Освещение в этом месте было не очень хорошим, что делало его еще более привлекательным. Иногда это обстоятельство помогает мужчине или женщине завести знакомство, чего не удалось бы при свете. Но я знал Алму Мэй достаточно хорошо, чтобы понимать, что в ее случае освещение не имело никакого значения. Она хорошо выглядела бы даже в мешке и бумажной шляпе.
По ее лицу я сразу понял, что ее что-то беспокоит. Она смотрела по сторонам, будто шла по какому-нибудь мегаполису и пыталась перейти оживленную дорогу, не попав под машину.
Я взял бутылку пива, ушел со своего столика и подошел к ней.
И тогда я понял, почему она оглядывалась по сторонам. Она сказала:
– Я искала тебя, Ричард.
– Ну что ж, ты меня нашла, – ее взгляд быстро стер ухмылку с моего лица. – Что-то случилось, Алма Мэй?
– Возможно. Не знаю. Мне нужно с кем-то поговорить. Я подумала, что ты будешь здесь. Может, зайдешь ко мне?
– Когда?
– Сейчас.
– Хорошо.
– Но, не подумай ничего такого, – предупредила она. – Те дни прошли. Мне нужна твоя помощь, и я хочу знать, что я могу на тебя рассчитывать.
– Ну, мне все-таки нравилось то, что было раньше, но я рад, что теперь мы друзья. Все нормально.
– Я надеялась, что ты это скажешь.
– Ты на машине? – спросил я.
Она покачала головой.
– Нет. Меня подвез друг.
Я подумал: Друг? Ну, конечно.
– Ладно. Тогда пойдем на выход.
***
Кто-то, наверное, скажет, что позорно зарабатывать деньги своим телом, но когда ты входишь в число тех, кто за это платит, да еще и ее любимых клиентов, то относишься к этому по-другому. По крайней мере, в процессе. А потом чувствуешь себя виноватым. Будто ты пописал на «Мону Лизу». Потому что эта девочка была из тех прекрасных темнокожих женщин, которые заслуживали чего-то большего, чем связь с тысячей мужчин и деньги, которых хватало только на еду и кофе по утрам. Она заслуживала чего-то хорошего. Например, мужа со стабильным заработком, с которым у них все было бы хорошо.
Но у нее этого не было. Когда-то мы с ней пытались начать какие-то отношения, а не просто менять деньги на удовольствие.
Нет, это было нечто большее, но у нас ничего не получилось. Она не знала, как отказаться от своего образа жизни. А я точно не подходил под описание «чего-то лучшего» для нее. Все, что у меня было, – это пара хороших костюмов, несколько двухцветных туфель, шляпа и автоматический пистолет сорок пятого калибра – такой, какой применяли на войне несколько лет назад.
Алма Мэй какое-то время сидела на наркотиках, и, несмотря на то что давно завязала, из-за них она сильно опустилась. Насколько я понимал, ей уже никогда было не выбраться из этой ямы, и наркотики теперь были ни при чем. Дело было во времени. Если не успеть вовремя выйти в открытую дверь, она закроется. Я это по себе знаю. Моя дверь закрылась какое-то время назад. Это постоянно меня бесило.
Мы сидели в моем шестилетнем «шеви» 48-й модели. Время от времени я что-нибудь в нем менял – новые шины, новое лобовое стекло, симпатичные накидки для сидений и все такое. Это был яркий и особенный автомобиль.
Мы ехали по автостраде, свет фонарей мчался по асфальту, отчего следы недавнего дождя блестели, как протертые колени старых штанов.
– Зачем я тебе нужен? – спросил я.
– Это не так просто объяснить, – ответила она.
– Почему именно я?
– Не знаю... Ты всегда хорошо ко мне относился, и мы когда-то встречались.
– Да.
– Что с нами стало?
Я пожал плечами.
– Просто все закончилось.
– Да уж. Иногда я об этом жалею.
– Я тоже много о чем жалею, – заметил я.
Она откинулась на сиденье, открыла сумочку, достала сигарету и зажгла ее. Затем опустила стекло. Она помнила, что я не люблю сигаретный дым. Мне никогда не нравился табак. Из-за него ты терял свой запах, от тебя плохо пахло, да и твое дыхание оставляло желать лучшего. Я ненавидел, когда моя одежда пахла табаком.
– Ты единственный, кому я могу об этом рассказать, – призналась она. – Единственный, кто выслушает меня и не подумает, что я под кайфом. Понимаешь, о чем я?
– Разумеется, детка.
– Ты считаешь, у меня не все в порядке с головой?
– Не-а. Ты, конечно, говоришь немного странно, но не так, как будто ты выжила из ума.
– Как будто пьяна?
– Нет. Как будто тебе приснился нехороший сон и ты хочешь кому-нибудь его рассказать.
– Ближе к истине, – заметила она. – Это не совсем так, но гораздо ближе, чем наркотики, виски или вино.
Алма Мэй жила на окраине города. Ее дом был единственной радостью в ее жизни. Это был не особняк, а маленький домик, компактный и светлый днем, покрашенный в ярко-желтый цвет с темно-синей отделкой. В свете луны он тоже смотрелся неплохо.
Алма Мэй работала без сутенера. Он не был ей нужен. Ее знали в городе, и у нее были свои клиенты. Однажды она сказала мне, что все они были надежными людьми.
Белые парни из другого места, из города Тайлер составляли где-то третью часть ее клиентов. Кроме клиентов, у нее была умершая мать, сбежавший отец и брат Тути, любивший путешествовать, играть блюз и выпивать. Ему всегда было что-то нужно, и Алма Мэй, несмотря на свои проблемы, умудрялась достать ему все необходимое.
Это была еще одна причина, почему нам с ней пришлось разбежаться. Этот брат был уже взрослым мужиком, жившим с их матерью и позволяющим кормить его с ложечки. Когда мама умерла, он, можно сказать, обанкротился. Алма Мэй заменила ему маму, поставляя ему виски и печенье, даже купила ему гитару. Он жил на ее деньги, полученные от клиентов, и его это нисколько не беспокоило. Но кое-что я должен признать. Этот парень отлично играл блюз.
Когда мы зашли в дом, Алма Мэй отколола шляпку от волос и пустила ее по комнате в кресло.
Она спросила:
– Хочешь чего-нибудь выпить?
– Не откажусь, если это будет что-то не слишком слабое, и ты нальешь это в грязный стакан.
Она улыбнулась. Из гостиной я наблюдал, как она прошла в кухню и взяла бутылку с мойки. Когда она наклонилась, я увидел, как ее платье плотно облегало задницу. Она взяла с полки стаканы и вернулась с одним уже наполненным. Мы немного выпили, все еще стоя, облокотившись на дверную раму между гостиной и кухней. Наконец мы сели на диван. Она опустилась на дальний край, чтобы я не забывал, зачем мы пришли. Она сказала:
– Это из-за Тути.
Я быстро допил и сказал:
– Я пошел.
Когда я проходил мимо дивана, она схватила меня за руку:
– Не веди себя так, милый.
– А, так теперь я милый.
– Выслушай меня, дорогой. Пожалуйста. Ты ничего мне не должен, но ты можешь притвориться, что это не так?
– Ладно, – согласился я.
– Во-первых, мне нечем тебе заплатить. Разве что я могу сделать для тебя что-нибудь в обмен.
– Только не так, – возразил я. – Это не обмен. Считай это услугой.
Теперь я немного подрабатываю детективом. Ребята, которых я знал, рекомендуют меня другим людям. У меня нет лицензии. Черные в этом городе ни на что не могут получить лицензию. Но я хорошо справлялся со своей работой. Я научился всему этому на горьком опыте. Это было не совсем легально. Я считаю себя своего рода частным детективом.
Настолько частным, что меня даже можно назвать тайным.
– Лучше выслушай все до конца. Тогда мне не придется столько объяснять.
На столе возле окна стоял небольшой проигрыватель и стопка пластинок. Она подошла и завела его. Нужная ей пластинка была уже внутри. Она подняла иглу, установила ее на пластинку, отошла назад и взглянула на меня.
Она была такая красивая. Я смотрел на нее и думал, что, возможно, мне стоило остаться с ней даже несмотря на ее брата. Ее вид мог растопить любое сердце даже на расстоянии десяти футов.
А потом заиграла музыка.
***
Это был голос Тути. Я сразу его узнал – я много раз его слышал. Я уже говорил, что как человек он был не очень – готов был пойти на что угодно, лишь бы только лежать и играть на гитаре, водить карманным ножиком по струнам, чтобы получить нужное звучание. Но он отлично играл блюз, этого нельзя было отрицать.
У него был высокий, наводящий тоску голос. А на гитаре он играл так, что было сложно представить, как он умудрялся извлекать такие звуки.
– Ты привела меня сюда слушать музыку? – спросил я.
Алма Мэй покачала головой. Затем подняла иглу, остановила пластинку и вытащила ее. У нее была еще одна, в небольшой бумажной упаковке, она вставила ее и включила, опустив на нее иглу.
– А теперь послушай это.
По первым двум аккордам мне показалось, что это тоже был Тути, но затем музыка изменилась и стала такой странной, что волосы у меня на затылке встали дыбом. А когда Тути запел, дыбом встали еще и волосы на руках. В комнате стало душно, свет потускнел, а появившиеся из углов тени сели на диван рядом со мной. Я не шучу. Комната вдруг наполнилась ими, и я слышал что-то, напоминающее птицу, забившуюся под потолком, которая быстро и сильно махала крыльями, пытаясь найти выход.
Затем музыка снова изменилась, и у меня возникло ощущение, будто меня бросили на дно колодца, я долго-долго падал, а потом тени словно окутали меня в потоке грязной воды. В комнате пахло чем-то гнилым. Гитара звучала уже не как гитара, а голос Тути уже не был похож на голос. Казалось, кто-то водил лезвием по бетону, одновременно пытаясь петь йодлем с горлом, набитым стеклом. Внутри этой музыки что-то было, и оно хлюпало, срывалось, гудело и ревело. Что-то беспокойное, как змея в атласной перчатке.
– Выключи, – попросил я.
Но Алма Мэй уже выключила сама.
Она сказала:
– Дальше я никогда не слушала. Потом я всегда выключаю. Кажется, что чем дольше эта музыка играет, тем мощнее она становится. Я не хочу слушать остальное. Не уверена, что смогу это выдержать. Как такое возможно, Ричард? Как одни только звуки могут так действовать?
Честно говоря, я чувствовал себя очень вяло, будто только что отошел от сильного гриппа и меня сильно избили. Я спросил:
– Мощнее? Что ты имеешь в виду?
– А разве ты думаешь по-другому? Разве не так она звучит? Будто становится громче?
Я кивнул.
– Да уж.
– И комната...
– Ты про тени? – спросил я. – Разве мне не показалось?
– Нет, – ответила она. – Но каждый раз, когда я слушала это, немного отличался от предыдущего. Ноты становятся мрачнее, звучит гитара, а внутри меня будто что-то режут. Но это всегда случается по-разному и всегда глубже, чем раньше. Я не знаю, хорошо мне становится или плохо, но я точно что-то чувствую.
– Да, – согласился я, потому что мне нечего было больше сказать.
– Эту пластинку мне прислал Тути. К ней прилагалась записка. Там было написано: «Включай ее, когда это необходимо». Что это может значить?
– Не знаю, но прежде всего, я не могу понять, почему Тути отправил ее тебе. Зачем ему хотеть, чтобы ты слушала то, от чего тебе становится плохо... и как, черт возьми, он смог это сделать? То есть как он мог добиться такого звучания?
Алма Мэй покачала головой.
– Я не знаю. Когда-нибудь я проиграю ее до конца.
– Я бы не стал этого делать, – заметил я.
– Почему?
– Ты же сама слышала. Думаю, дальше будет только хуже. Я ничего не понимаю, но мне не нравится эта запись.
– Да уж, – согласилась она, убирая пластинку обратно в бумажный конверт. – Я знаю. Но это так странно. Никогда не слышала ничего подобного.
– А я больше и не хочу слышать ничего подобного. Меня интересует то же, что и прежде. Зачем он послал тебе это дерьмо?
– Думаю, он гордится этой записью. Другой такой нет. Она... своеобразная.
– Пусть так, – сказал я. – Но что ты хочешь от меня?
– Чтобы ты нашел Тути.
– Зачем?
– Потому что мне кажется, с ним не все в порядке. Я думаю, ему нужна помощь. Я имею в виду, что эта... В общем, мне кажется, что он находится там, где ему не стоит быть.
– Но несмотря на это, ты хочешь проиграть эту пластинку до конца, – заметил я.
– Я знаю только, что она мне не нравится. Мне не нравится, что с этим связан Тути, и я не знаю почему. Ричард, я хочу, чтобы ты его нашел.
– Откуда пришла пластинка?
Она взяла конверт и принесла его мне. Я видел место, где должен был стоять штамп, но там не было ничего – только пластинка. Сама упаковка походила на оберточную бумагу, в которую заворачивают мясо. Она была заляпана.
Я сказал:
– Думаю, он заплатил какой-нибудь студии, чтобы записаться у них. Вопрос в том, какой именно? У тебя есть адрес, откуда пришла посылка?
– Есть, – она вышла и принесла мне большой конверт. – Посылка пришла в этом конверте.
Я посмотрел на надпись на лицевой стороне. Обратным адресом был указан отель «Чемпион». Алма Мэй показала мне записку. Это была дешевая бумажка, на которой было написано: «Отель «Чемпион», и указаны адрес и номер телефона в Далласе. Бумага выцвела на солнце и выглядела очень старой.
– Я звонила в этот отель, – сказала Алма Мэй, – но они сказали, что ничего не знают о Тути. Они никогда о нем не слышали. Я могла бы поехать и проверить это сама, но... я немного боюсь. Кроме того, ты же знаешь, что у меня клиенты, а мне нужно платить за дом.
Мне не нравилось слушать об этом, учитывая, что я знал, о каких клиентах идет речь и каким образом она собирается зарабатывать эти деньги.
Я сказал:
– Ладно. Что мне сделать?
– Найди его.
– А что потом?
– Привези его домой.
– А если он не захочет возвращаться?
– Я видела тебя в деле. Привези его ко мне домой. Только не выходи из себя.
Я повертел пластинку в руках и сказал:
– Я поеду и посмотрю в отеле. Ничего больше не обещаю. Если он захочет, я привезу его с собой. Если нет, возможно, мне захочется сломать ему ногу и привезти его обратно. Ты знаешь, что он мне не нравится.
– Знаю. Но не надо делать ему больно.
– Тогда давай так – если он легко согласится, я привезу его. Если нет – я позволю ему остаться, вернусь и расскажу тебе, где он и что с ним. Идет?
– Идет, – согласилась она. – Узнай, что все это значит. Меня это пугает, Ричард.
– Это просто дурные звуки, – сказал я. – Наверняка Тути что-то принял, когда записывал эту пластинку, и в тот момент ему казалось, что получилось хорошо. И он решил отправить ее тебе, потому что подумал, что это самая крутая вещь со времен Роберта Джонсона.
– Кого?
– Неважно. Но мне кажется, он переборщил с наркотой. Наверняка он даже не помнит, как отправил ее тебе.
– Только не говори, что тебе приходилось слышать подобное. Что от прослушивания этой пластинки тебе не показалось, будто твоя кожа слезла с костей, что тебе не хотелось погрузиться во тьму и полюбить ее. Разве не так? Не говори, что это не было похоже на ощущение, когда ты идешь, перед тобой едет машина, фары светят тебе в лицо, а тебе просто хочется умереть, хоть это и чертовски страшно, и ты знаешь, что за рулем сидит дьявол или еще кто похуже. Не говори, что ты не чувствовал чего-то подобного?
Я чувствовал. Поэтому ничего не ответил. Я просто сидел и обливался потом. Звуки этой музыки по-прежнему сотрясали мои кости и заставляли кровь кипеть.
– Дело вот в чем, – начал я. – Я сделаю это, но ты должна дать мне фотографию Тути, если у тебя есть, и пластинку, чтобы ты больше ее не слушала.
Она внимательно смотрела на меня какое-то время.
– Ненавижу ее, – призналась она, кивая на пластинку, – но почему-то я чувствую какую-то связь с ней. Как будто избавившись от нее, я отдам частичку себя.
– В этом-то и проблема.
– Хорошо, – сдалась она. – Забери ее, но прямо сейчас.
***
Луна была высоко и светила ярко. По пути домой в своем «шеви» я мог думать только об этой музыке – или чем там она на самом деле была. Ее звук застрял у меня в голове, как топор. Пластинка лежала на соседнем сиденье, вместе с запиской от Тути, конвертом и фотографией, которую дала мне Алма Мэй.
Часть меня хотела вернуться к ней и от всего отказаться. Вернуть пластинку. Другая, очень глупая часть, хотела узнать, где, как и зачем была записана эта пластинка. Все мы – жертвы своего любопытства.
Я живу в покосившемся доме без лифта на третьем этаже. Снаружи дома есть лестница с площадкой на каждом пролете. Моя квартира находится на самом верху.
Поднимаясь, я старался сильно не опираться на перила, потому что они могли вот-вот отвалиться. Открыв дверь, я включил свет и увидел, как тараканы разбегаются по углам.
Я положил пластинку, взял лед из ледового шкафа. На самом деле это была электрическая машина. Холодильник. Но я заполнил его холодильными камерами, поэтому привык называть его так. Я взял пластинку и сел.
Сидя в своем старом кресле, обивка которого торчала, как разорванный хлопчатобумажный мешок, и с пластинкой в руках рассматривая грязный коричневый конверт, я заметил, что спиральные желобки пластинки были темными и выглядели мерзко, будто туда что-то налили, а потом высушили. Я попытался понять, имеет ли это какое-то отношение к тому сумасшедшему звучанию. Могли ли они издавать такой звук? Маловероятно.
Я подумал о том, чтобы завести пластинку и снова ее послушать, но не смог вынести даже мысли об этом. Мне было не по себе уже от того, что я держал ее в руках. Будто я держал бомбу, которая вот-вот взорвется.
Я сравнивал это чувство со змеей, Алма Мэй – с машиной, за рулем которой сидит дьявол. А теперь я сравнил это с бомбой. Такое ощущение давал рифленый круг воска.
***
Рано утром я положил пистолет в бардачок, бритву – в карман пальто, а пластинку – лицевой стороной на соседнее сиденье и поехал в сторону Далласа и отеля «Чемпион».
Приехав в город около полудня, я остановился у кафе на окраине, где сидели цветные, и вошел внутрь. Крупная черная женщина, с приятным запахом и красивым лицом и телом сделала мне гамбургер, а потом села и стала флиртовать со мной, пока я его ел. Это нормально. Я люблю женщин и люблю, когда они флиртуют. Когда они перестанут это делать, я просто лягу и умру.
Я спросил ее, знает ли она, где находится отель «Чемпион». Разумеется, у меня был номер дома, но мне нужно было знать более точное направление.
– Разумеется, сладкий. Я знаю, где он. Но тебе лучше там не останавливаться. Это в глубине цветного квартала, не в самой лучшей его части. Там плевать, что ты сам коричневый, как орех. Тамошние ребята порежут тебя, сольют твою кровь в бумажный стаканчик, смешают с виски и выпьют. А ты слишком хорош, чтобы тебя разрезали на куски и все такое. В другом районе есть гораздо лучшие места, где можно остановиться.
Я выслушал названия нескольких отелей, будто и правда заселюсь куда-то еще, но все равно взял адрес «Чемпиона», расплатился, оставив ей хорошие чаевые, и вышел.
Часть города, где располагался «Чемпион», действительно оказалась такой мерзкой, как и сказала официантка. Люди торчали на улице по углам, повсюду был мусор. Это место не вызывало никакой гордости.
Я нашел отель и припарковался перед ним. Пара парней на улице разглядывали мою машину. Один тощий, другой толстый. В хороших шляпах и туфлях, будто у них была работа. Но если бы это было так, они не стояли бы на улице посреди дня, пялясь на мой «шеви».
Я вытащил пистолет из бардачка и засунул сзади за пояс. Так пальто как раз его прикрывало.
Я вышел из машины и посмотрел на отель. Он выглядел неплохо. Особенно если ты на один глаз слепой, а другой тоже ничего не видит.
Никакого швейцара не было, а дверь висела на петлях. Внутри я увидел пыльную лестницу слева и исцарапанную дверь справа.
Передо мной стоял стол. К нему было прикреплено стекло, которое доходило до самого потолка. Ниже, у стойки в стекле, имелось небольшое отверстие с деревянной затычкой. На стекле были пятна от мух, а человек за стеклом на высоком стуле сидел, как лягушка на листе водной лилии. Он был жирный и цветной, а в волосах у него остались кусочки синей одеяльной шерсти. Это было не украшение. Просто он был противным сукиным сыном.
Когда он убрал деревянную затычку, я почувствовал его вонь. Запах подмышек, несвежего белья и гниющих зубов. Где-то в воздухе витали запахи давно приготовленной пищи, вареных поросячьих ножек и хвостов, которые, может, были и неплохие, когда свинья их лишилась, но теперь от них остался только тошнотворный запах. А еще здесь воняло кошачьей мочой.
Я сказал:
– Эй, приятель, я кое-кого ищу.
– Если тебе нужна баба, то приводи ее с собой, – ответил мужчина. – Но я могу дать тебе пару номерков. Разумеется, я не гарантирую, что они ничем не болеют и не сидят на наркоте.
– Не-а. Я ищу человека, который здесь останавливался. Его зовут Тути Джонсон.
– Не знаю никакого Тути Джонсона.
Все, как и говорила Алма Мэй.
– Ладно. А этого парня ты знаешь?
Я вытащил фотографию и прислонил ее к стеклу.
– Возможно, он и похож на кого-нибудь, кто снимал здесь комнату. Мы здесь никого не регистрируем и не особо записываем имена.
– Неужели? В таком шикарном месте, как это?
– Я сказал, что он, возможно, напоминает мне кого-то, – повторил мужчина. – Но не сказал, что точно его видел.
– Набиваешь себе цену?
– Это не совсем то слово, – уклончиво ответил он.
Я вздохнул, убрал фото обратно в карман, достал свой кошелек и вытащил оттуда пятидолларовую купюру.
Мужчина-лягушка считал себя каким-то высококлассным полицейским.
– Всего-то? Пять долларов за такую важную информацию?
Я нарочито медленно и осторожно засунул пятерку обратно в кошелек.
– Тогда ты совсем ничего не получишь, – сообщил я.
Он откинулся на своей табуретке, сцепил свои короткие пальцы и положил на свое круглое пузо.
– А ты тем более ничего не получишь, идиот.
Я подошел к двери справа и повернул ручку. Заперто. Отошел назад и пнул ее так сильно, что всем телом почувствовал ее дребезжание. Дверь слетела с петель и ударилась о стену. Звук был как от выстрела.
Я вошел внутрь, обошел стол, схватил мужчину-лягушку за рубашку и ударил его так сильно, что он слетел со стула. Пнул его по ноге, отчего он закричал. Тогда я поднял стул и ударил его по груди, бросил стул в дверь, ведущую на кухню. Я слышал, как там что-то разбилось, и взвизгнул кот.
– Меня легко рассердить, – заметил я.
– Черт возьми, я вижу, – сказал он и поднял руки, пытаясь защититься. – Не кипятись, приятель. Ты и так уже сделал мне больно.
– Именно этого я и хотел.
Я посмотрел ему в глаза и мне стало его жаль. Я чувствовал себя полным козлом. Но это не помешало бы мне снова его ударить, если бы он не ответил на мой вопрос. Я теряю голову, когда меня выводят из себя.
– Где он?
– А я все-таки получу пять долларов?
– Нет, – сказал я. – Теперь ты получишь только мои наилучшие пожелания. Или тебе и этого мало?
– Нет, нет.
– Тогда не играй со мной. Где он, жаба ты этакая?
– Наверху, в номере 52, на втором этаже.
– Запасной ключ?
Он кивнул на стенд. Ключи висели на гвоздях, и на их кольцах были небольшие деревяшки. На них были указаны номера. Я нашел ключ с 52-м номером и снял его со стенда.
Я спросил:
– Ты ведь не будешь мне мешать?
– Нет. Он наверху. Он никогда не спускается. Сидит там уже неделю. Шумит. Мне это не нравится. У меня здесь приличное заведение.
– Да, здесь и вправду довольно мило. Но ты все же мне не мешай.
– Не буду. Обещаю.
– Хорошо. Позволь мне дать тебе совет. Прими ванну. Вытащи это дерьмо из своих волос. И с зубами у тебя что-то нехорошо. Вырви их. И пристрели чертового кота. Или сделай ему туалет в более подходящем месте, чем кухня. А то здесь воняет, как в сортире.
Я вышел в холл и быстро поднялся по лестнице.
***
Я бежал по коридору пятого этажа. Он был выстлан белым линолеумом с золотым рисунком. Когда я шел, пол скрипел и трещал. В конце коридора было окно, там тоже была лестничная площадка. Номер 52 находился прямо напротив нее.
На дальнем конце лестницы я услышал какое-то движение. Я понял, в чем дело. В это время двое парней, которых я видел на улице, показались на верху лестницы, разодетые в свои шляпы и все такое. Они ухмылялись.
Один из них был размером с "кадиллак". Его золотой зуб ярко блеснул, когда тот улыбнулся. Парень позади него был тощим. Он держал руку в кармане.
Я сказал:
– Что ж, если вы не мои добрые друзья...
– А ты забавный, ниггер, – заметил громила.
– Раскусили. Я уеду на первом же пригородном автобусе.
– Готов поспорить.
– Толстяк за стойкой внизу не платит вам столько, чтобы вы стали со мной разбираться, – заметил я.
– Иногда, когда нам скучно, мы делаем это просто так.
– Да неужели?
– Ага, – сказал тощий.
Тогда я увидел, что он достал из кармана бритву. У меня тоже была бритва, но орудовать ею было мерзко. Он держал ее закрытой.
Большой парень с золотым зубом размял пальцы и сложил их в кулак. Я понял, что у него нет ни пистолета, ни бритвы. А может, ему просто нравилось избивать людей голыми руками. Как это нравилось мне.
Они пошли в мою сторону, и тощий парень раскрыл свою бритву. Я достал из-под пальто пистолет и сказал:
– Лучше убери ее обратно в карман. Потом используешь ее по назначению.
– Ой, а я как раз собирался это сделать, – сказал он.
Я нацелил на него свой сорок пятый калибр.
Громила заметил:
– Пистолет один, а нас двое.
– Так и есть. Но я им быстро управляюсь. И, честно говоря, я знаю, что один из вас в итоге умрет. Только еще не определился, кто именно.
– Ладно, – сказал громила, улыбаясь. – Хватит.
Он обернулся на тощего парня с бритвой. Тот убрал ее в карман, они развернулись и стали спускаться с лестницы.
Я встал у лестницы и прислушался. Я слышал, как они спускались, но вдруг они остановились. Так я решил.
Потом я услышал, что эти дебилы торопятся обратно. Они были не такие хитрыми, какими себя считали. Первым парашютистом, если так можно сказать, оказался громила, который вбежал с лестничной площадки. Я ударил его прикладом по затылку, прямо в основание черепа. Он как-то по-лягушачьи подпрыгнул, отлетел в коридор, ударился головой о стену, опустился и лег так, будто все это время только и хотел попрыгать и вздремнуть.
Второй явился с бритвой. Он щелкнул ею и увидел у меня в руках пистолет.
– Куда бы, по-твоему, он мог деться? – спросил я. – Может, в отпуск уехал?
Я пнул его в пах так сильно, что тот выронил бритву и опустился на колени. Затем я убрал пистолет.
– Хочешь еще, приятель?
Он поднялся и подошел ко мне. Я ударил его правой – да так, что он вылетел из окна. По всему коридору рассыпалось стекло.
Я подошел туда и выглянул наружу. Он лежал на полу пожарного выхода головой у ограждения. Он посмотрел прямо на меня.
– Ты сумасшедший, членосос. Что, если бы здесь не было пожарного выхода?
– Тогда твоя задница проломила бы кирпичи внизу. И это все еще можно устроить.
Он быстро поднялся и поскакал вниз по лестнице, будто белка. Я наблюдал за ним, пока он не добрался до земли и, хромая, прошел по переулку между двумя перевернутыми мусорными баками и недоношенным щенком.
Я поднял его бритву и положил в карман к своей. Затем вышел с площадки и пнул громилу по голове просто потому, что у меня была такая возможность.
***
Я постучал в дверь. Никто не ответил. Но я слышал, как изнутри доносились какие-то звуки. Они были похожи на музыку с пластинки, но немного отличались и были тише, будто раздавались на расстоянии.
На мой стук никто не ответил, поэтому я вставил ключ в замок, открыл дверь и вошел внутрь.
У меня чуть не сперло дыхание.
В комнате оказалось душно и воняло плесенью, гнилью и чем-то, давно испортившимся. По сравнению с этим запахом вареные свиные ноги, писающий кот и гнилые зубы ублюдка снизу показались мне благоуханием.
Тути лежал на кровати. Его глаза были закрыты. Он был одним из тех парней, которые всегда одеваются с иголочки, но теперь его рубашка была помята, испачкана, со следами пота на шее и под мышками. Штаны тоже были омерзительны. Туфли были надеты на босу ногу. Он выглядел так, будто кто-то поджег его, а потом сбил пламя толстой палкой. Его лицо походило на череп – он сильно похудел, а из-под одежды было видно, что он стал костлявым, как скелет.
На простыне, где лежали его руки, были пятна крови. Его гитара стояла рядом с кроватью, а на полу валялись кипы блокнотов с нотами. Пара из них были открыты – они были полностью исписаны. Черт, а я даже не знал, умеет ли Тути писать.
Дальняя стена номера была исписана черной и красной краской – на ней были нарисованы разные ноты и символы, которых я раньше никогда не видел, закорючки, круги и рисунки линиями. На стене тоже была кровь, вероятнее всего, из кровоточащих пальцев Тути. Две открытые банки с краской – красной и черной – стояли на полу с кистями. Краска брызнула на пол и засохла горбатыми пузырями. Вся гитара была в пятнах крови.
Заведенный проигрыватель, стоящий на прикроватной тумбочке, играл какую-то странную музыку. Я подошел прямо к нему, поднял иглу и убрал ее в сторону. И уверяю, когда я проходил по комнате, чтобы добраться до проигрывателя, у меня было ощущение, будто я пробираюсь по грязи со связанными лодыжками. Мне казалось, что чем ближе я подходил к нему, тем громче играла музыка и тем хуже я себя чувствовал. В висках стучало. Сердце бешено колотилось.
Когда я поднял иглу и музыка смолкла, я подошел к Тути и дотронулся до него. Он не пошевелился, но я видел, что его грудь поднимается и опускается. Если не считать ран на руках, с ним вроде бы все было в порядке. Он крепко спал. Я поднял его правую руку, повернул и взглянул на нее. На пальцах были глубокие порезы, будто до самых их кончиков прошлись бритвой. Я сразу понял, что это от игры на гитаре. Меня поразило, что для того, чтобы получить такое звучание, ему действительно пришлось вонзить в гитару свои пальцы. И судя по тому, как выглядел его номер, он занимался этим без перерыва до недавнего времени.
Я потряс его. Его глаза дрогнули и наконец открылись. Они были налиты кровью, а под ними проявились темные круги.
Увидев меня, он вздрогнул, а его глаза начали вращаться, как у той детской игрушки, где нужно постараться загнать шарики в отверстия. Мгновение спустя они успокоились, и он спросил:
– Рики?
Это была одна из причин, почему я его ненавидел. Мне не нравилось, когда меня называли Рики. Я сказал:
– Привет, говнюк. Твоя сестра за тебя сильно переживает.
– Музыка, – сказал он. – Включи музыку обратно.
– Ты называешь это музыкой? – спросил я.
Он сделал глубокий вдох и скатился с кровати, чуть не сбив меня в сторону. Потом я увидел, как он дернулся, будто увидел грузовик, несущийся прямо на него. Я повернулся. Лучше бы это и вправду был грузовик.
***
Попробую рассказать, что я увидел. И не только увидел, но и почувствовал. Оно было в воздухе, которым мы дышали и который проходил внутрь моей грудной клетки, словно множество мышей в шубках из колючей проволоки. Стена, на которой Тути рисовал все это дерьмо, затряслась.
А потом стена перестала быть стеной. Она превратилась в длинный коридор, нечистый, как первородный грех. Там что-то двигалось. Оно скользило и издавало шлепающие звуки, напоминая старого пьяницу, который очень хочет выпить еще. Там были звезды. Грязные звезды, совсем не похожие на те, что я видел в ночном небе. А луна цвета рыбьего глаза, истекающего кровью, висела на заднем плане, бросая свет на что-то, что двигалось в нашу сторону.
– О, Господи! – воскликнул я.
– Нет, – возразил Тути. – Это не он.
Тути подскочил к проигрывателю, поднял иглу и завел пластинку. Оттуда раздался этот гнилой звук, который я слышал у Алмы Мэй, и я понял, что то, что я услышал, когда вошел в его номер, было заключительной частью этой же пластинки, которую я не слышал до этого.
Музыка скрежетала и завывала. Я наклонился, и меня стошнило. Я упал на кровать, пытаясь подняться, но мои ноги были словно старые ершики для чистки труб. Пластинка выжала из меня все соки. А потом я увидел это.
То, что там было, невозможно описать. Это было... какое-то существо. Оболочка, окутанная тенью со ртами-присосками, молотящими щупальцами и множеством ножек на цокающих копытах. Продолговатой формы голову облепили красные и желтые глаза, которые будто ползали. Тени кружились вокруг этого существа, образовывая воронку. У него был клюв.
Точнее, клювы.
Оно вышло прямо из стены. Щупальца ударились рядом со мной. Одно коснулось моей щеки. Ощущение было такое, будто меня ошпарили горячим жиром. Тень отделилась от этого существа, упала на половицы, покраснела и побежала по полу, будто поток крови. В ней извивались насекомые и личинки, а музыка достигла такой громкой и странной ноты, что я стиснул зубы и почувствовал себя так, будто мои внутренности скручивались, будто меня тщательно выстирали. А потом я потерял сознание.
***
Когда я пришел в себя, музыка еще играла. Надо мной наклонился Тути.
– Этот звук... – начал я.
– К нему привыкаешь, – оборвал меня Тути. – Но это существо не может привыкнуть. Или может, но не сразу.
Я посмотрел на стену. Никакого прохода там не было. Это была просто стена, расписанная краской и покрытая пятнами крови.
– А что, если музыка останавливается? – спросил я.
– Я засыпаю, – ответил Тути. – Когда пластинка выключается, оно выходит.
Я не сразу нашел, что сказать. Наконец я поднялся с пола и сел на кровать. Я ощупал щеку в том месте, где меня ударило щупальце. Она пульсировала, и я почувствовал нарыв. На голове выросла шишка от падения.
– Оно почти схватило тебя, – заметил Тути. – Думаю, ты можешь уйти, и оно не станет тебя преследовать. А вот я не могу. Куда бы я ни уехал, оно следует за мной. В конечном счете, оно меня найдет. Я думаю, в этот раз будет так же.
Я смотрел, слушал его, но ни черта не мог понять.
Пластинка кончилась. Тути завел ее снова. Я посмотрел на стену. Даже эта не заполненная музыкой секунда напугала меня. Я не хотел снова видеть ту штуку. Я даже не хотел о ней думать.
– До сегодняшнего дня я не спал несколько дней, – заметил Тути, садясь на кровать. – Если бы ты не пришел, оно бы схватило меня, унесло с собой и забрало мою душу. Но ты можешь уйти. Это мои проблемы, а не твои... Я всегда вляпываюсь в какое-нибудь дерьмо, так ведь, Рики?
– Это точно.
– Но это решающий момент. Я должен встать и хоть раз повести себя, как мужчина. Я должен ответить этому существу, но все, что у меня есть – это музыка. Как я уже сказал, ты можешь идти.
Я покачал головой.
– Меня прислала сюда Алма Мэй. Я сказал ей, что привезу тебя домой.
Теперь настала очередь Тути качать головой.
– Не-а. Я не поеду. Я только портил ей жизнь. И больше не стану этого делать.
– Первая адекватная мысль, которую я когда-либо от тебя слышал.
– Уходи, – сказал Тути. – Оставь это мне. Я смогу о себе позаботиться.
– Ну да. Если не умрешь от голода или не упадешь в обморок из-за недостатка сна или от жажды, с тобой все будет в порядке.
Тути улыбнулся.
– Да. Мне больше не о чем беспокоиться. Надеюсь, я умру от чего-нибудь подобного. А если до меня доберется это существо... я даже думать об этом не хочу.
– Следи, чтобы пластинка играла, а я принесу что-нибудь поесть и попить. Кофе. Ты сможешь не уснуть в ближайшие полчаса-час?
– Смогу. Но ты вернешься?
– Вернусь.
Выйдя в коридор, я увидел, что громилы там уже не было. Я пошел по лестнице.
***
Когда я вернулся, Тути уже убрал блевотину и просматривал блокноты. Он сидел на полу, обложившись ими. Он был дюймах в шести от проигрывателя. Он время от времени протягивал руку и заводил пластинку по новой.
Как только я зашел в комнату, звучание пластинки окутало меня целиком, и я снова почувствовал тошноту. Я успел сходить в захудалую забегаловку в конце улицы после того, как сменил шину. Наверняка ее проколол кто-то из парней, которым я задал взбучку. Бьюсь об заклад, это был везучий сукин сын, упавший на пожарный выход.
Кроме пореза на шине, появилось несколько царапин со стороны пассажира и было выбито лобовое стекло. Я вернулся из кафе и припарковал то, что осталось от машины, за отелем, ближе к концу улицы. Теперь мой «шеви» выглядел так плохо, что вряд ли кто-нибудь захотел бы его угнать.
Я сел на один из открытых мешков на полу рядом с Тути.
– Оба гамбургера твои, – сказал я. – А кофе я взял нам обоим.
Я вытащил высокий бумажный стакан с кофе и дал ему. Второй достал для себя. Затем сел на кровать и сделал несколько глотков. В этом номере с таким запахом и такой музыкой ничто не казалось вкусным. Но Тути ел, как изголодавшийся волк. Он глотал бургеры и пил кофе очень быстро, даже толком не жуя.
Доев второй бургер, он снова завел пластинку и прислонился спиной к кровати.
– С кофе или без, не знаю, сколько смогу продержаться без сна.
– Тебе нужно следить, чтобы запись не останавливалась? – спросил я.
– Да.
– Ложись в кровать, поспи несколько часов. Я послежу за пластинкой. Когда отдохнешь, объяснишь мне, что происходит. Мы что-нибудь придумаем.
– Здесь нечего придумывать. Но буду рад, если дашь мне поспать.
Он заполз в кровать и тут же уснул.
Я завел пластинку.
Затем поднялся, развязал туфли Тути и снял их. Нравился он мне или нет, он был братом Алмы Мэй. Кроме того, я бы и врагу не пожелал встретиться с этой штукой из-за стены.
***
Я сел на пол, где до этого сидел Тути, и, продолжая гонять по кругу пластинку, попытался во всем разобраться. Под эту музыку это было не так просто сделать. Время от времени я поднимался и ходил по комнате, а потом снова садился на пол у проигрывателя, чтобы можно было до него дотянуться.
В интервалах я просматривал блокноты Тути. Они были исписаны нотами и такими же каракулями, какие были на стене. Было сложно сконцентрироваться под это ужасное звучание. Как будто воздух наполняли змеи и лезвия.
Было такое ощущение, что музыка давит на то, что находится за стеной. А что-то с другой стороны оттесняет ее.
***
Когда Тути проснулся, было уже темно – он проспал добрые десять часов. Я же был измотан слежением за пластинкой и самой этой музыкой. От просмотра блокнотов у меня болела голова, но я не узнал ничего нового с тех пор, как впервые в них заглянул.
Я вышел и купил еще кофе, принес его обратно, и мы с Тути сели на кровать. Пили кофе, он время от времени снова заводил пластинку.
Я спросил:
– Ты уверен, что не можешь просто уйти?
По некоторым причинам я избегал действительно важных вопросов. Например, что это за существо? Что, черт возьми, происходит? Наверное, я боялся услышать ответ.
– Ты видел эту штуку. Я могу уйти. Могу убежать. Но куда бы я ни пошел, оно меня найдет. Поэтому рано или поздно мне придется столкнуться с этим лицом к лицу. Иногда я играю то же самое на гитаре, давая пластинке отдохнуть. Больше всего я боюсь, что она износится.
Я показал на блокноты на полу.
– Что это?
– Мои ноты. Мои записи. Я приехал сюда, чтобы написать несколько песен.
– Это не стихи. Это ноты.
– Я знаю, – сказал он.
– У тебя нет музыкального образования. Ты просто играешь, и все.
– Благодаря пластинке я могу читать ноты, могу писать вещи, которые не понимаю, пока не услышу то, что написал. Все эти значки – это музыкальные ноты, а другие значки – это другие ноты. Ноты, которые я не мог сыграть до недавнего времени. Я даже не знал, что такие звуки вообще возможно воспроизвести. Но теперь у меня в голове столько звуков и значков, что я могу отдохнуть, только когда запишу их в блокнот. Я написал их на стене, решив, что значки и сами ноты смогут сдержать ту штуку, а я смогу убежать. Не сработало.
– Я все равно ничего не понимаю, – признался я.
– Хорошо, – сказал Тути. – Постараюсь получше объяснить, хотя этому нет никакого объяснения. Одни парни, играющие блюз, сказали, что однажды они пришли в местечко в южной части города под названием «Пластинки на перекрестке». Это небольшой магазин пластинок в месте, где пересекаются дороги. Там чего только нет. А управляет этим магазином большой цветной парень с белоснежной улыбкой и налитыми кровью глазами. Они сказали, что видели это место, заглянули внутрь и даже слышали музыку Роберта Джонсона – ее крутил проигрыватель на прилавке. За ним сидел большой мужчина, который жестом пригласил их войти, но они не стали.
Но ты же меня знаешь. Это было прямо то место, куда я хотел пойти. Ну я и пошел. Магазин стоит там, где Саут-стрит пересекает улицу под названием Уэй-лефт. Туда я и отправился. Кроме меня, в магазине никого не было. Повсюду были пластинки – в коробках, на столах. На некоторых были этикетки, на некоторых – нет. Я осматриваюсь, пытаюсь сообразить, что сказать, когда ко мне, улыбаясь, подходит этот большой мужик и заговаривает со мной. У него изо рта пахло, как от немытой задницы, а лицо больше напоминало не черную кожу, а черный камень.
Он сказал: «Я знаю, что ты ищешь». Он полез в коробку и достал оттуда пластинку без этикетки. Их не было на всех пластинках из той коробки. Я подумал, что он просто валяет дурака, желая втюхать мне пластинку. Я собирался было уйти, потому что от его вида у меня по коже побежали мурашки. Ну, он двигался как-то неестественно. Будто у него было что-то не так с ногами, но он все равно двигался, причем довольно быстро. Будто оказывался в новом месте каждый раз, когда я моргал.
Подходит такой к проигрывателю и вставляет эту пластинку. Она начинает играть. Роберт Джонсон. Клянусь, это был он. Никто не мог играть так, как он. Это был он. Но вот в чем дело. Я никогда не слышал такой песни. А я думал, что слышал все, что он записал на винил.
Тути отпил кофе. Он на мгновение глянул на стену, а затем снова завел пластинку.
Я сказал:
– Давай поменяемся местами. Я буду следить за музыкой. А ты пей и говори. Расскажи мне все.
Мы так и сделали, и Тути продолжил:
– Ну, слово за слово, он начинает нахваливать мне эту пластинку, что в конце концов я спрашиваю, сколько она стоит.
- От тебя мне нужно только капельку души блюза. А когда ты вернешься, ты должен будешь купить что-нибудь еще за кусочек души, пока она вся не кончится и я не получу ее целиком. Ты точно вернешься.
Я подумал, что он имеет в виду, чтобы я сыграл на гитаре, потому что я за разговором сказал ему, что занимаюсь этим. Я сказал, что гитара лежит в номере отеля, где я живу, а я без машины, и на то, чтобы взять гитару и вернуться в магазин, уйдет весь день. Поэтому мне придется отказаться от сделки. К тому же у меня заканчивались деньги. Я должен был играть в одном месте тем вечером, но у меня еще оставалось всего около трех долларов и немного мелочи в кармане. Я заплатил за номер за всю неделю, хотя был там всего два дня.
Я рассказал ему все это, а он и говорит:
- Ничего страшного. Я знаю, что ты можешь играть. Я сразу это вижу. Дай мне только каплю своей крови и обещание – и можешь забрать пластинку.
Я собрался тут же уйти из магазина, потому что решил, что парень совсем свихнулся. Но я хотел эту пластинку. Поэтому я сказал ему, что дам каплю своей крови. Не буду врать, Рики, я собирался стащить эту пластинку и убежать. Так сильно я ее желал. Поэтому капля крови ничего не значила.
Он достает иглу для проигрывателей из-за прилавка, подходит ко мне и протыкает мой палец так неожиданно, что я до сих пор не понимаю, как он смог так быстро до меня добраться. Он держит мою руку и капает кровью – заметь – на эту пластинку. Она стекает в спиральные желобки.
Он говорит:
- Теперь пообещай мне, что твоя блюзовая душа станет моей, когда ты умрешь.
Я подумал, что это пустая болтовня, поэтому сказал, что он может взять ее. А он говорит:
- Когда ты это услышишь, ты сможешь это сыграть. А когда ты это сыграешь, когда ты сыграешь это действительно хорошо, оно придет, как крыса, сующая нос в свежее мертвое мясо. Оно придет.
- Что придет? – спрашиваю. – Ты о чем?
А он отвечает:
- Скоро узнаешь.
А потом он уже стоит у двери, открывает ее и улыбается мне. Клянусь, на мгновение мне показалось, что я мог видеть сквозь него. Мог видеть его череп и кости. Беру пластинку в руку и выхожу. Он тут же закрывает дверь, и я слышу, как поворачивается замок.
Моей первой мыслью было стереть кровь со спиральных желобков, потому что этот сумасшедший ублюдок только что отдал мне пропавшую песню Роберта Джонсона за так. Я достал платок, вытащил пластинку из конверта и стал тереть. Но кровь не смывалась. Она попала в зазубрины.
Я вернулся в этот номер и попытался отмыть кровь теплой водой, но это тоже не помогло. Я очень рассердился, решив, что пластинка не будет проигрываться, потому что кровь затвердела в желобках. Я поставил ее в проигрыватель. Я думал, что игла, возможно, испортит пластинку, но, как только она коснулась ее, музыка зазвучала так же, как в магазине. Я сел на кровать и послушал ее три или четыре раза. Затем взял гитару и попытался сыграть то, что слышу. Я знал, что не смогу этого сделать, потому что хоть звук и не усиливали с помощью электроники, он звучал именно так. Но вот в чем дело – я смог ее сыграть. Я видел ноты, они заполонили всю мою голову. Я вышел, купил эти блокноты и записал туда все, чтобы моя голова не взорвалась, потому что каждый раз, когда я слушал пластинку и пытался сыграть эту песню, ноты, как сверчки, прыгали у меня в голове.
Все это время, что мы разговаривали, я следил за тем, чтобы музыка не замолкала.
– Я забыл о предстоящем концерте, – продолжал Тути. – Сидел здесь и играл до утра. К полудню следующего дня я смог добиться такого же звучания, как на пластинке. А поздно вечером мне стало нехорошо. Не знаю, как это объяснить, но мне стало казаться, что что-то хочет откуда-то высвободиться, и меня это очень напугало. От этого страха все мои внутренности будто связались узлом.
Не знаю, можно ли описать это лучше. Это было очень сильное ощущение. Потом, пока я играл, эта стена разделилась так же, как ты видел, и я увидел это существо. Только краем глаза. Но оно было там. В своем ужасном величии.
Я перестал играть, стена встала на место и закрылась. Я подумал: Черт, мне нужно поесть или поспать. И я так и сделал. Потом снова вернулся к гитаре. Я мог играть, как сумасшедший, и я начал импровизировать, добавлять что-то новое. Хотя я не чувствовал, что делаю это сам. Будто кто-то помогал мне.
В конце концов, когда мои пальцы стало сводить судорогой, они стали болеть и кровоточить, а голос стал скрипучим от пения, я перестал играть. И все же мне хотелось слышать эту музыку, и я завел пластинку. Но музыка была уже другая. Это был Джонсон, но слова были странные. Это был не английский. Эта запись напоминала церковные псалмы. И тогда я понял, что на этой пластинке был Джонсон – так же несомненно, как и то, что я был в этом номере. И что это монотонное пение открывало проход для этой штуки в стене. Все было так, как и сказал тот парень. Оно напоминало крысу, сующую нос в красное горячее мясо. Но теперь у меня возникло ощущение, будто я и есть это мясо. В следующий раз, когда я слушал пластинку, там звучал голос не Джонсона. А мой голос.
С меня было достаточно. Поэтому я взял пластинку и понес ее обратно в магазин. Место было таким же, как в прошлый раз, и, как и тогда, я был единственным покупателем. Парень посмотрел на меня, подошел и сказал:
- Ты уже хочешь отменить сделку. Я точно знаю. Все хотят. Но этого не будет.
Я посмотрел так, будто сейчас наскочу на него и надеру ему задницу, но он глянул на меня в ответ так, что я почувствовал себя слабым котенком.
Он улыбнулся, достал из коробки другую пластинку, забрал ту, что принес я, положил ее в коробку и сказал:
- Ты заключил сделку. Но за капельку твоей души я отдам тебе эту пластинку. Ты открыл проход, теперь крыса должна есть мясо. Ей не нужно ничего, главное, чтобы или ты, или пластинка воспроизводили эту музыку. Теперь крыса должна есть, что бы ты ни делал.
Сказав это, он взял мою руку и посмотрел на изрезанные струнами пальцы. Он захохотал так громко, что все в магазине задрожало, а затем сжал мои пальцы, пока они не стали кровоточить.
- Капельку моей души? – спросил я.
Он сунул пластинку мне в руку, и, чтоб я сдох, если вру, но он высунул язык – длинный, как старая крысиная змея, и черный, как нора в земле, – и облизал мою шею. Почувствовав вкус, он улыбнулся и задрожал, как будто только что выпил что-то холодное.
Тути остановился, чтобы расстегнуть ворот рубашки и немного его приспустить. На его шее было такое пятно, будто кто-то прошелся по нему наждачной бумагой.
- Капельку, - говорит, а потом всовывает эту пластинку мне в руку, которая истекает кровью из-за того, что он сжал мои пальцы.
А потом я смотрю на пластинку – она толстая. Я щупаю ее, и оказывается, что это две пластинки, лежащие вплотную друг к другу.
И он говорит:
- Я даю тебе еще одну, потому что ты был очень приятен на вкус. Возможно, с ее помощью у тебя будет больше времени на отдых, если игла проигрывателя вдруг соскочит или ты уронишь свой проигрыватель. Можешь считать меня щедрым и добрым стариком.
Мне ничего не оставалось, кроме как взять эти пластинки и вернуться сюда. Я не собирался их включать. Я чуть их не выбросил. Но потом та штука в стене, что бы это ни было, начала рыть проход. И с каждым разом он становился все больше и больше, так что я смог лучше ее рассмотреть. На пол выпала эта красная тень. Я думал сбежать, но не хотел оставлять ее на свободе, и в глубине души я знал, что, куда бы я ни пошел, она пойдет за мной.
Для самозащиты я завел эту пластинку. Довольно скоро я стал играть ее уже на гитаре. Когда я был достаточно напуган и понял, что существо все еще пытается пролезть, я начал играть сильнее, и дыра в стене закрылась, а та штука вернулась туда, откуда пришла. На какое-то время.
Я решил, что мне нужно подстраховаться. Как видишь, я проиграл обе пластинки, на них было одно и то же, это был мой голос, хотя я не записывал эту песню и даже не слышал ее раньше. Но я знал, что за ноты я написал. Это были ноты песни, которую я играл в самом начале, но задом наперед. Не знаю, была ли это какая-то шутка от парня из магазина пластинок, но я знал, что это была своего рода магия. Он дал мне пластинку, чтобы впустить это существо, а затем дал пластинку, чтобы его сдерживать. Уверен, его это забавляло.
Я решил, что разделался с этим существом, поэтому взял другую копию, пошел на почту и отправил ее Алме. Я иногда отправляю ей посылки. Наверное, я сделал это потому, что думал, что пластинка защитит ее. Но в глубине души я еще гордился тем, что сделал. Тем, что я мог делать. Я мог сыграть что угодно, даже не задумываясь. Обычный блюз – легко. На этой гитаре все было легко сыграть, даже то, что в принципе нельзя сыграть на гитаре. Теперь я понимаю, что это не я. Это что-то другое.
Но вернувшись с почты, я взял краску и кисти, решив, что напишу ноты и все остальное на стене. Я сделал это и был готов собрать вещи, чтобы пойти странствовать дальше, демонстрируя свои новые умения, как вдруг это существо стало вылезать. Оно стало сильнее, потому что я не включал и не играл эту музыку. Я поставил пластинку и с тех пор сижу здесь.
Понимаешь, это все игры того парня с пластинками. Я понял, что он дьявол или типа того. Он играл со мной в игру, чтобы я сдерживал это существо и хранил свою душу. Но это была трехминутная игра – а была бы шестиминутная, если бы я оставил вторую пластинку и положил ее на проигрыватель. Играя на гитаре, я мог доигрывать до конца, а затем начинать с начала снова и снова, но это меня изматывало. Наконец, я начал проигрывать пластинку без остановки. Что я и делаю уже несколько дней.
Толстяк снизу приходил за оплатой номера, но, как только он вставил ключ, открыл дверь и услышал эту музыку, тут же ушел. И вот я здесь, все еще проигрываю эту музыку. И мне больше ничего другого не остается, иначе мою душу высосет это существо и доставит парню из магазина пластинок.
***
Тути следил за тем, чтобы музыка играла, а я пошел туда, где, по его словам, был магазин пластинок, собираясь надрать задницу этому парню или всадить ему пулю в башку. Я нашел Саут-стрит, но не мог найти Уэй-лефт. Улица, которая должна была быть ею, теперь называлась Бэк-уотер. Там не было магазина, а только пустое незапертое здание. Я открыл дверь и вошел внутрь. Повсюду была пыль, и по оставленным ножками следам можно было понять, где стояли столы. Но кто-то или что-то, что было здесь, давно ушло.
Я вернулся обратно в отель. Тути уже почти уснул.
Пластинка беззвучно вращалась на механизме. Я посмотрел на стену и увидел клацающий клюв того создания. Я завел пластинку, но на этот раз, когда она доиграла до конца, существо все еще клацало. Я проиграл ее еще раз и еще, и только тогда оно наконец ушло. Оно становилось сильнее.
Я разбудил Тути и сказал:
– Давай-ка проверим, сможет ли эта штука обогнать мой мощный «шеви».
– Это бессмысленно, – возразил он.
– Нам нечего терять, – заметил я.
Мы взяли пластинку и гитару и спустились по лестнице на улицу так быстро – пальцами щелкнуть не успеешь. Когда мы проходили мимо жабы, он увидел меня, быстро подскочил, убежал на кухню и закрыл дверь. Будь у меня время, я бы надрал ему зад просто из принципа.
Мы подошли к тому месту, где я припарковал свою машину. Она стояла на четырех спущенных шинах, боковые стекла были выбиты, антенна отломана. Пластинка, которую дала мне Алма Мэй, все еще была там, на пассажирском сиденье. Я взял ее и положил на другую пластинку в своей руке. Больше там делать было нечего.
Что касается машины, то поехать на ней обратно в восточный Техас было равносильно тому, чтобы полететь туда на листке мокрой газеты.
Теперь я почувствовал тот запах – тот же, что присутствовал в комнате. Я посмотрел на небо. Солнце было немного затемненным. Даже зеленым. Воздух вокруг нас задрожал, будто испугавшись чего-то. Он был тяжелый, как одеяло. Я схватил Тути за руку и потащил его вниз по улице. У обочины я заметил машину. Я надеялся, что она на ходу. Это был «Форд» модели V8. Я выбил ногой заднее стекло и дотянулся до замка.
Затем проскользнул на сиденье и сел за руль. Тути забрался на пассажирское место. Я нагнулся, обрезал некоторые провода под приборной панелью с помощью бритвы, затем соединил их и завел машину. Двигатель зашумел, и мы уехали.
***
Это не поддавалось никакому объяснению, но пока мы неслись по трассе, тьма позади нас сгущалась. Словно за нами катился шоколадный пудинг в большой булке. В нем появлялись звезды, которые были скорее похожи на глаза. Там был виден кусочек луны, слегка закрытый тем, что напоминало красную плесень.
Я ехал так быстро, как только мог. Я гнал под сто десять. И не видел на дороге ни единой машины. Ни полицейского на автостраде, ни старушки, идущей в магазин. Где, черт возьми, были все люди? Автострада петляла вверх и вниз, будто дорога хотела выпасть из-под нашей машины.
Короче говоря, я ехал быстро, остановившись только раз, чтобы заправиться. Парнишка залил бензин очень шустро, и я дал ему гораздо большую купюру, чем был должен. Он улыбнулся мне, и мы понеслись дальше. Не думаю, что он видел то, что видели мы, – темное небо с ужасным существом на нем. Видимо, чтобы увидеть его или чтобы оно оказало на тебя какое-то влияние, надо было послушать ту музыку. Для парня с заправки день складывался отлично, и жизнь его была прекрасна.
К тому времени, как мы добрались до восточного Техаса, из-под капота угнанного форда шел дым. Мы спустились с холма. Перед нами был день, а позади катилась темнота. Она расщеплялась, создавая подобие коридора, и там было это существо с клювом... что бы это ни было. Оно стало крупнее прежнего и пробиралось из ночного неба, словно барсук, пробирающийся под изгородью. Я пытался убедить себя, что это все происходит у меня в голове, но не мог остановиться, чтобы начать выяснять.
Я доехал до спуска холма и увидел дорогу, ведущую к дому Алмы Мэй. Не знаю, почему мне казалось, что нужно поехать туда, но именно это я собирался сделать. Добраться до дома Алмы Мэй и выполнить обещание, доставив брата ей домой. Разумеется, я не думал, что это существо сможет последовать и последует за нами.
Это случилось как раз тогда, когда взорвался двигатель и погнулся капот от вылетевших поршней.
Машина заглохла и по инерции покатилась по дороге в направлении дома Алмы Мэй. Мы видели ее дом в дневном свете. Но даже этот свет стал блекнуть, когда ночь позади нас опустилась на дом.
Я распахнул дверь машины, схватил пластинки с заднего сиденья и крикнул Тути, чтоб тот выбегал. Он схватил свою гитару, и уже через секунду мы оба спешили к дому.
Оглядываясь назад, я увидел луну и звезды, но большую часть пространства занимало это существо с множеством глаз, покрытое язвами, щупальцами, конечностями и много еще чем, чего я не могу даже описать. Будто кто-то бросил разных тварей, рыб, насекомых, птиц и всякие болезни в одну чашку, а затем взбил все это специальной ложкой.
Когда мы добрались до дома Алмы Мэй, я постучал в дверь. Она открыла, и по ее лицу было ясно, что я постучал слишком громко. Но затем она глянула за мое плечо и побледнела так, что ее кожа стала почти белой. Она слышала эту музыку, поэтому тоже видела все происходящее.
Захлопнув дверь, я сразу пошел к проигрывателю. Алма Мэй задавала кучу вопросов, громко кричала. Сначала на меня, потом на Тути. Я сказал ей заткнуться. Затем выдернул одну пластинку из конверта, положил ее на проигрыватель, поднял иглу и...
...проводка затрещала, и свет погас. В проигрывателе ничего не заиграло. Снаружи все залилось светом кроваво-красной луны.
Дверь распахнулась. Щупальца ворвались вовнутрь и снесли журнальный столик. С него попадали какие-то безделушки и разбились о пол. Огромное чудовище попыталось втиснуться в дверь, отчего ее рама начала трещать. Звук ломающегося дерева походил на щелканье кнутом.
Мы с Алмой Мэй не задумываясь отступили назад. Красная тень, яркая, как костер в летнем лагере, сбежала от чудовища и поплыла по полу с извивающимися внутри нее жуками и червяками.
Но не в нашу сторону.
Она, словно масло, скользила в противоположную сторону комнаты. И тогда я все понял. Она не просто хотела пробиться наружу – она хотела завершить сделку, которую Тути заключил с продавцом пластинок. Он все время говорил об этом, но я понял это только тогда. Ей не нужны были ни я, ни Алма.
Она пришла за душой Тути.
Раздался такой резкий звук, что я закрыл уши руками, а Алма Мэй опустилась на пол. Это была гитара Тути. Он начал играть так жестко, что она звучала, будто к ней были подключены электроусилители. Уже при первом аккорде у меня задрожали колени. Он звучал в сотню раз громче пластинки. Это было за гранью понимания и за гранью человеческих возможностей. Но Тути это делал.
Красная тень остановилась и закатилась обратно, как язык.
Гитара показывала свою мощь. Существо у двери немного отпрянуло, и тогда Тути закричал:
– Иди, возьми меня. Возьми меня. Оставь их в покое.
Через окно проходило слабое свечение красной луны, и я увидел, как тень Тути подняла гитару высоко над головой и обрушила ее вниз, сильно ударив о пол, отчего ее деревянный корпус разлетелся на кусочки, а струны отскочили в разные стороны.
Кровоточащая тень быстро вернулась. По полу. На Тути. Он закричал. Он кричал так, будто его плоть горела на медленном огне. Затем в дверях появился зверь, будто им выстрелили из пушки.
Его щупальца хлестали, многочисленные ноги торопливо убегали, а клювы опустились вниз, вонзаясь в Тути, – они походили на дикую собаку, разрывающую на части тряпичную куклу. Весь пол был залит кровью. Будто взорвалась огромная ягода клубники.
А потом случилось еще кое-что. С пола поднялся синий туман – с того места, где были останки Тути, и на какое-то мгновение я увидел в нем его лицо. Оно улыбалось беззубой улыбкой – на месте, где у него был рот, была лишь черная дыра. Затем, как будто кто-то втянул пар с супа, синий туман всосался в клювы этого существа, и с Тути и его душой было покончено.
Существо повернулось и посмотрело на нас. Я стал доставать свой пистолет, хоть и понимал, что в этом не было смысла. Оно издало такой звук, будто тысяча камней и разбитых автомобилей упали с гравийного и стеклянного обрыва. А затем переместилось к двери и вышло с трескoм, похожим на звук, с которым выбивают мокрое полотенце. Кровоточащая тень побежала за существом по полу, силясь его догнать – как собачка, надеющаяся на угощение.
Когда существо и его тень вышли, дверь захлопнулась, воздух стал чистым, а комнату залило светом.
Я посмотрел туда, где был Тути.
Ничего.
Ни косточки.
Ни капли крови.
Я поднял окно и выглянул на улицу. Было утро.
Ни облачка на небе.
Солнце выглядело как солнце.
Пели птицы.
Я повернулся к Алме Мэй.
Она медленно поднималась с пола.
– Этой твари нужен был только он, – сказал я, испытывая к парню уже совершенно иные чувства, нежели раньше. – Он отдал ему себя. Наверное, чтобы спасти тебя.
Она подбежала ко мне, и я крепко ее обнял. Через секунду я отстранился от нее. Взял пластинки и сложил их вместе. Я хотел разломать их о свое колено. Но такой возможности мне не предоставилось. В моих руках они стали мокрыми, развалились, упали на пол и утекли в половицы, как черная вода. И на этом все кончилось.