Крэйг С. Залер Духи рваной земли
Глава 4. Баллада для настоящих людей
Глава 6. Предприятия опасные и безопасные
Глава 8. Осмотрительный мексиканец
Глава 12. Пожиратели скотча и текилы
«Невероятный эффект присутствия».
Курт Рассел
«Книга, сравнимая с «Джанго освобожденным» Тарантино».
Booklist
От постановщика нашумевших картин «Костяной томагавк» с Куртом Расселом и «Закатать в асфальт» с Мелом Гибсоном. Роман, стирающий грань между прозой и кинематографом. Дикий вестерн-триллер. Уникальная смесь атмосферы произведений великого Кормака Маккарти и фильмов Тарантино и Родригеса. Готовится экранизация: с текстом работает сценарист культовых сериалов «Остаться в живых» и «Сорвиголова», а в режиссерское кресло сядет маэстро Ридли Скотт, создатель всемирно известных франшиз «Чужие» и «Бегущий по лезвию».
Нью-Мексико, 1902 год. Представительный костюм, хорошие манеры и знание испанского – только это и требуется от человека, которого нанимает в компаньоны троица южан угрожающего вида. Какая малость – к тому же ненадолго и за весьма приличную плату! Так рассуждает счастливый обладатель всего перечисленного янки Натаниэль Стромлер, остро нуждающийся в деньгах после банкротства. Откуда знать изысканному джентльмену, поклявшемуся ни за что и никогда не иметь дела с оружием, что мужчины семейства Плагфордов везут с собой опытных бойцов и целый арсенал. Они собираются перевернуть Мексику вверх дном в поисках своих похищенных женщин…
Посвящается Пэм Кристенсон и Джоди Залер
1902 год, лето
Женщина, забывшая свое имя, заворочалась на сыром матрасе, и воспаленные язвы на спине, руках и ягодицах хором взвыли. Она повернулась на левый бок, и когда ноги сомкнулись, что-то твердое, чуждое и незнакомое прижалось к стенкам вагины.
– Господи…
Женщина потянулась вниз правой рукой, просунула внутрь кончики пальцев и, наткнувшись на полукруглый шматок, выковырнула его, как жемчужину из раковины. Потом, переждав наплыв головокружения, открыла глаза и увидела зажатую между большим и указательным пальцами маленькую черепашку.
Вид мертвого существа должен был бы шокировать, но у женщины, забывшей свое имя, изъятая диковина вызвала лишь отстраненное любопытство, схожее с тем, что испытываешь, слушая, как стоящие неподалеку незнакомцы обсуждают малоинтересную тему.
Две примостившиеся у кровати свечи испускали удушливые запахи цветов, корицы и ванили – и не-много янтарного света. В раздражающем его мерцании женщина разглядывала черепашку, вложенную в нее неизвестно зачем мужчиной, которого она, к счастью, не помнила. Рептилия сдохла, втянув под панцирь голову и лапки, полностью отгородившись от мира, и женщина завидовала животному.
За восемь месяцев пребывания в подземном аду в ней бывало и кое-что похуже.
Сама не понимая почему, женщина положила округлый трупик на подушку, рядом со спутанными космами светлых волос, и осторожно провела пальцем по шершавому панцирю. Голова черепашки выскользнула и безвольно свесилась.
– ?Reina![1] – Мужской голос проникал сквозь дерево и камень.
Женщина перевела взгляд с трупика на толстую обитую железными полосами дверь в дальнем конце комнаты.
– Еда, – сообщил мужчина.
Не обнаружив халата, пленница обернула голое тело загрубевшим от высохшего семени одеялом. Появившаяся под нижним краем двери полоска желтого света вытянулась. В ярком прямоугольнике стоял человек с деревянным носом, доставивший бачок. Отблески свечей играли на дождевике.
– Не голодна. – Она покачала головой. – Не надо еды. No comida para mi.
Не обращая внимания на заявления, Деревянный Нос вкатил бачок в комнату, направляя его с помощью выступающей сверху ручки. Колеса пронзительно визжали, словно терзаемые грызуны, и этот визг отдавался даже в глазных яблоках измученной женщины.
– Еда, – повторил Деревянный Нос, подталкивая бачок к кровати. Он наклонился и размотал висевшее на бачке подобие трубки телесного цвета.
Мысль о еде вызвала у женщины отвращение.
– Не надо еды. – Дрожащему телу требовалось иное.
Деревянный Нос поднес к ее рту сочащийся конец свиной кишки, но женщина сжала губы и отвернулась. Зеленоватые капли упали на одеяло.
– Госпожа должна есть и оставаться красивой. – Воздух со свистом прошел через ноздри, просверленные в фальшивом носу, и обсидиановые глазки замерли. Он повернул свиную кишку к собственному рту, слизнул несколько капель, улыбнулся и кивнул. – Bueno[2].
Женщина потыкала пальцем в темные отметины на своих костлявых руках.
– Нужно еще.
– Больше нет лекарства.
Страх спалил все внутри как огонь, промчавшийся по высохшему лесу.
– Я… мне… нужно еще. – Рот высох. – Уже несколько дней прошло…
Деревянный Нос снова поднял свиную кишку.
– Por favor reina, tu…[3]
– Не стану есть, пока не получу лекарство.
Удар кулаком в живот. Она охнула, ловя ртом воздух, и кишка проскользнула в рот. Деревянный Нос крепко сдавил подбородок и принялся качать насос правой ногой. Суп со вкусом чеснока, плесени и тухлой курятины хлынул в горло и желудок. Женщина попыталась крикнуть, но лишь выплеснула вонючую жижу через ноздри.
– Bueno.
Деревянный Нос закачал в нее еще супа, понаблюдал, как она глотает, вынул кишку и начал наматывать ее на бачок.
– Тебе надо спать. Через три дня большая фиеста. У тебя будет muy[4] важных клиентов, и босс хочет…
– Достань лекарство, – потребовала женщина.
– Больше нет лекарства. Тебе от него плохо. Клиенты жалуются, у тебя холодные руки, и волосы падают.
Выдержать еще одну фиесту без поддержки наркотика женщина не могла.
– Не достанешь лекарство, устрою неприятности. Опять обделаю постель.
– Нет. – Деревянный Нос нахмурился. – Не делай так.
– Ты достанешь мне лекарство, или я обделаю постель прямо при клиенте. Устрою всем большие неприятности.
Деревянный Нос засвистел ноздрями, отвернулся от упавшей на подушку женщины, выкатил бачок из комнаты, захлопнул дверь и повернул ключ.
Отяжелевшая от дурной пищи пленница закрыла глаза и уснула. Во сне она была счастливой в браке хормейстершей и жила в Сан-Франциско. Звали ее Иветта.
Иветта очнулась. Халат (как его надела, вспомнить не смогла), лицо и волосы были влажными от пота. Она открыла глаза и почти ничего не увидела. Свечи у кровати догорели, комната погрузилась в темноту; свет просачивался лишь из-под дубовой двери. В сумраке у изножья кровати вырисовывались неясные очертания, напоминавшие закутанную в плащ фигуру. Иветта замерла от страха.
Пришелец хрипло засопел.
– Кто здесь?
Неведомый гость задышал, хлюпнул и оглушительно чихнул. Иветта охнула и, не удержавшись, обмочилась.
Влажный язык скользнул по подошве правой ноги, которую она торопливо подтянула. Фигура трижды фыркнула, обошла кровать и, задержавшись у подушки, тяжело засопела. Нос женщины уловил запах мяса и костей.
Иветта подняла руку и положила ладонь на влажную морду. Пес заскулил от удовольствия, высунул мясистый язык и слизнул засохшую на запястье соль.
Справив малую нужду в металлическую емкость, стоявшую обычно под кроватью, Иветта чиркнула спичкой, поделилась огнем со свечным фитильком и засунула обгоревшую спичку в стенную трещину.
Пес был рыжей дворнягой фунтов пятидесяти[5] весом, с острыми ушами, умными глазами и большой, торчащей во все стороны бородой. Простодушное животное глядело на нее, как глядело бы невинное дитя или возлюбленный.
Впервые за много месяцев Иветта смотрела в глаза существа, к которому не испытывала ни ненависти, ни отвращения, и по ее щекам покатились слезы. Задержавшись на краешке подбородка, капельки срывались и падали на промокший матрас.
Не впечатлившись плачем, вальяжный пес почесал бок и проинспектировал когти.
– Привет, – сказала Иветта.
Пасть открылась и закрылась, словно животное вознамерилось произнести что-то, но передумало. Вместо этого пес сел и поднял правую лапу.
– Так ты знаешь, как здороваться?
Пес глядел с видом важным и даже высокомерным.
Иветта подалась вперед, но пожать предложенную конечность не успела из-за накатившей тошноты. Пошарив под кроватью, она подтащила металлический горшок, в который и исторгла большую часть насильно закачанного супа. На разгоряченном лице проступил мелкий пот, снова начались спазмы.
Иветта вытащила изо рта спутанные прядки волос, сплюнула в собственные испражнения остатки кислой блевотины и задержала дыхание, чтобы не вдохнуть зловоние, которое наверняка вызвало бы еще один приступ рвоты. Затем вернула на место металлическую емкость, откинулась на спину и уставилась в потрескавшийся потолок. Когда приходящие чужаки роняли сопли на ее груди, словно она была мамочкой и могла каким-то образом вернуть их в состояние восторженного младенчества, или вторгались в ее чрево, Иветта глядела вверх, на трещины в камне, и представляла себя ползущим по грубому потолку жучком. Некоторые хотели, чтобы она смотрела на них и разыгрывала страсть, но оказывать такие услуги получалось только после того, как Деревянный Нос давал ей лекарство.
Надежда на спасение из ада таяла с каждым месяцем и, хотя не исчезла совсем, превратилась в пылинку. Разговаривая с Господом, Иветта каждый раз молила Его послать спасителей или забрать к Себе. Слишком долго она страдала. Может быть, пес – друг, данный в утешение, когда жизнь подходит к жалкому концу?
Иветта села и, переждав волну боли, вытянула усохшие щиколотки и спустила ноги с кровати. Дрожа, наклонилась и протянула руку.
– Дай лапу.
Пес чихнул, зевнул, но лапу не подал.
Обдумав возможные причины собачьей неотзывчивости, женщина сказала:
– Mano[6].
Словно принося присягу, пес с важным видом поднял правую лапу.
Пленница пожала ее и отпустила.
– Так ты мексиканец?
Пес чихнул.
– Ты же не виноват. – Иветта ненадолго задумалась, припоминая нужное испанское слово. – Habla[7].
Пес гавкнул, и тут же борода его взметнулась от потока воздуха, с шумом ворвавшегося в комнату. С противоположного конца донесся металлический скрип. Иветта и ее высокомерный гость посмотрели на дверь. В открывшемся проеме, освещенный из коридора факелом, вырисовался силуэт человека с деревянным носом. Вместо привычного дождевика на нем были коричневые штаны и красивая бордовая рубашка. Маленькие глазки, поймав огонек свечей, сияли, как две далекие звезды.
– Нравится Генри?
Иветта почувствовала, как в комнату вползает зло.
Мужчина почесал шею и ткнул указательным пальцем в собаку.
– Его зовут Генри. Нравится?
– Меня вырвало. – Иветта наклонилась и выдвинула из-под кровати металлический горшок с мочой и блевотиной. – Сюда. Ты можешь…
– Генри – цирковой пес из Мехико. Хозяин умер, дочка продает зверей, чтобы купить отцу гроб.
– Я хочу есть, – перебила его Иветта, рассчитывая перевести разговор на другое. – Tengo hambre[8]. Пожалуйста…
– Генри. – Пес поднял голову и посмотрел туда, где светились две точки, глаза человека с деревянным носом. – ?Vengaqui! (Иветта знала, что это означает «Ко мне!».)
Пес послушно подошел.
– ?Alto![9]
Пес остановился.
– ?Sientate![10]
Пес сел.
У Иветты похолодело в животе.
– Не надо! Нет!
Деревянный Нос с силой хлопнул дверью.
Дерево двинуло по собачьей голове с одной стороны, камень – с другой. Пес взвыл.
– Не тронь! – Иветта поднялась с кровати, но покачнулась от головокружения и свалилась на матрас. – Оставь его!
Деревянный Нос снова открыл дверь. Пес жалобно заскулил, отшатнулся, но остался на ногах и потряс головой.
– ?Vengaqui!
Животное подалось вперед. Дверь ударила по морде, и что-то хрустнуло.
– Перестань! – крикнула Иветта. – Хватит, хватит!
Дверь снова открылась. Повернув неестественно голову, словно наблюдая за полетом пьяного шмеля, пес поплелся в комнату. Из ноздри и правого уха капала кровь, из скривившейся морды выступала расщепленная кость.
Деревянный Нос подошел к пленнице. Бусины на мокасинах пощелкивали, как игральные кости.
Пес завалился на бок, но поднялся, встряхнулся и прошел кругом по комнате, дергая раненой головой.
Невдалеке от кровати мужчина остановился.
– Reina. Mirame[11]. На меня!
Иветта вытерла мокрые от слез глаза и подняла голову.
– Ты будешь делать хорошо клиентам, или Генри сильно будет страдать.
– Да, да. Я буду хорошей.
– Постель не будешь пачкать?
– Не буду, – заверила его Иветта.
– Bueno[12]. – Деревянный Нос повернулся и прошел мимо спотыкающегося пса. – Теперь мы с тобой друзья.
По пути от конюшни к дому Футменов Натаниэль Стромлер размышлял о домашних сварах – наихудшей, по его мнению, форме общения. В детстве, которое прошло в Мичигане, он часто становился свидетелем родительских перебранок, особенно зимой, – тогда их жар превосходил тепло пылающего камина. К десяти годам Натаниэль уже решил, что такого рода обмены мнениями случаются лишь тогда, когда ссорящиеся не способны думать ясно, выражаться точно и сохранять благоразумие, сталкиваясь с противоположной точкой зрения.
Невеста же Натаниэля, Кэтлин О’Корли, придерживалась иного взгляда и полагала, что выяснение отношений явление нормальное и полезное и служит доказательством неравнодушия вовлеченных в процесс людей. (С этим выводом жених позволял себе не соглашаться.)
Галечная дорожка, по которой шагал Натаниэль, вела к черному прямоугольному дому, в котором он жил со своей невестой. Холодные ночные ветры Территории Нью-Мексико[13] щипали кожу. В кармане жилета лежало сложенное объявление, и Натаниэль опасался, что оно подвигнет Кэтлин аргументированно демонстрировать свое неравнодушие, а потому благоразумно дождался времени, когда все Футмены соберутся дома и услышат голоса, если разговор пойдет на повышенных тонах.
– Вечер добрый, мистер Стромлер, – поприветствовал его седоволосый негр по имени Сэр, взмахнув четырехпалой рукой.
Натаниэль рассеянно ответил таким же жестом, но, поскольку голова его была занята подготовкой к предстоящей дискуссии, словесного сопровождения не добавил.
Судя по темным затянутым занавесками окнам гостиной, младшие дети уже поужинали и легли спать. Значит, повысить голос Кэтлин не сможет.
Поднявшись на две ступеньки, Натаниэль остановился на неокрашенной веранде, охватывавшей строение с западной и южной сторон. Дверь открылась. Из теплого и уютного залитого янтарным светом интерьера выступил владелец дома, приземистый хозяин ранчо, одетый в рабочие штаны и красную рубаху.
– А вот ужин вы пропустили, – с легким сожалением заметил Иезекиль Футмен и, сунув в рот старую трубку, утрамбовал волокнистое содержимое ее чашки подушечкой сплющенного большого пальца. – Харриет оставила кое-что, – добавил он, прежде чем исчезнуть на западной площадке, где на прочных железных цепях висели две скамеечки, уютно сидя на коих пять-шесть человек могли наблюдать, как опускается за далекие горы солнце.
– Спасибо, – сказал Натаниэль.
– Уум.
Вспыхнула с шипением спичка, высветив мотылька, до того незаметно кружившего над левым ухом Натаниэля. Мутно-белое насекомое оказалось размером с небольшую летучую мышь. Подув на жутковатое создание, он отправил его к звездам, сдвинул сетчатую дверь, пересек клетчатый коврик, которому грязь и потертости пошли лишь на пользу, и остановился перед большим зеркалом, заключенным в раму, со вкусом украшенную тонкой золотистой резьбой с цветочным мотивом. Именно такого типа атрибутами Натаниэль надеялся украсить каждый люксовый номер будущей «Первоклассной гостиницы Стромлера». С той стороны на него смотрел высокий светловолосый мужчина двадцати шести лет, вполне симпатичный, но выглядевший старше своего возраста благодаря усам, большому носу, залысине (за последние два года волосы отступили на дюйм[14]) и тревожным голубым глазам.
С того дня как ураган снес восточную стену построенной наполовину гостиницы и убил работника, молодого команча, уснувшего в переулке после долгого дня на стройке, Натаниэль лишился аппетита, плохо спал и пребывал не в лучшем расположении духа. После несчастья местные работать отказались (смерть они сочли зловещим знаком), а мексиканцы потребовали повышения платы. На то, что было уже возведено, ушли едва ли не все его сбережения, и оставшихся фондов не хватало даже для возмещения ущерба. Работы остановились.
Джентльмен и несостоявшийся владелец гостиницы родом из Мичигана смахнул пыль с лацканов, уронил на ладони капельку масла и пригладил прямые жидкие волосы. Потом проверил зубы – не застряла ли кукурузная шелуха (за весь день он съел лишь два соленых початка), – отметил с раздражением, сколько мелких морщинок прорезает на лице самая легкая усмешка, и вернул губы в неопределенно-двусмысленное положение.
Отвернувшись от самого себя, Натаниэль поднялся по лестнице и прошел по безобразному пятнистому коврику к комнате, которую они с невестой делили, словно заключенные, уже шестнадцать месяцев, – с того дня, когда задули ветры злой судьбы. Поскольку от двери до дальней стены этой оккупированной взрослыми детской насчитывалось менее четырех ярдов[15], хватило едва слышного стука.
– Натан?
– Я. Ты одета?
– На мне ночная рубашка.
Натаниэль подумал об Ортоне, старшем из мальчишек Футменов, который неоднократно пялился на Кэтлин неподобающим образом (но был вполне добродушным пареньком, когда пес возмужалости не рычал в его штанах), и оглянулся. Из полутемной спальни тринадцатилетки выглядывал сверкающий белый глаз.
– Ортон Футмен, – строго сказал Натаниэль.
Дверь закрылась, медленно и беззвучно, словно резкое движение или скрип подтвердили бы, что подросток действительно подсматривал за Кэтлин.
Натаниэль повернулся к детской, вставил в замок ключ, крутанул и нажал на дверь левой ладонью.
На кровати, занимавшей большую часть помещения, в розовой ночной рубашке сидела Кэтлин О’Корли, высокая двадцатичетырехлетняя женщина с тонкими чертами, веснушками, изумрудными глазами и распущенными черными волосами.
Джентльмен вынул из замка ключ, переступил порог и закрыл дверь.
Они поцеловались. Кэтлин отдавала яблочным пирогом Харриет Футмен (хорош, но слишком много мускатного ореха). Натаниэль отстранился от невесты и приготовился к неизбежному неприятному разговору. Глаза и зубы молодой женщины белели в свете висевшей на противоположной стене лампы, равно как и стопка листков для записей на коленях.
– Сегодня пришло письмо от твоего дяди, – сообщила Кэтлин.
Пульс Натаниэля усилился – возможно, листок из кармана жилета можно будет выбросить без всякого обсуждения или пререканий.
– Он нашел желающих вложиться?
При мысли о возвращении брошенного дитя, недостроенной гостиницы, кровь молодого человека побежала быстрее.
– Вполне возможно. В письме указаны имена трех мужчин, которые вроде бы проявляют интерес, но пока еще не решили. Твой дядя советует обратиться к ним с официальными запросами. – Кэтлин подняла стопку листков. – Я уже написала, требуется только твоя подпись. – Она недоуменно посмотрела на него. – Ты недоволен?
– Доволен.
– В таком случае твое лицо выражает это чувство необычным образом.
– Я доволен, правда, но когда ты упомянула письмо дяди… я надеялся, что речь идет о чем-то более… более конкретном… более непосредственном. – Натаниэль ненадолго задумался. – Откуда эти люди?
– Двое из Коннектикута. Один из Нью-Йорка.
Всколыхнувшиеся было надежды опали, как набежавшие на берег волны.
– Пройдут дни, может, даже недели, прежде чем мы получим от них ответ.
– Мы уже больше года снимаем жилье. – В голосе женщины прозвучали резкие нотки раздражения. – Эта возможность – лучшее, что было у нас за последнее время.
– Так и есть. – Натаниэль положил руку невесте на плечо и поцеловал в щеку. – Я ценю твою инициативу, ты молодец, что написала эти письма.
– Просмотри их, чтобы отправить как можно скорее.
Натаниэль кивнул, сел на скамеечку для ног, прочитал первое письмо (составленное безукоризненно), сказал «прекрасно» и расписался внизу золотой перьевой авторучкой, которую собирался оставить в вестибюле «Первоклассной гостиницы Стромлера», чтобы гости заведения пользовались ею при регистрации. Подписав еще два документа и положив листки на пол до высыхания чернил, он повернулся к невесте.
– Я нашел работу.
– Ты нашел работу, – бесстрастно повторила Кэтлин.
– Я нашел другую работу. И плату там предлагают намного лучшую, чем помощнику сапожника. – Даже озвучить название столь низкой профессии далось ему нелегко – на лице джентльмена проступила легкая краска стыда, – но так было нужно.
– И что же это за работа, о которой ты говоришь с такой неуверенностью и так уклончиво?
Натаниэль достал из-под манишки сложенное объявление, и Кэтлин тут же выхватила листок из его рук.
– Я хотел бы прочесть тебе это.
– Я и сама вполне способна.
Спорить с этим утверждением Натаниэль не стал.
Кэтлин развернула документ и прочла его три раза. Потом, не поднимая глаз от листка, голосом сухим и тихим спросила:
– Кто эти люди?
– Не знаю. – Вымысел часто подстегивает ссоры, и ложь всегда давалась ему с трудом, когда он разговаривал с кем-то, кто был ему дорог.
– Для чего им потребны услуги «джентльмена с представительным костюмом, способного проехать несколько дней верхом и умеющего бегло говорить по-испански»?
– Не знаю.
– Как же случилось, что это замечательное предложение привлекло твое внимание? – Сарказм Кэтлин сочился ядом.
– Мисс Барлоун работает на телеграфе и…
– Сует нос в чужие дела.
– Мисс Барлоун знает, в каком мы затруднительном положении. В прошлом месяце я починил ботинки ее сыну и не взял денег, поскольку она стеснена в средствах. Теперь она показала мне объявление, прежде чем разослать его, чтобы я мог воспользоваться преимуществом. – Натаниэль помолчал. – И она уже передала мое согласие.
– Так ты уже согласился? – В зеленых глазах Кэтлин промелькнуло недоверие, тут же уступившее место чему-то пожутче. – Согласился работать на людей, о которых ничего не знаешь? Согласился отправиться с ними в такую даль?
– Говори потише. К тому же ни ты, ни я не знаем, какая именно это даль.
– В объявление сказано, что от джентльмена в представительном костюме требуется ехать несколько дней верхом. Как по-твоему, что это значит? Нарезать огромные круги?! – Теперь ее могли слышать все, кто еще не спал на втором этаже.
Выдержав паузу в десять ударов сердца, Натаниэль спокойно ответил:
– Речь и в самом деле может идти о поездке в какое-то далекое место, но вдруг имеются в виду несколько поездок куда-то поблизости с возвращением к вечеру домой?
– Учитывая обязательное требование уметь бегло говорить по-испански, тебе, скорее всего, придется отправиться в Мексику.
– Очень даже возможно, – согласился Натаниэль. – Не знаю.
– Однако ты намерен бросить меня здесь и ускакать с чужими людьми, куда бы тебя ни поманили.
– Я намерен заработать четыреста пятьдесят долларов за одну неделю.
Кэтлин поджала губы, как будто собралась плюнуть ядом в глаза жениху.
– Предлагаемая плата достаточно высока, чтобы поднять вопрос о безопасности работы и… ее законности.
– Я сделаю все, что от меня потребуется, если только это не будет что-то незаконное или аморальное.
Кэтлин недоверчиво покачала головой.
– И я никак не могу повлиять на это решение?
– Ты высказала свои соображения.
– Уже бывало, что ты оставался глух к противоположному мнению. Ты принял решение задолго до обсуждения со мной.
– Принял, – согласился Натаниэль. – Я должен это сделать.
Невеста фыркнула.
– А вдруг я скажу, что брошу все и вернусь на восток, к семье, если ты согласишься взять эту работу?
– Я люблю тебя, но если ты больше не уверена, что я могу быть достойным мужем, если не веришь, что мои действия пойдут нам на пользу… Что ж, ты вправе искать лучшей жизни с кем-то другим. Мы ведь еще не женаты.
Потрясенная Кэтлин молчала.
От волнения у Натаниэля скрутило живот. Он не думал, что Кэтлин в самом деле уйдет, но такая возможность существовала – она была умна, образованна, привлекательна и приехала на фронтир[16] не для того, чтобы работать служанкой в семье Футменов, пока ее жених чинит обувь. Как и всякая пара, они были отдельными личностями, связанными веревкой с неопределенным пределом прочности, и этот разговор, конечно, натянул веревку. Долетающие издалека глухие звуки животных и более отчетливые скрипы дома нарушали повисшую в комнате тяжелую тишину. Дышать сгустившимся воздухом становилось невозможно, и джентльмен сказал:
– В мастерской я заработаю такие деньги за пять месяцев.
– За четыре, – холодно поправила Кэтлин.
– Послушай, если работа опасная или противозаконная, я не соглашусь. – Он посмотрел в недоверчивое лицо невесты и добавил: – Сумма очень значительная.
– Да, – немного смягчившись, согласилась та.
С плеч Натаниэля свалился груз – ссора закончилась.
– Не исключено, что мои наниматели – просто богатые люди, для которых четыре с половиной сотни долларов мало что значат.
– Судя по тому, как составлено объявление, с хорошим воспитанием они не знакомы, – ответила Кэтлин, – но все возможно.
Натаниэль пересек комнату одним коротким шагом, присел на матрас и поцеловал Кэтлин. Она приняла его на мгновение и тут же поспешно отстранилась, как будто они были влюбленными подростками и за окном только что появилась грозящая суровыми карами голова кого-то из родителей.
– Не огорчайся так.
– Ты не желаешь меня, – сказал Натаниэль, редко получавший от ворот поворот, и снова прижался губами к губам невесты. Но та держалась твердо и не шла даже на малейшие уступки.
Джентльмен отстранился.
– Даже в первый раз лучше получилось.
– Не сегодня. Столько забот – сейчас мне с тобой не до романтики.
Натаниэль положил правую ладонь на обнаженный участок кожи, окаймленный кружевами, и слегка надавил, принуждая Кэтлин лечь.
Женщина сопротивлялась.
– Я слишком озабочена твоим отъездом.
– Пожалуйста, ляг, – с улыбкой сказал джентльмен.
– Я не в том настроении, чтобы…
– Понимаю. И обещаю, что не стану раздеваться. – Натаниэль посмотрел в изумрудные глаза Кэтлин и почувствовал, как затрепетало ее сердце под ладонью его правой руки. – Это тебе поможет.
Она кивнула, и на ее щеках проступили невидимые прежде веснушки.
– Ляг.
Кэтлин опустилась на рассыпавшиеся локоны длинных черных волос и переливчатую ткань розовой сорочки. Набитый сеном матрас мягко принял ее. Натаниэль коснулся губами нежной кожи над обнажившимся левым коленом и запечатлел второй поцелуй выше, на чреслах. Вдохнув теплый воздух женского лона, он ощутил прошедшую по телу невесты дрожь. Пальцы пробежали по внутренней стороне бедра.
– Ты позволишь мне привести тебя в другое настроение?
Позволение было дано.
Несостоявшийся хозяин гостиницы и без пяти минут странствующий двуязычный джентльмен прошелся взглядом по распростертому телу невесты и посмотрел в окно на светящееся серое небо, оставшееся в этот час без солнца и луны.
Во время короткого, с перерывами, трех с половиной часового сна Натаниэль думал об инвесторах с Восточного побережья, новой работе и тех проблемах с гостиницей, которые можно решить, имея на руках четыреста пятьдесят долларов (и еще шестьсот двадцать четыре, что удалось отложить в предыдущие тринадцать месяцев). Думал и волновался.
Отдохнуть не получилось, но Натаниэль знал, что уже не уснет, и решил заняться делами. Перебравшись через длинные ноги Кэтлин, он осторожно ступил на пол (при неосторожной поступи половицы подражали писку прежних обитателей детской), наклонился вперед и, медленно перенеся вес, поднялся. Потом натянул поверх исподнего желтый костюм для верховой езды, подобрал обувь, сделал один шаг на восток, вытянул свободную руку, повернул ключ, вышел, закрыл за собой дверь и двинулся на чердак, где они с невестой хранили багаж, сами временно занимая комнату, предназначенную для тех, чье имущество состоит только из подгузников, сосок и зубов размером с рисовое зернышко.
Бесшумно зевнув, Натаниэль прошел по коридору второго этажа, миновал хозяйскую спальню и направился к лестнице, ведшей на чердак. За спиной крадущегося джентльмена открылась дверь, и он обернулся.
Из темной спальни, почесывая волосатую шею (это место у него постоянно чесалось), появился Иезекиль. Из распахнутого клетчатого халата выступал внушительный живот. В знак приветствия толстяк широко зевнул.
– Доброе утро, – отозвался Натаниэль.
– Прохладно для лета. – Иезекиль заглянул через плечо жильца. – Поднимаетесь на чердак?
– Нужно забрать багаж и кое-что из одежды. Уезжаю на неделю.
Хозяин ранчо наклонил голову, видимо, чтобы предоставить больше пространства почесывающей шею руке, и осведомился:
– Дела?
– Да.
– Кэтлин останется?
– Она останется здесь и будет исполнять свои обязанности.
Лицо Иезекиля, состоявшее преимущественно из густых бровей и бакенбард, подозрительно сжалось.
– Почему же вы идете крадучись?
– Не хотелось бы кого-нибудь разбудить.
– Мы слышали, как вы говорили вчера на повышенных тонах. – Глаза неотрывно и оценивающе наблюдали за Натаниэлем из узких расщелин.
– Я не сбегаю. – Задетый намеком, джентльмен все же подавил возмущение.
– Лучше женщины вам не найти. – Иезекиль опустил чесавшую шею руку, но тут же задействовал другую. – Я видел ее с моими детишками, видел, как она ругается с торговцами и отчитывает их, когда они пытаются обмануть ее. Рассудительная и красивая, она осталась с вами даже после того, как ураган разрушил вашу гостиницу.
– Я люблю Кэтлин. У меня и в мыслях нет оставлять ее. Извините, что побеспокоили вас вчера вечером, но мы мирно урегулировали наши разногласия.
Владелец ранчо остался, однако, при своем мнении и наморщил нос.
– Можете разбудить ее, если желаете проверить правдивость моих слов, – предложил Натаниэль, с трудом выдерживая ровный тон.
– В этом нет необходимости. – Иезекиль снова переменил руку на шее, запахнул полы халата, повернулся и шагнул в спальню. – В Лизвилле полно успешных парней, готовых предложить ей свое внимание, если вы задержитесь сверх срока или сбежите.
Джентльмен лишь сжал крепче губы.
Дверь комнаты закрылась.
С горящим от стыда и злости лицом Натаниэль отвернулся, дошел до конца коридора, поднялся по лестнице на чердак и, отыскав большой зеленый чемодан, уложил в него бурдюк, флягу, смену нижнего белья, носовые платки, перчатки, двубортный костюм-тройку темно-синего цвета, черный смокинг с длинными фалдами, две белые сорочки, запонки, итальянские туфли, обувной крем, два галстука-бабочки (темно-синюю и черную), красный шейный платок, темно-синий котелок, черный цилиндр и роман под названием «La Playa de Sangre»[17], посредством которого он мог демонстрировать знание испанского.
Собрав вещи, Натаниэль спустился с чердака и прошел по коридору второго этажа. Горестные звуки, донесшиеся из закрытой детской, заставили его остановиться. С супружеской парой он попрощался накануне вечером, а Кэтлин особо попросила не будить ее утром, так что необходимости в еще одном волнительном прощании не было.
Стоя в коридоре с тяжелым чемоданом в левой руке, высокий светловолосый джентльмен из Мичигана слушал приглушенные всхлипывания невесты. Внутри все сжалось, глаза затуманились.
Он вышел.
Брент Плагфорд глубоко вдохнул и вместе с прохладным не по сезону утренним воздухом вобрал в себя традиционные гостиничные запахи – сырого белья, мыла, гниющего дерева, промасленной кожи, железа, застоявшегося сигарного дыма и дешевого бурбона.
Открыв глаза, двадцатидевятилетний ковбой увидел Длинного Клэя, поджарое тело которого было заключено в черную рубаху и того же цвета штаны; замерев у изножья кровати, он напоминал вытянутую предвечернюю тень пугала.
Человек с серебристыми волосами указал на спящего рядом с Брентом.
– Разбуди его.
– О’кей.
Длинный Клэй прошел к окну.
Брент сел, потянулся, разминая затекшие члены, провел ладонью по волнистым каштановым волосам и посмотрел влево. Раскинувшийся рядом на кровати младший брат, Стиви Плагфорд, двадцати одного года от роду, спал мертвым сном в теплых подштанниках, не снимавшихся уже неделю.
– Стиви, пора вставать. Уезжаем.
Молодой человек невнятно замычал.
– Поднимайся, – строго добавил Брент. – Живо. – Он потряс брата за левое плечо. Стиви отмахнулся и натянул на голову одеяло. – Нельзя так напиваться, – выговорил ему ковбой. – Я же предупреждал.
– Поди к чертям.
Длинный Клэй вынул черный револьвер, взял его за ствол и шагнул к кровати.
– Я его отведу… – начал было Брент, но высокий человек в черном треснул рукояткой по выпуклости под одеялом, что была головой Стиви.
Тот вскрикнул, стащил одеяло и потер ухо, уже приобретшее цвет спелого помидора.
– Черт, больно же! – Он посмотрел на треугольное лицо Длинного Клэя с холодными голубыми глазами, тонкими серыми усами и безгубым ртом и воздержался от прямых обвинений.
Стрелок отвернулся от юнца, сунул револьвер в кобуру, одну из двух на поясе, и снова пересек комнату.
На подоконнике, вырисовываясь темным силуэтом на фоне унылого серого неба, сидел Джон Лоуренс Плагфорд, здоровенный пятидесятидвухлетний мужчина с растрепанной бородой и в поношенном сером комбинезоне.
– С выпивкой ты закончил до возвращения домой. – Голос его прозвучал так, словно в горло набились сухие осенние листья.
– Не так уж много я и выпил, – попытался оправдаться Стиви. – Всего-то…
– Не заставляй папу повторять, – перебил его брат. – Мы не на прогулке.
Мысль о цели их путешествия отозвалась в груди у Брента рвущей болью.
В дверь трижды постучали. Два выхваченных револьвера взметнулись дугами вдоль рубахи Длинного Клэя. В замке жалобно скрипнул ключ. Дверь открылась. За порогом, в коридоре, держа в левой руке два куска баранины, стоял Штукарь, низенький и толстенький седоволосый негр в красно-коричневом костюме, куда более приличном, чем те, в какие вырядились белые люди.
Увидев перед собой два черных ствола – один смотрел ему в лицо, другой целился в сердце, – он не выказал страха и с набитым ртом произнес:
– Если дело в баранине, можем обсудить.
Высокий стрелок убрал оружие и отвернулся.
Штукарь проглотил прожеванное, переступил порог и закрыл дверь.
– Утро доброе всем.
– И тебе тоже, – сказал Брент.
– Доброе утро, – прохрипел Стиви.
Негр протопал к подоконнику и протянул кусок главе семейства.
– Как ты любишь.
Джон Лоуренс Плагфорд покачал головой и снова устремил взгляд в серый рассвет за окном. Растрепанная и торчащая во все стороны борода могла сойти за наглядное изображение взрыва негодования.
– Прожарилась как надо, – добавил негр, но и это уточнение не пробудило у папаши интереса.
– Пап, тебе поесть надо, – сказал Брент. – У нас сегодня долгий переход.
Джон Лоуренс взял предложенное угощение, прошептал «спасибо» и повернулся к окну. Кусок баранины в его лапищах смотрелся как музыкальный инструмент, назначения которого он не представлял.
Брент еще раз потянулся, спустил ноги на затертый плетеный коврик и направился к желтому комоду, на котором лежали плоские серые человеческие существа – его вымытое белье.
Стиви повернулся к Штукарю.
– Где индеец?
– Забыл, как его звать?
– Не забыл.
– Имена у людей не просто так. Даже у ниггеров и индейцев.
– Где Глубокое Озеро? – спросил Стиви.
– Глубокие Озера, – поправил негр.
– Но он же один.
– Такое у него имя.
Стиви встал и потянулся.
– Хочешь меня позлить?
– Люди хотят, чтоб их называли правильно. Относись к этому с уважением. Хочешь, чтобы я звал тебя Шкиви?
– Не хочу. Где Глубокие Озера?
– Не знаю.
Брент посмотрел на еще не высохшие подштанники.
– Разве он не остался с тобой вчера у прислуги?
– Индейцев там не принимают, – заметил Штукарь. – Я сказал, что он цивилизованный парень, но они – народ недоверчивый. Глубокие Озера говорил, что встанет где-нибудь на стоянку, а из города уйдет вместе с нами.
Огорченный притеснением туземца, Брент покачал головой.
– Зря он мне не пожаловался.
– Не хочет навязывать свое общество там, где его не ждут.
– Ладно.
Брент сунул сырые, воняющие мылом носки в чемодан. Рядом принялся собирать вещи Стиви.
В чулане что-то громыхнуло. Вослед оттуда же донесся едва слышный стон. Лицо Брента потемнело от гнева.
– Черт бы побрал этого идиота…
Длинный Клэй подошел к чулану и открыл дверь. За ней, подрагивая, стоял большой черный сундук. Стрелок постучал рукояткой револьвера по дереву.
– Сиди тихо, а то разозлишь меня.
Человек в сундуке притих.
Брент взглянул на отца. Ядовитые глаза Плагфорда-старшего полыхнули, выжигая воздух. Недоеденная баранина упала на опилки. Пальцы здоровяка сжали приклад черного обреза.
– Джей-Эл, – предупредил Штукарь и, поспешив к окну, схватил старика за правое запястье. – Не надо.
Длинный Клэй встал между папашей и черным сундуком и достал из заднего кармана фляжку с бурбоном. Свет, вспыхнув на серебряном сосуде, отразился пламенем в безумных глазах старика.
– Успокойся, – сказал стрелок.
Джон Лоуренс убрал руку с приклада дробовика, принял фляжку, крутанул крышку и поднес горлышко к потерявшемуся в зарослях рту. Сделав три долгих глотка, он завинтил крышку и снова увел взгляд в серое утро. Как часто бывало в последние полгода с лишком, здоровяк обошелся без слов.
Между тем Штукарь поднял упавшее мясо, снял прилипшие опилки и завернул кус в обрывок восковой бумаги.
Длинный Клэй посмотрел на Брента и Стиви.
– Слейте из сундука и поставьте его в повозку. Живо.
Виселицы в Нуэва-Вида установили два года назад, спустя полвека с лишком после того как местное население уступило драгоценные мексиканские акры бледнолицым тексиканцам[18]. Карательные приспособления являли собой очевидный и впечатляющий символ правосудия, регулярно обеспечивающий зрителей развлечением, особенно забавным в том случае, если повешенный необычайно долго дрыгал ногами или его голова отрывалась.
Приблизившись к эшафоту, Умберто Кальес вытер пот с лысины, прикрытой до того сомбреро, и пошел по ступенькам, украшенным росписью, несомненно, радовавшей глаз каждого вздергиваемого эстета. Запыхавшись после подъема, пятидесятичетырехлетний мексиканец пересек платформу в направлении балюстрады и уже оттуда, со смертоносных подмостков, обратился к зрителям с вопросом, не желают ли они послушать песню.
– ?Por favor! – закричали восемь из двадцати четырех собравшихся внизу человек.
Умберто окинул взглядом толпу – нет ли в ней городских чиновников (они не хотели, чтобы серьезное сооружение использовалось для других, не имеющих отношения к смерти, развлечений), но не увидел никого, кто мог бы доставить ему неприятности. Среди слушателей преобладали люди, спешить которым было некуда, – швеи, фермеры и старики, а потому Кальес решил исполнить длинную меланхолическую балладу, бесспорно способную воздействовать на эмоции.
Сжав лакированный гриф гитарки, он крепкими ногтями правой руки резко прошелся по струнам и под ровный перебор представил публике композицию, называвшуюся «Под галькой» и представлявшую собой художественный пересказ подлинной истории человека, сражавшегося против бледнолицых тексиканцев более пятидесяти лет назад.
Умберто пел под сочные тревожные аккорды.
Черные тучи обрушились дождем на мексиканскую деревушку. В глинобитной лачуге, стоявшей всего три года, двадцатипятилетний мужчина по имени Александр прощался с женой Габриэлой, беременной их первым ребенком. Оставлять возлюбленную ему не хотелось, но война с бледнолицыми тексиканцами шла плохо, а для него было важно, чтобы истинный народ этой земли отстоял свое законное достояние. Габриэла плакала.
(Умберто отдельными щипками взял несколько высоких нот на тончайшей из струн.)
Объятая печалью отважная мексиканка не стала, однако, удерживать мужа, потому что знала – в том его долг. Они поцеловались.
(Умберто сыграл две мелодии, слившиеся гармонично в одну – рефрен их любви.)
В компании четырех друзей детства Александр покинул родную деревню и отправился на север, где вступил в полк, стоявший у асиенды[19] Техас, незадолго до того захваченной мексиканской армией. Гринго[20] взяли верх в двух решающих сражениях, и командир Александра, капитан Хесус Гарсия, понимал, что для победы над тексиканцами необходима уловка, хитрость.
Его план был прост. Александру и четверым его друзьям предстояло спрятаться на горном перевале, которым пользовались вражеские связные, и убить вестовых, прежде чем те достигнут тексиканского форта. Как человек образованный, знающий испанский и английский, Александр должен был подделать документы с тем, чтобы гринго, найдя тела, получили ложные сведения. Солдаты сомневались, что сумеют успешно выполнить поручение, но война близилась к концу, и такие отчаянные предприятия в ту пору были делом обычным.
(Сыгранная Умберто медленная нисходящая мелодия подчеркнула падающий боевой дух Мексики.)
За день до выступления Александр получил недельной давности известие от Габриэлы, писавшей, что у нее случился выкидыш. Бедная женщина завернула крохотное тельце мертвого сына в накидку, похоронила на заднем дворе и украсила могилку галькой, которую собрала на дне реки, где они с Александром в свете луны обменялись когда-то первым поцелуем.
(Умберто сыграл мелодию их любви.)
Александр попросил капитана Хесуса Гарсию дать ему увольнительную на два дня. Он надеялся, прежде чем отправиться с безнадежной миссией в горы, съездить в деревню, утешить скорбящую жену и зачать другого ребенка. Но старший офицер ожидал, что в ближайшие дни через перевал проследует отряд тексиканских связных, и отказал солдату.
(Музыкант резко ударил по струнам и тут же зажал их. Внизу, под эшафотом, стояли двадцать семь слушателей, каждый из которых по-своему переживал излагаемые события.)
Александр отправил жене письмо, в котором просил ее поехать на север и укрыться в заброшенном амбаре в восточной части асиенды. Он знал, что Габриэла получит сообщение не раньше чем через шесть дней.
(Длинные ногти Умберто подстегнули ритм.)
Александр и четверо его друзей ушли на перевал, где им предстояло поджидать в засаде тексиканских связных. Неприятельские курьеры появились лишь через две недели – тридцать один бледнолицый гринго.
(Исполнитель неистовствовал; толпа из тридцати одного слушателя замерла и притихла.)
Хотя враг и имел шестикратное преимущество, команда Александра, вооруженная лишь старыми пистолетами и ножами, атаковала отряд. Половина бледнолицых тексиканцев пала в бою; погибли и четверо мексиканцев, окропив кровью родную землю. Александра ранили в живот и ногу.
(После жесткого удара по струнам Умберто заставил инструмент замолчать, и зрители слушали только голос.)
Миссия провалилась.
(Гитарка заиграла тихо и печально.)
Поднявшись на четвереньки, Александр пополз к асиенде, замерзший, страдающий от жажды.
(Снова тихая печальная мелодия.)
Он полз по траве к заброшенному амбару, где надеялся встретить возлюбленную Габриэлу. Пришла ночь, но мексиканец не останавливался и медленно, превозмогая боль, стремился к цели.
На рассвете Александр добрался до амбара и пополз по сену мимо коров, у каждой из которых было растерзано вымя, и коз, пожиравших останки мертвых собратьев. Габриэла позвала его по имени, спустилась из укрытия и поспешила к любимому.
(Мелодия любви.)
Они зачали ребенка, которому было суждено вырасти, сочинить и исполнить эту песню, а потом Александр умер у Габриэлы на руках.
(Финальный аккорд утих под одобрительные возгласы.)
– Gracias[21].
Александр жил в этой балладе, мексиканцы знали его имя и думали о тех многочисленных и славных жертвах, которые принесли полвека назад в борьбе против бледнолицых тексиканцев. Исполнитель расчувствовался, увидев, как две старушки вытирают слезинки с морщинистых щек.
– Bonita cantando[22], – добавил их потрепанный сверстник со свисающими из бронзового кулака двумя мертвыми черными курицами.
В обитый изнутри синим фетром футляр для гитары, загодя оставленный Умберто у подножия эшафота, полетели, звякая, золотые и серебряные песо.
– Gracias, amigos, gracias, – повторял музыкант, обращаясь к благодарным слушателям. Размеры толпы не позволяли рассчитывать на значительную сумму, но Умберто не переживал. Гости из Америки скоро облегчат его финансовые проблемы.
Мужчина, воняющий рыбьими потрохами, сдавил женщине ноздри и зажал рот ладонью другой руки. Его голое брюхо елозило по ее животу, словно волосатый слизняк, оставляя жгучий след пота. Между ног женщины бушевало пламя.
Она задвигала бедрами, подгоняя воняющего рыбьими потрохами к оргазму, зная: выплеснув жидкость, он отпустит ее, извинится и начнет каяться. (Он уже и прежде душил ее.) Глядя на колышащиеся искусанные груди, мужчина пробормотал: «Madre». Женщина, гринга на десять лет его моложе, знала, что означает это испанское слово. Мать.
Минута без воздуха.
Боль между ног стала резче, язвы на спине вопили в полный голос. Запертая в терзаемой плоти, она задыхалась. Сердце колотилось, стремясь наружу; насильник бился, врываясь внутрь.
Хотя нынешняя жизнь и не была в радость, умирать под вонючим мерзавцем, который и не заметил бы ее кончины, пока температура трупа не сравнялась бы с температурой стылой подземной тюрьмы, она не хотела. Смерть должна иметь хоть какое-то значение.
– Gringa madre.
Все ее тело пульсировало в одном, отчаянном ритме с сердцем. Горели оставшиеся без кислорода легкие.
– Madre.
Его дыхание участилось, жирное маслянистое брюхо терлось со скрипом о ее живот – вверх-вниз, вверх-вниз.
Сердце толклось у горла, в глазах темнело; волосатый слизняк повизгивал, катаясь по ней. Не выдержав, женщина изо всех сил хлестнула насильника ладонью по лицу.
Горячая струя устремилась внутрь ее. Пальцы больше не зажимали ноздри, ладонь не накрывала рот. Она с шумом втянула холодный воздух в горящие легкие.
После двух глотков в глазах прояснилось, хотя круги еще плавали.
– Прости, – выдавил из себя воняющий потро-хами.
Женщина закашлялась.
– Никаких микробов. – Беспокоясь за свое здоровье, он торопливо вынул съежившийся член и поднялся с кровати.
– Чтоб тебя. – Женщина сжала разукрашенные синяками бедра.
Мужчина натянул красные штаны, завязал веревочный пояс, сунул ноги в кожаные сандалии на деревянной подошве, подошел к выемке в стене, заглянул внутрь, порылся в своих пожитках, достал плоскую флягу и протянул женщине.
– Bebe[23]. – Он положил бутылку ей на живот. – Хороший напиток.
Женщина осмотрела сосуд с вырезанной на ней кличкой «Кокос», вытащила пробку и сделала глоток. Вкусом содержимое напоминало фруктовое лампадное масло, но отказываться она не стала и приникла к горлышку, ища забвения.
После четвертого глотка женщина подтянула мокрую простыню, прикрылась и посмотрела на обезо-браженное лицо Кокоса.
– No sofocarse.
(Она не знала, как сказать по-испански «приятно познакомиться», но знала, как будет «не души».)
– Прости. – Сидевший на дальнем краю кровати Кокос склонил свою бугорчатую голову и уставился на безобразные пальцы ног, похожие на корнеплоды, распределенные на две группы по пять штук.
Тяжелое лицо горело раскаянием, и женщина углядела в нем возможность для себя.
– Расскажу большому jefe[24], что ты душил меня. (Мертвая шлюха ценилась здесь даже меньше, чем сдохший койот, и потому удушение считалось запретным увлечением.)
Бугорчатая голова повернулась к женщине.
– Это вышло случайно. – Корнеплоды в сандалиях задергались. – Я ж извинился. – Он с усилием сглотнул. – Не говори Грису.
– Если я скажу, что ты душил меня, Грис не пустит тебя на большую фиесту. И никакой gringa madre ты больше не получишь.
Призвав все доступные мыслительные способности, Кокос сосредоточился на поиске выхода из затруднительного положения.
– Я только играл. Я никогда не обидел бы gringa madre всерьез… только играл.
– Сделаешь для меня кое-что, и я не стану жаловаться на тебя Грису.
– Чего ты хочешь? – спросил Кокос. – Убежать отсюда помогать не стану.
– Мне нужно кое-что узнать. Жив ли еще кое-кто.
– Кто?
– Светловолосая женщина, что привезли со мной.
– Как ее зовут?
– Иветта.
– ?Ella es tu hermanita?[25]
– Да, – ответила Долорес. – Она моя младшая сестра.
Надев желтый верховой костюм, Натаниэль Стромлер направился на своей буланой[26] кобыле по центральной улице Лизвилля в направлении кузницы, где ему предстояло встретиться с будущими нанимателями. Небесный свод был выстелен серыми облаками, рассеивавшими солнечные лучи и погружавшими все вокруг в унылую неопределенность – никто не взялся бы определить время дня. Под тусклым светом ни джентльмен, ни его лошадь не отбрасывали теней.
Скользя по пепельно-серому небу, на улицу опускалось распятие, лишь слегка выделявшееся на безрадостном, чуть более светлом фоне. Приглядевшись, Натаниэль, пока еще не мастер определять пернатых, решил, что это ястреб.
От шеи птицы тянулась тонкая черная линия. Крылатое существо беззвучно низринулось с небес и шлепнулось посередине улицы. К упавшему ястребу тут же подошел, подволакивая ногу, невысокий смуглокожий мужчина с седеющими волосами до плеч, в одежде из синей саржи[27] и со странного вида луком.
Натаниэль уже приблизился к лучнику, когда из ближайшей лавки появился и похлопал в ладоши третий участник сцены, дородный мужчина в зеленом костюме и с полумесяцем белых волос, огибающим гладкую в остальном голову.
– Пользоваться этой штукой ты определенно умеешь, – с энтузиазмом заметил он. – А мне с ней поиграть можно?
Лучник, индеец лет пятидесяти, молча покачал головой. Потом повесил свой чудной лук на обнаженное левое плечо и опустился на колено возле мертвой птицы.
– Собираешься приготовить ястребиное рагу? Или, может, ястребиное тако?[28] – осведомился толстячок и на секунды задумался. – Ястреба в вине?
– Я съем его глаза и мозг.
Натужная улыбка не смогла скрыть заметавшегося в глазах лавочника беспокойства.
Туземец выдернул стрелу, сунул ее в колчан на спине и взял птицу за когти. Голова ястреба свесилась, из раны на шее на землю падали багровые капли крови. Не говоря больше ни слова, лучник вместе с трофеем свернул в ближайший переулок.
Натаниэль взглянул на кровавые бусинки, сверкавшие в пыли красным жемчугом, вытер со лба остывший пот и постарался не думать о невесте, плачущей в одиночестве в детской дома Футменов.
Продолжая путь на восток, джентльмен миновал «Свечную Хардинга», «Карманные часы и антиквариат», «Магазин платья мадам Гертруды», «Лечебные жидкости и порошки», «Пекарские товары», «Лизвилльскую мясную лавку» и «Торгуем оружием». Вездесущая пыль изгонялась с крылечек посвистывающими густыми метлами.
Натаниэль приблизился к пестрому сборищу, центром которого был большой фургон с потрепанным зеленым тентом и заплатами из пары желтых подштанников. Два высоких, под шесть футов[29], парня с волнистыми каштановыми волосами и в еще сырых одеждах стелили одеяла на голые спины лошадей, стоявших на привязи у кузницы. Еще четыре одеяла висели на перекладине, и толстенький седоволосый негр в красно-коричневом костюме выбивал их с помощью огне-упорной трости.
Натаниэлю тут же пришло в голову, что люди эти бедны, и четыреста пятьдесят долларов для них – огромные деньги. Он мягко потянул поводья, буланая кобыла сбавила шаг.
Негр выбивал одеяла, братья продолжали возиться с попонами. Тут старший, не прерывая занятия, сместился, оказавшись по другую сторону от лошади и скрывшись от Натаниэля, и его правое плечо приподнялось. Младший, чьи покрасневшие глаза выдавали то ли лихорадку, то ли жуткое похмелье, прислонился к другому коню и потел. Негр исчез.
Решив, что старший укрылся за мустангом, чтобы достать оружие, Натаниэль остановился.
– Утро доброе.
Старший, взяв на заметку бедра и чемодан джентльмена, молча кивнул.
– Оружия не ношу, – сообщил Натаниэль и вздрогнул от громкого хлопка, а повернувшись вправо, увидел, что негр возвратился и снова взялся за палку.
– Не похоже, что он что-то прячет. – Надышавшись пылью, цветной громко чихнул.
Старший из братьев расслабился, плечо опустилось. Оглядев всадника, он спросил:
– Вы – Натаниэль Стромлер?
– Он самый. А вы – Брент Плагфорд или Джон Лоуренс Плагфорд?
– Брент. – Ковбой выступил из-за лошади и направился к джентльмену, открыто оценивая его на ходу. – Где ваш представительный костюм? – Акцент выдавал техасца.
– В чемодане.
– Покажите одежду. – Сырые сапоги скрипнули. – Хочу посмотреть.
Терпеть бесцеремонно предъявляемые требования Натаниэль не собирался, а потому ответил в том же духе.
– Покажите жалованье, которое вы намерены выплатить мне, – раздраженно сказал он.
Брент остановился в шаге от буланой кобылы.
– Деньги у отца в бумажнике.
– Вы имеете в виду Джона Лоуренса Плагфорда?
– Да.
– Возможно, мне стоит поговорить непосредственно с ним.
Произнесено это было без вопросительной интонации.
– Папу лучше не беспокоить, – посоветовал младший брат. – Он… он не в духе.
– Будете иметь дело со мной, – обратился к джентльмену Брент, переборов, похоже, какую-то сокровенную печаль. Голос его окреп и прозвучал жестче, чем секунду назад.
Хотя Натаниэль не выехал бы из Лизвилля, не удостоверившись, что бедолаги располагают средствами для оплаты его услуг, он хотел снять нарастающее напряжение до того, как оно обернется ссорой.
– Я покажу одежду, которую взял с собой.
– О’кей, – кивнул Брент.
Джентльмен спешился, взял кобылу под уздцы, отвел к навесу у кузницы, повесил уздечку на столб, снял с седельного крюка зеленый чемодан, поставил его на скамью, раскрыл четыре золотые пряжки, вытянул ремни, откинул верх и расстегнул четыре пуговицы, державшие внутреннюю подкладку.
– Будто скромницу раздевает, – заметил младший.
– Стиви, – одернул старший.
Из темных внутренностей чемодана Натаниэль извлек черный смокинг.
Брент провел по ткани кончиками пальцев.
– Ладно. А второй хоть цветной? Мексиканцам нравятся цветастые вещи.
В этот момент Натаниэль понял, что предприятие включает пересечение границы, чего он надеялся избежать. Вернув на место смокинг, он поднял темно-синий двубортный костюм.
Брент взял костюм в руки и осмотрел его с тем же вниманием, какое уделил бы шкуре экзотического зверя.
– Этот лучше.
– Ты покажи Длинному да спроси, что он думает, – посоветовал Стиви.
Никак не отреагировав на предложение брата, Брент отдал костюм владельцу и исчез в кузнице. Стиви и негр продолжили свои занятия – один выбивал одеяла, другой расстилал их.
Натаниэль убрал вещи в чемодан и достал испанский роман.
Из кузницы, неся на левом плече тяжелый узел, вышел высокий худощавый мужчина. Неприятное треугольное лицо, разлинованное длинным узким носом, тремя вертикальными шрамами и тонкими седыми усами. Шляпа, рубаха и штаны черные, глаза же пронзительно голубые. Взглянув на джентльмена свысока (Натаниэлю с его шестью футами и двумя дюймами[30] было непривычно смотреть на кого-либо снизу вверх), незнакомец, не сказав ни слова, прошел мимо. В узле при каждом шаге позвякивало что-то металлическое.
Натаниэль сразу же понял, что это Длинный Клэй. Его рост соответствовал кличке, и он определенно не принадлежал к тому типу мужчин, которые стремятся обзавестись детьми или держат при себе случайное потомство, а значит, не мог быть отцом двух братьев. Два длинноствольных револьвера на бедрах и непроницаемое лицо указывали на то, что человек этот, скорее всего, стрелок и, возможно, мастер других, менее легальных искусств. Прежде чем отправляться в путешествие с таким типом, Натаниэль хотел бы получить некоторые гарантии.
Принесенный узел Длинный положил в фургон рядом с большим черным сундуком. Ветер выл и стонал, словно жалующийся на незавидную долю горемыка.
Земля дрогнула под тяжелыми шагами, и Натаниэль, повернувшись к входу в кузницу, увидел здоровенного старика в сером комбинезоне и со всклокоченной бородой. За ним следовал Брент.
– Пап, это Натаниэль Стромлер. Тот джентльмен, что отозвался на наше объявление.
С неровного полотна, изображавшего опьянение, горе и ненависть, на джентльмена смотрели глаза без проблеска мысли. Из висевшего на бедре кожаного чехла высовывался приклад покрытого черной краской обреза.
– Доброе утро, – сказал Натаниэль.
Старик молчал.
– А это что? – поинтересовался Брент, указывая на книгу в руке джентльмена.
– Роман на испанском под названием «La Playa de Sangre».
– И вы можете читать и понимаете, о чем там написано?
– Могу. Выберите любой отрывок, и я прочту его вам и переведу.
– Я вам верю, а проверить, скажете вы правду или солжете, все равно не сумею. – Брент достал потертый бумажник из нагрудного кармана отцовского комбинезона и протянул Натаниэлю. – Пересчитайте и убедитесь сами, что деньги есть.
Джон Лоуренс молча наблюдал за происходящим.
Судя по толщине бумажника, в нем вполне могла находиться требуемая сумма, но тем не менее Натаниэль, как ему советовали, пересчитал кучу мелких купюр. Банкноты определенно не были только что сняты со счета в банке, из чего он сделал вывод, что зарабатывали и откладывали их постепенно, на протяжении длительного времени.
– Здесь все как было обещано. – Он вернул бумажник Бренту. – До отъезда мне понадобится половина.
Старший брат открыл кошелек, отсчитал половину и протянул деньги джентльмену.
Натаниэля удивила готовность, с коей эти люди отдавали чужаку немалую сумму. Пестрая компания… разномастные банкноты… Взять сейчас все эти хрустящие и мятые, яркие и выцветшие бумажки означает наняться.
– Берите. – Брент потряс бумажками. Джон Лоуренс смотрел на джентльмена все так же молча и жутко.
– Прежде чем принять плату, я должен осведомиться о деталях работы, для которой меня нанимают.
Не произнеся ни слова, почтенный глава семейства сорвался с места и устремился к фургону.
Брент посмотрел вослед отцу и вновь повернулся к джентльмену.
– Вы проведете для нас разведку. Выведаете кое-что.
Столь туманное объяснение не удовлетворило Натаниэля.
– Не могли бы изъясниться точнее?
– Я им займусь. – Высокий худощавый мужчина в черных сапогах направился к кузнице.
Брент, Стиви и негр замерли.
Длинный подошел к Натаниэлю и невозмутимо посмотрел сверху вниз.
– Вас не попросят делать что-либо противозаконное. – От него пахло золой, маслом и железом.
Натаниэль побарабанил пальцами по книге, нашел самый яркий оттенок баритона и задействовал его, чтобы задать вопрос:
– Придется ли мне оказывать содействие каким-либо противозаконным действиям?
– Сами все сделаем, – ответил Длинный.
– Я бы просто хотел знать, до каких…
– Вы либо работает на нас, либо не работаете, – отрезал стрелок. – Мы не отчитываемся перед вами. – Он повернулся и направился к высокой вороной лошади.
– Мы пытаемся найти сестер, – тихо, так что слышать его мог только Натаниэль, сказал Брент. – Их забрали. Похитили. – В глубине его карих глаз блеснули слезы. – Мы – добрые честные люди. Я, например, обычный гуртовщик[31], но… – Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сохранить хладнокровие. – Мы готовы сделать все, что только потребуется, чтобы их вернуть. Вот почему с нами Длинный Клэй.
Джентльмен поверил ковбою.
– Не трепись о деле, – крикнул уже сидевший верхом Длинный. Прозвучало это так, что повторять не пришлось.
Брент снова протянул аванс. Банкноты затрепетали на ветру.
– Возьмите. Пожалуйста.
Натаниэль взял деньги.
– Я вернусь, как только положу деньги в банк. – Он спрятал купюры в карман рубашки, убрал книгу, привязал чемодан, снял поводья и вскочил в седло.
К тому времени когда джентльмен вернулся, положив деньги в один из десяти небольших сейфов «Сберегательного банка Лизвилля», серое небо уже прояснилось. Плагфорды и Длинный сидели верхом, а негр на скамеечке впереди фургона – с кнутом на длинной рукояти, которым мог достать любую из разномастной четверки лошадей. Двух крепких верховых под красивыми женскими седлами держал на крепко зажатых в кулаке поводьях Джон Лоуренс.
Все молчали, но молчание было не мирным и покойным, а напряженным и зловещим.
Натаниэль направил свою кобылу к замыкавшему небольшой караван фургону.
Длинный щелкнул плетью, и его вороная тронулась с места. За стрелком последовали Плагфорды, негр и свеженанятый джентльмен.
Поехали на запад.
Грузный седоволосый негр сунул кнут в петлю, повернулся, потянулся через скамью и подал Натаниэлю руку, но правый рукав зацепился за пуговицу на груди.
– Вот же досада. – Он расстегнул пуговицу и снова протянул руку. – Меня зовут Штукарь. – Судя по акценту, уроженец Флориды.
Они обменялись рукопожатием, и оно стало единственным – никто больше подобного не предложил.
– Приятно познакомиться. Меня зовут Натаниэль Стромлер.
– И мне приятно познакомиться, мистер Стромлер. Часто бывает, что те, кто путешествует со мной, по возвращении домой весят больше, чем при отъезде.
– Так вы знаток поварского дела?
– Ваш желудок не устоит против моей стряпни.
Длинный свернул с центральной улицы на ту, что вела на юг, и остальные повторили его маневр. За последними зданиями городка открылась широкая оранжевая полоса земли, такая же однообразная и унылая, как серое небо.
– У вас есть любимая еда, чтобы повар мог добавить ее в меню? – осведомился Штукарь, высокопарно говоря о себе в третьем лице.
– Я неравнодушен к рябчикам и фазанам.
– Тушеным или жареным?
– Нет у тебя ни рябчика, ни фазана, – проворчал Стиви, ехавший на крапчатом жеребце возле задней оси фургона.
– Пока нет. Но Глубокие Озера уже добыл ястреба.
Стиви сплюнул на дорогу, выразив свое отношение к такого рода дичи.
Натаниэль вспомнил лучника, которого видел ранним утром.
– Так вы купили птицу у хромого индейца с чудным луком?
– Глубокие Озера ничего нам не продает, – ответил негр. – Он ест что хочет и отдает остальное.
– И он едет с нами?
– Рядом. – Штукарь повернул светлую сторону ладони вверх, словно собирался поймать дождевую каплю, и сделал широкий жест. – Где-то в пределах нашего периметра.
Братья сверкнули взглядами в сторону Натаниэля, чье лицо выразило некоторую озабоченность при мысли о путешествии в компании туземца, поедающего мозг и глаза ястреба.
– Он и на рябчика охотится, – добавил Штукарь, – но предпочитает птиц, которые дышат воздухом высей и видят больше.
– О? – Как реагировать на сведения такого рода, Натаниэль не знал.
– Глубокие Озера не из тех индейцев, из-за которых стоит беспокоиться, – пояснил Брент.
– Я и не беспокоюсь, – ответил обеспокоенный джентльмен.
Лошади перешли на легкий галоп, и Лизвилль стал отдаляться. Ветры, завывавшие с отчаяньем горемыки, остудили капли пота на лбу, затылке и усах Натаниэля.
Длинный задал ход, остальные подстроились под него. Последние дома на южной оконечности города скрылись вдалеке.
– Если потребуется что-то починить, – продолжил Штукарь, будто они с Натаниэлем сделали паузу в насыщенном разговоре, – это тоже ко мне.
– Спасибо.
– Рубашки, штаны, сапоги, сломанные кости, рваные раны, болтающиеся скальпы – все могу.
Сумев выдержать в Лизвилле прямой взгляд Длинного, джентльмен произвел на Брента сильное впечатление. Да, Стромлер малость испугался, но показал, что нервы у него крепкие и что ему по силам устоять даже против стрелка, который мог нагнать страху на кого угодно.
Под серым мутным небом шедшие бодрым галопом лошади преодолели пустынную равнину, за которой начиналась местность, покрытая жесткими кустами креозотника и вездесущими злаками: пурпурной аристидой и бизоньей травой. Стебли хлестали по ногам животных и кожаным ноговицам[32] всадников, но существенно каравана не замедляли. Впрочем, несладко пришлось Штукарю, ведшему свое судно через море растительности. «Вот же досада!» – то бормотал, то выкрикивал негр в зависимости от степени несовместимости пейзажа с колесами фургона.
Потянув поводья вправо, Брент объехал караван сзади и пристроился к буланой кобылке наемного Щеголя. Впереди покачивалась высокая узкая спина Длинного. Отсутствие внимания со стороны стрелка означало, что теперь разговаривать с Натаниэлем Стромлером можно откровеннее.
– Мы получили письмо от одного парня по имени Охос, – сразу перешел к делу Брент.
– «Охос» означает «глаза», – заметил Щеголь, – и в качестве имени встречается нечасто.
Плагфорды обсуждали возможность того, что имя придумано, и никакого Охоса на самом деле не существует, но они были в отчаянии и хватались за любые сведения.
– Так или иначе, другого имени он не назвал.
Щеголь молчал.
– В письме он пишет: «Опознал двух богатых мексиканских джентльменов, которые знакомы с одной из ваших пропавших сестер или с обеими сразу». – Брент прочитал его более пятидесяти раз.
– Откуда Охос знает этих мексиканцев? – спросил Натаниэль.
– Надеюсь, скажет при встрече. – Теперь, изложив имеющиеся сведения вслух, Брент увидел, сколь мало им известно. – Мы с ним еще не общались – в том городе нет телеграфа. Он лишь назвал место, где бывает чаще всего и где его можно найти. Вот туда мы и направляемся.
Высокая бизонья трава досаждала идущим галопом лошадям; некоторые из них выражали недовольство, но ходу не сбавляли. Стебли атаковали ноговицы Брента, треща, как костер.
– Как думаете, может такое быть, чтобы называющий себя Охосом рассчитывал просто вытянуть из вас деньги? – осведомился Щеголь.
– Конечно, может! – взорвался Брент. – Считаете, мы этого не предусмотрели? – Он вдруг почувствовал, что ненавидит самоуверенного янки.
Натаниэль молчал.
– Думаете, мы все здесь чурбаны?! – крикнул Плагфорд.
Щеголь не стал отвечать и лишь подтянул ремешок своей желтой шляпы.
Под стук копыт Брент понемногу успокоился.
– Это письмо… кроме него, у нас ничего нет. Мы месяцами размещаем повсюду объявления, а получили только это.
– Понимаю. На вашем месте я поступил бы точно так же.
До похищения Брент был ковбоем, уважаемым гуртовщиком, добрым, порядочным, разумным боссом. На протяжении нескольких лет он брал на работу юнцов и пожилых мужчин, негров и индейцев, мексиканцев и даже янки, сражавшихся во время Войны за независимость Юга[33] на другой стороне, но этот треклятый случай с сестрами изменил его. Теперь неудачно выбранное слово или заданный снисходительным тоном вопрос толкали молодого человека к тому краю, за которым начиналось насилие.
Брент посмотрел на Щеголя и увидел, что тот терпеливо ждет продолжения.
– Охос сказал, что богатый джентльмен, хорошо говорящий по-испански, мог бы потолковать с теми мексиканцами, что видели сестер.
– Я небогат.
– У вас будет столько песо, сколько нужно, чтобы сыграть роль.
– Понятно. – Щеголь задумался.
(Длинный уже говорил, что добыть мексиканские деньги будет нетрудно, и Брент даже представлял, как это сделать.)
– Итак, я должен встретиться с двумя мексиканскими джентльменами и расспросить их о ваших сестрах? – уточнил Стромлер.
Брент кивнул.
– Как только мы узнаем, где они, вы уезжаете. Или, если пожелаете, вернетесь с нами, когда мы заберем их.
– В этом деле я участвую под чужим именем.
– Ладно.
Натаниэль вытащил из ноговицы колючку и вежливо спросил:
– Если это ловушка, если Охос солгал вам, если мексиканцы не помогут…
– Тогда вы уезжаете и оставляете аванс себе – за потраченное время. Справедливо?
– Вполне справедливо, – сказал Натаниэль. – Однако я все же надеюсь, что помогу вам отыскать сестер.
Кусты креозотника остались позади, но какая-то отбившаяся ветка попыталась ухватиться за ноговицу Брента, пометив ее заостренным сиренево-зеленым листком.
– Как насчет того чтобы сделать привал и перекусить? – спросил Натаниэль.
– Если мы хотим встретиться с Охосом сегодня, то должны попасть в Нуэва-Вида к сумеркам.
– Далеко ли еще до Нуэва-Вида?
– Поспеем, если будем весь день идти с такой вот скоростью и без остановок.
Щеголь не обрадовался, услышав ответ Брента, но, надо отдать ему должное, не стал и жаловаться.
– С вчерашнего вечера осталось несколько вареных картофелин и немного вяленого мяса. Возьмите, если хотите. Из нас никто не голоден.
Пустынное небо металось между серым цветом и черным.
Вскоре после того как караван пересек открытое плоскогорье, на его пути снова встала широкая полоса буйной растительности. Запыленным лошадям пришлось сбавить шаг и преодолевать препятствие.
Джон Лоуренс подъехал на белом жеребце к двум оставленным для девушек лошадкам, достал из кармана комбинезона тряпицу и вытер пустые седла от пыли и грязи. Он сделал это с такой нежностью, что к глазам наблюдавшего за ним Брента подкатили слезы, и ему пришлось отвернуться, чтобы не расплакаться. Ковбой понимал, что если девушек не удастся найти и вернуть, отец сломается окончательно – он уже и так превращался в звероподобное существо, чей мозг ежедневно перемалывали челюсти ужасных раздумий.
Брент вытер глаза и взглянул на Стиви, в отношении которого также испытывал серьезное беспокойство. Вот уже почти десять лет перегоняя скот, гуртовщик научился видеть разницу между хорошими парнями и плохими, между хорошими парнями, порой оступающимися, и плохими, поступающими хорошо, чтобы обмануть окружающих. Ужасное предприятие, которое затеяли Плагфорды, могло превратить Стиви, уже пристрастившегося к выпивке и позволявшего себе рискованные выходки, называя их забавами, в человека, у которого за пьянкой следуют перебранки и драки со стрельбой и который в конце концов просто не доживет до двадцати двух.
Жизни сестер Брента, его отца и брата висели над бездной.
За топотом копыт и похрустыванием травы были почти не слышны доносившиеся время от времени всхлипы пленника, человека в сундуке. Один раз Щеголь взглянул на фургон, но решил, что ослышался.
Надвинулся беспокойный сумрак без следа небесных тел.
Уставшие, но еще скорые на ходу лошади вырвались с заросшего дикой травой поля на тропу, выбитую копытами и утрамбованную колесами повозок местных жителей. Колеи подсказывали, что до Нуэва-Вида уже рукой подать.
– Так-то лучше, – подал голос со скамьи Штукарь. – Хотя я и не против получать пинки под зад одиннадцать часов кряду. – Он выпрямил спину, которая издала при этом семь щелчков.
Брент посмотрел на брата.
– Стиви!
– Да?
– Отвечаешь за ночевку. Присмотри подходящее местечко для лагеря – что-нибудь скрытое, уединенное.
– Так мы не в городе остановимся? – спросил Стиви недовольным тоном человека, у которого из-под уха выхватили мягкую подушку.
– Будет лучше, если нас никто не увидит, – объяснил Брент. – Мы с мистером Стромлером поговорим с Охосом, Длинный понаблюдает снаружи, но вы будете сидеть в лагере.
Толку от Стиви на предполагаемой встрече не было бы никакого (скорее, он мог испортить все своей несдержанностью и язвительностью), и Брент хорошо знал, какое впечатление производят такие люди, как его отец и Длинный.
– Ладно, лагерь я устрою. – Проведя в седле едва ли не целый день, Стиви слишком устал, чтобы спорить.
– Штукарь тебе поможет.
Длинный, ни разу не обернувшийся с тех пор, как они выехали из Лизвилля, посмотрел на ковбоя.
– Брент.
– Да?
– После вашей встречи поедешь со мной.
По спине Брента пробежал холодок. До сего момента он полагал, что стрелок сам добудет необходимую сумму в мексиканских долларах.
– Твой отец сейчас не в том состоянии. – Длинный отвернулся.
Джон Лоуренс, державший в руке поводья двух лошадок, приготовленных для спасенных дочерей, промолчал.
– Я могу, – вызвался Стиви.
– Нет, не можешь, – отрезал Брент.
Ковбой знал, что выхода нет.
Ожидавший всадников спуск оказался настолько крутым, что влажные от пота волосы отлипали ото лба и свешивались; впереди вырастал горный кряж. Острые пики выступали словно паруса приближающихся боевых кораблей.
Спуск затянулся минут на двадцать, после чего пейзаж выровнялся. Между путниками и горами то и дело вставали кактусы, остролистая юкка и невысокие, напоминающие черепах холмики. Через некоторое время путники оказались в густой роще.
Оглядевшись, Стиви указал на полянку, скрытую со всех сторон зарослями.
– Как насчет встать здесь?
– Подойдет, – одобрил Брент. – Как только увидим город, возвратишься сюда и устроишь лагерь.
– Сделаю.
– И пусть отец обязательно поест. Он уже третий день в рот ничего не берет.
– Постараюсь что-нибудь скормить.
– Будет отказываться, мы со Стиви его заставим, – добавил Штукарь.
– Да уж постарайтесь. – Брент на секунду задумался. – Если совсем никак, вылейте суп ему в виски.
Выбравшись из леса, братья, негр и Щеголь пристроились к главам экспедиции. Милях в сорока громоздились темно-бурые горы, поглотившие большую часть горизонта.
Брент скользнул взглядом по устремленной к хребту равнине, отыскивая приграничный городок, что на-деялся увидеть еще час назад. В нескольких милях от их нынешнего местоположения он приметил странное охряное свечение. Облегчение скатилось по спине, будто выжатая из губки теплая вода. Ковбой протянул руку.
– Должно быть, это и есть Нуэва-Вида. – Он посмотрел на Щеголя. – А что это значит, «Нуэва-Вида»?
– Это значит «новая жизнь».
Слева послышался звук, похожий на треск хвороста. Брент повернулся и увидел, что это смеется Длинный.
Умберто Кальес прислонил футляр к стене в задней комнате бара, где регулярно выступал, и достал из кармана украшенной бахромой жилетки карманные часы. Стрелки показывали девятую секунду после одиннадцати часов семнадцати минут, когда какая-то невнимательная лошадка придавила механизм. Умберто нашел круглый металлический трупик на улице в Мехико, куда ездил дважды в год навестить своих семерых кузенов и кузин, и спрятал в карман, рассчитывая починить когда-нибудь. Вернувшись через два дня домой в Нуэва-Вида, Умберто узнал, что его мать Габриэла умерла в тот самый вечер в полном одиночестве. Несколько месяцев он оплакивал ее, а потом женился, и они с женой Патрисией зачали свою первую дочь, Анну.
Пятидесятичетырехлетний мексиканец верил в Спасителя и, раздумывая о душах менее известных и страданиях не столь впечатляющих, часто приходил к размышлениям о предзнаменованиях и тайных значениях.
Поскольку Умберто нашел часы вскоре после полуночи, он убедил себя, что лошадиное копыто ступило на них не днем, а ночью. (Весьма маловероятно, что устройство, пусть и покореженное, пролежало бы на улице Мехико полсуток и не привлекло ничьего внимания.) Зная, что мать умерла в ту ночь, когда он нашел часы, музыкант нередко задавался вопросом, а не скончалась ли она в тот самый миг, когда хронометр попал под копыто. Совпадение этих двух событий вовсе не казалось ему чем-то невероятным, и он часто рассуждал о его значении.
В конце концов Умберто решил не отдавать сломанные часы в ремонт. Девять секунд после семнадцати минут двенадцатого стали мигом, который он будет постоянно созерцать, мгновением, застывшим навечно на смятом циферблате.
В одиночестве в задней комнате бара Умберто пощелкивал длинными ногтями по немым карман-ным часам, думая об умершей матери и ожидая американцев.
Легкая тень скользнула по столу и накрыла тусклый металл. Поцеловав исполнителя в лысую макушку, Мариэтта поставила перед ним стакан красного вина.
– Invita la casa[34]. (Владелец бара всегда угощал Умберто бесплатным стаканом выпивки, а Мариэтта, когда хозяин не видел, давала второй.)
– Gracias, amigita[35].
Женщина – ей было тридцать – улыбнулась, похвалила представление и осведомилась о гостях из Америки. Кальес ответил, что подождет их еще двадцать минут. Мариэтта улыбнулась снова, запечатлела второй поцелуй на его щеке (неподалеку от губ) и удалилась.
Не будь Умберто счастлив в браке, он исполнил бы интимный танец с грудастой кокеткой-барменшей и открыл бы ей нежные и неутомимые чувства пожилого артиста, ценившего женщин куда больше любого ее ровесника. Он явил бы ей подлинную и самозабвенную страсть…
Музыкант отпил вина и вздохнул, сожалея о наложенных на себя узах верности и единобрачия. Он дал зарок вечной, до гроба, преданности супруге, поклявшись, что никогда не приласкает другую женщину и не примет чужой нежности сам.
Надежда на жизнь после смерти, таким образом, имела веские основания.
Бледная рука откинула клетчатый полог, и в помещение вошли двое: ковбой-гринго с волнистыми волосами, в запыленной одежде, коричневой шляпе, с револьвером на правом бедре и хмурым лицом и высокий светловолосый джентльмен с густыми усами под большим носом, в темно-синем костюме и симпатичном котелке.
Гости остановились под люстрой, но, заметив застывшие капли воска на каменном полу, отступили влево и огляделись.
К ним подошла Мариэтта.
– Джентльмены пришли встретиться с Охосом?
(Умберто с удовлетворением отметил, что она не забыла назвать его вымышленным именем.)
– Si, Senorita, – ответил высокий джентльмен и, сняв шляпу, слегка поклонился. – Nosotros queremos hablar con Ojos, por favor[36].
Произношение его было безукоризненным.
Мариэтта указала на револьвер на бедре ковбоя.
– Ваша pistola. Дайте мне. Оружие здесь нельзя.
Ковбой еще раз оглядел бар, снова посмотрел на барменшу и поднял руки.
– Возьмите.
Женщина вынула оружие из кобуры.
– Попросите, когда будете уходить, я отдам. Я – Мариэтта. – Она опустила револьвер в карман бордового платья. – А теперь я веду вас к Охосу.
– Gracias, amiga, – сказал джентльмен.
Ковбой задумчиво кивнул.
Барменша провела американцев мимо каменного, отделанного плиткой бара, обогнула трех пьянчуг, что бросали ножи в доску, украшенную нарисованным голубым мелком рассерженным медведем, прошла под большой деревянной фигуркой странного языческого бога о трех головах, найденной хозяином в пустошах и повешенной на манер пиньяты[37], мимо стола, за которым играли в шашки два старичка, между двумя скамьями с завсегдатаями, нетрезвыми голосами распевавшими припев из песни, исполненной два часа назад, и спустилась вниз по трем ступенькам в заднюю комнату, где и сидел мексиканец, на встречу с которым явились в Нуэва-Вида американцы.
Умберто поднялся и протянул пыльному ковбою руку.
– Я – Охос. А вы – Джон Лоуренс Плагфорд или его сын?
Ковбой пожал протянутую руку.
– Сын. Брент.
Пожимая руку, Умберто заметил промелькнувшее на лице гринго выражение то ли недоверия, то ли неприязни.
– Я Томас Уэстон, – представился джентльмен, в свою очередь протягивая руку.
Умберто пожал и ее и не заметил на лице второго гринго ни неприязни, ни недоверия.
– Me llamo Ojos.
Артист отпустил руку джентльмена и жестом указал гостям на мягкие стулья, окружавшие стол, украшенный красными, коричневыми и зелеными кафельными плитками.
– Пожалуйста, садитесь.
Американцы сели.
– Что вы хотели бы выпить? – осведомился Умберто.
– Ничего, – ответил ковбой.
Музыкант тоже сел.
– Я, с вашего позволения, все же выпью, поскольку вино уже налито.
Он уже понял, что Брент Плагфорд – человек не очень благовоспитанный.
Опустившись на стул, ковбой положил на стол шляпу, достал из-под бежевой рубахи потертый кошель на шнурке и стянул через голову.
– Ваше золото.
Умберто взял кошель, положил на стол, развязал, заглянул внутрь и увидел поблескивающие разнокалиберные самородки.
– Торговаться не будем, – сказал ковбой. – Это все, что у нас есть.
– Похоже, здесь ровно столько, сколько и было обещано в объявлении, – заметил музыкант.
– Можете положить на весы и убедиться, что все честно.
– Не думаю, что вы проделали такой путь только для того, чтобы обмануть меня на унцию золота.
– Я человек честный, – заявил ковбой как о всем известном факте. – А теперь расскажите о сестрах.
– Как я уже писал, мне известны две персоны, имевшие отношение к одной или обеим вашим сестрам. Девять недель…
– Как вы поняли, – с явным недоверием перебил артиста ковбой, – что эти двое мужчин знают моих сестер?
– Пожалуйста, позвольте мне рассказать небольшую историю, которая ответит на все ваши вопросы.
– Ладно, рассказывайте.
– Девять недель назад, навещая родственников в Мехико, я увидел на почте ваше объявление с предложением награды и вскоре после этого написал песню о пропавшей женщине.
– Вы написали песню о моих сестрах?
– Да.
Лицо ковбоя полыхнуло гневом. Джентльмен положил руку на плечо своему спутнику.
– Прошу прощения, если огорчил вас, – сказал Умберто.
Не в силах выдавить ни звука, ковбой молча кипел.
– Почему вы написали песню о них? – спросил джентльмен.
– Их история тронула меня. Хотя гринго-тексиканцы убили моего отца и отняли землю, по праву принадлежавшую Мексике, я думал об этих прекрасных и невинных женщинах, и… – Умберто покачал головой. – Я проникся сочувствием к ним. У меня самого две дочери… и я разозлился на мир, в котором не ценят, а похищают и оскверняют красоту. – Он подумал о своей роскошной красавице-кузине, Елене, исчезнувшей двадцать лет назад и считавшейся умершей. – Ваши сестры – не единственные женщины, пропавшие в этой стране.
Ковбой выразительно кивнул.
Лезвие пронзило правый глаз нарисованного голубым мелком медведя.
Умберто взглянул на пьяного метателя ножа и снова повернулся к гринго.
– Балладу я писал с тяжелым сердцем. По-английски ее название звучит так: «То, что нельзя украсть». – Он указал на футляр. – У меня особенная гитара, с четырьмя струнами. Я играю в таких вот барах и на улице. «То, что нельзя украсть» я исполнял много раз. Ближе к концу баллады есть строки с описанием одной из женщин в…
– Откуда вы узнали, как они выглядят? – спросил джентльмен.
– В объявлении были их фотографии.
– Продолжайте, – сказал ковбой.
– Ближе к концу баллады есть строки описания одной из женщин в подробностях. Нарисовав портрет, я зову ее по имени. – Умберто вдохнул и душераздирающе пропел вибрирующим голосом: – Иветта!
По лицу ковбоя катились слезы.
– В заключительном пассаже, детально описав вторую женщину, я тоже зову ее по имени: Долорес!
Ковбой вытер слезы полями шляпы.
– Я исполнял эту песню много раз – в городах, деревнях и дважды в поезде. И везде она трогала людские сердца. (Умберто не стал говорить, что баллада оказалась одной из самых прибыльных его песен.) А несколько недель назад я вернулся домой, в Нуэва-Вида. И вот одиннадцать дней назад, когда я исполнял «То, что нельзя украсть» на городской площади, двое мужчин повели себя очень необычно. Они побледнели. Глаза их повлажнели. Они испугались. Уверен – они знают одну или даже обеих женщин из песни.
– Кто они? – Слова ковбоя упали тяжело, как падает тупой топор.
На мгновение Умберто заколебался.
– Вы должны пообещать, что джентльмен будет разговаривать с ними культурно, как подобает. Они…
– Не ставь мне условий, – рявкнул ковбой. – Я заплатил за информацию. – Он ткнул пальцем в кошель с золотом.
– Возможно, эти люди и не догадываются о несчастной доле, выпавшей вашим сестрам.
– Вы этого не знаете наверняка.
– Правильно, – согласился Умберто. – Я не знаю, откуда им известно о ваших сестрах. Но люди они важные и для города сделали много хорошего. Вы должны пообещать, что не сделаете им ничего плохого, не станете их убивать.
– Что понадобится, то и сделаем, – мрачно ответил Брент.
Музыкант затянул завязки и толкнул кошель через стол.
– Можете забрать ваше золото и возвращаться в Америку.
Ковбой посмотрел на него с нескрываемой ненавистью.
Умберто отпил вина из стакана.
Ковбой взял себя в руки и, немного успокоившись, сказал:
– А если эти добрые люди не так уж и добры?
– Если кто-либо из этих джентльменов пострадает или будет убит, я назову имена Джона Лоуренса Плагфорда и Брента Плагфорда действительно плохим мексиканцам. – Умберто произнес угрозу, на мгновение приподнявшись со стула. – А если я случайно отрежу себе голову или по невнимательности двадцать девять раз ударю себя ножом в печень, найдутся другие разговорчивые люди, которые донесут эту информацию до бандитов.
– Дьявол. – Брент по-лошадиному фыркнул. – Хитрый мексиканец.
– Один из многих миллионов.
Ковбой задумался.
– Что же касается тех, кто удерживает ваших сестер… – Умберто пожал плечами. Убийство людей, похитивших женщин и надругавшихся над ними, артиста не беспокоило.
Ковбой толкнул золото обратно.
– Мы не тронем тех, с кем вы нас свяжете. Мое слово твердое.
– Bueno. – Хотя Умберто не испытывал симпатии к ковбою, в его верности слову он не сомневался. – Я знаю место, куда эти два джентльмена ходят играть и выпивать. Это приличное заведение. – Артист посмотрел на высокого светловолосого гринго. – Вам нужно пойти туда.
– А почему бы вам самому не поговорить с ними? – спросил джентльмен.
– Не желаю участвовать в этом напрямую. – Умберто не стал бы участвовать вообще, но совесть не позволяла молчать, да и деньги семье не помешали бы. – Сядьте играть с одним из них, угостите выпивкой. Когда он расслабится, расскажите, что за женщину вы ищете. Он и поведает, куда идти и где искать. ?Comprendes?[38]
– Понимаю, – с сомнением сказал джентльмен.
– Es muy facil[39], – заверил Кальес.
– Думаете, сестер держат в городе? – спросил ковбой.
– В Нуэва-Вида такого рода борделя нет, разве что это какое-то тайное место, подвальная темница. Может быть, они в другом городе или в какой-нибудь пещере в горах.
Джентльмен побледнел.
– Вам заплатили за неделю, – напомнил спутнику ковбой.
– Я не забыл.
Брент посмотрел на Умберто.
– Приходилось ли вам слышать об испанце по имени Грис? Одноглазом?
– Нет.
– Ладно. – В голосе ковбоя послышалось разочарование. – Теперь расскажите нам об этих джентльменах.
Стромлер откинул болтавшуюся у входа клетчатую занавесь и окунулся в ночь. Воздух снаружи оказался намного холоднее того, что был заключен внутри, и пот на лбу и шее джентльмена мгновенно остыл, как чуть раньше это сделали кишки.
Брент на выходе сунул револьвер в кобуру и, миновав занавесь и переступив порог, дотронулся до шляпы, что было сигналом невидимке на противоположной стороне улицы, и шепнул:
– Не оглядывайтесь.
– Я и не оглядываюсь.
Ковбой взял спутника за правое плечо и подтолкнул вперед. Натаниэль прошел мимо лачуги, обнимающейся парочки, привязанного к ржавеющему якорю осла, четырех пирамид кирпича, коим предстояло стать неким строением, и двух повизгивающих щенков-терьеров в брошенной детской коляске.
Компаньоны перешли через улицу, обогнули открытый полуприцеп (где лежали четыре человека – всего лишь спящих, а вовсе не разлагающихся, убедил себя джентльмен) и повернули на восток, к окраине Нуэва-Вида.
За одним из домов от теней отделилась и исчезла в переулке темная фигура. Натаниэлю показалось, что по спине у него ползет трескучая искорка.
– Не останавливайтесь. – Брент положил правую руку на рукоятку револьвера.
Пульс участился.
Продолжая идти плечом к плечу, американцы миновали несколько домов, десяток лачуг и подводу, нагруженную листьями юкки и порубленными кактусами. Город редел.
– Думаете, сможете заставить этих джентльменов разоткровенничаться? – спросил Брент.
– Сделаю все возможное…
Рядом с ковбоем появилась перпендикулярная тень. Сердце Натаниэля упало. В следующий момент он узнал Длинного.
– Доберетесь отсюда до лагеря? – осведомился Брент.
– Полагаю, да.
Стрелок и ковбой исчезли за домом.
– Проклятье!
Натаниэль промокнул влажный лоб шелковым платком с монограммой и посмотрел на северо-восток, через равнину, в сторону леса, где расположилась команда Плагфордов. На фоне темно-серого ландшафта лес казался черным косматым пятном, а лагеря не было видно совсем.
Оставленный спутником джентльмен убрал в карман платок и зашагал в выбранном направлении. Под подошвы туфель попадались то зарывшиеся в землю камешки, то невидимые корни. Натаниэль думал о роли, которую ему предстояло сыграть, – роли богатого распутника. Чтобы выглядеть убедительно, требовались деньги, песо, и он пытался представить, на что готовы пойти ради них его компаньоны. Брент не был злым, склонным к насилию человеком, но, попав в отчаянное положение, положился на Длинного Клэя, черного шакала с тысячью острых клыков. Джентльмен снова задумался о том, не лучше ли покинуть компанию Плагфордов, хоть и знал, что не сделает этого. Он собирался сдержать данное слово, отработать и получить всю обещанную сумму – и помочь женщинам. Путь отхода лежал у него за спиной, и длина его составляла двести миль.
Натаниэль вошел в лес.
Мир слоился. Торчащие из земли колючие препятствия были черными, а песок, небо и вытянутые вперед руки джентльмена – темно-серыми.
Натаниэль осторожно шел по едва различимой тропинке, обозначенной плоскими камнями и зажатой с обеих сторон густыми деревьями.
Непроглядная чернота мало-помалу перебарывала темную серость, в которой хоть что-то можно было различить. Время то ли прибавило ходу, то ли, наоборот, замедлило шаг. В какой-то момент Натаниэль споткнулся о корень, раскинул руки и, уколовшись об иголку юкки, отдернул правую. Посмотрел на ладонь и увидел ползущую по темно-серому пятну каплю черной ночи.
– Проклятье!
Джентльмен стер черную кровь, проведя ладонью по стволу дерева, сделал три шага и, пригнувшись, нырнул под низко расположенную ветвь, попытавшуюся его при этом задушить.
– Прок…
Из черной груды непосредственно перед ним вырвались два металлических щелчка. Он замер.
– Кто здесь? – вопросила груда.
– Перед вами Натаниэль Стромлер.
– Жаль. Я рассчитывал на что-то повкуснее. – В темноте мелькнул вертикальный отблеск – свет на ружейном стволе. – Брент с вами?
Натаниэль уже узнал в караульном Штукаря.
– Его со мной нет. Ушел по какому-то делу с Длинным.
– Наверное, потому вы и не подали особенный сигнал.
– Понятия не имел ни о каком сигнале.
Зашуршали листья, треснула сломанная ветка.
– А почему идете этой дорогой?
– Возвращаюсь из Нуэва-Вида.
– Кочующий город?
– Прошу прощения?
– Вы идете на юг.
– Этот треклятый лес… сбил меня с толку. – Ночь помогла Натаниэлю скрыть смущение.
Чья-то рука легла на плечо, и джентльмен вздрогнул от неожиданности, а повернувшись, разглядел седые волосы и сонные глаза толстяка-негра, стоявшего прямо перед ним.
– Вряд ли вы были бы Щеголем, если б умели самостоятельно прокладывать путь в лесу, – заметил Штукарь.
Эту реплику Натаниэль предпочел оставить без ответа.
– Хорошая новость.
– О, как необычно.
– Я как раз поджариваю рябчика – то, что вам больше всего нравится.
Последние два часа тревоги и волнения приглушили аппетит, но на известие о рябчике желудок отозвался звуками, произвести которые мог бы почтенных лет и нетвердый разумом кот.
– Замечательно. Я так проголодался.
– Тогда давайте перекусим.
Негр повел Натаниэля вниз по склону, через вытоптанную травянистую лужайку к освещенной костром полянке. Рядом с костровой ямой сидел на корточках жилистый индеец, убивший утром ястреба. Одет длинноволосый туземец был в джинсы и жилетку; кровь с рук падала на раскаленные камни, шипела и испарялась, оставляя в воздухе запах меди. Огненные блики играли на блестящей красновато-фиолетовой коже правой руки, глаза пламенели, как драгоценные камни.
– Это Глубокие Озера, – сообщил Натаниэлю Штукарь.
– Я видел его утром.
Чувствуя себя немного неловко в синем костюме, джентльмен обошел костер и остановился перед индейцем.
– Приветствую.
– Добрый вечер, мистер Стромлер, – вежливо, как какой-нибудь благовоспитанный уроженец Северо-Запада, ответил Глубокие Озера.
Джентльмен уже собирался продолжить разговор, но заметил кое-что. У ног индейца лежали мертвая рысь и некое панцирное животное, напоминающее серую капсулу. Ничего подобного видеть собственными глазами Натаниэлю не приходилось, но изображение существа встречалось ему в первом томе энциклопедии, где оно называлось броненосцем.
В свете костра было видно, что черепа животных вскрыты. Глубокие Озера поднял измазанную кровью руку, положил в рот комочек розовато-серого вещества и, не пережевывая, проглотил. Несколько капель крови упали на камни и зашипели. Тошнотворный запах и тошнотворная картина – Натаниэль отвернулся.
Штукарь подошел к костру с дальней стороны, обернул руки влажными тряпками и, ухватившись за железный прут, поднял над огнем ощипанного и посоленного рябчика. Одна половина птицы была полностью готова к употреблению, другая осталась полностью сырой.
Негр наморщил нос и посмотрел в ту сторону, где стояли на привязи лошади.
– Стиви!
Из-за фургона выглянул кривоносый юнец с голой грудью и чем-то блестящим в правой руке.
– Что?
– Ты повернул рябчика мистера Стромлера, как я просил? – Штукарь повернулся к Натаниэлю и прошептал: – Не повернул.
– Повернул, – не моргнув глазом, заявил Стиви.
– Получается, с одной стороны птица огнеупорная?
– Пусть жарится. – Стиви поднес ко рту блестящий предмет.
Негр взглянул на Натаниэля.
– Уже набрался.
– Ничего не имею против, чтобы съесть готовую половину, – заметил Натаниэль.
– Позвольте все же придать ей немного симметрии. – Штукарь наклонился к огню и достал из левого кармана пальто какой-то металлический цилиндр, увенчанный латунной рукояткой. – Здесь одиннадцать специй. И особая соль. – Он покрутил перечницу, и на рябчика просыпались разноцветные пылинки.
– Браво, – похвалил Натаниэль.
– Опа! Щеголь вернулся! – Стиви сделал жест флягой и приложился к ней, словно только что провозгласил тост.
Из темноты за фургоном выступило что-то громадное, что Натаниэль принял поначалу за медведя, но тут же узнал Джона Лоуренса. Крепко сбитый старик неторопливо протопал в направлении костра мимо сына, который, завидев отца, торопливо спрятал флягу.
– Добрый вечер, мистер Плагфорд, – сдерживая дрожь внутри, выговорил Натаниэль.
Под тяжелым лбом главы семейства вспыхнули два красных огонька.
– Не желаешь рябчика? – осведомился Штукарь.
Плагфорд-старший покачал внушительной головой и, достигнув костра, уставился на джентльмена.
– Что там? – Донесшийся из спутанной бороды голос напоминал хрип умирающего.
– Мы с Брентом поговорили с Охосом. Человеком, приславшим письмо. – Плагфорд кивнул. Глаза его смотрели на Натаниэля подобно двум ружейным стволам. – Охос назвал имена двух джентльменов, которые видели ваших дочерей, и…
– Как их зовут? – Старик достал авторучку из нагрудного кармана серого комбинезона и отвинтил колпачок. В огромных пальцах ручка выглядела палочкой от леденца. Стальное перо блеснуло, отразив пламя костра.
Глава семейства снова посмотрел на джентльмена. Натаниэль заколебался.
– Не заставляй папу повторять дважды, – подал голос скрывавшийся за спиной отца Стиви.
– Их зовут Мануэль Менендес и Хуан Бонито.
Мануель М… написал старик на тыльной стороне ладони. Перо зацепилось и оцарапало кожу. Он встряхнул ручку и продолжал писать:…инендис. Хуан Банита.
Закончив, Джон Лоуренс вернул на место колпачок, убрал в карман авторучку, повернулся спиной к костру и двинулся в непроглядную темень. Опасаясь, что гнев грозного отца может пасть непосредственно на двух мексиканцев, Натаниэль окликнул его:
– Сэр! – Старик продолжал путь во тьму. – Мистер Плагфорд! Сэр!
– Джей-Эл! – крикнул Штукарь. – Обожди чуток!
Плагфорд остановился, но не обернулся, так что Натаниэль обратился к его широченной спине.
– Эти двое ни в чем не виноваты, и наказывать их не за что. Они лишь лица, с которыми мне нужно встретиться, чтобы узнать, где найти ваших дочерей.
Костер почти потух, и лагерь погрузился в темноту. Джон Лоуренс молчал.
– Ваш сын дал гарантию, что Мануэль Менендес и Хуан Бонито не пострадают, – пояснил Натаниэль. – Он дал слово Охосу.
Из-за массивных плеч послышался негромкий, заданный надтреснутым голосом вопрос:
– Откуда эти двое знают моих ангелочков?
Стиви, Глубокие Озера и Штукарь посмотрели на джентльмена.
Натаниэль понимал, сколь многое зависит от формы, в которую будет облечен ответ, и что малейшая небрежность чревата насилием.
– Я не могу сказать точно, откуда они узнали о ваших дочерях.
Толстые пальцы и широкие ладони сложились в громадные кулаки.
– Джей-Эл, – вмешался Штукарь. – Щеголю нужно дать возможность поговорить с теми мексиканцами. Именно для этого он здесь.
Старик молча кивнул и, сдвинувшись с места, пропал в темноте.
Туземец сунул два пальца в пролом в черепе рыси, подцепил розоватый комочек, отправил его в рот и проглотил.
– Ваш рябчик готов, – сообщил Натаниэлю негр.
– Пожалуйста, отложите пока в сторонку. Возможно, мой аппетит скоро вернется.
– Приберегу для вас.
– Эй, Щеголь! – Стиви, покачиваясь, подошел к костру, сунул руку в задний карман, вытащил скомканную бумажку и бросил Натаниэлю. Бумажка отскочила от груди и упала на землю возле ямы. – Брент сказал, чтоб ты посмотрел. Картинки с объявления.
Джентльмен поднял и развернул листок. В свете костра он увидел смятые прекрасные лица Иветты и Долорес. Те улыбались.
Черные когти заскребли по керамическим плиткам пола. Брент, чье лицо скрывала резиновая маска противодымного респиратора, сжал морду белого пса и полоснул кривым лезвием по горлу. Хлынувшая кровь согрела левую штанину, и к горлу подступила тошнота. Будучи гуртовщиком и выполняя свои обязанности до конца, он дважды вынужден был стрелять в человека (в янки по имени Уильям, пытавшегося украсть общую плату, и в злобного пьянчугу с таким же именем, которому пришлось не по душе, что его уволил босс, годившийся ему во внуки). И тот, и другой первыми схватились за оружие, чем и навлекли на себя печальный конец. В обоих случаях Брент чувствовал, что действует по справедливости, и не испытал раскаяния, закопав каждого у дороги, по которой гоняли скот. Но бившееся сейчас в его руках невинное создание отличалось и от Уильямов, и от тех зверей, что служили обычно средством пропитания. Белый пес погиб только для того, чтобы он, Брент, смог совершить еще одно неправедное деяние.
Две последние конвульсии сотрясли тело собаки, и в глазах у ковбоя помутилось. Пропитавшая левую штанину кровь остыла и липла к ноге. Опустевшие глаза животного слепо смотрели на Брента. Тень упала на пол. Подошедший напарник, тоже скрывавший лицо за резиновой маской респиратора, указал пальцем вниз. Брент положил мертвого пса на плитки.
Стрелок чиркнул спичкой. Белое пламя вспыхнуло в защищавших глаза стеклянных линзах, разгорелось, окрасившись оранжевым, и осветило комнату.
Просторное помещение украшали восточные ковры, местные гобелены и сверкающая европейская мебель – и все это, похоже, служило одной цели: подтвердить богатство их владельца.
С потолка спускалась по стене черная змея. Брент замер, но мгновением позже понял, что пресмыкающееся – стекающая по стеклу левой линзы струйка собачьей крови, и торопливо ее вытер.
Рукоятью черного револьвера Длинный указал на дверь в западной стене. Брент кивнул в знак готовности. Стрелок погасил спичку. Вместе они осторожно двинулись к выбранной двери. Брент молил об одном: чтобы никто больше не пострадал.
Длинный протянул правую руку, взялся за резную ручку и медленно повернул.
В замке скрипнуло. Высокая тень толкнула дверь вперед, открыв вертикальную линию чистейшей тьмы, которая стала постепенно расширяться. Пространство лежало непроницаемой чернью перед сообщниками. Вглядываясь в непостижимый мрак, Брент остро ощущал нарастающую тревожность.
Спичка, вспыхнувшая в правой руке Длинного, осветила коридор с увешанными картинами стенами.
Стрелок задул огонек, постучал по левой линзе Брента и указал на коридор и стеклянную дверь, через которую они вошли в дом.
Ковбой понял, что ему надлежит оставаться на нынешней позиции и наблюдать за двумя этими точками входа. Понял и кивнул.
В следующий момент стрелка поглотил черный проход. Брент остался наедине с самим собой. Комната выглядела спокойной, как на фотографии. Дом не издавал ни звука.
На одной из стен висел семейный портрет, и когда ковбой увидел изображенного на нем мальчика, в животе затянулся узел.
Где-то вырвался и оборвался мужской крик. Брент выхватил револьвер и повернулся в сторону коридора, где исчез его партнер, но увидел лишь тьму.
Преступником ковбой был совершенно неопытным, но кое-какие отцовские истории слышал и знал, что суета и спешка – плохие помощники. Бестолково врываться на сцену не стоит, особенно когда главную партию исполняет Длинный. Поэтому он остался на месте, продолжая наблюдать за дверью.
Из противоположного коридора вынырнула невысокая фигура. Брент вскинул револьвер и понял, что целится в замершего от страха мальчишку с портрета. Он сунул револьвер в кобуру, метнулся вперед, ладонью зажал пареньку рот, бросил его на пол и поставил колено на живот.
Брент хотел сказать, что не сделает ему ничего плохого, но Длинный настоятельно рекомендовал молчать, если только ситуация не обострится до крайности, поскольку любое английское или неверно произнесенное испанское слово обнаружат в нем гринго.
К счастью для ковбоя, распростертый на полу ребенок не выказывал ни малейшего сопротивления. В конце коридора, там, где растворился в темноте стрелок, вспыхнул белый свет. Вспышку сопровождал неясный хлопок, в котором ковбой распознал приглушенный выстрел.
Лежавший на полу мальчишка повернул голову вправо и только теперь увидел мертвого белого пса. Его большие глаза наполнились слезами, грудь под коленом ковбоя задрожала.
Брент почувствовал себя последним негодяем, но ребенка не отпустил, потому что знал – все может пойти гораздо хуже.
В темном коридоре послышались тихие шаги. Ковбой снова поднял револьвер. Огонек вспыхнул трижды и потух. Узнав условленный сигнал, Брент опустил оружие.
Из тени выскользнул Длинный с зажатой под мышкой лакированной шкатулкой.
Прекрасно понимая, что в одиночку со стрелком ему не справиться ни при каких обстоятельствах, Брент надеялся лишь на то, что давний партнер отца не из тех людей, которые способны убить беззащитного ребенка.
Длинный поставил шкатулку на диван, сунул в кобуру револьвер и опустился на колено. Мальчишка задрожал ровно так же, как четыре минуты назад дрожал, умирая, белый пес. Стрелок достал из кармана рубахи кляп и сунул пленнику в рот. У ковбоя отлегло от сердца.
Связав ребенка по рукам и ногам, сообщники положили его на восточный ковер и завернули, словно буррито[40]. Ковер задышал.
Длинный сунул шкатулку под мышку, прошел к стеклянной двери и окунулся в ночь. Брент взглянул на дышащий ковер, мертвого пса и залитый тьмой коридор, в дальнем конце которого, возможно, был убит невинный человек. Яд отравил кровь ковбоя. Он молча выругался, спешно вышел через стеклянные двери, пробрался через задние дворы четырех домов и нырнул в высокие кусты, где его ждал стрелок.
Лишь теперь грабители сняли и бросили их резиновые маски, шкатулку в мешки тюленьей кожи и поспешили к дороге.
Крепкий и сильный парень, Брент с трудом поспевал за своим длинноногим напарником.
Возле одной из лачуг к ним привязался исхудавший и похожий на пятнистого койота пес, следовавший за парой ярдов двадцать и не умолкавший при этом ни на миг. В конце концов Длинный упер дуло псу в глаз и выстрелил.
Выйдя из Нуэва-Вида через западную окраину, грабители оказались на пустошах и двинулись к лесу, забирая по дуге к востоку. По пути сквозь песчаную равнину промокшая штанина то натирала кожу, то прилипала к ноге.
– Зачем надо было надевать эти странные маски? – спросил ковбой.
– А ты предпочел бы платок?
Брент посмотрел на спутника, но так и не смог определить, рассердил его вопрос или позабавил.
– Платок был бы легче.
– Неужели ты думаешь, что платок, который прикрывает лишь половину лица и совсем не прикрывает волос, и сорвать который может даже ребенок, – лучший способ остаться неузнанным?
– Нет, не думаю.
Несколько минут они шли молча, потом Брент сказал:
– Задам еще один вопрос – и больше не буду. – Стрелок промолчал. – Что случилось в конце коридора? Я слышал выстрел.
– Ты убил собаку и заткнул рот ребенку, – ответил Длинный. – И ничего больше тебе знать не требуется.
– А разве меня это не касается? Ведь я, как-никак, твой напарник.
– Ковбой, льющий слезы над дохлым псом, мне не напарник.
Оправдываться Брент не стал, хотя замечание задело за живое.
Дальше шли молча и уже через полчаса вышли к тропе, которая и привела к черной чаще. Брент забросил мешок на правое плечо и, опередив стрелка, первым вступил в лес.
Шагов через двадцать он услышал непонятные завывания и даже достал револьвер, но вскоре понял, что это его брат пытается петь.
– Заткни ему пасть, или об этом позабочусь я сам, – пригрозил Длинный.
Прибавив шагу, Брент поспешил вперед по петляющей между деревьями тропинке между темными ветками деревьев и еще более темными колючками юкки, выдвинувшимися из мрака, словно копья негостеприимных туземцев.
Пока он бежал, острый угол деревянной коробки успел вытатуировать синяк на спине. Певческие упражнения Стиви становились все громче.
Между двумя напоминающими ведьмины руки ветками догорал оранжевый костер. Ориентируясь на него, ковбой вышел прямо к лагерю.
– Грозно сверкнули на башне стволы… – пел Стиви. (Глухие удары деревяшкой обозначали ритм.) – Мощь непокорных южан! (Удар деревяшкой.) Тянулись к нам рыла янки-свиней, как тянется к золоту жадный еврей: «Вы уступите нам! Вы заплатите нам!», – но мы шли до конца с верой в сердцах и честь отстояли южан! (Глубокий вдох.) Южан! – Откровенно фальшивая нота повисла в воздухе, окончательно подпортив и без того далеко не стройное исполнение.
Выйдя на поляну, Брент увидел Щеголя, индейца и Штукаря. Все трое сидели у костровой ямы, поглядывая по сторонам и пытаясь угадать местонахождение источника звука.
– Некрушимая гордость южан! – дрожащим голосом снова проблеял Стиви, растянув последнее слово, будто он был оперным исполнителем, а не бездарью, начисто лишенной музыкального слуха.
Оставаясь под прикрытием темноты, Брент углядел брата в глубине фургона, на черном сундуке с плен-ником.
– Стиви! – прошипел ковбой. – Слезай оттуда, да держи рот на…
– Вернулся! – Стиви радостно пнул сундук пяткой, наклонился и во всеуслышание прошептал: – Мой брат вернулся с особого задания.
К счастью, Щеголь в этот момент смотрел в противоположную от пьяного юнца сторону.
– Слезай оттуда да держи рот на замке. – Брент уже уловил шаги идущего по тропинке стрелка. – Живей.
Стиви задумался над предложением брата. В зависимости от степени опьянения он мог либо послушаться и замолчать, либо продолжить, прибавив громкости.
– Некрушимая гордость южан!!!
Держа за дуло черный револьвер, Длинный вышел из лесу с явным намерением задать трепку невменяемому певцу. Брент рванул к фургону.
– Полагаю, – заметил сидевший по другую сторону костра Щеголь, – вам следует выбрать между «несокрушимой» и «нерушимой». Второе, конечно, лучше ложится.
– Чертов янки! – выругался Стиви.
Брент схватил брата за руку.
– Слезай оттуда и помалкивай, если не хочешь, чтобы Длинный задал тебе взбучку.
Стиви повернул голову и мгновенно протрезвел, увидев приближающегося стрелка.
– Слезай с сундука, – повторил Брент.
Младший торопливо кивнул, спрыгнул на землю, пошатнулся, как стрелка компаса, и замер.
Нечто громоздкое отделилось от тьмы, прошествовало мимо братьев и направилось к стрелку.
Брент пригвоздил Стиви суровым взглядом и последовал за отцом.
– Достали? – спросил старший Плагфорд.
– Достали.
Старик кивнул, подошел к костру и встал между ямой и Щеголем.
– Отправляйтесь в город.
Удивленный столь безапелляционным распоряжением, Натаниэль опустил руку в карман брюк, достал часы и щелкнул кнопкой. Серебряные стрелки тускло мелькнули в усталых голубых глазах.
– Сейчас десять минут второго ночи.
Необъятный силуэт навис над догорающим костром.
– Большинство мексов ложатся поздно.
Подошедший ковбой положил добычу перед костром.
– Поэтому и отсыпаются потом после полудня.
Щеголь посмотрел на мешок тюленьей кожи и нахмурился, словно был родителем убитого и освежеванного животного.
– Этого должно хватить для роли, – добавил Брент.
Стромлер заглянул в мешок и вынул лакированную шкатулку. В свете пламени блеснули три капли крови, застывшие на крышке божьими коровками, однако высокий джентльмен из Мичигана оставил кровавые отметины без комментариев.
– Там защелка. – Брент вытянул указательный палец.
Натаниэль нажал латунную кнопку, оттянул скобу и поднял крышку.
Внутри, на мягкой фиолетовой обивке, лежали золотые и серебряные монеты, большая черная книга и бумажные деньги.
Джон Лоуренс вынул из шкатулки и поднес к лицу книгу.
– Библия? – спросил Брент.
Старик кивнул.
– Отдашь Иветте?
– Она на испанском. – Плагфорд-старший швырнул священную книгу в огонь. Страницы покоробились, выспыхнули, съежились и почернели.
Брент не был человеком религиозным, но при виде горящей в яме Библии ему стало не по себе.
Шкатулку накрыла тень. Длинный.
– Используйте монеты.
Щеголь поднял голову.
– Банкноты имеют большее достоинство, и богачи пользуются ими чаще.
– Бумажные деньги печатают в тысяче местных банков, каждая уникальна, и их легче распознать. Монет же в обращении великое множество, и распространены они повсюду вплоть до Китая.
– Понимаю. – Высокий джентльмен из Мичигана зевнул, кивнул и посмотрел на Штукаря. – Будьте любезны, пока я займусь туалетом, отложите монеты по десять и двадцать песо.
– Конечно, – согласился негр.
Щеголь поднялся и потянулся.
– Мистер Стромлер, – обратился к нему Брент. – Глубокие Озера сопроводит вас в город и подождет скрытно у клуба, пока вы будете обхаживать Менендеса и Бонито. Если пойдете куда-то еще, в какое-то другое место, он проследует за вами, а потом поставит в известность нас. – Высокий джентльмен слушал Брента с некоторым сомнением. – Как только вы опознаете сестер… Вы ведь изучили фотографии и знаете, как они выглядят?
– Да.
– Опознав сестер, вы – где бы ни находились – выходите на улицу, роняете шляпу и чешете нос. Это будет ваш сигнал. Получив сигнал, Глубокие Озера, в свою очередь, пошлет сигнал нам, и мы тут же приедем.
– И что потом? – осведомился Щеголь.
– Глубокие Озера укроет вас, а потом вы расскажете нам, что видели и где наши девочки.
– Что будет потом, когда я выполню свои обязательства?
– Дадите нам нужные сведения – и можете возвращаться домой. Если вас вынудят оставить лошадь, мы приведем ее и снабдим вас водой на обратную дорогу. – Брент взглянул на Длинного. – Все правильно, да? Все как мы обсуждали?
– Для начала, – заметил стрелок. – План спасения я выработаю, когда узнаю детали.
Брент снова повернулся к Щеголю.
– Идите. Приоденьтесь и отправляйтесь. Сестры ждут.
Детский кулачок постучал в дверь спальни, и тоненький голосок несмело спросил:
– ?Padre?[41]
Пребывавший там, откуда десять лет назад появилась на свет стучавшая, Умберто оторвал взгляд от разгоряченного лица Патрисии и повернулся к двери.
– Dos minutos, por favor[42].
– Si, – ответила младшая дочь, Эстрелита.
Умберто сильно сомневался, что самому удастся достичь кульминации в оставшееся время (за сорок перевалило давным-давно), но вот вызвать соответствующую улыбку на лице Патрисии ему было определенно по силам. Для этого даже не пришлось представлять на ее месте сладенькую барменшу Мариэтту, которая, впрочем, не заставила себя ждать и явилась непрошеной, чем поспособствовала внезапной разрядке, одновременно резкой и мягкой, как текила, приготовленная из особой голубой агавы, растущей в Гуанахуато.
Артист поднялся, накрыл получившую свое жену теплым одеялом, поцеловал в нос и отпер дверь, которую запирал лишь тогда, когда они с Патрисией отвлекались на романтические дела.
В коридоре стояла Эстрелита, звездочка[43]. Большие глаза были широко открыты от страха, и музыкант, даже не спрашивая, понял, что ее напугал кошмар.
Умберто переступил порог, притворил дверь спальни и спросил дочь, не хочет ли она послушать колыбельную.
Эстрелита обдумала предложение.
– Dos cantos[44].
– No.
Умберто согласился бы исполнить для нее и две (дочь была его самым обожаемым слушателем и обладала более богатым воображением, чем любой взрослый), но часы показывали полвторого ночи, и он понимал, что должен отказать.
– Un canto solamente[45].
Десятилетняя девочка, в немалой степени унаследовавшая от своей матери переговорные навыки, заявила, что согласна пойти на уступки и примет полторы песни.
Качая головой, артист объяснил, что каждая песня – это история, и рассказывать ее должно целиком либо не рассказывать никак. (Каждый раз, когда девочка засыпала, не дослушав колыбельную, Умберто неизменно заканчивал ее на следующий день.)
Эстрелита попросила исполнить «Приверженцы святого Педро». (Эта пространная баллада отличалась тем, что была вдвое длиннее обычной песни.)
– Si. – Умберто прекрасно понимал, что коварная малышка перехитрила его. Взяв дочурку за руку, он подошел к ореховому крючку, на котором висел футляр, и достал уникальный инструмент, который обожал если и не так, как жену и двух своих девочек, то уж наверняка больше, чем любую из своих тетушек или племянниц.
Идя по коридору, отец и дочь миновали костыли Анны и вошли в пристройку, добавленную к дому во время второй беременности Патрисии.
В комнате было темно. Небесный свет не проникал через окно Эстрелиты, и горы сливались с грифельным небом.
Умберто положил футляр, чиркнул спичкой и поднес огонек к фитилю фонаря, висевшего на такой высоте, чтобы его не могла достать дочь. Янтарно-желтый свет разогнал тени.
Девочка заперла дверь (как будто вознамерившись удержать под рукой каждую ноту), забралась в постель и сказала отцу, что готова.
Умберто достал гитарку и сел на подоконник. За спиной черным занавесом висело небо. Нежная мелодия, сорвавшись со струн, достигла ушей девочки. Иным исполнителям приходилось петь во весь голос, но Кальес достигал нужного эффекта при любой громкости.
Речь в балладе шла о вымышленном южноамериканском городке, расположенном на дне лощины и окруженном зелеными лесами и высокими белыми горами.
– ?Objeto Bendito![46] – пропела Эстрелита в унисон с отцом. (Умберто с удовлетворением отметил, что верхние ноты девочка берет почти идеально.)
Жители Священной Реликвии ходят в церковь, возносят молитву перед едой, выражая признательность за великую жертву Господню. Они благочестивы и праведны. (Умберто сыграл мрачную мелодию – рефрен выражал непреклонную веру горожан в Спасителя.) Как часто бывает с католиками провинциальных общин, обитатели Реликвии дополнили Троицу здешним святым.
(?San Pedro del Objeto![47] – пропела Эстрелита, чуточку поспешив из-за волнения. Умберто добавил два такта, чтобы поцеловать ее в лоб.)
Святой Педро – небесный покровитель городка, и вот его история.
(Тут лицо Эстрелиты расплылось в улыбке.)
Двести лет назад, ночью, ровно на девятой секунде после семнадцати минут двенадцатого, некий младенец выскользнул из своей колыбельки, выполз из дому и по темной мостовой добрался до ремесленной мастерской, расположенной на дальней окраине. Когда родители отыскали сыночка на следующий день, он был весь в глине. Отец и мать извинились перед владельцем мастерской и заплатили за испорченный материал.
Малыша Педро отвели домой, где аккуратно соскребли прилипшую глину, пользуясь длинным костяным рожком, с помощью которого мужчина надевал высокие сапоги. Потом родители вернули ребенка в колыбель и ушли спать.
Когда на следующее утро они вошли в детскую, то увидели двух малышей: самого Педро и мальчика из глины. Как шестимесячный ребенок мог вылепить такую фигуру? Объяснения не было, и родители заподозрили божественное вмешательство.
Глиняный ребенок стал Реликвией.
Городок, расположенный на дне лощины и окруженный зелеными лесами и высокими белыми горами, назвали Священная Реликвия.
(«?Objeto Bendito!»)
На протяжении всей своей жизни святой Педро улучшал и доводил до совершенства Реликвию, созданную им еще во младенчестве. Он учился у плотника, постигал искусство работы с деревом и вырезал Реликвии кудри, по пряди за раз. Взяв лазурит, он сделал два глаза. Взяв жемчужины, изготовил прекрасные ногти для пальцев рук и ног.
Достигнув сорока лет, Педро изучил анатомические диаграммы, после чего приступил к самой трудоемкой и сложной работе. Проделав крошечное отверстие в левом плече полой Реликвии, он вложил туда кусочки глины – каждый кусочек не больше горошинки – и, вооружившись иголками и щипчиками, вылепил внутри мальчика кости, нервы, артерии и органы.
Святой Педро умер в шестьдесят шесть лет, прожив ровно вдвое больше Сына Божьего, преданного Иудой Искариотом и распятого в тридцать три года. Его похоронили на центральной площади, и весь город оплакивал своего покровителя.
(Умберто заметил, что глазки у дочери закрываются.)
На следующий день, придя на площадь возложить свежие цветы, горожане увидели стоящую на могиле Реликвию. Подивившись чуду, они отправились к дому святого Педро и обнаружили, что шкаф, где хранилась Реликвия, заперт, а между тем единственный ключ от него похоронили вместе со стариком.
Горожане пали ниц. То было второе чудо, совершенное святым Педро, покровителем Священной Реликвии.
Белый полумесяц на личике Эстрелиты провалился в круглый черный зевок. Дождавшись, когда умолкнет последняя нота, Умберто сказал, что закончит песню завтра.
– Gracias. – Веки опустились. Девочка моргнула, сопротивляясь сну, и уступила.
Артист наклонился, поцеловал свое самое любимое творение в лоб, поправил хлопчатобумажное одеяло, поднялся, прошел к двери, открыл футляр для инструмента и увидел кошель с самородками, полученный днем от отчаявшегося техасца.
Умберто не верил в непосредственное божественное вмешательство, о котором только что пел, но теперь все же произнес молчаливую молитву за похищенных gringas. Потом он положил в футляр своего четырехструнного ребенка, задул огонь в лампе и ощутил в животе ком страха, которым каждый хороший отец награждается в день рождения первой дочери.
Натаниэль Стромлер поправил котелок и зашагал по единственной в Нуэва-Вида мощеной дороге в направлении белого трехэтажного здания, окруженного колясками, дилижансами и поблескивающими, как атлас, лошадьми. Под козырьком над входной дверью висела, освещенная двумя ярко сияющими фонарями, зеленая с золотом вывеска:
Castillo Elegante de Humo, Bebidas & Dados[48]
На взгляд возможного владельца гостиницы из Мичигана, человека искушенного, трижды побывавшего в Европе и однажды (случайно) попавшего на Восток, заведение нисколько не походило на обещанное вывеской первоклассное, но параллелепипеды табачного дыма перед каждым окном, громкий резкий смех и отрывистые восклицания, одновременно радостные гневные, подтверждали наличие сигар, выпивки и игральных костей. Приблизившегося гринго почтили своим вниманием двое чисто выбритых мужчин в темно-зеленой униформе, стоявших по обе стороны от пунцовой двери. Лица у обоих были суровые и решительные, револьверы новенькие, блестящие, и Натаниэль не мог решить, то ли это частные, нанятые по контракту охранники, то ли служители правопорядка, то ли те и другие в одном лице.
– Добрый вечер, сеньор, – произнес по-английски стоявший слева. – Добро пожаловать в «Castillo Elegante».
– Gracias, – ответил Натаниэль. – Y buenas noches a ustedes[49].
Четкость и уверенность, с которыми это было произнесено, удивили охранников.
Встав под козырек, джентльмен увидел на двери аккуратное объявление, гласившее, что бедняков, рассчитывающих покурить, выпить или развлечься игрой, в «Castillo Elegante» не ждут:
No Hay Hombres Pobres Permitido[50].
Охранник справа открыл тяжелую дверь, явив сияющий и дымный интерьер, выполненный в темно-зеленых тонах.
– Amigos. – Натаниэль вручил охранникам две монеты с орлами достоинством в десять песо каждая, и глаза обоих вспыхнули – очевидно, такая щедрость не была здесь в обычае.
– Gracias, Senor, – сказал тот, что стоял слева. Второй благодарно кивнул.
(Натаниэль счел за лучшее заручиться расположением вооруженных охранников – на тот случай, если предпринятая им разведывательная миссия пойдет не так.)
Мрачные предчувствия отзывались острой болью и давящей тяжестью. Человек из Мичигана остановился на пороге и оглянулся на свою буланую, мерцающее небо и тени, скрывавшие сообщника, Глубокие Озера, точное местоположение которого оставалось неизвестным.
Справившись с неожиданной слабостью и наполнив грудь прохладным ночным воздухом, Натаниэль вошел в просторную гостиную, оклеенную темно-зелеными обоями, обставленную диванчиками и заполненную людьми, словно позабывшими о том, что до рассвета осталось меньше четырех часов.
Клокотала толпа мексиканцев в сверкающих голубых костюмах. Густой и едкий дым сигар и сигарилл щипал глаза. Молодые женщины в тугих кружевных корсетах предлагали улыбки и выпивку каждому мужчине, чье внимание не поглощали соблазнительно выпяченные груди. В нише, освещенной двумя фонарями, ненавязчиво поигрывала троица музыкантов: молоденький мариачи[51], женщина с кастаньетами и пожилой трубач.
Делая первый круг по гостиной, Натаниэль вызвал в памяти данное Охосом описание Мануэля Менендеса. «Пятьдесят, грузный, около пяти с половиной футов[52], усы, на лице возрастные пятна, заметна седина». Гринго убедился, что этому описанию соответствует едва ли не половина присутствующих мужчин, и если он не попросит кого-то из прислуги или случайного встречного указать нужного человека, то попросту не сможет отличить Менендеса от двух десятков его двойников. Натаниэль решил переключиться на поиск Хуана Бонито, «метиса ростом около пяти футов и четырех дюймов[53] со сплющенным носом и рваным правым ухом», хотя Охос и предупредил, что господин этот «странный и гораздо менее доступный, чем Менендес».
После трех кругов обнаружить примечательного метиса не удалось. На первом этаже Бонито определенно не было. Натаниэль стал искать лестницу, которая вела на верхние этажи, и увидел в темном проходе золотистую диагональную линию балюстрады.
Изящная гибкая рука скользнула под локоть гринго, и у него перехватило дыхание.
– Привет, красавчик американец.
Справа от себя Натаниэль увидел молоденькую мексиканку с широко расставленными невинными глазами и похотливой улыбочкой. Девушка выглядела лет на восемнадцать (или моложе), хотя ей могло быть и за двадцать (мексиканцы, как негры и восточные люди, стареют медленнее других народов).
– Buenas noches, – с легким беспокойством ответил Натаниэл, уже давно не чувствовавший тепла красивой женщины, которая не была бы его невестой.
– Приехал в город сегодня? Из Техаса?
– Дважды в точку.
– А горячую ванну не хочешь? – Раскрашенные губы сложились в улыбку. – Я тебя хорошо отмою.
Натаниэль выдавил вежливый ответ.
– Мне… Я пришел сюда не за женским… вниманием.
Женщина резко вырвала руку.
– Я говорю только о ванне. – Она отступила на шаг и добавила: – От тебя воняет, как от лошади.
– Извините, мне показалось…
Возмущенная мексиканка удалилась.
Натаниэль дважды бывал в Нью-Йорке и теперь первым делом проверил карманы – не ушла ли мыльщица с его деньгами или новыми американскими карманными часами, но и то, и другое осталось на месте. Он направился к лестнице в задней части зала и, поднимаясь, представил, как отмокает в горячей ванне, приготовленной либо девушкой-мексиканкой, либо Кэтлин, либо им самим… Мысли эти пришлись некстати, напомнив об усталости и отозвавшись болями.
Подъем утомил. Золотой прямоугольник над головой рос, и оттуда доносились крики победителей и проигравших, участников неизменного ритуала приглашения господина случая проверить содержимое кошельков.
Миновав проход, гринго оказался в роскошной комнате, оклеенной позолоченными обоями и обставленной белыми диванами и стульями, где устроились с десяток игроков. Официантки носили переливчатые корсажи, не скрывавшие соблазнительные выпуклости смуглых грудей (которые, несомненно, помогали игрокам принимать мудрые решения каждый раз, когда они делали ставки против казино), а в дальнем углу мулатка в шелковом платье извлекала изящную мелодию из большой золотистой арфы. На стенах висели четыре картины в импрессионистской манере, изображавшие статных лошадей на угрюмых горных пиках. (По всей видимости, залу отводилась роль хранителя европейского духа, но бросалось в глаза, что создатель интерьера не отъезжал от родной асиенды дальше чем на три мили. Недоставало разве что клавесина, присутствие которого наверняка рассмешило бы гринго.)
Госпожа! (исп.)
Вкусно (исп.).
Пожалуйста, госпожа, ты… (исп.)
Много (исп.).
Около 22,5 кг.
Дай лапу (исп.).
Голос (исп.).
Я хочу есть (исп.).
Стоять! (исп.)
Сидеть! (исп.)
Смотри на меня (исп.).
Хорошо (исп.).
Отвоевана США у Мексики в 1846 г. и существовала до 1912 г., когда были окончательно определены границы 47-го штата Нью-Мексико.
Дюйм – ок. 2,5 см.
Ярд – около 91,5 см.
Зона освоения Дикого Запада.
«Кровавый берег» (исп.).
Жители Техаса, называемые по аналогии с мексиканцами: нынешний штат был территорией Мексики и откололся от нее в ходе Войны за независимость 1835 – 1836 гг.
Имение, усадьба.
Презрительное прозвище неиспаноязычных иностранцев (в женском роде – гринга).
Спасибо (исп.).
Здорово поёшь (исп.).
Выпей (исп.).
Боссу (исп.).
Она твоя младшая сестра? (исп.).
Коричневато-желтая или желтовато-коричневая с черными гривой, хвостом и нижними частями ног.
Грубая плотная ткань с диагональным плетением.
Мексиканское национальное блюдо – тонкая лепешка-тортилья, сложенная вдвое вокруг начинки.
Около 183 см.
Около 188 см.
Здесь: бригадир ковбоев-погонщиков.
Защитные чехлы для ног.
Так многие южане (жители бывших рабовладельческих штатов, входивших в Конфедеративные штаты Америки, Конфедерацию) называют Гражданскую войну в США 1861–1865 гг.
За счет заведения (исп.).
Спасибо, дружок (исп.).
Мы хотим поговорить с Охосом (исп.).
Элемент мексиканской праздничной игры – объемная полая фигура (как правило, из плотного бумажного материала) с содержимым в виде различных угощений, игрушек или конфетти, которое высвобождают из пиньяты, разрывая ее ударами палки, с завязанными глазами.
Понимаете? (исп.).
Это довольно просто (исп.).
Национальное мексиканское блюдо, вариация тортильи с начинкой; в отличие от тако, при его изготовлении начинку, как правило, упаковывают в тортилью «конвертом», а не просто заворачивают, как, видимо, имеет в виду автор.
Отец? (исп.).
Две минуты, ладно? (исп.).
«Звездочка» по-испански – Estrellita.
Две песни (исп.).
Только одну (исп.).
Священная Реликвия! (исп.).
Святой Педро (Петр) из Реликвии! (исп.).
Первоклассное заведение. Сигары, напитки, игра в кости (исп.).
Спасибо. Добрый вечер и вам (исп.).
Малоимущие не допускаются (исп.).
Исполнитель мексиканской народной музыки.
Ок. 167 см.
Ок. 162 см.