Угрюмый, Папа поднял правую руку. В ней была голова одного из подростков, которого девчонка называла Стью, что немало позабавило семью: скорее всего, им он и станет [1]. Его светлые волосы, хотя теперь и замаранные грязью, еще сохраняли здоровый вид, который смерть отняла у тела. Красивое загорелое лицо, которому Люк слегка завидовал, уже было не таким красивым, обмякло от боли, которая предшествовала смерти. Глаза были закрыты, бледные брови изогнуты, а толстогубый рот слегка приоткрыт, словно силился произнести что-то, что так и останется невысказанным. Седой Папа редко халтурно обращался с телами и в этот раз не отошел от своего обычая. Мачете разрезало шею парня ровно, из раны не торчали ни кость, ни мясо.

– Парень, – проскрипел Папа, – кто забрал девчонку?

Люк не мог ответить на его взгляд, так что уставился в землю.

– Приехал большой красный пикап и увез ее с дороги. Два ниггера – старый и молодой. Уехали с ней. На восток.

За спиной отца Люк заметил голое тело парня, распростертое на верстаке в сарае под единственной голой лампочкой. Рук и ног у него уже не было, грудь вскрыта и раздвинута, органы лежали грудой в ржавом ведре на полу. Пока Люк приглядывался, Папа застал его врасплох и кинул в его сторону отрубленную голову. Люк растерялся, и голова ударилась в грудь, оттолкнув на шаг. Охнув, он запнулся, уперся в землю, быстро восстановил равновесие и успел поймать голову за волосы своими кривыми пальцами за секунду до падения на землю, – зная, что его реакция не порадует отца.

Будто его что-то могло порадовать…

Тяжело выдохнув, Люк выпрямился и прижал голову к груди. Седой Папа кивнул, но не из-за удовлетворения, а скорее в подтверждение, что его презрение к Люку имело основания, и теперь его не переубедить.

– Бери, – сказал старик, вытирая заляпанные кровью руки о фартук. Казалось, что кожа ее впитала. – С собой возьмем. Остальным вели прихватить по куску этих ребят.

Хотя Люк не понял, зачем везти с собой части покойников, он знал, что обсуждать приказы отца себе дороже.

– Ладно, – сказал он и подождал.

– Вели Аарону подгонять грузовик, и про ножи не забудьте, – он посмотрел Люку за плечо. – Ступай.

Люк начал что-то говорить, но Папа повернулся к нему спиной и в два коротких шага вернулся в сарай. Дверь за ним захлопнулась.

Под дождем, бьющим по плечам, стоящего с отрезанной головой в руках Люка одолела обида на старика, который с того самого дня на лугу с Сюзанной не проявлял к нему ни заботы, ни уважения – ни капли. Хуже того, старый ублюдок ни разу не объяснил, почему сделал с его сестрой то, что сделал, почему не мог просто ее отпустить или хотя бы попытаться вразумить. Нет, поучения он предоставил Лежачей Маме и, как подозревал Люк втайне, она только придумывала оправдания, потому что сама не была уверена в правильности решения, что бы ни говорила о яде в семени. Ни один из родителей не скучал по Сюзанне.

Люк отвернулся и взглянул на полукруг тел, теснящихся у огня, – братья все еще за ужином; кожа Мэтта растянута, как звериная шкура, на старых побитых козлах между ними и четырьмя хлипкими сараями, где они занимались Людьми Мира. Люк еще не передал приказ сохранить кожу для Мамы. Они и сами все знали: скорее всего, один из них – или все вместе – подслушивал у окна, и они тут же принялись за работу. На короткий миг в нем разгорелось пламя, такое жаркое, что глаза заволокли слезы стыда и досады. Он представил, как они сгрудились под грязным стеклом, склонив головы, вслушиваясь в историю о хладнокровном убийстве, его участии и вынесенном ему предупреждении. Они слышали в его голосе страх, который проявлялся, только когда его ругали Мама или Папа. Они слышали все и поторопились лишить его единственного приказа, с помощью которого он мог вернуть авторитет среди них. А затем следили за ним – он чувствовал взгляды на спине так же верно, как дождь, – через дым и жар ужина, пока он направлялся к сараю Папы. И знали, что там он нашел еще меньше понимания – это подтвердило то, как отец неожиданно метнул ему голову: видимо, предполагал Люк, чтобы развлечь остальных, более преданных сыновей. Чуть ее не уронив, Люк дал им ровно то, что они хотели.

Подойдя к ним теперь, он натянул кривую ухмылку. Они с ожиданием подняли глаза, по их лицам были размазаны кровь и жир.

– Ты плакал? – спросил ровным голосом Аарон.

Люк покачал головой. Не плакал, хотелось ответить ему. Тока вспоминал, как люто ненавижу этого проклятого дочереубийцу. Но он бы никогда этого не сказал, как бы ни хотелось. Сказать это вслух – значит, приговорить себя. Ведь он не сомневался: стоит словам покинуть рот, как их услышит Папа и одним взмахом срубит и крамольные речи, и голову Люка с плеч. Братья по нему не заплачут, съедят его плоть без сомнений и быстро забудут, что он существовал, как уже, похоже, произошло с Сюзанной и теперь с Мэттом, их добрым братом, которого будут помнить только сегодня – и то пока его вкус держится на нёбе. Так что Люк глубоко вдохнул, взглянул, как Джошуа и Айзек с любопытством разглядывают голову в его руках, и передал указания отца.

Мальчики тут же взялись за дело, бросившись к сараям, возбужденные перспективой новой охоты так скоро, оставив Люка в одиночестве разглядывать пожеванные останки брата, пока дым ел глаза, а запах дразнил желудок.

Постороннему показалось бы, что он едва покачал головой – из сочувствия или сожаления.

Но это было не так.

Из злости и боли.

И из зависти.

* * *

– Бать?

Старик сидел в кресле у камина, опустив подбородок на грудь, будто задремал, но глаза были открыты и внимательно следили за дверью, одна рука лежала на ружье на коленях, вторая – на горлышке бутылки ржаного виски.

Пит, со все еще звенящим правым ухом от затрещины, которой его наградил отец, когда поймал за подглядыванием в окно раненой девушки, не знал – отправляться наверх, снова извиниться или просто держать рот на замке. Но ему хотелось услышать батю, ведь с момента возвращения домой он не сказал ни слова. Само по себе это не было странным, но сегодняшнее молчание ощущалось иначе. Оно тревожило Пита и отдавалось в животе, пока его не замутило. Даже сверчки и лягушки-быки словно пели с меньшим воодушевлением, птицы казались усталыми и настороженными, будто желая предупредить старика и его сына о том, что на них надвигается, но не в силах найти песню, которую они бы поняли. Ночь тоже опустилась быстро, невидимое солнце утонуло за деревьями на краю участка, послав низкий холодный и ровный ветер, словно кольца по воде от брошенного в нее камня. Пит тихо подошел к столу и сел, сложив руки на поцарапанном дереве, среди остатков наспех состряпанного ужина из риса и кукурузы, который готовил Пит и которым, кажется, подкрепился только он. Отсюда ему было хорошо видно отца, чей резкий профиль подсвечивал мерцающий огонь. Но если на старика найдет припадок ярости, между ними окажется стол, который хотя бы ненадолго послужит защитой подростку.

– А бать?

Медленно – так медленно, что Пит представил: шея должна заскрипеть, точно несмазанная дверь, – отец повернулся и взглянул на него. Глаза напоминали затуманившееся стекло, за которым мерцало холодное пламя.

– Цыц, – сказал батя. – Слухай.

– Чего?

Отец вздохнул, но не ответил и снова сосредоточился на двери с таким усердием, что Пит поймал себя на том, что сам ее рассматривает, будто все эти годы что-то на ней не замечал. Может, слово или резьбу, хоть что-то, что объяснит пристальный взгляд Джека.

– Ты чего-то боишься? – спросил он, когда дверь надоела и он вернулся к напряженному, постаревшему лицу отца.

Он слабо его понимал, но только если речь не шла о настроении. Гнев, конечно, распознать проще, учитывая, что его часто сопровождали шум, брань, тяжелое дыхание и пара подзатыльников с размаха, – если его вызвал Пит, и пара пинков под зад, если нет. Печаль – сложнее, но за годы Пит научился определять и ее. Он думал, что батя так и не оправился после ухода Луизы, которую мальчик считал своей второй мамкой. Ему казалось, что здесь он может понять отца. Иногда по ночам, лежа в постели, Пит смотрел на звезды, незамаранные городскими огнями и блестящие, как осколки стекла на лунном свете, и перебирал в уме созвездия, вызывая в памяти ее образ рядом, когда она учила его названиям. Иногда он так погружался в фантазии, что почти чувствовал ее рядом, мог учуять запах, который всегда напоминал о весенних цветах и чистом белье, когда она сидела рядом на кровати, гладя его по голове, а вторую руку положив на его запястье. «Вон Кассиопея, – шептала она ему на ухо, – похожа на двойную U, правда? А вон Орион. А те три звезды – его пояс. Видишь в уголке одну красную?» Он кивал и ждал продолжения, которого не следовало, потому что она не осталась рядом, и тогда воображение сдавало и подростка затапливало одиночество, как холодная вода через пробоину в борту. Но ему остались сны, и во снах она его не покинула, продолжала готовить умопомрачительные блюда, напевать своим чудесным голосом и шутить над батей, который фыркал и ворчал, но только потому, что еле сдерживал улыбку.

Пит давно не видел, чтобы батя улыбался, и часто задавался вопросом, насколько в этом виноват он сам. Он знал, что глуповат и вряд ли найдет работу, которая поможет им с батей зажить на широкую ногу. Он не станет ни мэром, ни президентом, ни астронавтом, как ему обещала вторая мамка. Она говорила, что он может стать кем захочет, как она однажды мечтала стать знаменитой певицей. Однако теперь он знал, что это неправда, батя тоже. Он даже так и сказал, когда пропил несколько дней подряд и уже не замечал, что говорит и говорит ли вслух. «Мог бы человеком быть. Настоящим мужиком, а останешься простым фермером по колено в навозе и с соломой в голове, бушь стену подпирать и ждать счастья, да не дождешься. Ни ты, малой, и уж точно не я». Пит внимательно слушал отца и чувствовал боль, которую вызывали его слова, но сказал себе, что батя так говорит лишь из-за разочарования и злости. И еще потому, что проще оскорблять мальчика, чем собственное отражение в зеркале. Батя тоже хотел счастья, но как только вторая мама ушла, уехала в Детройт с мужчиной, которого Пит видел раз в жизни, и то случайно, старик перестал надеяться. Вообще все бросил. Женщина, которую он любил, оставила его с неродным сыном, умирающей фермой и долгими часами, чтобы сидеть, пить и думать, почему она от них отказалась.

– Пожалуй что, – сказал отец так тихо, что Питу пришлось прислушиваться, хотя даже тогда он не сразу вспомнил, на какой вопрос отвечал отец. Он погрузился в свои мысли, забыл об их разговоре и теперь спешно восстанавливал его в памяти. Вспомнил, как только старик поднял бутылку виски и изучил остатки.

Батя боялся, а так как в этом состоянии Пит его видел редко – если вообще видел, – оно сильнее распалило в нем беспокойство. Он встал, отодвинув стул ногой, и обошел стол, оказавшись у отца за спиной.

– Что случилось? – спросил он.

Старик опустил бутылку, но не сводил с нее глаз.

– Растил я тебя из рук вон плохо, – сказал он. – Да и старался из рук вон, если на то пошло. Мой батя тоже был не ахти какой человек, обращался со мной паршиво, хотя какое же это оправдание.

Такие речи отца напугали Пита больше, чем странное молчание и неожиданное ощущение, что стены вокруг сжались, но он все же пожал плечами и выдавил улыбку.

– Да че ты, бать. Кто умеет все делать, как надо?

Отец задумался.

– Пожалуй, твоя правда, но это не значит, что не надо стараться.

– А ты старался, – ответил Пит. – Смотрел за мной. Я ни в чем не нуждаюсь.

Губы отца исказила горькая усмешка.

– Тебе многое нужно, сынок. Где-то я ничего поделать не могу. А где-то мог бы и помочь.

Пит нахмурился.

– Ну… еще ж не поздно, бать. У нас вся жизнь впереди.

После этого слабая улыбка испарилась с отцовского лица. Он бросил взгляд с бутылки на дверь, его глаза расширились.

– В том-то и беда, сынок. Кажется, больше нет.

* * *

Он обещал себе, что не будет пугать подростка, но после долгих размышлений и бутылки виски Джек осознал, что замолчать ничего не удастся. Если клан Мерриллов придет, Питу лучше об этом знать, чтобы у него был шанс сбежать. Он поставил опустевшую бутылку между креслом и камином и положил руки на полированное ружейное ложе из ореха. Все эти годы он следил за оружием – лучше, чем за чем-либо еще, включая сына. Джек искренне жалел об этом и не кривил сейчас душой, говоря с подростком. Ему хотелось сказать намного больше, пока время не вышло, но, как он ни старался, слова не шли. Даже теперь, когда к их порогу мчатся адские гончие, он не мог сказать сыну, что любит его. Может быть, потому, что не любил.

Конечно, он заботился о Пите и постоянно о нем переживал, но годы разочарований, ненависти к себе и досады из-за ребенка, которого он втайне винил за то, что его оставили две женщины, которых он любил, не позволяли расцвести его чувствам в настоящую привязанность. На самом деле он никогда не хотел детей и отлично поживал без них, пока не встретил Аннабель, которая уже носила ребенка. Несмотря на это, он решил, что справится с ролью родителя, если воспитывать по большей части будет она. Но она умерла в тот же миг, когда свой первый вдох сделал мальчик. Почти пятнадцать лет он провел в жалости к себе и мыслях о том, чтобы его бросить, убеждая себя, что кто-нибудь его обязательно найдет и возьмет к себе. И к черту всех, кто потом посмотрит на Джека косо! Он не чудовище какое, и будет откровенной ложью сказать, что он не испытывал к малому никаких чувств. Но хоть на бумаге навсегда останется запись, что отец – Джек Лоуэлл, в глубине души он знал, что не приспособлен к этому. Однажды, знал он, мальчик проснется и окажется один. Джек сам не знал, как это переживет, но продолжать такую жизнь еще хуже.

Затем он приметил в городе Луизу Долтри, которой в первый день работы официанткой показывали «Забегаловку Джо». Не считая приблудных путешественников или работников департамента лесного хозяйства, гости в Элквуде редкость, так что приезд миссис Долтри из самого Мобайла от распускающего руки мужа было у всех на устах целое лето. Но с момента, когда Джек увидел ее кожу цвета карамели, высокие скулы, зачесанные назад волосы и мягкие губы на лице, где горели золотисто-карие глаза, которые парализовывали его всякий раз, когда останавливались на его кабинке, он понял, что его никогда не будет заботить ее прошлое. Интересно только будущее, а именно – может ли случиться так, что она согласится разделить его с Джеком.

Он улыбнулся слегка и провел мозолистым пальцем по спусковой скобе ружья.

– Кто к нам придет, бать?

Мы как мошки в морилке, думал он, пытаясь выдавить ободряющую улыбку, которая была похожа скорее на гримасу боли. Прямо как говорила твоя мама.

Самый лучший день за все шестьдесят непримечательных лет его жизни начинался как самый худший. Он страдал от похмелья, голову словно набили ватой. Гадкий вкус во рту не заглушали ни зубная паста, ни кофе, ни даже завтрак из тоста, яичницы с беконом и кукурузной каши «У Джо». Не могло поднять настроение и присутствие Луизы в безупречной белой блузке и синих джинсах, прекрасной как никогда, с кожей, сияющей в том же утреннем свете, который резал его глаза через щели жалюзи на широком окне забегаловки. Прошлым вечером он поссорился с сыном и уже не помнил, из-за чего. Помнил только, что ударил его, и не раз, так что в этот день, пока его желудок скручивался от запахов жира и бекона на плите, а в мозгу колотилось виски, нутро терзала совесть.

– Кто-то вышел на пару раундов с бутылкой и проиграл, – сказала Луиза, застав его врасплох посреди жалости к себе. Он поднял глаза и обнаружил, что она сидит напротив, скрестив руки на столе, слегка наклонив голову и с улыбкой на губах.

Он кивнул и дал обычный формальный ответ, но когда заставил себя посмотреть на нее, его поразила не только ее красота, но и ощущение, что она видит его насквозь, заглядывает в темное бурное море его вины, словно оно было ей знакомо, потому что она сама не раз заплывала в эти воды.

– Хочешь об этом поговорить? – спросила она, и хотя он ее поблагодарил и покачал головой – Говорун из меня так себе, – она не ушла и не отвела от него взгляд своих невероятных глаз. Наконец и он начал рассказывать, сперва медленно, потом с легкостью, пока вся тьма не излилась из него потоком, который, боялся он, подхватит ее и унесет из его жизни навсегда.

– Так мальчик не твой? – спросила она, когда он закончил.

– Уже сидел в печке, когда я повстречал жену, – ответил он. – Она мне так и не сказала, кто отец. Да и к чему? Когда я появился, того и след простыл.

– А где она теперь?

– Умерла. Во время родов.

– Мне жаль.

– Да, мне тоже.

В тот день между Джеком и Луизой сломался барьер, о существовании которого он даже не подозревал. Это был не просто защитный пузырь, окружающий всех и каждого мужчину, каждую женщину, когда они общаются с людьми, доверять которым нет оснований. Ему показалось, что Луиза разглядела в нем что-то, о чем он сам не знал, что-то, что привлекло ее. Хотя, оглядываясь назад, возможно, лучше сказать – подходило.

– Бать, не молчи…

Какое-то время она его любила, они были счастливы, но раз сейчас он решил быть с собой честным до конца, должен признать, что с момента, когда она вошла в этот дом, в их жизнь, он знал, что она не задержится. Не потому, что она их не любила. Просто она была не домашним человеком. После одиннадцати лет жизни с мужчиной, который избивал ее до потери сознания всем, что под руку подвернется, всякий раз, когда она смела ему дерзить, Луиза не собиралась искать нового хозяина или привязываться к отношениям, которые так и ждут, чтобы испортиться. Сбежав от своего ублюдка, она обрела свободу. И хотя Джек с самого начала чувствовал, что ей не сидится на месте, знал, что она не останется, он позволил себе закрыть на реальность глаза, пока та спустя два года после переезда Луизы не дала ему под дых.

«Мы как мошки в морилке, Джек, – сказала она, когда он спустился и обнаружил ее у открытой двери с чемоданом и незнакомую машину на холостом ходу с высоким привлекательным черным за рулем, который ждал ее. – Если не открутить крышку, мы все рано или поздно задохнемся. Лучше освободиться, пока еще помним, как летать». Больше не сказав ни слова, она поцеловала его и вышла за порог, оставив вечно думать о том, что он должен был ответить, но не ответил.

Наконец он обернулся и посмотрел на подростка, который не был ему родным, которого он хотел бы полюбить, но не мог.