Тим Каррэн "ПАТОЛОГИЧЕСКАЯ АНАТОМИЯ"
В оригинальном рассказе Лавкрафта, он только вскользь упомянул опыт Герберта Уэста во время Первой мировой войны, но теперь может быть раскрыта вся мрачная правда - секретные лаборатории, легионы ходячих трупов и ужасные эксперименты, которые не поддаются описанию. Когда военный корреспондент приближается к истине, а помощник Уэста пытается скрыть нечестивые раскопки своего наставника, чудовище-мутант, вскормленное мертвецами, восстает, чтобы объявить поле битвы своим, и что-то невыразимое, что-то за пределами самой смерти, крадется в ночи в поисках своего извращенного создателя...
Бонус: "Склеп", короткий рассказ Тима Каррэна:
Через пять лет после исчезновения Герберта Уэста легенды о его безумных экспериментах над мертвыми продолжают жить в виде дважды рассказанных историй и рассказов для темных ночей. Но когда в Аркхэме обнаруживаются изуродованные, наполовину съеденные трупы, полиция выходит на след ужаса, разоряющего могилы, отвратительного конечного результата одного из экспериментов Уэста, который все еще бродит по одиноким могилам и вырывает детей из "колыбелей", чтобы удовлетворить свои ужасные аппетиты...
Наши переводы выполнены в ознакомительных целях. Переводы считаются "общественным достоянием" и не являются ничьей собственностью. Любой, кто захочет, может свободно распространять их и размещать на своем сайте. Также можете корректировать, если переведено неправильно.
Просьба, сохраняйте имя переводчика, уважайте чужой труд...
Бесплатные переводы в нашей библиотеке:
BAR "EXTREME HORROR" 18+
или на сайте:
"Экстремальное Чтиво"
"Кто постигнет ужасы моего тайного труда,
как я баловался среди нечистой сырости могилы
или пытал живое животное,
чтобы оживить безжизненную глину?"
- Франкенштейн, 1817
О своем опыте Первой мировой войны с доктором Гербертом Уэстом я говорю только с величайшими колебаниями, отвращением и ужасом. Ибо именно к затопленным, заполненным трупами окопам мы пришли в 1915 году.
Возможно, у меня были какие-то наивные патриотические и националистические мотивы служить человечеству и спасать жизни раненых на войне – душевное состояние, которое можно обрести, познав изнанку войны, - но Герберт Уэст не разделял мои стремления. Он открыто осуждал немцев, но на самом деле наша комиссия в 1-м Канадском полку легкой пехоты была просто средством для достижения цели. Видите ли, мотивы моего коллеги не то, чтобы были альтруистическими. Несмотря на то, что Уэст был хирургом исключительного, почти сверхъестественного мастерства, ученым в области биомедицины и вундеркиндом, он всю жизнь был одержим не живыми, а мертвыми: он был помешан на реанимации безжизненных тканей и, в частности, оживлении человеческих останков. И в самой войне и ужасных побочных продуктах, которые она производила, словно огромная дымящаяся фабрика смерти, он видел идеальную среду для своих тайных исследований... не говоря уже о неограниченном доступе к изобилию сырья.
Я пришел на войну как коллега Уэста, да, но глубоко внутри я чувствовал, что отвечаю на тонкий призыв высшей силы, что я – и мои хирургические навыки – были инструментами добра в театре зла. Я прибыл с высокими идеалами и в течение года покинул Фландрию с ввалившимися глазами, сломленный, и моя вера в человечество висела на тонкой нити. В течение многих месяцев во мне боролись воспоминания, мертворожденные болезненные тени – живые, ползающие и заполняющие мое горло, и временами я не мог ни глотать, ни дышать в одиночестве.
Если это покажется мелодраматичным, пусть непосвященные подумают об этом:
Фландрия, 1915 год.
Тесный, вызывающий клаустрофобию лабиринт заболоченных траншей, врезающихся во взорванную землю, как глубокие хирургические шрамы. Не прекращающиеся в течение долгих туманных дней и темных глухих ночей грохот пулеметов и разрывы высокоскоростных снарядов, грохот траншейных минометов и сдавленные крики отравленных газом солдат, запутавшихся в крепостных валах из колючей проволоки. Вонь горелого пороха, влажного разложения и экскрементов. Зловоние гниющих трупов, тонущих в морях вязкой коричневой грязи. На мешках с песком копошатся крысы. Небо озаряют вспышки, и вниз летят снаряды. И смерть. Боже милостивый, Смерть буйствует, сеет и жнет, собирая свой мрачный урожай в изобилии, пока скапливаются тела и идет дождь.
Это было как раз то место, где мог бы процветать человек с особыми талантами Герберта Уэста.
В отличие от меня, который верил в существование человеческой души и ее вознесение после смерти к престолу Божьему, Уэст не придерживался таких заблуждений (как он выразился). Он был научным материалистом, убежденным дарвинистом, и душа была для него религиозной фантазией, а Церковь существовала только как политическое образование, угнетающее и контролирующее массы ради своей собственной выгоды. Жизнь по своей природе механистична, - утверждал он, - это всего лишь органическая машина, которой можно манипулировать по своему желанию. И когда я сомневался в этом, он неоднократно доказывал это с помощью разработанного им реагента, который возвращал жизнь в мертвых... часто с самыми невыразимыми результатами.
Даже сейчас, много лет спустя, я вижу Уэста – тощего, бледного, с голубыми глазами за стеклами очков, горящими с божественной интенсивностью, когда он перебирал груды трупов, шептал нечестивые замечания и хихикал своим низким холодным смехом, пока рылся, как мясник, отбирая самые лучшие части тела... комок кишечника, случайный неповрежденный орган, особенно пропорциональную конечность или неповрежденный труп – что случалось крайне редко. Я вижу трупы, плавающие в затопленных воронках от бомб, и черные тучи голодных трупных мух. И я вижу испуганные глаза молодых людей, которые собираются подняться наверх в поисках своей смерти.
Я вижу Фландрию.
Я вижу мастерскую Уэста – переоборудованный сарай, наполовину хирургический театр, наполовину дьявольская лаборатория. Вижу разные вещи в банках и сосудах с пузырящейся сывороткой... останки, которые должны быть мертвы, но были ужасно оживлены в подобии омерзительной жизни. Я вижу обезглавленное тело майора сэра Эрика Морленда Клэпхема-Ли, которое реанимировал Уэст. И я слышу, как голова майора кричит из чана с дымящейся тканью рептилии прямо перед тем, как немецкий снаряд превратил сооружение в пылающую кучу.
Но хуже всего сны, которые приходят ко мне с наступлением тьмы. Ибо я вижу Мишель. Четкая, призрачная... Она приходит ко мне ночью, как брошенная любовница. На ней белое свадебное платье, похожее на струящийся саван. Оно забрызгано грязью и кровавыми сточными водами, покрыто плесенью и кишит насекомыми. Я отчетливо слышу, как они жужжат и щелкают. Я чувствую ее запах, пропитанный в равных долях мухами и пылью, плесенью, грязью и могильной землей. Она подходит ко мне с протянутыми руками, и я так же устремляюсь к ней. Ее свадебный шлейф обесцветился, оборвался, его теребят жирные кладбищенские крысы, чья вонь – это вонь самых темных, гниющих траншей Фландрии. Когда ее руки обнимают меня, я начинаю дрожать, потому что чувствую могильный холод ее плоти и личинок, извивающихся в ее саване. Меня тошнит от ее вони.
Она не целует меня.
Потому что у нее нет головы.
Крил пробыл во Фландрию на четыре месяца, присоединившись к 12-му Мидлсекскому полку, когда его пригласили в небольшую диверсионную группу, собранную наспех. Никаких добровольцев. Сержанты спустились в первую попавшуюся траншею и выбрали людей наугад, как яблоки из бочки, и никто из них не был слишком рад этому.
Почему-то он думал, что в таком деле должны применять немного больше военной точности, но это ничем не отличалось от всего остального в той войне. Эники-беники ели вареники. Глядя на суровые лица избранных, Крил спросил сержанта Бёрка, что будет, если кто-нибудь из них откажется подчиниться.
На лице Бёрка появилось то страдальческое выражение, которое, казалось, часто вызывал Крил. Он был помощником Крила. Его работа состояла в том, чтобы держаться рядом с Крилом, по возможности сохранять его в целости и сохранности, и уберегать от неприятностей... если такое было возможно.
- Ну, его бы заменили, верно? - сказал Бёрк. - И расстреляли бы его.
Крил записал это, забавляясь своим собственным вопросом.
Будучи журналистом, он находился там из-за взаимных страданий генерального штаба и офицеров. У британцев уже были свои, тщательно контролируемые корреспонденты, им не нужно было, чтобы к ним заявился какой-то янки из "Канзас-Сити Стар" и все испортил своим бойким языком и дерзкими манерами. Hо президент Рузвельт подтолкнул британцев к этому вопросу, заявив, что если американские корреспонденты не внедрятся в британские и канадские подразделения, это сведет на нет все усилия военных... другими словами, если американцы не представят американскому обществу надлежащий расклад, он никогда не сможет заставить общественность поверить в выделение войск и средств из бюджета на благо войны.
Таким образом, Британским экспедиционным силам пришлось подчиниться, а БЭС не любил подчиняться чему-либо.
В отряде было четверо мужчин: сержант Кирк, капрал Смоллхаус, рядовые Джейкобс и Капперли. В дополнение к винтовке Энфилдa co штыком, Джейкобс нес пятьдесят патронов. Кирк отвечал за взрывчатку. Он нес рюкзак, набитый гранатами Миллса. Смоллхаус тоже был гранатометчиком. Последним в очереди был Капперли, еще один стрелок с пятьюдесятью патронами в патронташе.
Две другие диверсионные группы, во главе с двумя другими сержантами также должны были скоро выйти.
- Что ж, поиграем в непослушных школьников, - сказал Кирк, ухмыляясь. - Наша работа заключается в том, чтобы раздражать, мешать и создавать проблемы. Шило в жопе – это про нас. Это будет весело.
Крилу показалось интересным, что Кирку, который, по всем отзывам, был довольно приличным парнем, действительно нравились эти рейды. В его глазах был озорной блеск, а на лице застыла кривая улыбка, как будто назначенное задание было чем-то, вроде детской шалости, вроде опрокидывания сортиров или подкладывания червивых яблок в учительский стол.
С Бёрком и Крилом, следовавшими за ними по пятам, они перевалили через вершину в сумерках и оказались в грязной, усеянной трупами пустоши Ничейной земли[1]. Бойцы с почерневшими лицами двигались как тени, шли, низко пригнувшись, или ползли по грязи, а вокруг них темными реками двигались легионы крыс-трупоедов. Лежа на животе, Кирк проделал им дыру в проволоке, и через несколько минут они заметили двух немецких передовых часовых. Джейкобс и Капперли молча вывели их из строя, поднявшись незаметно, словно тени, позади них и ударив их прикладами винтовок по головам, а затем вонзив штыки в горло. Это заняло всего лишь несколько секунд, и единственным шумом были удары прикладов винтовок о шлемы и журчание крови, пузырящейся из перерезанного горла.
Затем налетчики бесшумно опустились в первую линию окопов, которые находились на значительном расстоянии от основной системы немецких траншей. Они пробирались по ним, переходили от отсека к отсеку, бросая гранаты, заслышав движение. Таким образом они убили полдюжины немецких солдат. Это было довольно эффективно, - подумал Крил, - и в основном благодаря элементу неожиданности. Менее чем за час до этого был артиллерийский обстрел, который выбил немцев из их окопов и загнал в их засыпанные мешками с песком блиндажи на возвышенности. Единственными оставшимися людьми - были часовые, и они поплатились своими жизнями, поскольку все три рейдовые группы двигались быстро, расчищая траншеи и крадя снаряжение, уничтожая все, что они не могли взять с собой.
Позже Бёрк сказал Крилу, что это был почти идеальный налет, так как обычно немцы слышали, как они перерезали проволоку, и открывали пулеметный огонь.
Три отряда вместе очистили более четырехсот футов[2] траншеи, прежде чем услышали, как немецкие силы реагирования начали контратаку.
Налетчики выскользнули из траншей с тремя пленными, побежали и, спотыкаясь, вернулись к своим позициям. В общем, это был безумный, душераздирающий способ убить несколько часов.
Одним из пленных немцев был старый седовласый сержант, у которого во рту осталось всего два зуба. Он мгновенно сдался, вскинул руки и закричал:
- Kamerad![3]
- Многие так же легко сдаются, - сказал Бёрк. – Он просто рад, что выйдет из этой кровавой войны.
Пленных отвели в одну из британских землянок, где их мог допросить офицер разведки. Крил, Бёрк и еще несколько человек ждали там вместе с ними. Крил дал старому сержанту сигарету, и тот ухмыльнулся своими почти пустыми деснами. Он курил сигарету, снова и снова бормоча себе под нос "Kamerad", как бы подкрепляя свою мысль. Но через некоторое время он стал выглядеть очень мрачно, без умолку болтая и указывая в направлении Ничейной земли.
- Die toten... die toten! - начал кричать он, его глаза стали темными, как обгоревший пепел. - Die toten... die toten dieser spaziergang! Das tote wandern! Die toten dieser spaziergang!
- Хорош трепаться, - сказал ему Бёрк.
Но если это и была простая болтовня, то это было самое необычное, что Крил слышал на той войне. Может быть, его немецкий был не так хорош, но то, что говорил сержант, было слишком ясно, и за этим безошибочно угадывался страх.
Мертвецы, - сказал он. - Там бродят живые мертвецы.
Именно тогда у Крила появилось несколько идей, и его глаза загорелись, словно у акулы, учуявшей запах крови в воде.
Немцы предприняли небольшое, незначительное, нерешительное наступление, в результате которого их трупы были разбросаны по периметру, как рис после свадьбы. Шел дождь, раздувая трупы, превращая их в особенно неприятные белые холмики разложения, которые расцветали странными наростами грибов. Хотя вонь от них была не хуже обычного запаха Фландрии, дошло до того, что офицеры начали жаловаться, и наконец было решено принять некоторые меры. Небольшой группе было поручено похоронить их в братской могиле.
Крил пошел с ними, прихватив с собой свою маленькую камеру "Брауни" и сделав несколько хороших снимков трупов. К тому моменту у него была целая коллекция: трупы, разбросанные взрывом по деревьям, запутавшиеся в проволоке, тонущие в грязи, кишащие крысами, и – его любимый – немецкий офицер, которого расстреляли из пулемета, но он застыл в небрежной позе с помощью острой дубовой ветки, пронзившей его спину. Когда Крил сделал этот снимок, спустя много месяцев после Первой битвы при Ипре, местные вороны и канюки почти ободрали офицера до костей – в его грудной клетке и черепе гнездились воробьи – и он очень походил на скелет на веселой дневной прогулке в стальном шлеме набекрень.
В ту войну у Крила появилась навязчивая идея собирать фотографии погибших, как и в других войнах, которые он освещал в своих статьях. Британцы же либо вежливо игнорировали его, либо были откровенно оскорблены тем, что он делал.
- Зачем? - спросил его однажды Бёрк. - Зачем тебе нужны эти фотографии? Ваша газета не будет печатать подобное.
Крил рассмеялся так же, как всегда смеялся над глупыми вопросами: холодным, горьким смехом.
- Я делаю это, потому что не понимаю, что такое смерть. Я не понимаю процесса превращения жизни в смерть.
- Нечего понимать, приятель. Это либо есть в тебе, либо нет, смекаешь? Моя матушка сказала бы, что это Божье дело.
- Да, Божье, но избирательное право человека.
На следующий день после того, как трупы немцев свалили в братскую могилу, БЭС предприняли свою собственную небольшую контратаку и с аналогичными результатами. Линии траншей стояли неподвижно уже несколько месяцев, единственными изменениями было количество трупов, оставленных тухнуть на солнце и плавиться в грязи Фландрии, словно восковые чучела.
Потом Крил наблюдал за ходячими ранеными – грязные, покрытые коркой грязи, усталые, окровавленные – с перевязями и повязками, и все они говорил так, как будто война стерла их голоса и превратила их в немых. Они шли, прихрамывая и ковыляя на опухших ногах, процессия изувеченных, и у него возникло ощущение, что, когда они подписывались под мрачными тенями плакатов Китченера (ТЫ НУЖЕН НАМ!), они не ожидали, что все будет именно так. У всех у них были одинаковые мертвые глаза - серые, как лужи дождевой воды. Единственная разница между ними и мертвецами, разбросанными по Ничейной земле, заключалась в том, что они двигались на своих двоих.
Die toten dieser spaziergang?
Без сомнения.
Серьезно раненых переносили в носилках в машины скорой помощи для перевозки в Медпункт батальона или Пункт по эвакуации раненых, и большинство из них умрут, прежде чем доберутся туда. Крилу нравилось болтаться поблизости и ловить любые слухи, какие только удавалось подслушать. Он подслушал, как трое мужчин, ослепленных газом, с залепленными марлей глазами, обсуждали то, что они там видели, и это было почти одно и то же. По их словам, на них обрушился газ грибообразным, клубящимся зеленым облаком, которое к тому времени, когда достигло их, стало светящимся желтым пятном, обдуваемое восточными ветрами. Затем немцы выпустили мощный шквал снарядов и дымовых гранат, которые окутали поле боя едким белым дымом, густым, как лондонский туман. Солдаты начали блуждать в нем, рассыпавшись в неверном направлении. Они падали в затопленные воронки от снарядов и тонули. Некоторые сгинули бесследно в желто-коричневой грязи. Комбинированный газ и дым пахли серой, - настаивал один из них. Нет, больше похоже на эфир, да, определенно эфир, - сказал другой. Но третий утверждал, что это был запах канифоли. Они не могли согласиться с этим, но были согласны с тем, что погибли сотни людей, как немцы, так и англичане, задыхаясь от дыма, давясь, захлебываясь, а их легкие растворялись в желтой пене, которая выливалась из вопящих ртов.
Крил прошелся среди раненых и обнаружил, что некоторые из них пробыли там несколько дней после последнего наступления, лежа в воронках под дождем, без еды, без воды, отбиваясь от крыс, которых привлекал сырой, сочный запах их ран. Многие из них совершенно обезумели, а многие другие пребывали в хорошем настроении, несмотря на то, что их раны кишели личинками.
Еще долго после того, как носильщики с носилками и машины скорой помощи уехали, Крил все еще стоял там под серой послеполуденной моросью, прислушиваясь к отдаленному грохоту артиллерийских орудий и гораздо более близкому хлопанью простыней, которые укрывали мертвых у его ног. Он сделал их снимки, и особенно те, где его собственная темная тень упала на них, словно Смерть, пришедшая забрать cвое.
Куря сигарету и бормоча себе под нос что-то, чего даже он не осознавал, он стоял среди них, вдыхая прохладный медный запах искалеченной плоти и горячий запах инфекции, грязных повязок и трупного газа.
Внезапно он почувствовал, что не один.
Его охватил удушающий, леденящий душу страх, и он не смог подобрать этому чувству названия. Только то, что это все было вокруг него – пелена поднимающейся черной смерти, нечто неземное, одержимое злобным разумом, которое, казалось, стояло прямо за ним и дышало холодным зловонием катакомб ему в затылок. Ему показалось, что он полностью погрузился в него. Когда это чувство отпустило его, он стоял на коленях, тяжело дыша, дрожа, игнорируя дикое, безумное желание лечь рядом с мертвыми и закрыть глаза, чтобы узнать то, что знали они.
И в его голове снова, снова и снова звучал голос того сержанта: Die toten dieser spaziergang.
По ночам наружу вылезали крысы.
Это выглядело так, будто где-то прорвало черную трубу, они в большом количестве выныривали из укрытий и нор, грязных гнезд в колючей проволоке и мест для ползания под валами из мешков с песком. Некоторые солдаты говорили, что они гнездились внутри трупов на Ничейной земле, прожевав дыру в животе, где они могли рожать своих детенышей в гниющей темноте.
Несмотря на это, они выскакивали, роились, разносили инфекции, питались мертвецами, кусали живых, собирали объедки, ползали по кучам мусора и даже обгладывали кожаные ботинки и ремни... довольно часто прямо с какого-нибудь бедняги. Исчисляемые миллионами, они не знали страха. Они бежали по траншеям в огромном количестве, переползая через людей, спящих или бодрствующих. Это были огромные серые твари, откормленные падалью, с бешеными глазами-бусинками, шкурами, жирными от слизи и грязи, и зубами, вечно грызущими, жующими и кусающими.
Они были константой войны. Когда наступало затишье и британским бойцам надоедало очищать свои мундиры от гнид, они отстреливали крыс с мешков с песком или прикармливали их беконом на дулах своих винтовок. Обнаружив гнездо, они забивали крыс до смерти своими тяжелыми сапогами и затаптывали детенышей... Не то, чтобы это уменьшало их численность. Иногда предприимчивые молодые офицеры, новенькие в окопах и боявшиеся разделить их с задумчивыми грызунами, закрывали блиндажи проволочной сеткой, тратя на это часы, только чтобы обнаружить четырех или пятeрыx крысюков, толпящихся под их обеденным столом в поисках объедков.
Война породила мусор и человеческие обломки, и это привело к появлению крыс. Это был порочный круг, и от него было только одно лекарство: мир.
Немцы прервали ожесточенный налет на рассвете 12-го числа химической атакой - сочетанием горчичного газа и хлора - и довольно много людей окутали желтые облака смерти, прежде чем они успели надеть маски. Крил вызвался выйти в ту ночь при свете луны с похоронной группой. Немцы сделают то же самое, и это будет что-то вроде неофициального прекращения огня, пока обе стороны будут собирать все, что можно собрать.
- Черт побери, - сказал сержант Бёрк, когда пронюхал об этом. - Во что, черт возьми, ты втянул нас на этот раз? Чертова похоронная процессия?
- Ну же, Бёрк, - сказал Крил. - Всего лишь небольшая прогулка по Ничейной земле.
- Я был там больше раз, чем хотелось бы.
- На этот раз в тебя никто не будет стрелять.
- Ну-ну, посмотрим, - проворчал Бёрк.
В тот же день, днем, они поехали на машине скорой помощи с последними выжившими после отравления газом в Лагерь отдыха номер Четыре. Среди аккуратных рядов остроконечных больничных палаток было много раненых, но большинство мужчин казались вполне здоровыми, подумал Крил. Группы английских солдат рыли могилы в полях, обливаясь потом, в то время как старший сержант топтался вокруг, ругаясь на них и щелкая хлыстом для верховой езды по ноге.
- Что здесь происходит? - спросил Крил.
Бёрк рассмеялся.
- Эй, не глупи, приятель. Что, по твоему мнению, здесь еще может происходить? У этих парней сифон, почти у каждого из них.
- Сифон?
- Да, трипак, мандавошки, старый добрый сиф, oспа.
Теперь Крил понял: сифилис. Во время экскурсии по лагерю они по мелким обрывкам узнали о чем-то вроде пандемии венерических заболеваний, которая поражает подразделение за подразделением. В связи с этой ситуацией военное министерство начинало терять терпение, и на доске объявлений появилось сообщение от самого лорда Китченера, в котором говорилось что-то о том, что в будущем любого человека, признанного непригодным к действительной службе из-за венерической заразы, постигнет ужасная участь: его жена, родители или родственники будут письменно проинформированы о его состоянии и о том, как он заразился.
Больные сифилисом находились в лагере, чтобы пройти новое немецкое лечение под названием "606", которое включало инъекции ртути.
Крил отметил все это в своем блокноте.
- Ты же не думаешь, что тебе позволят это напечатать, не так ли? - cъязвил Бёрк.
И Крил ответил ему, что однажды война закончится и он вернется в Штаты, и тогда он напишет об этом книгу, расскажет правду о том, как все было, а не размытую, зацензуренную чушь, которую выпускает пресса.
Проблема с венерическими болезнями, как говорил Крилу военный врач, заключалась в том, что многие француженки находились в отчаянном состоянии. Их мужчины ушли сражаться с немцами. Призвали даже стариков – всех, кто был способен держать винтовку. Таким образом, у этих женщин не было возможности купить еду или накормить своих детей, поэтому они прибегли к самому древнему трюку.
Дерзкий рядовой из Королевской артиллерии рассказал Крилу, как именно это происходило:
- Договариваешься с кем-нибудь из этих старых сморщенных мумий, которые на все согласны, понимаешь? Даешь им пятифранковую купюру, и они ведут тебя в грязную старую комнату с грязной старой кроватью в углу. Затем как можно быстрее, сэр, она расстегивает твою ширинку и сама ощупывает и сжимает твоего дружка, чтобы проверить, нет ли у тебя гноя или какой-либо подобной гадости. Затем снимает свои трусики, и это то еще зрелище. Если это не спугнет тебя, тогда действуй. А когда ты перестанешь дергаться и пыхтеть, она вскипятит чайник и даст тебе чашку с травами и отварами или еще чего для лечения болезней.
Крил записал все это, уже обдумывая главу, посвященную проституции и другим порокам в его книге. Это должно было быть уместно, и когда он рассказал об этом Бёрку, тот не мог перестать смеяться.
- Ваш мозг не совсем в порядке, мистер Крил, - сказал он.
Крил сделал несколько снимков людей, хоронящих мертвых, потому что ничего не мог с собой поделать. Его тянуло к этому. Бёрк утащил его оттуда прежде, чем некоторые из копателей, похоже, вознамерились добавить еще один труп в свою коллекцию.
На обратном пути на фронт он попытался заставить Бёрка рассказать о его опыте работы с лондонскими винтовками. Он получил Крест Виктории в битве при Эне за то, что в одиночку захватил немецкий пулемет и уничтожил отряд, который управлял пулеметом, а затем направил его на самих немцев и проредил их ряды. Но Бёрк не хотел говорить об этом.
Вместо этого он рассказал:
- У многих парней была такая сильная дизентерия, что они разрезали свои брюки сзади, чтобы просраться во время боя, - сказал он без тени юмора. - Ничто не может отнять у человека достоинство так же, как понос каждые пять чертовых минут. Тебя посылают сюда сражаться в окопах с крысами, вшами и с гниющими трупами, и ты заболеваешь траншейной лихорадкой и дизентерией. Что это за гребаная война, я тебя спрашиваю?
Он продолжал рассказывать историю о Лондонских стрелках, сражавшихся со спущенными до лодыжек штанами – настолько они были измучены дизентерией – или "пердящими приседаниями", как он это называл. Сержанта Холмса, которого все ценили за его остроумие, здравый смысл и отеческое, справедливое отношение к ребятам из его взвода, дизентерия мучила настолько сильно, что он больше не мог ходить. Он ползал, бледный и дрожащий, со спущенными штанами, его зад и рубашка были испачканы его собственным коричневым дерьмом. Они приглядывали за ним, но в какой-то момент он уполз в канаву для отхожего места и был так слаб, что упал в грязь, и у него не было сил, чтобы выбраться оттуда. Он утонул в мерзкой, засиженной мухами луже экскрементов.
К шести часам вечера Крил и Бёрк вернулись в окопы, а затем все закончилось подробностями захоронения, по поводу которого продолжал ворчать Бёрк. Сержант Хейнс сформировал свою похоронную группу, и они отправились через вершину на Ничейную землю, надев маски, потому что за впадины и низины все еще цеплялся газ. Немецкие похоронные группы подошли к ним на расстояние нескольких ярдов, но проигнорировали их, как и англичане – немцев.
Сойдя с дощатых настилов, они угодили в густую мокрую грязь, временами засасывавшую людей по пояс, и приходилось сильно постараться, чтобы вытащить их обратно. Повсюду были трупы: некоторые торчали из грязи, а некоторые плавали поверх нее, все они были желтые от газа, покрытые волдырями, их конечности были искривлены, мертвенно-белые пальцы сжимали горло, а изо рта свисали пузырящиеся клубки желтой рвоты вместе с отрыгнутыми кусками легких.
Это была ужасная работа.
Поскольку снайперский огонь не вызывал беспокойства, мужчины несли затененные фонари и не раз останавливались, когда из затопленных нор и воронок от бомб вырывались стремительные вереницы крыс, огромных тварей, которые не обращали на них внимания, пищали и грызли мертвых, погружая свои морды в свежевырезанные глотки и пробираясь в желудки трупов.
Похоронная процессия дважды останавливалась, когда в тусклом круге света показывались сотни злобных красных глаз, наблюдавших за ними.
Вот бы у меня с собой была моя чертова камера и немного света, чтобы поснимать, - подумал Крил.
Сквозь липкий туман моросил дождь, и вокруг их ног сгустились клубы плотной дымки, когда они вытащили свои ботинки из грязи и осторожно сделали еще один шаг, а вокруг витала ядовитая вонь непогребенных мертвецов. Они видели множество тел или их фрагментов, пролежавших там долгое время, но в большинстве своем там не было ничего, кроме тщательно обглоданных скелетов. Они нашли череп немца в колючей проволоке, его шлем все еще был на месте... Кто-то сунул ему в зубы окурок сигары. Изуродованные боями трупы торчали из засасывающей желтой грязи, как покосившиеся белые надгробия, а вокруг них копошились крысы – черная армия паразитов. Один из англичан ступил в лужу грязи и погрузился в мягкое белое месиво из дюжины раздутых трупов немецких бойцов. Он чуть не сошел с ума, прежде чем они вытащили его из месива.
Ночь была темной, воздух – сырым и приторным. Время от времени они слышали крики немцев, когда те делали какое-нибудь ужасное открытие.
- Черт возьми, - пробормотал Бёрк, когда наступил на тело и три или четыре жирные крысы вырвались из брюха, зажав в челюстях трупное мясо.
Крил нашел труп, который двигался сам по себе, и Хейнс, используя свой штык, довольно скоро обнаружил причину: внутри него было крысиное гнездо. Доведенный до безумного исступления, он покромсал взрослых особей на ленты и растоптал слепых извивающихся крысят, размазав их по земле.
Хейнс велел им надеть маски, когда они обнаружили десятки крыс, ползающих по земле, словно большие мясистые слизняки. Все они были отравлены газом и массово подыхали. Пара солдат начали пинать их, как футбольные мячи, хихикая, когда те шлепались в коричневые помои.
Примерно через тридцать минут они обнаружили три трупа, скрючившихся вместе на краю доски. Это были люди из 12-го, и Хейнс и остальные узнали их, несмотря на то, что трупы были покрыты желтой слизью.
- Смотрите, - сказал Хейнс. - Опять крысы.
Животы у всех троих были довольно основательно выдолблены, отсутствовала даже плоть в их глотках. Хейнс и остальные стояли вокруг в своих масках с выпученными глазами, ругаясь и пиная все, что попадалось под руку, а Бёрк присмотрелся повнимательнее, отмахиваясь от туч мух, которые были толстыми, как одеяло.
- Видишь? - сказал он Крилу, вне пределов слышимости остальных, указывая на большие порезы и проколы в костях обнаженных ребер при свете фонаря. - Ни у одной крысы не бывает таких зубов. Слишком большие.
- Собаки?
Но Бёрк только покачал головой и промолчал.
- Здесь следы... маленькие, - сказал один из солдат.
Они подошли к доске и увидели на ней скопление грязных следов, что было не так уж удивительно, за исключением двух вещей: это были отпечатки босых ног и очень, очень маленькие.
- Дети, - сказал Бёрк. - Детские следы.
- Здесь? - сказал Хейнс, снимая маску и вытирая потное, покрытое пятнами лицо. В его глазах застыло что-то очень похожее на абсолютный ужас. – Здесь не может быть никаких детей... только не здесь...
Но доказательства были безошибочными: по Ничейной земле бродили босые дети. Это казалось немыслимым, но для каждого человека, стоявшего там, не было никаких сомнений в том, что они видели. Иногда грязь могла увеличиваться в размерах от сырости, делая отпечатки больше, чем на самом деле, но, конечно, меньше становиться они не могли.
Некоторое время все молчали, и Крил подумал, что этот момент навсегда запечатлеется в его мозгу: британцы, стоящие вокруг него, по щиколотку в грязи Фландрии, дождь, стекающий по этим мрачным маскам, туман, клубящийся вокруг них, трупы, гниющие в грязи.
И когда он мысленно зафиксировал этот момент с чем-то очень близким к истерике, голос в его голове сказал: Детские следы. По ночам по Ничейной земле рыщут дети. Босоногие дети. И эти тела погрызли не крысы или дикие собаки, сказал Бёрк. Ты не осмеливаешься соединить все воедино, потому что это было бы безумием... и все же, все же ты знаешь, что есть что-то ужасно неправильное во всем этом. Ты чувствуешь это всем своим существом, в своих костях, в темных уголках своей души.
- Слышал однажды историю о... – начал было говорить один из солдат, но Хейнс накинулся на него, схватил его и дико встряхнул.
- Прекратить разговоры! Ты меня понял? Заткнись!
После этого, такие торжественные, какими могут быть только гробовщики, они быстро закончили свою работу, и каждый мужчина внезапно осознал, что вокруг них тянутся длинные тени и что в них может скрываться что угодно. Не теряя времени, они вернулись в окопы.
Ибо что-то чертовски неестественное бродило по Ничейной земле, и они все это знали.
Солдаты, когда они собирались в землянках, чтобы ночью погреть пальцы о пылающую маленькую угольную жаровню, и их животы согревались ежедневной порцией рома, начинали рассказывать сумасшедшие истории при свете луны. И, возможно, иногда они делали это потому, что им было что рассказать, а иногда потому, что им просто нужно было услышать свои собственные голоса.
Крил прекрасно понимал эту часть дела.
После особенно сильного обстрела в секторе Ле-Туке немецкими 18-фунтовыми пушками, свистящих взрывов, которые разносили мешки с песком на куски, молодой рядовой из 2-го Ланкаширского стрелкового полка с глазами, похожими на дымчатое стекло, ощупывал свои руки, ноги и грудь в смотровой траншее.
Стоя там по колено в замерзшей грязи, Крил сказал:
- Все в порядке, сынок. Ты еще цел.
- Эх, дело не в этом, сэр, - сказал рядовой, трогая свое испачканное грязью лицо. - Видите ли, дело совсем не в этом. Это просто... ну, я удостоверяюсь, что я твердый и что не стал призраком. В одну минуту ты тверд, как кирпич, а в следующую уже ничто, кроме бесплотного призрака.
В окопах, где смерть наступала так быстро, была реальная необходимость доказать себе, что ты действительно жив, все еще существо из плоти и крови. Когда ты проводишь одну несчастную неделю за другой, живя в том, что представляло собой засыпанные мешками с песком канавы, с моросящим дождем, льющим на тебя, со звоном в ушах от пулеметного огня, созерцая изрытый ямами пейзаж – изрытую воронками полосу колючей проволоки и непогребенные трупы, освещенные ночью мерцающим зеленым светом... все становилось сюрреалистичным. И потребность доказать себе, что ты не в каком-то пустынном аду или чистилище, на вечную вечность, становилась очень сильной.
Крил и сам не раз это чувствовал.
Описывая сложности жизни в окопах, он всегда ощущал безумие, будучи немым свидетелем всего этого. Очень часто это проявлялось в форме историй. Особенно после ожесточенных действий или рейда, как плохая кровь, которую нужно было пустить.
Он слышал о чудовищных стаях крыс, которые убивали живых людей. О видениях Христа и Девы Марии в окопах. О призраках мертвецов, патрулирующих периметры. И от одного особенно напуганного сержанта Королевского стрелкового корпуса он слышал о существе, наполовину птице, наполовину женщине - ведьме, которая питалась трупами (позже он узнал, что это была старая как мир, много раз пересказанная история о поле боя, которая предшествовала временам Кромвеля).
Но он был реалистом.
Семнадцать лет в качестве военного корреспондента делают человека реалистом. Это вытягивает любую сентиментальность из твоей души, и иногда это не так уж плохо. Война, любая война, достаточно плоха и без того, чтобы все усложняло богатое воображение.
Но после погребения... и того, что сказал тот немецкий сержант... он начал думать по-другому.
Именно состояние этих трупов и следов преследовало его в течение нескольких последующих дней. Может быть, это вообще ничего не значило... И все же его разум не отпускал это. Снова и снова он переживал то, что увидел там, и у него начало возникать то чувство в животе, которого не было уже много лет... чувство, что он на что-то наткнулся. И когда это чувство усилилось, когда он почувствовал запах крови, он понял, что так или иначе ему придется отследить ее источник.
Но он шел медленно.
Он шел легко.
Другие на его месте, находясь там по милости БЭС – даже если их причины не были совсем альтруистическими – не могли нагонять волну. Он не был похож на некоторых британских репортеров, таких парней, как Джон Бьюкенен или Валентайн Уильямс, Генри Невинсон или Гамильтон Файф, признанных аккредитованными военными корреспондентами. Они были выбраны британцами для пропаганды и отлично справлялись с ней, скрывая от британской общественности ужасную правду о войне и тонко создавая ошибочное представление о доблестной борьбе против кровожадных диких гуннов (с небольшими, приемлемыми потерями, конечно). Если бы они узнали правду о том, что творится с их сыновьями и мужьями, братьями и отцами в мясорубках окопов, на улицах начались бы беспорядки.
Крила оскорбляли зацензуренные новости.
Возможно, его собственные статьи были зацензурены, но ему удалось сохранить в них какую-то долю отчаяния. Он не стал бы орудием коррумпированных политиков, независимо от того, на какой стороне Атлантики они были.
Но он знал, что должен быть осторожен.
Ему приходилось выжидать.
Поэтому поначалу он вел себя незаметно, просто прислушивался.
И продолжал слышать одно и то же снова и снова: там что-то было. Что-то, что не было человеком. Что-то, что питалось ранеными и умирающими. Он записал все это в свой блокнот, думая, что это сможет оживить еще один мрачный рассказ о войне.
Затем трое бойцов 12-го полка исчезли с караула в двух шагах от немецких передовых окопов. И это после того, как не один, а сразу два отряда резки проволоки не вернулись с задания.
- Это все проклятые немцы, - сказал сержант Хейнс. - Они подкрались к ним, взяли их в плен. Фрицы довольно хороши в подобных вещах.
Это было возможно всегда. Но сержант Стоун, возглавлявший эту троицу, был чрезвычайно способным.
- Ну, и когда вы выходите? - спросил его Крил.
- Завтра, - сказал Хейнс. - Мы немного осмотримся, пока есть возможность скрыться в тумане.
- Я хочу пойти с вами.
- Ты?
- Да.
Сержант вздохнул.
- Хорошо. Но возьмешь винтовку и снаряжение, как и все остальные. Если отстанешь, то останешься там навсегда.
Хейнс был прав насчет тумана: он появился с рассветом, белый и дымящийся, идеальная обволакивающая стена, которая скрывала все, превращала все обломки на Ничейнoй земле в серые неясные очертания. По мере того, как солнце поднималось все выше и выше, туман не рассеивался. Казалось, от самой разбитой, скользкой от грязи земли шел пар. Он накрыл траншеи, как саван, и видимость упала до десяти или двенадцати футов. Крил слышал людей и лязг их снаряжения, но не видел их.
Не было времени любоваться туманом, когда офицеры и сержанты приказали солдатам "встать", и они поднялись на огневую ступеньку, примкнув штыки, чтобы защититься от налета на рассвете. Каждый день было одно и то же. Затем последовало то, что англичане называли "утренней ненавистью", в ходе которой обе стороны обменялись пулеметным огнем и несколькими легкими обстрелами, просто чтобы снять напряжение ожидания. Это продолжалось недолго. Солдаты встали, почистили винтовки и снаряжение, а потом их осмотрели офицеры.
- Слышал, ты идешь с нами на прогулку, - сказал капрал Келли Крилу, когда они завтракали черствым хлебом, беконом и печеньем.
- Так точно, - ответил ему Крил.
- Там не будет ничего хорошего, сэр, - сказал Келли, прикрывая свой паек от легкого падающего дождя. - На твоем месте я бы передумал. Тебе идти необязательно, в отличие от нас.
Страх, лежащий в основе его слов, был непреодолим, но это был естественный страх перед врагом или же что-то другое? Крил не спрашивал. Не было смысла заставлять кого-то из парней дергаться и нервничать, как он.
- В какие чертовы ситуации ты меня втягиваешь, - сказал ему Бёрк, закуривая сигарету. - Думаю, в бою я был бы в большей безопасности.
- Там что-то происходит, - сказал ему Крил, - и я должен выяснить, что.
- Ты еще не забыл об этом, приятель? - удивился Бёрк.
- Да, и я буду заниматься этим, пока не выясню все. Только не говори мне, что не чувствуешь то же самое, что чувствую я. Там что-то есть. Что-то невероятное. Что-то неестественное.
Это заставило Бёрка рассмеяться.
- Ты веришь в эти байки? Ты, старина Крил? Главарь всех циничных ублюдков? Господи, я и не знал, что ты суеверный.
- Ты видел те следы. И ты что-то почувствовал там.
Но Бёрк был с этим не согласен.
- О нет, нет уж. Я ничего не почувствовал. И это потому, что я люблю крепко спать по ночам.
После завтрака туман был все таким же густым, и Хейнс собрал их вместе – Крила, Бёрка, Келли и рядового, известного как Скретч, из-за его заражения вшами, - и они поднялись на огневой рубеж. Капитан Кротон осмотрел периметр в свой траншейный перископ.
- Чисто, - сказал он. - Хорошее время, как и всегда.
Когда они перебирали мешки с песком, Крил понял, какой страх гложет каждого человека на линии. Какими бы грязными и отвратительными ни были траншеи, в них была безопасность, а за ними ждала смерть, прячущаяся в каждом углублении и канаве. Они ползли по грязной земле, проскальзывая сквозь проломы в валах из колючей проволоки, которые были усеяны подобранными птицами скелетами, и довольно скоро они оказались на Ничейнoй земле.
Хотя туман все еще был густым, Крил мог видеть разрушенный ландшафт из пробоин от снарядов, сочащуюся розовую глину и лужи коричневой грязи, груды измельченного кирпича. Когда-то здесь был лес или роща, а теперь это была просто пустошь из пней и безликих деревьев, возвышающихся, как телеграфные столбы, среди бездонных черных грязевых дыр, пересеченных досками.
- Всем оставаться позади меня, - сказал Хейнс. - Замрите и ведите себя тихо.
- Делай, что говорит этот чертов мерзавец, - буркнул Бёрк себе под нос.
- Что это было?
- Ничего, сержант, - сказал Бёрк, ухмыляясь.
Схватив свой "Энфилд", шестьдесят фунтов боевого снаряжения на спине, Крил сделал, как было приказано, и они гуськом двинулись вниз по доске, которая, казалось, погрузилась в грязь, просев под их весом. Грязная вода плескалась по их лодыжкам, и из луж грязи, которые были заполнены скоплениями трупов, личинок и зеленых и белых костей, просвечивающих сквозь седеющие шкуры, поднималась вонь гниения. Воздух наполняло ровное низкое жужжание трупных мух. В тумане он слышал возню и писк крыс.
Как Хейнс ориентировался, он не знал. Ни солнца, ни звезд, ничего, кроме однообразного пространства пней и провалов, дождя, льющегося плотной завесой, воронок от бомб, пузырящихся коричневой водой, грязной слизи, стекающей по самой доске. Но Хейнс был опытным бойцом. Он был в окопах с самого начала, сражаясь среди отвалов и ям угольных месторождений Монса и возглавляя самоубийственные атаки против немецких егерских батальонов в битве при Марне. Может, у него и были интеллект и характер жабы, но он знал свое дело.
Доска впереди утонула, но они остались на ней, чувствуя ее под собой, когда пробирались по воде глубиной по бедро, которая была холодной и тяжелой, с плавающими ветками, брошенными жестянками из-под пайков и пустыми ржавыми банками из-под кордита – мусор войны. От одной кучи к другой переплывали крысы – огромные, раздутые и жирные твари. Дощатый настил вывел их из болота, и довольно скоро настил закончился – только остатки леса впереди, стволы почерневших деревьев, похожих на кладбищенские памятники, тесные, покосившиеся, обвитые ржавой колючей проволокой и, конечно, туман, похожий на белое кружево, плывущий вокруг их стволов.
Хейнс повел их дальше, и грязь была им по колено, но, к счастью, не стала глубже. Сержант дал им немного отдохнуть, пока сам определял направление по компасу. Повсюду валялись лохмотья и кости, ботинки и шлемы, как будто влажная, дымящаяся земля извергла непереваренные человеческие останки. Скретч и Келли немного порылись, отыскивая гильзы и старые барабаны пистолетов Льюиса, отпугивая ворон-падальщиков от останков солдат-гуннов.
- Посмотрите на это, - сказал Скретч, показывая немецкий шлем с аккуратно проделанным в нем пулевым отверстием. - Он получил пулю в голову, бедняга.
- Да, но это было быстро, не так ли? - сказал Келли, грызя консервированную говядину.
- Ты снова ешь? - сказал Бёрк.
- Я проголодался.
- Клянусь, у тебя точно глисты или что-то в этом роде.
- Заткнитесь, - сказал им Хейнс, сверяясь со своим компасом.
Крил сидел и курил, сделав несколько снимков обломков вокруг себя. Он вообще не должен был там находиться, и он это знал. У него могла бы быть простая, ненапряжная работа дома, в Канзас-Сити. Он оценил работу редактора, но оказался в этом туманном царстве крыс и ворон, падали и грязи. Ему здесь не место... С другой стороны, ему не было места ни в Балканских войнах, ни в Мексиканской революции, ни во Второй Англо-бурской войне, ни в Боксерском восстании, но он был там, а теперь он здесь.
Война и порожденный ею мусор всегда привлекали его.
Вздохнув, он начал наблюдать за Келли и Скретчем.
Просто дети. Это были просто дети. Может быть, зверства в окопах стерли невинность с их глаз и заменили ее совершенным пустым безразличием, но они все еще были детьми. Он смотрел, как они роются в мусоре, играются в грязи, а Бёрк только покачал головой. Они нашли целый скелет офицера-гунна, изо всех сил вцепившегося в ствол дерева. Они не смогли оторвать его... Он врос в дерево с веревочными усиками гниения, похожими на волокна древесного дерева, пронизывающие заброшенный дом.
Хейнс подал команду, и они двинулись дальше, шлепая по грязи, а с их стальных шлемов стекал дождь. Стало очень тихо. Ничто не двигалось. Никто не спешил. С деревьев капала вода, но больше ничего. Туман клубился вокруг них клубящимися облаками. Крил вытер с лица смесь холодного пота и еще более холодного дождя, ясно чувствуя биение своего сердца. Его мундир и заляпанные грязью ботинки казались бетонными. Он думал, что если полностью остановится, то просто утонет. Он видел, как вокруг них что-то движется, но знал, что это воображение... Призрачные, длиннорукие фигуры на периферии его зрения.
- Вниз, - внезапно прошептал Бёрк.
Они скорчились в грязи, ничего не видя и ничего не слыша... Затем из тумана появились три призрачные фигуры: немецкий разведывательный патруль, их лица почернели, штыки были подняты. Они двигались в жуткой тишине по болотистой местности, не произнося ни слова. Они растворились в тумане, и Крил не был до конца уверен, что они на самом деле не были призраками.
Десять минут спустя, пробираясь через лужи грязи и проползая по обнаженным корневым системам разрушенных деревьев, они увидели систему траншей и разрушенную землянку, которую использовали сержант Стоун и его люди. Крил разглядел почти разрушенный вал из мешков с песком, окружающий ряд траншей, залитых слизистой желтой жижей, в которой плавали трупы крыс. Там была осыпающаяся кирпичная стена, похожая на остатки дома или хижины, в которые попали прямые попадания тяжелой артиллерии. Над ним возвышалось единственное мертвое дерево, на оставшихся ветвях которого собрались вороны.
Они придвинулись ближе, теперь рассредоточившись так, чтобы один залп пулеметного огня не мог уничтожить их всех одним махом.
Закаркала ворона.
Пошел дождь.
И у всех до единого в животе шевельнулся страх.
Крил сунул сигарету в рот, и она почти сразу промокла от дождя.
- Полегче здесь, шеф, - сказал ему Бёрк, положив руку ему на плечо. – Копчиком чую – за нами наблюдают. Конечно, так и есть, - Крил огляделся, но ничего не увидел.
И все же он почти чувствовал на себе взгляды, наблюдающие глаза, пристально разглядывающие их из сгущающегося тумана.
По мешкам с песком скреблись крысы, десятки из них сидели на разрушенной стене, как будто чего-то ждали. Крил чуть не наступил на раздутый белый труп, а затем отпрыгнул назад, когда увидел, что из туловища ровным маршем выходят не две, а три крысы. Они зашипели на него и пошли своей дорогой.
- Келли, я хочу, чтобы ты отошел на левый фланг, - сказал Хейнс. - Скретч... направо. Охраняйте территорию. Крил, со мной.
Бёрк последовал за ним. Хейнс не назвал его по имени, потому что он ему не нравился. У Бёрка была медаль, а Хейнс был вне себя от ревности.
Переползая через мешки с песком, они поднялись в блиндаж.
В них ударил горячий запах разложения. Внутри было темно и тускло, черные рои мух поднимались гроздьями, ползали по их лицам и рукам. Внутри было три фута воды, щебень и мусор, и там же был сержант Стоун. Он прислонился к стене, как будто собирался закурить... Только он был разрезан от живота до горла и совершенно пустой внутри. Не было видно ни клочка внутренностей или мяса.
- Крысы? - сказал Крил, пораженный тем, что его может вот-вот стошнить.
Но Хейнс, тяжело дыша, покачал головой.
- Его не прокусили, идиот... его разрезали. Возможно, вскрыли ножом, а затем выпотрошили, вычистили, как рыбу.
Бёрк снова осмотрел тело и бросил на Крила быстрый взгляд.
- Как и других, - сказал он.
- Что, черт возьми, это значит? - потребовал Хейнс разъяснения.
- Это значит, ты, проклятый дурень, что Стоун был прогрызен какой-то тварью, только не крысой и не собакой, - сказал он, глядя мужчине в глаза. - Эти следы зубов... они от кого-то другого. Чего-то... Чего-то, я думаю, что ходит на двух ногах, как мы.
- Идиот, - сказал Хейнс, выползая из землянки.
- Испугался до усрачки, да? - сказал Бёрк, указывая большим пальцем на поспешное отступление сержанта. - Но я не виню его. Вовсе нет.
Крил обнаружил, что смотрит на лицо Стоуна, которое представляло собой ухмыляющуюся посмертную гримасу с губами, оттянутыми от обесцвеченных зубов. В его глазницах копошились личинки. В гробовой тишине землянки действительно можно было услышать их усердные сосущие звуки.
- Достаточно, - сказал Бёрк.
Они двинулись назад по осыпающейся стене, под ними осыпались кирпичи. Скретч ждал там со своей винтовкой, осматривая затопленные траншеи и плавающих крыс, пересекающих их. У его ног лежал труп гунна.
- Смотрите, - сказал он.
Он надавил ногой на грудь трупа, и между губ выскользнул почерневший язык. Он поднял сапог, и язык втянулся обратно. Он продолжал это делать, хихикая – человеческие останки потеряли для него всякую шоковую ценность.
И война закончится, - подумал Крил, делая снимок тела, - и ему придется вернуться домой, но его разум уже – черная разложившаяся рана.
- Келли! - позвал Хейнс, чуть громче шепота, но твердо. - Келли!
Они огляделись, но его нигде не было видно. Они отошли на его последнюю позицию, но там его не было. Ругаясь себе под нос, Хейнс повел их прочь, кружа вокруг поста в постоянно расширяющейся схеме поиска.
Келли исчез.
- Нам лучше уйти, - сказал Бёрк. - Что бы ни схватило его, оно все еще там. Я могу... Я чувствую его запах.
И самым безумным было то, что Крил тоже это чувствовал. Что это был за запах? Резкий, едкий, как зловоние за гранью смерти.
- О, Боже, - сказал Скретч. - Он был там... Я видел его...
Крил изучающе посмотрел на Хейнса. Это был решающий момент, и он почти слышал, как в его голове крутятся шестеренки. Отступить обратно в окопы и бросить Келли, или остаться и рискнуть собственной жизнью в том, что могло оказаться тщетным поиском? Может быть, разведывательный патруль тихо вывел его из строя. Может быть, он утонул в грязи. Может быть, он просто ушел. Мрачные возможности были бесконечны.
Лицо Скретча было белым, как сметана, в пятнах грязи. Его прищуренные глаза напоминали шрамы от ножа, а губы дрожали. Хейнс огляделся, как охотничий ястреб. Бёрк прислушался. Дождь казался серыми простынями, холодными и липкими.
- Теперь тихо, - сказал Хейнс, что-то уловив.
Крил почувствовал это и, чувствуя, не мог понять, что это было... просто смутный бесформенный ужас, который, казалось, разрастался внутри него, наполняя его и заставляя его тело сжаться. Он изучал обломки, падающий дождь, клубы тумана, стелющиеся по земле.
- Оно приближается, - прошептал Бёрк.
Крил тоже это слышал... Что-то было там, в тумане, что-то двигалось в их направлении. Медленно. Сначала это был просто приглушенный звук, а потом стало яснее: шаги по грязи. Хлюпающие звуки шагов – много ног. Незаметно, безжалостно. Затем что-то еще, что звучало прямо под падающим дождем, как шипение, но вскоре выяснилось, что это шепот - шепчущие голоса.
Крил почувствовал, как внутри него шевельнулся иррациональный ужас. Во рту у него так пересохло, что он не мог сглотнуть. Эти шаги раздавались прямо впереди, слева, справа, как и шепот. Он увеличивался в объеме, но был совершенно непонятен. Как будто прижимаешься ухом к стене спальни, пытаясь разобрать голоса в соседней комнате, которые были намеренно приглушены.
- Это не гунны, - сказал Скретч, его голос был скрипучим, как ржавая петля.
Шепот был практически над ними.
Скоро, в любую секунду, то, что было снаружи, выступит из тумана, и Крил не знал, что бы это могло быть. Он не мог объяснить это своим рациональным разумом, не мог заставить себя поверить, что это были люди... Ибо в своем сознании он видел призраков и пожирателей плоти, существ с глазами, похожими на сочащееся красное вино.
- Отвернитесь, - пробормотал Хейнс себе под нос. - Отвернитесь... ради всего святого, отвернитесь...
И они сделали это как раз в тот момент, когда из тумана появились какие-то фигуры. Ни Хейнс, ни Скретч не видели их, и Бёрк отвернулся, но Крил увидел. Всего на секунду, прежде чем туман снова окутал их. То, что он увидел, было... маленькими, похожими на эльфов, призрачными существами, которые очень походили на детей.
Он ясно видел мальчика, и его лицо напоминало ободранный череп.
Я предполагал, а может быть, даже надеялся, что после уничтожения лаборатории Уэста в амбаре, его исследования также придут к концу. В том, что это было непристойно и кощунственно, я не сомневался. Я твердо верил в то, что, приняв в этом участие, я проклял свою вечную душу. После того, как сарай рухнул и превратился в тлеющую груду бревен, я умолял Уэста остановиться. Как бы я ни был очарован его навязчивыми идеями, его одержимостью, его почти сверхъестественной научной проницательностью, я полностью верил, что этому нужно положить конец. Что обстрел амбара был сродни персту Божьему. Дурной знак. Предзнаменование. Называйте это как хотите.
Когда я поделился этими мыслями с Уэстом через два дня после обстрела, когда он довольно ловко ампутировал ногу человеку, он посмеялся надо мной.
- Остановиться сейчас? Теперь, когда я стою на пороге окончательного творения? Я думаю, это невозможно. Настало время для более интенсивного изучения, чем я когда-либо предпринимал, - сказал он мне с жестоким блеском в глазах. - А теперь, лейтенант, будьте добры, сойдите со своего морального возвышения и откажитесь от своей высокой этики, здесь есть раненые, которые требуют внимания.
Типичный Уэст – до безобразия самовлюбленный, эгоистичный, высокомерный. Как будто это я нарушил свой долг. Неважно. По приказу полковника Бруннера, адъютанта нашего сектора, меня направили на должность помощника батальонного врача, и я был рад оказаться подальше от Уэста и всего, что могло происходить за его ледяными глазами. Мои обязанности на фронте были довольно рутинными. Я начинал свой день с утреннего парада больных, где осматривал тех, кто считался слишком больным для несения службы. Через меня прошло обычное количество симулянтов, но было и много серьезных случаев. Солдаты, казалось, чувствовали себя лучше с оружием под рукой, хотя во многих ситуациях я мало что мог сделать.
Траншеи, как правило, были разбиты на три части – переднюю огневую траншею, заднюю траншею и расширительную траншею. Передняя часть, как я обнаружил, почти всегда была заполнена водой по пояс, в то время как задняя была затоплена примерно на два фута, а расширительная была затоплена почти до пяти футов в глубину. В качестве военного офицера мне приходилось пробираться по ним – как и остальным – с трудом удерживаясь на ногах в скользкой грязи внизу.
Немецкие траншеи занимали более высокую местность, поэтому дождь стекал с холма в наши собственные, а также в дренаж с их линий. Санитарные условия в траншеях были ужасными. Британцы дрались, ели, спали и облегчались в этих затопленных узких прорезях грязной воды. Пустые банки из-под пайков использовались, когда это было возможно, для кала и мочи и выбрасывались из траншеи, но все это стекало обратно в больших количествах. Раны, подвергшиеся воздействию этой грязи, за очень короткое время заражались инфекцией, и часто начинался некроз. Офицеры приказали солдатам вырыть дренажные канавы, но это не принесло никакой пользы.
Повсюду были разлагающиеся тела, которые привлекали миллионы мух и тысячи крыс-падальщиков, которых англичане называли "трупными крысами". Я не преувеличиваю, когда говорю, что они были размером с котов. Они разжирели от поедания мертвых и распространяли тиф, мышиную лихорадку и заражение вшами - именно теми вшами, чьи фекалии вызвали многочисленные случаи траншейной лихорадки. Это, я должен добавить, в дополнение к страданиям, уже вызванным голодом, усталостью, контузией и бешеными случаями брюшного тифа. Длительное нахождение в мерзкой воде приводило к тому, что ступни покрывались волдырями и опухали, часто в два-три раза превышая собственный размер, если их немедленно не поместить в сухие носки и сухие ботинки, что было редкостью на фронте. Иногда ботинки приходилось очень осторожно срезать с зараженных ног, так как кожа была белой, сморщенной и гноящейся, и часто ее очищали большими болезненными листами ткани. Солдаты говорили мне, что можно вонзить штык в сильно распухшую ногу и ничего не почувствовать. Траншейная гангрена стопы была широко распространена и приводила к ампутации.
Таким образом, проблем было много, а методов лечения – мало.
В первую неделю мы подверглись ужасной газовой атаке, и многие мужчины не надели маски вовремя. Десятки из них были доставлены на вспомогательный пост носильщиками скорой помощи. Мало что можно было сделать. Тех, у кого была хоть какая-то надежда на выздоровление, отправляли в тыл на Пункт по эвакуации раненых. Остальные... Боже милостивый... Они были обожжены и покрыты волдырями, покрыты язвами, ослеплены, их веки слиплись. Они извергали огромные куски легочной ткани, кашляя и медленно задыхаясь.
Обстрелы продолжались почти ежедневно, и я извлекал осколки и ампутировал конечности, давал морфий и обрабатывал раны антисептиками. Но часто пользы от этого было мало. Травмы живота почти всегда приводили к летальному исходу. Многие из солдат были так изуродованы, что молили о смерти.
Через три недели я вернулся в тыл, чувствуя себя разбитым, измученным и потерявшим надежду.
Уэст был слишком предан своим исследованиям, чтобы отступить по моей "суеверной прихоти", как он это называл. Он перенес свою лабораторию ужасов в заброшенный фермерский дом, примерно в полумиле от Пункта по эвакуации раненых, рядом с разрушенными руинами монастыря в Аббинкуре. По-видимому, я не был посвящен в этот переезд в течение некоторого времени, еще до разрушения похожего на амбар здания артиллерийским огнем. Очевидно, были проведены определенные расследования его деятельности.
Сначала Уэст не позволил мне присоединиться к нему, и я не был разочарован этим.
- В последнее время ты стал слишком брезгливым. Твоя архаичная медицинская этика тормозит научный прогресс, - сказал он мне, когда я спросил о его новой лаборатории.
- Герберт, - сказал я, - как долго, по-твоему, ты сможешь продолжать в том же духе? Рано или поздно об этом станет известно. Что, если кто-нибудь на это наткнется?
Он улыбнулся мне.
- Тогда их ждет небольшой сюрприз, не так ли?
Вопреки всему, меня тянуло к этому человеку. Его интеллект был почти сверхъестественным. От его хирургического мастерства у меня часто буквально захватывало дух. Я был свидетелем того, как он спасал жизни и конечности, на что ни один другой медик не мог даже надеяться. За один день с Уэстом я узнал больше, чем мог бы узнать за любые пять лет учебы в медицинской школе или хирургической практики. Он был сверхъестественным. Он очаровал меня. Он напугал меня. Он заставил меня почувствовать себя средневековым пильщиком костей с банкой пиявок.
Какой бы ужасной, невыносимо мрачной ни была война, для меня было одно светлое пятно, которое было моим путеводным светом, моей силой и моей надеждой: Мишель Лекруа. Она была дочерью мэра Аббинкура. Темные волосы и глаза, экзотическая красота, от которой у меня подкашивались колени, стоило просто взглянуть на нее. В том, что я был влюблен, не могло быть никаких сомнений. Уэст, конечно, этого не одобрил.
- У тебя хорошие мозги, - сказал он мне, - но ты тратишь их впустую на простые животные нужды.
Но он не понимал меня и никогда не мог понять.
Я решил попросить ее руки и сердца. Когда я рассказал об этом Уэсту, он рассмеялся над этой идеей.
- Брак? В этой Богом забытой дыре? Это абсурд. Это просто комедия, -потом он, должно быть, увидел выражение моего лица и вздохнул. - Но... не вздумай когда-нибудь сказать, что я встал на пути твоей романтики. Конечно, я буду с тобой .
Несколько дней у меня была надежда на этого человека, но это длилось недолго.
Как я уже сказал, я мало виделся с ним, затем он снова разыскал меня, утащив ночью, чтобы показать свою новую мастерскую. За последние два месяца, как я обнаружил, он действительно был очень-очень занят. Как мне описать то, что я там увидел? Кости, разбросанные по полу... ведра с дымящимися анатомическими отходами... распространяющиеся зловонные пятна... все еще покрытые листами формы на плитах... сочлененные скелеты, свисающие с проводов... расчлененные чудовища... отвратительная вонь склепа. Стены были увешаны гравюрами по анатомии, полки заставлены черепами, книгами и загадочной стеклянной посудой, бутылками и банками с неизвестными химикатами и порошками, мрачно хранившимися вещами в бочках и резервуарах с маслянистой жидкостью.
Среди изобилия биохимического аппарата, который казался сочетанием современного научного оборудования и изделий средневековой алхимии, я заметил, что его исследования следовали почти невыразимым извращенным линиям. То, что я увидел, было складом мертвецов: большие стеклянные сосуды, наполненные частями тел – головами, руками, ногами, кистями, различными органами... И посмею ли я сказать, что ни один из них в своих резервуарах с консервантами и жизненно важными растворами не был так мертв, как должен был быть? Что я увидел извращенное и дьявольское движение среди этой коллекции патологической анатомии?
Уэст был убежден, что существует эфирная, неосязаемая связь между различными частями тела, что даже отделенные от нервной ткани сопутствующие части рассеченной формы ответят на зов ее мозга. Я знал, что это правда. Ибо я видел доказательства этого в сарае с обезглавленным туловищем майора сэра Эрика Морленда Клэпхема-Ли, который был обезглавлен в авиакатастрофе, а затем последовательно реанимирован Уэстом... И голова, и тело.
Так что, да, я увидел самые невыразимые и отвратительные вещи на ферме. В то время, как продолжались его исследования капризов совершенной реанимации, он участвовал в некоторых побочных проектах, природа которых заставила мою кровь застыть в жилах. Там, на столе, в металлической проволочной клетке, окруженной мензурками и колбами, лабиринтом стеклянных трубок и тем, что казалось архаичными перегонными кубами, ретортами и спиртовыми камерами, я увидел гротескное мясистое существо, которое было не одной крысой, а шестью или семью, которые были выбриты налысо, а затем искусно сшиты в единое целое – вялую, пульсирующую массу ткани с различными когтистыми придатками, царапающимися в поисках спасения, и несколько голов с зияющими челюстями; "существо" смотрело на меня мутными красными глазами с ненасытным голодом.
- Это ужасно! - cказал я. - Почему, Герберт? Зачем, во имя всего святого, ты это сделал?
Он рассмеялся, опуская несколько глазных яблок в банку с рассолом.
- Почему? Потому что я могу, старина, потому что... я... могу.
Мы двигались между столами, уставленными инструментами для вскрытия, хирургическими ножами, экзотическими перегонными аппаратами и стеклянными банками, мензурками, колбами и дистилляционными установками. Рядом была голова обезьяны, покоящаяся в банке с сывороткой. Бледная, безволосая и сморщенная, она плавала в пузырящейся бледно-зеленой плазме. Просто образец, - подумал я... А потом из какого-то омерзительного любопытства я дотронулся до банки, и она обожгла кончики моих пальцев. Из сморщенных губ обезьяны появились несколько продолговатых пузырьков... и она открыла глаза. Один глаз, да, потому что другой был зашит. Но этот глаз, слезящийся, розовый и наполненный злобной жизненной силой, уставился на меня, и губы приоткрылись, обнажив желтые зубы, которые начали скрежетать друг о друга.
- Это маленькая зубастая штучка, да? - сказал Уэст.
Война полна безумия, но история, которую рассказал мне Уэст, была более чем безумной. Офицер, капитан Дэвис из полка Западного Суррея, который обычно тайно пробирался через парапет из мешков с песком, насвистывая "Типперери", со своей любимой обезьянкой, надежно зажатой под мышкой. Никто не сомневался, что он был сумасшедшим, потому что он часто бросался в бой совершенно голым. Однажды вечером, когда он шел по парапету, разорвался немецкий снаряд, шрапнель аккуратно обезглавила его обезьяну и превратила ее в неузнаваемое месиво красного мяса. Конечно, каким-то образом Уэст добрался до головы обезьяны.
И вы можете себе представить, что он с ней сделал.
Мой рассказ был бы неполным, если бы не написал об огромном пузырящемся чане, который был скрыт в самом центре мастерской. Я бы сравнил его с какой-то массивной алюминиевой маткой, которая была соединена сложной паутиной стеклянных трубок и резиновых шлангов с различными огромными стеклянными резервуарами и сосудами, которые свисали с потолка в качающихся жгутах, все заполненные или наполовину заполненные красными, зелеными и желтыми растворами, которые пузырились почти непрерывно. Другие змеящиеся трубки вели к перевернутым вакуумным кувшинам, и я был уверен, что это были афиноры, сосуды для сублимации и камеры разложения прямиком из Средневековья; все они были соединены вместе и вели в чан сложной системой стеклянных трубопроводов, похожих на органы, соединенные артериями и венами. Я увидел то, что мне показалось примитивным варочным котлом, рядом с вакуумными насосами и газовыми комбинаторами.
Утроба. Ни больше, ни меньше.
Центральное место в этой переполненной лаборатории.
Уэст в очередной раз обрабатывал бурлящую массу эмбриональной ткани рептилии. Она была дымящейся, текучей и пульсирующей. Пока она "варилась" в своих собственных мерзких выделениях, от нее исходило ужасное шипение. Там была стальная крышка, удерживающая ее в абсолютной темноте. Уэст держал это творение при влажности 100% и удушающей температуре 102°[5]. Имитируя какое-то отвратительное тропическое нерестилище, чан был всего лишь отвратительным токсичным чревом извивающейся эмбриональной жизни. Пока я стоял там, дрожа, он бросил туда трупы шести крыс, банку с падалью и что-то еще, что не позволил мне рассмотреть.
- Достаточно скоро, - сказал он, нырнув под трубы, трубопроводы и воздуховоды. - Достаточно скоро.
Я не стал расспрашивать дальше, хотя мое научное любопытство изнывало от желания узнать. Уэст показал мне что-то рычащее и бьющееся в углу, почти невозможное существо, которое лаяло, как собака, в своей укрепленной клетке. Я не осмеливаюсь описать этот клыкастый собачий ужас, с челюстей которого капала дурно пахнущая слюна.
Я был рад, когда мы обошли эти резервуары и наваленные стопки книг.
То, что Уэст хотел, чтобы я увидел, лежало на плите в центре комнаты. Он откинул простыню, и я увидел тело моложавой женщины. Она, конечно, была бледна, но на ее теле не было никаких признаков разложения. В ней была та "свежесть", которую Уэст всегда искал в своих испытуемых и которая, как мы оба знали из наших экспериментов, была ключом к успешной реанимации.
Для меня это был тревожный знак.
Казалось бы, просто еще один труп, и к тому моменту я уже должен был привыкнуть к таким вещам... Но ее вид выбил меня из равновесия. Она была олицетворением Смерти: истощенная до пугающей степени, ее ребра торчали, а тазовые кости, казалось, почти выпирали из плоти, ноги и руки были похожи на ручки от метлы. Ее ухмыляющийся череп можно было четко рассмотреть, губы сморщились, открыв грязные зубы и обесцвеченные десна. Она была скелетом, обтянутым плотной желто-белой плотью, которая была блестящей и плохо сидела. Мне это напомнило – и неприятно – женщину из "Мертвых любовников" Грюневальда.
- Проститутка, - сказал Уэст, поднимая зашитое запястье. - Бедняжка устала от жизни. Но мы с тобой дадим ей шанс, которого никогда не дал бы ее Cоздатель.
Мысль о том, что этот призрак сможет стоять и ходить, была немыслима. От одной этой мысли у меня по спине, как пауки, пробежали холодные мурашки, на лице выступил лихорадочный пот.
Когда я приподнял ее голову, Уэст сделал скальпелем крошечный надрез у основания черепа, затем, взяв шприц с реагентом, осторожно ввел иглу в продолговатый мозг, который находился чуть ниже мозжечка. Уэст не действовал наугад; препарировав столько тел, сколько он, и снова собрав их воедино, невозможно было действовать вслепую. Как только игла была введена под нужным углом, он ввел 8 кубических сантиметров в выбранное место.
Затем я опустил женщину обратно, и началось томительное ожидание. Обливаясь потом, пытаясь игнорировать некоторые необъяснимые вещи, визжащие и скользящие в этом анатомическом шоу, я засек время по своему секундомеру. Уэст утверждал, что этот новейший реагент, который теперь содержал некую отвратительную секрецию желез из ткани рептилии, которая шипела в чане, продемонстрирует нам, по его мнению, почти идеальную реанимацию. Я, конечно, был настроен скептически, прекрасно помня абсолютные ужасы, которые мы воскрешали в прошлом. Сама мысль о них заставляла что-то внутри меня крепко сжиматься.
Ничего не оставалось делать, кроме как ждать. Иногда реанимация достигалась в течение нескольких минут, а иногда в течение нескольких часов.
Я записал свои наблюдения в объемистый блокнот Уэста в кожаном переплете, пока он осматривал тело.
- 10:27 вечера, - сказал он. - Шесть минут двадцать три секунды с момента инъекции. Пока никакой заметной реакции. Никаких признаков окоченения. Конечности мягкие, гибкие. Мертвенная бледность не изменилась. Окоченение проходит... температура сейчас неуклонно растет, - oн посмотрел на секундомер. - Спустя семь минут сорок секунд температура тела заметно повышается. Шестьдесят один градус... Теперь шестьдесят два[6].
Уэст продолжал свой осмотр, пока я лихорадочно писал при свете лампы; вокруг меня скользили тени. Сквозь адский шум существ в этой комнате я мог слышать, как снаружи завывает ветер, слышать скрип дерева, скрежет ветвей по крыше.
- Температура поднялась на два градуса, - сказал Уэст.
Это действительно происходило, и я чувствовал это, как и много раз в прошлом. Как это объяснить? Как будто что-то в атмосфере комнаты слегка изменилось, как будто сам эфир вокруг нас был заряжен какой-то невидимой вредоносной энергией. Клянусь, я чувствовал, как оно ползет по моим рукам и вверх по шее, как нарастающий статический заряд. Тени, отбрасываемые лампами, казалось, стали гуще... маслянистые, змеевидные фигуры, которые скакали вокруг нас. Эти мерзости в своих клетках, казалось, почувствовали это, и они начали то, что можно считать только скулящим/писклявым/лающим/визжащим хором звериного гнева и ярости, который был отчасти страхом, а отчасти почти человеческой истерией. Нечестивая голова этой первобытной обезьяны начала шевелиться в банке с сывороткой, присасываясь дряблыми губами к стеклу, как улитка. И различные конечности в пузырящихся сосудах с жизненной жидкостью начали безумный, адский танец, стуча и ударяясь, руки шевелили пальцами и плавали, словно водяные пауки. И в этом чане с чумной тканью, в этой кипящей тверди грибкового, безбожного творения, было движение и шипение и странные шлепающие звуки. Металлическая крышка начала дребезжать, как будто то, что было внутри, отчаянно хотело выбраться наружу.
И затем...
Сквозь эту вакханалию плотских чудовищ я услышал постукивание. Один палец на левой руке женщины задрожал. Он постукивал по плите, как будто в нетерпении. Затем ее тело резко дернулось, спина выгнулась, кости напряглись под тонкой кожей, и из глубины ее горла вырвался низкий скорбный стон.
- А-а-а-а-а-а, - выдохнула она. – Га-а-а-а-ах-х-х.
Это был сухой и царапающий звук, похожий на скрежет когтей по бетону, похожий на шорох древних саванов в оскверненной могиле.
- Девять минут тридцать две секунды, - сказал Уэст, перекрывая шум. - Реанимация достигнута...
Я боялся соприкоснуться с ней, боялся, что мои пальцы коснутся этой сияющей, почти фосфоресцирующей бледной плоти. И я говорю вам сейчас: она почувствовала мое беспокойство, наполнилась моей тревогой и дрожью. Ибо глаза на этом череповидном лице открылись, и они были блестящими розовыми шарами, прозрачными, как яичные желтки, с крошечными зрачками-булавками. Она посмотрела прямо на меня, слегка наклонив голову и одарив меня мертвой улыбкой желтых узких зубов и почерневших десен. Это была невеселая, сардоническая ухмылка чистой злобы, которая заставила меня сделать шаг назад.
- Не вставай, - сказал ей Уэст, как будто она была пациентом, который только что прошел сложную процедуру.
Облизнув губы, чувствуя, как пот от страха стекает по спине, я сказал:
- Расскажи нам... где ты была?
Она начала дрожать, ее конечности искривлялись, пальцы вцепились в край плиты от чистого безудержного ужаса. Ее рот раскрылся в широкий овал, и она закричала, закричала измученным голосом, который эхом донесся из мрачных глубин ада:
- ЯА-А-АА-АХ-Х-Х-Х-Х! - oт этого вопля волосы встали дыбом и у Уэста, и у меня. Она отчаянно огляделась, как животное в клетке. - Я видела это... я... видела это... - наконец-то ей удалось заговорить.
- Что? - спросил я, мое сердце бешено колотилось в горле. - Что ты видела?
- ЭТО... ЭТО! - закричала она. - ЭТО! ЭТО! ЭТО! Зубастое лицо... он шел за мной, он был везде...
Я понятия не имел, о чем она говорила, но в моем сознании проносились самые ужасные образы. Она что-то видела. Что-то, что напугало ее и, без сомнения, пошатнуло ее разум. Я не знал, что именно это было. Мы все задаемся вопросом, что нас ждет за мрачными гранями смерти. Мы все надеемся, что это будет наш Cпаситель, наши умершие близкие, высшее благо... но что, если там что-то совсем другое? Какая-то недоступная человеческому разуму злая сущность, ненавидящая все человеческое?
Меня охватил безумный ужас, когда она слезла с плиты, обхватив себя тонкими, как палки, руками. Я так сильно дрожал, что думал, что вот-вот упаду в обморок. И это было потому, что она произнесла мое имя. Глядя на меня своими глазами, похожими на гноящиеся розовые яйцеклетки, она четко произнесла мое имя, но насмешливым ровным тоном попугая. Ее ухмыляющийся рот, как у рыбы на крючке... Мертвый, безжизненный.
Спотыкаясь, с ярко выраженной негнущейся походкой, с пенящейся красной слюной, стекающей по ее подбородку, она бросилась на Уэста, который внезапно стал казаться испуганным. Когда она двигалась, извивающиеся ленты слюны раскачивались взад-вперед у ее подбородка, ее лицо было искаженной, покрытой шрамами маской страха, сделанной из белой тонкой плоти, похожей на шелк паучьей паутины. Ее глаза были провалившимися, гноящимися ямами гнева. Она потянулась к нему белокожими, с синими прожилками руками, которые были похожи на скрюченные ветки.
Хотя меня охватил ледяной страх, сжав мое сердце холодными пальцами, я знал, что должен что-то сделать, когда она двинулась на моего друга своей дергающейся, механической походкой. Я подошел к ней сзади и взял ее за голые костлявые плечи, и ее плоть под моими пальцами казалась оттаивающим мясом.
У нее изо рта потекла слизь, и она повернулась и уставилась на меня теми глазами, которые видели Смерть. Я задрожал в холодном свете ее взгляда.
Я использовал единственное оружие, которое у меня было:
- Где ты была? - спросил я ее.
Она попятилась, прижимая руки к голове, сальные пряди волос свисали ей на лицо, застывшее в безмолвном, изнуряющем крике.
- Он, - сказала она тем скрипучим, нечеловеческим тоном. – ОН... ОН... ОН ИДЕТ.
С этими словами она развернулась и выбежала из комнаты, опрокинув на пол стол со стеклянной посудой, все ее тело подскакивало от диких спазмов и сокращений, как будто каждый нейрон в ее мозгу давал осечку. Мы услышали, как открылась дверь над визжащими животными, и услышали крик женщины в ночи, когда она нашла тьму забвения, и оно нашло ее.
И именно в тот момент, когда она убежала, мы оба почувствовали что-то в той комнате, присутствие, силу, смертельную тьму, движущуюся вокруг нас с шелестом атласа гроба, трепетом саванов. Я думаю, что это был ОН: Ангел Смерти. Он был там, такой осязаемый, что наполнил комнату невыразимым отчаянием и тьмой... А потом исчез, как будто его и не было.
Уэст, как всегда мастер преуменьшения, просто сказал:
- Ну, я думаю, она не в своем уме.
И да, она действительно была не в своем уме, когда ее воскресили. Сошла с ума в каком-то неизвестном месте, но от ЧЕГО?
В ту ночь я был близок как никогда к полному безумию. И только быстрота мышления Уэста и его хорошее виски спасли меня, пока не стало слишком поздно. Но даже сейчас я чувствую это место, этих тварей, царапающихся в своих клетках, чувствую запах химикатов и гниения, эти дымящиеся миазмы в чане, и, прежде всего, я слышу эту собачью тварь в углу.
Почему оно не могло сидеть тихо?
Почему оно продолжало кричать?
Луна, взошедшая над полями сражений во Фландрии, была светящимся, неодобрительно смотрящим глазом, а темнота была треснувшим яйцом, разбившимся о землю, пролившим ползучий черный желток теней, которые заполнили траншеи и воронки от снарядов, промокшие блиндажи и кладбище Ничейнoй земли. Подобно вездесущему дождю Фландрии, они затопили сельскую местность и погрузили ее в совершенную стигийскую черноту, нарушаемую только матовым лунным светом, поблескивающим на стреляных гильзах и полированных белых костях.
Крил наблюдал, как взошла луна и сгустилась тьма, думая, вспоминая и внутренне содрогаясь, пытаясь осмыслить то, что он видел на разрушенном посту.
Ты не можешь быть уверен в том, что видел, - сказал он себе. - Ты видел что-то... что-то, похожее на мальчика... мальчика, который неделю пролежал в могиле, разлагаясь, а крысы обгрызли молодое красное мясо и розовую кожу с его лица. Но, несомненно, это была игра света, преломление того же самого сквозь туман. Но не... не то, что ты подумал.
Ты слишком стар, чтобы верить в привидений, не так ли?
Но он не знал, он просто не знал.
Только не после того захоронения... Эти следы, эти чертовы следы.
Die toten... die toten dieser spaziergang.
Да, это преследовало его каждую минуту бодрствования и превращало его кошмары в уродливые, черные сгустки.
Его цинизм, его прагматизм... Даже они не могли спасти его сейчас. Конечно, он был настроен скептически, потому что скептически относился ко всему. Одна зона военных действий за другой, год за годом, когда он совал нос в мрачную машину смерти, за эти годы что-то внутри него перевернулось, прогнало свет и заполнило эти пустоты тьмой.
Все эти невинные молодые люди.
Политика могла меняться от одного поля битвы за другим, но лица всегда были одинаковыми: мальчики восемнадцати и девятнадцати лет жили со страхом и ужасом день за днем, пока ужасы войны не стирали краски с их лиц, заменяя молодую плоть на старую, делая губы жесткими и бескровными, высасывая из глаз молодость и сменяя ее высохшим отчаянием. Все они были потрепаны войной, изношены, разбиты, состарились раньше времени, сломлены до того, как им исполнилось двадцать. Крил видел их снова и снова, война за войной, выжившие возвращались с последних боев, а в их ушах все еще звенело от выстрелов и криков раненых, они хромали, плечи ссутулились, спины согнулись... как старики, старые сломленные люди.
Это была война.
Несколько месяцев назад, после битвы при Нев-Шапель, после особенно ожесточенной бомбардировки немецкими тяжелыми орудиями, Крил наблюдал, как похоронные группы привозили мертвых на носилках, раскладывая их на потрескавшейся розовой глине... дюжина, затем две дюжины, затем в три раза больше. Носильщики смотрели на него с кипящей ненавистью в глазах, только это было не из-за него, а из-за войны и обломков, которые она произвела. Он долго стоял там, не в силах отвернуться, не в силах оторвать взгляд от этих измученных, окровавленных лиц. Их глаза были открыты, смотрели прямо на него, и он почувствовал, как в нем вскрывается острая вина.
Во время боя траншеи были забиты солдатами, в четыре ряда стрелявшими из винтовок, пулеметов и траншейных минометов, пытаясь отразить нападение немцев. Гунны хлынули волна за волной, и орудия ревели, и снаряды рвались, и тела громоздились друг на друга, сотни застревали в заграждениях из колючей проволоки или тонули в грязи, когда в них попадали высокоскоростные снаряды. Немцы подобрались так близко, что можно было услышать их отдельные крики агонии, увидеть испуг и муку, запечатленные на их юных лицах... А затем, Боже милостивый, тела. Они пролежали там несколько дней среди мух и личинок, потрепанные крысами, бело-красное лоскутное одеяло из трупов, которые, казалось, слились в единое целое из гниющей падали, ставшей зеленой, серой и черной. Ночью было слышно, как от их мундиров отскакивали пуговицы, когда тела раздувались от газа. Вонь была невообразимой, и это было нечто большее, чем зловоние смерти – резкий, кислый запах целого поколения, истребленного без веской причины.
Был такой быстроногий бегун по имени Коллинз. Милый юноша, чертовски наивный, вечно хихикающий и уверенный в себе, дерзкий, как и все молодые парни, которые считали себя неприкасаемыми, полностью одержимый идеей поиграть в солдата, довольный своей скоростью, которая могла впечатлить кого угодно. После битвы он вернулся из тыла как раз вовремя, чтобы увидеть поля смерти. Десять минут в бою, и его юная кожа покрылась пятнами, глаза почти закатились, вся левая сторона лица скривилась, как будто он только что перенес инсульт. Он начал кричать, и ничто не могло заставить его остановиться.
Позже парня удалось успокоить, и Крил заглянул к нему. Его глаза были черными, как звезды.
- Призраки, - сказал он, - о Боже... призраки... там...
Да, призраки. И чем старше становился Крил и чем больше он видел, тем больше убеждался, что они были там, скользили вокруг него, следили за ним... Жалели его, ненавидели его, завидовали его жизни, которую он потратил впустую на кладбищах сражений.
Иногда он задавался вопросом, не поэтому ли он продолжал фотографировать мертвых – какая-то фанатичная, смутная надежда, что он поймает одного из них на пленку. Призрак с пустыми глазами, покидавший труп, в котором он находился.
А почему бы и нет? - думал он, ожидая в вонючей грязи переднего окопа. - Почему, черт возьми, нет? У кого больше прав видеть призраков? Кто провел с ними больше времени, чем я?
В бледном лунном свете он мог видеть далеко за пределами Ничейнoй земли – обнаженный лес, который лежал далеко за ней. Тот самый, через который они проходили по пути к посту прослушивания. Не десятки деревьев, а, может быть, сотни или даже тысячи, все они лишены веток, коры и почернели от сажи от обстрелов. Они стояли прямо, или покосились, или повалились друг на друга огромными, похожими на столбы, стволами. Крил пробрался туда и стоял среди них в один прекрасный день, когда немцы были отброшены назад, и не было ни одного зеленого побега или листа, или даже одинокой певчей птицы. Мертвый лес. Деревья были похожи на тысячи изношенных в боях скелетов, вылезающих из этой проклятой чернильно-черной почвы, которая была вонючей и пахла гарью, такой густой, что оседала в носу и горле, что было похоже на вдыхание пепла. Через десять минут он начал задыхаться, словно из него выкачали свежий воздух и заменили тем песчаным, порошкообразным пеплом крематория, который все дул и дул и наполнял его легкие песком.
Да, смерть повсюду, и было бы безумием полагать, что здесь, в преисподней, на поле битвы, где жизнь угасла так небрежно, а призраки бродили так свободно, возможно, смерть обернулась сама против себя? Что мертвые ели пролитую жизнь, наполняли себя ею, чтобы снова встать и идти?
Мертвые дети, которые ходят и питаются трупами? Готов ли ты принять это?
Снова начал накрапывать дождь, собираясь в лужи, стекая, заполняя траншеи желто-серой слизью, когда небо над головой покрылось черными, расколовшимися от лунного света облаками. В умирающем лунном свете дождь был похож на падающие кристаллы, миллиарды падающих кристаллов: блестящие и отражающие. Он пропитал его, стекал по лицу и губам, капал с его стального шлема. Но пахло не свежестью, а только гнилью, навозом и грязной канализацией, отчего Фландрия пахла гнилой мокрой псиной, и от этого смрада его тошнило до глубины души.
Дождь утих, и на какое-то время воцарилась тишина.
Слушай.
Слушай.
Теперь он слышал это, слышал совершенно ясно: грызущие звуки. Звуки зубов, погружающихся в мясо и скребущих по кости. Слишком много шума для крыс. Он не верил, что это были собаки. Там кормились неведомые твари, насыщаясь, утоляя непристойные аппетиты.
- Просто заткни уши, - прошептал ему Бёрк. - Может быть, это пройдет.
Вернулся дождь, скрывая ужасы в темноте, и Крил уставился сквозь него, уже не в первый раз уверенный, что прямо за мешками с песком двигались какие-то существа, маленькие искривленные фигуры, прикрывающиеся дождем, чтобы питаться мертвецами.
Мертвые ждали.
В грязных ямах, воронках от бомб и кратерах от снарядов, в скелетообразных лесах, разрушенных деревнях, разрушенных подвалах и пузырящихся грязью траншеях. Они ждали. Влажные от разложения, с зарослями зеленого мха и выступами отполированной белой кости, они ждали. В затопленных канавах и грязных стенах траншей, в дешевых дощатых гробах и под покрытым плесенью брезентом, они ждали и будут ждать. Дымясь от зловонного трупного газа, опутанные нездоровыми оболочками грибов, и выдыхая мерзкую вонь склепа и могильника, они терпеливо ждали.
Шел дождь, грязь собиралась в лужи, и слизь сочилась под туманным серым небом цвета желатина. Роящиеся кладбищенские крысы не давали покоя мертвецам, питались ими, растили свой выродившийся розовокожий выводок в их животах. Мухи покрывали их жужжащими черными саванами толщиной в два дюйма, а личинки вырывались из ртов и глазниц, отверстий и губ, покрытых зеленым мехом ран кипящими, извивающимися массами, постоянно откармливаясь падалью и разложением, пока у них не появлялись крылья.
Для мертвецов Фландрии наступила тишина и тиканье часов смерти вечности... Но потом начало происходить нечто. Может быть, это было в черной почве, желто-коричневой слизистой грязи, воде или падающем дожде... Может быть, это произошло, когда некое похожее на сарай здание, занимаемое доктором Гербертом Уэстом и его погребальными принадлежностями, было обстреляно немецкой артиллерией. Но оно было там. Оно было активно. В нём был потенциал. Это был катализатор, который отменил смерть и наполнил гниющую оболочку ужасным подобием движения, ужасным периодом полураспада. День за днем оно становилось все более концентрированным – ядовитый поток воскрешения – глаза открывались, как мраморные шарики на серых лицах надгробий, а рты широко раскрывались, как раковины моллюсков, и эфирные соли, так долго бездействовавшие, оживали в движении. Из мутного, текучего, пузырящегося болота Ничейнoй земли в ночь уставились лица, похожие на гниющие сорняки и кладбищенскую грязь, белые как лед пальцы вцепились в слизь, когда великая печь творения начала кипеть в первозданном иле и теплой амниотической грязи Фландрии, которая не так сильно отличалась от первобытных морей Земли, где впервые зародилась жизнь.
Ночью раздавался звук чего-то, поднимающегося из болотистого ландшафта, сквозь корку кладбищенской плесени пробивались пальцы, и из грязи выскальзывали изуродованные лица. Каждую ночь все больше и больше. И под бледной, болезненной луной Фландрии, в сером дожде, желтом тумане и шелестящей тени, раздавался жующий звук, грызущий и разрывающий, звук зубов, стучащих о кость, и губ, сосущих сок.
С каждой ночью он становился все громче.
И громче.
Командиры Лондонских ирландских стрелков (ЛИС) не имели ни малейшего представления о том, сколько людей они потеряли в неудачном налете на немецкие позиции в Линсе в тот сентябрьский день. Битва при Лоосе бушевала в течение трех дней, и по предварительным оценкам, около 20 000 членов БЭС погибли и еще 50 000 были ранены. Эта информация должна была быть скрыта от войск, но, конечно, она дошла до них, как и все остальное.
Командуя атакой за атакой, ЛИС захватывали немецкие траншейные системы только для того, чтобы быть отброшенными сильным обстрелом и интенсивным пулеметным огнем, который обстреливал бесплодные холмы Сент-Огюст.
Крил и Бёрк были там, на время покинув 12-й Мидлсекский. Каждое утро было одно и то же: солдатам выдавали очень большую порцию рома, потом они выстраивались в шеренгу с винтовками и боевым снаряжением, сержанты кричали: "ПРИМКНУТЬ ШТЫКИ, РЕБЯТА!", и под этот боевой клич бойцы бросались в кровопролитную битву на Ничейнoй земле, спотыкаясь о тела павших, о скрюченные непогребенные трупы, перепрыгивая воронки от бомб, шлепая по грязи, прячась в отверстиях от снарядов, поднимаясь, чтобы снова броситься через открытое поле, и пробиваясь через массивные заграждения из колючей проволоки, прямо под немецким снайперским огнем, залпы снарядов и смертельно точным пулеметным обстрелом.
БЭС, у которых не было снарядов для настоящей артиллерийской поддержки, впервые применили хлоргаз, и британские бойцы в масках обнаружили, что сражаются на пересеченной, покрытой шрамами земле, которая была скрыта клубами газа. Один из сержантов пнул ногой воздух, указывая своим парням правильное направление.
Когда все, наконец, закончилось и дым рассеялся, были подсчитаны потери. В течение нескольких дней санитары из роты полевой скорой помощи перемещали раненых в тыл, в медсанчасть, и в штаб скорой помощи, а тяжелораненые направлялись на Пункт эвакуации раненых. Крил и Бёрк в поте лица помогали перевозить раненых.
После этого Крил стал свидетелем того, чего никогда не забудет.
Пока офицеры были в блиндажах, солдаты устроили символические похороны своих погибших товарищей: они выстроили около тридцати черепов в строю на открытой местности за траншеей и почтили их память. Кому принадлежали черепа, он не осмеливался спросить, но в ту войну такие вещи было легко раздобыть. Дул ветер, и кружились маленькие пылинки, покрывая эти черепа свежим слоем пыли.
Солдаты, все с одинаковыми пустыми глазами, прошли мимо, отдавая честь. Один парень, которого они называли Щепкой – потому что он был плотником в Найтсбридже – в конце концов не выдержал, упал на колени и начал рыдать.
К нему никто не подошел.
Солдаты стояли в своих заляпанных грязью ботинках и грязных шинелях, с винтовками "Энфилд" за плечами. Они были грязными, отчаявшимися, их глаза были огромными и пустыми, лица напоминали живые черепа. Они потеряли способность испытывать жалость.
Бёрк наконец подошел к Щепке и помог ему подняться на ноги, и Щепка прижался к нему, словно это было что-то, что он давно потерял и нашел снова.
- Дика больше нет, да? Он был моим напарником. Он был прямо передо мной, и чертов гунн достал его. Прямо в гребаную голову, - oн ткнул пальцем в грязные пятна на своей форменной рубахе. - Это мозги Дика. Они брызнули на меня. Они были в моих глазах и на моем лице. Это Дик. Бедный старый Дик. Он был таким хорошим другом. Что мне теперь делать, а? Что мне делать без моего напарника?
Но никто толком не знал. Все были разбиты, измучены, измотаны, как изношенная раньше времени проволока, и у них не было сил, чтобы сделать что-либо, кроме как вернуться в окопы и погрузиться в свой личный ад.
- С ума можно было сойти, - сказал Крилу позже один из сержантов. – Скажи мне, кто проводит боевую операцию без чертовой артиллерии? Без огневой поддержки?
- Да, нехорошо это, - сказал Крил.
- Точно, сэр, нехорошо, - cержант окинул окопы долгим взглядом, словно искал что-то, чего уже не надеялся найти. - Там был настоящий бардак. Летели снаряды, и люди умирали, сражаясь за каждый дюйм земли. Патрули натыкались на патрули, роты путались с другими ротами, и этот газ, и непонятно, кто, что, где... Я видел, как наши парни отравились газом от наших собственных снарядов. Плюх, плюх, плюх – всех подкосило в один миг. Наша артиллерия – то, что от нее осталось, - не прорезала колючую проволоку гуннов, как предполагалось, и я наблюдал, как мои товарищи, мои боевые товарищи, бились в ней сапогами, пока гунны рубили их на куски. Что же это за жизнь такая?
Крил дал ему сигарету – американскую – и ему это понравилось. Начал смеяться над тем, что на фронт попал американский табак, но ни одного американца.
- Страна разделилась, - сказал ему Крил. - Одни рвутся в бой, другие наоборот. Многие американцы присоединяются к канадцам, чтобы рискнуть попасть на войну.
- Я ничего не имею против твоих соотечественников, приятель. На их месте я бы остался дома. Наслаждался бы жизнью, а здесь нет ничего, кроме смерти. В этой войне не выигрываем ни мы, ни гунны.
Когда наступила ночь, Крил коротал время в землянке с группой солдат, и они как всегда начали травить байки, как он и предполагал, и он знал, что услышит то, что хотел... и боялся... услышать. Многое из этого, конечно, было разрозненными воспоминаниями о налетах на немецкие позиции – просто обрывки и фрагменты, которыми делились бойцы, собравшись вместе и размышляя вслух. Крил слушал и наблюдал, как мужчины снимают рубашки, обнажая спины, исцарапанные до крови и покрасневшие от укусов блох и вшей. Некоторые из них разделись догола и обработали пламенем свечи швы своего нижнего белья, и было отчетливо слышно, как потрескивают яйца вшей. Это был единственный верный способ избавиться от них или спастись от паразитов на какое-то время.
- Забавно все это было, - говорил капрал. - Однажды ночью, когда густо висел туман, мы потеряли пулеметчика роты "С" и двух его товарищей, понимаете? Мы поднимаемся к укреплениям, к оружейной яме, там пулемет Льюиса, все коробки с боеприпасами на месте, как положено... но людей нет. Все пятеро пропали. Как вам такое? Их забрали немецкие саперы, но оставили оружие и боеприпасы, так, что ли?
- Даже тела не нашли? - спросил Крил.
- Да, приятель. Должно быть, они увезли тела, хотя, черт возьми, какой смысл забирать трупы, а не оружие, а? - oн покачал головой. - Там не было ничего, кроме забавных отпечатков на земле.
Крил почувствовал, как у него в жилах застыла кровь.
- Забавныx?
- А то. Это были голые отпечатки. Знаешь, как будто кто-то топтался там без сапог.
Крил знал, что в этом был смысл; если бы история капрала была просто шуткой, люди начали бы высмеивать ее. Но они не высмеяли капрала. Они просто сидели в полумраке, молча курили, а их глаза блестели в темноте.
- Это были... маленькие следы?
Капрал покачал головой.
- Мужские следы, а не детские. И самое забавное, что они были полны червей... извивающихся червей.
Крил сглотнул.
- Червей, говоришь?
- А то. Личинок. Уйма личинок.
Крил не перебивал, пока рассказы ходили по кругу, и каждый из них – от личинок в следах и крадущихся существ, похожих на детей, которые уносили мертвых, до гунна, которого нашпиговали снайперскими патронами 303 калибра и он продолжал идти – только подтвердил то, чего он боялся; там происходило что-то абсолютно невероятное и ужасающее.
Позже он вышел в окопы. Ночь была тихой, если не считать дождя, который шел в течение нескольких часов. То, что он оставил после себя, было тошнотворным запахом, больше чем запах крови, грязи и сырости... это была отвратительная вонь гнили, дубленых шкур и темной канализации, отстойников, братских могил и забитых цистерн. Он изо всех сил сдерживался, чтобы его не вырвало, и было ли это из-за зловония войны или от того, что в его собственной голове пахло чем-то гораздо более ужасным, бесконечно более отвратительным и бесконечно более опасным для его рассудка?
Он отошел от землянки и прислонился к стене траншеи, стоя по колено в грязи, курил сигарету за сигаретой, слушал, как вокруг него ползают крысы, и гадал, Боже милостивый, просто пытался разгадать эту тайну. Что-то происходило на свалках тел, в затонувших могилах и на зеленых вонючих полях падали. Как ему отследить источник всего этого, а если и ему это удастся, что, черт возьми, он тогда будет делать?
Полковник, я знаю, что я вам не нравлюсь, потому что я журналист, но просто дайте мне минутку, хорошо? По Ничейнoй земле ходят мертвецы, и с этим нужно что-то делать.
Крил чуть не засмеялся.
Нет, ничего хорошего из этого не выйдет.
Солдаты что-то подозревали и намекали на худшие из возможных событий. В глубине души они знали, что что-то не так, помимо обычных бедствий войны, есть что-то еще. Может быть, они и не скажут это вслух, но они знали. Во всяком случае, некоторые из них. Но офицеры? Нет, никогда, никогда за миллион лет они не признают это. Стариков в Сэндхерсте[7] не учили бороться с живыми мертвецами, в отличие от крикета.
Крил спотыкался в грязи, пробираясь через систему траншей, его глаза остекленели, кожа была влажной от дождя, сердце билось в низком и отдаленном ритме, замирая под покровом суровых воспоминаний, погружаясь все глубже в себя, ища прохладную, гладкую темноту, которая была его и только его.
Иногда он просыпался по ночам, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, и как только потение и судороги заканчивались, он задавался вопросом, что могло его так душить, но в душе он знал: война. Спустя какое-то время, проведенное в окопах, начинало казаться, что времена, когда твой организм насыщался сладким чистым воздухом, давно прошли, и теперь твоим легким остается питаться трупным газом, болотным туманом и дымом обгоревших тел.
Проснувшись и зная, что уже не уснет, он пробирался к пожарной траншее и слушал, как солдаты шепчутся между собой, делясь своими страхами, что умрут и никогда больше не увидят родные дома. Он слушал их голоса до тех пор, пока они не превращались в убаюкивающее тихое бормотание, как древние часы, тикающие в вечности, и довольно скоро эти голоса превращались в дождь и журчащую воду, комья земли, мягко ударявшиеся о крышки гробов – звук проходящего времени. С приближением рассвета начинали раздаваться тихие голоса, грохот снаряжения, хлопанье намокшего под дождем пончо, шуршание грязи. Время от времени что-то вроде смеха или рыданий, а затем глубокая тишина, уходящая в пустоту. Ветер пел последнюю скорбную песню среди зубчатых стен и забрызганных глиной земляных работ. Крысы выскакивали из-за мешков с песком. Иногда завывала одинокая собака.
В дни, последовавшие за битвой при Лоосе, Крил начал задаваться вопросом – и не в первый раз – о состоянии своего разума и, более того, о состоянии всех разумов в той войне. Он начинал думать о каком-то заразном, коллективном безумии, распространяющемся подобно микробу, и он не мог вспомнить, когда в последний раз разговаривал с кем-то, кто был хотя бы немного нормальным.
Солдаты беспокоили его.
Их юность обратилась в пепел, они размышляли о своей смерти, как старики, надеясь только на то, что от них останется хоть что-нибудь, что можно будет похоронить. Безжалостные, упорные бои, лишения, бесчеловечность и страдания в окопах превращали их разум в похлебку болезненного слабоумия и пандемической меланхолии. Доброе белое мясо разума было пережевано, и от него осталось только что-то прогорклое, ищущее землю и тихое погребение. Так многие из них достигли той стадии, когда они были убеждены, что единственный способ стать хорошим солдатом – это умереть в бою. И это был не какой-то ошибочный героизм, а своего рода фатализм, который каждый прожитый день только продлевал агонию, и чем скорее она закончится, тем скорее они выберутся из грязи и грязи окопов, и даже смерть была лучше, чем жить как крыса в норе.
Они смотрели на Крила с широко раскрытыми белыми глазами и грязными лицами так, словно он был каким-то экзотическим видом, сумасшедшим существом, которому место в клетке, и постоянно спрашивали: Что, черт возьми, ты здесь делаешь? Ты мог бы быть сейчас дома.
Крил отвечал им, что у него нет дома и тихая квартира в Канзас-Сити не в счет, потому что это его угнетало. Он ненавидел быть на фронте и ненавидел находиться вдали от него. Они понимали это.
- Ни жены, ни детей, приятель?
- Нет. Один развод. Не смог удержать семью, прыгая по всему миру в поисках той истории, которую я, кажется, никогда не найду.
- Сколько войн ты повидал?
- Тринадцать, - говорил он им.
Они никак не комментировали это число, как будто боялись, что оно проклянет их своим невезением. Они просто продолжали спрашивать его, почему он пошел на войну, и он говорил им правду:
- Я кое-что ищу.
Они спрашивали, что именно, а он не отвечал.
Что на самом деле он мог сказать?
Что Фландрия представлялась как огромный ядовитый цветок, и все они были пойманы в ловушку его лепестков, мучительно ожидая, когда он закроется, пойманы в неизбежную ядовитую тьму, ожидая медленного зова вечной ночи? Даже он с несколько угрюмыми и мрачными мыслями, которые были своего рода психологической/метафорической ловушкой, результатом перенапряженного разума и перегруженного воображения.
Но именно так он это и видел.
Здесь, в этом месте, жила Смерть. Злокачественная, истощающая, голодная смерть, и это была сила, намного превосходящая все такое простое, как несчастья войны. Онa былa живой, стихийной, бесплотной и разумной... И он чувствовал это с тех пор, как попал во Фландрию.
Как будто онa ждалa меня, - часто думал он в густых ночных тенях. - Я преследовал еe в битве за битвой, и теперь онa больше не убегает от меня, онa больше не прячется, а просто ждет в темноте, как увитый плющом кладбищенский ангел, раскинув руки, чтобы обнять меня и увести за пределы бледности в мир шелестящих теней и небытия.
И всякий раз, когда его цинизм становился сильнее этой мысли, ему нужно было всего лишь совершить дневную экскурсию по сельской местности, непрерывно курить и грызть ногти, чтобы убедиться, что это не слишком далеко от истины.
Это было место Смерти.
Он не знал, что такое Фландрия до того, как она была изрыта траншеями и выпотрошена снарядами, а ее внутренности были вывернуты наизнанку, покрыты грязью и затонули в стоячей дождевой воде, в огромном болоте, наполненном падалью и усеянном костями... но он был почти уверен, что это было красивое место. Вероятно, зеленая и цветущая, плодородная европейская старинная местность, где можно наслаждаться запахом сладких цветов и считать желтые сенокосы на горизонте, слушать скрип фермерских повозок, запряженных лошадьми, петляющих по изрытым колеями грунтовым дорогам. Как что-то из пасторального пейзажа Писсарро или Сезанна.
Но война забрала все это и навсегда изменила облик местности со страны чудес на пустошь. Сельская местность была усеяна крошечными фермерскими деревушками – он знал это, потому что их руины были повсюду, - и он представлял, что когда-то они были причудливыми маленькими местечками. Но они никогда больше не будут прежними. Рука Смерти была безжалостна, она сотворила здесь дьявольское заклинание, зловещую алхимию, инфекцию, которая поразила Фландрию до ее гниющих костей. Это никогда не могло быть полностью уничтожено. Когда он огляделся и увидел эти деревни, похожие на памятники, стоящие в руинах, холодные, разрушенные и пустые, окруженные кладбищами, грязевыми болотами, мусором и разрушенной военной техникой, обдуваемые холодным/горячим ветром, который вонял гнилью, нечистотами и экскрементами... его пронзила боль до глубины души.
Ибо он не мог отделаться от ужасной и несколько маниакальной идеи, что это был его личный ад, и это было устроено для него.
Безумный. Параноидальный. Эгоистичный. И все же теперь дело дошло до того, что он, казалось, не мог вспомнить свою жизнь до Фландрии. Даже когда он пытался вспомнить свою мать, своего отца, своего брата в Кливленде и свою бывшую жену в Бойсе, все, что он видел, были разбитые лица погибших на войне из его коллекции фотографий смерти.
Вот и все.
И он боялся, что это все, что у него останется.
Может быть, я всего лишь личинка, питающаяся смертью, как мне всегда говорили, но все это привело меня сюда. Все привело во Фландрию и к тому, что здесь происходит. Мертвые восстают, и я собираюсь выяснить почему, потому что это моя судьба.
Одно было несомненно: как он искал Cмерть, так и Cмерть искала его.
На четвертую ночь после битвы при Лоосе Крил был в траншее, пытаясь уловить несколько вспышек в тени пулеметного блокпоста, когда немецкие ракеты начали заполнять небо. Они вспыхивали желто-зеленым светом над головой, оставляя за собой искры, опускаясь на маленьких парашютах, их мерцающий свет превращал траншеи в какой-то сюрреалистический, экспрессионистский клубок. Затем снаряды начали падать, пока работали артиллерия и осадные орудия немцев. В то время как некоторые закрывали головы – включая Крила – он видел многих, которые просто сидели, курили и смотрели в ночь, наблюдая, как разрывались снаряды, рассыпались мешки с песком и сбившиеся в кучу люди исчезали в грохочущих взрывах, как летела грязь и был разрушен парапет, а воздух шипел от дыма и пара. Он видел, как один молодой рядовой поднял глаза, когда падал снаряд, отдал честь, проследив глазами за его падением, а затем произошел взрыв обломков и воды, и его не стало.
Шквал снарядов продолжался еще девяносто минут, и когда он закончился, у Крила звенело в ушах, десны болели от стиснутых зубов, руки пульсировали от того, что он сжал их в онемевшие кулаки. Удивительно, что только люди не делают, ожидая смерти каждую секунду, ожидая снаряд, который смешает тебя с грунтом. Несколько глотков рома, сигарета или две, и он начал немного расслабляться, хотя никто во Фландрии никогда по-настоящему не расслаблялся.
Некоторое время стояла тишина, слышно было только звуки эвакуации раненых и шум дождя, воздух был пропитан резким запахом горелого кордита, раскаленного металла и горящего холста. Приятный запах, который заглушал вонь окопов и дурные запахи, доносившиеся с Ничейной земли.
Крил задремал.
Около трех часов ночи в ночи раздался шум... что-то, что могло быть мучительным криком человека или мучительным пронзительным воем собаки. Крил проснулся вместе с Бёрком, который уснул рядом с ним, и не сразу понял, что происходит. Он знал только то, что это было жутко, и это потрясло его до такой степени, что он затаил дыхание, слушая, как оно поднимается в дикий неземной вой, а затем затихает.
Затем раздались звук стрельбы из винтовок, человеческие крики и несколько истерических вскриков. Крил и Бёрк вместе с дюжиной других мужчин последовали за звуками вниз по траншее, и она проходила далеко сзади, где маленькие укрытия, набитые мешками с песком, использовались в качестве импровизированных моргов для погибших от обстрела. Это был сущий хаос, когда солдаты рвались вперед, чтобы посмотреть, а потом отступали волнами после того, как что-то увидели. Вокруг плясали огни фонарей и электрических факелов, отбрасывая дикие тени на грязную землю.
Странный воющий звук раздался снова, и Крил почувствовал мурашки у себя на спине.
- Что это, черт возьми, такое? – вскрикнул он.
- Он жрал трупы! - сказал один человек.
- Отойдите! - крикнул офицер, и солдаты подчинились, отстранившись, пока вой усиливался и затихал, временами очень похожий на пронзительный человеческий крик, а иногда на звериный рев, который раздробился на гортанное кудахтанье.
Бёрк попытался оттащить Крила, но тот отмахнулся от него. Он должен был увидеть это... что бы это ни было. Он просто должен был это увидеть. Его тянуло вперед с какой-то странной силой.
- Господи, - сказал Бёрк, когда они подошли достаточно близко.
Внутри укрытия Крил увидел бурлящую движущуюся массу, сверкающие зубы и горящие глаза. У одного из офицеров в руке был "Уэбли", он всадил в существо три пули, и оно свирепо зарычало, а затем отступило с этим слишком человеческим, пронзительным криком, который, казалось, эхом повторялся снова и снова, как будто там была дюжина существ, а не одно.
- Это... это собака? - пробормотал Крил себе под нос, чертовски жалея, что не захватил с собой свою маленькую камеру.
Что бы это ни было – и он не делал поспешных предположений – оно выглядело примерно по-собачьи, как какая-то массивная безволосая гончая с призрачно-белой и пульсирующей плотью, почти вибрирующей от желеобразного волнообразного движения. И все же, если это была собака, то она была ужасно искажена и гротескна, нечто, сделанное из бугристой бледной плоти и дергающихся наростов, с массивной головой на мясистом туловище, ее конечности, казалось, расходились во все стороны, и Крил не мог быть уверен, что у некоторых из них не было пальцев.
Вокруг твари были разбросаны изуродованные трупы, которые онa разрывалa на части в каком-то маниакальном безумии.
Вонь оскверненной падали была безошибочной... Но от самой твари исходил еще более неприятный запах, едкий и почти зловонный, как от яблок, сгнивших до состояния кислого сидра.
Стрелковое отделение вышло вперед и просто стояло там, не уверенное, что они видят или что им следует с этим делать.
- ЧЕРТ ВАС ПОБЕРИ, СТРЕЛЯЙТЕ! - крикнул старший сержант.
Монстр поднялся на задние лапы и оказался выше человеческого роста, какое-то огромное собачье существо, рычащее и скулящее. В тот момент, когда люди открыли огонь и пули из "Энфилдов" вонзились в него, Крил увидел больше, чем хотел... вспышки выстрелов навсегда запечатлелись в его сознании.
У него были две желеобразные головы, метавшиеся взад-вперед на морщинистых шеях, с фиолетовыми прожилками, с сочными, опухшими глазами, похожими на гниющие сливы, и оскаленными пастями, усаженными шипастыми зубами, которые выступали из отвисших десен под сумасшедшими углами. Все это было достаточно ужасающе, но что действительно вызывало в нем отвращение, что наполняло ползучим физическим отвращением, так это тот факт, что из его шкуры торчали безволосые головы восьми или десяти щенков, словно опухолевые наросты. Они были слепыми, почти эмбриональными, но ужасно живыми и дико одушевленными, рты открывались и закрывались, а из них доносилось что-то вроде писклявого мяуканья.
При виде этого он упал на задницу, и он лишь смутно помнил, как Бёрк оттаскивал его, и крики солдат, и выстрелы "Энфилдов", и того сержанта-майора, крикнувшего: ЛОЖИТЕСЬ! ВНИЗ! - когда он выдернул чеку из гранаты и бросил ее в то существо. Раздался оглушительный взрыв, и огненные осколки полетели вниз вместе с дымящимися кусками оскверненных трупов.
Офицеры хотели, чтобы люди вернулись, но Крил пробрался туда, чтобы посмотреть, прежде чем они остановили его. Один из солдат направил на него луч прожектора. Монстр был в значительной степени разорван на куски, но в одной тлеющей оболочке осталось достаточно, чтобы он смог увидеть то, что ему нужно было увидеть.
Он не был уверен, но головы этих щенков были явно пришиты на место.
- Камера? - спросил он. - У кого-нибудь есть фотоаппарат?
Ответа не последовало, и это было потому, что сержант-майор бросил на солдат злобный взгляд, бросая им вызов его могуществу и власти.
- Немедленно убирайтесь оттуда! - крикнул он, когда худощавый молодой военный хирург вышел вперед, чтобы осмотреть останки. - Пропустите доктора Гамильтона!
И что больше всего поразило Крила, так это то, что Гамильтон, казалось, не удивился тому, что он увидел. Шокирован – да, испытывал отвращение – конечно. Но, удивлен? Нет, казалось, он ожидал этого.
Позже, вернувшись в резервную траншею – после того, как капитан Ширс хорошенько отчитал его за "вмешательство в военные дела", пообещав ему, что он покончил с Лондонскими ирландскими стрелками и большое ему спасибо – он отвел Бёрка в сторону.
- Ты видел это так же, как и я, и не выпячивай мне свой чертов йоркширский стоицизм, - сказал он ему, стоя к нему вплотную. - Эта тварь – часть всего этого. Это произошло не случайно, и ты это знаешь. Эта тварь была сшита, Бёрк, и наш доктор Гамильтон даже глазом не моргнул по этому поводу.
Бёрк вздохнул.
- И что ты хочешь, чтобы я сделал, приятель?
- Я хочу, чтобы ты помог мне разобраться в этом, приятель, - сказал Крил, ухмыляясь почти маниакально. - Это существо не было собакой... Боже мой, оно кричало, как женщина. Это часть чего-то. Все странные вещи, которые мы видели и о которых слышали, являются частью чего-то. Что-то, чему суждено было случиться.
- Хорошо. С чего начнем?
- Мы начнем с того, что разузнаем об этом лейтенанте, докторе Гамильтоне. Он из канадцев, но у него американский акцент, - объяснил Крил. - Вот с этого мы и начнем. Потому что этот парень, о да, он держит ключи от ада в своих руках.
Спрятавшись в маленькой норе, вырытой в стене траншеи, но достаточно большой, чтобы устроиться в ней, свернувшись калачиком, Крилу удалось заснуть около пяти, и ему сразу же начали сниться кошмары.
Он увидел, как солнце, скрытое за слоями свинцовых облаков, погасло, словно спичка, брошенная в лужу. Оно погрузилось в свою могилу, его забросали влажной землей, а потом осталась лишь пустота.
Затем по всей Ничейной земле воцарились тишина и ожидание; по ней дрейфовали болезненные ищущие фигуры с глухим шепотом и сдавленным, замогильным дыханием. Ибо здесь всегда был час колдовства, и ухмыляющаяся толпа могильных теней двигалась, как октябрьский ветерок по угрюмому церковному двору с тоскующим дыханием дождливых склепов. Их мертвенно-бледные, словно лик луны, лица восхваляли ночь, дождь и человеческие обломки. Они были сделаны из красного бархата шкатулки и белого воска для манекенов. Они прятались в темных лужах вонючей воды, черной крови затонувших могил, показывая себя только тогда, когда улавливали движение и биение живых сердец.
Крил двигался вместе с ними, как они.
Легионы мертвых.
Они были одушевлены, они были разумны, они были одержимы, неумолимы и невыразимо голодны. Они скрывались в зловонных глубинах Фландрии, крадучись и скользя по канализационным стокам и затопленным траншеям, как болезнетворные микробы в закупоренных артериях. В течение всей этой ночи и многих других раздавалось царапанье по парапетам и шепот в тенях, царапанье по дверям разрушенных деревенских домов. Лица, покрытые грибком, прижимались к закрытым ставнями окнам, а крошащиеся пальцы царапали их створки. Мертвецы просыпались в затопленных подвалах, просачивались в почерневшие от огня трубы и вылезали из затопленных снарядных отверстий.
Но они придут.
И с каждой ночью их будет все больше.
И он будет одним из них, не узнав и не постигнув мертворожденных глубин их разлагающихся умов.
Вместе они вышли в ночь.
Когда Крил проснулся с криком, три толстобрюхие крысы грызли его ботинки.
Найдя Уэста на его ферме и не теряя времени, я довольно грубо отвел его в сторону и потребовал некоторых ответов, потому что уже давно прошло время, когда я слушал его саркастические жалкие отрицания и его дерзкий циничный юмор. Ибо события стремительно выходили из-под контроля.
- Ты сегодня в плохом настроении? - сказал он.
- И у меня есть чертовски веская причина для этого, Герберт. Я только что из Лооса.
Он наморщил нос.
- Самое неприятное из того, что я слышал, хм? БЭС вступили в бой и были отброшены туда, откуда они начали.
- Я не об этом говорю, Герберт. ЛИС расстреляли одного из твоих питомцев, ту тварь, которая была прикована в углу, - сказал я, указывая на то место, где раньше была эта мерзость, но теперь там было пусто.
Он одарил меня своей типичной легкой улыбкой.
- Хм. Жаль беднягу. Похоже, он сбежал ночью. Ну ты знаешь этих собак.
- Герберт, прошу тебя.
- Боже милостивый, ты же не думаешь, что я выпустил его нарочно?
Меня бы это не удивило.
- Дело в том, Герберт, что люди начинают задавать вопросы. Насчет той собаки. О великом множестве других вещей. Это только вопрос времени, когда они найдут это место.
Он поднял руку.
- У меня есть полное и исчерпывающее разрешение полковника Уимберли на проведение исследований в области передовой боевой медицины.
- Хватит, Герберт! – вскрикнул я. - Это зашло достаточно далеко! Ты, очевидно, не можешь контролировать свои эксперименты! Настало время уничтожить их! Если британская армия найдет твою лабораторию, я даже думать не хочу о последствиях.
- Уничтожить их? Нет, нет, нет... Eще нет. Не раньше, чем я закончу, не раньше, чем ткань ферментируется должным образом.
Он, конечно, имел в виду тот чан, в который он ежедневно помещал различные фрагменты человеческого организма. Мне не нравилось постоянное глухое пульсирование, исходящее из этого чана с шипящей тканью, которое очень походило на равномерное биение какого-то огромного мясистого сердца, а также тo, как различные части в стеклянных сосудах с пузырящейся сывороткой, казалось, реагировали ритмичными искажениями. Это было не только непристойно, но и извращенно, и, да, это было воплощением чистого зла. Ибо нельзя было отрицать зловещую, ядовитую атмосферу мастерской Уэста, и ее источник было достаточно просто отследить: чан, этот пузырящийся чан безымянной плоти.
Уэст был в своем обычном неприятном, конфликтном настроении. Я задал ему несколько вопросов, касающихся некоторых историй, циркулирующих среди солдат: о восставших мертвых существах, встреченных на Ничейной земле. Но все, что я от него получил, это отрицание. Чистое отрицание.
- Ты что-нибудь знаешь о приюте для сирот? - спросил я его, имея в виду Католический сиротский приют Св. Брю, который был разрушен в результате неверно направленной газовой атаки немцев с использованием высокоскоростных снарядов дальнего действия.
Никто не выжил. В результате этого ужасающего зверства погибло около сорока трех детей. Я не принимал участия в восстановлении их бедных маленьких тел, но слышал, что это было так ужасно, что невозможно было себе представить.
- Св. Брю? - спросил он. - Конечно. А в чем дело?
Какой же несносный человек. Я сказал ему, в чем дело. Я высказал ему все, не щадя его чувства, потому что меня тошнило от этой игры в кошки-мышки. Он все отрицал и обозвал меня суеверной старухой, которая верит всякой глупой чепухе о ходячих мертвых детях на Ничейной земле. Но я не остановился на этом.
- Герберт! - воскликнул я, разозлившись. - Ты эксгумировал тела детей или нет, ты делал им инъекции реагента?
Теперь настала его очередь разозлиться.
- Послушай, ты, жеманный, пустоголовый жалкий деревенщина... Меня не интересуют дети. Только не сейчас. И никогда не интересовали. Насколько я знаю, эти малыши покоятся в своих могилах.
- Тогда как...
- Это не более чем байки солдафонов, которые они травят со скуки.
Может быть, мне не следовало ему верить, потому что его чувство этики было подобно одежде, которую он иногда надевал только для удобства. Тем не менее, я искренне верил, что он говорит правду, и его строгий взгляд не дрогнул ни на мгновение. Но я не был удовлетворен. Одна или две страшные истории, рассказанные солдатами о мертвых детях, похищающих трупы? Это обычное дело. Но теперь эти истории достигли критического уровня, и их рассказывали десятки и десятки людей. И я, да, я видел трупы на Ничейной земле. Я видел обглоданные кости с предательским рядом крошечных зубов.
- Взрыв, Герберт, - сказал я. - Возможно ли, что, когда твоя другая лаборатория взорвалась, твои образцы попали в воздух?
Он выглядел ошарашенным, но точно знал, что я имею в виду. Похожее на амбар здание, где раньше располагалась его лаборатория, было разрушено немецким огнем. Это было известно. Но мыслимо ли было, чтобы чан с тканями, которые у него там прорастали... что его содержимое было разбросано по сельской местности во время взрыва или даже выброшено в воздух фрагментами только для того, чтобы быть перенесенным обратно на землю непрекращающимися дождями? Ибо мы оба знали сверхъестественные, пугающие реанимационные свойства этой ткани в ее пузырящейся ванне с реагентом. Я думал, что мой гипотетический сценарий имеет место быть, но Уэст не был с этим согласен.
- Рассеявшись, эти ткани бы просто потеряли свои свойства. Это была просто колония клеток.
- И ты уверен, - спросил я его, - что мутационные свойства этой ткани, ее чрезмерная, почти сверхъестественная воля к жизни не могли быть активны на клеточном уровне?
Но он не был в этом уверен, только считал, что это "крайне маловероятно". И все же я видел, что ему это не приходило в голову, потому что он был более чем взволнован кощунственной возможностью, что это могло произойти. Здесь я должен сказать, что Уэст чрезвычайно занервничал – его интеллект, как всегда, работал как часы, но в нем чувствовались страх и волнение, выходящие за рамки его обычной неистовой возбудимости. Дважды, пока я был там, он выглядывал в окна, как будто что-то искал, и не менее трех раз поворачивался ко мне и говорил:
- Скажи мне... старый друг... Ты видел кого-нибудь по дороге?
Я сказал ему, что нет, но, похоже, ему это не помогло.
Несколько успокоенный тем фактом, что он намеренно не воскрешал бедных сирот, я немного расслабился, несмотря на то, что он, казалось, не мог усидеть на месте, если не считать случайного взгляда в свой микроскоп. Я принес бутылку бренди и, несмотря на то, что мы находились в похоронном зале, заставил его выпить со мной, потому что Мишель Лекруа приняла мое предложение, и мы должны были пожениться. Уэст поздравил меня, но я видел, что его мысли были заняты другими вещами, а именно этим ужасным чаном и тревожными звуками, исходящими из него. В тот момент я был уверен, что то, что могло там происходить, пугало его до смерти.
Сержант Бёрк немного поразнюхивал информацию, в чем он был очень хорош, и узнал, что доктор Гамильтон был прикреплен к 1-му Канадскому полку легкой пехоты, боевые порядки которого находились всего в нескольких милях к западу от 12-го Мидлсекского. Как и подозревал Крил, он был американским лейтенантом и весьма способным хирургом. Кроме этой информации, там было очень мало чего.
- Должно быть что-то еще, - сказал Крил несколько раздраженно.
- Это все, приятель.
- Черт возьми. Он как-то замешан в этом, и я собираюсь выяснить как.
Бёрк вздохнул.
- Тебя пнут с войны под задницу. И если тебя это не волнует, подумай обо мне. Мне придется вернуться к боям, и меня такая перспектива не устраивает.
После этого Крил несколько часов размышлял. Он был слишком близко. Прямо на периферии чего-то, что могло быть намного больше, чем даже сама война, и он не собирался сдаваться сейчас. Хотя его отношения с капитаном Кротоном были немного напряженными, возможно, он мог бы договориться о визите в 1-й Канадский полк, поселиться там на некоторое время, потому что ему нужно быть именно там. Это был эпицентр всего происходящего либо просто чертовски близко к нему.
Бёрк предупреждал его о том, чтобы он действовал как можно более обдуманно, потому что командование уже начинало терять терпение, но он не собирался долго раздумывать. Вначале было время затаиться и ждать, время прислушаться, а потом время прыгнуть и вцепиться в горло, и это конкретное время уже настало.
Сидя в передней траншее, погруженный в свои мысли, и наблюдая за слизняками, медленно выползающими из стен траншеи, слушая кваканье лягушек в затопленных воронках от бомб, он тщетно пытался найти свой цинизм, свою отстраненность, свою объективность – это было мясо и кровь любого журналиста – но они исчезли. Их больше не было. Он стал огромным комком нервов с головы до ног.
Давай, парень, разыщи этого доктора Гамильтона. Позволь ему открыть свой темный сундук с чудесами и позволить тебе заглянуть внутрь. Запиши все это. Напиши историю, которая никогда не будет опубликована. Но сейчас это больше, чем журналистика, это больше, чем военный репортаж... это личное, и ты это знаешь. Что бы ни лежало в основе этого безумия, у него есть твой номер.
И этот номер вот-вот будет набран.
По стоячей коричневой воде зашлепал сержант Кирк, и Крил чуть не подпрыгнул от испуга.
- Не высовывайся, - сказал сержант. - Немчура вот-вот нагрянет с визитом. Нутром чую.
И Крил тоже это чувствовал.
Он чувствовал, как в окопах нарастает напряжение, как будто каждый человек там был связан проволокой с другим, словно части какого-то велосипеда кошмаров. В землянках, возле костра, сжимая винтовки с почти религиозной преданностью, сгрудившись над скудными пайками из сыра и мясных консервов, прислонившись к укреплениям из мешков с песком – все выглядели одинаково: выбеленные лица, сжатые в тонкие серые линии губы, огромные и почти дергающиеся от напряжения глаза. Солдаты молились, сжимали четки в кулаках, крепко держась за талисманы и амулеты на удачу, все, от кроличьих лапок до сильно поношенной фотографии жены или любимого ребенка, и – в некоторых случаях – потускневшая медная пуговица с мундира товарища, который уехал домой, или любимая гильза, которая спасла жизнь, или какое-то безымянное деревянное чучело, вырезанное из скуки и надежды, разглаженное до неузнаваемости маслянистыми цепкими пальцами.
И Крил не оставался в стороне.
Он поймал себя на том, что сжимает свой полевой блокнот, напрягая пальцы, вжимающиеся в знакомые углубления в кожаной обложке. Он наблюдал, как люди проходят предбоевые ритуалы выживания – прикасаются к определенным предметам, определенным образом держат винтовки, сидят на корточках в определенной позе, многие из них напевают себе под нос или насвистывают потерянную мелодию из детства. Все это было защитой от зла, расчленения и смерти. Чары, которые должны помочь им пережить еще одну битву и еще один день, и абсолютный ужас фатализма был очевиден на лицах любого, кто нарушил, сколь бы незначительно или невинно это ни было, священные этапы ритуализации.
Ночь ползла по мешкам с песком черными извивающимися червями похоронного шелка. Дыхание было тихим, сердцебиение – учащенным. На лицах выступил пот. Конечности дрожали так сильно, что их приходилось удерживать на месте.
Сержант Бёрк стоял рядом с ним.
- Держись крепче, приятель, - сказал он. - Мы пройдем через это.
Старый добрый Бёрк. Крепкий, как гвоздь. Сделан из прочного материала, как говорили про него. В отличие от самого Крила, который все больше и больше считал себя одержимой смертью падалью, подбирающей остатки жизней, Бёрк был настоящим человеком: солдатом, героем, кем-то, на кого можно равняться, кого можно было бы с радостью назвать другом, тем, за кого бы ты был рад выдать замуж свою дочь, зная, что, в конце концов, он всегда поступает правильно, благородно. Думая об этом, он почувствовал, как Бёрк взял его за руку и крепко сжал ее в знак дружбы. Так делали солдаты во время сильного обстрела – держались друг за друга, сливаясь воедино. Но Крил никогда в этом не участвовал. Он всегда был один... Теперь Бёрк сделал его частью цепи, и Крил почувствовал слезы на своих глазах.
Когда небо затмила тьма и густо поползли тени, над головой вспыхнули вспышки немецких орудий, зеленые и желтые, превратив систему траншей в какое-то странное мерцающее шоу теней, когда осветительные снаряды летели к земле на своих маленьких парашютах, освещая рваные раны в земле и насекомых, которые в них копошились.
А потом все началось.
Снаряды стремительно спускались, падая, как осенние листья, и рассыпая по изуродованной местности измельченную землю и разбрызгивая черную грязь. Пылающая шрапнель подожгла все, что было хоть отдаленно воспламеняющимся. Древесина и поваленные деревья почернели, превратившись в угольные палочки, вода вскипела до пара, мешки с песком расцвели огненными цветами.
Крил увидел вспышку молнии, услышал гром и почувствовал дрожь под ногами. Дым и огонь, крики и горящая плоть. Вдалеке хлопали тяжелые орудия, словно пробки от шампанского, и каждый человек в окопах внимательно прислушивался, придавая каждому выстрелу индивидуальность. Для них это были не просто бессмысленные снаряды, а смертоносные персты судьбы, которым было предопределено отнимать одни жизни и щадить другие. ХЛОП, ХЛОП, ХЛОП, гремели выстрелы, и солдаты напрягались, волновались, размышляли о неизвестном, о великой тайне. Этот... звук там... этот звук должен быть для меня последним, я знаю этот звук, я слышал его раньше, может быть, я слышал это, когда умирал в последний раз. С неба посыпались снаряды, некоторые взорвались вдалеке, а некоторые – совсем близко, но все они визжали, извергая шрапнель, ищущую плоть, чтобы разорвать ее.
Скорчившись у стены траншеи, в то время как вокруг него кричали и рыдали люди, Крил слушал, как летят снаряды, как он всегда слушал, как они летят, все крепче сжимая руку Бёрка; свистящие и кричащие, жужжащие, как стаи саранчи... и другие снаряды, выпущенные из тяжелых орудий... ревущие, как грузовые поезда, проходящие над головой. Но результат всегда был один и тот же – извержение, летящая шрапнель, ударная волна, которая сбивает с ног и вызывает сотрясение мозга, если находиться достаточно близко к взрыву.
Снаряды продолжали лететь и лететь, как будто противник намеревался уничтожить сами траншеи, стереть с лица земли следы озабоченности человека убийством себе подобных. Они летели залпами, которые продолжались минут тридцать или больше, затем наступила тишина, может быть, на десять или пятнадцать минут, и снова полетели снаряды.
Когда стена траншеи развалилась, покрыв его землей, грязью и мешками с песком, Крил пополз по ней, как крот, ищущий солнечный свет. Повсюду в мерцающем свете немецких сигнальных ракет он мог видеть, что система траншей была уничтожена, реконструирована. Вокруг него не было ничего, кроме неровного ряда тлеющих дыр от снарядов, окруженных кучами земли, палок, обломков и трупов. Люди звали носильщиков, но их не хватало, потому что большинство либо погибли, либо были похоронены заживо.
Он все еще сжимал руку Бёрка... но Бёрка больше не было рядом. Он вскрикнул и отбросил руку в сторону, почти ненавидя себя за это.
Темноту нарушали только пылающие обломки или случайные вспышки над головой, воздух был густым от клубящихся столбов дыма и пыльной бури из грязи, песка и измельченных осколков, которые медленно сыпались дождем на землю. Повсюду были пепел и сажа. Весь пейзаж – то, что он мог разглядеть, – был разобран и перестроен, и невозможно было точно сказать, где был тыл, или где были линии немцев, или куда бежать. Контуженный, с лицом, черным от пепла и грязи, Крил обнаружил, что не может встать, а когда встал, то упал на колени. Поэтому он полз по земле, взывая к выжившим сухим, прерывистым голосом, который был едва громче шепота. Из мрака выступила тень, и он понял, что это немецкий солдат, крупный парень в блестящей стальной каске, с винтовкой в руках, огромным штыком, поднятым для удара. Затем раздался один глухой звук, и немец упал на землю и замер. Из мрака появилась еще одна фигура, и Крил окликнул его, но его проигнорировали. Кто бы это ни был, он взял у немца шлем и винтовку и исчез в тени.
Охотник за трофеями, - подумал он, - чертов охотник за трофеями.
Он встал на колени и снова пополз. Теперь артиллерия БЭС отвечала немцам тем же, бросая снаряды на немецкие позиции. Вокруг него раздавались случайные выстрелы, звуки разрывающихся гранат и время от времени глухой стук траншейного миномета. Он понял, что немцы открыли огонь, и теперь в сектор двигались рейдовые отряды. Он увидел силуэты нескольких человек, взбирающихся на вершину холма, которого до обстрела там не было.
Он снова поднялся на ноги, все еще шатаясь, но уже чувствуя себя лучше. Он постоял там какое-то время, прочищая голову, спотыкаясь о землю, которая беспорядочно петляла среди ряда воронок от бомб. Затем он споткнулся и упал в яму, выбравшись наконец из грязи и воды. Он услышал пулеметный залп и почувствовал, как по нему ползут крысы. Его цепкие пальцы обшарили грязную стену, и оказалось, что ему повезло: лестница. Кратер, должно быть, был частью траншеи.
Он выполз наружу по грязной изрытой земле, карабкаясь по горбатым предметам, которые, как он вскоре понял, были трупами. Затем над головой пронеслась еще одна вспышка, и он увидел, что находится в поле трупов, сотни из которых были разбросаны во всех направлениях. Но мертвы были не все. Некоторые корчились на земле, зовя медиков и санитаров. Он видел людей без конечностей. Люди, которые были живыми туловищами, которых грызли крысы.
Он продолжал двигаться, измученный, разбитый, потерявший всякую надежду.
- Эй, приятель, сюда, - раздался голос.
Крил пополз к телу. Обхватил изуродованное тело руками и понял, что мужчина мертв – его мозг был раздавлен. Его голова в руках Крила, хотя и целая, была почти жидкой внутри, череп почти раскололся. Вместо мозга там было студенистое месиво.
Крил снова пополз.
Через трупы. Везде было то же самое. Сквозь грязные ямы и лужи стоячей воды вокруг него сновали крысы, доведенные до паники бомбардировкой. Он наткнулся на солдата, который сидел прямо, прижавшись спиной к борозде почерневшей земли.
- Привет, капитан, - сказал он. – Ну и денек сегодня выдался, не так ли?
У него не было левой ноги, а правая рука представляла собой обгоревшую массу без плоти. Левой рукой он держал свой живот и кишечник. Он продолжал говорить так, как будто Крила там не было.
- Немного повезло, - сказал он, когда Крил тронулся с места.
Как долго он пробирался по ночному пейзажу, он не знал; только то, что спустя, казалось, часы, когда война все еще время от времени подавала голос, он начал видеть идущих людей в лунном свете. Казалось, их были сотни, израненных и сломанных, из ран текла кровь. Их глаза были выпучены. Они рвали себе глотки. Отравленные газом. Все они отравились газом. Между их губами хлестала желтая пена, и он наблюдал, как они все начали падать, наваливаясь друг на друга, извергая желтую слизь изо рта. Даже в бледном лунном свете он мог видеть, что их лица почернели, когда они испускали последние вздохи.
Уже не в первый раз его писательский разум начал размышлять о возможности того, что он попал в ад. Потому что он участвовал во множестве сражений, но никогда не видел ничего подобного. Не видел ничего подобного, что полностью разобрало бы землю и снова собрало ее воедино, как пазл, в котором не хватает половины кусочков.
Так как какое-то время он ничего не слышал, он заполз в грязную канаву и позволил себе закурить, позволил своим нервам успокоиться, а сердцу – вернуться к своему ритму. Он, наверно, ползал кругами. Лучше подождать. Прислушаться. Все обдумать. Организовать отступление, когда придет время.
Конечно, это было разумное военное мышление.
Он пролежал там какое-то время, грохот орудий теперь раздавался где-то вдали, война перешла к более плодородной добыче.
Тихо.
Да, внезапно стало неестественно тихо. Не было слышно ни звука, только эта странная тишина, как будто кто-то щелкнул большим выключателем.
Крил уже проходил это раньше, на многих полях сражений и во многих войнах.
Обычно в самые глухие ночные часы над траншеями взрываются снаряды, и в течение нескольких шокирующих, вызывающих мурашки по телу мгновений ты задаешься вопросом, не умер ли ты. Что, если снаряд с визгом обрушился на твое укрытие и разнес тебя на мелкие осколки. Говорят, что невозможно услышать, как в тебя попадает снаряд и, вероятно, в этом есть доля правды, но иногда тишина бывает намного хуже, чем обстрел.
На Ничейной земле, за периметром и проволочными заграждениями, просто... не было ничего. Ни крыс, роющихся в мусоре, ни воющей стаи диких собак. Никто не двигался. Не было даже дождя. Это было жутко, тихо, выжидающе. Как будто что-то прячется в темноте, готовясь прыгнуть и вцепиться тебе в горло. И хотя была тишина, у этой тишины было свое собственное качество. Величина, объем, вес, который можно было почувствовать под тяжестью ветра, который давил, как каменная плита над открытой могилой.
Это никогда не длилось больше часа или около того, а часто и намного меньше, но пока это происходило, было невозможно не чувствовать, как оно собирается вокруг тебя. Невозможно не прислушаться к нему, чтобы узнать, есть ли что-то там, что-то, скрывающееся во мраке с пустым лицом... Или, может быть, услышать мягкий стук его сердца или звук его дыхания.
Суть заключалась в том, что, как бы долго это ни продолжалось, он знал, что органы чувств становятся очень чувствительными, и твой разум начинает уверять, что он слышит то, чего не могут уловить уши: разлагающиеся тела, крысы, вылизывающие шерсть, мухи, откладывающие яйца, личинки, вырывающиеся из сладко-тошнотворной мякоти падали.
Крил тяжело дышал.
Он ненавидел это.
Как будто вся Фландрия чего-то ждала, напрягшись, свернувшись в тугой безмолвный клубок.
Дрожа, он закурил еще одну сигарету, и звук его зажигалки эхом разнесся в ночи с такой громкостью, как будто сама физика воздуха стала каким-то образом... ненормальной, вывернутой наизнанку.
Подожди, просто подожди, парень, потому что оно надвигается, и ты знаешь, что оно надвигается. Что-то должно произойти. Приготовься.
Теперь над землей сгустился совершенно белый туман, который, казалось, поднимался из кратеров, пробоин от снарядов и неровных канав. Сначала он в панике подумал, что это газ, но газ никогда не был таким идеально белым, цвета свадебного кружева. Примерно в то время, когда он докурил сигарету, он начал слышать звуки там, в поле. Похоже на шепчущие голоса.
Были ли это люди, такие же как он, крадущиеся, или...
Он слышал, как по грязной земле ступают ноги, шлепают по лужам, погружаются в грязь и снова поднимаются. Далеко-далеко, и они двигались в его направлении. Сглотнув, он почувствовал внезапную тяжесть в груди, холодное покалывание в позвоночнике и что-то вроде электрического тока в костях.
Теперь ближе.
Он их не видел, но знал, что они там. Он почувствовал запах гниения, теплый и дрожжевой, но он мог исходить откуда угодно, из дюжины непогребенных мертвецов. Это не означало, что... то, что было снаружи, не было человеком. И все же – все же – он был уверен, что то, что пришло на зов, не было потерявшимися солдатами, ползущими по разрушенным остаткам траншей.
Это было что-то другое.
Что-то, что было не отступлением, а... охотой.
Он услышал звук, совсем рядом, как будто кто-то дышал через нос с быстрым хриплым вдохом. Звук, похожий на то, как кто-то принюхивается, словно животное, пытаясь учуять добычу, идущее по следу.
Крил почувствовал жар, а потом холод во всем теле. Его кожа покрылась каплями пота, и в животе что-то скрутилось от страха.
Что-то приближалось к нему.
Он скоро это увидит.
Оно приближалось со стороны горы.
А потом он действительно увидел это и, возможно, он смотрел на это в течение некоторого времени, потому что там, на вершине хребта, в почти идеальной полосе лунного света было то, что он сначала принял за высохшее мертвое дерево, уходящее корнями в землю... но оно двигалось и выглядело, во всяком случае, как марионетка: скелет, сломанная кукла, скрученная в талии, голова низко опущена на одно плечо, волосы как вялая паутина, конечности свисают, как живые палки.
Оно принюхивалось.
- Где ты прячешься? - раздался женский голос, переходящий в визгливый сухой скрежет, как будто железом скребли по бетону. - Я знаю, что ты там... Я чувствую твой запах.
Ее лицо было обесцвеченным и бескровным, изрытым кратерами и осунувшимся, как темная сторона луны. Он видел ее глаза - горячие, цвета тлеющих углей - сканирующие пейзаж, ее пальцы подергивались, когда принюхивалась.
- Здесь, - сказала она. - Я чувствую его запах... Он здесь.
Вокруг нее поднялись фигуры. Дюжина, потом две дюжины – призраки, дети-призраки, чьи лица в лунном свете казались белыми, как светящиеся бумажные фонарики. Куклы в рваных саванах, сквозь которые торчат перекладины из блестящих костей, их шепчущие голоса были чуть тише жужжания мух.
- Найдите его! - приказала женщина.
Они погрузились в туман, как пловцы, погружающиеся в воду, только они не исчезли. Они стояли на четвереньках, обнюхивая землю, как гончие, ползли вниз, как муравьи, по склону холма. Крил, охваченный безграничным ужасом, смотрел, как они приближаются, двигаясь, как неуклюжие насекомые, извергая густые глотательные звуки.
Несколько человек прошли совсем рядом с ним, и дело было не в том, найдут ли они его, а в том, когда его найдут. Это было оно. Все висело на волоске, и он болезненно осознавал этот факт. Погибнуть от обстрела или пули снайпера – это одно, но быть убитым этими... этими детьми – это совсем другое. Он будет раздавлен до костей. Они будут сосать его кровь и костный мозг, плавать в его внутренностях и купаться в крови из разорванных артерий.
В отчаянии он попробовал самый простой трюк из описанных в книгах. Его рука нашла камень, который был совершенно гладким, потертым, как будто он пролежал на дне реки много-много лет. Он почувствовал его вес в своей ладони, взвешивая его. Он бросил его через плечо со всей силы и услышал, как тот ударился обо что-то, а затем всплеск.
Из тумана вынырнула дюжина голов, увитых мухами.
- Там! - позвала старая ведьма с гребня. - Вот он где!
Она присоединилась к погоне и прошла в пяти футах[8] от него. Когда все они скрылись в тумане, он взбежал на гребень и спустился с другой стороны; бежал, спотыкаясь и переплывая затопленные воронки от снарядов. Он бросился вниз и упал на промокший труп, который превратился в хлещущую белую жижу под ним. Вонь была едкой и зловонной, но он не осмеливался закричать.
Ибо издалека он услышал каргу:
- Найдите его! Приведите его ко мне! Я хочу Крила! Он один из наших...
Когда Крил очнулся, на нем были чьи-то руки. Человеческие руки. Лицо в тени сказало ему:
- Полегче, приятель. Мы нашли тебя там и перенесли сюда. Теперь тихо. Вокруг патрули гуннов.
Последнее, что он мог вспомнить, были те ползущие дети, а потом он долго бежал, прятался, полз на животе, обезумев наполовину, если не до конца. Должно быть, он потерял сознание. Что-то еще. Он не мог вспомнить. Только пронзительный голос...
Я хочу Крила! Он один из наших...
...он резко выпрямился, обливаясь потом, дрожа, будто в лихорадке. Его зубы стучали, и к его губам прижали фляжку с ромом. Он успокаивался с каждым глотком, дыхание замедлялось, морщины и неприглядные складки разглаживались, словно простыни на неубранной кровати. Даже в полумраке он понял, что все еще находится в 12-м Мидлсекском, потому что там был сержант Кирк, стоявший у орудийной щели в стене блиндажа и осматривавший местность.
- Как ты сюда попал, Крил?
Бёрк... О Господи, Бёрк.
- Я не знаю. Обстрел... взрывы... повсюду были тела... Я не знал, в какую сторону идти.
- Не ты один, - сказал один из солдат.
- Что это за место?
- Это блиндаж, - сказал Кирк. - Старый кавалерийский пост, который гунны захватили прошлой зимой.
- Как далеко мы от наших позиций?
- Трудно сказать, - ответил Кирк. - Боюсь, наши позиции разрушены. Могу предположить, что мы в нескольких милях оттуда.
С Кирком было двое мужчин: рядовые Джеймсон и Говард, оба молодые, оба напуганные, оба выглядели так, словно их рты были заполнены чем-то, что они не могли проглотить. Приближался рассвет, и блиндаж медленно начал наполняться мягким голубоватым светом. Блиндаж был более или менее цел, хотя дальняя стена обвалилась, как будто в нее попал тяжелый снаряд. Остальное было засыпано мешками с песком, крыша из хвороста была сильно завалена бревнами. По полу были разбросаны обломки, в углу валялось несколько крысиных скелетов.
- Сегодня вечером, - сказал Кирк. - После наступления темноты мы двинемся в путь. А до тех пор нам лучше сидеть тихо.
Когда снаружи посветлело, Крил выглянул в дверной проем, и то, что он увидел, было не более чем опустошенным пейзажем, как и любая местность во Фландрии. Он увидел линию глубоких вырубленных траншей и укреплений из мешков с песком, протянувшихся вокруг блиндажа, некоторые из них обрушились, большая часть была затоплена. За траншеями было просто плоское пространство, усеянное воронками от снарядов, несколько пней, поднимающихся вверх, что издалека выглядело как уцелевшая труба каменного дома.
Больше ничего, кроме нескольких скелетов, торчащих из воды, и одинокого черепа, насаженного на нож и воткнутого в один из мешков с песком, как какой-то страж.
- Прошлой ночью мы нашли двух гуннов, - сказал Говард. - С них содрали кожу. Все до самых мышц.
Сержант Кирк шикнул на него, проворчав об ужасных историях, чепухе и медленной деградации британской армии.
Крил задумался, какие еще истории знал Говард. Или Джеймсон. Или Кирк. Потому что за все время они должны были хотя бы услышать разные странные вещи, а то и увидеть их. Даже у него самого могло быть несколько встреч с ходячими мертвецами, не то что у самих солдат.
Но он должен был спросить себя: Ты уверен? Ты уверен, что это не что-то более личное? Эта штука прошлой ночью назвала твое имя, и ты знаешь, что это было на самом деле. Не утруждай себя притворством или самообманом, говоря, что это были галлюцинации. Ты знаешь. Мертвые знают тебя. Может быть, все эти поля сражений, по которым ты шнырял все эти годы, все кладбища, на которые ты заглядывал... может быть, они претендуют на тебя...
- С вами все в порядке, мистер Крил? - спросил Джеймсон.
- Да, - oн вытер пот с лица. - Мне станет лучше, когда мы вернемся к нашим позициям.
- Не только тебе, приятель.
Крил прокрался в траншеи вместе с Кирком, чтобы осмотреться получше, но там было мало что видно, кроме изрытого поля боя и массы колючей проволоки, сгрудившейся вокруг зарослей обнаженных деревьев. В полевой бинокль Кирка он увидел, что здесь велась крупная операция, судя по воронкам от бомб и изрытой земле, а также стреляным гильзам в грязи. Удивительно, но в зарослях была по меньшей мере дюжина скелетов, запутавшихся в проволоке или заброшенных прямо на деревья, пронзенных ветвями. Это было ужасное, пугающее зрелище, и Крил чувствовал, что оно еще долго будет преследовать его. Когда поднялся ветер, из леса скелетов донесся низкий стон, звук ветра, проходящего через полые черепа и грудные клетки. Это звучало так, как будто кто-то дул на горлышко бутылки... или десятки бутылок.
Все были голодны, но еды не было, а воды было очень мало. Поэтому они ждали. И ждали. Все утро моросил мелкий дождик, а затем, к двум часам дня, на землю опустился туман, плотный, как брезент. И сразу мир за колючей проволокой стал сюрреалистичным, мрачным обиталищем прозрачного тумана и склонившихся туманных фигур.
Кирку это не понравилось.
- Немецкому рейдовому отряду будет слишком легко проскользнуть мимо нас.
Он встал рядом с Джеймсоном снаружи, оба с винтовками "Энфилд", но без гранат. Они держались в пределах видимости и наблюдали.
Крил услышал свой собственный голос, рассказывающий об обстреле и о Бёрке. Закончив рассказ, он всхлипывал. Но не стал сдерживаться. Он должен был облегчить душу.
- У тебя сигаретки не найдется? - спросил Говард через некоторое время.
Когда он прикурил и сделал несколько успокаивающих затяжек, он уставился на стену, как бы вспоминая что-то.
- Я хочу рассказать тебе то, о чем ты никогда не напишешь. Но я должен рассказать это до того, как вернется Кирк. Ему не понравится, что я болтал об этом.
- Продолжай, - сказал Крил, хороня в себе воспоминания о Бёрке. - Я слушаю.
Говард вздохнул.
- Прошлой ночью, прежде чем мы нашли тебя, приятель, мы нашли кое-что еще. Это был туннель. Мы не знали, это был один из наших или один из их, но сержанту Кирку пришла в голову идея, что нам следует заглянуть туда, посмотреть, не сможем ли мы найти какое-нибудь оружие, может быть, несколько гранат. Это было ужасное место, уходившее в склон холма, как курган тролля из одной из тех книг, которые мама читала мне в детстве. Ну, мы вошли, и это было затхлое место, с крыши капала грязь и вода. Пол был какой-то грязный и мокрый. У Кирка был маленький фонарик, который он снял с трупа гунна, но он использовал его экономно, так как батарейки почти сели. И вот, мы зашли туда и почувствовали запах мертвецов, но мертвецов, как говорится, не надо бояться, в отличие от живых. Довольно скоро у нас возникли проблемы с продвижением, поэтому Кирк зажег свой фонарик и, черт возьми, вокруг нас не было ничего, кроме костей. Еще несколько трупов, все белые и опухшие, сочащиеся, как губка, если на них наступить. А кости... Ну, они были повсюду, и на это не особо приятно было смотреть при свете мерцающего фонарика, ага? Особенно на кости со следами зубов на них.
Ну, фонарик таки погас, и я подумал, не знак ли это. Черт возьми, там было так темно, что даже собственной руки не видно. Но Кирк решил идти дальше... Ублюдок. Там было так темно, так темно. С крыши на цепях свисали разные штуки... Останки, человеческие останки. Я увидел это до того, как погас свет. Все раздеты и обглоданы. Вот мы погружаемся в это все глубже, и это похоже на то, как если бы мы ползли по горлу чего-то голодного и зубастого. Я думаю, это было... ну, темнота, которая беспокоила меня до самых кишок, понимаешь. В этом было что-то ужасное, угрожающее, от чего у меня волосы дыбом встали, и я подумал, что остальные тоже это почувствовали, потому что примерно тогда мы услышали странный звук... шуршащий, перемещающийся звук, как будто мы были в логове какого-то зверя. Мы слышали, как он тяжело дышит. Затем... ну, что-то вроде грызущего, хрустящего звука, который издает большая гончая, грызя кость, и то, что там были только человеческие кости и останки, ну, тут только одно приходит в голову, так ведь?
Примерно в это же время, я думаю, мы услышали, как эти шаги приближаются к нам, и Кирк, он сказал, кто бы это ни был, отступить, потому что у нас есть оружие, и мы его используем. Отступаем, - говорит он нам, когда эти громкие шлепающие шаги продолжают приближаться. - Убираемся к черту. Кирк не стал повторять, и вот он достает свой "Уэбли" и делает несколько выстрелов. Ну, примерно тогда же он и закричал, как маленький мальчик, увидевший призрака, выходящего из шкафа. Ну, так случилось, что я оглянулся назад и, Боже мой, пожалел об этом. В вспышке дула "Уэбли" я увидел, во что он стрелял... или в часть чего... Oно было большим, мистер Крил, намного больше человека. Оно было голым, безволосым, двигалось странной походкой из стороны в сторону, это было что-то, что было не чем-то одним, а множеством разных штук, сшитых вместе... разные шкуры, блестящие шкуры и, может быть, что-то вроде белого жира... и лицо. Расплывчатое белое лицо. И глаза. Большие желтые глаза. Ну, вот и все, и я больше не хочу об этом говорить.
Крил, конечно, весьма заинтересовался, когда Говард сказал, что это было что-то сшитое из разных вещей, задавшись вопросом, какой это был дикий ужас на самом деле, но вошли Кирк с Джеймсоном, и, судя по выражению их лиц, что-то случилось, и явно что-то нехорошее.
- Что...
Кирк поднял палец, заставляя его замолчать. Его глаза были дикими и очень близкими к безумию. Он что-то увидел, и это было что-то ужасное. На лице Джеймсона играла глупая и бессмысленная улыбка, похожая на нарисованную ухмылку деревянной куклы. Никто не осмеливался заговорить. Они слушали, ждали, ощупывали все вокруг экстрасенсорными пальцами, чтобы установить контакт с тем, что было снаружи. И к этому моменту Крил был уверен, что это не враг. Немецкий патруль был бы более желанным гостем.
Какой-то звук. Сначала он даже не был уверен, что слышал его: едва уловимый скребущий звук. Это могла быть крыса, но по тому, как Кирк судорожно втянул воздух, он понял, что это не крыса. Он очень медленно двинулся к орудийной щели, которая давала ему довольно хороший обзор системы траншей перед ним. Он ничего не видел... но слышал это царапанье, и тогда он понял.
Что бы там ни было снаружи, оно кружило за забитым мешками с песком парапетом, царапаясь в поисках входа, как голодная собака. Сами траншеи были глубиной более семи футов[9]. Нужна была лестница, чтобы подняться наверх и перелезть через него. За парапетом был вырыт еще один глубокий ров, и немецким налетчикам пришлось бы потрудиться, чтобы перелезть через стену. Ров был немного глубже, почти восемь футов в глубину.
И то, что напугало Крила в тот момент, набило его горло ледяными иголками и заставило кожу на голове покрыться мурашками. Потому что он мог видеть только самую макушку чего-то – возможно, головы, движущейся по периметру канавы. Это было то, что так сильно напугало Кирка и Джеймсона, и это было то, чего они боялись увидеть: что-то достаточно большое, чтобы над мешками с песком торчал дюйм его головы.
В землянку проник запах, и Крил слишком хорошо знал этот запах. Это была отвратительная вонь гноящихся, инфицированных ран и гангренозных тканей, грязных боевых повязок и желчи. И, может быть, что-то еще помимо этого – рвота, разложение и выгребные ямы, наполненные трупным газом. Это был запах существа снаружи, чего-то, рожденного в разоренной, мертвой утробе полей сражений и покрытых личинками массовых захоронений.
Они слышали, как он скребет ногтями по мешкам с песком, терпеливый, очень терпеливый, но стремящийся добраться до них.
- Что... это? - наконец прошептал Говард.
- Призрак, - сказал Джеймсон сиплым голосом.
Кирк безостановочно облизывал губы.
- Оно... Я видел, как оно появилось из тумана... Что-то серое, похожее на извивающуюся простыню... Шуршащее...
Теперь Крил дрожал, как и остальные, какая-то сломленная, безнадежно оптимистичная часть его самого желала, чтобы оно просто ушло. Его губы и язык казались толстыми и неуклюжими, и он не думал, что сможет заговорить, чтобы спасти свою собственную несчастную жизнь.
А потом он услышал голос, сухой и царапающий, наполненный грязью:
- Крил, - сказал он. - Крил...
И он чуть не потерял сознание, его сердце забилось так сильно, что он начал опасаться, что оно может взорваться. Он видел то существо в своем сознании, тот кладбищенский ужас, который звал его по имени – ходячая, гнетущая смерть – и это стерло с его лица все краски. В горле застрял крик, но у него не было сил выпустить его. Он попытался встать рядом с бойницей, но ноги его не слушались, и он споткнулся, его лихорадочный разум показал ему, что именно скрывалось за этим саваном: деформированная мертвая голова с глазами, похожими на сверкающие луны, плоть, покрытая раздувшимися черными мухами. Кирк схватил его, прижал к себе, но он мало что мог сделать, чтобы заставить кровь циркулировать по его телу.
Они дали ему рома, растерли немного его лицо, и, наконец, губы Крила приоткрылись, и он сказал:
- Оно назвало мое имя.
Кирк и его бойцы переглянулись.
- Оно ничего не говорило, - сказал он.
- Точно, - подтвердил Говард.
И вот тогда Крил понял, что это было у него в голове, только в его голове, нечто очень личное, приглашение на мессу по усопшим, на которую вызывали только его.
- Оно почти здесь, - прошептал Джеймсон на грани истерики.
Крил полагал, что это случится. Рано или поздно. Там были части парапета, разрушенные снарядным огнем, и тварь нашла одну из них. Они могли слышать его, и это был не призрак: он плескался в траншеях, оставляя за собой след коричневой грязной воды. Ближе, ближе...
Сержант Кирк вывел их из блиндажа, и их окружил туман, дымящийся и промозглый. Плескающиеся звуки, казалось, доносились со всех сторон, становясь громче с каждой секундой. Крил слышал болезненное хриплое дыхание, зловоние становилось все сильнее. Наконец Кирк свернул направо, и Говард потащил Крила за собой. Убегая, он ясно увидел огромную закутанную серую фигуру, появившуюся из тумана.
- Крил, - сказалa онa.
Туман казался фантомами и дрейфующими призраками, которые следовали за отступающим отрядом сержанта Кирка, когда они продвигались вперед и удалялись от разрушенного кавалерийского поста и того, что их преследовало. Желто-коричневая засасывающая грязь доходила им до колен, а вокруг них были лужи стоячей воды, воронки от пузырящейся грязи, пни и мачты безликих деревьев. Больше ничего, кроме мусора и костей, нескольких трупов, которые распухли и побелели под дождем, покрывшись жирными серыми поганками. Туман окутал их тяжелыми одеялами и покрывалами густых испарений.
Их ботинки и шинели были настолько заляпаны грязью, что временами они буквально не могли двигаться дальше, но Кирк не допускал остановок. Через некоторое время они нашли какую-то возвышенность, островок в болотах Фландрии, и несколько минут провели среди деревьев и жестких кустов, чтобы смыть грязь со своих ботинок.
Кирк, который ориентировался по солнцу – сейчас это был не более чем туманный опускающийся диск – сказал:
- Итак, мы должны быть недалеко от наших позиций. Я удивлен, что мы не попали прямо к гуннам. Я думал, что здесь их будет много.
Никто не прокомментировал это. Они курили, выдыхали клубы дыма и смотрели по сторонам остекленевшими глазами на бледных, покрытых грязью лицах.
У них было короткое путешествие через чащу, а затем они снова выбрались на поле боя – или то, что когда-то им было. Еще больше пробоин от снарядов, огромные воронки от бомб, остатки проволочных ограждений, уходящих в землю, огромные болота застоявшейся, засиженной мухами воды, в которых плавали дохлые крысы. Но сразу за ним из болота поднимались деревянные настилы. Они были пересекающимися, зигзагообразными, настоящий лабиринт, уходящий в туман. Здесь проходили боевые действия, и не так давно, потому что там были несколько разлагающихся тел, как людей, так и мулов, банки из-под кордита, расколотые опоры траншей, гильзы, осколки листового железа, поваленные деревья, пустые ботинки... везде один мусор. Они также обнаружили несколько столбов из мешков с песком и обглоданные птицами останки солдат, которые их охраняли.
Они вскарабкались на ближайшую доску, и было облегчением почувствовать под собой что-то твердое. Но самым тревожным, что они все глубоко чувствовали, была почти неестественная тишина. Не было слышно ни отдаленного обстрела, ни отрывистой очереди из пулемета, но Кирк заверил их, что они движутся на юг, навстречу дружественным силам.
Они двинулись вперед, выискивая какие-либо признаки жизни.
Затем...
Сквозь туман они начали различать предметы, выступающие из темноты. Они были высокими и наклонными, ярко-белыми, некоторые из них были простыми деревянными крестами, а другие возвышались надгробиями в форме изголовья кровати.
- Чертово кладбище, - сказал Говард.
- Они сражались на кладбище... Черт возьми, - сказал Джеймсон.
- Эта борьба давно закончена, - сказал им Кирк, пока они продвигались вперед, доска иногда опускалась, но не проваливалась под ними полностью.
Они двинулись дальше, и Крил не сказал ни слова. Он что-то чувствовал вокруг них – это было то же самое чувство, которое он испытывал тогда, на кавалерийском посту... И оно становилось все сильнее. Оно двинулось вверх по его позвоночнику, словно кто-то провел по нему когтями, и осело в животе густой темной массой.
- Послушайте, - сказал Говард.
Далеко слева от них, на краю тумана, стояла женщина. Она была одета в какую-то рваную рубашку, заляпанную грязью. Ее темные волосы ниспадали на одно плечо, словно петля, а лицо сияло белизной. Она стояла неподвижно, как статуя, нечто изваянное, нечто неспособное двигаться. Затем она открыла глаза и рот, и они наполнились сочащейся чернотой, на которую было страшно смотреть.
- Продолжайте, - сказал Кирк. – Это просто сумасшедшая.
Но Крил так не думал, и остальные тоже.
Чем глубже они забирались на кладбище, тем больше было надгробий. Они выступали из спутанных зарослей деревьев, опутанных колючей проволокой, из грязных луж воды и ила, ряды за рядами, гроздьями, белые и покрытые лишайниками, соединяющиеся между собой досками. Крил услышал плеск, слишком громкий для крыс. Звуки, казалось, доносились отовсюду на кладбище. А потом все они начали видеть что-то в тумане: дрожащие белые призраки, медленно пробирающиеся к ним.
Чем дальше они продвигались вперед, тем напряженнее становилось молчание, и стало сложнее различать – краем глаза – памятники и людей, поднимающихся позади них.
Крил видел, что там стоят дети – бледные существа, мокрые и опухшие, их рты открывались и закрывались, как у задыхающейся рыбы.
Сержант Кирк заставлял всех двигаться, пока они почти не перешли на бег.
В неподвижной пустоте эхом отдавался звук их ботинок, стучащих по доскам. Они изо всех сжимали в руках винтовки, их желудки, казалось, застряли в горле, а сердца бешено колотились, мысли кружились на грани безумия. Внезапно из тумана вышел раздутый мужчина, совершенно голый и раздувшийся от газов, и уставился на них невидящими сгустками крови вместо глаз. Кирк встал на колени в боевую стойку и выпустил две пули из своего "Энфилда" в незваного гостя. Первый выстрел чуть отбросил раздутого мужчину, а второй заставил его лопнуть, как воздушный шарик – от него не осталось ничего, кроме белой слизи и сгустков бескровного дренажа на деревянном настиле.
Теперь они были повсюду.
Из затопленных могил поднимались сморщенные белые головы и сверлили выживших глазами, похожими на черные червоточины. На поверхности грязных луж подпрыгивали гробы, и из грязи тянулись узловатые руки. Мертвецы теперь плыли, как крысы, пробираясь сквозь воду и густые водоросли, извиваясь из стороны в сторону. Они скользили вперед, покрытые пеплом и изрытые червями, извилистые и гладкие, несмотря на свои уродства. Женщина, которую они увидели первой, ждала их на доске, у нее изо рта и глаз текла черная вода, оставляя темные, как сырая нефть, следы на ее обесцвеченном лице.
Кирк и Говард убрали ее с доски своими винтовками. Пули, казалось, разорвали ее, она рухнула извивающейся розовато-серой гнилой массой, которая ударилась о доску, как опорожненное ведро с рыбьими потрохами. Кое-что из этого все еще двигалось.
Местность кишела мертвецами.
Они поднимались из каждой провалившейся ямы, грязной канавы и скользкого ящика и медленно, неуклюже бросались в погоню, казалось бы, никуда не торопясь. Они развернули свои лица, кишащие извивающимися бледными личинками, в сторону своей добычи и медленно, безжалостно бросились в погоню. Они толпились на досках, плыли по воде, поднимались из грязи и выбирались из сорняков и из-под надгробий.
Крил последовал за остальными, оцепеневший, истощенный, а его разум был засосан в узкую пропасть. Потом они выбрались с кладбища, дощатый настил взбирался на холм, и они взбежали по нему и увидели прямо перед собой разрушенную, обстрелянную деревню.
А потом разум Крила прояснился, и он понял, что мертвецы не собирались их убивать. Это не входило в план. Нет, они загоняли их в это место именно так, как их вынудили это сделать.
Деревня располагалась на вершине невысокого ряда холмов – огромная свалка разбросанных обломков, разрушенных стен, сожженных автомобилей и перевернутых телег, лежащих среди засыпанных мешками с песком воронок от бомб, разбитых дорог и зияющих канав. Туманный горизонт был обрамлен каменными коттеджами без крыш, высокими строительными лесами и наклонными трубами. Из потрескавшихся булыжников росли сорняки, а покрытые листьями лужи воды заливали неприкрытые подвалы домов.
Похоже, здесь происходила средневековая осада, - подумал Крил. Он огляделся и убедился, что это место действительно было средневекового образца. Извилистые улицы, похожие на лабиринт, огромная внешняя стена (сейчас в основном разрушенная), высокие башни, дома и здания, теснящиеся друг на друге... да, безусловно, средневековый дизайн. Город, обнесенный стеной. Обороноспособный.
Он попытался представить его нетронутым и обнаружил, что не может; слишком много войн, слишком много сражений, его разум был способен рисовать только в мрачных серых тонах и достигать темноты, разрушения и дезертирства. Оглядевшись, можно было увидеть, что город представлял собой какой-то огромный ободранный скелет с торчащими костями: бедренные, локтевые и реберные кости, а расколотые крыши были похожи на зияющие черепа, и изрытый осколками церковный шпиль напоминал протянутую пястную кость.
Разве не забавно, что там, где ты, всегда смерть? Или, может быть, это совсем не так смешно, парень. Даже когда ты был ребенком, тебе было наплевать на собак и кошек... если только ты не находил их гниющими в канаве.
- Это... я думаю, что это Чадбург, - сказал им Кирк, пока они стояли среди развалин.
Чадбург был одним из тех мест, которые дюжину раз переходили из рук в руки в первые дни войны. Его захватили немцы, а затем их изгнали англичане или канадцы, которые сами были вытеснены последовательными атаками и сосредоточенными обстрелами. За последние месяцы возле деревни произошло несколько боевых действий, но это были лишь незначительные стычки.
- Чадбург, - повторил Крил. - Это значит, что мы находимся далеко от наших собственных линий.
- Да, - сказал Кирк. - Немного западнее... Наверно, совсем рядом с канадцами, - oн огляделся, пытаясь сориентироваться. - Я думаю, мы отдохнем здесь.
Говард покачал головой.
- Но те твари...
- Нам не об этом надо беспокоиться. Они все сумасшедшие. Сбежали из психушки, я не сомневаюсь в этом.
Это заставило Крила улыбнуться, хотя он думал, что у него больше не осталось сил улыбаться. Надо отдать должное Кирку; он просто отказывался сдаться. Живые мертвецы выползли из своих могил, а он был озабочен тем, чтобы найти место, где можно немного передохнуть перед возвращением к дружественным силам. Крил чуть не расхохотался при одной мысли об этом. Ну, нежить еще не пообедала нами, не так ли? Давайте-ка хорошенько отпразднуем это. Вот хороший парень. Он сдержал смех, и главным образом потому, что это был бы истеричный смех и больше походил на крик, чем на что-либо другое.
Они двигались по главной улице, окруженные со всех сторон туманом, вокруг них призрачными, расплывчатыми очертаниями поднимались руины, в дверных проемах собирались тени, в тупиковых переулках сновали крысы, а на скрипучих вывесках пабов и кафе, которые сами по себе отвалились, сидели вороны.
По словам Кирка, Чадбург был брошен более года назад, когда войска начали наступать с обеих сторон. И все же, идя по этим улицам, блуждая среди груды щебня, битого камня и обломков стен, возникало ощущение разложения, которое было густым, тяжелым, почти осязаемым. Ставни свисали с пустых окон, разрушенные дверные проемы вели во влажную прогорклую тьму, лестницы заканчивались в воздухе и спускались ниже уровня улицы в затопленную черноту. Здесь воняло так, как пахло кладбище в Ипре, - вспомнил Крил, - после жестокого обстрела со стороны немцев, который взрывал землю, вскрывал могилы и гниющие ящики, разбрасывал скелеты на деревья и на крыши; отвратительная, гниющая вонь подземной слизи и пиявок.
Большинство домов и зданий представляли собой не что иное, как груды обломков, холмы и валы, некоторые из которых были так высоки, что за ними ничего не было видно, а другие завалили улицы, так что они были непроходимы.
Когда они все-таки находили пригодное для жилья строение, там обычно не было крыши, лишь расколотые бревна над головой, оставшиеся крест-накрест на фоне мрачного свинцового неба.
Наконец, они нашли кирпичный дом со вторым этажом, который был цел, за исключением того, что внешняя стена была пробита пулеметным огнем, а окна были выбиты. Внутри было тесно и пахло сыростью, но там осталась кое-какая запыленная мебель и даже старинные часы с кукушкой. Глядя на них, Крил не мог не задаться вопросом, сколько раз какая-нибудь крестьянка в фартуке, со спиной, ноющей от сбивания масла, с белыми от муки руками, смотрела на этот циферблат и ждала, когда домочадцы придут с полей, стуча сапогами, посыпанными пшеничной мякиной.
Другой мир. Другая жизнь. Это место никогда больше не познает того покоя и твердой удовлетворенности, - подумал он. - Оно никогда не увидит усталых спин, устраивающихся на пуховых перинах, и старух, провожающих детишек в страну грез с дважды рассказанными сказками, и котлов супа, дымящихся на почерневших решетках печей в воскресенье днем.
Нет, оно будет знать только карканье ворон, шуршание крыс, звук собирающихся листьев и ветер, проносящийся сквозь щели в стенах, паутинную тишину собирающейся пыли.
Охваченный тоской и горьким фатализмом, он подошел к окну и выглянул на затянутые туманом улицы. Ветер немного усилился, и туман развеялся вместе с клубящимися облаками пыли и мелкого мусора.
- Нигде ничего, - сказал Говард, вернувшись после проверки комнат. - Ни кусочка еды. Ни кусочка мяса.
Крил нашел фонарь на крюке, наполовину наполненный маслом.
- У нас будет немного света, если он нам понадобится, - сказал он.
Джеймсон начал было подниматься по скрипучей лестнице на верхний этаж и остановился, положив грязную руку на перила.
Оттуда, сверху, донесся какой-то звук.
Как будто что-то протащили по полу. Что-то тяжелое.
Стоя там в грязной шинели, помятой стальной каске и заляпанных грязью траншейных ботинках, он был похож на маленького мальчика, играющего в армию в старой форме своего отца. Его лицо было грязным, хотя и без морщин, и невероятно гладким, как будто его разгладили утюгом. Его глаза были огромными и белыми, и он выглядел так, словно он был где угодно, только не там, где находился.
Просто звук, больше ничего, но он остановил всех, как будто они застыли в быстро затвердевшем бетоне.
Единственной живой вещью в Криле в тот момент была сигарета в его губах: она дрожала. Он почувствовал острый укол страха в животе, который продолжал проникать все глубже, заставляя ядовитую и маслянистую темноту распространяться по его жизненно важным органам. Это был не страх войны. Не страх пули, бомбы или штыка, рассекающего его живот пополам. Это было нечто более древнее. Бесформенный, ползучий ужас, который пронзил его насквозь.
Голос Джеймсона был сухим, как треск кукурузной шелухи:
- Там... там что-то есть, сержант.
Блестящая дедукция, парень.
Кирк посмотрел на Крила, и Крил впервые увидел внутри этого человека что-то живое: страх и нерешительность. Это поразило его до такой степени, что он стал почти неузнаваем. Больше ни внешнего спокойствия, ни уверенных глаз, ни невозмутимого лица... нет, его лицо было жирным от пота и перепачканным грязью, как у трубочиста. Глаза покраснели и вылезли из орбит, губы плотно сжаты, чтобы не стучали зубы. Что-то в нем только что сдалось, и теперь он был грязной, сгорбленной, без подбородка, тощей окопной крысой, мужчиной средних лет, которому не было никакого дела на этой войне.
- Нам лучше пойти и посмотреть, да? - сказал Крил.
Джеймсон и Говард кивнули. Кирк не двинулся с места, поэтому Крил подошел к нему, похлопал его по спине и вытащил револьвер "Уэбли" из кобуры сержанта.
Бедняга совсем остолбенел.
Он повел их на дикую пробежку через живых мертвецов и даже глазом не моргнул, а теперь... простого шума из закрытой ставнями комнаты наверху было достаточно, чтобы он застыл от страха. Крил знал, что такое иногда бывает в бою. Ты бросился в траншею, пронзив штыком трех вражеских солдат, застрелив еще одного, весело прыгая, избегая пулеметного огня, вокруг тебя проносятся пули, просто чтобы ты мог подойти достаточно близко, чтобы бросить пояс с гранатами Миллса в траншейную минометную позицию. Ты выполнил свой долг и не задумывался об этом дважды. Ты прошел через это, вернулся со своими друзьями... а потом ты увидел пулевое отверстие в своем шлеме, которое чудесным образом не задело твой череп, и ты ломаешься, начинаешь рыдать и, кажется, не можешь остановиться.
У всех и у всего есть переломный момент.
Его переломный момент произошел прошлой ночью, когда та ходячая мертвая ведьма назвала его по имени, и сегодня утром в блиндаже, когда оно... что бы это ни было... снова позвало его по имени. Что-то вырвалось на свободу внутри, и он был сломлен. Теперь он снова чувствовал кровь в своих венах и ветер в легких, и он прошел мимо Джеймсона, ехидно подмигнув, оглянулся на Говарда и все еще неподвижного сержанта Кирка. Он не чувствовал себя преданным минутной слабостью Кирка. На самом деле он чувствовал себя сильнее, и его уважение к сержанту возросло.
- Давай, сынок, - сказал он Джеймсону, зажигая фонарь, зная, что именно так поступил бы Бёрк. - Разберемся с этим дерьмом.
Затем поднялся по лестнице, чувствуя, как силы покидают его, как сдают нервы, как сгущаются и удлиняются тени, как раздается скрежет в стенах и другие ощущения в узлах его позвоночника. Короткий низкий коридор наверху. Два дверных проема. Он уже тогда знал, что там будет. Сжимая вспотевший кулак на револьвере, он пинком распахнул ближайшую дверь, и на него накатила волна горячего гниения, которая чуть не поставила его на колени.
- Ого, - сказал Джеймсон. – Ну и вонь.
Это было отвратительное, влажное и приторное зловоние. Это чуть не заставило Крила, спотыкаясь, спуститься вниз по лестнице, потому что он определенно не хотел смотреть на то, что так ужасно пахло. Сделав неглубокий вдох сквозь зубы, он шагнул вперед, высоко подняв фонарь, вокруг него плавали, как угри, черные как ночь тени.
То, что он увидел, заставило его отступить, потому что он не был уверен, что именно он увидел... просто распухшая белая масса, растекающаяся по полу, бродящий дрожжевой нарост.
Это был труп.
Здесь, наверху, кто-то умер, и вместо того чтобы его останки рассыпались, они разрослись во влажной темноте с закрытыми ставнями, как мясистый гриб. Он мог видеть основные очертания скелета – ухмыляющийся череп, корзинку ребер, руку, похожую на ершик, колено – все это было покрыто мягкой белой мякотью, которая поднялась, как тесто для хлеба, превратив труп в большое плодоносящее тело, созревшее, как сочный персик, прорастающее, распускающееся и цветущее. Усики этого белого разложения распространились по полу и вросли прямо в доски и вверх по стенам, как вьющиеся лозы в паутинной кружевной филиграни, которая даже свисала с потолка нитями и лентами.
На это было противно смотреть и еще хуже созерцать в течение определенного времени, - подумал Крил, - ползучая гниль склепа вторглась бы в каждую последнюю палку и доску в доме, пока все это не превратилось бы в блестящую грибковидную массу.
- Как ты думаешь, кто это был? - сказал Джеймсон, зажимая нос.
Крил пожал плечами, уставившись на маслянисто-серые поганки, которые заполняли глазницы и огромными гроздьями выпячивали челюсти.
- Может быть, крестьянин. Раненый солдат, который приполз сюда, чтобы умереть...
- Но мы слышали, как что-то двигалось.
- Может быть, это было из-за... массы, давящей на бревна.
Едва с его губ слетели эти слова, как вся мясистая грибковая масса задрожала, как желе. Затем она сделала это снова. И Крил ясно увидел, как вязкая волна прошла сквозь эту штуку, как бурун, направляющийся к берегу в море желатина.
- Там что-то есть, - сказал Джеймсон.
Крил не осмеливался заговорить. Что бы это ни было, он был уверен, что оно каким-то образом реагировало на их голоса или на их вибрации. Эта волна содрогнулась, остановившись в нижних частях трупа, и между ног раздался влажный, рвущийся звук, когда были порваны мембраны мягкой гнили.
И Джеймсон, и Крил это увидели.
Они увидели, как мясистый холмик между ног трупа разорвался и появились две крошечные ручки, восковые и блестящие, странно бескостные в своих резиновых изгибах.
Джеймсон издал дикий крик и просто начал стрелять, он всадил три пули в массу, где, должно быть, было все остальное, и она перестала двигаться... эти руки, казалось, скрючились и увяли, возвращаясь обратно в полость тела.
Женщина, - подумал Крил с безумием, скребущимся в его мозгу. - Умерла беременной... Только то, что было в ней, не умерло, оно выросло во влажной гнилой черноте, оно родилось в ее гниющей утробе, что-то нечеловеческое, что-то невероятное и что-то, как-то связанное со всем остальным, что творится.
Они спустились по лестнице с бледными лицами и сжавшимися желудками, но не сообщили о том, что видели, и никто не спрашивал, и вдруг война снова ожила, и они услышали отдаленный бум-бум-бум тяжелых орудий, выбрасывающих снаряды. Они с визгом пронеслись над Чадбургом, и несколько из них ударили поблизости с оглушительными взрывами, от которых содрогнулась земля. Они были довольно близко, и Крил решил, что они приземлились на кладбище. Над головой пролетали снаряды, пока канадцы и немцы обменивались любезностями.
- Мы находимся прямо посередине, - сказал Говард.
Снаряды начали приземляться внутри деревни, подбрасывая в воздух обломки, разрушая стены и открывая огромные воронки на узких улицах. Дом через дорогу получил прямое попадание и был буквально подброшен в воздух, осыпаясь дождем в виде кирпичей, горящих токарных станков, палок и мусора.
- Нам лучше убраться отсюда, - сказал Кирк.
Когда они присели возле дверного проема, вокруг них разорвались два, а затем три снаряда, ударные волны повалили их на пол, штукатурка осыпалась вокруг них, а гвозди вылетели из стен. Снаружи появились облака пыли, слившиеся с туманом, а затем все стихло.
Мгновение, затем еще одно.
Затем полетели еще снаряды, но они приземлились в деревне с почти нежным хлопком. Не фугасные снаряды, это были снаряды другого сорта, и все поняли, что это такое, просто по звукам.
- Газ, - сказал Кирк. - Маски, все.
В течение следующих двадцати минут падали один газовый снаряд за другим, улицы были покрыты не только густым туманом и пылью, но и облаками пара фосгена и иприта. Все это соединилось в тяжелый, всепоглощающий суп, который в лучшем случае снижал видимость до десяти-двенадцати футов.
Крил участвовал во Второй битве при Ипре, когда вокруг них падали газовые снаряды и умирало множество людей. Один предприимчивый медицинский офицер в траншее велел мужчинам помочиться в носовые платки и прижать их ко рту, чтобы аммиак в их моче нейтрализовал газообразный хлор. Крил изо всех сил пытался пописать, но ничего не выходило, его пенис, казалось, втягивался внутрь, как улитка, ищущая спасения в своей раковине. Другой солдат помочился за него в его носовой платок, и никогда еще он не был так рад прижать мочу другого человека к своим губам.
Но это был хлор.
И по запаху он уже понял, что они имеют дело с фосгеном и горчичными веществами. Единственное, что можно было сделать, это не снимать маски и держаться подальше от любых концентрированных облаков, потому что горчица могла прожечь ткань насквозь и продолжать гореть в вашей плоти.
Когда Джеймсон направился к двери, тяжело дыша под маской, сержант Кирк оттащил его назад.
- Пусть рассеется, - сказал он, его голос был глухим и далеким за маской.
Они подождали, пока газ уляжется – четверо мужчин в масках, смотревшие вокруг через окуляры с выпученными глазами – все были охвачены страхом, потому что газ был единственной вещью, которая пугала всех.
- Снаружи кто-то есть, - сказал Джеймсон. - Я видел их.
Крил начал чувствовать, как в нем нарастает страх. Для немцев было еще слишком рано; они подождут, пока газ не сделает свое дело, прежде чем ворваться внутрь. Нет, кто бы это ни был, это определенно были не немцы.
Они все прижались к окну без ставен и стекол. И, да, в клубящемся тумане и газе они могли разглядеть движущиеся фигуры, десятки фигур. Они оставались на периферии тумана, не показывались, просто собирались в кучу.
Крил услышал стук.
Все замерли, напряженные.
- Кухня, - сказал Кирк слабым голосом. - Кто-то стучит в кухонную дверь... Послушайте...
Снова раздался стук: медленный, безжалостный, почти механический в своем полном отсутствии ритма.
Крил, собравшись с духом, вытащил пистолет из кармана, бормоча:
- Я думаю... я думаю, кто-то должен пойти посмотреть.
Никто не вызвался пойти с ним добровольно, и он не был ни удивлен, ни обескуражен. Он отодвинулся от них, низко пригнувшись, и сам не знал почему. Он пошел по короткому коридору, чувствуя, как в висках настойчиво стучит сердце. По его лицу под маской стекал пот. Мягко, легко он толкнул дверь и вошел туда, ожидая самого страшного и зная, что не будет разочарован. Дверь была тяжелой, деревянной и запертой на задвижку.
Стук продолжался.
Дверь задрожала.
Через разбитое окно он видел, как они стояли там, их ряды толпились, как мухи: дети. Вероятно, те же самые, что бродили по Ничейной земле. Они прижались к отсутствующему оконному стеклу, мертвые существа с лицами, которые почти фосфоресцировали в своей белизне, они были сморщенные, словно долгое время находились под водой, и испещренные червоточинами. Их глаза были обведены красным, сверкающим полупрозрачным серебром. Все они улыбались, школьники и школьницы, но эти улыбки не были веселыми. Это были кривые, вымученные гримасы. Они протянули к окну обтянутые кожей руки с обломанными ногтями, забитыми черной могильной грязью.
- Впусти нас, - сказали они хором, перешептываясь.
Дверь задребезжала, они колотили в нее все сильнее и сильнее холодными, как могила, кулаками, и Крил отшатнулся, на него нахлынул ужас, у него будто были галлюцинации, а его разум распутывал один клубок за другим.
Наконец, он издал сдавленный вздох и побежал за остальными, и тогда он услышал сдавленные крики. Мертвые дети хлынули потоком, и ни сержант Кирк, ни двое его стрелков не сделали ни одного выстрела. Дети были похожи на саранчу, они роились, врывались в дверь и заползали в окно, все больше и больше, такие же толстые, как могильные черви в падали.
Крил отшатнулся, ошеломленный.
Он видел, как семь или восемь маленьких монстров уложили Говарда, в то время как другая – маленькая девочка в истлевшей одежде – сняла с него маску, сжимая его испуганное лицо в своих белых маленьких руках. Затем она открыла рот, широко, как люк, и из канала ее горла вырвался шипящий желтый газ, который окутал лицо Говарда. Он кричал, пронзительно и долго, пока его легкие не начали разрываться, а бьющееся лицо не начало покрываться волдырями и лопаться от повреждений и изъязвлений. Его лицо буквально таяло, как сало, и текло. Они убили Джеймсона тем же способом, выдохнув свое ядовитое дыхание волдырей, фосгена и смертельного горчичного газа.
Когда Крил услышал, как дверь на кухне слетела с петель, и мертвые дети заметили его, он бросился к лестнице, бросив последний взгляд и увидев, как они тащат Кирка за ноги. Его маска исчезла, лицо было покрыто волдырями.
- Помоги мне, - прохрипел он. - Боже милостивый, помоги...
Но Крил не мог ему помочь; ему уже ничем нельзя было помочь.
Он взбежал по лестнице, тяжело дыша в маске. Снова два дверных проема перед ним в полумраке. Он знал, куда ведет один, но вошел в другой. Когда он остановился перед комнатой со странным плодоносящим трупом в ней, прислушиваясь к ужасающим звукам, он услышал что-то, от чего его охватила паника.
В комнате, за этой дверью... было движение.
Не такой едва различимый звук, как прежде, нет, это был громкий, оглушительный звук, который заставил его потерять равновесие, нащупать стену, чтобы не упасть. Ему очень хотелось закричать, но язык казался скользким во рту, маслянистым и скользким.
Те звуки в комнате...
Как будто из почвы выдернули узловатые корни.
И стали вытаскивать их пригоршнями из земли.
Вот что он слышал вместе с каким-то влажным шорохом, каким-то скольжением и сухим глухим стоном. Затем... шаги, неровные и волочащиеся, что-то задевало стены, как виноградные лозы, шелестящие на ветру... вонь растительного разложения и древесной гнили...
Дверь начала тихонько открываться.
Он увидел белую мясистую руку, протянутую из темноты.
Затем он прошел в другую дверь, захлопнув ее за собой. Когда дети затопали вверх по лестнице, а эта безымянная зародышевая тварь поскреблась в дверь, он распахнул ставни и вылез, пытаясь спуститься по стене, как обезьяна, и преуспел в том, чтобы спуститься примерно на двенадцать футов в мощеный переулок.
Он сразу же увидел, как двое детей вышли из тумана и направились к нему, протянув руки, чтобы установить контакт. Их саваны были всего лишь грязными одеяниями, испачканными могильной землей и дренажем, лица были похожи на лица ухмыляющихся белых кукол-клоунов, глаза были цвета лунного света на воде. Они были наполнены ядовитым газом, как будто всасывали его, как губки... Газ выходил из них клочьями и медленно вращающимися усиками, поднимаясь изо ртов, бесчисленных отверстий и щелей на их лицах и плоти.
Крил не колебался ни секунды.
Он пробежал прямо сквозь них, отбросив их в сторону, обратно в туман, где они, казалось, растворились и стали его частью, двумя столбами трупного газа.
Он понятия не имел, где находится в деревне, и все было переполнено, обломки лежали холмами и насыпями, возле его ног были огромные кратеры, заполненные черной водой. Один. Теперь он был один, и он знал, что он один, и мысль об этом была чем-то таким, о чем он не смел и думать. Ещё нет. Не здесь. Он пробирался ощупью сквозь туман, пробираясь вдоль изрешеченных пулями кирпичных фасадов зданий, глядя на пустые окна, смотревшие на него сверху, ползая по разрушенным, осыпающимся каменным стенам, хромая по узким улицам, которые были серыми и туманными.
И затем...
На одно мгновение, которое заставило его встать на колени, он увидел в тумане что-то, что не могло видеть его. Всего на мгновение. Оно вышло из тумана и так же быстро было окутано им. Женщина. Женщина в белом свадебном платье. Она ощупывала стену вытянутыми пальцами, ища что-то и, возможно, кого-то.
Крил просто молча ждал, пока она не пройдет мимо.
Он знал, что она его не слышала. Чтобы слышать, нужны уши, а чтобы иметь уши, нужна голова, и этой женщине не хватало этой жизненно важной части тела. Просто бродячий предмет.
Обезумев, Крил, спотыкаясь, спустился с низкого холма, наслаждаясь звуком своих грязных ботинок по булыжникам, звуком капающего дождя, тем, как туман был огромным голодным призраком, пытающимся съесть его...
И он закричал.
Закричал, потому что оно было там, ждало его: существо с кавалерийского поста. На нем все еще был грязный, словно только что из могилы, саван, большая и грязная извивающаяся простыня, которая закрывала его голову свободным капюшоном, а вытянутые руки были покрыты ярдами изъеденной червями кладбищенской ткани. Столбы тумана поднимались вокруг него, делая его похожим на тлеющий труп.
- Крил, - произнесло оно голосом подземной сырости. - Кри-и-и-ил-л-л-л...
Затем он снова бежал, проскальзывая сквозь туман, прячась, выжидая, поднимаясь, чтобы снова бежать, зная, что этих детей там много и что даже если ему удастся убежать от них, он никогда-никогда не сможет избежать этой твари... она найдет его, куда бы он ни пошел.
Он вывалился на открытую площадь.
Дюжина мужчин наставила на него винтовки.
- Не стреляйте, - сказал кто-то. - Он выглядит... почти как человек.
Крил упал на колени, дрожа, обхватив себя руками, всхлипывая под маской.
Его отвели внутрь разрушенного здания, и вскоре, когда газ достаточно рассеялся, все сняли маски. Он оказался в компании разведывательного патруля легкой пехоты 1-го Канадского.
Высокий, красивый медицинский офицер с застывшими, затравленными глазами сказал:
- Вы можете вернуться с нами в строй. Меня зовут...
- Гамильтон, - сказал Крил с усмешкой. - Доктор для мертвых.
- Надеюсь, ты простишь мой обман, - сказал мне доктор Герберт Уэст, - но после того, как ты рассказал мне, что происходит, мне почему-то не хватило мужества признаться в своих проступках. Я знал, что если бы я признался в своих подлых поступках, ты бы больше не помогал мне, а я так сильно нуждался в твоей помощи... воскрешение мертвых – это... это исследование невозможно провести без чьей-то помощи. Таким не занимаются в одиночку при свете свечи.
Видишь ли, старый друг, я несколько зациклился на идее массовой реанимации. Мне нужна была группа трупов, которые погибли в одно и то же время, определив точный или почти точный момент смерти. Как ты понимаешь, это было бы сравнительное исследование, в ходе которого я смог бы установить определенный способ действия относительно того, почему некоторые животные восстают в определенное время, а другим требуется больше времени, чтобы реагент восстановил метаболические процессы. Итак... когда я услышал о детях, отравленных газом во время обстрела детского дома... Я ничего не мог с собой поделать. Они были похоронены в общей могиле, и именно туда я отправился всего через несколько часов после их погребения.
Я пошел не один. Ты помнишь некоего месье Карду, на которого я в какой-то степени полагался в своих исследованиях? Карду был гробовщиком, нанятым армией, чтобы хоронить не только наших мертвых, но и немцев, попавших в наш периметр. Как ты помнишь, его не очень любили ни крестьяне, ни солдаты. Его избегали, увидев, как он приближается со своим старым квадратным катафалком, запряженным единственной тягловой лошадью. Деревенские дети... Да, они плевали в него, бросали камни и кричали: Allemands! Allemands![10], когда узнавали, что его телега была заполнена немецкими трупами. Он, конечно, был странным типом, прославившимся своими криминальными делишками и сомнительными операциями. Как сейчас помню его грязное старое пальто, красный шарф на шее, изъеденный молью черный атласный цилиндр, который он так гордо носил. Его глаза-бусинки, как у грызуна, злобный оскал желтых зубов. И все же... он был мне полезен, и у меня было полное разрешение использовать останки гуннов так, как мне заблагорассудится.
Итак, мы с месье Карду отправились на кладбище Св. Бру в ту же ночь, эти несчастные маленькие сироты окоченели всего за несколько часов. Я хорошо заплатил Карду, но когда увидел его отвратительную фигуру, крадущуюся со своей лопатой по свежим могилам, я понял, что дело, предстоящее нам, было больше, чем вопрос денежной компенсации.
Видишь ли, у Карду было что-то вроде неприятной, неестественной привязанности к мертвым. Я много раз видел это в его глазах, в чувственном изгибе его распухших розовых губ. Осмелюсь ли я даже упомянуть о шокирующих, тошнотворных действиях, в которых, по слухам, он участвовал? Нечестивые могильные атрибуты, которыми, по слухам, был украшен его маленький каменный коттедж в лесу? Жутко ухмыляющиеся посмертные маски на стенах, так тщательно сохраненные и развешанные? Богохульные трофеи мумифицированных детей, застывших в ужасных игривых позах? Награбленное из могил и погребальные безделушки, которые он демонстрировал с сардонической одержимостью? Пряди волос, заплетенные в траурные веревки, которые свисали с потолка? Отвратительные полки с детскими черепами? Высушенные головы и скульптуры из костей, украшенные ожерельями из зубов и тома "Memento mori", переплетенные в человеческую кожу? Да, совершенно мерзким существом был наш месье Карду, могильный червь, трупная крыса, ухмыляющийся, пускающий слюни извращенец, который – как я позже узнал – делил свою постель с крошечным, прекрасным золотоволосым трупом.
Со временем, о да, крестьяне повесили бы Карду, возможно, вырвали бы его внутренности железными крючьями и сожгли традиционным способом.
Но послушай: мы прокрались на кладбище Св. Бру, два крадущихся грабителя могил, воскресители не только по названию, уверяю тебя. Дети, как я уже сказал, были похоронены в общей могиле. Итак, мы начали копать под бледной урожайной луной, скрытой сумеречными тенями гротескных кладбищенских деревьев. Вниз, в черную, гниющую землю, когда вокруг нас толпились гробницы и надгробия. Это была достаточно простая работа. Гробы находились на глубине четырех футов. Достаточно глубоко, чтобы оградить от стай диких собак и кладбищенских крыс, но не слишком глубоко для уставших рабочих. Мы откопали общую могилу и один за другим достали эти маленькие, жалкие дощатые ящики, очистили их от грязи, отбросив в сторону непристойно раздутых дождевых червей. Мы вскрыли каждый гроб, и из сорока семи трупов внутри только тридцать два были мне полезны. Мы разложили их на земле гуськом, лунный свет омывал их мертвые маленькие лица ровной кладбищенской белизной. Затем осторожно, пока Карду держал для меня фонарь – и довольно тяжело дышал, но не от напряжения, а от какой-то безымянной, отвратительной страсти, - я сделал необходимые разрезы у основания черепов и ввел каждому необходимую дозу реагента.
Это заняло около тридцати минут.
И тридцать минут спустя все еще не было никакой реакции. Меня ободряли гибкие конечности и податливость мышц и сухожилий, но я не смог зафиксировать сколько-нибудь значительного повышения метаболической температуры. Я дал каждому заранее отмеренную дозу, которая была меньше, чем для взрослого, с учетом общей массы тела. Но ничего не произошло... или почти ничего. Примерно через двадцать минут после того, как я сделал им инъекцию, я заметил кое-что не особо обнадеживающее, но определенно тревожащее: их глаза были открыты. У каждого ребенка были открыты глаза, и это после того, как их прикрыли перед импровизированными похоронами. Я осмотрел каждого при свете фонаря, и эти глаза были открыты, блестели, как мокрые камни, почти блестели и искрились жизненной силой. А их губы растянулись в бледной улыбке, которая была почти насмешливой.
И все же... больше ничего. Это было почти так, как если бы они играли в опоссума, как бы безумно это ни звучало. Что-то в них выбило меня из колеи, и я не могу описать это словами. Но это был провал. Ни больше, ни меньше.
Карду продолжал вглядываться в их лица, освещая фонарем их посмертную бледность. "Посмотрите на этих маленьких милашек, а? - сказал он мне. - Ах, они словно могут проснуться в любое время... Разве вы этого не чувствуете?" Я притворился, что не замечаю его несколько нездорового внимания к некоторым красивым блондинкам, этого жуткого трусливого блеска в его глазах, слюны, которая свисала с его губ. Он вызвался перезахоронить их и сказал, что сделает это сам. "Такой великий хирург и ученый, как вы, доктор Уэст... вас не следует беспокоить такими неприятностями, а? Карду позаботится об этом, а вы ступайте. Нет, нет, не бойтесь, мой друг, потому что я буду не один. Мои милые крошки, эти сладкие пирожки составят мне компанию до глубокой ночи..."
Я не должен был этого допускать. Я, конечно, сам не допускаю морали и этики в том, что касается моей работы, но есть некоторые неприятные вещи, которые вызывают отвращение даже у меня. О, я прекрасно знал, какое непристойное внимание Карду окажет этим спящим ангельским личикам... И все же, я совершенно подавлен и обескуражен тем, что я считаю еще одной ужасной неудачей... Я оставил его наедине с ними. И только несколько дней спустя, после операций на станции скорой помощи, я понял, что не могу оставить это дело на потом. Я навел справки о месье Карду, но, к моему удивлению и все возрастающему беспокойству, не смог его найти. Я зашел так далеко, что связался с капитаном Флемингом, ответственным за погребение трупов – или, как его называли британцы, "Похитителем тел", "Специалистом по холодному мясу", - но даже наш суровый капитан не смог мне помочь. Вот тогда-то я и понял, что что-то случилось. Что-то ужасное, но, учитывая, скажем так, "особенности" Карду, не лишенное оснований, хм?
Именно благодаря Флемингу я отыскал грязную, полуразрушенную лачугу в темном лесу, где отдыхал Карду, когда не занимался похоронными делами. Я прибыл сразу после захода солнца и обнаружил, что его высокая, узкая, зловещего вида крестьянская лачуга потемнела, окутанная тенями из самого черного траурного шелка. Долгий стук в тяжелую, увитую плющом дверь не принес никакого результата. Обнаружив, что дверь не заперта, я вошел. Меня мгновенно обдало волной жуткого зловония, и я нашел ее самой отвратительной вонью, притом что за годы работы я был пресыщен зловонными эманациями моей лаборатории и разнообразными останками на поле боя.
Я сразу же произвел обыск и нашел масляный фонарь, и нет необходимости описывать то, что я увидел, так как я уже набросал это для вас. Я стоял, дрожа под холодным мраморным взглядом его коллекции в мерцающем оранжево-желтом свете, вокруг меня ползали тени, как порожденные адом бесы, каждый шаг открывал все более отвратительные достопримечательности в этом похоронном музее. Ибо повсюду были результаты богохульно разграбленных могил – награбленное добро и выкопанные лица, служащие омерзительной одержимости гробовщика. Но не эти вещи заставили меня вспотеть и затрястись, а то, что я увидел в большой комнате с высокими бревенчатыми стенами среди гниющих продолговатых ящиков: останки месье Карду, искалеченный труп, разорванный от горла до живота. Но не в одиночку, о нет. Ибо над ним склонились, впившись зубами в его кости, дети. Они уставились на меня выпученными глазами, и их мрачно-бледные лица расплылись в мертвых улыбках, которые почти невозможно описать. Из их ртов капали капли крови, и я убежал, дорогой друг, я вырвался из этого дома ужасов, обезумевший и бредящий. Потому что, видишь ли, они назвали меня по имени. Они узнали меня.
Такова была история, рассказанная мне Уэстом утром в день моей свадьбы. Если это и предназначалось в качестве подарка, то это был подарок самого ужасного сорта. Тем не менее, это, безусловно, объясняло некоторые события и оправдывало некоторые мои опасения. Теперь я понял, почему он спросил меня, не видел ли я кого-нибудь во время моей поездки в его мастерскую; он был твердо убежден, что сироты следили за ним, пока не делая никаких угрожающих попыток, но внимательно изучая его по причинам, в которых он не осмелился бы признаться мне. Но я знал, что это как-то связано с каким-то заговором, направленным против него мертвыми, восставшими по его вине.
Это была всего лишь первая трагедия того дня, который я никогда не забуду.
В тот день в часовне в Аббинкуре я взял за руку свою невесту. Если бы я только мог передать словами красоту Мишель Лекруа, стоящей у алтаря в белом свадебном платье в свете солнца, пробивающегося сквозь витражи и окружающего ее ореолом чистоты. Но я не могу. Ее красота была чистой, свежей, яркой и захватывающей дух, когда она стояла там, высокая и угловатая, глядя на меня своими огромными темными глазами, ее оливковая кожа контрастировала с безупречной белизной ее платья и кружев. Такой я запомню ее навсегда. И это, видите ли, на самом деле мое последнее воспоминание, перед тем как огромный немецкий снаряд с визгом пронесся по воздуху и приземлился прямо перед часовней. Она была обстреляна – как я позже узнал – гигантской осадной пушкой, 420-мм гаубицей. Сам снаряд весил значительно больше 800 фунтов[11]. Взорвавшись, он снес всю западную стену часовни, которая к тому моменту простояла уже около трех столетий. Стена буквально исчезла, часовня превратилась в кучу обломков, и все присутствующие, за исключением некоторых, были погребены под лавиной обломков, большинство из которых были искорежены до неузнаваемости и раздавлены в кашу. Я помню, как пришел в себя, когда Уэст и полковник Бруннер вытаскивали меня из пылающей, разрушенной оболочки часовни. Я боролся с ними, совершенно потеряв рассудок, слыша крики умирающих, эхом отдающиеся в моих ушах, и я помню, как Бруннер сказал:
- Господи Боже, парень, не надо! Тебе не стоит на это смотреть!
Но я сделал это.
Я закашлялся, мои глаза наполнились пылью, униформа превратилась в лохмотья, но я полз через обломки, в то время как то, что осталось от часовни, угрожало раздавить меня. И там я нашел свою Мишель. Ее платье было грязным, местами обгоревшим, но почти целым, как и ее тело. Но она была чисто обезглавлена упавшим деревом, ее голова была разбита до неузнаваемости.
В последующие дни мне предложили отпуск, но я отказался. Я погрузился в свою работу, добровольно соглашаясь на любую опасную работу, которая могла бы приблизить меня к смерти и приблизить к моей Мишель. Несколько недель спустя, превратившись в худой и дрожащий экземпляр, я снова встретился с Уэстом.
Вот что он мне сказал:
- Как ты знаешь, я добился большого успеха с выделениями эмбриональной ткани рептилии в чане. Комбинируя их в различных количествах с реагентом, я добился невероятных результатов – отравленные газом дети из детского дома были лишь одним из них. К своему удивлению, я обнаружил, что если я добавлю определенные части животных в ткань, она их поглотит, сделает их частью огромного шипящего пульсирующего целого. Это меня очаровало. Неважно, были ли это трупы крыс, собак или человеческие конечности, все они были ассимилированы. Эта масса тканей быстро превращалась в колониальную форму жизни со своими собственными специфическими органическими процессами и особенностями метаболизма. Несколько иссеченных клеток росли под микроскопом с фантастической скоростью, если их правильно питать.
Как ты также знаешь, я в течение некоторого времени реанимировал различные части тела и, по-моему, доказал, что существует некая эфирная биофизическая связь между разделенными конечностями одного и того же животного. Что ж, вскоре я обнаружил, что части разных животных реагируют на общий мозг одинаково. И именно тогда я сформулировал весьма франкенштейновскую гипотезу: возможно ли, задался я вопросом, собрать образец из могильного сырья и не просто наполнить жизнью каждый отдельный сегмент, но создать целое существо? Эта идея доминировала в моих исследованиях в течение нескольких месяцев. Я не терял времени даром, собирая свой образец по частям из тел немцев, которые мне регулярно приносили. Немцы – большие люди, и из останков, предоставленных мне, я выбрал только тех, кто был самого высокого роста, создавая свой образец по частям и фрагмент за фрагментом, гиганта, образец физического совершенства.
Совершенство? Едва ли. Когда мои труды по вскрытию и конструированию подошли к концу, я собрал огромное, гротескное чудовище, скрепленное обильными швами и хирургическими скобками, выпуклую массу мышц, выступающие кости и артерии. Но я не терял времени даром. Я применил свой реагент к конечностям, туловищу, различным автономным центрам головного мозга и спинномозговым узлам... эксперимент прошел неудачно. О, я заставил некоторые конечности дрожать, а пальцы – шевелиться, и однажды экземпляр открыл один мутный желтый глаз и уставился на меня с выражением абсолютного отвращения. Но на этом все. Примерно в то время, когда я решил разобрать эту штуку на части, мне пришло в голову, что если ткань в чане может превращать разрозненные останки в колонию, почему бы ей не сделать то же самое с моим творением? В отличие от моих грубых попыток, ткань будет поглощать, усваивать и регенерировать на клеточном уровне.
Используя лебедку, поскольку мой экземпляр был невероятного роста и веса, я опустил его в чан и позволил ему "провариться" почти неделю. И именно в этот момент я впервые услышал мясистую пульсацию из мерзкой стальной утробы. Я знал, что это было гигантское биение сердца, и почему бы и нет? У моего образца их было несколько. Видишь ли, я совершенствовал природу. Возможно, ты помнишь, как посещал меня и слышал это сам. Он становился сильнее с каждым днем, а затем однажды ночью, да, я услышал, как открылась крышка чана, и посмотрел на то, что выползло наружу – это была мерзость, гротескная, гигантская, неуклюжая масса искаженной плоти из анатомического кабинета, которая потянулась в мою сторону, поднялась на ноги и уставилась на меня с холодной, бездонной ненавистью и чем-то большим – безумным, ледяным разумом. Это было воплощение не только того, что я создал, но и того, что жило в этом чане. Сама его жизненная сила и, Боже милостивый, его ужасные амбиции обрели форму.
О, как эта ходячая туша возбудила каждый клочок ткани в моей лаборатории! Экземпляры в банках, емкостях и сосудах подвергались жестоким искажениям, как будто они пытались вырваться на свободу, чтобы последовать за этим ужасным существом, которое медленно приближалось ко мне... Конечности дрожали на полках, головы начали кричать, вскрытые животные бились в посмертной агонии. Я убежал оттуда в истерике и больше не вернулся. И когда я это сделал, о да, я увидел их: детей. Их гнилой могильный запах противоречил их внешнему виду. Они стояли снаружи под дождем, как слуги какого-то темного, безымянного воскресшего бога... и я думаю, что это то, чем они на самом деле были... и являются.
Вот что рассказал мне Герберт Уэст, признавшись в непристойностях, до которых докатился его ученый ум. Это было не хуже, чем я подозревал, потому что в каждом случае, когда был задействован методичный, несколько извращенный интеллект Уэста, происходили трагедии, хаос и ужасы, недоступные человеческому пониманию. Кто знал это лучше меня? Но он признался не во всем. Это я узнал в свое время. После эпизода с майором сэром Эриком Морлендом Клэпхемом-Ли я должен был знать, что он сделает, и на самом деле сделал. Но в то время я был в блаженном неведении, и откровение пришло не сразу. Нет, до тех пор, пока моя судьба не пересеклась с судьбой покинутой деревни Чадбург.
Пока солдаты наблюдали за улицей, доктор Гамильтон отвел Крила в заднюю комнату. Oни вместе закурили, и Гамильтону потребовалось немного усилий, чтобы рассказать свою историю, которую Крил так сильно хотел услышать. Это был краткий пересказ событий, потому что на полную историю не было времени.
- И ты думаешь, что я в это поверю? - усмехнулся Крил, его цинизм снова ожил, вращаясь внутри него, как сверло, горячий, безжалостный, сверля его все глубже, заставляя его искать правду не в страшных военных историях, а... настоящую правду.
Это правда, и ты должен принять ее. Правда в вымысле, и вымысел в правде, бред, безумие, чистый сюрреализм и галлюцинации, но правда, - сказал он себе. - Абсолютно все – правда перед твоим носом.
- Веришь ты в это или нет, мне абсолютно безразлично, - сказал Гамильтон, не то чтобы обиженный, не то чтобы оскорбленный.
Он был далек от этого. Его глаза были мрачными, безрадостными зеркалами, в которых отражалась сама война – кладбища, поля сражений и свалки тел. И что-то еще, что-то почти каббалистическое и мистическое, управляемое бесконечной болью.
И Крил, чувствуя, как весь ужас, боль и безумие последних нескольких месяцев возвращаются к нему, впиваясь зубами ему в горло, начал проклинать его, кричать, обзывать его всеми грубыми, громкими, хамскими и, в конечном счете, бессмысленными словами, которые пришли ему в голову.
Гамильтон ничего не ответил.
Его лицо было абсолютно пустым; он был непроницаем.
Затем патруль двинулся в путь, и Крил последовал с ними. Из обломков и заваленных извилистых улиц в окружающую сельскую местность, которая была разорена, разорвана, сочась грязью и коричневой вонючей водой. Туман не рассеялся, и они словно оказались в мрачном мире, когда зашло солнце и из впадин и канав выползла тьма. Вся территория вокруг Чадбурга представляла собой затопленную систему траншей с укрепленными бункерами, разрушенными валами из камней и мешков с песком, разрушающимися блиндажами и останками людей, лошадей, повозок с боеприпасами и искореженных артиллерийских орудий, врытых в землю.
Через десять минут после того, как их застала тьма, тишину разорвали выстрелы.
Оба горизонта осветили мигающие огни, когда тяжелые орудия с обеих сторон начали обмениваться залпами, и земля задрожала, как будто от далекого землетрясения. Разрывались снаряды, и склады боеприпасов с обеих сторон превратились в огромные пылающие костры, которые озаряли небо тусклым красным светом. Артиллерийские офицеры выпускали залп за залпом по линиям друг друга, и довольно скоро сельская местность, окружающая Чадбург, приблизилась к нулевой отметке, повсюду падали снаряды, а людей швыряло лицом в грязь.
- БЕГИТЕ В ОКОПЫ! - крикнул кто-то. - В УКРЫТИЕ! В УКРЫТИЕ!
Крил упал в лужу грязи прямо на два сгнивших трупа. И именно эти два тела не дали ему захлебнуться в грязи. Они раздулись, как мясистые бочки, и лопнули, когда он упал на них, превратившись в серо-белое желе, когда он безумно пытался освободиться, горячие трупные газы заполнили его нос и заставили заслезиться глаза. Он вырвался на свободу, вытащил из-за пояса укрепляющий инструмент и погрузил его в более твердую землю, освобождаясь от падали.
Взвод рассеялся, когда свистящие взрывы и тяжелые снаряды разорвались вокруг них, разрывая людей на куски. Выжившие прыгали от воронки к воронке, едва избегая раскаленной шрапнели, которая летела по воздуху режущими дугами. Грязь и вода взметнулись высоко наверх, падая обратно дождем. Артиллерийский огонь всколыхнул старое поле боя, подняв зловоние разлагающихся тел и очагов газообразного хлора, с вонью кордита и горелого пороха конкурировала дюжина резких запахов. В небе вспыхнули желтые и алые вспышки, наполняя туман колеблющимися тенями.
Солдаты бросились к траншеям и прыгнули в них с криками ужаса, потому что грязная вода была полна немецких трупов, которые превратились в жидкую гниль под их военными ботинками. Они пробивались сквозь трупы и стоячую воду, пока залпы снарядов сотрясали землю вокруг них.
К тому времени, когда Крилу удалось доползти туда, он увидел клубящиеся облака зеленого и белого дыма, которые плотными столбами поднимались над траншеями, смешиваясь с туманом, образуя жуткую завесу, которая поглотила все, разделяя людей всего на несколько футов. Через десять или пятнадцать минут она немного рассеялась, но так и не исчезла полностью, просто плавая вокруг дымящимися пятнами, которые довольно аккуратно загнали взвод в их личный ад.
- Что-то... - раздался голос, - там что-то есть...
Крил выглянул из-за разорванных мешков с песком, упираясь ботинками в грязную стену траншеи. Он надеялся увидеть ряд немецких шлемов и примкнутых штыков, устремившихся в их сторону, но то, что он увидел, было совсем другим.
Силуэты... формы... Скелетообразные призраки, поднимающиеся из пузырящейся коричневой грязи, из луж и болот трупной слизи. Целиком и по частям, немцы в истлевшей униформе и англичане с пустыми рыбьими белыми глазами и сморщенными отверстиями вместо ртов, крестьяне с истлевшими лицами цвета кладбищенской тины и, конечно же, дети с призрачными лицами, пустыми глазами, а также облака ядовитого газа, поднимающиеся из их сморщенных ртов, как пар.
Крил видел их, и он ожидал этого, их ряды увеличивались с каждым кварталом. Словно искривленные, искаженные существа, видимые через треснувшее оконное стекло, они подтягивались мрачными батальонами, шагая по охристо-коричневой грязи.
Он увидел, как солдат, находившийся менее чем в десяти футах от него, внезапно исчез в шквале протянутых белых рук, которые торчали из стен и пола траншеи, и булькающей воды, которая струилась вокруг его талии. Многие из них не были прикреплены ни к чему, кроме голеней конечностей. Он кричал, пока они разрывали его, его суставы трещали, связки рвались, превращая его в расчлененное, бьющееся существо, похожее на них самих.
Солдаты стреляли, бросали гранаты, разрубали мертвых на части траншейными ножами и штыками, и все равно их численность росла, их поднималось все больше и больше, похожих на личинки – белые, извивающиеся и прожорливые – бросающих старое мясо ради чего-то более сладкого.
Живые мертвецы прибывали волнами падали, прибиваемые к берегу на усыпальнице из белых блестящих костей, скапливаясь в огромные валы гниющей гнили, которые были отвратительно живыми, отвратительно одушевленными, они ползли и скользили, спотыкаясь на костлявых ногах и подтягиваясь вперед на животах, как трупные крысы.
Когда Крил закричал и провалился в черную дыру внутри себя, он увидел руки, ползающие вокруг, словно белые раздутые пауки. Он увидел прыгающие ноги. Колышащиеся торсы. Медленно двигающиеся конечности. Существа, разгуливающие без ничего выше пояса... И все больше пальцев пробивались сквозь грязевую пену, и все больше надгробных лиц всплывало на поверхность черных озер.
Ночь превратилась в сюрреалистический мир теней, освещенный пылающими пнями и горящими мешками с песком, окруженный клубящимся туманом, прерываемым криками и стрельбой, а иногда снарядами, заставляя землю подниматься огненными шлейфами, как лава из вулканических конусов. Он вытащил себя из траншей, так как они кишели нежитью. Он ползал, как краб, по изрытой земле, переплывал затопленные воронки от бомб, пробирался через леса скелетов, пробирался сквозь черепа без челюстей, выступающие бедра и локти, пожелтевшие грудные клетки и непристойно белые позвонки. Покрытый грязью и слизью падали, он нашел землянку выше линии воды и рухнул в нее, приземлившись на кучу щебня, которая подалась и сбросила его в яму, заполненную несколькими дюймами грязной воды.
- Привет, приятель, - услышал он голос, когда высвободился. - Вы передадите мои наилучшие пожелания доктору Уэсту, не так ли?
В мерцающем свете пожаров и спускающихся огней Крил увидел сидящего там британского солдата в заплесневелой униформе. Его лицо было похоже на нечто, сплетенное из желтых, черных и ярко-красных веревок. Его лицо было живое, ужасно волнистое. Из его левой глазницы выскользнул скользкий зеленый трупный червь, другой – из полости носа, а затем их вылезла дюжина, разрезая его лицо вдоль и поперек, и плоть распалась, осыпавшись сгустками и петлями, оставив что-то похожее на ухмыляющуюся маску страха, покрытую нитями ткани. Эта ухмыляющаяся маска продолжала улыбаться, пока не разорвалась в диком, истерическом хихиканье, которое прокатилось в ночи, став частью хаоса, который прорывался во всех мыслимых направлениях.
Крил выбрался из землянки, передвигаясь по костям, по слизи, илу и грязи. Затем он упал в грязную траншею, соскользнув на животе в воду, как тюлень. Карабкаясь по стенам из гладкой влажной глины, он увидел над собой колышущуюся серую фигуру и издал сдавленный крик, когда его горло наполнилось густой массой ужаса, которую он не мог проглотить.
Это была тварь с кавалерийского поста, тварь из Чадбурга... Тот злобный, окутанный саваном кладбищенский ангел.
Только оно выглядело по-другому.
Просто пугало, - понял он с сухим смехом в горле. - Просто пугало.
Саван был подвешен на паре железных столбов, воткнутых в землю, которые использовались в качестве каркаса для мешков с песком, которые теперь были взорваны. Теперь тварь сбросила свой саван. Оно больше не пряталось, и у Крила возникло безумное чувство, что оно хочет, чтобы он это знал, что в этом подношении седеющих, забрызганных слизью погребений было что-то мрачно символическое.
Снаряды все еще летели с перебоями, клубы белого и желтого дыма смешивались с наземным туманом в мутную дымку. Бойцы 1-го, те, что были еще живы, стреляли и кричали. Крил слышал и другие звуки, рвущиеся звуки и влажные щелчки, неприятные звуки, похожие на вареную курицу, которую очищали от костей.
И кричал.
- НЕТ, НЕТ! НЕТ! ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ПРИКАСАЙСЯ КО МНЕ! УБИРАЙСЯ! О, БОЖЕ МИЛОСТИВЫЙ, УБИРАЙСЯ...
Этот крик разорвал ночь, яростный и едва человеческий, звук абсолютного животного страха и человеческого отчаяния. Затем он провалился в небытие.
Еще один крик, где-то в тумане и тенях, оборвался влажным, мясистым звуком, похожим на звук ножа, погружающегося в говяжью ножку. Потом еще один. И еще один. И еще один. Тогда Крил понял: что бы там ни было, что бы ни убивало людей, оно двигалось по траншее в его направлении, убивая все, что попадалось на его пути. Выстрелы из винтовок и револьверов. Гранаты. Но ничто из этого не могло остановить черную волну того, что неслось по траншеям, и Крил довольно хорошо представлял, что это было и чего оно хотело.
Вода доходила ему до колен, и он бежал по ней, скользя по грязи, покрывавшей дно траншеи, спотыкаясь о закопанные вещи и теряя равновесие, падая, вставая, а его разум побелел от паники.
- О... Боже... O, Боже, - закричал солдат, и Крил обернулся, чтобы увидеть фигуру, выходящую из тумана, хромающую, ковыляющую, держащуюся прямо только усилием воли.
В свете вспышек и пламени он мог видеть, что лицо солдата было маской из окровавленных нитей и лент, как будто что-то пыталось оторвать его от кости под ним и только частично преуспело. От левой щеки к правому виску тянулись четыре колеи, а оставшийся глаз представлял собой просто красную яму с рубцами.
- Беги! - сказал солдат, собрав все свои силы. - Беги, пока еще можешь...
А потом что-то... гигантская гротескная фигура... появилась из тумана, схватила его и аккуратно разорвала пополам, как будто он был всего лишь куклой, набитой тряпками, отбросив его останки в сторону и прыгнув вперед.
Крил побежал, упал лицом в загрязненную воду и вынырнул из нее, обезумев от страха, пытаясь вскарабкаться по стене траншеи, впиваясь пальцами в мягкую глину, которая сочилась между костяшками его пальцев. Всхлипывая, он соскользнул обратно в воду и задрожал под ледяной тенью существа, которое возвышалось над ним, существа, которое выдыхало горячее дыхание обглоданных трупов.
- О, пожалуйста... - сказал он.
- Крил, - сказало оно ему, протягивая вниз огромные узловатые руки. - Ты один из нас...
Не сомневайтесь, нас разорвало на части в затопленных траншеях под Чадбургом. Некоторые храбро погибли во время обстрела, но остальные превратились в хнычущих существ, когда увидели, кем был наш истинный враг – ходячие мертвецы, которые вылезли из своих нор, чтобы развязать войну на уничтожение против живых.
Мы были рассеяны во всех направлениях и делали все, что могли, но люди на каждом фланге умирали. Повсюду в траншеях были немецкие трупы – в полу, в стенах – а также в грязи. Оглядываясь в поисках выживших, пригибаясь каждый раз, когда над головой разрывался снаряд или извергался столб грязи и черной воды, я не знал – и не мог знать, - что оживило так много мертвецов. Конечно, Уэст был ответственен за некоторых из них... но не в таком количестве. Даже этот страдающий манией величия мозг не мог представить себе массовое воскрешение в таких масштабах.
Был еще один фактор.
Катализатор.
Только когда я нашел трех солдат, которые яростно защищались, я понял, что это был за катализатор. Когда мертвецы хлынули вперед, и солдаты буквально разорвали их на куски – некоторые были настолько сгнившими и пропитанными водой из грязевых ям и озер со стоячей водой, что просто разлетелись на части, - под ногами задрожала земля. Закипела вода в траншеях. Мешки с песком рухнули, и блиндажи рассыпались в щебень. Одно-единственное дерево без ветвей рухнуло.
Сработал катализатор.
Он вырвался из грязной земли не более чем в пятнадцати футах от нас желтой, розовой и серо-белой массой вздымающегося трупного желе. Оно поднялось, больше не скрываясь, огромный пульсирующий, шумный сгусток ткани в ужасном, вздымающемся движении... оно все приближалось и приближалось, поднимаясь огромной сверкающей волной ядовитой плоти, которая была минимум двадцать футов в высоту и вдвое больше по объему.
Люди кричали, пока он продолжал подниматься из огромной неровной расщелины в земле, похожей на родовой канал.
Как бы мне ни было тошно, я не закричал.
Видите ли, я знал, что это такое.
Это была какая-то огромная чудовищная мутация, образовавшаяся из чана Уэста с эмбриональной тканью рептилий. Когда немцы обстреляли сарай, первую лабораторию Уэста, полностью уничтожив ее... они не уничтожили то, что было в этом чане. Оно сбежало и прорыло туннель под землей, словно чудовищный червь, размножаясь в темноте, питаясь трупным жиром, трупным мясом и богатыми костным мозгом костями, погруженными в грязь Фландрии. У Уэста был еще один чан, побольше, который находился в его другой лаборатории на ферме, но этот массивный организм был частью оригинала. Я был уверен в этом.
Пока одни кричали, а другие теряли рассудок, я просто ждал, когда эта сгустившаяся масса упадет на меня и выжмет из меня жизнь, сделает меня частью ее скользящей необъятности. Но этого не произошло. Немцы дали по нам сокрушительный залп – осколочно-фугасные снаряды, за которыми последовали зажигательные. Они ударили по монстру, разорвав его на куски, превратив в гнойный дождь грязи, горячего дренажа и губчатой ткани, который пролился дождем на землю, а затем поднялся мощным огненным штормом, когда ударили зажигательные устройства.
Солдаты были заживо погребены в грязи и наростах этого существа... но я выжил. Я выполз из грязи и кое-как встал на ноги, благословляя немцев за вмешательство и умоляя их только об одном: чтобы они послали еще один снаряд, чтобы положить конец моему жалкому существованию.
Но и этого не произошло.
Я увидел, как что-то выходит из тумана. Оно шло неровной походкой, неловко двигаясь, вытянув руки перед собой. Я знал, что это было. Оно было одето в гниющее свадебное платье и протягивало мне руки с серой кожей и черными прожилками. У него не было головы, но оно знало, где я нахожусь, и уже какое-то время искало меня. Я слышал крыс, которые гнездились внутри, жужжание насекомых, которые сотами облепили этот ходячий труп.
Я должен был бежать, я должен был что-то сделать.
Но это была моя Мишель, воскрешенная – мне нравится в это верить – тканью, которая теперь была разбросана по земле. Она пришла за мной, и я ждал ее с ножом в руке. По моим щекам потекли слезы, и что-то внутри меня увяло и почернело. Когда она подошла ближе, я увидел гниющее кружево, белизну чистоты, запятнанную тленом – грязью, дренажем и гробовой слизью, распространяющимися пушистыми грибками.
Обдав меня зловонием склепа, она обняла меня, и я отдался этому последнему объятию. Каким-то образом, каким-то чудом, я услышал ее голос в своем сознании, звучащий как звон колокольчиков.
Я ЗДЕСЬ.
Я резко опустил нож, плача, визжа от душевной боли. Я замахнулся им снова и продолжал резать, разрезая ее на безногое, извивающееся существо у моих ног, которое я колол, колол и колол, и прямо перед тем, как оно перестало двигаться, непристойно вращаясь, снова раздался голос.
НО Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.
ПОЖАЛУЙСТА.
ПОЖАЛУЙСТА, ОБНИМИ МЕНЯ.
Я резал и резал, пока у моих ног не осталось ничего, кроме вонючей, гниющей массы, а затем откинулся назад, обезумев от ярости, когда из нее черным маслянистым потоком хлынули жуки-падальщики, и крысы выползли на свободу, а затем ее живот открылся и извергнул слизистую, шокирующую розовую кучу извивающихся новорожденных крыс, которых я разрубил на куски.
Нож все еще был у меня в руке, забрызганный останками моей любви, и я, пошатываясь, побрел в туман, ожидая шрапнельного поцелуя снаряда, которого так и не последовало.
- Повернись и посмотри мне в лицо, Крил, - раздался голос, странно красноречивый, как сама Смерть, но искаженный, как будто произнесенный ртом, полным сала. - Посмотри на меня.
Крил сделал, как ему было сказано, стоя на коленях в грязи и плескаясь в коричневой воде, под его ногтями набилась глина, а по его лицу стекала грязная вода. Этому голосу невозможно было отказать. Он поднял глаза, и его горло наполнилось горячим песком пустыни и задрожало. Его легкие сжало судорогой, и он не мог отвести глаза от охватившего его ужаса.
Ангел Смерти – ибо это мог быть только он – представлял собой огромную, неповоротливую, выпуклую массу мышц, мясистых наростов и артерий, едва удерживаемых натянутой, блестящей серой кожей, которую пересекали черные швы, зигзагообразный, перекрывающийся лабиринт, который удерживал ее вместе. Он был похож на человека, но выпуклый и бугристый, его уродливая голова была лысой с одной стороны и покрыта неровными пучками длинных жирных черных волос с другой, покрытая выступающей тканью внизу, его череп был искажен, нос был похож на черепную впадину, один глаз находился намного ниже другого, черный и сочный, как опухоль, а другой – желтый, яркий и невыносимо разумный.
Он стоял там, дыша со смертельным хрипом, его бочкообразная грудь поднималась и опускалась, ребра прорезали кожу, и из дыр, проделанных в шкуре, торчали бугорки костей. Это было похоже на что-то, собранное из дюжины разных трупов, скрепленных скобами, проволокой и кетгутом, лоскутное одеяло из человеческих шкур, маслянистой серой кожи ящерицы и щетинистых свиных шкур. Лоскутное одеяло, которое могло существовать только в аду. Даже его лицо было собрано из нескольких лиц. Черная дорожка швов шла от макушки черепа, вниз по лбу и носу и ниже линии подбородка. Шовные линии расходились от него, разделяя лицо на трети, затем на четверти и, наконец, на пятые... каждая смещалась и втягивалась впадинами или выталкивалась аномальными бугорками костей, так что эффект был отвратительным... размытое, нечеловеческое лицо чего-то, видимого сквозь мутную банку кунсткамеры.
Он потянулся вниз одной рукой, его пальцы были соединены проволокой с костяшками пальцев и свисали веревочными нитями кожи. Оно было огромным и мясистым, изуродованным, и оно вцепилось в Крила. И ощущение этого... как будто его окружили холодные внутренности мертвой рыбы... Он почувствовал, как внутри шевелятся личинки.
- Ты охотился за смертью всю свою жизнь, - сказало оно ему, открыв распухшие черные губы, обнажив блестящие желто-серые зубы. - Теперь настал черед смерти охотиться за тобой, и она нашла тебя.
- Прошу...
Смерть полезла в его сумку и вытряхнула коллекцию фотографий смертей ему на голову.
- Милосердие? - выдохнуло оно. - На этом этапе? Серьезно, Крил. Я ожидала большего. Я сбросила свой саван, чтобы раскрыть свою истинную природу... Может быть, в этот час ты сделаешь то же самое... покажи нам упыря внутри... обнажи его, чтобы мы могли позлорадствовать над его невыносимым уродством...
- Боже милостивый... Просто дай мне жить, - всхлипнул Крил. - Пожалуйста, просто дай мне жить...
Но у существа были другие намерения. Оно преследовало его уже некоторое время, и это был перекресток их судеб, которые были переплетены с самого начала, с того момента как Крил ступил на свое первое поле битвы, увидел свой первый изуродованный труп и сделал первую фотографию для своего частного морга.
- Ты пришел увидеть и узнать, - сказало оно ему. - Теперь ты УВИДИШЬ и скоро УЗНАЕШЬ...
Затем, не колеблясь, оно отпустило его, ухватилось за несколько ниток из шва на груди и, как ребенок, развязывающий шнурок на ботинке, распустило их, и Крил закричал, когда то, что было внутри, хлынуло наружу скользкой струящейся рекой, которая накрыла его, окутала, утопила в дымящемся, извивающемся море могильных личинок. Они заполнили траншею, поднимаясь и прорываясь над мешками с песком, и он боролся в их глубинах, как пловец, нырнувший в последний раз. Его пальцы пробили поверхность извивающегося, ядовитого моря, но не более того. Они были у его глаз, в ушах, в ноздрях и давили через расщелину на заднице. Его рот открылся в безумном крике, и они потекли по его горлу, наполняя его, затыкая ему рот, погружая его в отвратительные глубины склепа, удушая его смертью, которую он искал и, наконец, сделал своей.
Он погрузился в воды могильных червей, и ожившая, тщательно сшитая оболочка, в которой находился Ангел Смерти, рухнула, как воздушный шар, лишенный воздуха, и осталась просто куча желтых костей и саван кожи, который опустился на землю, как простыня, сорванная с веревки.
И мертвецы со всех сторон опустились обратно в свои норы, лишенные солнца, обесцвеченные лица в последний раз закрыли глаза, конечности окоченели, а оболочки растворились в лужах гнили и горячего трупного газа. Вскоре от них остались только трупы, а то, что находилось внутри, взлетело огромными жужжащими черными тучами трупных мух, ищущих более высоких равнин и более свежих ветров.
Как вы, возможно, догадались, я был единственным выжившим из разведывательной группы в Чадбурге. Я часами бродил в поисках мирного забвения, которого так и не нашел. Я мало что помню из этого. Мне сказали, что меня нашел поисковый отряд из 12-го Мидлсекского и вернул на линию фронта. После этого все превратилось в лихорадочное размытое пятно из пунктов оказания медицинской помощи и палат для пострадавших. Прошло несколько недель, прежде чем я пришел в себя, и когда я пришел в себя, когда я полностью выздоровел – или стал настолько близко к выздоровлению, насколько можно было надеяться после того, что я видел, - я был репатриирован со своим подразделением только для того, чтобы предстать перед моими командирами для разбирательства в военном суде.
Уэст тоже был там.
Нас задержали на основании улик, собранных на ферме Уэста, которые, как нам сказали, были такого ужасного, прискорбного и отвратительного характера, что нашлись те, кто хотел, чтобы мы предстали перед расстрельной командой без суда. Фермерский дом сгорел дотла вместе с тем, что там еще оставалось.
Неважно.
После должного рассмотрения командование решило, что судебные протоколы расследования будут опечатаны, и мы будем уволены с честью, с пониманием того, что мы никогда ни словом не обмолвимся о том, что мы сделали, или что мы видели, или о других богохульных, нечестивых действиях, которые мы совершили.
Тем не менее, с помощью Уэста я вернулся к частной практике в Бостоне. Мне следовало бы презирать этого человека, и я думаю, что я презирал его, но его глаза обладали мощным магнетизмом, и вскоре мы вернулись к нашему несколько своеобразному направлению исследований, скрываясь на полуночных кладбищах и залитых лунным светом могилах. Ибо у нас была назначена встреча в зубастых впадинах долины мертвых, и наша работа еще не была закончена.
Бесплатные переводы в нашей библиотеке:
BAR "EXTREME HORROR" 18+
или на сайте:
"Экстремальное Чтиво"
Ничейная земля - это пустая или бесхозная земля или необитаемая или пустынная территория, которая может быть предметом спора между сторонами, которые оставляют ее незанятой из страха или неуверенности. Этот термин первоначально использовался для определения спорной территории или свалки отходов между вотчинами. В наше время обычно ассоциируется с Первой мировой войной для описания участка земли между двумя системами траншей противника, не контролируемыми ни одной из сторон.
около 122 м.
товарищ, друг - нем. яз.
Помни о смерти - латынь
около 39 Цельсия.
около 16-16.5 Цельсия.
Королевская военная академия в Сэндхерсте (англ. Royal Military Academy Sandhurst) - британское военное высшее учебное заведение в городе Сэндхерст, графство Беркшир, Англия.
около 1.5 м.
около 2.13 м.
Немцы! Немцы! - (франц. яз.)
около 363 кг.