводит его в противоречие со всем и что составляет его мир, но он и не думает выйти из игры. Не верит, что может изменить курс, поэтому его не меняет.

Матери это место знакомо. Мне тоже. Он протоптал через кабачковые пальмы целые мили, чтобы добраться до плоского камня. Это не удивляет ни ее, ни меня. Отца всегда мучительно интересовало это место: его значение и возраст, старинные языческие обряды. Порой он не мог заснуть от мысли, что существование Кингдом Кам навсегда переплетено с древней историей, просочившейся в землю, и с камнем, который ему не сдвинуть с места.

Теперь я начинаю подозревать, с кем он может тут встречаться, хотя мама до сих пор не знает. Я говорю ей, чтобы она уходила. Кричу, чтобы она покинула это место, но она, сутулясь, продолжает идти среди кипарисов. Орхидея в ее волосах ярким пятном выделяется среди зелени.

В этих снах на ее грустном лице есть проблеск улыбки и едва заметный страх. Ногти скользят по туману как по речной воде. Настало время откровения для всех участников. В животе у меня сжимается и пот заливает губы. Отец подносит камеру к глазам и нацеливает ее, тяжело дыша. Он не хочет терять ни одного мгновения.

– Мама, пойдем, – умоляю я, и ее рука возникает из тумана, словно чтобы меня успокоить.

Мы смотрим, как моя жена Мэгги идет к отцу, улыбаясь на камеру и для него. Лицо моей матери – все его углы и округлости – раскалывается на кусочки.

Во сне я говорю ей: «Мама, не смотри больше», и она отвечает мне: «О, Томас, слишком поздно».

ДЖОННИ, УБИТЫЙ МАЛЬЧИК, делает мне дыхание рот в рот, выдыхая в легкие насекомых и затхлую воду.

Я вижу с трудом, потому что перед глазами все еще стоит ослепительная вспышка, но Джонни Джонстон находится прямо перед моим лицом. В его серых глазах благодарность и мольба, и он давит на мою грудь своими мертвыми кулачками. Под языком я чувствую комаров. Джонни холодный, но жар у меня нарастает. Я лежу на спине в огромной луже, едва не проваливаясь в грязь, но он держит мой подбородок на весу, ноздри закрытыми, а его губы припечатались к моим.

Он улыбается, когда видит, что я жив и в сознании, и говорит одними губами что-то, чего я понять не в состоянии. Перекатываюсь на бок, делаю глоток грязной воды, и меня начинает рвать, пока не остается ничего, кроме желчи. Тошнота не отступает, и кажется, что живот вот-вот выдавится через ребра. Несколько раз пытаюсь встать, и наконец мне это удается. Дождь хлещет по моей голой спине, и будучи истинным кающимся грешником я почти наслаждаюсь наказанием.

Херби до сих пор горит.

Его труп шипит и искрит там, где капли касаются почерневшей кожи и пылающей одежды. Залитая водой трава под ним выкипела и сгорела, а грязь высохла и стала твердой как цемент. Костыли ушли в землю на четыре дюйма, а тело, из которого выходят желтые комочки пузырящегося жира, треплет ветер. Языки пламени лижут Херби снаружи и пожирают изнутри, поднимаясь из открытого рта. Его красивые зубы превратились в черный уголь. Он продолжит ухмыляться и на пути в ад, и некоторое время после.

Джонни исчез. Как и сапоги моего отца.

Оставляю Херби гореть и направляюсь домой. Ноги отказываются двигаться, и приходится идти вперед медленно, волоча ступни по грязи, постоянно падая и снова вставая. Заглядываю в окно братьев, чтобы понять, не смеются ли они надо мной, но в комнате кромешная тьма. Меня бьет настолько сильная дрожь, что я опасаюсь, не выскочат ли плечи из суставной полости.

Звонит телефон. Мне удается открыть заднюю дверь и добрести до кухни. Хватаю трубку, и рой злых голосов от братьев заполняет комнату.

Я рычу в трубку:

– Скулите, сколько хотите, я еще жив и через минуту с вами увижусь.

Тихо кладу трубку и направляюсь к лестнице, но я так измотан, что спотыкаюсь на пятой ступеньке и падаю на пол первого этажа. Разбиваю себе лицо. Пломбы в задних зубах размягчились и выпали. Когда я двигаю челюстью, вся голова слабо звенит.

Наконец Доди просыпается от шума и бежит ко мне. На ней только моя футболка и кружевные трусики.

– О боже, Томас, что с тобой случилось! Ты весь обгорел!

– Я…

– Ты вышел наружу ночью, хотя я говорила тебе, что надвигается по-настоящему плохое!

Впервые я вижу, как в ней проглядывает мать, все ее жесткие повадки.

– Но тебе все равно потребовалось куда-то переться, и в твою шальную головушку не закралась никакая мысль. Черт, я сейчас найду мазь и помажу тебе грудь и шею. У тебя еще и волосы сгорели.

– Помоги мне подняться.

– Ты никогда не слушаешь хороших советов, которые дают тебе люди. Упрямец – вот ты кто. Упрямый осел. Мама тоже так говорит. Не так ты должен был спасать людей нашего города. Ты идешь своей дорогой, и настолько упертый, что не будешь слушать никого, даже тех, кто умнее тебя. Я думаю, что…

– Доди, заткнись и помоги мне добраться до дивана.

– Я позвоню доку Дженкинсу.

Пытаюсь кивнуть, но голова отказывается подчиняться.

– Ему и шерифу. Прямо сейчас.

Доди тащит меня на диван, убегает куда-то и возвращается с какой-то гадкой мазью, которой обмазывает меня с головы до пят. У меня начинают слезиться глаза, но Доди это не останавливает.

– Зачем тебе нужен шериф?

– Просто позвони ему.

– Царица небесная, я никогда раньше не видела таких ожогов. Даже брови почти сгорели. Черт знает что такое. Ты был снаружи в дождь? В тебя ударила молния?

– Недалеко от истины.

Она фыркает, и от уголков рта разлетаются пряди волос.

– Чудо, что ты остался жив.

– Доди, позвони доктору Дженкинсу.

– Лады.

Она бежит на кухню, а я лежу дрожа и судорожно подергиваясь. Зубы стучат, а вонь бальзама пытается вытеснить запах озона и жареной плоти. Стены теряют форму и смыкаются. У меня начинаются рвотные позывы, но быстро прекращаются. Внутри не осталось ни грамма того, что могло бы выйти.

– Из-за бури телефон сломан, – говорит она. – Просто жутко гудит, и все, я не слышу никаких гудков.

– Надень на себя что-нибудь, – говорю я ей, – возьми пикап, поезжай в город и привези их сюда.

– Я никуда не поеду в такую погоду! – взвизгивает она. – В тебя только что ударила молния, а теперь хочешь, чтобы я туда поперлась? Да на хрена? Тебя не волнует, что со мной будет?

– С тобой все будет в порядке.

– Тебе легко говорить. Молния не ударит в тебя дважды. Просто перепрыгнет через тебя и пригвоздит меня.

Она никуда не поедет, пока я каким-то образом не докажу, что она в безопасности. Это чертовки трудно сделать, пока я лежу непроизвольно подергиваясь.

– Доди, это мой ураган душ, а не твой. Он здесь из-за меня. Никто больше не пострадает прямо сейчас. Поезжай за доктором и шерифом Берком.

– Мама, – говорит она. – Я должна рассказать ей, что случилось. Может, она сможет сделать для тебя, что надо.

– Только не сию же секунду. Прямо сейчас мне надо, чтобы ты…

– Ладно, я поехала.

Она устраивает меня на диване как можно удобнее и укрывает простыней, которая прилипает к мази и сочащимся ожогам. Накидывает ветровку, берет ключи и уходит не сказав ни слова.

Я смотрю наверх, на лестницу, ведущую к закрытой двери в спальню моих братьев.

Дом дышит своей вековой историей. Столетие назад мертвые лежали в этой самой комнате и были выставлены в гробах напоказ на три дня, которые отводились для оплакивания. Мои предки оставались здесь долгими ночами. Я всё жду, что Джонни опять начнет барабанить в сетку, но он не показывается. Он выполнил свою задачу, в чем бы она ни состояла. Молюсь Богу, что меня не придет искать нога Херби. Хватило и прежних двух посетителей.

Доди застряла в грязи. Шины пикапа издают громкий скрежет, но она не включает полный привод. В ветровое стекло брызжут ил, грязь и гравий, а дождь отчаянно хлещет по машине. Она переключается с заднего хода прямо на третью передачу, взад и вперед, наконец ей удается раскачать машину и выбраться. Надеюсь, трансмиссия не откажет прежде, чем она доберется до города.

В обожженных местах начинает припекать. Я изо всех сил стараюсь не глядеть вниз и не осматривать себя, но, когда вздрагиваю, простыня больно трется о волдыри. Пробегаю пальцами по волосам, чувствуя, какими короткими и редкими они стали. К надбровным дугам невозможно прикоснуться.

Комнаты перешептываются с прошлым. Ветер разгуливает по крыше, и стропила стонут так, словно вот-вот прогнутся под тяжестью черного неба. Мы одни. Поэзия ушла, но наша ответственность за кровных родственников осталась. Я приношу Джонасу свои извинения. Я не должен был уговаривать Сару уйти, и наплевать на последствия. Не моим делом было спасать кого-то от невозможности обыденности. Они заслуживали своего шанса на провал в той же степени, как и все остальные.

Судорожно сдергиваю с себя простыню и карабкаюсь по лестнице. Все, что мои братья навлекли на меня, они навлекли и на себя, и мы пройдем через это вместе. Я дал такое обещание родителям много лет назад.

Наша ненависть – просто оборотная сторона нашей любви. Может, мы переживем это, а может, и нет. Больше нет никаких гарантий, если они когда-то и были. Теперь мы все не под защитой. Сам дом ведет себя беспокойно: ветер гуляет по чердаку и бревна трещат от сырости, будто стонут. Может, кто-то крадется по третьему и четвертому этажам, держа в руках серп или фотокамеру.

Вполне возможно, что так. Но меня больше волнуют пропавшие брови. Выступающие на лбу надбровные дуги кажутся просто огромными. Я мельком видел свое отражение в окне и знаю, что теперь легко мог бы сойти за любого из братьев. Меня переконструировали, чтобы вставить в нужное место.

Боль в боку усиливается с каждым шагом, словно Себастьян продолжает кусать меня, вгрызаясь в плоть так, чтобы наконец дать нашей сестре возможность родиться. Чтобы на свет появилось ее лицо, тело, а затем и имя. Как братья зовут ее там, в тени, хихикая в заточении своего невообразимого мозга? Как я должен к ней обращаться?

Постоянно раздаются раскаты грома и молнии разрывают ночное небо.

Я дохожу до двери.

Она не заперта.

Я открываю ее и лицом к лицу встречаюсь с темнотой, одержимый своей яростью и бесполезными стремлениями. Упрямый осел. Включаю свет.

Простыни и покрывала лежат на полу, свернутые в углу, как основа для гнезда. На оконном стекле остались отпечатки пальцев, но самих братьев здесь нет.

На стене слова.

ПРОНИКНОВЕНИЕ. ДОБАВЬ ЭТО В СВОЙ СЧЕТ ПОРАЖЕНИЙ, НО НЕ СБИВАЙСЯ С КУРСА. ЦЕНА НЕДОСТАТКОВ. СМЫСЛ. РАЗУМ НЕ УДОВЛЕТВОРЕН СЕКСУАЛЬНЫМ ВЛЕЧЕНИЕМ, И ЛИБИДО НЕ ИМЕЕТ ЦЕННОСТИ ДЛЯ ПОДКОРКИ. ЗНАЧЕНИЕ. ИРРАЦИОНАЛЬНЫЕ ЧИСЛА И ИХ ДЕСЯТИЧНЫЕ ДРОБИ ВСЕГДА НЕПРЕРЫВНЫ И НЕПЕРИОДИЧНЫ. ВЕТЧИНА ВСЕ ЕЩЕ В ДОМЕ.

Одиннадцатая глава

ДОКТОР ДЖЕНКИНС ТРОГАЕТ мои веки, светит фонариком и говорит:

– Аспирин немного снимет боль. Эта мазь хороша от ожогов, поэтому не трогай ее, даже если она пахнет как бордель Нового Орлеана во время отлива. Дрожь в конце концов прекратится. А может, и нет, – задумчиво качает он головой. – Тут ничего не поделать. Ты выжил, большинство бы – нет, так что скажи спасибо. Пей много жидкости. Читай Библию. Ах да, и никакого секса хотя бы пару дней. Посети в ближайшее время дантиста и замени пломбы. Хочешь в больницу?

– Нет.

– Так и думал.

Док приземистый и коренастый, с на редкость длинными гоминоидными руками, волосатыми костяшками пальцев, а из ушей торчат серые жесткие волоски, густые, как губка из проволоки. Он не носит галстук-бабочку, но, должно быть, действует оптическая иллюзия, потому что мне всегда кажется, что на нем такой галстук, я его прямо вижу. На доке плиссированный жилет и карманные часы с брелком из золотистых локонов. Живот у него немного подпрыгивает, когда он крутится по комнате, и если бы он хоть иногда улыбался, то выглядел бы веселым маленьким человечком.

– А что с Херби? – спрашиваю я.

– Хрустик-то? Ему теперь не помогут ни выпивка, ни секс. Этот лишенец обгорел как спичка.

Берк кривит губы и корчит рожи. В моем доме он не в своей тарелке. Он еще чувствует злость и досаду, но хочет выказать определенное почтение моему деду, которого уважал и боялся в детстве, и моей семейной истории. Поскольку я думаю, что природная воинственность вскоре к нему вернется – прежде, чем это произойдет, хочу получить от него как можно больше информации.

Шериф не снимает шляпу, находясь внутри дома. Ему нужны эти внушительные дюймы, даже когда я лежу на кушетке без бровей.

– Я проверил имя, которое вы мне дали. Если это действительно Херби Джонстон, так он опасный мерзавец. Приехал из Анголы всего несколько недель назад, а его уже разыскивают за ограбление четырех круглосуточных магазинов в штате Миссисипи. На него заведено три дела о содомии, возможно, обвинение в убийстве. Несколько его бывших подельников и их семьи пропали.

– Он сбрасывает их в болото.

Подбородок шерифа дергается сначала в одну сторону, потом в другую. Берк ощупывает языком пустые места там, где раньше были коренные зубы. Если он в ближайшее время не поставит пару мостов, щеки начнут проваливаться.

– Как этот каторжник попал в Кингдом Кам? Что привело его сюда?

Усадьбу освещают очередные вспышки молнии. Помощники шерифа пытаются уложить Херби на носилки, но он рассыпается как сигаретный пепел, когда его схватывают слишком сильно. Ураган, достигнув своей цели, отступает и уходит на задний план. На расстоянии, самодовольно и незыблемо, продолжает грохотать гром.

– Чтобы закончить то, что он не закончил много лет назад.

– Вы знали его?

– Как можете видеть.

Гадкие маленькие глаза Берка полны всякого рода абстракций, пока в его голове пробегают разные варианты: мы с Херби были партнерами, может, у меня есть сеть киллеров, работающих на меня – вот откуда деньги, все эти грабежи магазинов – он хочет поймать меня в ловушку, но понятия не имеет, как это сделать, и решает просто смотреть с подозрением.

– Он пытался убить меня в пойме, когда я был ребенком, – говорю я ему.

– Что? Что за чертовщина. Почему этого нет в наших записях?

– Я никогда никому не рассказывал. Думал, его утащил аллигатор.

Док почесывает мочку уха и переплетает пальцы.

– По крайней мере, часть его. Левую ногу ниже колена.

Голос Берка снова дрожит от возбуждения и перескакивает на более высокую октаву.

– То есть он пришел сюда через двадцать лет, чтобы покончить с вами, вы подрались во дворе, и тут в него ударила молния? Так следует понимать?

Он говорит так, словно должна быть куча иных подробностей, но я не знаю, что еще добавить.

– Да, все было именно так.

– Должно быть, вы чем-то сильно ему досадили. Как только он вернулся с фермы в Анголе, первым делом ринулся вас искать. Надо думать, вы уже в мальчишеском возрасте знали, как создать человеку неприятности и засесть у него в печенках.

– Он детоубийца. Тут много не понадобилось.

– Бьюсь об заклад, что не так.

Мне все это надоедает, и я ловлю себя на том, что начинаю кивать в знак согласия. Боль усиливается, в местах ожогов начинает по-настоящему жечь.

– Ты совсем бледный, Томас, – говорит Доди. – Я думаю, тебе сейчас лучше поспать.

Она опять мажет мне грудь, и под ее руками я таю.

На ней до сих пор только моя футболка и кружевные трусики. Раскачивая бедрами, она убегает на кухню и возвращается со стаканом воды и пятью таблетками аспирина. Я проглатываю все пять, но влить в себя больше одного глотка воды не получается.

– Бога ради, девушка, – рявкает Берк, – оденьте на себя что-нибудь. Неприлично расхаживать в чем мать родила. Вас что, не научили себя вести?

– А как же, учили, – говорит Доди.

– У меня есть еще несколько вопросов, – обращается он ко мне.

– Валяйте, – отвечаю я. – Только не спрашивайте ничего про уксус.

– Уксус? При чем тут уксус? Док, похоже, у него мозги прожарились как мамалыга с яйцами. Притом что он и так не был слишком мозговитым.

Но доку нравилось смотреть на Доди, и теперь его злит, что Берк отослал ее и заставил одеться. В одной руке Дженкинс держит черную сумку, а другой размахивает так, словно не прочь огреть ею шерифа по голове.

Помощники шерифа наконец закинули Херби в докторский фургон. Им пришлось молотком разбивать затвердевшую землю, чтобы вытащить оттуда костыли. Херби Джонстон почти полностью выкипел изнутри. По сути, он превратился в уголь, но, к моему удивлению, лицо не очень сильно затронуто, так что я еще в состоянии его узнать. Губы исчезли, так что улыбка его стала еще шире.

– Похоже, нашему доброму Господу было что сказать об этом старикане, – говорит Берк, и мне слышно, как в его голосе начинает клокотать смех. Вглядываюсь в его глаза и слушаю, как тикают часы, отсчитывая секунды – раз, два, три… Берк прилаживает на лицо подходящую случаю улыбочку и на пятой секунде наконец открывает вторую карту:

– И о вас тоже.

Его ухмылка не сильно отличается от ухмылки Херби Джонстона, что заставляет меня думать о счете поражений, цене недостатков и о том, где может находиться ветчина, если она и вправду в доме.

В НОЧНОМ КОШМАРЕ моей матери ее вроде как убивают.

Все начинается с запаха застоялого дыма и прокисшего пива. Она пьет текилу у Лидбеттера, а мужчины разыгрывают в дартс право повести ее на парковку. Звериные головы смотрят сверху на мою маму, и она несколько раз за вечер громко разговаривает с ними, смеется и влезает на высокий барный стул, так что может дотянуться и поцеловать чучела в их пыльные рыла.

Парень по имени Вилли царапает на доске двадцатку и не спускает с нее налитых кровью глаз. На лице у него написана вся жизнь, до малейших деталей. Мысли, которые гремят и лязгают в его беспорядочном мозгу, прочесть легко. Он работает на фабрике и страстно хочет выместить свою зависть и неудовлетворенность на жене босса. Вилли хватает мою мать за руку и тащит ее в машину, подбрасывает, а потом ловит, чтобы поцеловать. Ловкостью Вилли не отличается.

Он возится с ее блузкой и нечаянно отрывает пуговицу, которая остается лежать на приборной панели. Хрипло стонет, как зверюга, которую запинали чуть ли не до смерти, – а он такой, по сути, и есть. Пытается удовлетвориться с помощью ее ноги, но мешает коробка передач, и через какое-то время он начинает тереться о коробку, вряд ли замечая разницу. Вилли из тех, кто идет по одной колее, не сворачивая. Лунный свет струится через пассажирское окно и окутывает мою мать ртутным серебром.

Она смеется под губами Вилли. Этот ужасный противоестественный звук леденит Вилли позвоночник и заставляет его отступить. Он глядит на нее вытаращив глаза – такая красивая, и такой неподходящий шум выходит из горла. Может, ее тошнит. Он не совсем бесчувственная скотина, этот наш Вилли. Он гладит ее по руке как хорошего друга и пытается подтолкнуть к дверце, чтобы она не испортила коврики.

Ему, конечно, и впрямь нужно засунуть в кого-то, но теперь он думает о том, как это выглядит. Его уже трижды штрафовали на работе, и, может, с финансовой точки зрения будет на редкость глупо, если его застукают с женой шефа. Неудивительно, что все ребята выдохнули с облегчением, когда не выиграли проклятую игру в дартс. У Линнигама и Тайрела определенно было по девятнадцать очков.

А что, если она закричит об изнасиловании? Его член бежит в укрытие и падает на бедро. Он думает о вещественных доказательствах и оглядывается. Черт, пуговица, куда она подевалась? Мать все еще тихо смеется, но, по крайней мере, ее не тошнит.

– Эй, слушай, – говорит Вилли, – думаю, у нас тут может быть, эм, недопонимание.

Он проклинает доску для дартса, которую ему подарила на Рождество жена и которая висит у него в гараже. Он каждый вечер тренировался там по два часа, отрабатывая правильное движение запястья. Чертова сука, почему нельзя было подарить новые гаечные ключи, как он просил? Но, блин, нет.

Широколобые сцинки носятся по сточной канаве. Моя мать теперь клонится вперед, завораживающе и соблазнительно. От ее прерывистого дыхания он опять возбуждается. Она дышит очень часто. Окна запотели, а по лобовому стеклу стекают капли конденсата.

Мигающая неоновая реклама пива светится сквозь дымку. Руки у нее вытянуты, одни ногти да тонкие кости, и Вилли готов завыть, не то от вожделения, не то от страха. Она все хихикает, тише и тише, да бормочет что-то про себя – женщина, страдающая от глубокой боли. Вилли не может разобрать слова, но, поскольку она говорит что-то, он решает, что надо присоединиться к разговору и посмотреть, что будет.

– Ты такая хорошенькая, ну, просто очень, я всегда тебя хотел, хотя знаешь, как все мы. А что еще делать, правда? Это же естественно, что мы так смотрим. Я уверен, ты не обижаешься на нас, правда? Но послушай – для такой женщины, как ты, небезопасно ходить в такие места, так поздно ночью, сверкая ножками и тряся сиськами. Тебе нужна поддержка, я думаю. Моя жена, у нее бюстгальтеры такие заостренные, похожи на торпеды, все из проволоки, там дойки даже не шелохнутся, не обвиснут ни разу. А тут ты, лезешь за барную стойку и целуешься с этими чучелами, и все такое. По городу могут пойти разговоры. Может, лучше отказаться от таких занятий, по крайней мере, так близко от дома.

Ей вроде как нравится звук его голоса, и она закрывает глаза, чтобы послушать его излияния. Вилли говорит еще какое-то время, порой запинаясь, потому что не уверен, как будет развиваться эта идиотская ситуация. Если кто-то из парней смотрит, может, стоит послать сигнал, написать что-то на запотевшем стекле: «ЭЙ, Я ТУТ ВЛИП, ПОМОГИТЕ, БЛИН, ВЫБРАТЬСЯ», – но придется писать буквы зеркально, и он все равно не уверен, сколько там из ребят умеют читать.

На блузке расстегнута еще одна пуговица, а юбка опущена почти до середины бедер. Рот выглядит серым в тусклом свете, с примесью неонового малинового цвета каждые несколько секунд, когда мигает реклама. Губы становятся все влажнее, и кончик языка слегка показывается наружу.

Вилли решает просто довести дело до конца. После того как жена за два с половиной года родила троих детей, она не особенно занята мужем, а старшего кладет в постель между собой и Вилли, словно измазанный шоколадом и говном буфер. Будто этого недостаточно, Вилли больше не дают смотреть телевизор.

Когда жена не смотрит сериалы или ток-шоу, ребенок намертво прирастает к ковру в шести дюймах от экрана, каждые десять секунд переключая каналы на пульте. Это сводит Вилли с ума, и он идет в гараж, где кидает дартс, пока не почувствует, что капилляры в недрах сердца вот-вот готовы разорваться. Его брат Джексон был всего на три года старше, а уже умер от инфаркта миокарда. Джексон получил в подарок на Рождество беговую дорожку, пошел и купил себе теплый спортивный костюм, новые кроссовки, спортивные повязки, бутылку для воды и наушники, чтобы слушать саундтрек к «Огненным колесницам», сделал одиннадцать шагов на дорожке и упал мертвым. С тех пор как Вилли увидел своего брата в гробу с накрашенными розовыми щеками, он просто отсчитывает дни до того, как настанет его очередь.

Моя мать кладет ладонь на грудь Вилли и слегка давит, жестом «давай свалим отсюда», словно они – давние друзья. Только через минуту он замечает на ее щеках слезы, хотя она даже не всхлипывает. Это снова возвращает его к мыслям о копах и пакете с травкой, который он запихнул под заднее сиденье. Он удивляется, почему не подумал обо всем этом раньше, почему не дал задний ход, когда увидел, как она уткнулась в мертвую кабанью голову. Он должен был еще тогда все понять, но ведь у него это вечно не получается.

Вилли совершает новую попытку, не зная, что делать дальше. Он хочет просто покончить с этим и пойти за пивом, не дожидаясь, пока помощники шерифа вытащат его отсюда за лодыжки.

– Эх, видишь, если хочешь знать правду, работа меня малехо унижает. Нет, ничего такого против твоего мужа, а мой дом – это просто жуть какая-то: шум, гам, все орут и по полу рассыпан конфетный склад, а дети, господи боже мой, – она не умеет их кормить, половина еды у них в волосах застревает. Поэтому, знаешь, мне нужно смотреть на кого-то вроде тебя. Поэтому парни на тебя пялятся, потому что ты такая красивая. Вот, а ты сюда приходишь, сидишь за стойкой и все такое. Вот почему я хочу секса. С тобой. Потому что ты особенная.

Она, даже не дав себе труда запахнуть блузку, поворачивается на сиденье, чтобы открыть пассажирскую дверь. Вилли уже почти протянул руку, чтобы остановить ее, но опять ему помешала коробка передач, и теперь коробка занимает его больше. В лунном свете она сияет так ярко, что Вилли приходится отводить глаза. Она закрывает дверь пикапа и идет по парковке Лидбеттера к зарослям, а Вилли с облегчением фыркает и решает, что расскажет приятелям, что довел дело с женой босса до конца. Ему не придется выдумывать лишние подробности, потому что ему все равно не поверят, все раньше точно так же потерпели неудачу.

Моя мать смотрит вниз и узнает пару сапог.

Я тоже их узнаю. Это сапоги моего отца.

И руки на ее шее, которые вначале нежно гладят, а потом сжимают, тоже принадлежат отцу.

СТАРУХА КАКИМ-ТО ОБРАЗОМ пробралась в дом опять. Я просыпаюсь в своей спальне – в спальне моих братьев, – а она стоит рядом, уставившись на слова на стене.

Снаружи еще темно. Во время чтения она шевелит беззубым ртом, выщипывает длинные волоски на подбородке, наклоняет голову и повторяет про себя фразы. Слова тщательно вырезаны по штукатурке старомодным ключом, который остался торчать под последней буквой. Старуха покрякивает и водит костлявым пальцем по бороздкам и изгибам.

– Вы видите здесь смысл? – спрашиваю я.

Она делает вдох – звук при этом такой, словно воздух никогда не перестанет клокотать в ее груди, – и еле шелестит хриплым потрескивающим голосом:

– Конечно, нет. Надо быть не в себе, чтобы видеть смысл в этих глупостях.

Она продолжает глотать и переваривать слова:

– Что это значит? Что за подкорка?

Я сажусь, и от боли там, где сошла кожа, чуть не прикусываю язык. Требуется несколько секунд, чтобы боль утихла и мое зрение прояснилось. Простыни покрыты грязью и копотью, но крови не так много. Откидываюсь на спинку кровати и закуриваю сигарету.

– Нервы в глубине мозга.

– Ну, думаю, мальчики как раз из тех, кто может говорить о таких вещах. Где они?

– Не знаю, – отвечаю я, изо всех сил стараясь не шипеть от злости.

– И как они?

– Без понятия.

– Скучаешь по ним?

Это стандартный обычный вопрос, и, наверное, его обыденность возвращает меня к реальности. Я не думал об этом в таких выражениях. Скучать по ним подразумевает любить или хотя бы испытывать привязанность, а мы за гранью этого, будучи кровными родственниками. Она знает это, но проверяет меня. Мы еще далеки от того, чтобы добраться до сути дела, если вообще туда доберемся.

– Где девочка, Кутс?

– Наверху. Расстроена тем, что братья уехали.

– Дай-ка мне подымить.

Я протягиваю ей сигарету и даю прикурить. Она глубоко вдыхает и кажется, будто эоны, которые износили ее сморщенную оболочку, исчезают. Она вновь молодая и утонченная девушка; курит изящно, как знатная леди. Танцует с моим прадедушкой и смеется над его слабыми попытками завязать романтические отношения. Представляю себе, как она шаркает по комнате, с нее слетают ошметки и лохмотья, и через два шага не остается ничего, кроме горстки тряпок.

Обереги и колокольца, вшитые в ее грязную одежду, звенят по всему дому и раздаются в голове, как и мои растрепанные чувства.

Она немного смущенно садится на краешек кровати. Гнездо из простыней и одеял на полу в углу выглядит так, словно в него собирались отложить огромные яйца.

– Похоже, у тебя выдалась тяжеленькая ночь, – говорит она, показывая на мои раны. – Это буря проделала такое?

Ответ мне приходится обдумать:

– Прежде всего, это проделал убийца по имени Херби, который чувствовал потребность вернуться сюда, в пойму. Поскольку он когда-то выжил, сломав спину аллигатору, в болотах считал себя непобедимым. Но его прикончила молния.

– Правда? – переспрашивает старуха, выпуская дым тонкой струйкой. – Хм, у тебя редкое везение – больше, чем у всех, кого я знала. Еще больше призраков и загадок.

Уже второй раз она говорит это, и до меня начинает что-то доходить. В поисках нужных слов смотрю в сторону от нее, а потом спрашиваю с искренним удивлением:

– Почему? Почему вы так думаете?

– Некоторые вопросы не стоит задавать.

– А некоторые стоит.

Ее лицо суровое, но не пустое. В этих морщинах есть энергия, которая означает что-то, чего мне не понять. Она несет в себе тысячелетние эпитафии, из которых никак полностью не составить ее жизненную подпись.

– У тебя теперь еще и симпатичная короткая стрижка, – говорит она.

Опять провожу рукой по волосам. И правда, так и есть. Мне даже нравится.

– Надо думать, это одна из тайн, которой у тебя больше нет. Этот дурной человек из прошлого.

– Да, больше нет. Но меня гложет другое. Кто убил мою бабушку на крыше школы?

– Думаю, никто не знает и никто никогда не узнает, – отмахивается она. – Ты не найдешь все ответы, как бы ни искал.

– Может, и нет, – соглашаюсь я. – Тогда зачем вы здесь?

– Я тебе уже сказала как-то: свою тревогу я оставляю для стоящего времени и подходящих людей.

– И что, сейчас такое время?

– Нет.

Она докуривает сигарету, слюнявит пальцы и тушит ими горящий окурок. Аккуратно прячет остатки сигареты где-то в лохмотьях, может, чтобы использовать в магических пассах. Устроившись на матрасе поудобнее, она испускает вздох облегчения и начинает клониться вбок. Тишина дома манит и расслабляет. Может, это всеподавляющее влияние безмятежности и успокоения. Думаю, не уложить ли ее в одну из соседних комнат.

Слегка раскачиваясь, пока вокруг оседает пыль, она погружается в эту тишину.

– Ну, хотя бы твой брат больше не выплакивает свои беды в ритме блюза.

– По крайней мере, не здесь.

– Нигде. У него теперь новый способ горевать.

– И какой же?

Она пожимает плечами, и ее тряпки соскальзывают вниз по рукам.

– У тебя не найдется еще того кексика?

– Нет, – говорю я. – Но я могу приготовить еще, если вам понравилось. Это недолго.

– Не надо, не беспокойся. Просто потянуло съесть кусочек.

Наша ночная посиделка почти закончена, и я чувствую, как она собирает свою решимость уйти. Порой это может оказаться сложным, когда давят ночь, темнота и тишина, да еще запах амбровых деревьев.

– Последний раз, когда вы были здесь, говорили о прошлом.

– Да.

– О том, как оно может умереть и возродиться.

– Мне нужно идти.

Она встает и выходит из комнаты, но мешкает в дверях. Я ставлю паузу на счет «три», потом спрашиваю:

– Вы танцевали с моим прадедушкой?

– Этому мужчине медведь на ухо наступил, зато руками он пользовался в совершенстве. Я кучу времени потратила на то, чтобы от него отвязаться. Мало кто из мужчин готов услышать в ответ «нет», и он не был исключением. Пришлось чуть ли не зубами защищать свою невинность.

Она замечает легшую на мое лицо тень и говорит:

– Хлебни-ка супа из бычьих хвостов, тебе пойдет на пользу.

– Да ну на фиг.

Из ее изношенного тела вырывается детское хихиканье, когда она выходит и закрывает дверь. Слышно, как она шаркает по ступенькам, а потом еле ползет по двору в темноту. Ивы задевают своими ветками черепицу, словно умоляя позвать ее назад.

Я очень скучаю по братьям, а они поют новый грустный блюз. Их песня время от времени стучится в мою голову, и бок сжимает резкая боль. Всех нас ждет возмездие. Я искал их по всему дому, а Доди сейчас переживает в другой комнате, чувствует, что почему-то их подвела. Когда я услышал ее всхлипывания, то даже удивился, насколько близко к сердцу она приняла исчезновение братьев.

Беру ключ с прикроватной тумбочки и крепко сжимаю в кулаке. Он должен к чему-то подходить, даже если ни на что другое не годен.

Может, они отнесли Джонни Джонстона обратно в болото.

Есть только один способ это проверить.

Завтра я отправлюсь в пойму.

ВЕТЧИНА ВСЕ ЕЩЕ В ДОМЕ.

У меня есть ключ, и я пробую его в каждом замке, который попадается на глаза, даже если знаю, что он не подходит. В каждой спальне, комоде, кладовке и двери в ванную. Я провожу час в спальне моих родителей, перебирая вещи, к которым никогда раньше не прикасался. Шкатулки с драгоценностями матери, шкафы, ящики в комодах и письменных столах – всё, где есть замки, какими бы незаметными они ни были. Захожу в комнаты, где не был с детских лет. Удивительно, насколько везде чисто. Доди умела поддерживать порядок.

Она спит, клубочком свернувшись на подушках. Выплакалась до изнеможения. Стою над ней, желая заняться любовью и не желая заняться любовью, но все равно в надежде, что она проснется. Старуха привела меня в разговорчивое настроение, но, если не считать случайных гримас, Доди, похоже, спит глубоким и мирным сном. Ложусь рядом с ней и какое-то время наслаждаюсь ее обществом.

Я знаю, теперь, когда моих братьев нет, она вскоре уедет. Беру ее за руку и прижимаюсь губами к ее ладони, проводя тыльной стороной кисти по своей щеке. Господи, только бы она тоже не начала обрубать себе пальцы.

Покидаю ее и тихо закрываю за собой дверь, отправляясь на чердак.

Здесь упакована, спрятана и забыта столетняя цепочка причин и следствий. Жизни и смерти переплелись между собой и дрейфуют во времени. Нет определенного места для начала поисков, потому что каждый дюйм и каждый предмет – очередная глава чьего-то продолжающегося существования. Воспоминания, признания и бесконечная вина. Двадцать абортов, шестнадцать изнасилований, парочка похищенных детей, четыре убийства, тысяча тайных свиданий и завернутые в саван искупления. Бесчисленные завуалированные угрозы и бессчетные неудачи.

Множество ниш и закутков забиты ящиками, мебелью, сундуками, домашней утварью, игрушками, всякими личными вещами и прочим, что выше моего понимания. Беру в руки тонкий отполированный кусок дерева с двумя металлическими зажимами и заостренным концом с пружиной. Я мог бы смотреть на этот предмет всю жизнь и так и не понять его назначения. Но это не бесполезный хлам, тут нет хлама. Все имеет смысл и причину, даже если их никогда больше не узна́ют.

Это семья.

Это замки́ над замка́ми.

Тут их десятки, а может, сотни. Должно быть, мы – скрытные люди, тщательно храним и защищаем то, что нам принадлежит, пока секреты сами не завладеют нами. Так много нужно спрятать, обезопасить и хранить в тайне. Тенистые укрытия были созданы как раз для таких вещей, и такие вещи созданы для тенистых укрытий. Я не должен был оказаться здесь, потому что ничего сюда не принес. Это священное место предков и истории семейного клана, и я чувствую важность того, что нашло в доме свое убежище.

Ураган призраков не так много сделал, чтобы высвободить кого-то из мертвецов. Они по-прежнему здесь, тихо и уютно устроились. Мне хочется начать выкликать их по именам: «Дедушка? Дядя Джонатан? Тетя Фиденция? Ролли! Николь! Йорт?» – но я их всех даже не помню.

Ключ с виду подходит ко множеству замков, но не поворачивается внутри ни одного из них. На момент я задаюсь вопросом: а вдруг механизмы заклинило или они заржавели за все эти годы? Но если бы это было правдой, братья не оставили бы мне ключ. Могу представить, как их неуклюжая троица, сгорбленная и скрюченная, аккуратно и старательно передвигается по чердаку, просто чтобы капнуть масло в замо́к, чтобы однажды я смог найти то, что нужно.

Их назначили быть ответственными за это, как меня назначили быть ответственным за них. Почему теперь они от этого отказались? Это знак доверия? Или сейчас я открою ящик с моим собственным концом?

Я несколько часов хожу в поисках добычи среди остатков моей семьи, среди ее хроник и баек. Я думаю о том, почему разум может чувствовать себя неудовлетворенным из-за сексуального влечения и почему иррациональные числа всегда непериодические.

Мы архаичны. Настроены на покойников, и ритмичный блюз моих братьев все еще не смолкает.

В аккурат перед рассветом, когда первые лучи показались в единственном окошке на чердаке, я нахожу замок, к которому ключ подходит.

Проникновение.

Это старый черный сундук, покрытый марками и наклейками из иностранных городов, который выглядит так, словно дважды объехал белый свет, прежде чем вернуться в Кингдом Кам. Ключ входит и поворачивается легко, просто идеально. В окружающей могильной тишине металлическое звяканье кажется очень громким.

Я поднимаю задвижку и открываю сундук.

Внутри, завернутая в прозрачный целлофан, лежит моя мать, сморщенная и скрюченная, как мои братья. Она улыбается широко раскрытым в агонии ртом. Она осталась точно такой же, какой ее оставил отец: мертвой, но до сих пор видящей сны.

А под ее трупом лежит завернутое тело шестилетнего ребенка. Это Джонни Джонстон.

Двенадцатая глава

ВЕДЬМАК КЛЭЙ И ЕГО приятель Дарр паркуют мотоциклы возле «Файв-энд-Дим Дувера» как раз в момент закрытия, когда я подъехал. Повсюду валяются мертвые бакланы, поганки, утки с выгнутыми шеями и цапли; у некоторых отсутствуют головы или крылья. Какое бы варево они ни готовили, там чертовски много птичьих органов. Кряквы валяются на лишайнике и болотине за магазином, а каймановые черепахи свисают с канатов и ловушек, спрятанных в трясине.

В поле зрения только Дарр. Он лопаткой собрал кучки перьев и костей, а теперь остановился, чтобы вытащить нож из баклана, лежащего у его ног. Он шагает дальше, улыбаясь так, словно мы с ним старые приятели, и вытирает выкидной нож банданой. На крыльце лежат грязные джутовые мешки, которые трепещут, дергаются и порой перекатываются с места на место. Это становится чем-то неуправляемым.

Его голова гладко выбрита, не считая трех полосок волос. Тюремные татуировки на руках теперь выглядят более масштабными и сложными, и я понимаю, что сей труд еще не закончен. Он, а может, Клэй поработал над ними с иголкой и чернилами. Края татуировок ярко-черные и покрыты корками, но мне по-прежнему не разобрать, что они значат.

Он заканчивает чистку ножа и засовывает его за голенище правой бутсы. Лейкопластырь на лбу отвалился.

– Ты снова здесь? – спрашивает он.

– Я арендовал лодку.

– Да, хорошее дело. Слушай, а у тебя теперь симпатичная стрижка.

– Спасибо.

Клэй выходит на крыльцо и садится на старую скамейку. Он внимательно смотрит на меня – как всегда, без выражения, но настороженно.

– Ты знаешь, чего я просто не выношу? – спрашивает Дарр.

– Фехтование, – отвечаю я.

– Нет, на самом деле не фехтование само по себе, а то, как оно происходит. Ты, похоже, уже забыл.

– Нет, не забыл. Ты ненавидешь фехтовальщиков, которые не имеют представления о суровой реальности, стоящей за этим видом искусства. Чтобы жить с клинком, надо иметь убеждения. Веру. Но эти игроки, они с таким же успехом могли бы бросать мяч в баскетбольные кольца или добега́ть до третьей базы. Они так и не усвоили постулаты и идеологию своей дисциплины.

– Ты повторил меня слово в слово!

– Мой маленький трюк.

У Дарра это вызывает смех. Он запрокидывает голову, громко ржет и хлопает меня по спине.

– Чертовски хорошо. Отвечать людям их же словами!

Клэй смотрит на всех мертвых птиц, и на его лице появляется выражение, которое другого могло бы смутить. Он по-прежнему не хочет принимать участия в делах ведьм, но попал в колесо, как и все остальные. Подхожу к нему и показываю на Дарра:

– Он опять толкует о фехтовании.

– Порой ему с собой не совладать.

– Ты сделал ему все эти тату?

– Он делает большинство из них сам, иголками для шитья. Лотти Мэй при надобности подправляет.

Предлагаю ему сигарету, и он идет дальше. У Клэя такой взгляд, будто он однажды убьет меня, хотя он не вполне понимает почему. У меня опять возникает чувство, что он проходил через подобное раньше. Хочется его об этом расспросить.

– Ты опять пришел сюда, – говорит он, – приставать к моей сестре.

– Нет, я хочу нанять лодку.

– Зачем?

– Ищу кое-что в пойме.

– Что же?

– Может, расскажу тебе как-нибудь.

Мы до сих пор ждем, когда обстоятельства разыграются определенным образом и картина станет полнее, пока не увидим все нити. Бескрылые поганки как-то связаны с безглазыми тритонами и пинками по собакам, моей бабушкой на крыше, моим отцом в недрах фабрики, плоским камнем, леденцом Евы.

Я поворачиваюсь и иду к магазинчику, но Лотти Мэй стоит по другую сторону проволочной сетки на двери. Стараюсь не замечать ее, но это невозможно. В последнее время она явно была занята.

Она толкает дверь бедром и приближается, не демонстрируя ни малейшего трепета. От нее пахнет спиртом, но это не алкоголь, а медицинский спирт. Лотти Мэй проколола себе пупок, и на животе теперь очень выразительная татуировка. Если это сделал Дарр, у него чертовски много талантов. В дизайне есть что-то каббалистическое, но не только. Может, это защитный символ или знак раскаяния.

По крайней мере, она больше не употребляет водку с лаймом. Одета весьма заманчиво, и аура уверенности в себе, которую она распространяет, делает ее вдвойне привлекательной. Лотти прошла новый курс подготовки для выполнения своей миссии. Перья ее коротких черных волос теперь в завитках, влажные пряди прилипли ко лбу. Она стоит в очень выразительной позе, с намеком на разврат и опасность. Господи, даже немногочисленные болотные шлюхи не умеют использовать сексуальность с такой идеальной отточенностью. Она нежно смеется, и я знаю, что эти силки расставлены на меня, и мне это нравится.

– Лотти Мэй?

– Привет, Томас, как ты?

Она наклоняется ко мне и вглядывается получше.

– О боже, что с тобой случилось? Твои брови. И шея – все обожжено.

К настоящему моменту и она, и весь город знают о детоубийце Херби, урагане душ и исчезновении моих братьев.

– Я в порядке. Просто пришел взять напрокат лодку у Дувера.

– Его нет здесь сегодня. Я работаю в магазине.

– Вот так всегда, когда я хочу нанять лодку.

От ее дыхания теперь исходит другой, еще более отвратительный запах – супа из бычьих хвостов. Опять вернулась к колдовству, может, теперь с помощью брата.

С нашими ведьмами она полностью разошлась. Последовала совету Клэя держаться подальше от сумасшедших старух и обнаружила, что без них способна на большее.

– Ты отправишься в пойму в полном одиночестве? Хоть раньше там плавал?

– Нет.

– Тогда заблудишься через десять минут, и тебя больше никто не увидит. Тут тысяча квадратных километров трясины. Как ты вообще себе это представлял? Аллигатор может перевернуть лодку одним ударом хвоста или просто схватив зубами за корму. И зачем тебе понадобилось отправляться в болото?

– Врач сказал, что мне необходимы физические упражнения.

– Наш док Дженкинс умеет только раздавать аспирин да чесать свои волосатые уши. Аренда лодки на вечер стоит пять долларов. Некоторые из монастырских ребят приезжают сюда по случаю – посмотреть на чудеса Господни в заливе, стать ближе к природе. Обычно Дувер при необходимости их сопровождает, но я могу поехать вместо него.

Она хочет стать живым соблазном, а так оно и есть. Не могу понять, почему все продолжается до сих пор. Это не имеет ничего общего с песнопениями и заклинаниями ведьм, танцевавших на лужайке в дождь. Я не уверен и в том, что здесь есть что-то личное. Может, больше нет никаких причин, мы просто запутались в силках и не можем найти способ, как из них выбраться.

Ее брат и Дарр прислушиваются к нашему разговору.

– Эй, – говорит Дарр, – а поехали-ка вместе. Мне все равно остаток дня нечем заняться. Возьмем по пиву, познакомимся поближе.

Я еще думаю о братьях и Драбсе, и о том, что ждет меня там, в болотных топях. Каймановые черепахи кусают веревки, которыми привязаны лодки, сваливаются с них и исчезают в зеленой тине и стелющейся над водой туманной дымке.

Клэй пристально смотрит на меня.

– Конечно, давайте, – отвечаю я. – Звучит неплохо.

СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ ПРОНИКАЕТ сквозь кроны болотных кипарисов и деревьев тупело, отбрасывая жгучие отблески на переплетенные слои тени. Выстроившиеся полумесяцем ряды темных лачуг вытянулись на дальних заболоченных склонах, поросших кустарником, виноградом да орхидеями. По болотному городку гуляет жаркий ветерок. Раздается грохот нескольких дверей. Кажется, что внутри домиков множество лиц прижалось к сосновым доскам, через щели в гниющей древесине словно просвечивает блеск глаз.

Люди тут умирали сотнями с основания мира. Их поглощал залив, не оставляя даже ряби на воде. Или они вешались, заблудившись в зеленом болотном лабиринте, где уже через неделю ты сходил с ума из-за змей, аллигаторов и огроменных пауков. В округе Поттс почти каждый год пропадает полдесятка человек, в основном подростки, отправившиеся покорять низину.

Катание с шестом на плоскодонке требует физических усилий и практики, которой у меня нет. Яростно побегав с шестом двадцать минут и несколько раз едва не перевернув лодку, я наконец вздыхаю, и Клэй поднимается со своего места. Не говоря ни слова, он берет у меня шест, и лодка тут же легко двигается с места. Он направляет ее в стоячие воды.

– Едем в каком-то определенном направлении? – спрашивает он.

Тело моей матери было пригвождено к школьной крыше лицом на запад. Это единственная причина, по которой я ему говорю:

– На запад.

– Хорошо.

У Дарра в ящике со льдом три упаковки по шесть банок пива, и он уже приговорил семь или восемь из них. Он протягивает мне жестянку, я сажусь на заднее сиденье и медленно пью, наслаждаясь вкусом. Это и вправду очень успокаивающе, почти напоминает выезд на природу с хорошей компанией друзей. Пространство наводняет сильный мускусный запах самцов аллигатора. Мы тихо плывем не меньше двадцати минут, и лишь тогда мне приходит в голову мысль: а что, если меня сюда завезли, чтобы убить?

Искрящийся зеленоватый отблеск падает на бледное лицо Лотти Мэй, и ее веснушки карамельного цвета выделяются как гравировка, пока вся она не начинает сиять в этих тенях. Когда я прохожу мимо, она вжимается в сиденье. От одного ощущения ее дыхания на шее у меня спазмы в паху, я еле сдерживаю стон. По небу несутся облака, ветви тупело и ивы ярко блестят на солнце.

Мы проплываем мимо болотных лачуг, кренящихся так сильно, будто они в любую минуту могут соскользнуть в залив. По дворам резво носятся свиньи, на навозных кучах лежат трехколесные велосипеды. На склонах раскачиваются деревья тупело, чьи листья колышутся прямо над нами. Неподалеку слышен звук лодочных моторов.

– Мы рано осиротели, но люди болот привыкли сами отвечать за себя, – говорит Лотти Мэй.

– Что случилось с твоими родителями?

– Мама подавилась рыбьей костью и умерла прямо на обеденном столе, когда мне было одиннадцать. Папа устроился на перевозку легковоспламеняющихся материалов, но так и не смог бросить курить. Взорвался однажды ночью под Мемфисом, и, чтобы потушить пламя, потребовалось два дня.

Я смотрю на Клэя. Тот кивает.

Дарр допивает банку с пивом и выкидывает ее за борт, та плюхается в тину и остается там плавать.

– Мой папаша, его поймали на ограблении дома троюродной сестры губернатора Джорджии. Причем у него все прокатило бы, если бы он не нашел какие-то порножурналы и не начал читать их прямо в спальне, вот так. Надо думать, что-то там поразило его воображение. Чертов извращенец даже не услышал полицейских сирен, и туда ворвался шериф. Я два года отсидел вместе с папашкой в Джексонвилле. Стыд один. Только и оставалось делать вид, будто не знаю его.

Я беру ключи от гробницы моей матери и бросаю в жестянку из-под пива, плавающую в тине. Ключи громко звякают и тонут вместе с банкой.

– Что это было? – спрашивает Лотти Мэй. Под ее кокетливым мурлыканьем чувствуются неподдельный интерес и беспокойство.

– Ничего важного.

– А есть для тебя что-то важное?

– Да.

– Что?

Легко сказать, но трудно передать смысл и намерение. Слово само по себе звучит глупо, но продолжим:

– Кровь.

– Как при убийстве или как при родстве?

Она сбрасывает обувь, и я вижу шрамы от колючек «кошачьего когтя» и сикомора, которые нисколько не портят ее ножки. По мере нашего движения по болоту ярко-белые орхидеи становятся крупнее. За нами с плачущими криками следуют цапли и гагары.

Вдали вспыхивают какие-то огоньки, и по болоту разносятся тихие звуки – кто-то настраивает каллиопу.

– Слушайте, – говорит Лотти Мэй, – сегодня вечером карнавал. Совсем забыла об этом.

Вот так поворот, думаю я.

– Что?

– Жители болот собираются каждый год или два в низине. Ничего особенного, просто потусить, все такое. По сути, большая вечеринка. Будки и мягкие игрушки. Продают хот-доги и лягушачьи лапки. Есть еще пара старых аттракционов, которые они устраивают для детей.

– Никогда о таком раньше не слышал, – говорю я.

– Ты же не из болот.

– В прошлом году меня чуть не стошнило на этой проклятой вертушке, – заявляет Дарр. – Она вся проржавела к чертям собачьим, а переключатель скоростей так скрипит, словно забит грязью до отказа. Но поначалу было забавно.

Наш колдун Клэй безмятежно плывет вперед, но в его глазах нет безмятежности. Он не отрываясь смотрит на меня. Он почти не потеет от жары, но вены на лбу и шее выступают всякий раз, когда он отталкивает лодку шестом. Он словно читает знаки везде, куда ни посмотрит: в каждой кочке, мимо которой мы проплываем, на спине каждого аллигатора и в каждой морщинке на моем лице.

Я улыбаюсь и говорю:

– Поплыли.

НА МЕЛКОВОДЬЕ КАЧАЕТСЯ несколько десятков плоскодонок. Одни привязаны к гниющим причалам из досок, другие – к веткам ильмов или просто вытащены в сорняки. Мы медленно плывем по течению к зарослям бычьей травы, минуем песчаную отмель и натыкаемся на крошечный островок из мха. Кусты бальзамина приветственно машут нам ветвями. Клэй направляет туда лодку и подходит к кочке с другой стороны, чтобы не мочить ноги. Где-то далеко, но громко играет музыка; Дарр начинает притоптывать и подпевать. Порывы ветра доносят звуки банджо, губной гармошки и волынки. Клэй насторожен, он все видит, но отказывается принимать за чистую монету.

Маска, которую нацепила на себя Лотти Мэй, хороша, но не идеальна. Краем глаза я вижу, что сексуальный бантик ее милого ротика порой разваливается из-за дрожащей нижней губы. Она в ужасе. Я до чертиков ее пугаю, но тут есть что-то еще.

Оборачиваюсь и говорю ей:

– Не волнуйся.

Губки застывают, улыбка становится шире. Очень жарко, тело нагрелось, и я пытаюсь не хватать ртом воздух. Я не против подыграть и позволить ей расставлять силки, все равно какой формы, но вначале хочу увидеть этот проклятый карнавал.

– Я не волнуюсь, – отвечает она. Дарр лыбится как умственно неполноценный, а Клэй безошибочно удерживает нос лодки в нужном месте, пока мы выходим. Он продолжает оглядываться в поисках – возможно, ищет те же ответы, что и я.

– Так ты сюда направлялся? – спрашивает он.

– Я должен встретиться тут с клоуном, – говорю я.

– Я думал, ты не знаешь о карнавале.

– Не знал, что он будет сегодня вечером.

– А зачем встречаться с клоуном?

– Он должен сказать мне одну важную вещь.

– Откуда ты знаешь?

– Мой лучший друг Драбс Бибблер говорил об этом, пока Святой Дух не забрал его навек.

– Понятно.

Мне было достаточно произнести это, чтобы вернулась прежняя ярость. Впервые я без малейших сомнений верю языкам Драбса. Надеюсь, он здесь, если еще не умер, чтобы я мог вымолить прощение за то, что так и не сумел защитить его от Бога.

Мне знакомы многие, кто проходит мимо. Я тут выгляжу чужеродным элементом, но в целом ничего такого. Мне улыбаются и предлагают самогонку. Сап Даффи и Таб Феррис готовы на ножах драться из-за толстухи, чьи бедра выглядят так, словно могут пойти в разгул сами по себе, без хозяйки. Герт Пламб и Гасси Хокер жуют жареные лягушачьи лапки, которые на самом деле принадлежат краснобрюхим жерлянкам. У Лонни Доусона рот полон вяленого мяса, которое хранилось так долго, что вполне могло бы принадлежать ослу, на котором Иисус въехал в Иерусалим.

Это не карнавал в прямом смысле слова, и его вряд ли можно назвать настоящим праздником. Примерно так тут проводятся болотные свадьбы или религиозные бдения. Народу скучно и неуютно, но, может, не в такой степени, как обычно. Почти никто не рискует забраться на скрипучие ржавые аттракционы. Клоунов можно отличить только по плохо раскрашенным лицам и потрепанным парикам. На них такая же одежда и обувь, как на остальных, и они ни хрена не умеют жонглировать своими маленькими оранжевыми шариками.

Но тут есть сладкая вата, а также борьба с аллигаторами, кидание мячей и набрасывание колец, и время от времени раздаются взрывы смеха. Натянуты маленькие навесы, под которыми продаются хот-доги, крендельки и куриные крылышки. Вокруг аттракционов выстроились трейлеры, пикапы и фургоны. Тут есть карусель с пятью лошадьми, вертушка и малюсенькое колесо обозрения всего в два человеческих роста. Дарр был прав: коробка переключения скоростей скрипит.

Где-то поблизости идет стрельба по мишеням. Судя по звукам, используются патроны калибра 30–06, которыми палят по всему, что шевелится на берегах.

Дарр где-то раздобыл самогон и предлагает его всем в округе со словами «давай-ка по кружечке».

Только Лотти Мэй собирается сделать глоток, как я выхватываю у нее стеклянную банку и принюхиваюсь. Наливаю немножко самогона в металлическую крышку. Подношу зажигалку, поджигаю и наблюдаю, как горит спирт. По крышке пляшут оранжевые язычки пламени.

– Вылей это, – говорю я Дарру.

– Почему? Я только что заплатил за него семьдесят пять центов.

– Хороший самогон горит слабо-голубым пламенем. Это дерьмо дистиллировали через радиатор машины.

Нахмурившись, Дарр делает большой глоток и усмехается:

– Нормальная самогонка. В тюрьме я пивал и хуже. Мой папаня когда-то ставил бражку с изюмом и медицинским спиртом, а ферментировал все это в туалете. Он пил денатурат, и я сам чересчур привык к этому вкусу. По сравнению с тем пойлом этот самогон как бренди двухсотлетней выдержки. В конце концов, мы на вечеринке. Тут полагается наебениться.

Мы идем дальше, и я покупаю для Лотти Мэй сладкую вату. Ей приходится взять, хотя она, похоже, сладкой ваты не хочет или просто не желает брать ее у меня. Возникает странное, но отчетливое ощущение, что мы на свидании под присмотром дуэньи, и это добавляет дополнительный элемент ко всему, чем мы занимаемся. Мне даже нравится.

Поиграв в кольца и сбив мечами для софтбола несколько крынок, бредем дальше. Я ищу взглядом своих братьев, Драбса и чокнутого.

– А где цирк?

– Вряд ли он тут есть, – говорит Клэй.

Если это называется карнавалом, то должно быть и шоу уродов, а Святой Дух раньше никогда не лгал Драбсу. Я не спускаю глаз с происходящего. Клэй тоже. Дарр изрядно накачался и уже съел пять хот-догов. Наверно, скоро он от них избавится. Интересно, что Клэй прочтет в рвотных массах.

Замечаю ребенка лет десяти, который смеется взахлеб, обернув вокруг пояса водяную змею. Этот странный и безобразный звук привлекает мое внимание. Мальчик раздвигает листья мимозы и идет к одному из трейлеров. Я направляюсь за ним.

– Куда ты? – спрашивает Лотти Мэй.

Толпа здесь собралась в круг. Сап Даффи и Таб Феррис все еще бесятся из-за толстухи, но достаточно заинтересовались происходящим, чтобы на время отложить этот вопрос.

Пробираюсь вперед.

Чокнутый расположился в яме на грязной соломе, а люди кидают в него мелочь и змей. Собаки рычат и лают на него. Вместо обеих ног у него обрубки, заканчивающиеся под коленом, а левая рука отсутствует ниже плеча. Борода утыкана колючками, а на шее открытые язвы там, где он расчесал себя до крови, а в раны попали болотные нечистоты.

Он посасывает пойло из банки с самогоном, который не просто загорится ярко-оранжевым, если его поджечь, а взорвется. Там, похоже, три четверти антифриза.

Змеи падают к нему на колени, и он откусывает им головы, не ожидая фанфар. Ему это все равно что съесть гамбургер. Никто из толпы не ахает, не хлопает в ладоши и вообще не обращает особого внимания. У половины в церкви идут проповеди со змеями, так что те их кусали, да и они сами частенько кусали змей. Тут нет ничего чрезмерно странного или особо увлекательного, но, по крайней мере, есть чем заняться.

– Кинь ему двадцать пять центов, – говорит Дарр. – Я помню этого типа с прошлого года. Он откусит голову чему угодно. Даже не уверен, что он подбирает все деньги. Хватает на выпивку – и ладно.

– Оставь меня с ним. – Мой голос больше на себя не похож. Он пришел откуда-то издалека и до краев наполнен сдавленным безумием. Оно проносится мимо, но не исчезает.

– Не понял?

– Ты слышал.

Дарр не привык к самогону, который привел его в воинственное настроение. В его глазах мелькает ярость. Может, он жалеет, что нельзя устроить дуэль на мечах или шпагах просто для развлечения.

– Не думаю, что мне нравится, как ты это сказал.

– Не думаю, что меня волнует.

– Угу.

– Уходи.

Лотти Мэй к настоящему моменту знает меня достаточно хорошо, поэтому пытается схватить Дарра за руку и увести. Соблазнительной сексуальной кошечки больше нет, и я рад этому: такой она мне нравится гораздо больше. Клэй качает головой, удивляясь тому, как развиваются события, и гадая, как они сочетаются друг с другом и как будут развиваться дальше. Дарр разевает рот в ухмылке, словно у него в зубах застряли куриные кости.

Я жду; много времени ему не требуется. Дарр бьет правой с разворота, точно в цель, но слишком медленно. Если верить его словам, он ненавидит фехтование, но на деле это единственное, чем мы занимаемся с момента встречи. Я подныриваю под его руку и продолжаю нагибаться, пока не оказываюсь у его бутс. Выхватываю из-за голенища нож и нажимаю на кнопку. Лезвие открывается с приятным громким щелчком. Делаю разрез точно в том месте, где и раньше, прямо у начала роста средней полоски волос. Кровь заливает ему глаза, и он испускает рев вперемешку со смехом. Его трясет, в животе булькает, и Лотти Мэй с Клэем тащат его в кусты, где из него выходят все хот-доги, пиво и самогон. Он не хочет драки, просто нужно совершить какое-то действие. Мне знакомо это чувство.

Чокнутый смотрит наверх.

– Здравствуй, папа, – шепчу я.

ЦЕПЬ НЕУДАЧ ПРИВЕЛА его в сердце фабрики, но даже попытка самоубийства потерпела неудачу.

Он не узнаёт меня. Живет внутри собственного одурманенного мозга. Я скольжу перед ним по липкому илу, становлюсь на одно колено и заглядываю ему в глаза, надеясь найти хотя бы один проблеск человека, которым он когда-то был. Ничего не находится.

Народ в толпе подбрасывает монеты, гадюк, куриные потроха и собачьи какашки. Я хватаю змею из сладкой ваты, откусываю у нее хвост и выплевываю его им под ноги. Это срабатывает на привлечение внимания.

– Хватит, – говорю я. – Убирайтесь отсюда.

Реакции разные – от меланхоличного равнодушия до враждебности – и я жду, кто еще попробует проявить себя. Все видели, что произошло между мной и Дарром, и я с удивлением обнаруживаю, что все еще держу в руке нож. Люди начинают отворачивать лица. Сэп Даффи и Таб Феррис возвращаются к драке из-за уродливых бедер толстухи. Дети опять принимаются за сладкую вату. Некоторые из них подбирают монетки, оставшиеся лежать в грязи. Нет причин терять деньги, если чокнутый не собирается есть дерьмо.

Проголодавшиеся собаки обнюхивают его в поисках куриных потрошков. Я отталкиваю их, но псы рычат и идут прямо на него, пока я не хватаю палку и не начинаю их отгонять, и тут замечаю на их шкурах следы ботинок.

Отца невозможно узнать, но у меня все равно есть чувство, что люди знали, кем он был, и чертовски наслаждались самим этим фактом. Я просматриваю все кругом и понимаю, что Мэгги где-то рядом. Она была с ним с того дня, как он прыгнул в фабричный механизм, и заботилась о нем, как могла.

Какая удача, решимость, воля или любовь спасли его? Должно быть, его вытащили из визжащих и скрипящих шестеренок и ремней, или он сам выполз на свободу, только чтобы встретиться со своей самодельной судьбой. Господи, как же он должен хохотать где-то глубоко в подкорке.

Хватаю его за воротник, приподнимаю и встряхиваю. Рывком притягиваю к себе, пока мы не оказываемся нос к носу. Он весит совсем ничего, и мне кажется, что, если я его отпущу, он просто улетит как пушинка.

– Проснись, – говорю я ему. – Папа. Это я. Томас.

Мое имя – которым меня назвали в его честь – звучит странно и чуждо, словно его не стоит произносить вслух в его присутствии. Он не шевелится, но его рука тянется к бутылке. Он до сих пор не понял, что бутылки там больше нет. Я легонько ударяю его, пытаясь заставить сосредоточиться на мне, но если там и остался какой-то след, какая-то искорка на память от моего бати, она уже в панике прячется.

Подгоняемый своими человеческими потребностями, похотливой жаждой Мэгги и собственной виной, не способный остановиться даже после того, как моя мать все обнаружила, он все равно мучился от жгучей ревности, когда мама начала погуливать. Он не мог вынести мысли, что из-за него она стала очередной шлюхой для болотных крыс.

– Посмотри на меня, папа.

Нет смысла убивать его, потому что он даже не поймет, кто это сделал.

В тот день отец обнаружил меня спящим рядом с трупом чужого мальчика. Решил, что это моих рук дело? Должно быть, он спрятал тело Джонни Джонстона и потом вернулся за ним. Боже мой, но почему он отнес ребенка на чердак? Почему не сбросил в реку? Вместо того обернул Джонни в целлофан и положил в сундук, там, где лежали его предки, храня все свои секреты. Он это сделал, чтобы защитить меня или только чтобы наказать самого себя? И сколько раз за все эти годы он приходил туда и смотрел на высохшего мальчика, превратившегося в мумию?

Тут я замечаю, что из-за пальм торчат папины сапоги, прямо как в ту ночь, когда в меня ударила молния.

Это пинатель собак.

Я раздвигаю листья и вижу – Мэгги стоит в сапогах отца, полная собственного бешеного безумия. Я, ее муж перед Господом, даже не хотел ее по-настоящему. Но мой отец хотел.

Неудивительно, что она пинает собак. Она не только охраняет меня, но и защищает моего отца. Теперь она стала его ногами, отгоняя псов, норовивших вцепиться ему в шею, но ее злость не может сдержать всю пойму. Каждая собака в округе Поттс – дьявольское напоминание о том, кем он стал.

– Где мои братья? – спрашиваю я ее.

Она улыбается и начинает смеяться, судорожно двигаясь прямо в мои объятия. Но прежде, чем мне удается прижать ее к себе и открыть наконец все, что я хочу, и все, что ненавижу, она выпрыгивает из сапог моего отца и исчезает в кустах.

Отец поднимает глаза. Драбс сказал, что он поговорит со мной за цену пинты самогона. Я бросаю к нему на обрубки ног 75 центов.

– Так что ты хочешь сказать?

Отца довели до такого его неудачи, поражения и близорукость, как мои привели меня сюда. У него не было другого выбора, а это значит, что его любовь, да и моя тоже, лишь убивали его.

В каком-то смысле ему лучше, чем мне. Он скользит языком между черными сломанными зубами и облизывает опухшие синие губы. Открывает рот и начинает слабо смеяться; слушать этот жуткий звук – как слушать хор больных детей.

Я оставляю чокнутого в грязи, мертвого и хихикающего.

Тринадцатая глава

ЗА ОКНОМ ЛИСТЬЯ ШЕЛЕСТЯТ по стеклу и кричат козодои. Жаркая ночь давит на грудь, а ожоги заливает пот.

Она опять вернулась и творит со мной что-то дикое и злобное. Огненно-рыжие волосы горят в темноте, но лица совсем не видно – только тени. В лунном свете я скулю то, что ей нужно услышать, по крайней мере одно такое слово: «Поражение». Это слово вызывает у нее смешок, который исходит из таких глубоких недр ее существа, будто доносится из-под кровати.

Поворачиваюсь и смотрю на простыни братьев в ожидании, что они вернулись домой. В темноте я ничего не вижу, но замечаю какое-то движение. Комната полна призраков. Из-за ее томных криков они вырываются из стен и машут руками. Она резко дергается в сторону, словно услышав братьев, стонущих во сне. Скрывающая ее подбородок темнота склоняется к их кровати, будто прислушивается к тому, чего здесь больше нет.

В воздухе витает убийство, хотя я не знаю, кто сгинет и почему. Но его привкус вертится у меня на языке. Может, он исходит от ее кожи и дыхания, от самой ее сути. Если она – сама смерть, тогда, мне кажется, ее будет все больше.

Она лижет мои раны, издает звуки утешения и пытается прижать меня к груди, но я откидываюсь назад. Она снова перемещается к моим ногам, работает между пальцами ног, используя ногти, чтобы высказать свой смысл, свое значение. Я все еще пытаюсь разобрать резкий рукописный почерк с хорошо очерченными линиями. В ее словах есть определенный вес. Мое имя постоянно встречается в сносках. Указатель обвивается вокруг моих бедер. (Там же, гл. 3, VI.) (Там же, гл. 5, VII.) (Там же, гл. 9, «Об эффективности», ч. I.) Она замедляется и начинает печатать левой рукой: «Девушки: обвиняют Распутина во французских поцелуях, 32:67». Такое я хотел бы прочесть.

Теперь она начала писать в рифму. Мне щекотно, и я хихикаю. Она шикает на меня и рукой зажимает мне рот. Гладит ожоги, проводит пальцами по коротким волосам. Я чувствую, что ей это нравится.

Ее жесткие холодные локоны расползаются по кровати, словно выпотрошенные внутренности, им нет конца. Пытаюсь заговорить с ней, но не выходит ничего, кроме смеха. Заклинания имеют силу, но этой силы не хватает. Никогда не хватало. Ее обещания – ложь, ее мольбы ничего не стоят. Она знала это с самого начала, но не подавала вида. Пытаюсь похлопать ее по плечу, но рука режет воздух. Ее лицо завернуто в кромешную тьму, но это больше ничего не значит. Имена, которые она называет, не имеют здесь особого значения.

– Все немного изменилось, – шепчу я. – Я устал от этой игры. Уходи и не возвращайся.

Протягиваю руку и включаю свет. Никого. На меня кричит стена.

Я добавляю все это к моим поражениям, но не сбиваюсь с курса. Жаркий ветерок проходится по моей груди. Я зажигаю сигарету и встаю у окна, глядя вниз, на черную лужайку. Тупело и тополь колышутся на горячем ветру, но убитых тел во дворе не видно. Меня переполняет необъяснимая печаль и тоска. По моей спине ползают мурашки. Может, опять надвигается ураган. Или братья возвращаются домой. Я чувствую себя одновременно полным дураком и чем-то большим, чем я сам, глядя на очерченный лунным светом силуэт линии деревьев и темнеющих в отдалении домов Кингдом Кам. Я отворачиваюсь от окна – и вдруг кто-то выключает лампу.

Они судорожно двигаются внутри теней, кружась будто в танце. Их огромная лысая голова отражает лунный свет, и в поле моего зрения появляются красные пятна.

– Вы все знали, что мама была здесь все эти годы, и ни разу ничего не сказали, – рычу я. – Почему?

В три рта, одним голосом, Коул, в чьих словах всегда любовь, говорит мне:

– Ты не готов был слушать, Томас.

– Черт, это же неправда.

– Правда.

Я перевожу дыхание и стараюсь сосредоточиться. Это трудно, я чувствую себя так, словно опустошен до краев.

– А теперь?

– Теперь у тебя нет выбора. Ни у кого из нас нет.

– Вы не имели права скрывать это от меня.

Голос у меня невыразительный и странный, в нем больше нытья, чем решительности.

Они колышутся как мамины бархатные шторы, касаясь ладонями моих рук и лица.

– Возвращайтесь домой, – умоляю я. – Я жалею о том, что между нами произошло. И заглажу свою вину, если только смогу.

– Не сможешь, – отвечает Джонас. В его мягком голосе еще звучат сильный гнев и печаль. – Не возместишь вину, да ты и не должен. Но не огорчайся. Это не только твоя вина.

– Вы очень снисходительны ко мне, – говорю я. И действительно так считаю.

– Это бремя никогда не было только твоим. Оно и наше, как это и должно быть. Верь в нас.

– Верю, – отвечаю я, и с удивлением понимаю, что не лгу.

– Мы вернемся.

– Когда?

– Скоро.

– Куда вы направляетесь?

– Не имеет значения. Ты в большей безопасности, когда нас нет рядом, и мы лучше защищены без тебя.

Джонас декламирует свою поэзию сожаления, пока Коул твердит о преданности, а Себастьян с легким нажимом кладет руки мне на плечи, словно проверяя, каково это – обнять или задушить меня. Он не делает ни того ни другого. На нас льется расплавленное серебро, но я могу разглядеть лишь отчасти, как они тянутся ко мне и наносят удары. Могу сказать, что им больно. До меня не так-то легко дотянуться таким образом.

– Что вы знаете о папе? Он еще жив?

Смех Себастьяна вырывается из всех трех пар легких, и этот звук становится все более диким и злобным, пока три глотки не начинают завывать. Мне приходится закрыть уши, но полностью уйти от звука не удается; мое сознание вот-вот расколется на кусочки.

Когда я просыпаюсь, все еще стою голым перед окном, прижав кулаки к вискам, а солнце давно взошло.

ЗВОНИТ ТЕЛЕФОН. Я ОЖИДАЮ услышать безостановочное гудение братьев, но вместо этого слышу отчаянный голос Лили, умоляющий, странный и едва разборчивый:

– О боше, сы мне нушен. Он сошел с уфа! Он хошес убись феня!

Частный сыщик Ник Стил берет у нее трубку и очень мягко говорит в нее всего два слова:

– Это правда.

Печаль, которую он сдерживал в себе, наконец прорвалась через плотину.

Пока Лили вопит на заднем фоне, он тихо всхлипывает и вешает трубку.

Небо темнеет. Я бегу к пикапу и мчусь по городу. Добираюсь до места меньше чем за пять минут, но, когда я слезаю с водительского сиденья, она уже мертва. По эркерному окну стекает кровь, и светлые волосы прилипли к стеклу. Я вбегаю через переднюю дверь и чуть не спотыкаюсь об ее тело.

Стил сидит на диване и посасывает леденец Евы, что кажется мне несоответствующим ситуации, но почему-то это зрелище приносит чувство облегчения. Кулаки у него в крови, а на коленях лежит 38-й калибр со вздернутым курком, но порохом не пахнет. Он спокойно смотрит на меня и не говорит ничего.

Лили лежит уткнувшись лицом в ковер; половик у дверей мокрый от ее крови. Я переворачиваю ее и шиплю сквозь зубы, когда вижу, что он натворил. Стил поработал над ней основательно, не пожалел времени. Он знает, куда надавить, болезненные места, нервные кластеры. Я едва смог понять ее по телефону, потому что он выбил несколько зубов, а губы уже превратились в месиво. Должно быть, он сильно любил ее, чтобы делать это с такой страстью. Нос у нее сломан в нескольких местах, а глаза превратились в красные пятна на раздробленных щеках.

– А Ева? – спрашиваю я.

Он указывает в сторону спальни. Я вхожу в нее и вижу, что эта троица в последнее время увлекалась весьма прикольным дерьмом. Кругом секс-игрушки, принадлежности для бандажа, кожаные плетки, цепи, какие-то странные стулья и качели. Латекс, ошейники и кнуты, к которым даже аббат Эрл с кающимися не подошли бы близко. Мы с Лили когда-то валяли дурака с игрушками при случае, но, черт возьми…

Мертвая Ева лежит в кровати посреди всего этого, одетая в кружевную сорочку и кружевные перчатки, очень похожие на пару, что была на Лотти Мэй в тот вечер, когда она напилась у Лидбеттера. Во рту у Евы кляп, а руки и ноги связаны весьма хитрыми узлами.

Стаскиваю сорочку с ее плеч. Грудь у нее маленькая и упругая, но она не ребенок. Лет восемнадцать или девятнадцать. Теперь, когда я вижу ее накрашенной, голой, с густо поросшим лобком, это очевидно. Слева у нее огромный черный синяк. Похоже, он ударил ее всего один раз, но достаточно сильно, чтобы ребро сломалось и вонзилось в сердце.

Выхожу обратно в гостиную и сажусь на другой конец дивана. Стил больше не лижет леденец. Тот теперь лежит на ковре у его ног, а он придавливает его большим пальцем ноги, словно не хочет полностью терять контакт.

– Что произошло? – спрашиваю я.

Он поднимает свой пистолет и направляет на меня.

– В доме два трупа. Один из них – женщина, которую ты когда-то трахал. Неужели это ничего для тебя не значит?

– Значит.

– Что-то не верится.

Похоже, больше всего вопросов задают мне люди, которые сами совершили на редкость нелепые или жестокие поступки. Понятия не имею, как к этому относиться.

– Что ты откопал насчет девочки?

Усталость течет из него, словно кровь из перерезанного горла.

– Что заставляет тебя думать, будто я откопал?

– Ты сказал, что дело близится к концу. Вот конец.

Стил хмурится, словно собирается подвергнуть наказанию и меня, но даже ему все это кажется нелепым.

– Она была проституткой из Лос-Анджелеса. Я могу сказать ее имя, но сейчас это не имеет значения.

– Каким ветром ее занесло в округ Поттс?

– Она приехала, чтобы присоединиться к святому ордену в качестве монашки, если ты можешь в это поверить, но заработала по пути так много денег, что решила продолжать. Торговала своим детским видом.

– Зачем эта комедия?

– Она уже успела поработать в округе. Спроси любого мужчину на твоей фабрике. Была неглупой профессионалкой.

Это не лишено смысла. Я пытаюсь не позволить резкому запаху в этом доме смерти выкурить меня отсюда, пока не узна́ю то, ради чего пришел.

– Да, достаточно неглупа, чтобы не попадать в тюрьму. Ни разу не имела дел с полицией. Лили говорила мне, что Берк взял у нее отпечатки, но совпадений в базе не обнаружил.

– Она не работала на улицах Лос-Анджелеса, и никто из ее посетителей не раскрыл бы рта. Клиентура была очень лояльной.

– Могу себе представить.

– Она пыталась подобраться к тебе. Рассчитав, что тут так или иначе можно добыть много денег. – Его лицо уходит в себя все больше, словно пытаясь соскользнуть с черепа. – Слышала, что ты увлекаешься молоденькими девочками.

– Хм. Как она оказалась на плоском камне?

– Не знаю. Может, просто заблудилась. Или это был способ вызвать твой интерес. Все знают, что у тебя с этим местом что-то связано.

– Почему она не говорила?

Продолжать разговор ему все труднее. Осознание того, что он сделал, нарастает с каждой минутой, и тяжесть преступления крошит беднягу прямо на моих глазах. Он почти задыхается.

– Она не могла, немая. Из-за этого имела такой успех в Лос-Анджелесе. Мужчины могли делать с ней, что хотели, и она ничего бы об этом не сказала. Не жаловалась, не спорила и вообще не издавала никаких звуков.

– Ты сказал, она бормотала во сне.

– Она получила травму, когда была ребенком. Что-то связанное с отцом. После этого она больше не говорила – только во сне.

Тучи налетевших мух начинают громко жужжать, все больше напоминая злое гудение моих братьев.

– Так что она тогда сказала, Стил?

– Господи боже мой, зачем тебе знать?

– А ты знал все это в тот вечер, когда разносил Лидбеттера.

– Частично.

– Так почему не сказал мне? Почему было просто не отправить ее в тюрьму?

– Тогда мне слишком нравилось.

Признание выпускает остаток воздуха из его легких, и ему с трудом удается восстановить дыхание. Стил задыхается и хрипит, и все, что он говорит, – один мучительный стон.

– Не понимаешь? Я пошел с ней в постель прежде, чем все узнал. Ясно, кем меня это делает?

Она старше Доди и, наверное, старше Лотти Мэй. Он себя терзает за то, чем на деле занимался я.

– Стил, послушай – здесь всё по-другому. Это глубокий Юг, где действуют законы, которые не работают.

– Вы – гадкие и отвратительные люди.

– Не отвратительнее чем большинство остальных.

Я считаю это честной оценкой, но Стил воспринимает ее как оскорбление. Он крепко зажмуривается, но там еще отвратительнее, чем здесь, и он снова поднимает веки, чтобы вернуться в реальность из глубин сознания.

– Я спасал детей – вот что я делал. Что должен был делать. В своих мыслях и душе, знаешь, кем я стал? Во что меня превратили? Меня нельзя выпускать на улицу. Больше никогда.

– Стил, не на…

Он сует револьвер в рот и нажимает на курок, вышибая из своего трехфунтового мозга всех визжащих призраков и демонов.

БУРЯ ВОЗВРАЩАЕТСЯ, КАК И ПОЛОЖЕНО. Молнии пробивают зловеще нависшие облака, когда начинается очередная атака. Река снова сходит с ума. Дождь бьет в лобовое стекло, хлещет как из порванной артерии. Ветер зашелся в вое, тянет свою долгую жалобу. Кожа у меня горит, словно сами атомы моего тела призывают молнию для нового удара. В лесах то здесь, то там вспыхивает пламя, мерцающее на фоне брызг. Затопленные дороги вынуждают меня двигаться в определенный конец города, и я еду туда, не задаваясь лишними вопросами.

Подъезжаю к дому Вельмы Кутс и слышу сквозь гром и барабанящий дождь ее голос. Доди тоже здесь и визжит:

– Нет, мама, нет!

– Сделай это, детка!

– Я не буду!

– Делай, что я сказала!

Залатанная мною крыша все-таки начала разваливаться. Дождь льет в хижину через сломанные балки и черепицу. Медный котел плюется черным ядом на раскаленные кирпичи.

Вельма Кутс лежит на колоде для рубки дров. У нее не осталось ни одного пальца, а обрубки прижжены и небрежно перевязаны обрывками пожелтевшей простыни. От обгоревшей плоти до сих пор исходит запах хорошо прожаренных стейков. Рядом стоит Доди с темными кругами под глазами. Над шеей матери она держит топор.

По ним льется вода с крыши. Вельма Кутс опять кричит:

– Руби меня! Сделай это, девочка!

– Нет!

Доди швыряет топор к моим ногам, бежит к пикапу, заводит мотор и укатывает, оставляя меня наедине с сумасшедшей ведьмой в ночи, когда из наших голов выкарабкиваются мертвецы.

– Ты пришел – и закончишь дело, – говорит Вельма Кутс.

– Отрублю тебе голову? – спрашиваю я. – И с какой целью?

– С единственной целью! Кого-то надо принести в жертву. Ты не заплатил по долгам.

– Да заткнись уже, женщина! За последние несколько дней я неплохо сравнял счет.

– Но недостаточно, – усмехается она.

Помогаю ей встать на ноги и пересаживаю на стул в углу, где крыша все еще служит укрытием от непогоды.

– Надо думать, слишком поздно, чтобы вспоминать об уксусе.

– Да уж.

– Где мои братья?

– Не их очередь.

– А чья?

Пытаюсь представить их чахлые скрюченные тела на автостопе, как они пытаются остановить машину. Шесть больших пальцев выставлены на ветру и указывают во всех направлениях.

Фыркаю и подхожу с другой стороны.

– Это ты сделала аборт Лукреции Муртин?

– Я не знала другой женщины, которая бы так хотела ребенка.

– Кто это сделал?

– Ты никогда не найдешь.

– Господи Иисусе, не хотелось бы слышать от старых ведьм такое.

– В жизни больше вопросов, чем ответов.

Это поражает меня, и я разражаюсь смехом.

– Эх вы, почетные ведьмы. Так спокойно относитесь к убийцам, но готовы подставить собственную шею под топор. Что, мать твою, с вами не так?

– Это мог быть кто угодно. Может, это сделал аббат Эрл. Он мог лгать о том, что видел и слышал, не думал? Может, кто-то из других монахов. У них там со всей страны собираются люди с вывихнутыми мозгами. Наркотики и спиртное, мучают друг друга во имя Господа. Они до крови истязают себя ради искупления, а потом плюют Богу в глаза. Это не имеет смысла. Никогда не узнаешь.

– Нет, узнаю.

Выхожу из дома. Теперь предстоит долгая прогулка к дому под проливным дождем, но, как только я отправляюсь в путь, ураган начинает стихать.

Доди проезжает мимо не сбавляя скорости, и мне кажется, что я вижу странное движение в кузове пикапа. Тройная чернота и размытые черные движения. За шумом урагана из душ, хлещущего у меня в подкорке, слышен смех, похожий на приглушенную песню хора больных детей.

Когда я добираюсь до дома, дождь уже закончился.

На ветви ивы висит Драбс.

Четырнадцатая глава

ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ ПОСЛЕ похорон Драбса преподобный Клем Бибблер сочетает браком меня и Мэгги. Еще он выполняет роль шафера, и ему приходится несколько раз останавливаться, чтобы вытереть слезы и успокоиться. Голос дрожит, но улыбка на лице выглядит искренней. В шестом часу свадьбы аббат Эрл возносит молитвы и литании. Бо́льшая часть городка собралась на церковной службе – тут щедрые подарки, открытки и сувениры, и сотни домашних блюд. Показывается даже шериф Берк: в хорошем настроении, сапогах из кожи ящерицы и огромной белой шляпе. Мы проводим прием в доме, и он напивается хорошего красного вина, бьет толстуху, из-за которой дрались Сап Даффи и Таб Феррис, и в конце концов укладывается спать в ванной.

Фред и Сара приезжают из Нью-Йорка, трезвые и не употребляющие наркотиков, и Сара демонстрирует обручальное кольцо. Документальная работа Фреда об аддикции выиграла несколько наград на фестивалях, ему предложили выгодный контракт на кабельном телевидении. Я решаю финансировать его следующий проект – независимая криминальная драма о паре киллеров, убегающих от мафии, которые переодеваются в женское платье и присоединяются к вечеринке трансвеститов в Атлантик-Сити. Сценарий, который я прочел Мэгги вечером в кровати, написала Сара. По моему мнению, там не хватает третьего акта. Я сделал красной ручкой пометки на полях. Мы с Сарой обсуждаем поправки в сценарий, а Фред привлекает к проекту двух известных актеров – на них теперь хватит денег. Один из них номинирован на «Оскара», что поможет заинтересовать агентов. Саре досталась главная женская роль, с которой она, судя по виденной мною паре кадров, неплохо справляется. В разговорах со мной она никогда не спрашивает о Джонасе, я тоже не упоминаю о нем.

Клэй, Лотти Мэй и Дарр частенько нас навещают. Им всем тоже нравятся мои кексы. Клэй оказался весьма даровитым плотником, и я хорошо ему плачу за восстановление нескольких пропавших ставень и починку других обветшавших мест в доме. Может, он просто хочет поглазеть тут на закоулки, что меня вполне устраивает. Я так и не понял, зачем они убивали всех этих птиц.

Дарр занялся фехтованием, и я тренируюсь с ним на заднем дворе. Он в маске и разном защитном снаряжении, а на кончик шпаги надевает резиновый наконечник. Он и впрямь неплохо фехтует. Охват у него гораздо больше, но двигается он медленнее, поэтому мы на равных. У меня в доме достаточно спиртных напитков, чтобы он постоянно находился в приятном подпитии.

Клэй и Мэгги обмениваются долгими взглядами, между ними происходит что-то находящееся за пределами моего понимания. Ничего страшного, потому что все мы здесь под защитой. Бури и мертвецы приходят и уходят, как им положено. Они приносят свою боль, мы – свою, и вместе мы пробиваем путь к рассвету.

В одной из свободных комнат я поселил Вельму Кутс. Мы потратили кучу времени на лучших врачей и инженеров страны, чтобы сделать ей протезы. Она хотела крюки на тросиках, но я уговорил ее поставить эндоскелетные руки без перчаток с самоочищающейся пеной. Они намного более реалистичны и даже лучше работают.

Вельма говорит, что ничего не слышала о Доди и понятия не имеет, где она, но врет. Это можно понять. Я знаю, что мои братья и Доди все еще вместе, рядом, возможно, в заболоченном поселке. Они остались ее подопечными, и Доди выполняет свои обязанности. Уверен, однажды они вернутся, как и обещали. Мы разделим бремя, которое нужно нести ради блага Кингдом Кам.

СПАЛЬНЮ БРАТЬЕВ ЗАНЯЛА старуха. Мы всё там отремонтировали и перекрасили в приятный желтый, летний цвет. Я купил ей новый гардероб, и теперь она носит сарафаны, ортопедические чулки и свитера с большими карманами, где прячет остатки еды. Слушает компакт-диски со старыми записями Либераче и очень полюбила DVD-проигрыватель. Я уже купил ей большое собрание фильмов, и теперь она часами сидит перед домашним киноцентром, слушая комментарии и просматривая отрывки и удаленные сцены. Курьеры службы доставки с коробками, где находятся наборы классических комедий 1950-х годов и полноэкранные версии ограниченного выпуска с Джоном Уэйном, могут появиться в любое время дня.

Другие ведьмы нас частенько навещают. Вельма Кутс хорошо освоилась с новыми руками и теперь ловко орудует мелкими предметами. Наши колдуньи раньше проводили вечера за варкой зелья и приготовлением супа из бычьих хвостов, а теперь играют в пинокль и маджонг. Вельма Кутс так прекрасно овладела протезом, что может метать карты по столу не хуже крупье в Лас-Вегасе.

Иногда Лотти Мэй присоединяется к ним, но чаще сидит тихо, и беседа идет своим чередом. Часто Лотти Мэй впивается взглядом в низины у реки, словно что-то там видит. Долго и молча глядит туда, а потом с вежливой улыбкой возвращается к разговору.

Я стараюсь не глядеть на нее с тоской и желанием, но это сложно. Сердце бешено стучит в груди, и тихая печаль окутывает меня, пока мир не начинает крениться набок, а ветер перемен не дергает меня за воротник.

Ожоги исчезли, мои брови опять на месте, но волосы больше не растут. Я теперь все время выгляжу так, словно только что из парикмахерской. Продолжаю посещать святой орден так же часто, как раньше, но пристально смотрю на лицо аббата Эрла, задаваясь вопросом, не он ли наградил Лукрецию Муртин ребенком, а потом отказался брать на себя ответственность. Я пеку по утрам хлеб, катаюсь на осле и размышляю о наших усилиях по раскрытию Божьих замыслов. Сестра Лукреция внимательно наблюдает через белую повязку на пустом глазе, как я прохожу по пустому родильному отделению, думая о ней и новорожденных.

Карнавал собрался и покинул город. Каждую неделю они перемещаются на несколько миль вверх по реке, пока не пересекут границы штата. Они возвращаются каждый год, и мы с Мэгги вновь придем туда, чтобы навестить несчастного, чьи обманутые надежды убили мою мать и его самого загнали в вечно крутящиеся шестеренки собственного великого детища в Кингдом Кам.

Я отпугну от него голодных собак и прогоню болотных жителей. Загляну в его глаза и заплачу семьдесят пять центов – цену пинты самогона, – а потом, когда его синие губы начнут дрожать и раздвигаться, опять оставлю там, в грязной жиже.

Некоторых ответов я так и не нашел, остались вопросы, которые не исчезнут, и к ним я возвращаюсь вновь и вновь. Клянусь найти убийцу бабушки, и неважно, сколько времени на это потребуется. Я узнаю, кто пригвоздил ее к крыше школы серпом, и наконец пойму, что значили слова на стене здания.

Мэгги беременна, у всех нас появляется новый повод для волнений. Дарр бежит и покупает миниатюрный набор снаряжения для фехтования. Клэй приступает к изготовлению люльки, вырезанной полностью из белого дуба.

Парни с фабрики дарят мне подарки, желают всего наилучшего, но в их глазах – тревога. Бригадир Пол пытается ее озвучить, но не очень хорошо справляется. Он хочет меня спросить, не боюсь ли я, что жена родит трехголового монстра, который погрязнет во тьме, спрячется в болоте и…

Я спокойно улыбаюсь и в тот же день штрафую его за пятиминутное опоздание с ланча. Остаток дня он панически расхаживает по цеху с широко раскрытыми глазами, крича на рабочих и поддерживая работу линии, а я любуюсь всем этим из окна своего кабинета.

Я так и не узнал, кто нес факелы и преследовал Бетти Линн по табачным полям, но эти люди еще здесь. Может, они решили, что Бетти действительно носит моего ребенка. В таком случае они могут вернуться, когда беременность Мэгги станет заметна.

Мы будем готовы. Мы всё учли. Я отследил всех детей Драбса в округе. Их четырнадцать – больше, чем я думал. Я помогаю их матерям и завел для детей счета на будущее. Мы приглашаем их в дом и смотрим, как они играют на склонах и раскачиваются на качелях. Смех преподобного Бибблера разносится на ветру, когда он играет со своими внуками, одетый в шорты и рубашку с короткими рукавами. Я установил в зарослях тренажерные снаряды, а во дворе – горки и качели. Клэй мастерит игровую площадку, способную выдержать бурю.

Моя мать мертва, но продолжает видеть сны.

Я вижу ее девочкой со светлыми локонами, рассыпанными по плечам клетчатого платья. Вижу, как она теребит своего отца за рукав. Она убирает все ловушки для крыс. Прощает недостатки, подвисает у потолка и дрейфует в сумеречные углы. Руки у нее цвета слоновой кости, и она нежно берет меня за щеки. В ней есть пылкость, которая никогда не погаснет.

Мама показала мне: мы с Мэгги пойдем по полю бок о бок, неся на руках младенца. На Мэгги будет сарафан и шляпка без полей, мы каким-то образом найдем пшеницу и станем в ней. Младенец беззубо улыбнется и протянет пухлые ручонки, словно весь мир – дарованная ему редкая драгоценность. Моя жена взглянет на меня, озаренная осенним солнцем; волосы выбьются из-под шляпки, и свет будет падать на них так, что ее черты внезапно засияют, такие же естественные и прекрасные, как само время года.

Тайны все еще преследуют меня по длинным тусклым коридорам моей жизни. Может, Драбс заплатил мой долг за меня, а может, его взяли на себя мои братья. Эти стены пропитаны семейными историями и душевной болью.

Ветчина все еще в доме. Иду на чердак и смотрю на сундук, к которому больше нет ключа. Здесь десятки других запертых ящиков, коробов, комодов на резных ножках, шифоньеров, шкафов и прочего старья. Что еще в них спрятал мой отец? А его отцы до него? Все обнаруженные в доме ключи я повесил на одно большое кольцо. Когда-нибудь я все их испробую, но не сейчас.

Мы – семья. Кровные узы. Дом у нас огромный, в нем найдется место для кучи здоровых ребятишек. Призраки всегда будут появляться, как и должно быть. У наших иллюзий есть плоть и смысл. Прошлое возвращается в полночь, в разгар наших сновидений, и дожди с ивами всегда будут напоминать о жертвах, которые мы принесли и которые нам еще предстоит принести.

Благодарности

Автор романа в долгу перед следующими людьми за их дружбу, поддержку, ободрение и вдохновение: Джерард Хоарнер, Т. М. Райт, Патрик Люссье, Стюарт О’Нэн, Даллас Мэйр, Ли Сеймур, Билл Пронзини, Том Монтелеоне, Рэй Гартон, Канилья, Грэм Мастертон, Майкл Бишоп, Эл Саррантонио, Гэри А. Браунбек, Брайан Кин, Рич Санфилиппо, Тим Леббон, Томас Лиготти, Мик Гаррис, Дин Кунц и Томас Тессье.

Еще раз благодарю Эда Гормана за то, что он прислал все те коробки с замечательными старыми книгами. «Золотая медаль» [14] рулит!

Особая благодарность моему редактору Кейтлин Александер.