Клайв Баркер «Книга демона, или Исчезновение мистера Б»

Annotation

«Сожгите эту книгу!» — сначала требует, потом вопит, и, в итоге, молит демон, поселившийся на страницах романа. Все, чего он хочет — это отправиться в небытие. Как он попал в эту книгу, почему он так сильно жаждет превратиться в кучку пепла? Игнорируйте просьбы демона и заставьте рассказать вам его историю. Поверьте, мистер Би, этот самый демон, очень остроумный, шутливый и умеющий захватить ваше внимание рассказчик.

Клайв Баркер
notes
1
2
3

Клайв Баркер
«Книга демона, или Исчезновение мистера Б»

СОЖГИТЕ ЭТУ КНИГУ.

Скорее. Пока не поздно. Сожгите книгу. Не читайте больше ни слова. Слышите? Больше. Ни. Единого. Слова.

Чего вы ждете? Это не так уж трудно. Просто закройте книгу и сожгите ее. Ради вашего блага, поверьте. Нет, я не могу объяснить почему. Нет времени на объяснения. С каждым прочитанным слогом вы все ближе и ближе к беде. Когда я говорю «беда», я имею в виду нечто настолько ужасное, что ваш разум этого не вынесет. Вы сойдете с ума. Вы станете пустым, вся ваша сущность будет стерта, а все оттого, что вы не сделали одну простую вещь: не сожгли эту книгу.

Даже если вы купили ее на последние деньги. Даже если это подарок любимого человека. Поверьте мне, друг, вы должны сжечь эту книгу прямо сейчас, или вы пожалеете о последствиях.

— А ты знаешь, как выглядит ангел?

— Не имею понятия. А ты? Когда-нибудь видел ангела?

Я покачал головой.

— Хочешь посмотреть на него? — спросил Квитун.

— Что ты имеешь в виду?

— Демонация, ну ты и тупица! Я спрашиваю тебя, хочешь ли ты пойти со мной. Нас ждет кочевая жизнь, зато время от времени будем встречать тех, кто работает над изобретениями. Над тайными изобретениями.

Слово прозвучало странно. Квитун осознал это и произнес:

— На самом деле это неважно. Тайны, тайны! Я интересуюсь не тайнами, а изобретениями.

— Нет, не изобретениями, — ответил я. — Ты интересуешься одним-единственным изобретением. Меня не обманешь.

Квитун был явно впечатлен.

— Да, — признался он. — Это единственная тайна, о которой все шепчутся. Кто-то работает над тайным изобретением, которое…

Он оборвал фразу.

— Которое?.. — Я ожидал продолжения.

— Ты идешь со мной или остаешься? Мне нужен ответ, Ботч!

— Которое что?..

— Которое изменит природу человечества навсегда.

Теперь я был заинтригован. Квитун знал тайну. Очень важную тайну.

— Это самая великая тайна после той истории с Христом, — продолжал Квитун. — Я не шучу.

Я обернулся и посмотрел на лес на том краю поля. Я знал, что легко отыщу среди деревьев дорогу к той расселине в скалах, откуда Коули и его шайка вытащили меня. Спуститься вниз тоже будет нетрудно. Через пару часов я бы оказался в родном подземном мире.

— Ну, Ботч?

— Ты вправду думаешь, что в Нижних землях есть ангел?

— Кто знает? Неизвестность — это само по себе забавно.

— Мне нужно время, чтобы переварить это.

— Тогда я оставлю тебя переваривать это, Джакабок Ботч. Кстати, ты знаешь, что твое имя трудно выговорить?

Я собирался ответить, что он не первый говорит мне об этом, но Квитун не стал ждать. Он повернулся спиной к полю и сказал, что больше не может слушать вопли девушки.

— Ее волосы загорелись.

— Это ее не извиняет, — отозвался Квитун и направился в лес.

Настал важный момент, я понимал это. Если выбрать неверный путь, всю оставшуюся жизнь будешь жалеть о решении, принятом здесь и сейчас Я снова посмотрел вниз на поле, а потом в сторону деревьев. Чешуя Квитуна была ярко окрашена, и все же тени скрывали ее. Еще несколько шагов, и он пропадет из вида, а я упущу шанс на приключение.

— Постой! — закричал я. — Я иду с тобой!

*** * ***

Теперь вы знаете, как я отправился в путь с Квитуном. В последующие годы мы замечательно проводили время, путешествовали и занимались тем, что он называл «старыми играми»: заставляли мертвых говорить, а грудных младенцев — превращаться в пыль у материнской груди; искушали святош, мужчин и женщин (чаще всего сексом); даже забирались в Ватикан по сточным трубам и мазали экскрементами новые фрески, при написании которых художник использовал новое приспособление, позволявшее добиться иллюзии глубины. Квитун не видел, как действует это приспособление, и в раздражении кидался дерьмом с особым жаром.

Я многому научился у него. Не только «старым играм», но и тому, что погоня за изобретениями становится гораздо интереснее, если у человека есть шанс — пусть крохотный, но все же реальный шанс — перехитрить тебя. Квитун всегда говорил об этом.

— Но тогда, в лесу, ты оставил людям мало шансов на победу, — напомнил я. — Вообще-то ни единого шанса не оставил.

— Потому что они превосходили нас числом. У меня не было выбора. Если бы мы могли сойтись с каждым один на один, вышла бы совсем другая история.

Это был единственный раз, когда я настойчиво расспрашивал его о важных материях. Оказалось, что мы очень подходим друг другу. Как два разлученных брата, которые наконец-то сошлись.

Ну вот и конец. Не моей жизни, но моей исповеди. Я не собирался рассказывать вам так много, но дело сделано, и я не жалею об этом. Мне стало легче, будто сбросил груз с плеч — так вы говорите?

Наверное, я должен поблагодарить вас. Если бы вы не пялились на меня с озадаченным лицом, я бы никогда не выдал вам один из моих маленьких грешных секретов. Не самую главную тайну, конечно. Главную тайну я открыл во время странствий с Квитуном, и если я ее выдам, то выдал и его самого. Или большую часть его.

Нет, эту тайну вы не узнаете. Не надейтесь. Я не обещал вам ее и не упоминал бы о ней, если бы речь ни зашла о словах Квитуна.

Хорошо? Все понятно? Никакой тайны. Просто сожгите книгу.

Пожалуйста

*** * ***

Пожалейте меня.

*** * ***

Будьте вы прокляты! Прокляты!

Чего вы хотите от меня?

*** * ***

ЧЕГО, ВО ИМЯ ДЕМОНАЦИИ, ВЫ ХОТИТЕ?

*** * ***

Остановитесь, перестаньте читать. Разве я слишком многого прошу? Я заплатил сполна за то, чтобы попасть в эту адскую книгу. Вы извели меня, требуя признаний.

Не говорите, что вы их не требовали. Вы читали без остановки, и что мне было делать? Я мог бы стереть слова. Или, того хуже, я мог бы стереть слова частично, чтобы_______ не смогли__________ что_______ хотел______ вам________ только________ вы______ будете_________ чтобы______ была______игра_________ бы_________ понравился_________. Он________ так______ справедлив__________ отношению человечеству шанс ________ победить__________ склонил___________ к_________ армадиллов.

Видите, как легко вывести вас из себя? Надо было так сделать, когда вы начали читать. Но слова поймали меня на крючок, я начал говорить правду и не мог остановиться. Перед моими глазами плыли очертания историй. Не только большие события — «Как я обгорел», «Как я выбрался из ада», «Как я встретил Квитуна», — но и мелкие анекдоты, и второстепенные герои, которые появлялись по ходу действия, совершали какие-то дела, добрые или кровавые, и отправлялись жить своей жизнью. Если я был настоящим рассказчиком, профессионалом, я придумал бы какой-нибудь хитрый поворот сюжета, чтобы закончить все линии. Вам бы не пришлось гадать, что случилось с тем или иным персонажем. Например, с Шамитом. Или с архиепископом, который сжег своего предшественника. Но я не умею выдумывать события. Я говорю только о том, что видел и чувствовал сам. Что бы ни случилось с Коули или архиепископом, отцом той девушки за камнем, я этого не знаю. И не могу вам рассказать.

А вы опять смотрите на меня. Вы водите глазами по строчкам, словно надеетесь, что я внезапно превращусь в заправского сочинителя и выдумаю какой-то ловкий ход, чтобы связать все сюжетные линии и привести их к развязке. Но вы же знаете, что я весь выжжен, если можно так сказать. Во мне ничего не осталось.

Почему бы вам не облегчить мое положение. Пожалейте меня, умоляю. Стою на коленях прямо здесь, в переплете, и прошу вас.

Сожгите книгу, пожалуйста! Просто сожгите книгу. Я устал Я хочу в последний раз раствориться во тьме, и только вы можете преподнести мне этот дар. Я слишком много плакал я видел слишком много я устал я потерян готов идти к смерти так пожалуйста, пожалуйста, дайте мне сгореть.

Пожалуйста…

дайте…

мне…

сгореть…

*** * ***

Нет?

Понятно. Ладно, вы выиграли.

Я знаю, чего вы хотите. Вы хотите знать, как после странствий с Квитуном я попал на страницы этой книги. Да? Именно этого вы ждете? Мне не надо было говорить об этой проклятой тайне. Но я сказал. И вот мы опять смотрим друг на друга.

Что ж, вас можно понять. Если бы мы поменялись местами, если бы я взял в руки книгу и обнаружил, что кто-то ею овладел, я захотел бы узнать все — почему, когда, где и кто.

Где — в Германии, в маленьком городке под названием Майнц. Кто — парень по имени Иоганн Гутенберг. Когда — на этот счет я не совсем уверен, у меня плоховато с датами. Помню, было лето, стояла неприятная духота. Что касается года, то предположу, что это 1439-й, но могу промахнуться на пару лет. Вот они — где, кто и когда. Что еще осталось? Ах да — почему. Конечно. Самое главное. Почему.

Это просто. Мы отправились туда, поскольку Квитун прослышал, что этот Гутенберг создал какую-то новую машину. Он захотел увидеть ее, и мы пошли. Как я уже сказал, у меня всегда было плоховато с датами, но предположу, что к тому времени мы с Квитуном пропутешествовали около сотни лет. Это недолго, по меркам жизни демона. Некоторые из нас почти бессмертны, потому что происходят от слияния Люцифера и Первых Падших. Я, к сожалению, не такой чистой породы. Моя мать всегда гордилась тем, что ее бабка была одной из Первых Падших. Если это правда, то я мог бы прожить пять тысячелетий, если бы не втянулся в месиво слов. Так или иначе, но ни я, ни Квитун не старились. Наши мышцы не болели и не атрофировались, глаза нас не подводили, на слух мы не жаловались. Мы прожили век, наслаждаясь всеми излишествами, доступными в подлунном мире, ни в чем себе не отказывая.

За первые месяцы Квитун научил меня, как избегать неприятностей. Мы путешествовали ночью, на краденых лошадях, меняя их каждые несколько дней. Я не очень-то люблю животных. Не знаю демона, который бы их любил. Наверное, мы боимся того, что их положение слишком близко к нашему, и по прихоти грозного Бога из Книги Бытия и Апокалипсиса, творца и разрушителя, нас тоже могут поставить на четыре конечности, повесить нам на шею хомут и запрячь нас, как лошадей. Постепенно я стал чувствовать некую симпатию к этим животным, которые были чуть больше, чем рабами, но в своей бессловесности не могли протестовать против рабства или хотя бы рассказать свою историю. Историю скотины, которая тянет плуг по неподатливой земле; историю ослепленных птиц, которые поют до изнеможения в маленьких клетках и верят, что услаждают голосом бесконечную ночь; историю нежеланных отпрысков собак или кошек, которых отбирают у матерей и убивают на их глазах, а те не в силах постичь смысл этого ужасного приговора.

К людям жизнь была не менее жестока: они устало тащились за запряженной скотиной, ловили певчих птиц и выкалывали им глаза, вышибали мозги из новорожденных котят и думали лишь о предстоящих трудах, бросая трупики свиньям.

Единственная разница между представителями вашего вида и животными, чьи страдания я видел каждый день на протяжении сотни лет, заключалась в том, что у людей, хотя они были крестьянами и не знали грамоты, имелось очень ясное понятие о рае и аде, о грехах, навеки лишающих их милости Создателя. Обо всем этом они узнавали по воскресеньям, когда колокольный звон собирал их в церкви. Квитун и я по возможности приходили на службу, прятались в укромном месте и слушали речения местного священника. Если он внушал пастве, что они бессовестные грешники, и рассказывал, какие бесконечные муки ожидают людей за их преступления, мы считали своим долгом тайно понаблюдать за этим священником день-другой. Если ко вторнику он не впадал ни в одно из преступлений, которые клеймил в воскресенье, мы отправлялись дальше. Но если священник предавался обжорству за закрытыми дверьми и пил вино, какое его пастве не достанется вовек, если он совращал детей на исповеди и запугивал обесчещенных девочек или мальчиков вечным проклятием и геенной огненной, то мы считали своим долгом избавить его от дальнейшего лицемерия.

Убивали ли мы таких священников? Иногда, но мы так диковинно запутывали обстоятельства убийства, что ни один из прихожан не мог быть обвинен в этом преступлении. Наше умение мучить и отправлять на тот свет священников за десятилетия поднялось на высочайший уровень и приблизилось к гениальности.

Помню, мы прибили одного особенно развратного и зажравшегося святого отца к потолку его церкви — так высоко, что никто не мог понять, каким образом это проделано. Другого, удовлетворявшего свой извращенный голод за счет крошечных детей, мы разрезали на сто три части. Квитун справился с этим делом — его жертва оставалась живой (и молила о смерти), пока он не отделил от нее семьдесят девятый кусок.

Квитун хорошо знал мир. Не только человечество и его деяния, но и вещи иного рода, без явной связи между ними. Он разбирался в пряностях, парламентах, саламандрах, колыбельных, проклятиях, ораторском искусстве и болезнях; в загадках, цепях и вменяемости; в способах изготовления леденцов, в любви и вдовах; в сказках, которые рассказывают детям, в сказках, которые рассказывают родителям, и в сказках, которые человек рассказывает самому себе, когда все, что он знал прежде, теряет смысл. Кажется, не было такой темы, в которой Квитун был бы несведущ. А если он все-таки оказывался несведущим, то лгал так непринужденно, что я верил каждому слову, как Писанию.

Больше всего он любил руины, разоренные места, опустошенные войнами и забвением. Со временем я стал разделять его вкусы. Для нас такие места очень подходили, поскольку ваша братия избегала руин, веруя, что их населяют злые духи. Порой суеверия недалеки от истины.

То, что привлекало нас в разоренных местах, подчас влекло и других ночных бродяг, которых не пустили бы на порог христианского дома. Там собирались шайки злодеев и кровопийц. Мы без труда прогоняли их, очищая для себя облюбованное место.

Странно об этом говорить, но когда я вспоминаю ту нашу жизнь в разоренных домах, она напоминает мне семейную жизнь. Наша дружба длиной в век и стала неосвященным браком на середине отпущенного ей срока

*** * ***

Другого счастья я не знал

*** * ***

Когда я говорил о кратких и тяжких годах тех, кто пахал поля и ослеплял певчих птиц, мне казалось, что жизнь — любая жизнь — не так уж отличается от книги. Например, у нее тоже есть пустые страницы в начале и в конце.

В начале их не много. Через какое-то время появляются слова «В начале было Слово», — например. Хотя бы в этом мы согласны с Писанием.

Короткую историю моей длинной жизни я начал с мольбы о пламени и скором конце. Но я просил слишком многого. Теперь я это понимаю. Не стоило надеяться, что вы выполните мою просьбу. Зачем вам уничтожать то, чего вы еще не видели?

Вам нужно попробовать на вкус кислую мочу, прежде чем разбить горшок. Вам нужно увидеть язвы на теле женщины, прежде чем прогнать ее из вашей постели. Теперь я это понимаю.

Но всепожирающее пламя не может гореть вечно. Я расскажу вам еще одну историйку, чтобы заслужить этот огонь. Она не похожа, поверьте мне, на предшествующие рассказы. Мое последнее откровение — ни от кого больше вы такого не услышите. Единственная, уникальная история закончит эту книгу. И я расскажу вам — если будете хорошо себя вести — о природе великой тайны, о которой я говорил ранее.

Итак, однажды — точную дату я, как уже сказано, позабыл — Квитун сообщил мне:

— Мы должны отправиться в Майнц.

Я никогда не слышал про Майнц, а в тот момент вообще не горел желанием куда-либо идти. Я отмокал в ванне, наполненной кровью младенцев. На ее наполнение я потратил немало времени, поскольку ванна была немаленькая, а младенцев нелегко добыть (и сохранить живыми, чтобы ванна была горячей) в необходимом количестве. Мне понадобилось полдня, чтобы найти тридцать одного младенца, и еще час или более, чтобы перерезать их пищащие глотки и сцедить кровь. Справившись с этим делом, я наконец уселся в смягчающую влагу, вдыхая медово-медный аромат младенческой крови, и тут появился Квитун.

Он отшвырнул ногой останки тех, кто стал источником моего удовольствия, подошел ко мне и велел одеваться. Мы отправляемся в Майнц.

— К чему такая срочность? — возразил я. — Этот дом подходит нам как нельзя лучше — в лесу, далеко от людских глаз. Когда нам в последний раз удавалось прожить столько времени на одном месте, чтобы нас не потревожили?

— Так ты представляешь себе жизнь, Джакабок? — (Он называл меня Джакабоком, только когда напрашивался на спор; в приливе теплых чувств он звал меня мистером Б.) — Сидеть на месте, где никто не тревожит?

— А что в этом ужасного?

— Демонация стыдилась бы тебя.

— Мне дела нет до демонации! Мне есть дело только… — Я посмотрел на него, зная, что он может закончить эту фразу сам. — Мне нравится это место. Здесь тихо. Я подумывал, не купить ли козу.

— Зачем?

— Будет молоко. Сыр. С ней веселее.

Он поднялся и пошел назад к двери, пиная перед собой обескровленные трупики.

— Твоя коза подождет.

— Потому что тебе вдруг понадобилось тащиться в какой-то Майнц и смотреть, как очередной урод изобретет очередную уродскую машину?

— Нет. Потому что один из этих обескровленных недоносков под моими ногами — внук лорда Людвига фон Берга, который собрал небольшую армию мамаш, потерявших своих детей, плюс сотню мужчин и семерых священников. И они сейчас идут прямо сюда.

— Откуда они знают, что мы здесь?

— Один из твоих мешков дырявый. Ты оставлял след из плачущих детей на всем пути от города до леса.

Проклиная свою неудачливость, я вылез из ванны.

— Итак, козы не будет, — произнес я. — Может, в следующий раз?

— Смой кровь.

— Это необходимо?

— Да, мистер Б., — ответил он, снисходительно улыбаясь. — Необходимо. Я не хочу, чтобы по нашему следу пустили собак, потому что от нас разит…

— Мертвыми младенцами.

— Так мы пойдем в Майнц или нет? — спросил Квитун.

— Если ты хочешь пойти.

— Хочу.

— Почему?

— Там есть машина, которую мне нужно увидеть. Если она может делать то, о чем говорят, то она изменит мир.

— Правда?

— Правда.

— Ну, говори скорей, — попросил я. — Что за машина?

Квитун лишь улыбнулся.

— Мойся скорее, мистер Б., — сказал он. — Нас ждут новые места и новые зрелища.

— Что-то вроде конца света?

Квитун оглядел груды невинных детей вокруг ванны.

— Я говорю об изменении, не о конце.

— Каждое изменение — это конец, — сказал я.

— Вы только послушайте его. Голый философ.

— Ты насмехаешься надо мной, мистер К.?

— А тебя это обижает, мистер Б.?

— Только если ты хочешь меня обидеть.

Он оторвал взгляд от мертвых детей. Золотые искорки в его глазах сияли, как солнце, высветляя темные зрачки. Все было золотым — в его глазах и в его мире.

— Обидеть тебя? — повторил он. — Никогда. Я готов мучить кого угодно — хоть Папу, хоть святых, хоть мессию, пока мозг не взорвется. Но тебя — никогда, мистер Б., никогда.

*** * ***

Мы вышли из дома через заднюю дверь, когда фон Бергов легион солдат, священников и одержимых мщением мамаш входил в парадную. Если бы я не изучил чащу леса во время долгих блужданий по ней, наивно мечтая об идиллической жизни с Квитуном и козой, нас бы непременно поймали и изрезали на куски. Но я знал лабиринт лесных троп даже лучше, чем сам предполагал, и вскоре мы оторвались от легиона фон Берга на безопасное расстояние. Мы немного замедлили шаг, но не остановились, пока последний крик преследователей не замер вдали.

Мы немного передохнули, не говоря ни слова. Я слушал голоса птиц, чьи мелодии сейчас были более замысловатыми, чем простые ясные ноты, выпеваемые в залитых солнцем рощицах у опушки леса. Тьма изменяет все. Квитун, видимо, думал о Майнце. Позже, когда мы вышли из леса с другой стороны, за тридцать миль от того места, где вошли в чащу, он высмотрел троих охотников на лошадях и сразу предложил поохотиться на охотников, забрать их одежду, оружие, хлеб и вино, а также лошадей.

Мы сделали это и уселись среди голых мертвецов поесть и выпить.

— Наверное, надо их похоронить, — предложил я.

Я знал, Квитун не захочет тратить время попусту на рытье могил. Но я не ожидал того, что пришло ему в голову. Впечатляющая идея, я признаю. Мы протащили мертвецов метров на пятнадцать в глубь леса, где росли высокие деревья с плотным пологом листвы, после чего, к моему изумлению, Квитун подхватил один из трупов на руки, присел на корточки, потом внезапно подскочил и подбросил тело кверху с такой силой, что оно пролетело сквозь густую крону. Труп пропал из виду, но я слышал, что он продолжал лететь вверх еще несколько секунд, пока не застрял на какой-то высокой ветке. Птицы побольше и поголоднее тех, что пели внизу, быстро склюют его плоть.

Квитун проделал то же самое с двумя другими телами, выбрав для каждого свое место. Он слегка запыхался, но был явно доволен собой.

— Когда их найдут, будут долго искать причину смерти, — сказал он. — Что означает это выражение лица, мистер В.?

— Просто я изумлен, — ответил я. — Мы уже сто лет вместе, а ты все время выдумываешь новые фокусы.

Квитун не скрыл своего удовлетворения и самодовольно улыбнулся.

— Что бы ты без меня делал, — произнес он.

— Умер бы.

— От голода?

— Нет. От жажды твоего общества.

— Если бы ты не был знаком со мной, у тебя не было бы причин оплакивать мое отсутствие.

— Но мы встретились, и теперь причина есть, — сказал я, отворачиваясь.

Мои и без того обгоревшие щеки вспыхнули от таких вопросов, и я пошел обратно к лошадям.

*** * ***

Мы забрали всех троих лошадей, что позволяло каждой отдыхать от всадника в пути и ускоряло наш путь. Был конец июля, и мы путешествовали ночью не только из осторожности, но и ради того, чтобы делать остановки в потаенных местах днем, когда недвижимый воздух становился неистово жарким.

Оттого что наше путешествие ограничивалось короткими летними ночами, у Квитуна портилось настроение, и я согласился ехать и днем и ночью, чтобы скорее добраться до Майнца. Лошади вскоре выбились из сил, и одна буквально пала подо мной. Мы оставили двоих живых рядом с мертвой (к трупу они не проявили ни малейшего интереса) и, взяв оружие и то немногое, что осталось от украденной вчера еды, побрели дальше пешком.

Лошадь пала сразу после рассвета. Пока мы шли, жар восходящего солнца, поначалу мягкий, становился все более гнетущим. Пустая дорога, простиравшаяся перед нами, не обещала никакой тени под крышей или деревом. По обочинам тянулись поля недвижных колосьев.

Одежда, взятая у охотников, богатая и подходящая по размеру, душила меня. Я хотел сорвать ее и идти нагишом, как в подземном мире. Впервые после того, как мы с Квитуном покинули пропитанную кровью лесную поляну, я захотел вернуться в Девятый круг, вновь очутиться среди мусорных гор и долин.

— Ты так же себя чувствовал? — спросил Квитун.

Я бросил на него озадаченный взгляд.

— В огне, — пояснил он, — где ты получил свои шрамы.

Я покачал головой, в которой словно стучал молот.

— Глупо, — пробормотал я.

— Что?

В его голосе звучала угроза. Мы с ним бесконечно спорили, зачастую неистово, но наши перепалки никогда не доходили до насилия. Я слишком преклонялся перед ним, чтобы дойти до этого. Целое столетие мы воровали, убивали, путешествовали, ели и спали вместе, но этот век не изменил моей горькой уверенности в том, что если звезды расположатся нужным образом, Квитун без колебаний убьет меня. Сегодня в небе была всего одна звезда, но как же она пылала! Она была подобна сияющему немигающему глазу, поджаривавшему ярость в котелках наших мозгов, пока мы шли по пустой дороге.

Если бы я не чувствовал на себе огненного взгляда, если бы в этом взгляде не было осуждения, я бы унял свой гнев и извинился перед Квитуном. Но не сегодня. Сегодня я ответил честно.

— Я сказал «глупо».

— Ты говоришь обо мне?

— А как ты думаешь? Глупый вопрос, глупая голова.

— Кажется, ты сошел с ума от перегрева, Ботч.

Мы уже стояли лицом друг к другу на расстоянии вытянутой руки.

— Я не безумен, — сказал я.

— Тогда зачем ты поступаешь как идиот, называя меня глупым? — Его голос понизился до шепота — Или ты так устал от пыли и жары, что хочешь разом избавиться от всех невзгод. Да, Ботч? Ты устал от жизни?

— Нет. Только от тебя, — сказал я. — От тебя и твоих вечных скучных разговоров о машинах. Машины, машины! Кому интересно, что изобретают люди? Мне — нет!

— Даже если машина изменит мир?

Я засмеялся.

— Ничто не изменит это, — сказал я. — Звезды. Солнце. Дороги. Поля. И многое, многое другое. Мир без конца.

Мы пристально посмотрели друг другу в глаза, но мне больше не нужно было ловить его взгляд, даже во всем его золотом сиянии. Я повернулся назад, туда, откуда мы пришли, хотя дорога в ту сторону тоже была пуста и неприветлива. Мне было все равно. Мне совершенно не хотелось идти в Майнц и смотреть на то, что Квитун считал таким интересным.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— Куда угодно. Главное — подальше от тебя.

— Ты умрешь.

— Нет, не умру. Я жил до того, как узнал тебя, проживу и дальше, когда тебя забуду.

— Нет, Ботч. Ты умрешь.

Я был от него в шести или семи шагах, когда внезапно почувствовал страх и осознал, что значат его слова. Я уронил мешок с едой и, даже не поглядев на Квитуна, чтобы подтвердить свои страхи, бросился к единственному укрытию — к зарослям пшеницы. За спиной я услышал звук:, похожий на щелканье бича, и почувствовал волну жара, догнавшую меня. Она была достаточно сильна, чтобы подтолкнуть меня вперед. Мои ноги, закованные в эти чертовы модные сапоги, запнулись друг о друга, и я упал в мелкую канаву между дорогой и полем. В этом было мое спасение. Если бы я остался стоять, меня бы снесло волной жара, которую Квитун изрыгнул в моем направлении.

Жар миновал меня и дошел до колосьев. Они почернели в один миг, а после расцвели огнем, роскошным оранжевым пламенем, поднимавшимся на фоне безупречно синего неба. Если бы у огня было больше добычи, чем пожухлые стебли, я бы сгорел дотла в той самой канаве. Но огонь пожрал их за половину удара сердца, и пламя в поисках пищи побежало по краям поля в обе стороны. Завеса дыма поднялась от почерневшего жнивья, и под ее прикрытием я пополз по канаве.

— Я думал, что ты демон, Ботч, — сказал Квитун. — Посмотри на себя. Ты всего лишь червь.

Я замер, оглянулся и сквозь разрыв в пелене дыма увидел, что Квитун стоит в канаве и наблюдает за мной. На его лице застыла гримаса отвращения. Я видел такое выражение его лица, но нечасто. Он приберегал его для самой низкой и безнадежной мрази, которую мы встречали на пути. Теперь и я был причислен к ней, и этот факт жалил больнее, чем то, что он мог убить меня взглядом, а я не успею напоследок вздохнуть.

— Червь! — призвал он меня. — Готовься сгореть.

В следующий миг должен был вырваться убивающий огонь, но две случайности спасли меня. Во-первых, со стороны поля раздались крики — скорей всего, хозяева бежали сюда в надежде затушить пламя. Во-вторых, совсем неожиданно внезапно сгустившийся дым от горевших колосьев полностью закрыл просвет, в который Квитун смотрел на меня.

Я не стал дожидаться второго шанса. Выбрался из канавы под покровом сгущавшегося дыма и побежал по дороге, чтобы уйти от Майнца как можно дальше и как можно быстрее. Я не оглядывался, пока меня и Квитуна не разделило полмили, на каждом шагу опасаясь его преследования.

Но нет. Когда я наконец дал отдохнуть своим разрывающимся легким и остановился, чтобы посмотреть назад на дорогу, Квитуна и след пропал. Только клякса дыма скрывала место нашего безрадостного прощания. Насколько я мог видеть, крестьянам не удавалось справиться с пламенем Квитуна уничтожавшим иссушенный урожай. Пламя перекинулось через дорогу и пожирало колосья на другой стороне.

Я побежал, дальше, уже в более спокойном темпе. Задержался лишь для того, чтобы снять эти пыточные сапоги, после чего швырнул их в канаву и позволил своим демоническим ногам вольготно понежиться на воздухе. Сначала казалось странным идти по дороге вот так, босиком, после многих лет стреноженного ковыляния в обуви. Но самые большие удовольствия всегда просты. Даже проще, чем ходить босиком.

Когда расстояние между мной и Квитуном увеличилось еще на четверть мили, я снова остановился и оглянулся. Поля по обе стороны дороги неистово пылали, ничто не сдерживало огонь, и с обеих сторон валили столбы черного дыма. Однако дорога не была задымленной — ее освещали снопы солнечного света, пробивавшиеся сквозь дым В одном из снопов стоял Квитун, глядя прямо на меня. Ноги его были широко расставлены, руки сложены за спиной. Он откинул капюшон, обычно скрывавший его демонические черты, и сила моего инфернального взгляда, а также яркое солнце позволяли мне рассмотреть выражение его лица, несмотря на приличное расстояние. Точнее, отсутствие всякого выражения. В его взгляде больше не было ненависти или неодобрения, и я заметил — или хотел бы заметить — тень озадаченности, как будто он не понимал, почему после стольких лет, прожитых вместе, мы расстались так быстро и так нелепо.

Тут сноп света погас, и Квитун пропал из виду.

*** * ***

Возможно, будь я посмелее, я бы тут же вернулся. Я бы бросился к нему, призывая по имени, рискуя получить новый огненный заряд или прощение.

Слишком поздно! Солнце скрылось, и дым заволок все в том направлении, включая Квитуна.

Я стоял посреди дороги добрых полчаса, надеясь, что он появится из дымной тучи и пойдет прямо ко мне, оставив позади все наши вздорные перепалки.

Но нет. К тому времени, когда дым рассеялся, открыв вид на дорогу до самого ускользающего горизонта, Квитун ушел. То ли он ускорил шаг и быстро вышел из поля моего зрения, то ли предпочел добраться до Майнца извилистыми полевыми тропами, но он исчез, поставив меня перед горчайшей дилеммой. Если я побегу туда, куда собрался бежать, я вернусь в мир, где за сотню лет не встретил ни одного сородича-демона, которому мог бы доверять. С другой стороны, если я развернусь и пойду в Майнц в надежде помириться с Квитуном, я поставлю на карту свою жизнь. С рациональной точки зрения мое будущее зависело от того, действительно ли он собирался сжечь меня волной огня или всего лишь хотел напугать в отместку за то, что я назвал его глупым В пылу ссоры мне показалось, что он решил убить меня, но теперь я отважился думать иначе. Ведь я видел его лицо в солнечном свете, и на этом лице не было ни тени отвращения и гнева.

На самом деле не имело значения, простил он меня или нет. У меня была одна простая причина не выяснять истинные намерения Квитуна. Я просто не мог представить себе жизни на земле без него.

Так был ли у меня выбор? Мы оба вели себя так, будто нам солнце голову напекло: сначала Квитун задал глупый вопрос, потом мне не хватило здравого смысла пропустить это мимо ушей и идти дальше. После первой перепалки события развивались с безумной скоростью и яростью, чему способствовал тот факт, что занявшаяся пламенем пшеница за считаные секунды превратилась в апокалипсическую преисподнюю.

Так или иначе, все уже случилось. А теперь, как я глубине души понимал, предстоит это исправить. Мне нужно пойти за ним и с готовностью принять любые последствия нашего воссоединения.

*** * ***

Итак, в Майнц.

Но сначала надо разобраться с вопросом, наверняка возникшим у вас по поводу происшествия на дороге. Почему Квитун мог изрыгать огонь или изобразить разорвавшуюся топку, как он сделал сотню лет назад, истребив банду моих преследователей, а я был способен только на урчание в животе?

Все дело в породе. У Квитуна она была, а у меня нет. Он вел свою родословную от Первых Падших, а высшая каста ада от рождения обладает особыми силами, недоступными остальным. Мы не можем овладеть тем, чего не дала нам природа.

Это не зависит ни от желания, ни от старания. На тридцать восьмом (или около того) году нашего совместного путешествия, посреди беседы о растущей как на дрожжах численности человечества и об угрозе, которую оно для нас представляло, Квитун вдруг спросил, не пора ли поучить меня «огненным фокусам», как он это называл.

— Ведь не предскажешь, когда тебе захочется кого-нибудь быстро сжечь.

— Ты говоришь о человечестве?

— Я говорю о любом живом существе, которое встанет у тебя на пути, мистер Б. Человеческом, демоническом, ангельском.

— Ты сказал «ангельском».

— Правда?

— Да. Оговорился?

— Почему?

— Тебе же не приходилось убивать ангелов?

— Троих. Ну, двоих точно, а одного — почти наверняка. Он остался наполовину парализованным.

Он не лгал. К тому времени я уже изучил признаки — опущенные глаза, чуть прижатые красные чешуйки вокруг его шеи, — подтверждавшие, что он не лукавит.

Да, Квитун убил одного, двоих или троих ангелов своим немилосердным огнем. И ничто не воодушевляло меня больше, чем перспектива научиться убивать так, как убивал он. Демонация знает, как он старался! Лет пять он пытался научить меня изрыгать огонь. Но навык не давался мне, и чем настойчивее я заставлял свое тело подчиняться новым командам, тем сильнее оно сопротивлялось. Вместо умения рождать убийственный огонь в лимфе и внутренностях я получил камни в почках и язву. Камни я вывел за день-два ослепляющей боли несколько месяцев спустя. А язва со мной по сей день.

Вот и все обучение «огненным трюкам». Мое генеалогическое древо, со временем решил мой учитель, настолько отдалено от чистокровной породы, что приемы Квитуна неприменимы к моему строению и происхождению. Я до сих пор помню его слова, когда мы наконец пришли к выводу, что понапрасну стараемся передать мне зажигательный талант.

— Ничего, — сказал Квитун. — Тебе ведь и не нужно учинять пожары. У тебя всегда есть я.

— Всегда?

— Я сказал не так?

— Так.

— Или я лгун?

— Нет, — солгал я.

— Значит, ты всегда будешь в безопасности. Если не сумеешь сам зажечь огонь, стоит лишь позвать меня — я встану на твою сторону и испепелю твоих врагов, не спрашивая о причинах размолвки.

*** * ***

Итак, в Майнц. Найти дорогу было легко: Квитун оставил след из пожарищ, и идти за ним было проще, чем прокладывать путь по карте. Я потерял счет разрушенным деревням и обезлюдевшим селениям. С той же дотошностью он стирал с лица земли одинокие фермы и церкви.

Что до людей, то они либо грудами валялись на улицах выжженных деревень, либо — так было на фермах — лежали возле почерневших домов, притянув руки и ноги к телу, как обугленные эмбрионы. В двух церквях он сумел уговорить паству собраться на улице и сжег всех вместе, так что прихожане полегли рядами, протягивая руки к родным и близким — особенно к детям, — пока огонь изничтожал их тела.

Это неистовство опустошило земли, по которым я шел. Если там и остались выжившие, они предпочли бежать, а не хоронить мертвых.

Потом пепелища стали встречаться реже, вдали замелькали фигуры, и я услышал звуки марширующих ног. Я спрятался за обгорелыми руинами каменной стены и смотрел на батальон военных под предводительством командира сидевшего верхом на лошади. Его лицо, невидимое для солдат, выдавало сильную тревогу. Он обозревал задымленное небо и вдыхал, как и я, вонь поджаренной человечины.

Когда батальон мрачных солдат под командованием встревоженного капитана протопал мимо, я вышел из укрытия и вернулся на дорогу. Впереди виднелся клочок леса, и те, кто прокладывал дорогу, решили не продираться сквозь неподатливые заросли. Дорога шла в обход непринужденными изгибами. Я не видел больше никаких следов фейерверков Квитуна и понял почему, когда обогнул лес. Окраины Майнца находились в сотне метров от меня. Этот городок ничем не отличался от великого множества других городков, которые мы с Квитуном уже повидали. Не было ни единого признака, что здесь задумано нечто способное изменить мир, а тем более что это нечто уже создано. Но о Вифлееме в свое время можно было сказать то же самое.

Я не торопился, а наоборот, замедлил шаг и едва ковылял по улицам, всем своим видом убеждая любого жителя Майнца что мое тело изранено под стать обожженному лицу. У ваших сородичей уродливое и изломанное вызывает суеверный ужас; вы боитесь, что это плачевное состояние заразно. Богобоязненные граждане Майнца не были исключением из общего правила. Они звали детей с улиц, когда я ковылял мимо, и натравливали на меня собак. Правда, я не видел ни одной такой послушной собаки, чтобы она повиновалась приказу и кинулась на меня.

А если кто-то из людей оказывался слишком близко, когда мои своенравные хвосты начинали шевелиться в штанах, у меня был ряд гротескных причуд, чтобы отвадить любопытных. Я разевал рот, как безумец, и оттуда капала слюна, а серо-зеленые сопли пузырились в запаршивевших дырах посреди моего лица, где когда-то, много-много пожаров тому назад, был нос.

Ха! Вам противно? Я уловил тень отвращения на вашем лице. Вы пытаетесь это скрыть, но ваш самоуверенный вид меня не обманет — будто вам известны все тайны под луной. Вам не провести меня. Я изучаю вас очень давно. Я чувствую запах вашего дыхания, нажим ваших пальцев, когда вы переворачиваете страницы. Я знаю больше, чем вы когда-либо сможете себе представить, и гораздо больше, чем вы хотели бы мне показать. Могу описать одну за другой все маски, которые вы надеваете, чтобы скрыть от меня то, что я, по-вашему, не должен видеть. Но поверьте, я все равно все вижу. И ложь, и гадкую правду под нею.

Раз уж мы говорим по душам, я должен сообщить вам: это последняя часть истории, больше я вам ничего не расскажу. Почему? Потому что больше мне нечего рассказывать. Дальше история будет в ваших руках, буквально. Вы подарите мне огонь. Последний из многочисленных костров моей жизни. И все закончится, для нас обоих.

Мистер Б. исчезнет.

Но сначала мне нужно поведать о секретах дома Гутенберга — секретах, спрятанных за несколькими крепкими деревянными дверьми. А за другой дверкой, сотканной из света, скрывалась тайна более великая, чем все, что мог изобрести Гутенберг.

*** * ***

Я надеюсь, вы не подведете меня после того, как я выложу вам всю правду. Понимаете, о чем я? Демон, рожденный в низших кругах, не имеет склонности к великим магическим деяниям, но время, одиночество и гнев дают силу даже самой ничтожной твари. Эта сила накапливается за долгую жизнь, а вместе с ней увеличиваются вред и боль, которые она способна причинить. Адские профессора мучений называли эти пытки «пятью муками»: боль, скорбь, отчаяние, сумасшествие и опустошение.

Прожив века, я накопил достаточно сил, чтобы познакомить вас с любой из пяти мук, если вы пожалеете для меня обещанного огня.

Воздух между этими словами и вашими глазами опасно затрепетал В начале нашей беседы вы искренне верили, что вам уготовано место в раю и никто из демонации не доберется до вас, однако теперь вся уверенность улетучилась, забрав с собой и ваши мечты о непорочности.

Я вижу по вашим глазам — у вас не осталось и следа чистой радости. Лучшая пора жизни прожита. Дни, когда божественное прозрение внезапно снисходило на вас, открывая вам справедливость мироздания и ваше собственное место в нем, — те дни уже в прошлом. Они канули во тьму, которую вы сами выбрали, а вместе с вами и я — мелкий демон со шрамами вместо лица и тошнотворным телом, убивавший вашего брата бессчетное количество раз и готовый убить снова, если представится возможность. Подумайте об этом. Не странно ли, что ваша душа — та самая, знавшая моменты прозрения, облегчавшие унизительную скуку вашей жизни, — ушла в небытие? Когда вы были невинны, вы не стали бы продираться сквозь байки об отцеубийстве, пытках и побоищах. Вы отмахнулись бы от этого, решительно отвергнув такую безнравственность и распутство.

Ваш разум — сточная труба куда стекают грязь, боль и гнев. В ваших глазах, в вашем поту, в вашем дыхании сквозит злоба. Вы так же испорчены, как я, но вы тайно гордитесь этим безграничным запасом злобы.

Не смотрите на меня так, будто не понимаете, о чем я. Вы знаете свои грехи наперечет. Вы знаете свои желания и знаете, на что пойдете ради их утоления. Вы грешник. И если по несчастливому стечению обстоятельств вы умрете раньше, чем сумеете искупить всю причиненную вами боль и выплеснутую ярость, если вы при жизни не расплатитесь за собственное зло, то вам уготовано место в подземном мире, а не пристанище в раю.

Я говорю об этом сейчас, чтобы вы не подумали, будто это игра — закончил играть и забыл. Все происходит всерьез с самого начала и, поверьте мне, до конца.

Я начал мысленный отсчет. Позже объясню вам зачем.

Пока просто знайте, что я считаю, и конец близится. Я говорю не о конце книги, а о КОНЦЕ всего, что вы знаете. Иными словами — о вашем собственном конце. Ведь это и есть все, что мы знаем. Когда замирает ритм танца, мы остаемся одни; все мы, и проклятое человечество, и демоны, без различий. Объекты наших желаний давно отошли в иные миры. Мы один на один с пустыней, где бушует ветер и звонит мощный колокол, призывая на Страшный суд.

Ну, хватит бреда. Вы хотите знать, что случилось дальше? Конечно, конечно. Расскажу с удовольствием.

Я еще не говорил вам, что Майнц, где жил Гутенберг, был построен на берегу реки. Город располагался по обоим берегам, соединенным деревянным мостом, на вид довольно хлипким. Если бы река разбушевалась, течение смыло бы мост.

Я не пошел через мост сразу, хотя после быстрого осмотра понял, что большая часть города находится на другом берегу. Сначала я обежал улочки и аллеи по эту сторону реки, стараясь остаться в тени и держать ухо востро. Я услышал обрывки слухов, бессвязное испуганное бормотание — явные признаки того, что Квитун здесь уже потрудился. Я искал кого-нибудь, кто был в курсе событий, чтобы выследить его на тихой улочке, прижать к стенке и выпытать все подробности. Люди быстро выкладывали свои секреты, если я обещал оставить их в покое после исповеди.

Но поиски не увенчались успехом Я подслушал кое-какие сплетни, но это были обычные злобно-тоскливые пересуды, составляющие суть жизни кумушек везде и всюду: толки об изменах, жестокости и болезнях. Я не услышал ничего, что намекало бы на меняющее мир открытие, сделанное в этом убогом городишке.

Я решил перейти через реку, задержавшись на пути к мосту только затем, чтобы взять пирожков с мясом у пирожника и пива у местного лоточника. Пиво оказалось скверным, а пироги мне понравились, мясо в них — собачье или крысиное, мне показалось — было не пресное, а сочное и вкусное. Я пошел обратно к лоточнику и сказал ему, что пиво омерзительно и мне очень хочется убить торговца за то, что он позволил мне взять такую дрянь. Торговец пришел в ужас и отдал мне все свои деньги, которых хватило, чтобы купить еще три пирога с мясом у пирожника, явно озадаченного тем, что разбойник и грабитель вернулся к нему как законопослушный покупатель да еще заплатил за отнятый пирог.

Он был рад получить деньги, но как только я с ним расплатился, велел мне идти своей дорогой.

— Может, ты и честный, — сказал, он, — но от тебя разит чем-то скверным.

— Насколько это скверное скверно? — спросил я, набив рот мясом и тестом.

— Ты не обидишься?

— Клянусь.

— Ладно, скажу так: у меня достаточно всякого в пирогах, от чего моих покупателей вывернуло бы наизнанку, узнай они об этом. Но если бы ты был последним куском мяса в христианском мире и без тебя моему делу настал бы конец, я бы лучше подался в мусорщики, чем попытался бы сделать что-то вкусное из тебя.

— Интересно, я должен обидеться? — спросил я. — Потому что если да, то…

— Ты обещал, что не станешь, — напомнил пирожник.

— Правда, правда — Я откусил еще пирога и произнес: — Гутенберг.

— Что с ними?

— С ними?

— Это большая семья. Я мало что о них знаю, только обрывки сплетен от жены. Она говорила что старше Гутенберг при смерти, если ты за этим пришел.

Я бросил на него озадаченный взгляд, хотя был менее озадачен, чем делал вид.

— Почему ты решил, что я пришел в Майнц к умирающему?

— Ну, я просто предположил, поскольку раз ты демон, а у старика Гутенберга та еще репутация… Не поручусь, что это правда, просто повторяю то, о чем твердит Марта, моя жена, а она говорит, что он…

— Погоди, — прервал его я. — Ты сказал «демон».

— Не думаю, что старик Гутенберг демон.

— Господь всемогущий! Нет. Я не утверждаю, что кто-либо из клана Гутенбергов — демон. Это я демон.

— Знаю.

— Вот и я к тому. Откуда ты знаешь?

— А, все из-за твоего хвоста.

Я обернулся за спину, чтобы посмотреть на то, что видел он. Пирожник был прав. Один из моих хвостов выбился из штанины.

Я приказал хвосту вернуться в укрытие, и он насмешливо удалился. Тем временем дурень пирожник искренне веселился над тем, какой у меня послушный хвост.

— Разве ты совсем не боишься того, что увидел?

— Нет, не боюсь. Марта, моя жена, говорила, что на прошлой неделе видела в городе много небесных и адовых существ.

— А с головой у нее все в порядке?

— Она вышла за меня замуж, так что сам посуди.

— Значит, не все, — решил я.

Пирожник выглядел озадаченным.

— Ты что, оскорбил меня? — спросил он.

— Цыц, я думаю! — шикнул я на него.

— Тогда можно мне идти?

— Нет, нельзя. Сначала отведешь меня к дому Гутенбергов.

— Но я весь в грязи и в крошках пирогов.

— Значит, будет что рассказать детям, — отрезал я. — Как ты вел через весь город самого ангела смерти — господина Джакабока Ботча, или мистера Б.

— Нет, нет, нет. Умоляю вас, мистер Б., мне недостанет сил. Меня это доконает. Мои дети осиротеют. Моя жена, моя бедная жена..

— Марта.

— Я знаю, как ее зовут!

— Она овдовеет.

— Понятно. Значит, у меня нет выбора.

— Ни малейшего.

Тогда он пожал плечами и повел меня по улицам Я шагал вслед за пирожником, положив руку ему на плечо, как слепой.

— Расскажи мне кое-что, — сказал пирожник как бы между прочим. — Настал тот самый конец света, о котором нам читает священник? Из Откровения?

— О демонация! Нет!

— Откуда тогда взялись существа небесные и адовы?

— Если подумать, это оттого, что сделано очень важное открытие. Оно изменит мир навсегда.

— Как?

— Я не знаю. Чем занимается этот Гутенберг?

— Он золотых дел мастер, мне кажется.

*** * ***

Хорошо, что он меня проводил, но лучше было бы обойтись без разговоров. Все улицы городка были похожи одна на другую — грязь, народ, черно-серые дома, подчас более убогие, чем развалины, в которых мы с Квитуном ночевали во время странствий.

Квитун! Квитун! Почему я все время помнил о нем и о том, что его нет рядом? Вместо того чтобы освободиться от этой одержимости, я превратил ее в игру, перечисляя пирожнику самые примечательные кушанья, какие мы с Квитуном попробовали в пути: акула, сом, рыба-пузырь, кроваво-картофельный суп, суп из святой воды с вафлями, крапивно-игольный суп, тюря из мертвеца, приправленная прахом сожженного епископа, и так далее. Память подбрасывала мне новые воспоминания, больше, чем я ожидал.

Я наслаждался воспоминаниями и с радостью поделился бы и другими незабываемыми сценами, если бы меня не прервал нарастающий страдальческий вой, донесшийся с улиц. Он сопровождался ни с чем не сравнимым запахом горящей человеческой плоти.

Мгновение спустя источники шума и тошнотворного запаха появились перед нами: мужчина и женщина, над чьими пышными прическами пламя поднималось почти на метр, с энтузиазмом пожирая их волосы, спины, ягодицы и ноги. Я отступил, но пирожник стоял посреди дороги и пялился на них, пока я не потянул его за руку и не отодвинул в сторону.

Я посмотрел на него и понял, что он уставился на узкую полоску небес между карнизами крыш по обеим сторонам улицы. Я проследил за его взглядом и увидел, что там двигались какие-то фигуры, сияющие даже на фоне яркой голубизны летнего неба. Это были не облака, хотя по чистоте и непредсказуемости они не уступали облакам и стайкой бесформенных очертаний плыли в одном направлении с нами.

— Ангелы, — сказал пирожник.

Я был искренне изумлен тем, что он знает о таких вещах.

— Ты уверен?

— Конечно уверен, — ответил он, и в его голосе послышалось легкое раздражение. — Гляди. Сейчас они проделают то, что всегда делают.

Я поглядел. И увидел, к своему изумлению, что все бесформенные массы сошлись в одну точку, превратились в единую сияющую фигуру и стали вращаться против часовой стрелки по спирали. Центр фигуры разгорался все ярче, а потом взорвался, выплевывая пятна света, как лопнувший стручок. Горошины опустились, вращаясь, вниз на крыши домов и растаяли без следа, как снег ранней весной.

— Должно быть, происходит что-то очень важное, — сказал я себе. — Квитун был прав.

— Уже недалеко, — сообщил пирожник. — Можно, я отсюда покажу вам, куда идти?

— Нет. Доведи меня до самой двери.

Без лишних слов мы двинулись дальше. Вокруг было много народу, но я больше не добавлял к своему обычному облику гротескные штрихи, такие как вывалившийся язык и сопли, бегущие из ноздрей. Не было нужды. Передо мной шел измазанный навозом пирожник, и мы вместе представляли собой достаточно отвратительную пару, чтобы горожане держались от нас подальше и отводили взгляд, когда проходили мимо.

Люди чувствовали смутное беспокойство, и вовсе не из-за нашего вида. Даже те, кто еще не заметил нас, опускали глаза и смотрели себе под ноги. Казалось, все знали, что ангелы и демоны посетили здешние улицы, и спешили по делам, не желая замечать солдат этих двух армий.

Мы свернули за угол, потом еще раз, и после каждого поворота прохожих становилось все меньше. Наконец мы вышли на улицу, где было полно мелких лавок и мастерских: заведение сапожника, лавка мясника, торговля мануфактурой. Все было закрыто, кроме лавки мясника, что оказалось кстати, потому что мой желудок требовал съестного. Пирожник пошел со мной, но вряд ли его интересовал ассортимент лавки мясника. Он как будто боялся остаться в одиночестве на этой зловеще пустынной улице.

В лавке было не убрано, опилки на полу впитывали кровь, а в воздухе роились мухи.

И тут из-за прилавка послышался сдавленный от боли голос.

— Берите что угодно… — хрипло сказал этот голос — Мне все это… уже… не нужно.

Мы с пирожником заглянули за прилавок. Мясник лежал на опилках по другую сторону прилавка, все его тело было сплошь исколото и изрезано. Вокруг него разлилась широкая лужа крови. Смерть смотрела на нас из его маленьких голубых глазок.

— Кто это сделал? — спросил я.

— Один из ваших, — ответил пирожник. — Видишь, как его мучили.

— Не стоит судить скоропалительно, — парировал я. — У ангелов прескверный характер. Особенно в приступе праведности.

— Оба… ошибаетесь… — выговорил умирающий.

Пирожник обошел прилавок и подобрал два ножа, валявшиеся возле тела мясника.

— От них, нету толка, — сказал мясник. — Я думал, одного хорошего удара в сердце хватит. Но нет. Я истекал кровью, но не умирал, поэтому исколол себя всего. С женой, надо сказать, было проще. Пырнул хорошенько…

— Вы убили вашу жену? — спросил я.

— Она вон там — Пирожник кивнул на дверь, ведущую в глубь помещения. Он подошел туда и, застыв на пороге, присмотрелся. — Он вырезал ей сердце.

— Я не хотел, — сказал мясник. — Я хотел, чтобы она умерла и ее охраняли ангелы. Но я не хотел рубить ее на куски, как свиную тушу.

— Почему же вы это сделали? — спросил его пирожник.

— Так захотел демон. У меня не было выбора.

— Здесь был демон? — сказал я. — Как его звали?

— Ее звали Мариаморта. Она приходила сюда, потому что настал конец света.

— Сегодня?

— Да. Сегодня.

— Ты не сказал об этом, — обратился ко мне пирожник. — Если бы я знал, я бы пошел к своей семье.

— Если самоубийца-мясник утверждает, что наступил конец света это не означает, что мы должны ему верить.

— Но мы верим, поскольку это правда, — произнес кто-то у двери.

Это был Квитун. Какой-то знатный человек лежал сейчас где-то мертвый и раздетый, потому что Квитун нарядился в богатый костюм алого, золотого и черного цвета, явно с чужого плеча. Его облик стал еще более впечатляющим оттого, что длинные черные волосы были уложены в тугие блестящие локоны, а усы и бородка подстрижены.

Его новый облик выбил меня из колеи. Он снился мне несколько ночей назад как раз таким, до последней черточки, до мельчайшего камушка на ножнах кинжала. Во сне у него была причина так разодеться, но сейчас мне отвратительно говорить об этом. Мне стыдно. Но почему бы нет? Мы зашли так далеко, вы и я, и я скажу правду. Он так разоделся в моем сне, потому что мы собирались пожениться. Какие лакомые сны создает наш разум! Это бессмысленный вздор, конечно. Но он волновал меня, даже когда я проснулся.

Теперь я обнаружил, что сон был вещим. Квитун из плоти и крови стоял в дверях, одетый точь-в-точь как тогда, перед заключением нашего союза. Было лишь одно отличие — он совершенно не интересовался женитьбой. У него были апокалипсические замыслы.

— Разве я не говорил тебе, мистер Б.? — злорадно спросил он. — Разве я не говорил тебе, что в Майнце происходят события, приближающие конец света?

— Видите? — простонал мясник у моих ног.

— Стихни, — приказал я ему.

Он поймал меня на слове и умер. Я был рад. Мне не нравилось, когда рядом со мной кто-то страдал от боли, а теперь все кончилось. Больше не нужно о нем думать.

— Кто твой новый друг? — лениво спросил Квитун.

— Он просто продавал пироги. Не надо его обижать.

— Нынче конец света, каким мы его знаем, мистер Б. Разве имеет значение, умрет пирожник или нет?

— Нет. Тем более если он останется жить.

Квитун улыбнулся своей свирепой сияющей улыбкой и пожал плечами.

— Ты прав. Не имеет значения.

Он отвел злобный взгляд от пирожника и обратил его на меня.

— Что заставило тебя пойти за мной? — поинтересовался он. — Я думал, мы расстались на дороге и все между нами кончено.

— И я так думал.

— Что же произошло?

— Я ошибся.

— Когда?

— Когда решил идти дальше без тебя. В этом… нет… никакого смысла.

— Я тронут.

— А по твоему тону не скажешь.

— Я разочаровал тебя. Бедный Джакабок. Ты уповал на великий миг воссоединения? Может, ты надеялся, что мы бросимся, рыдая, в объятия друг друга? И я скажу тебе все нежные слова, которые говорю тебе во сне?

— Что ты знаешь про мои сны?

— О, гораздо больше, чем ты предполагаешь.

«Он был в моих снах, — подумал я. — Он прочел книгу моих ночных дум».

Он даже вписывал туда себя, если это его забавляло. Может быть, это подстроил он сам — нашу странную свадьбу во сне. Может быть, это не мое противоестественное желание, а его.

В этой догадке заключалось странное успокоение. Если наша идиллическая свадьба придумана Квитуном, то я, возможно, надежнее защищен от его гнева, чем мне представлялось. Только влюбленный может вместить в себя ту радость, которая мне приснилась: деревья, окаймлявшие аллею к алтарю, пышно цвели, ветер колыхал благоухающие ветви, и в воздухе, подобно однокрылым бабочкам, кружился вихрь осыпающихся лепестков.

Надо напомнить Квитуну об этом видении, когда мы останемся вдвоем. Как бы он ни сопротивлялся, я вытащу его из убежища, где он маскируется и прячется; из того места, где он старался обрести власть надо мною.

Но пока у меня имелось другое неотложное дело: отвлечь моего недавнего приятеля от намерения испепелить меня прямо здесь и сейчас. Я не мог забыть, как он глядел на меня, лежавшего в грязной канаве. На его губах не было и тени улыбки, только четыре холодных слова.

— Червь, — сказал он, — приготовься к сожжению.

Не об этом ли он сейчас думал? Не разгоралось ли в его внутренней топке убийственное пламя, готовое извергнуться, как только Квитун решит, что время пришло?

— Ты, кажется, нервничаешь, мистер Б.

— Не нервничаю, просто удивлен.

— Что тебя удивляет?

— Ты. Здесь. Я не ожидал увидеть тебя так скоро.

— Тогда я опять спрошу тебя, зачем ты пошел за мной?

— Я не шел.

— Ты лжец. Закоренелый лжец. Ужасный лжец — Квитун покачал головой. — Похоже, ты безнадежен. Ничему не научился за годы?' Если не можешь нормально соврать, говори правду. — Он кивнул на пирожника — Или ты пытаешься сохранить достоинство ради этого недоумка?

— Он не недоумок. Он печет пироги.

— Ах да — Квитун засмеялся, искренне развеселившись. — Если он печет пироги, тебе точно не стоит раскрывать ему свои секреты.

— У него вкусные пироги, — сказал я.

— Наверное, раз он все распродал. Пора напечь новых.

В этот момент пирожник заговорил и, на беду, привлек к себе взгляд Квитуна.

— Я испеку пирогов для вас, — сказал он. — Я могу напечь пирогов с мясом, но все любят мои сладкие пироги. Особенно тот, что с медом и абрикосами.

— Но как же ты их печешь? — спросил Квитун.

Я знал этот певучий насмешливо-восхищенный тон, он был дурным признаком.

— Оставь его в покое, — попросил я Квитуна.

— Нет, — возразил он, не отводя глаз от человека. — Вряд ли я оставлю его в покое. Даже точно не оставлю. Ты говорил, — обратился он к пирожнику, — про свои пироги.

— Про сладкие пироги, они мне больше удаются.

— А прямо здесь ты их испечь не можешь?

Пирожник растерялся — ответ на вопрос казался очевидным. Я молча желал, чтобы оторопь сковала ему язык и смертельная игра, затеянная Квитуном, закончилась бескровно.

Но нет. Квитун начал игру и не успокоится, пока сам не захочет ее прекратить.

— Я имею в виду, можно ли печь холодные пироги?

— Боже правый, нет! — засмеялся пирожник. — Мне понадобится печка.

Если бы он на этом остановился, худшего можно было бы избежать. Но он еще не закончил. Ему понадобится печка и…

— И жаркий огонь, — добавил он.

— Огонь, говоришь?

— Квитун, прошу тебя! — взмолился я. — Пусть живет.

— Но ты слышал, чего он хочет, — ответил Квитун. — Из его собственных уст.

Я оставил уговоры. Они были бесцельны, я знал. Странная волна, похожая на легкую дрожь, уже прошла по телу Квитуна.

— Он хотел огня, — сказал он мне. — Да будет огонь.

В тот момент, когда пламя вырвалось из его рта, я вдруг сделал нечто нелепое. Я бросился между пламенем и его жертвой.

Мне уже случалось гореть. Я знал, что даже в такой день, как сегодня, когда вокруг происходит много маленьких апокалипсисов, огонь не причинит мне особого вреда. Но пламя Квитуна обладало собственным разумом, и оно сразу устремилось туда, где могло причинить мне наибольший ущерб, — к тем участкам моего тела, которые не тронул первый костер. Я повернулся спиной, крикнул пирожнику, чтобы он бежал, бежал отсюда, и бросился за прилавок, где лужа крови вокруг мясника увеличилась в три раза Я кинулся в эту лужу, как в родник чистой воды, и стал в ней кататься. Вонь стояла ужасная, но мне было все равно. Я услышал удовлетворенное шипение собственной обгорелой плоти, затушенной даром доброго мясника, и через несколько секунд поднялся, дымящийся и окровавленный, из-за прилавка.

Я не успел вступиться за пирожника — Квитун настиг его в дверях. Пирожника охватило пламя, голова его запрокинулась назад, рот широко раскрылся, но голос был задушен на корню, потому что он вдохнул пламя. Квитун невозмутимо расхаживал вокруг горящего человека, выхватывая самые ярые языки пламени, позволял им поплясать на ладони, а потом тушил в кулаке. Пока он так развлекался, пирожник пылал, и Квитун задавал ему вопросы, суля в качестве награды за ответ (один кивок — да, два — нет) скорое окончание мучений. Сначала он захотел знать, подгорали ли когда-нибудь у пирожника пироги.

Один кивок.

— Дочерна сгорели?

Еще кивок.

— Но они не мучились. Уверен, именно на это ты надеялся, как добрый христианин.

Снова утвердительный кивок, хотя пламя быстро пожирало способность пирожника управлять собой.

— Но ты и ошибался, — продолжал Квитун. — Все на свете страдает. Все в мире. Так что будь счастлив на этом костре, пирожник, ибо…

Квитун умолк, на его лице отразилось недоумение. Он склонил голову, как будто прислушивался к чему-то сквозь треск огня. Но даже если он уловил не всю мысль, а только общий смысл, он был потрясен.

— Проклятье! — прорычал он, небрежно оттолкнул пылающего человека и пошел к двери.

Но когда он добрался до порога, дверь озарилась ослепительным светом, ярче солнца. Я видел, как Квитун отступил, а потом прикрыл голову руками, как будто защищался от града камней, и выбежал на улицу.

Я не мог пойти за ним. Было слишком поздно. Ангелы входили в эту убогую маленькую лавку, и все мысли о Квитуне вылетели у меня из головы. Небесные духи были со мной не телесно и говорили не такими словами, которые можно записать.

Они двигались, словно поле бессчетных цветов, где каждый цветок освещали огни тысячи свечей. Их голоса многократно отражались в воздухе, когда они призвали к себе душу пирожника. Я увидела, как тот поднялся, стряхнул черные останки своего тела — его душа хранила облик младенца, мальчика, юноши и мужчины, которыми он был, всех разом — и пошел к ним, светлым и любящим.

Стоит ли говорить, что я не мог пойти с ними? Я был экскрементом там, где вращались лучезарные, и среди них пирожник. Его сияющая душа сразу узнала тот танец смерти, в который он призван. Он был не единственным человеческим существом среди них. Те, кого жена пирожника Марта называла небесными существами, собрали и других, в том числе двух прежних жертв Квитуна, которых я видел в пламени на улице, и мясника с супругой. Они плясали повсюду вокруг меня, равнодушные к законам материального мира, поднимались ввысь сквозь потолок, устремлялись вниз, как ликующие птицы, грациозно проплывали внизу, где в грязи разлагались тела мертвецов.

Даже теперь, по прошествии столетий, я вспоминаю их блаженный свет, их танец, их песню без слов — этот свет, этот танец и эта песнь каким-то утонченным способом неразрывно связаны друг с другом, — и мой желудок корчится от боли, я едва сдерживаю позывы рвоты. В вибрирующем воздухе разливалось горькое красноречие, а в ангельском свете смешались нежность и ярость. Как хирурги с лучами вместо скальпелей, они прорезали дверку из плоти и костей в середине моей груди, чтобы духи проникли внутрь и изучили напластования грехов, накопившихся во мне. Я не был готов к этому тщательному изучению и к приговору по его результатам. Я хотел уйти оттуда — и отовсюду, где они могли бы найти меня. Возможно, я хотел умереть, потому что понял, узнав их голоса и свет, что в мире для меня больше нет безопасного места, только в объятиях забвения.

А потом они сделали нечто худшее, чем просто прикоснулись ко мне своей сущностью. Они удалились и оставили меня одного. Это было самое ужасное. Нет тьмы мрачнее, чем дневной свет, в котором они бросили меня, и нет звука более убийственного для души, чем тишина после их исчезновения.

Я ощутил гнев. Господи! Такого гнева я не чувствовал никогда, да и ни один демон, клянусь, с самого момента Падения не знал ярости, равной той, что обуяла меня после ухода ангелов.

Я осмотрелся. Мой взор, заостренный ангельским сиянием, увидел лавку мясника во всей отвратительной ясности. Мириады крошечных деталей, прежде не привлекавшие моего взгляда, потребовали своей дани уважения, и мне пришлось их изучить. Каждая трещина в стене или на потолке мечтала соблазнить меня своим милым своеобразием. Каждая капля крови мясника, разлитая на полу, просила меня подождать, покуда она не свернется. А мухи! Прожорливые полчища, слетевшиеся на запах смерти, кружили по комнате, преисполненные собственной разновидностью той же ярости, что обуяла меня. Их мозаичные глаза требовали уважительного внимания, с каким они сами меня разглядывали.

Все, что осталось от пирожника, — дымящееся обугленное тело с конечностями, прижатыми к груди силой огня, сократившего мускулы. Его сущность, конечно, отправилась с гостеприимным ангелом смотреть на неземную красоту, коей мне не увидеть, и пребывать в радости, коей мне не испробовать.

Пока я стоял там, полубезумный, меня настигло внезапное озарение, более болезненное, чем любая рана Я никогда не присоединюсь к ангельскому сословию. Меня никогда не будут обожать и прославлять. А раз так, раз я не могу избегнуть своей мерзкой уродливой сути, я решил стать самым жутким существом, когда-либо исторгнутым адом. Я буду тем, чем был Квитун, но в тысячу раз страшнее. Я буду разрушителем, мучителем, гласом смерти в чертогах величайших и лучших. Я буду убивать всех, кто воплощает любовь и невинность: младенцев, девственниц, любящих матерей, благочестивых отцов, верных псов, воспевающих новый день птиц. Все они падут предо мною.

Если ангелам сопутствовал свет, то со мной будет его отсутствие. Я буду тем, что воображают, но не видят; голосом, у которого вместо слов — узор теней. Мои руки, те самые, что я протягиваю к вам, будут с радостью творить простые жестокости: выдавливать глаза, щипать ногтями нервы, словно струны, сплющивать сердца между ладонями. Они не дадут мне забыть, кем я был до того, как стал воплощением тьмы.

Я увидел все это не так, как записал, не одно прозрение за другим, но все разом, поэтому был одновременно и тем Джакабоком Ботчем, который вошел в лавку мясника несколько минут назад, и совершенно другим. Я был убийством и предательством; я был обманом, нетерпимостью и добровольным невежеством; я был виной, я был стяжательством, я был местью; я был отчаянием, ненавистью и гниением. Со временем я стану подстрекать людей забивать жертв камнями в разгар дня и линчевать в полночь. Я научу детей выискивать острейшие камни, а юношей — затягивать медленно захлестывающиеся петли. Я усядусь рядом со старухами у очага и, глядя на пламя, умолю их рассказать мне, какие обличья принимал Старик[2] в стародавние времена, чтобы выбрать самую кошмарную личину и вселить ужас в сердца нерожденных.

И когда я наконец стану Богом — когда вечно вращающееся колесо бытия исчерпает все души, превосходящие мою, и наступит мой день обожествления, — я буду знать, как свести вашего брата с ума призраками ужасов, с которыми они не в силах примириться.

Неужели в тот краткий миг, когда тошнотворное воинство ангелов вступило в лавку мясника, отодвинув с порога Квитуна, истребовало душу пирожника и вместе с нею отбыло в неведомые прекрасные выси, я изжил в себе прежнюю жалкую тварь, вялого труса, увязшего в грезах неразделенной любви, и стал вместилищем безграничных мерзостей?

Нет. Конечно нет. Джакабок Ботч, только что появившийся на свет, рос в утробе моего гнева почти век, как дитя, которое я вынашивал вопреки всем законам природы. В этом убогом месте, под взглядами мух, я позволил отвратительному дитяти убить своего отца, как я убил своего. И он освободился, безжалостный и неумолимый.

Сейчас вы говорите с тем самым существом — кровожадным, испорченным, мстительным, исполненным ненависти зачинщиком кровавых побоищ и семейных убийств; насильником, душителем, вместилищем трупных мух и их личинок, подлейшим среди самых подлых. Новое младенчество излечило меня от усталой мудрости возраста. Я никогда не зачахну, как дряхлый усталый старик, я поклялся себе. Я навсегда останусь сморщенным мокрым младенцем, ядовитым источником, чьи воды текут медленно, но постоянно, пока не отравят все живое в пределах досягаемости.

Теперь-то вы видите, почему для всех будет лучше, если вы сделаете то, о чем я просил вас в самом начале?

СОЖГИТЕ эту книгу.

О, я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете: он почти закончил свою идиотскую исповедь. Что изменится от нескольких оставшихся страниц?

Я вам кое-что расскажу. Помните, как я просил вас вести счет страницам? Я отсчитал, сколько страниц осталось до конца этого завещания, и сейчас стою за столько же шагов от вас, за вашей спиной. Сейчас, когда вы читаете эти самые слова. Да. Я сейчас прямо за вами.

Я чувствую, что ваши пальцы сжали книгу покрепче. Да или нет?

Вы не хотите мне верить, но у вас есть суеверие, которое старше человека внутри вас и старше обезьяны внутри вас. Сколько ни повторяйте себе, что я лишь лгун демон, а все мои слова — вранье, суеверие нашептывает вам в ухо совсем иное:

— Он здесь. Будь очень осторожен. Он давно преследует тебя.

Этот голос знает правду.

Если вы хотите доказательств, нужно просто игнорировать меня и дальше, переворачивая страницы. За каждую страницу, которую вы перевернете, отрицая меня, я буду приближаться к вам на один шаг. Вы понимаете?

Одна страница — один шаг. Пока не дойдете до конца.

Что будет тогда?

Тогда я подойду достаточно близко, чтобы перерезать ваше отрицающее горло.

Так

сделаю.

Не обольщайтесь ни на минуту, что я передумаю.

Я завел вас так далеко, чтобы вы поняли: я потерял последние крохи надежды и стал противоположностью всему, что обращено к добру и свету; всему, как вы сказали бы в своей идиотской манере, что свято.

Я завел вас так далеко, чтобы вы увидели, как часть меня, желавшая любить — нет, любившая! — была убита в лавке мясника в Майнце, а когда она исчезла, я осознал, кем был на самом деле. Кто я есть на самом деле.

Доверяйте голосу, который шепчет от страха внутри вас. Он знает правду. Если вы не хотите, чтобы я приблизился к вам еще на шаг, даже не думайте переворачивать страницу. Сделайте то, что должны.

Сожгите книгу.

Вперед.

СОЖГИТЕ ЭТУ ПРОКЛЯТУЮ КНИГУ!

*** * ***

Что с вами? Вы хотите умереть? Неужели? Смерть — это ответ? На какой же вопрос, обезьяна? Или дела так плохи, что вы не хотите просыпаться завтра? Да, понимаю. Все мы цепляемся за эту древнюю землю, когда падаем в пропасть. Я понимаю это лучше, чем вы думаете. Все понимаю. Вы хотели бы избавиться от нависшей над вашей жизнью тени; от тьмы, подбирающейся к вам как раз в тот момент, когда вы считаете, что все идет хорошо.

Вы хотите счастья.

Конечно хотите. Конечно. И вы его заслуживаете.

Итак…

Никому не рассказывайте, что я вам об этом рассказал, потому что я не должен говорить. Но мы уже так много пережили вместе, и я знаю, как больно вам было, как вы страдали. Я видел это по вашему лицу, по вашим глазам, по тому, как опускаются уголки вашего рта, когда вы это читаете.

Представьте, что я могу это исправить. Представьте, что я могу обеспечить вам долгую здоровую жизнь в доме на высоком холме с растущим рядом высоким деревом. Дому не меньше тысячи лет, и когда дует ветер с юга, напоенный ароматом апельсинов, дерево шелестит, как зеленое грозовое облако, но молния в нем не сверкает, только блистают цветы.

Представьте, что я могу подсказать, где вас дожидаются ключи от этого дома и документы, конечно, тоже. Вам надо только подписать. Я могу подсказать.

Как я уже говорил, вы это заслужили. Да, заслужили. Вы страдали. Вы видели чужую боль, и вам самому бывало больно. Очень больно, так что не корите себя за то, что взяли в руки безумную книгу.

Это было маленькое испытание. Вы сможете меня понять, я уверен. Когда награда — жизнь без боли в доме, которому позавидовали бы ангелы, нужно быть осторожным в выборе. Я не могу подарить это первому встречному.

Но вы… о, вы — совершенство. Дом откроется перед вами, и вы подумаете: а этот мистер Б. оказался не таким уж человеконенавистником. Ладно, он заставил меня прыгнуть через пару обручей и сжечь ту маленькую книжку, но разве это имеет значение теперь? У меня есть такой дом, что мне позавидуют ангелы.

Я уже говорил вам об этом? Говорил или нет? Простите, я всегда чересчур увлекаюсь, когда речь заходит о доме.

Никаких слов не хватит, чтобы описать красоту того места. Там вы будете защищены от всего, даже от Бога. Подумайте над этим. Защищены даже от Бога, который жесток так, как были бы жестоки мы сами, будь мы богами, избавленными от страха смерти и осуждения.

В этом доме вы неуязвимы. Никто не приказывает вам, нет никаких заповедей, никаких горящих, но неопалимых кустов за окном. Только вы и ваши любимые, и в вашей жизни больше нет места боли. За очень умеренную плату — за огонь. Огонь, который сожжет эти страницы навсегда.

Ведь именно этого вы сами захотите, когда поселитесь в доме на холме.

К чему вам эта грязная старая книжонка, что запугивала и терроризировала вас? Лучше избавиться от нее навсегда. К чему вам лишние напоминания?

Дом ваш. Клянусь утренней зарей. Ваш.

Нужно сделать только одно — сжечь эти слова и меня вместе с ними, навеки стереть нас с лица земли.

*** * ***

Не могу понять, вы самоубийца, идиот или то и другое разом? Вы знаете, что я совсем рядом. Вы хотите, чтобы я приставил нож к вашему горлу? Нет. Вы хотите жить. Без сомнений.

Так берите дом на холме и будьте счастливы. Забудьте, что когда-либо слышали имя Джакабока Ботча. Забудьте, что я рассказал вам свою историю и… О!

Моя история. Все из-за нее? Из-за тени моей жалкой жизни, мерцающей в пещере вашего черепа? Вам не терпится узнать, как я перебрался из лавки мясника в Майнце в те слова, что вы сейчас читаете, и ради этого вы готовы отказаться и от дома на холме, и от скрипучего дерева, и от жизни без боли, которой даже ангелы…

Ах, да о чем я беспокоюсь!

Я предлагаю вам уголок рая на земле и жизнь, за которую большинство людей отдали бы свои души, а вы продолжаете читать слова да переворачивать страницы, читать слова да переворачивать страницы.

Меня от вас тошнит. Вы тупая, эгоистичная, неблагодарная мразь. Ладно, читай эти проклятые слова! Давай. Переворачивай страницы, а мы посмотрим, куда это тебя заведет. Не в дом на холме, а в деревянный ящик и в яму под грязными комьями. Хотите такого? Пора бы понять, что дважды я предлагать не буду.

Этот дом — исключительное, единожды выпавшее вам предложение. Вы понимаете? Конечно да. Зачем я переспрашиваю? Все мои слова абсолютно ясны, до последнего слога. Так вы согласны или нет? Решайтесь. Мое терпение вот-вот лопнет. Уговаривать я больше не могу. Вы слышите?

Дом ждет вас. Еще три слова, и он исчезнет.

Перестаньте.

Это.

Читать.

Знаете что? Я вижу этот дом прямо отсюда. Боже, какой сегодня ветер! Листья на дереве колышутся, точно как я описал. Порывы ветра очень сильны. Не помню, чтобы раньше здесь поднимался такой ветер.

Дерево стонет и ломается. Не верю глазам! Какая буря! Сколько снега! Ветви пригнулись к земле. Дерево не выдерживает, корни выворачивает из земли. Господи милосердный, неужели никто ничего не сделает, ведь дерево сейчас упадет на дом!

Ах, конечно. Там никого нет. Дом пуст. Защитить его некому.

Боже, какая жалость! Смотрите, дерево падает, падает…

Вот и стена дома треснула, как яйцо под ударом молота. Настоящая трагедия. Такая красота не должна погибать в одиночестве, без любви. О, теперь крыша не устояла. На нее навалились ветви, обремененные веками и болью, и все здание обрушилось под упавшим деревом. Стены, и окна, и дверь. Завеса пыли скрыла все.

Что ж. Теперь и смотреть не на что. Дома больше нет.

Как я уже сказал, это был исключительный, единожды представившийся вам шанс. Так можно сказать о каждом из нас, если вы сентиментальны. Но не обо мне.

В любом случае дома больше нет. Мне больше нечем вас соблазнять. Отныне, боюсь, нас не ждет ничего, кроме слез.

Это все, о чем мне осталось вам рассказать: слезы, слезы, слезы.

Когда я уходил из лавки мясника, небо разукрасилось странными цветами. Словно северное сияние поймали и потащили к югу, пока оно не повисло над обшарпанным городком, как обещание чего-то большего, что скоро наступит.

Я сразу его возненавидел. Можно было бы об этом не говорить — вы меня уже знаете. Разумеется, я возненавидел его красоту, но еще сильнее я возненавидел его безмятежность. Мне хотелось залезть на ближайшую колокольню и попытаться стащить его вниз. Но у меня не было времени. Нужно было найти Квитуна и показать ему, в кого я превратился после посещения ангелов. Ведь я не сбежал от них, в отличие от него. Я стал гением жестокости и божественных мук; во мне могла отложить личинки любая муха, чье потомство питалось пороком и разрушением; под сводом моего черепа таились скорпионы, я испражнялся змеями и змеиным ядом Я шагал, и воздух вокруг меня пронизывали осколки ярости.

Мне хотелось, чтобы он увидел мое преображение. Чтобы он понял кем бы он ни был для меня прежде, теперь я вырвал из сердца эту любовь (если это была любовь) и скормил жестоким детям Майнца.

Идти по его следам было легко. Я с ходу замечал все тайные знаки мира, как никогда раньше. Казалось, я вижу перед собой его фантом он оглядывался через плечо на бегу, словно боялся, что ангелы догоняют его.

Постепенно этот страх утих, призрак уже не бежал, а спокойно шагал. Наконец он остановился, чтобы отдышаться. Дальше я пошел один, не нуждаясь в призрачном провожатом. Я знал дорогу.

Не только я — многие другие тоже отправились в путь и сошлись в том месте, куда меня привел инстинкт. Я видел, как они то тут, то там пробивались сквозь людскую толпу. За головами одних летели целые рои пчел, другие бесстыдно обнажились, бросая вызов праведным богобоязненным жителям Майнца не желавшим признавать их присутствие. Некоторые избирали необычные способы передвижения: искорками огней проносились в густой грязи под ногами и внутри стен домов или летели, почти невидимые, то взвиваясь к крышам, то ныряя к самой земле. Были и такие, чьи кости светились сквозь колышущиеся одеяния прозрачной плоти. Были существа без голов и конечностей, пробивавшие кирпич и древесину на пути к тому, что созывало нас всех. Откуда они, я не мог достоверно судить. Я никогда не видел подобных существ в кругах ада, но это ни о чем не говорило, поскольку я плохо знал области преисподней. Возможно, это были высшие формы демонов или низшие формы ангелов — или и то и другое одновременно. Это не казалось невероятным. В тот день ничто не казалось невероятным.

Итак, я сделал последний поворот и вступил на ту улицу, где располагалась мастерская Иоганна Гутенберга, лучшего в Майнце золотых дел мастера.

Это было обычное здание на обычной улице, и если бы вокруг не собирались такие силы, оно не привлекло бы моего внимания. Но не осталось никаких сомнений, что в этом непримечательном месте таится что-то очень важное. Иначе зачем воины неба и ада сошлись бы в жестокой битве на крышах и в воздухе над этим местом? Они перемешались, дети солнца и тьмы, и это были не шуточные бои, но битва не на жизнь, а на смерть. Я видел, как величественный демон упал с небес — макушка его черепа была снесена ангельским мечом; еще одного разорвала на части банда небесных духов, каждому из которых досталось по конечности. Другие силы сражались на огромной высоте, пронзая облака молниями; оторванные части тел падали вниз дождем из экскрементов и золота. Граждане Майнца упорно не желали замечать то, что происходило в вышине. Единственным признаком того, что день выдался необычный, было молчание горожан, обходивших мастерскую Гутенберга Они изучали свои облепленные грязью ноги, шагая мимо с выражением фальшивой решимости на лицах, как будто эта сосредоточенность могла защитить их от любого дождя, хоть серного, хоть ангельского.

Я интересовался сражением не больше, чем жители Майнца Для меня не имело значения, кто одержит верх — небо или ад. На этом переполненном поле брани я выступал за самого себя: капитан, солдат и мальчишка-барабанщик, целая армия в одном.

Но я воспользовался возможностями, которые подарила мне битва. Первая из них представилась, когда я поднялся по трем каменным ступеням от грязной мостовой к двери мастерской. Я трижды легонько стукнул в дверь костяшками пальцев. Дверь осталась закрытой. Меня подмывало применить к ней силы, зревшие во мне; они удваивались с каждым поворотом на пути к этой двери. Но если я это сделаю, воюющие стороны поймут, что я из их числа, и меня заставят присоединиться к армии ада или убьют воины неба. Лучше уж пусть принимают меня за обгоревшую человеческую развалину, выпрашивающую милостыню у дверей золотых дел мастера.

Немного погодя я постучал еще, на этот раз не костяшками пальцев, а кулаком. Я стучал, пока не услышал звук отодвигаемых засовов, внизу и вверху. Дверь открылась ровно настолько, чтобы мужчина лет двадцати пяти увидел меня; на его бледном веснушчатом лице я заметил черные потеки. Несмотря на свою боевую раскраску, он глядел на мое изувеченное лицо с явным ужасом.

— Мы не подаем нищим, — сказал он.

В ответ я произнес три слова:

— Я не нищий.

Эти слова прозвучали так властно, что изумили меня самого, их сказавшего. Если они поразили меня, то какое потрясение должен был испытать человек по другую сторону двери? Его рука, вцепившаяся в дверную коробку, преграждая мне путь, упала, а серые глаза наполнились скорбью.

— Это конец? — спросил он.

— Конец?

— Да или нет? — сказал человек.

Он отступил от двери, и она распахнулась, как будто на нее подействовало само мое присутствие на пороге. Я увидел удалявшегося молодого человека; он выронил нож, который держал в руке, не видной мне из-за двери, и пошел по коридору в хорошо освещенную комнату, где трудились несколько человек.

— Иоганн! — позвал он одного из них. — Иоганн! Твой сон! О боже! Твой сон!

По всей видимости, меня здесь ожидали.

Не стану обманывать вас и говорить, что я не удивился. Удивился, даже очень. Но я уже научился притворяться человеком и поэтому стал вести себя как желанный гость — неважно, человека они ждали или нет.

— Закрой дверь, — велел я юноше.

В моем голосе прозвучала повелительная интонация, которой нельзя было ослушаться. Юноша опустился на четвереньки и прополз мимо меня с низко опущенной головой, потупив глаза, чтобы закрыть дверь.

Я не осознал, пока дверь не захлопнулась, каким значимым стал этот дом, где Гутенберг работал над своим тайным изобретением. Возможно, здесь я узнаю ответ на вопрос, волнующий каждого, если он честен сам с собой: «Зачем я живу?» Пока у меня не было ответа, но после нескольких прозвучавших слов меня переполняло легкомысленное чувство радости. Путь сюда был долог, я много раз терял веру и отчаивался достигнуть цели, но в этом доме находился человек, способный освободить меня от разлагающего душу страшного подозрения, что никакой цели у меня вообще нет: я снился Иоганну Гутенбергу.

— Кто из вас Иоганн Гутенберг? — спросил я. — Мне кажется, у нас есть общее дело.

В ответ на мой призыв поднялся впечатляюще высокий широкоплечий человек с крупной головой и волосами цвета соли с перцем. Он смотрел на меня покрасневшими и припухшими изумленными глазами.

— Вы говорите те самые слова, — сказал он, — которые говорили в моем сне. Я уверен, потому что проснулся и спросил жену, что вы могли иметь в виду, когда сказали про наше дело. Я подумал, что мы забыли оплатить какие-то счета. Она ответила, что лучше мне заснуть и забыть об этом. Но я не мог заснуть. Я пришел сюда, в то самое место, где я встретил вас во сне и где вижу вас теперь.

— И что вы ответили мне во сне?

— Я сказал: добро пожаловать в мою мастерскую, мистер Б.

Я наклонил голову в легчайшем из поклонов.

— Я Джакабок Ботч.

— А я…

— Иоганн Гутенберг.

Человек на миг улыбнулся. Он явно нервничал в моем присутствии, что было естественно. Ведь перед ним стоял не один из купцов города Майнца, зашедший в гости посплетничать и выпить пива. Это был сон, пробравшийся из мира снов в мир яви.

— Я не причиню вам вреда, сэр, — заверил я.

— Легко сказать, — ответил Гутенберг, — но трудно доказать.

Я поразмыслил немного, потом медленно, чтобы никого не напугать, наклонился и поднял нож, оброненный молодым человеком. И подал нож ему, ручкой вперед.

— Вот, — предложил я, — возьмите. Если мои слова или действия встревожат вас, отрежьте мне язык и выколите глаза.

Юноша не шевельнулся.

— Возьми нож, Питер, — сказал Гутенберг. — Но тебе не понадобится ни резать, ни колоть.

Юноша взял свой нож.

— Я умею им пользоваться, — предупредил он. — Мне уже случалось убивать людей.

— Питер!

— Я говорю правду, Иоганн. Именно ты хотел превратить этот дом в крепость.

— Да, я хотел этого, — отозвался Гутенберг почти виновато. — Но мне есть что защищать.

— Я знаю, — кивнул Питер. — Так почему ты впускаешь это… это существо?

— Не будь жестоким, Питер.

— Разве убить его — жестокость?

— Нет, если бы я заслужил, — вмешался я. — Если бы я хотел причинить вред кому-то или чему-то под этой крышей, вы были бы вправе вспороть меня от паха до глотки.

Юный Питер смотрел на меня потрясенно. Он открывал и закрывал рот, словно хотел ответить, но не издавал ни звука.

А у Гутенберга было что сказать.

— Давайте не будем говорить о смерти, когда то, о чем мы мечтали, наконец-то близится.

Он улыбался, и я увидел его молодым и счастливым — таким он когда-то был, пока изобретение и необходимость охранять его от хищения или копирования не превратили его в недосыпающего и вечно настороженного усталого человека.

— Пожалуйста, друг мой, — произнес я, подходя ближе, — считайте меня выходцем из ваших грез, где вас впервые посетило видение.

— Вы знаете о видении, из которого родился мой станок?

— Конечно.

Я ступил на зыбкую почву, поскольку не знал, что за станок придумал Гутенберг: то ли машинку для ловли вшей, то ли механизм для разглаживания стрелок на брюках. Но в его доме я оказался не случайно, это уж точно. Я снился Гутенбергу. Ему снились слова, которые он говорил мне, и мои ответы.

— Я буду весьма польщен, — продолжал я, — если смогу увидеть тайну крепости Гутенберга.

Я говорил так, как на моей памяти говорили знатные люди, — отстранение, будто ничто не имело для них особого значения.

— Это честь для меня, мистер Ботч.

— Просто мистер Б., этого достаточно. А я буду звать вас Иоганн, потому что мы уже встречались.

— Уже встречались? — переспросил Гутенберг, проводя меня через первую комнату мастерской. — Я вам тоже снился, как вы мне?

— К превеликому сожалению, мне редко снятся сны, — ответил я. — Опыт мирской жизни с ее жестокостью и разочарованием истребил мою веру в подобные вещи. Я скитаюсь по миру, скрываясь за этим обожженным лицом, чтобы испытать человеческое милосердие.

— Отсутствие милосердия, хотели вы сказать.

— Это еще мягко сказано.

— Но, сэр, — заговорил Гутенберг неожиданно страстно, — скоро начнется новая эпоха. Можно избавить мир от жестокости, если дать людям лекарство от невежества, потому что с невежества и начинается жестокость.

— Смелое утверждение, Иоганн.

— Но ведь вы знаете, почему я так говорю? Вас бы здесь не было, если бы вы не знали.

— Все здесь, — сказал очень грубый голос.

Он принадлежал невероятно тучному человеку — архиепископу, если судить по роскошному облачению и инкрустированному драгоценными камнями кресту. Крест висел на толстой шее с жирными складками, усеянными пятнами от неумеренного употребления вина. Но его аппетит к еде и выпивке не утолил иного голода, призвавшего его служить Отцу, и Сыну, и Святому Духу. Глаза под тяжелыми веками лихорадочно блестели. Этот человек болен больной властью. Его плоть была белой, как обескровленное мясо, лицо покрывала пленка пота, оставившего темные пятна на алой ермолке. В одной руке он держал посох из чистого золота, изогнутый сверху наподобие пастушьего, украшенный множеством рубинов и изумрудов. На их стоимость можно было бы купить десять тысяч овец. В другой руке, благоразумно опущенной вниз, архиепископ держал большую свиную кость с ломтем недоеденного окорока.

— Итак, — продолжал он, — неизбежно следует вопрос: на чьей вы стороне?

Я, должно быть, выглядел ошеломленным, но лишь одно мгновение. Я тут же ответил, и в моих словах опять слышалась неоспоримая властность.

— Конечно, на вашей, ваше преосвященство.

Мой голос источал такой избыток преданности, что архиепископ должен был понять мою издевку. В довершение шутки я бросился на колени и потянулся к руке со свиной костью (я притворился, что не замечаю эту кость и испытываю непреодолимое желание простереться перед ним). Не зная, какое из многочисленных колец надо целовать по церковному обычаю, я перецеловал их все, а самое крупное — дважды. После этого я отпустил руку архиепископа, чтобы она смогла поднести свинину ко рту. Не вставая с колен, я поднял свое изуродованное лицо и сказал:

— Я счастлив сослужить вам любую службу, ваше преосвященство.

— Ну, во-первых, встаньте, мистер Ботч, — ответил архиепископ. — Вы уже доказали свою преданность. У меня есть только один вопрос.

— Да?

— Ваше изуродованное тело…

— Несчастный случай, еще в младенчестве. Мать купала меня, двухнедельного, стоя на коленях. Я родился в сочельник, стояли ужасные холода, и она боялась, что я простужусь. Поэтому она разожгла посильнее огонь в очаге, чтобы я не замерз. От мыла я стал скользким, как рыба, и выскользнул у нее из рук.

— Нет! — воскликнул Иоганн.

Я поднялся и повернулся к нему со словами:

— Это правда. Я упал в огонь и, прежде чем мать выхватила меня, успел обгореть.

— Полностью?

— Полностью, ваша милость. Вся кожа сошла.

— Какой ужас!

— Моей матери это дорого стоило. Я выжил, но она не могла смотреть на меня. И умерла, чтобы не видеть такого. Когда мне исполнилось одиннадцать, я оставил отчий дом, потому что братья были жестоки ко мне, и отправился искать хоть кого-то, кто увидит не мои раны — отвратительные, я знаю, — а мою душу.

— Какая история! — воскликнул другой голос.

На этот раз он принадлежал весьма пышной женщине, приблизившейся ко мне сзади во время беседы с Гутенбергом. Я обернулся и поклонился ей.

— Это моя жена Ханна. Ханна, это мистер Б.

— Тот человек, который тебе приснился, — откликнулась Ханна.

— С точностью до последнего… — Казалось, Гутенберг не находит подходящего слова — Последнего…

— Шрама, — подсказал я ему, улыбкой умеряя ужас своего обличья.

— Он много выстрадал, — сообщил Гутенберг жене. — Его рассказ стоит услышать. Пусть Питер принесет вина.

— Не мог бы я нижайше попросить еще и хлеба? — обратился я к Гутенбергу. — Я не ел с тех пор, как пробудился от сна об этом доме.

— И не только хлеба, — ответила Ханна — Я принесу остатки свинины. — Тут она окинула архиепископа совсем не любящим взглядом. — Еще сыра, к хлебу и вину.

— Более чем щедро, — проговорил я.

Благодарность была не наигранной: я страдал от жажды и зверского голода.

— Я вернусь через несколько минут, — сказала Ханна.

Было заметно, что она очень неловко чувствует себя в моем присутствии. Жена Гутенберга быстро удалилась, тихо бормоча молитву.

— Боюсь, моей жене немного не по себе, — произнес Гутенберг.

— Из-за меня?

— Ну… из-за вас тоже, если честно. Я описал вас ей, когда пробудился от сна, и вот вы в моей мастерской.

— Я говорил, что бояться нечего, — вставил архиепископ. — Я здесь, чтобы защитить этот дом от происков сатаны. Конечно, у него свои хитрости, но я вижу адские маски так же ясно, как вижу вас перед собой, мистер Б.

— Это утешает, — отозвался я.

Разговор на время увял и я услышал, как за дальней дверью кто-то шепотом переговаривается.

— Я слышал, вы золотых дел мастер, — заметил я.

— Был им. Пока не понял, что мне предстоит более значительная работа.

— И что это за значительная работа, если мне позволено спросить?

Гутенберг выглядел встревоженным. Он поглядел на архиепископа, потом снова на меня, потом уставился в пол между нами.

— Понимаю, — сказал я, — вы изобрели что-то очень важное. И это нужно хранить в тайне.

Гутенберг оторвал глаза от пола и посмотрел мне в глаза.

— Думаю, это изменит все, — произнес он очень тихо.

— Уверен, так и будет, — ответил я, вторя его спокойному тону утешительным спокойствием своего. — Мир никогда уже не будет прежним.

— Но повсюду шпионы, вы же знаете.

— Да.

— И воры.

— Конечно. Везде. Нечто подобное, столь же важное, выманивает хищников наружу. Так и должно быть. Но у вас есть друзья.

— Меньше, чем я думал — Гутенберг помрачнел, его лицо напряженно застыло. — Все продается, куда ни посмотри.

— Небо вам помогает, — сказал я. — Я видел оба воинства. Они сейчас на вашей крыше.

— Оба воинства, хм.. — Его взгляд ненадолго поднялся к потолку.

— Да, оба, клянусь вам. Вы не одиноки.

— Вы клянетесь?

— Я уже поклялся. А другие воины бьются на улицах. Они движутся в земле, под людскими ногами.

— Он говорит правду? — спросил Гутенберг у архиепископа.

Чтобы ответить на вопрос, его преосвященству пришлось прожевать и проглотить изрядный кусок свинины, от которой он все время тайком откусывал. Он попытался заговорить с наполовину набитым ртом, но слов было не разобрать. Мы ждали еще с минуту, пока он не прожует. Архиепископ положил свиную кость на тарелку, вытер руки и рот тонкой льняной салфеткой, лежавшей возле тарелки, и завершил все хорошим глотком вина. Потом он провозгласил:

— Несмотря на свое ужасное обличье, твой гость говорит правду. И я знаю достоверно, что ангельские силы с нами. Они собрались вследствие моего обращения к Папе. Их присутствие неизбежно возбудило интерес Падших. Нас это не должно удивлять. Не стоит удивляться и тому, что адский сброд вступил в бой с теми, кого Папа послал защитить тебя.

— И теперь они бьются на крыше моей мастерской, — молвил Гутенберг, недоверчиво качая головой.

— И на улицах, — добавил архиепископ, используя деталь из моего рассказа, дабы оживить свой.

По правде говоря, я сомневался, что его взгляд мог задержаться на каком-либо существе, если оно не было предварительно замариновано и поджарено по его вкусу. Но словам священнослужителя придавала вес тяжесть его одеяния, крестов и колец.

— Мы окружены солдатами Господа, — сказал он Гутенбергу. — Единственная цель ангельских воинств, Иоганн, — защитить тебя и то, что ты создал.

— Кстати…

— Я не закончил! — одернул меня архиепископ.

Волокно жирной свинины вылетело у него изо рта и приземлилось на мою щеку. Это заставило меня пересмотреть мой список ожидавших казни: плюющееся свининой преосвященство поднялось на второе место, сразу после Квитуна.

Квитун. Ха! Я пришел сюда, преследуя его, но столько всего уже произошло или происходило в тот самый момент, когда я на время забыл о нем. Это стало приятным отдохновением. Слишком много лет подряд я думал о Квитуне и только о нем: вечно заботился о его удобстве, тушевался во время приступов его ярости, мучился, когда он разыгрывал расставание, и был самым жалким образом благодарен ему, когда он возвращался. Но вот парадокс: последняя погоня за Квитуном вывела меня на сцену, где разыгрывалась драма посерьезнее, чем любовь. Адепт разрушения, коего создала из меня моя скорбь, занял там идеальное место для причинения наибольшего вреда. Если хотя бы часть того, что говорили о творении Гутенберга, окажется правдой, то уничтожение этого творения — боже, как странно облекать это в слова, не говоря уж о реальности, — позволит мне причинить боль миру.

Какая сладкая мысль.

— Что вы думаете, мистер Б.?

Я ненадолго потерял нить разговора, замечтавшись о любви и разрушении. Чтобы выиграть время, я повторил вопрос:

— Что я думаю? Раз вы спрашиваете, что же я и вправду думаю?

— Какие могут быть сомнения? — воскликнул архиепископ, стукнув пастушьим посохом в голые доски пола мастерской, дабы подчеркнуть свои чувства. — Дьяволу не одержать победы.

Теперь я понял, что пропустил Гутенберг высказал сомнения по поводу того, чем окончится битва, разгоревшаяся вокруг его дома, на крыше до самого неба и в подвале до самого ада. Судя по его взволнованному лицу, он не был безусловно убежден, что ангельский легион одержит верх. Архиепископ ответил без колебаний.

— Не сомневайся в силе Господа, Иоганн, — выдохнул он.

Гутенберг не ответил, что лишь распалило архиепископа, снова застучавшего по половицам своим великолепным посохом.

— Вы! — Он повернулся в мою сторону и стукнул посохом в третий раз, напоминая, что на меня снизошла благодать его внимания. — Да, мистер Б., вы! Каково ваше мнение по этому поводу?

— Мы в полной безопасности, ваше преосвященство. Да, битва идет жесточайшая. Но она снаружи. Внутри нас защищает ваше присутствие. Ни один солдат ада не дерзнет войти в эту крепость, их отпугнет священное присутствие вашего преосвященства.

— Видишь? — сказал архиепископ. — Даже гость из твоего сна понимает это.

— Кроме того, — добавил я, не в силах отказать себе в удовольствии, — как бы он вошел? Просто постучался бы в дверь?

Гутенберг нашел это разумным и успокоился.

— Значит, ничто не сможет уничтожить то, что я сделал?

— Ничто, — подтвердил архиепископ.

Гутенберг посмотрел на меня.

— Ничто, — согласился я.

— Наверное, стоит показать это вам, — предложил он.

— Да, если вы хотите, — ответил я небрежно.

Он улыбнулся.

— Хочу.

Он повел мня к тяжелой двери с вырезанными на ней словами: «НЕ ВХОДИТЬ». Постучал условным стуком, и дверь — вдвое толще любой двери, какую я когда-либо видел, — открылась. Я не мог разглядеть, что там внутри, Гутенберг стоял у меня на пути. Но я уловил маслянистый горьковатый запах, хлынувший из комнаты, как густая волна.

— Чем это пахнет?

— Краской, конечно, — ответил Гутенберг. — Чтобы печатать слова.

Стоило прислушаться к предупреждению, таившемуся в этом «конечно»: он ожидал, что мне известно нечто большее, чем сведения об обычном переписывании книг. Но я по глупости грубо просчитался.

— Так вы копируете книги? — ляпнул я. — Что вы изобрели? Новое перо?

Предполагалось, что это шутка, но Гутенберг не уловил моего юмора. Он застыл на нижней ступеньке, не давая мне ступить ни шагу дальше.

— Мы не копируем книги, — сказал он совсем не дружелюбным тоном.

Я почувствовал на своем плече вес длани архиепископа со всеми ее кольцами. Он стоял за мной, отрезая путь к отступлению посохом и огромным телом.

— К чему столько вопросов, Ботч? — молвил он.

— Мне нравится узнавать новое.

— Но вы являлись Гутенбергу во сне. Или смеете заявлять, что являлись. Как вы могли пройти сквозь разум человека, занятого великим творением, и не увидеть это творение?

Я был в ловушке: его преосвященство за спиной, гений впереди, а посередине — мой болтливый язык.

Именно язык завел меня в эту неразбериху, и я умолял его вывести меня оттуда.

— Полагаю, вы говорите о своем репродукографе, — сказал я и заметил, что эта нелепица из шести слогов, нечаянно вырвавшаяся из моих уст, вызвала потрясение.

— Так вот как нужно называть это? — сказал. Гутенберг, и лед, звучавший в его голосе мгновением раньше, растаял без следа. Он перешагнул порог мастерской и повернулся ко мне. — А я думал назвать его печатным прессом.

— Ну, можно и так, — ответил я, оглядываясь на архиепископа с видом вельможного негодования. — Не будете ли вы любезны убрать руку с моего плеча, ваша разукрашенность?

Из огромной комнаты за спиной Гутенберга раздались едва сдерживаемые смешки работников, и даже глаза сурового гения повеселели, когда он услышал, как я обращаюсь к архиепископу. Его преосвященство послушно убрал руку, но сначала больно стиснул пальцами мое плечо, давая знать, что не спустит с меня глаз. Гутенберг повернулся на нижней площадке лестницы, приглашая меня следовать за ним. Так я и сделал — спустился в мастерскую и наконец-то увидел машину, ставшую причиной баталий над и под домом Гутенберга.

Изобретение отдаленно напоминало виноградный пресс, изобретательно дополненный множеством новых деталей. Я смотрел, как один из работников, обслуживающих пресс, взял лист бумаги и аккуратно положил его на покрытую краской деревяшку.

— Что вы сейчас печатаете? — спросил я гения.

Он наугад выбрал страницу из дюжины других, развешанных на просушку над нашими головами.

— Я хотел начать с Библии…

— «В начале было Слово», — сказал я.

К счастью для меня, Гутенберг знал окончание стиха, потому что я помнил только лишь первые шесть слов из Евангелия от Иоанна Прочитав их, я швырнул книгу в груды мусора Девятого круга, где ее и нашел

— «И Слово было у Бога», — продолжил Гутенберг.

— Слово, — пробормотал я. Потом посмотрел на архиепископа и спросил: — Вы думаете, это было какое-то определенное слово?

Он молча фыркнул, как будто отвечать мне было ниже его достоинства.

— Я просто спросил, — пожал я плечами.

— Это мой старший мастер Дитер. Поздоровайся с мистером Б., Дитер.

Молодой лысый человек, работавший с прессом, в фартуке и с руками, щедро разукрашенными пятнами краски и отпечатками, поднял глаза и помахал мне рукой.

— Дитер убедил меня, что начать нужно с чего-то поскромнее. Поэтому я испытываю пресс, печатая школьный учебник грамматики…

— Это «Ars Grammatica»?[3] — спросил я, прочитав название на титульном листе, сохнувшем в другом конце комнаты. (Своим демоническим зрением я видел то, чего человеческим глазам ни за что не прочитать, а Гутенберг пришел в восторг, оттого что я угадал книгу.)

— Вы знаете ее?

— Я учился по ней, когда был помоложе. Копия, которая была у моего учителя, была очень ценной. И дорогой.

— Мой печатный пресс положит конец этой ужасной дороговизне книг. Он печатает много одинаковых копий с пластинки, на которой набраны буквы. Перевернутые, конечно.

— Перевернутые! Ха! — Это меня почему-то порадовало.

Гутенберг потянулся и снял с веревки еще один сохнущий лист.

— Я убедил Дитера, что мы можем напечатать что-нибудь повеселее, чем учебник грамматики. И мы выбрали стих из «Сивиллиных пророчеств».

Дитер слушал наш разговор. Он бросил мимолетный взгляд на Гутенберга и улыбнулся ему любящей братской улыбкой. Было видно, что работники обожают своего хозяина.

— Это прекрасно, — сказал я, посмотрев на поданную Гутенбергом страницу.

Строки были ровными и четкими. Первая буква не была украшена рисунками, подобно тем, что месяцами выписывали монахи на манускриптах. Но у печатной страницы имелись другие достоинства: промежутки между словами были абсолютно равными, а вид букв делал стих изумительно легкочитаемым.

— Бумага на ощупь чуть влажная, — заметил я.

Гутенберг выглядел довольным.

— Меня научили этому фокусу, — сказал он. — Слегка увлажнить бумагу перед тем, как на ней печатать. Но вы-то сами все знаете. Вы говорили мне об этом во сне.

— И я оказался прав?

— О да, сэр. Вы правы. Не знаю, что бы я делал без ваших подсказок.

— Я с удовольствием вам помог, — сказал, я и отдал лист со стихом обратно Гутенбергу.

Потом и пошел в глубь комнаты, где двое мужчин лихорадочно работали, собирая на деревянных досках строчки текста. Все составные части — буквы строчные и заглавные, промежутки между буквами, цифры и, конечно же, знаки препинания — были разложены на четырех столах, так, чтобы мастера могли работать, не мешая друг другу. Если Дитер и его товарищи у пресса отвлеклись от дела, чтобы посмотреть на нас и посмеяться, когда я поддразнил архиепископа, эти двое были полностью погружены в работу. Они сверяли набираемый текст с рукописной копией и даже не подняли глаз. Их занятие завораживало, потому что требовало сосредоточения. Я почти впал в транс, наблюдая за ними.

— Все работники дали обет молчания, — сказал Гутенберг, — поэтому никто, кроме нас, не знает возможностей этой машины.

— Это правильно, — ответил я.

*** * ***

Кажется, все или почти все откровения позади; осталось рассказать лишь об одной более-менее значимой тайне. Учитывая это, такой мудрый человек, как вы, уставший от игрищ и детских страшилок, — да, я вовлекал вас в эти игры, mea culpa, mea maxima culpa! — может решить, что пора наконец избавиться от этой книги.

Я даю вам последний шанс, мой друг. Назовите меня сентиментальным, но у меня нет желания убивать вас, хотя мне придется это сделать, если вы доберетесь до последней страницы. Сейчас я ближе к вам, чем был тогда, когда рассказал о совпадении числа шагов и перевернутых вами страниц. Я слышу, как вы бормочете про себя, переворачивая страницу, чувствую ваш запах и вкус вашего пота. Вам тревожно. В глубине души вы хотите послушаться меня и сжечь книгу.

Я дам вам один совет, а вы задумайтесь. Та часть вашей личности, которая не желает покоряться и рискует жизнью ради того, чтобы проверить себя «на слабо», — это своенравное дитя, оно капризничает и требует внимания. Это можно понять. Внутри нас навсегда остаются части того, кем мы были в очень ранней молодости.

Но, пожалуйста, не слушайте этот голос. На этих страницах не осталось ничего, что могло бы вас сильно заинтересовать. Дальше будет про политику небесную и адскую.

История человека завершена. Теперь вы знаете загадку мастерской Гутенберга и наверняка думаете (я вас за это не виню): неужто вся суета поднялась из-за печатного пресса? Нелепо. Нет, я не буду винить вас, если вы в ярости сожжете проклятую книжку с такой ничтожной концовкой. Но я вас предупреждал. Одному Богу известно, сколько раз я просил вас поступить разумно и расстаться с книгой, а вы настойчиво ждали чего-то. Вы принудили меня болтать о всякой всячине — например, о странном клубке моих чувств к Квитуну. Я предпочел бы об этом умолчать, но все-таки рассказал из уважения к истине как чему-то целому, не склеенному из обрывков.

Ну, теперь все кончено. Вы еще можете сжечь книгу и удовлетвориться тем, что прочли большую часть. Пора. Остается немного, но к чему тратить драгоценное время? Вы уже знаете, какое таинственное изобретение искал Квитун — то самое, что делает возможным существование вот этой книги.

Все в конце концов замыкается. Вы познакомились со мной на этих страницах. Мы стали понимать друг друга по пути из мусорных куч Девятого круга в поднебесный мир, потом по длинной дороге от поля Иешуа, где мы шли с Квитуном. Я не утомлял вас перечислением всех мест, куда мы заходили в поисках новых изобретений, которыми интересовался Квитун. Чаще всего это были военные орудия: пушки и длинные луки, осадные башни и стенобитные тараны. Иногда мы находили прекрасное произведение искусства. Кажется, в 1309 году я слышал музыку, сыгранную на первом в мире клавесине. События путаются у меня в голове; так много мест, так много изобретений.

Но суть в том, что путешествие закончилось. Больше не нужно отправляться в путь, не нужно искать изобретения.

Мы вернулись на те страницы, где встретились; или к устройству, впервые напечатавшему эти страницы. Получился небольшой замкнутый круг — в него попал я. Не вы.

Уходите. Уходите, пока можете. Ведь вы увидели больше, чем ожидали увидеть.

А перед уходом вырвите эти страницы, разожгите костер и бросьте их туда. Потом займитесь своими делами и забудьте обо мне.

*** * ***

Я очень старался быть щедрым. Но это непросто. Вы отвергли все мои предложения. Вас не волнует, что я открываю перед вами сердце и душу, вам этого мало. Больше, больше — вы все время хотите больше! До вас только Квитун мог причинить мне такую боль. Вы изменили меня, я едва узнаю себя. Когда-то во мне жили доброта и безграничная любовь, но они исчезли навсегда. Вы убили всю мою радость, все мои надежды. Все пропало, пропало.

Однако я нахожу силы, один дьявол знает как, обратиться к вам с этих мучительных страниц в последней попытке тронуть ваше сердце.

Фейерверк отгремел. Больше зрелищ не будет. Вы можете идти. Найдите себе другую жертву и расчленяйте ее, как расчленяли меня. Нет, нет, беру свои слова обратно. Вы не могли знать, как сильно это меня ранит, насколько углубляется мое отчаяние, когда мне приходится снова идти по пути, который привел меня сюда, и рассказывать о чувствах, которые мне сопутствовали, пока я путешествовал по миру.

Мой путь закончился в тюрьме, откуда я говорю с вами. Я рассказал вам много историй, и вы можете пересказывать их в подходящих ситуациях. Ах эти байки проклятых душ и воплощенной тьмы!

У меня больше ничего не осталось. Кончайте с этим, ладно? Мне не хочется причинять вам вред, но если вы будете и дальше забавляться моими горестями, я не ограничусь одним ударом ножа по вашей яремной вене. О нет. Я вас искромсаю. Первым делом отрежу вам веки, чтобы вы не могли закрыть глаза, а до конца смотрели на то, как я вас терзаю.

Наибольшее число ножевых ударов, которые я нанес человеку до того, как он умер, — две тысячи девять; жертвой была женщина. Что касается мужчин — тысяча восемьсот девяносто четыре удара. Очень трудно судить, сколько ударов понадобится вам Я уверен в одном: вы будете умолять меня убить вас, вы предложите мне все, что угодно, вплоть до душ ваших любимых. Что угодно, что угодно, будете умолять вы, только убей меня скорее! Дай мне забвение, будете молить вы, любой ценой. Вы готовы на все, лишь бы мне не пришлось видеть ваши внутренности, фиолетовые, в венах, блестяще-влажные, проглядывающие в разрезах в нижней части вашего живота. Это обычная человеческая ошибка — думать, что когда внутренности вывалились на пол, счастливая смерть уже не за горами. Это часто бывает неправдой, даже с хилыми представителями вашего вида Я убил двух пап, чьи грехи довели их до идиотизма (но они продолжали внушать своей пастве догмата святой матери-церкви), и оба умирали необычайно долго, хотя были хилыми.

Вы готовы терпеть муки из-за того, что вовремя не дали мне огня?

Ничего, кроме страданий, вы не получите, мой друг, если прочтете следующее слово.

*** * ***

Тем не менее вы читаете.

Что же мне делать? Я думал, вы хотите жить и после того, как мы покончим с этой книгой. Я думал, в мире есть люди, которые любят вас и будут скорбеть по вам, если я заберу вашу жизнь. Видимо, я ошибался. Вы предпочитаете прожить со мной эту ущербную жизнь еще на нескольких страницах, а после заплатить мне смертью.

Правильно я вас понял? Вы можете сойти с поезда-призрака даже сейчас. Подумайте хорошенько. Полночный час близится. Неважно, читаете вы это в восемь утра по пути на работу или в полдень, лежа на залитом солнцем пляже. На самом деле сейчас гораздо позже, чем вы думаете, и темнее, чем вам кажется.

Но вас не трогает мое желание быть милосердным. Вы не боитесь, что скоро станет совсем поздно. Вам все равно. У вас есть какая-то метафизическая причина? Или вы глупее, чем я думал?

Единственный ответ, который я слышу, это тишина.

Я сам отвечу на свои вопросы, раз от вас ответа не добиться. И я выбираю…

Глупость.

Вы просто упрямый глупец.

Ну ладно, вот и весь мой дар милосердия. Больше не буду попусту тратить время на жесты сочувствия. Не вините меня, когда содержимое вашего мочевого пузыря брызнет наружу или когда будете жевать одну из ваших почек, пока я вытаскиваю вторую.

*** * ***

Вы даже не представляете, какие звуки могут вылетать из вашего горла. Когда вас тяжело ранит кто-то вроде меня, знающий свое дело, ваши крики звучат весьма неожиданно. Одни люди пронзительно визжат, как недорезанные свиньи. Другие, как бешеные собаки, издают хриплое рычание и режущий ухо вой.

Как только начнется глубокая проработка ножом, будет любопытно узнать, какое вы животное.

Наверное, тут нечему удивляться. Вы, люди, любите истории. Вы живете ради них. И вы готовы — о мой нездоровый, мой упрямый друг-самоубийца — умереть, лишь бы узнать, что же случилось по окончании осады дома Гутенберга.

Разве это не абсурдно? Что вы надеетесь найти? Может быть, вы ждете историю, где действуете сами?

О боже, все именно так! Вы думаете, что в этой книге есть ответ на вопрос, зачем вы родились. И от чего вы умрете.

Из-за этой книги, раз вам надо знать.

Я прав? В конце концов, вы тоже на этих страницах. Без вас эти слова были бы черными значками на белой бумаге, скрытыми во тьме. Я был бы заточен в одиночестве, говорил бы сам с собой, повторяя снова и снова одно и то же:

— Сожгите эту книгу. Сожгите эту книгу. Сожгите эту книгу.

Но как только вы открыли эту книгу, мое безумие прошло. Видения поднялись над переплетенными страницами, будто духи слетелись на призыв, подпитанные и моим желанием быть услышанным (его испытывают все исповедующиеся, даже если они каются в самых ничтожных грехах, как я), и вашим влечением ко всему сверхъестественному и еретическому.

Наслаждайтесь этим, пока можете. Вы знаете цену, которую придется заплатить.

Вернемся в мастерскую Гутенберга и посмотрим, какое последнее видение я отыщу для вас там, где воздух насыщен едким запахом типографской краски.

В каждой битве между силами неба и ада неизбежно наступает миг, когда солдат становится так много, что действительность, как ее понимает человечество, не выдерживает напора этого бурлящего внутри ее водоворота. Фасад реальности дает трещину, и как бы человечество ни старалось не видеть происходящего рядом, эти усилия несоразмерны задаче. Правду услышат, какой бы резкой она ни была. Правду увидят, какой бы грубой она ни была.

Первым признаком наступления момента стал внезапный взрыв криков на улице. Жители Майнца — мужчины и женщины, младенцы и старики — разом увидели, что покров, скрывавший небесную битву, сорван, и истерия распространилась мгновенно. Я радовался тому, что в это время находился внутри мастерской, хоть мне и составляли компанию его нелепое преосвященство, Гутенберг и его работники.

Как только разразилась какофония на улицах, Гутенберг-гений со вкрадчивым голосом исчез и его место занял другой Гутенберг — заботливый муж и друг.

— Я думаю, мы в беде, — сказал он. — Ханна? Ханна! С тобой все в порядке? — Он обернулся к рабочим — Если кто-то из вас опасается за себя или за жизнь своих близких, я призываю вас уходить сейчас, пока не стало хуже.

— Там же никто не бунтует, — сказал архиепископ. Люди в мастерской уже развязывали свои испачканные краской фартуки. — Нет никакой нужды беспокоиться за ваших жен и детей.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— У меня свои источники, — заявил архиепископ.

Меня тошнило от его самодовольства Я страстно хотел сбросить свою человеческую личину и выпустить на волю Джакабока Ботча, демона Девятого круга. Возможно, я так и сделал бы, но в этот миг голос Ханны ответил на призыв мужа:

— Иоганн! Помоги мне!

Она вошла в мастерскую не с той стороны, откуда пришли мы с архиепископом и Гутенбергом, а через маленькую дверку в конце комнаты.

— Иоганн! Иоганн! О боже!

— Я здесь, жена. — Гутенберг бросился к запыхавшейся и напуганной супруге.

Ее ужас при виде мужа не отступил. Наоборот, она впала в еще большее отчаяние.

— Мы прокляты, Иоганн!

— Нет, дорогая. Это богобоязненный дом.

— Иоганн, подумай! Если здесь демоны, это все из-за них!

Она подошла к столу с разложенными буквами и изо всех своих немалых сил, навалившись тучным телом, толкнула и перевернула стол, рассыпав лотки и тщательно разложенный алфавит по полу.

— Ханна, остановись! — закричал Гутенберг.

— Это работа дьявола, Иоганн! — ответила она, заливаясь слезами. — Я должна уничтожить ее, или нас всех заберут в ад.

— Кто вбил тебе в голову эту блажь? — спросил Гутенберг.

— Я, — произнес знакомый мне голос.

И с полутемной лестницы, откуда пришла Ханна, спустился не кто иной, как Квитун, скрывший свои демонические черты под капюшоном.

— Зачем вы пугаете мою жену? — обратился к нему Гутенберг. — Она и так всего боится.

— Мне это не привиделось! — закричала Ханна, хватаясь за другой стол, где разместились цифры, пустые клеточки и знаки препинания.

Она перевернула его с той же легкостью, что и первый.

— Она переутомилась, — предположил Квитун, шагая наперерез Гутенбергу, который мягко звал жену и приближался к ней.

— Ханна., дорогая моя… пожалуйста, не плачь… Ты знаешь, я не могу видеть, как ты плачешь.

Квитун откинул капюшон, показывая всем свое демоническое обличье. Никто ничего не сказал. Да и к чему? Подобные ему существа бились в жесточайшей схватке с ангелами прямо за окном.

Там были такие легионеры, каких я раньше не видел даже в манускриптах, где монахи запечатлели неведомые обличья ангелов и демонов.

Крупные создания, крылатые и бескрылые, но все выведенные, выращенные и обученные именно для того, что происходило сейчас: для сражений. Прямо на моих глазах демон-воитель, сойдясь в смертельном бою с ангелом, вцепился в голову врага обеими руками и раздавил ее, как яйцо. Крови в божественном анатомическом устройстве небесного существа не обнаружилось. Только свет излился из обломков черепа.

Тут демон-воитель повернулся и посмотрел в окно мастерской. Я видел множество диковинных тварей, рыскавших по Девятому кругу, но даже мне этот демон показался отвратительным. Его глаза размером с апельсин выпячивались из красных, как сырое мясо, складок мягкой плоти. Разверстый рот был как туннель, окруженный игольчатыми зубами, откуда высовывался и лизал оконное стекло черный змееподобный язык. Огромные скрюченные когти, с которых капал свет последнего убитого ангела, скребли стекло.

Рабочие Гутенберга больше не могли сдерживать страх. Некоторые пали на колени, вознося молитвы, другие вооружились инструментами, предназначенными для укрощения пресса, если он вел себя своенравно.

Но ни молитвы, ни оружие не могли отвратить взгляд этой твари или отогнать ее от окна. Она прижала лицо к окну и издала такой вопль, что стекло задрожало. Потом оно треснуло и внезапно осыпалось, забросав осколками мастерскую. Несколько осколков, запятнанных слюной демона и подвластных его воле, с безошибочной точностью направились проливать кровь внутри мастерской. Один узкий осколок впился в глаз лысому мастеру, другие два перерезали горло работникам, набиравшим шрифт. Я видел столько смертей за последние годы, что меня не тронуло это зрелище. Но люди закричали от горя и бесплодной ярости, потому что ужас вторгся на территорию, где они были счастливы. Один из уцелевших решил помочь первой жертве демона — тому, чей глаз пронзил осколок. Невзирая на опасность и близость убийцы, рабочий присел и уложил голову раненого себе на колени. Он бормотал обычную молитву, а умирающий, сотрясаемый судорогами и спазмами, пытался повторить ее за своим другом. Нежная печаль этого зрелища разъярила демона, он вылупил свои глаза-шары, чтобы обозреть осколки стекла, остановленные в полете его волей, и выбрал не самый крупный, но самый разрушительный на вид.

Своей сверхъестественной силой он направил осколок к потолку, и тот послушно взлетел. Стекло повернулось, и острейший конец обратился вниз. Я знал, что последует дальше, и хотел в этом поучаствовать. Осколок завис прямо над человеком, баюкавшим голову раненого товарища на своих коленях. Ему предстояло умереть. Я шагнул туда, ухватил плачущего человека за волосы и повернул его лицо кверху как раз в тот миг, чтобы он успел увидеть устремившуюся к нему смерть. У него не осталось времени и сил вырваться из моих рук. Стеклянный клинок вонзился в его исчерченную слезами щеку под левым глазом.

Демон не сумел вонзить оружие глубоко, и я понял: вот самый подходящий момент, чтобы выказать себя нераскаявшимся злодеем. Нужно действовать здесь и сейчас. Я крепко прижал голову раненого к своему животу, схватился за полоску стекла, хотя она разрезала мне ладонь, и вонзил ее поглубже. Жалобные всхлипы сменились хрипами агонии, пока я всаживал толстое стекло под глазницу и кверху, выдавливая глаз изнутри наружу. Он свисал из кровавой пустой глазницы, лениво покачиваясь на сплетении нервов. Я втолкнул лезвие в средоточие человеческих мыслей, от души наслаждаясь музыкой мучений: всхлипами, обрывками молитвы, мольбами о пощаде. Стоит ли упоминать, что мольбам не внял ни я, ни его мучитель, ни любящий Бог, в которого этот человек верил.

Я склонился над ним, поворачивая лезвие в котелке его черепа, и заговорил. Стоны стихли. Невзирая на мучительную боль, он все же обратил на меня внимание.

— Я дитя демонации, — сказал я ему. — Я заклятый враг жизни, любви и невинности. Со мной нельзя договориться и нет надежды на надежду.

Человек умудрился совладать с конвульсиями своего изуродованного лица и спросил:

— Кто?

— Я? Все знают меня как мистера..

Меня прервал архиепископ.

— Ботч, — произнес он. — Вас зовут Ботч. Это английское слово. Оно означает беспорядок. Неразбериху. Что-то совершенно бесполезное.

— Вы бы поаккуратнее, священник, — сказал я, вытаскивая хорошую порцию мозгового вещества и размазывая его по полу мастерской. — Вы говорите с демоном Девятого круга.

— Я трепещу, — ответил архиепископ, совершенно равнодушный к моему предупреждению. — Ты способен на что-то еще, кроме мучения мертвецов?

— Мертвецов?

Я глянул вниз и обнаружил, что скорбевший человек действительно умер, пока я говорил с архиепископом. Я отпустил труп, и он соскользнул на плитки пола.

— Это твое представление об удовольствии, демон?

Я поднялся, вытирая кровь об одежду.

— С чего бы вам интересны мои удовольствия? — спросил я архиепископа.

— Я должен знать все уловки ада, чтобы защитить мою паству от ваших бесчинств.

— Бесчинств? — переспросил я, бросив взгляд на Квитуна — Что он наговорил вам?

— Что ты проникал в утробы женщин, которым оставались считаные часы до родов, и запугивал младенцев до смерти, хотя те еще даже ни разу не видели света Божьего.

Я улыбнулся.

— Ты вытворял это, демон?

— Да, ваше преосвященство, — ответил я, широко улыбаясь, насколько позволяло мне изрытое шрамами лицо. — Мой друг-содомит Квитун предложил мне это. Он сказал, что стоит побывать внутри женщины хотя бы раз в жизни. Но это мелочи. Однажды с помощью древнего гримуара, владелец которого был выпотрошен для пользы дела, мы оживили все трупы на церковном кладбище в Гамбурге, а потом посетили каждого из мертвецов в могиле. Мы говорили им, что конец света близок, что им нужно без промедления выбраться из могил — мы раскопали землю, чтобы облегчить им задачу, — и танцевать. Всем танцевать и петь, даже самым истлевшим.

— Так гамбургский танец мертвых устроили вы?

— Да. Конечно! — Я улыбался так, что челюсти сводило. — Ты слышал, Квитун? Он знает про Гамбург! Ха!

— Эти отвратительные мерзости — не повод для ликования, — вышел из себя архиепископ. — Твоя душонка так же омерзительна, как и твоя плоть! Невероятная мразь! Вот что ты есть. Хуже глиста в собачьих кишках.

Он негодовал с таким жаром, что забрызгал слюной все вокруг. Но в его речах звучала фальшь. Я посмотрел на Ханну, потом на Гутенберга и, наконец, на Квитуна Из них троих только Гутенберг, похоже, поверил священнику.

— Молись, Ханна! — сказал он. — И поблагодари Господа нашего за то, что здесь архиепископ. Он защитит нас.

Гутенберг отвернулся от разбитого окна, возле которого завис демон, — по всей видимости, войти ему мешало присутствие архиепископа — и пошел к дальней стене за прессом. Он снял со стены простой деревянный крест. Если крест должен был защитить рабочих, то он не справился с задачей: доказательство лежало ничком в луже крови у ног печатника. Но Гутенберг еще верил в его силу.

Когда он снял крест, отовсюду послышался грохот разрушения: звук: бьющегося стекла, треск дерева и петель, срываемых вместе с дверьми, стук задвижек, выдираемых вместе с оконными рамами. Дом сотрясался, фундамент гудел. За моей спиной раздался гром, как во время летней грозы, и я увидел, обернувшись, как неровная черная трещина, напоминающая молнию, перерезала стену за прессом. От нее сразу ответвилось еще несколько таких же: дети молнии бежали во всех направлениях, к потолку и полу, обрушивая известковую пыль в процессе уничтожения мастерской.

Пыль ощущалась под веками, как стеклянные крошки, она жгла мне глаза вызывала слезы. Я попытался справиться с ними, но тщетно. Слезы побежали по щекам и, как всегда, насмешили Квитуна.

— С вами все нормально, мистер Б.? — спросил он, как будто искренне заботился о моем благополучии.

— Лучше не бывает! — огрызнулся я.

— Но отчего же вы плачете, мистер Б.? Смотрите, слезы катятся градом!

— Из-за пыли, Квитун, — отрезал я. — Как тебе прекрасно известно.

И тут заговорила Ханна. Это она, посланная мужем за едой и напитками, вернулась с пустыми руками, но привела Квитуна. Однако теперь ее голос ничем не походил на голос растерянной и послушной домохозяйки, какой она представлялась мне сначала.

Ханна предстала совсем другой. Ее глубоко посаженные глаза сосредоточились на гении, которого надо было защитить, и она широко раскинула руки. На один чудесный миг мне показалось, что все в комнате — каждая известковая снежинка, слетавшая с потолка, каждая пылинка, поднимавшаяся от пола, каждый взгляд и биение сердца, каждый отблеск света от разбросанных букв или пресса — собралось в водовороте вокруг нее.

Крылья! У нее были крылья — идеальные дуги света и пыли, поднимавшиеся ввысь за ее головой. Ангел-хранитель человека, занятого делом исключительной важности, избрал идеальную маскировку. Она вышла за него замуж, чтобы спокойно присматривать за гением Гутенберга хотя бы до тех пор, пока его великий труд не будет завершен, пока не повернется ключ в двери истории.

Я сомневался, что кто-либо из присутствующих видит Ханну такой, какой видел ее я. Никто не шевельнулся, ни единого шепотка не раздалось среди тех, чьи сердца еще бились.

— Квитун! — крикнул я. — Ты ее видишь?

Как только звуки слетели с моих губ, сущность ангела Ханны изъяла мои неуклюжие слова и превратила их в жемчужные раскаленные нити, заплясавшие по мере удаления от меня. То был шаманский танец, празднующий освобождение от свинцового груза индивидуальности в пользу космического единства.

Демонация! Как бедны средства языка, не способного описать собственную гибель. Не подобрать слов, когда нужно высказать их бессвязность. Я готов умолкнуть, не найдя подходящих выражений.

Умолкнуть. Ха! Возможно, это ответ. Может, пора прекратить насыщать эфир вонючими стайками тухлых, как гнилая рыба, слов, которые невозможно ни прожевать, ни понять. Может, молчание и есть наивысшая форма бунта, истинный знак нашего презрения к лживому герою преданий. В конце концов, разве слова не принадлежат Ему? Апостол Иоанн (ему я верю больше, чем остальным; мне кажется, он относился к Господу так же, как я к моему Квитуну) в самом начале жизнеописания своего возлюбленного говорит:

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».

Слово было Бог.

Вы понимаете? Все, что нам остается, это тишина. Наш последний отчаянный шанс взбунтоваться против Того, у Кого есть Слово.

Но владеет Бог Словами или нет, а без них я не смогу рассказать вам то, что мне еще осталось рассказать. Есть тайна, и она ждет, чтобы ее раскрыли, а молчанием ее не поведать. Мы стоим на пороге этого открытия. Еще несколько страниц для вас и несколько шагов для меня.

Вы думали, я забыл свои угрозы?

О нет, нет, нет; я постоянно приближаюсь к вам Я мог бы покончить со всем этим прямо сейчас — один прыжок и…

Я бы справился быстро. Видите, у меня длинные костлявые пальцы, а когти острые, как сама боль. Я собираюсь вонзить их вам в шею — десять длинных пальцев — так глубоко, что они пересекутся в глубине вашего горла.

Конечно, вы будете сопротивляться. Любое животное противится гибели. Поглядите, как крокодил ловит бизона. Это животное со стальными копытами будет брыкаться и биться, закатив глаза. Он будет брыкаться и биться даже тогда когда рептилия прикусит его во второй раз, так, что вся шея зверя окажется в его челюстях. Когда надежды больше не останется.

Как будто у вас она была.

Бедный маленький переворачиватель страниц!

Отчасти я рад, что вы решили читать дальше и сгинуть, потому что мне хотелось снять с души груз всего, что я знаю, и разделаться с этим раз и навсегда. Тогда я смогу улечься где-нибудь с удобством и мечтать о том, что я снова вернулся на поле Иешуа, но все люди оттуда исчезли, а вместе с ними исчез страх и запах горящих тел. И Квитун ляжет рядом со мной, и новая трава вырастет из грязи вокруг нас, пока гаснут звезды.

*** * ***

Но сначала — тайна Я говорю вам о важных вещах, способных изменить мир, если мир прислушается.

Но нет. Время идет, кольца на руках пап становятся все массивнее и дороже, а ядовитая слюна на губах людей, целующих эти кольца, — они правят миром на виду у всех, но их дергают за ниточки невидимые руки — превращается в чистую отраву из-за их лжи и лицемерия.

Поэтому неважно, кто будет владеть тайной, я или вы. Это ничего не изменит. Просто позвольте мне освободиться от ее груза, а потом можете сжечь книгу, чтобы мы познали лучшее в обоих мирах.

Но сейчас помолчите, пожалуйста. Тайна остается тайной, даже если никто не хочет о ней слышать. У нее все равно есть сила. Может быть, время для нее пока не пришло. Ха! Это возможно. Это вполне вероятно. Да, думаю, вполне вероятно. Ее время пока не пришло.

Но когда оно придет, у вас появится кое-что, ради чего стоит жить. Представьте себе! Как приятно будет просыпаться по утрам и думать: «Я знаю, зачем живу; у меня есть цель, причина, чтобы жить и дышать».

Представьте себе это.

Представьте и задумайтесь, а пока представляете, послушайте:

— У меня есть тайна, которая однажды понадобится всему миру.

Демонация! Как мне повезло, что мой отец меня ненавидел. Отец, бросивший меня гореть на том исповедальном костре, после чего я превратился в сплошной ходячий шрам. Если бы этого не случилось, я не смог бы проходить сквозь людские толпы так, как мне это удавалось потом. Никогда не посмел бы пойти на поле Иешуа, не будь я изуродован. А без поля Иешуа я не встретил бы своего…

…своего…

…учителя, или кем он был для меня?

.. любимого, или кем он был для меня?

… мучителя, или кем он был для меня?

Да, мучителем он точно был. Вне всякого сомнения. Он создал пять новых мук, изобрел их специально для меня, и все были созданы из любви.

Конечно, я говорю о Квитуне. До него я не знал, что можно иметь своего личного Бога в своих личных небесах; или любить и ненавидеть его с такой силой. Порой мне так хотелось быть ближе к нему, что я мучительно пытался сказать ему об этом и желал раствориться в нем, чтобы нас никогда не могли разделить. А потом он говорил что-то, и его слова больно ранили меня. То были глубокие раны, горькие раны, какие наносит только тот, кто знает тебя лучше, чем ты сам.

Даже сейчас, размышляя об этом, я осознаю, что тайна, сокрытая в доме Гутенберга, была со мной все время.

Я ее не видел, потому что был очень занят жалостью к себе. Мне казалось, я единственный, кто одновременно любит и ненавидит любимого. До мастерской Гутенберга я не понимал, что каракули противоречия, сжигавшего мой ум и мое сердце в ревущем пламени, начертаны в самих основах мира.

Все в мире вращалось вокруг любви. Точнее, все в мире вращалось вокруг любви, и ее похитителя, и ее гибели, и ее молчания. От великой полноты — ощущения, все вокруг правильно и будет так, стоит лишь добавить немножко любви — до полнейшего опустошения, так что в полых костях начинал гулять ветер: путь между этими двумя крайностями и есть двигатель всех вещей и процессов. Вы понимаете это — не просто слова, но и чувства, и истину? Истину, которую нельзя отрицать, которой нельзя сопротивляться. Я смотрю, как ваши глаза скользят по строчкам моих воспоминаний и размышлений, и гадаю: связаны ли мы с вами, вы и я?

Мы можем понять друг друга только сейчас. Вы согласны? У вас могут быть друзья, которые рассказывают вам о своих мелких горестях и боли, но у вас никогда не было близкого друга-демона Я никогда не обращался ни к кому из людей так, как обращаюсь к вам. Никогда ни о чем не просил, даже о такой ничтожной подачке, как пламя.

Ладно, пора в мастерскую. Точнее, к архиепископу (у него, кстати, был самый мерзкий запах изо рта какой мне когда-либо доводилось вдыхать), приказавшему мне:

— Убирайся. Немедленно! Тебе здесь нечего делать.

— Вот мое дело. — Я указал на Квитуна — А женщина рядом с ним, она вообще не женщина, она…

— В нее вселился ангел, — сказал архиепископ. — Да, я вижу. Еще один стоит за тобой, демон, если тебе интересно.

Я повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть свет, исходящий от одного из рабочих около печатного пресса. Свет изливался из его глаз, изо рта, из кончиков пальцев. Пока я смотрел на него, он поднял с пола простой металлический прут и замахнулся им, намереваясь, я уверен, выбить из меня мозги. Но как только прут оказался высоко в воздухе, он поймал луч света из глаз ангела и стал длинной спиралью огня, от которой повсюду заплясали языки пламени, подобные огромному облаку пылающих бабочек.

Эти странные бабочки немедленно привлекли мое внимание, и в тот же миг человек-ставший-ангелом поразил меня своим мечом.

Опять огонь. Всегда огонь. Огнем ознаменовано каждое перепутье моей жизни. И муки, и очищение, и превращения. Все это были дары огня.

А теперь еще и рана, которую нанес мне человек-ставший-ангелом, причем не из самой лучшей позиции, стоя на полшага дальше, чем нужно. Это меня и спасло. Будь он поближе, лезвие разрубило бы меня от плеча до правого бедра и мое существование закончилось бы. Вместо этого клинок прочертил линию на моей покрытой шрамами коже и вошел в тело всего на пару сантиметров. Тем не менее это была тяжелая рана, потому что пламя пожирало не только мою плоть, но и некую бесплотную часть меня. Эта боль была сильнее, чем боль от самой раны, так что мне хотелось кричать.

И моя плоть, и моя душа были располосованы, я не мог отразить удар или ответить на него. Я отшатнулся и согнулся пополам от боли, слепо спотыкался о неровные доски пола, пока не уперся рукой в стену. Она была приятно холодной. Я прижался к ней лицом, пытаясь совладать с желанием зарыдать, как дитя. Чем это поможет, уговаривал я себя. Никто не откликнется. Никто не придет. Моя боль владела мной, а я — ею. Мы были самыми близкими друзьями в этой комнате. Боль — мой самый верный товарищ.

Темнота поглотила мое зрение, и сознание погасло, как свеча. Потом оно зажглось неровным крошечным огоньком, и опять погасло, и снова зажглось, и на этот раз огонь продолжал гореть.

А я сползал по стене вниз: ноги подогнулись, лицо прижато к стене. Я взглянул на пол. Сине-черная и алая струи текли из меня, сбегая вниз по ногам Я оторвал лицо от стены и увидел, что два цвета, не желая смешиваться, стекались вокруг меня в лужу с мраморными разводами.

Я подумал о Квитуне. Он стоял возле Ханны, когда я последний раз видел его. Удушил ли его ангел своим ярким светом или я, сплошь израненный, все еще мог ему чем-то помочь?

Силой воли я заставил свои руки подняться, приказал ладоням раскрыться и оттолкнуть меня от стены. Это был тяжкий труд. Ни один мускул моего тела не хотел ввязываться в эту глупую игру. Мое тело сотрясалось так сильно, что я сомневался, смогу ли встать, не говоря уж о том, чтобы идти.

Но сначала нужно было осмотреть поле битвы.

Я повернул непослушную голову в сторону мастерской, надеясь, что я быстро отыщу Квитуна и он окажется живым.

Но я не увидел ни его, ни кого-либо другого, кроме мертвецов. Квитун, Ханна, Гутенберг, архиепископ и даже демон, пролезший через окно, исчезли. Исчезли и несколько рабочих, переживших нападение демона. Остались только мертвецы да я. А я остался только потому, что и меня приняли за труп. Выживший демон среди мертвых людей.

Куда они исчезли? Я обратил свой затуманенный взор к парадной двери, в которую вошел, но не услышал ни стонов раненых, ни голосов демонов или ангелов. Потом я посмотрел на другую дверь, откуда пришли Ханна и Квитун. Она вела, как я подозревал, на кухню, но и там я не заметил ни единого признака жизни, естественной или сверхъестественной.

Чистейшее любопытство неожиданно придало мне сил, притупляя боль и обостряя чувства Я не обманывался насчет того, что это облегчение будет долгим, но собирался воспользоваться им В конце концов, здесь всего два входа и выхода, и какой из них я ни выберу, у меня будет полшанса найти тех, кто был здесь еще минуту назад.

Впрочем, постойте. Возможно, прошла вовсе не минута. И даже не две. Мухи тысячами слетелись к лужам крови вокруг человека, которого я убил, и еще столько же слетелось к другому, убитому осколком стекла. На каждый десяток мух у кормушки приходилось еще двадцать, барражировавших в воздухе в поисках места, где можно приземлиться и поесть.

При виде их я понял, что напрасно предположил, будто мое сознание угасло на миг. Было ясно, что времени прошло гораздо больше. Достаточно, чтобы человеческая кровь успела свернуться и ее запах привлек голодных мух. Достаточно, чтобы все, кто играл роль в драме вокруг печатного пресса Иоганна Гутенберга, позабыли меня и ушли. То, что исчезли эмиссары Люцифера и Господа Бога, ничуть меня не волновало. Но Квитун, единственное существо, о чьей любви я грезил, кого я даже здесь, где у меня были веские причины верить в отсутствие всякой надежды, мечтал убедить в моей преданности и верил, что он меня за это полюбит, — ушел.

— Ботч, — пробормотал я про себя, вспоминая определения архиепископа — Беспорядок. Неразбериха…

Я прекратил самобичевание на полпути. Почему? Потому что, даже будучи беспорядком и неразберихой, я все же умудрился заметить очертания третьей двери мастерской. Я заметил эту дверь лишь потому, что кто-то оставил ее открытой на полпальца. Другие, менее сведущие в таинствах, не разглядели бы там открытую дверь, приняв ее за игру света: казалось, она висит в воздухе, как узкий лучик солнца, возникавший сантиметрах в сорока от земли и пропадавший чуть меньше чем в двух метрах от этой точки.

Нельзя было тратить время зря, учитывая мои раны. Я сразу пошел к этой двери. Меня окатили волны сверхъестественных сил, открывших ее — и создавших то, что лежало за ней. Их прикосновения не были болезненны. Они как будто понимали, как мне больно, и милосердно омывали мои раны, словно бальзам. Они помогли мне найти силы и волю дойти до узкой полоски света и растворить дверь. Не во всю ширину, а настолько, чтобы перенести через порог ногу и самому протиснуться в проем — очень осторожно, не имея понятия, что находится по другую сторону.

Я вошел в просторную залу вдвое больше мастерской. Что это за пространство, если комната, из которой я вышел сюда через дверь, была меньше этой залы, я не имел понятия, но таких парадоксов полно повсюду, поверьте. Они — правило, а не исключение. Вы их не видите, потому что не ждете такого от мира, только и всего.

Зала, хоть и существовала в непостижимом пространстве, выглядела достаточно основательно. Ее стены, пол и потолок были сделаны из какого-то молочно-белого камня, сложенного опытными мастерами, потому что огромные глыбы совпадали безупречно. На стенах я не видел ни украшений, ни окон. Никаких ковров на полу.

Зато там стоял стол. Большой длинный стол с хронометром или песочными часами посередине, как в судах, где с их помощью отмеряют время для каждого оратора. Вокруг стола на массивных, но мягких креслах сидели те, кто бросил меня среди мертвых. Архиепископ расположился на ближайшем от меня конце стола, лица его не было видно, а ангел Ханна сидела на другом конце. Она обрела новое сияние от идеального камня и выглядела почти так же, как знакомая мне Ханна Гутенберг, только в одеянии из ниспадающих складок света, струившихся вокруг нее медленно и торжественно.

За столом сидели и пятеро других. Сам Гутенберг — примерно в полуметре от стола, двое ангелов и двое демонов, неизвестные мне, по обеим сторонам в шахматном порядке, так что напротив ангела сидел демон и напротив демона — ангел. В конце залы, спиной к стене, стояли несколько наблюдателей, в том числе участники событий в мастерской. Там был Квитун рядом с архиепископом; там были Питер (еще один ангел из помощников Гутенберга) и демон, смертоносно повелевавший битым стеклом. Там был рабочий-ставший-ангелом, который нанес мне рану. Там были еще четверо или пятеро незнакомцев — возможно, актеры, чей выход на сцену я пропустил.

Я вошел в потайную залу на середине речи архиепископа.

— Нелепость! — сказал он, указывая через стол на Ханну. — Вы можете себе хоть на миг представить, что я поверю, будто вы действительно собирались уничтожить пресс после того, как старательно его оберегали?

Послышалось одобрительное бормотание.

— Мы не знали, позволить этому устройству существовать или нет, — ответила ангел Ханна.

— Вы потратили — сколько? — тридцать лет жизни, притворяясь его женой.

— Я не притворялась. Я была, есть и буду его женой, я поклялась…

— По-человечески.

— Что?

— Вы клялись в верности мужу как женщина. Но вы не человек, а ваш истинный пол будет предметом долгого и неразрешимого спора.

— Как вы смеете! — взорвался Гутенберг и вскочил с кресла так стремительно, что оно опрокинулось. — Я не хочу делать вид, будто понимаю, что здесь происходит, но…

— О, прошу вас, — прорычал архиепископ, — избавьте нас от утомительного спектакля на тему вашего фальшивого неведения. Как вы могли жить с этим, — он ткнул унизанным драгоценностями пальцем в ангела Ханну, — существом и ни разу не увидеть ее истинного обличья? — Голос его дрожал от отвращения. — Да у нее из всех пор сочится свет.

Ханна встала. Струящиеся волны света, одевавшие ее, перетекали как волны.

— Он ничего не знал, — сказала она. — Я вышла за него замуж в обличье женщины и ни разу не сбросила этого облика до сегодняшнего дня, когда я увидела, что конец неотвратим. Мы были мужем и женой.

— Дело не в этом, — возразил архиепископ. — Как бы реалистично ни обвисли ваши груди за прошедшие годы, вы были посланником Бога, вы блюли интересы вашего небесного Господа. Вы будете это отрицать?

— Я была его женой.

— Вы. Будете. Это. Отрицать.

Повисла тишина. Потом ангел Ханна ответила:

— Нет.

— Хорошо. Вот мы и сдвинулись с мертвой точки.

Архиепископ попытался ослабить ворот указательным пальцем:

— Душно только мне или тут и вправду жарко? Разве нельзя было прорубить окна, чтобы был свежий воздух.

Я замер при этих словах, до смерти испугавшись, что кто-то воспримет его слова как призыв к действию, пойдет открывать дверь и обнаружит меня.

Но архиепископ не настолько мучился от жары, чтобы упустить инициативу. Не дав никому шанса проветрить залу, он подошел к проблеме более радикально.

— Долой эти проклятые одеяния, — сказал он.

Он рванул свое церковное одеяние, а материя с готовностью подалась под грузом богатого шитья. Потом он снял с шеи золотые кресты, а с пальцев — кольца, бессчетные кольца. Бросил все это на пол, где их поглотил огонь. Пламя пробивалось повсюду, куда бы я ни кинул взгляд. Огонь распространялся быстро и, как тлен, пожирал поддельные священные артефакты, разлагал их с той же легкостью, с какой актер избавляется от костюма из крашеной мешковины.

И это еще не вся добыча, доставшаяся огню. Пожрав облачение, пламя принялось за кожу на лице и руках архиепископа и волосы на его черепе. Под ними — стоило ли удивляться? — открылась чешуйчатая кожа вроде моей собственной, а у основания шишковатого позвоночника рос толстый хвост, сила которого говорила о том, что в качестве демона его хозяин прожил гораздо дольше, чем в качестве архиепископа. Хвост бился взад-вперед, полосы на чешуйках были окрашены в кровавый, желчный и костяной цвета.

Такое превращение не стало откровением для сидящих за этим столом. Лишь во взглядах ангелов сверкнуло подавленное отвращение при виде обнаженного демона. Никто ничего не сказал., только один из служек произнес:

— Ваша светлость, одежда.

— Что с ней?

— От нее ничего не осталось.

— Она меня утомила.

— Но как вы уйдете?

— Ты пойдешь и принесешь мне новую, идиот! И пока ты не спросил — да, я снова собираюсь надеть человеческую личину, до последнего карбункула на носу. Хотя, ради демонации, как же приятно избавиться от этой жалкой одежонки! Особенно душит кожа. Как они в ней ходят?

Окружающие сочли вопрос риторическим.

— Ну, идите же, — приказал архиепископ своим взволнованным прихвостням — Принесите мне новое облачение!

— А если спросят, куда подевалось старое, ваше преосвященство?

Выведенный из терпения тупостью слуги, он откинул голову назад и резко наклонил ее вперед. Плевок вылетел у него изо рта, не угодил в цель, врезался в стену в полутора метрах от моего укрытия и стал разъедать камень. В тот момент все глаза в зале были обращены к архиепископу.

— Скажи им, что я отдал одежду болезным из числа моей паствы, а если кто-то усомнится, скажи им, чтобы шли в чумные дома вниз по реке.

Он издал горький смешок, хриплый и невеселый. Этот звук заставил меня возненавидеть его всей душой, как папашу Гатмусса.

Старая злоба, однако, не позволила мне забыть, в какое опасное положение я попал. Я знал, что нужно отступить от двери раньше, чем лакеи архиепископа соберутся уходить, иначе меня обнаружат. Но я до самого последнего момента не мог заставить себя отойти от дверного проема, боясь упустить хоть что-то, что поможет мне понять истинную природу этого столкновения демонических и божественных сил. Служка отодвинул свое кресло и поднялся, но голый архиепископ жестом велел ему сидеть.

— Но я думал, вы хотите…

— Позже, — ответило его нечистое святейшество. — Потому что теперь нам стоит быть в равной численности, если мы хотим поиграть.

Поиграть. Да, именно так он и сказал, клянусь. В каком-то смысле вся печальная история выражается одним этим словом. Ах, слова! Их долг — запутать нас. Вот, к примеру, «печатный пресс». Вы можете себе представить два менее воодушевляющих слова? Сомневаюсь. И все же…

— Это не игра, — мрачно изрекла ангел Ханна. Цвета ее колышущихся одежд потускнели, отразив перемену настроения. Голубой стал фиолетовым, золотой превратился в пурпурный. — Ты знаешь, как это важно. Иначе зачем твои повелители послали тебя сюда?

— Не только повелители, — ответил архиепископ издевательским тоном — У меня есть и повелительницы. О, они жестоки!

Его руки прикрыли пах. Я не видел, что он делает, но понял, что это оскорбило всех небесных представителей. Но архиепископ еще не закончил.

— Иногда я намеренно совершаю наказуемую ошибку, чтобы заслужить для себя эту пытку как награду. Они теперь об этом знают, конечно. Это их обязанность. Но это игра. Как любовь. Как… — Он понизил голос до едва слышного шепота. — Война.

— Если именно этого ты хочешь, демон, тебе воздастся по желанию твоему.

— О, ты только послушай себя! — усмехнулся архиепископ. — Ты не чувствуешь, где главное? Пока ты над этим размышляешь, спроси себя, почему мы, дети демонации, должны беспокоиться об устройстве, делающем мертвые копии книг, чья единственная претензия на значимость изначально заключалась в их редкости? Не могу представить более бессмысленного повода для войны между нашими разделенными народами. — Он взглянул на Гутенберга. — Как эта штука называется?

— Печатный пресс, — сказала Ханна. — Как — будто ты не знаешь. Ты никого не проведешь, демон.

— Я говорю правду.

— Мертвые копии!

— А чем еще они могут стать? — мягко запротестовал архиепископ.

— По твоему тону можно понять, что ты все же о них беспокоишься, — заметила Ханна.

— Это не так.

— Почему же ты готов вступить в войну за штуку, даже названия которой не помнишь?

— Повторяю: мы не должны вцепляться друг другу в глотки из-за изобретения Гутенберга. За него не стоит воевать, мы оба это знаем.

— И все же ты не собираешься возвращаться в свой уютный дворец.

— Это не дворец.

— Это не меньше чем дворец.

— Ну, я не унижусь до препирательств, — сказал архиепископ, уклоняясь от бесплодного спора — Признаю, что явился сюда, потому что сначала мне было любопытно. Я ожидал какого-то чудесного механизма. Но я его увидел и ничего чудесного в нем не нашел. Не принимайте близко к сердцу, герр Гутенберг.

— Так вы отбываете? — спросила ангел Ханна.

— Да. Мы отбываем. У нас здесь больше нет дел. А вы?

— И мы отбываем.

— А!

— У нас дела наверху.

— Срочные?

— Очень.

— Ну ладно.

— Мы пришли к соглашению.

— Мы действительно пришли к соглашению.

После этих слов все замерло. Архиепископ уставился на бородавчатые суставы своих пальцев. Ханна глядела в пространство отсутствующим взглядом. Единственным звуком, который я слышал, было легкое шуршание ее одеяния.

Звук; привлек мое внимание, и я с удивлением увидел, что красные и черные нити пробегают по спокойным цветам одеяния Ханны. Был ли я единственным в зале, кто заметил их? Это было свидетельством того, что, несмотря на спокойствие и самообладание, ангел не могла скрыть истинного положения вещей.

Я услышал другой звук — возможно, из мастерской за моей спиной. Тиканье часов.

Никто не пошевелился.

Тик-так. Тик-так.

И тогда одновременно, не сговариваясь — будто они были схожи во всем, что касалось выдержки и политики, — архиепископ и Ханна встали. Оба уперлись в стол кулаками, подались вперед и разом заговорили. Их голоса были так схожи в своем праведном гневе, что сначала я не мог отличить один от другого, слова сливались в бесконечное непостижимое предложение:

— …так почему ты не был священный о да ты можешь не прав ли ты с мечами и их дело пожнут не книги мы не будем напрасны кровь на всем этом уйдут навсегда…

Они говорили и говорили, а все остальные в зале делали то же, что и я: пытались сосредоточиться либо на архиепископе, либо на Ханне, чтобы расшифровать и осознать эту безумную речь. Если кто-то и сумел что-то разобрать, то не выдавал этого. Все лица остались озадаченными и разочарованными.

А демон архиепископ и ангел Ханна не успокаивались. Их ярость все возрастала, сила их гнева и подозрения изменила геометрические формы помещения, которые изначально казались мне безупречными, а теперь покоробились. Это звучит безумно, но я по возможности подробно рассказываю о том, что видел своими глазами, и надеюсь, что мои слова не рассыплются в прах под грузом заключенных в них парадоксов.

Они тянулись друг к другу, дьявол и ангел. Их головы непомерно росли по мере приближения, расстояние между линией волос и подбородком уже составляло метр или больше, а они все продолжали расти. Мало того что их головы доросли до гротескного размера — они еще и сузились до сантиметров пяти — семи, а кончики носов приблизились один к другому на расстояние вытянутого пальца. Слова, которые они продолжали выплевывать, вырывались из гротескно искривленных ртов облачками дыма. Цвет каждого облачка отличался от предыдущего, они поднимались к потолку, образуя там осадок мертвых слов. И пока игрался этот нелепый спектакль — я предупреждал, что отдельные детали истории покажутся вам опасно близкими к бреду сумасшедшего, — мои глаза говорили мне, что Ханна и архиепископ по-прежнему сидят на месте, каждый в своем кресле.

Не могу объяснить, что это было. Я слушал их страстный спор минуты три, не разбирая ни единого аргумента сторон, и вдруг мой мозг начал различать реплики их разговора. Стоит ли уточнять, что это не походило на обычную беседу, но это не был и обмен угрозами. Постепенно я понял, что слышал наисекретнейшие переговоры. Их вели ангелы и демоны — два племени, некогда соединившиеся в небесной любви, но ставшие врагами. Во всяком случае, именно так я считал. Меня учили, что их ненависть друг к другу так глубока, что о мире никто не помышляет. И вот они сидели рядом — противники настолько давние, что стали почти друзьями, — и пытались поделить власть над новой силой, вопреки утверждениям демона, будто изобретение Гутенберга не имеет никакого значения. Новая машина действительно изменит очертания мира, и каждая сторона хотела завладеть львиной долей его произведений и их влияния. Ханна настаивала, чтобы все священные книги выпускались под ангельской лицензией, но архиепископ готов был потворствовать этому не больше, чем ангел — эротическим изданиям на потребу человечества.

То, о чем они спорили, по большей части было мне неведомо: литературные жанры, романы и газеты, политические журналы и научные трактаты, руководства по эксплуатации, путеводители и энциклопедии. Они торговались, как двое из вашего племени торгуются за коня на ярмарке; дело шло быстрее и заключение великого договора приближалось, когда им удавалось поделить очередной кусок добычи. Та часть мира слов, за которую боролась Ханна, вовсе не определялась непоколебимой системой высоких принципов, а архиепископ яростно отвоевывал для своих не только труды, принадлежавшие, по моему мнению, аду: речи адвокатов, записки ученых или убийц, сеявших зло. Ангел отвоевывал исповеди проституток, мужчин и женщин и любые другие произведения, призванные воспламенить читателя. Демон с тем же жаром бился за контроль над выпуском и распространением всех выдумок, написанных так, будто авторы рассказывали правду. Но как же быть, вопрошал ад, если сочинителем окажется проститутка?

Спор продолжался без конца. Пара советников, призванных высшими силами за стол переговоров, вставляли собственные суждения или словесные манипуляции в спор своих доверителей. Упоминались давние прецеденты — например, «вопрос колеса» и «переговоры о молотилке». Что касается великого изобретения Гутенберга, потенциальной причины войны между небом и адом, то его бесстрастно называли «предметом рассмотрения».

По мере усложнения спора странное зрелище трансформации ангела и демона стало еще более причудливым из их голов вытянулись дюжины щупальцев, похожих на тонкие сплетающиеся пальцы. По-видимому, это изящное переплетение отражало запутанность дебатов.

Собравшиеся наблюдали, как они определяют будущее человечества, но слишком многое в их речах ускользало от моего понимания, и это Действо Великой Важности и т. д. и т. п. меня утомило. Роскошное зрелище сложного переплетения их голов — совсем другое дело: это превосходило любые создания моего воображения. Щупальца причудливо извивались, стараясь поточнее изобразить каждое высказанное предложение или контрпредложение, каждый успешный обмен или безуспешный натиск. Аргументы были так замысловаты, тела ангела и демона так изысканно переплетались, что их головы напоминали гобелен «Аллегорическое изображение спора между раем и адом во имя предотвращения войны».

Это была тайна, делавшая сам Гутенбергов пресс второстепенным. Я смотрел, как действуют силы за спиной мира. То, что я всегда считал губительной невидимой войной, возникавшей в небесах и иногда вторгавшейся в ваш человеческий мир, оказалось не кровавой битвой, в которой легионы воинов изничтожают друг друга, но бесконечным базарным торжищем. А почему? Потому что это изобретение сулило прибыль. Ангела Ханну совершенно не волновало, что этот «печатный материал», как она выражалась, может отравить или подорвать духовную жизнь человечества. Демону-архиепископу и его советникам также не было дела до того, что мир может использовать печатное слово для совращения невинных. Обе стороны стремились овладеть силой слова, полученной из множества слов, а для этого требовались маневры такой сложности, что поведение каждой составной части этого узла соглашений и договоренностей зависело от любой другой части. Они не походили на врагов — они просто заключали очередной брачный контракт между противоборствующими кланами, поводом к чему послужило создание Гутенберговой машины. Она будет делать деньги, эта машина. И в то же время контролировать умы. Хотя бы это я понял из их витиеватого разговора.

Мой утомленный взгляд перешел на Квитуна как раз в тот момент, когда его блуждающий взгляд нашел меня.

Судя по его потрясению, он считал меня мертвым. Но то, что я оказался жив, обрадовало его, и я преисполнился надежды. На что я надеялся, не могу объяснить.

Нет. Все же попытаюсь разобраться. Возможно, я думал так: раз мы оба оказались здесь, в конце старого мира и в начале нового, изменившегося благодаря Иоганну Гутенбергу, это событие свяжет нас друг с другом в богатстве и в бедности, в болезни и здравии…

Я и успел произнести про себя этот обет, потому что один из советников Ханны, сидящий рядом с ней за столом напротив Квитуна, заметил подозрительно счастливое выражение его лица.

Ангел приподнялся в кресле, чтобы получше разглядеть, на что это Квитун уставился с таким довольным видом.

Квитун, конечно, смотрел на меня и улыбался так же, как я сам позволял себе улыбаться, глядя на него.

И тогда ангел закричал.

В начале было Слово, говорит Христов возлюбленный Иоанн, и Слово было не только у Бога — оно было Бог. Так почему нет слова или предложения в тысячу слов, способного хотя бы приблизительно описать крик ангела?

Вам придется просто поверить, что ангел кричал, и исторгаемый им звук заставил каждую крупицу материи в зале вибрировать и биться в конвульсиях. Глаза собравшихся, до сего момента, как заколдованные, не отрывавшиеся от главных действующих лиц, внезапно освободились от чар. И заметили меня.

Времени на бегство у меня не было. Те, кто собрался в этой зале (вполне вероятно, что и сама материя залы), были бесконечно более сложными существами, чем я. Когда они посмотрели на меня, я ощутил их изучающие взгляды как сильнейшие удары по каждой части моего тела, даже по подошвам ступней. Жестокие взоры отвратились так же быстро, и должно было наступить облегчение, но, в соответствии с парадоксальной природой этого места, отсутствие внимания принесло особую боль: когда страдание, причиняемое высшим существом, прекращается, ты чувствуешь, что всякая связь с этим существом потеряна.

Но факт моего присутствия оказался не таким уж незначительным, как могло показаться по краткости их взглядов. За столом разгорелась ссора по поводу того, не свидетельствует ли мое появление о существовании некоего тайного сговора против Гутенберга и его изобретения, а если так, то с чьей стороны. Никто даже не пытался спросить меня. Их заботило только то, что я стал свидетелем сообщничества рая и ада. Неважно, видел ли я тайну (они знали, что видел) или был частью заговора, призванного раскрыть ее. Меня нужно было заставить молчать. Разногласия вызывало лишь одно: что со мной сделать.

Я знал, что они обсуждали, потому что до меня долетали обрывки слов.

— Здесь не должна проливаться кровь, — провозгласила ангел Ханна.

Потом кто-то — кажется, демон, которого я знал в обличье Питера, — возразил:

— Ничто не оправдывает казнь. Он ничего не сделал.

Посыпались возражения, и со всех сторон звучало одно слово: «Пресс! Пресс! Пресс!» По мере повторения слова страсти накалялись, и способы выражения чувств становились все более чудовищными. Стоял невообразимый шум, от этой какофонии мой мозг бился о черепную коробку.

Среди рева слышался один человеческий голос, и он звучал яснее оглушительных криков просто потому, что был человеческим, ранимым и беззащитным. Это говорил Гутенберг. Только позже я осознал его слова: он протестовал против того, как предполагали использовать его пресс, созданный для распространения вести о спасении.

Но его речь никак не повлияла на шумное обсуждение за столом. Все продолжали яростно и бурно спорить, пока внезапно не умолкли. Кто-то внес предложение, его поддержали и приняли решение. Моя судьба была решена.

Не имело смысла просить суд о снисхождении. Меня судили существа, не интересовавшиеся ни мной самим, ни моей точкой зрения. Они хотели только избавиться от меня без крови и без чувства вины.

Было странное движение в самом сердце переплетения переговоров: что-то собралось, вспыхнуло. У меня не было причин так думать, но я все же подумал: возможно, это последний огонь в моей жизни, который скоро…

или уже…

разгорается.

Пока разгорался огонь, я глянул на Квитуна Его лицо больше не выражало радости по поводу моего спасения, исчезла нежная улыбка, что была мне лучшей наградой. Я перенес бы десять ран, подобных моей последней ране, лишь бы он улыбнулся мне снова.

Но было слишком поздно для улыбок, слишком поздно для прощения. Сплетенные реплики переговорщиков почти растворились друг в друге, а пламя внутри их все усиливалось, забирая крупицы тепла у других ангелов и демонов в зале.

И тут оно вырвалось и бросилось на меня.

В тот же миг дверь, за которой я прятался, растворилась в огне вместе с коробкой и несколькими идеально ровными каменными глыбами, оставив меня без защиты перед судным пламенем, что вырвалось из сердца переговоров.

Оно настигло и окружило меня пылающей завесой, не позволившей мне даже попытаться бежать — если предположить, что у меня были силы или желание бежать. Я просто ждал исполнения приговора, отдав себя смерти. Внезапно раздался чей-то крик. Это опять был Иоганн Гутенберг, его голос стал хриплым от гнева. Он снова возражал, и снова его не услышали.

У меня было время подумать, пока пламя окружало меня.

«Разве я недостаточно наказан?»

Я задаю вам сейчас тот же вопрос:

«Разве я недостаточно наказан?»

Вы видите меня своим мысленным взором? Видите? Я окружен огнем демоническим и священным, танцующие завитки жара пробираются сквозь прорезь моей раны, доходят до горла и лица, изменяют природу моей плоти, крови и костей.

И снова я спрашиваю вас:

«Разве я недостаточно наказан?»

Пожалуйста, ответьте «да». Во имя милосердия, скажите, что вы наконец поняли, какие ужасные страдания я перенес. Скажите, что я заслужил избавление.

Нет, даже не говорите этого. К чему тратить силы на разговоры, когда вы можете потратить ее на единственное, чего заслуживает эта обожженная, изрезанная клинками и истерзанная когтями тварь в ваших руках.

*** * ***

Сожгите эту книгу.

Если это будет единственное проявление сочувствия в вашей жизни, вам все равно откроются врата рая.

Я знаю, вам не хочется об этом думать. Ни одно живое существо не желает думать о смерти. Ho она придет. Вы умрете, и это так же неизбежно, как неизбежно ночь сменяет день. Вы будете бродить по серой местности, далекой и от ада, и от рая, и от любого места на этой планете, которую человечество считает своей собственностью, и тогда некое существо с едва различимым лицом, в одеянии из дыма и звездного света приблизится к вам, и раздастся голос, подобный свисту ветра в разбитом окне:

— Что ж… Мы в затруднительном положении. По всем правилам ты должен отправиться в ад за шашни с демоном по имени Джакабок Ботч. Но мне говорят, что есть смягчающие обстоятельства, и я хочу, чтобы ты рассказал о них своими словами.

Что вы скажете?

— О да, у меня была книга, в которую вселился демон, но я передал ее другим.

Так вы не заслужите пропуска к дверям рая. И не тратьте время на ложь. Они знают все, эти духи у врат. Они задают вам вопросы, но ответы им уже известны. Они хотят услышать, как вы скажете:

— У меня была книга, в которую вселился один из жесточайших демонов в истории мира, и я ее сжег. Я жег ее, пока она не превратилась в хлопья серого пепла. Потом я растер пепел в пыль и развеял по ветру.

Вот вам и ключ к вратам рая.

Я клянусь, ради всего святого и нечестивого, ибо они части великой тайны: Бог и Дьявол, Свет и Тьма — это одна неразделимая мистерия. Я клянусь, что это правда.

*** * ***

Что?

Даже после всего этого я не дождался огня? Открыл вам тайну тайн, а моя темница по-прежнему холодна. Холодна, как вы, переворачиватель страниц. Вы холодны до мозга костей. Я вас ненавижу. Снова не могу найти слов. У меня есть вся моя ненависть, но нет средств выразить ярость и отвращение. Если я назову вас дерьмом, я оскорблю содержимое моего кишечника.

Я думал, что научил вас кое-чему о путях зла, но я теперь вижу: вам были не нужны мои поучения. Вы сами знаете зло, более того, вы воплощаете его. Вы тот, кто стоит рядом, пока другие страдают. Вы либо примкнете к толпе линчевателей, либо будете наблюдать медленную смерть безымянного приговоренного.

Я убью вас. Вы это знаете. Я хотел рассечь вас одним взмахом лезвия, от уха до уха. Но теперь понимаю, что это слишком милосердно. Мой нож пройдется по вам так же, как ваши безжалостные глаза бегали по этим строчкам. Взад-вперед, взад-вперед. Убийство это или чтение, движения одни.

Когда дело будет сделано на славу, ваша жизнь вытечет наружу. Горячая, кипучая жизнь выплеснется на пол у ваших ног. Можете себе представить, как это выглядит, переворачиватель страниц? Как сосуд красных чернил, оброненный неловким творцом.

И не найдется никого, кто попросит пощадить вас. Никого в пределах освещенной страницы — здесь всегда день, когда книга открыта, и всегда ночь, когда она закрыта. Никто не станет молить о милосердии, когда вас разденут догола — голым и окровавленным вы пришли в мир, голым и окровавленным покинете его, — и я буду упиваться зрелищем вашей гусиной кожи и ужасом в ваших глазах.

О, мой переворачиватель страниц, зачем вы позволили так далеко зайти, когда столько раз вы могли бы чиркнуть спичкой?

Остались только порезы. Взад-вперед, поперек живота и груди, по органу любви; сзади, по ягодицам, пока ярко-желтый жир не вывалится под собственным весом, пока кровь не потечет по поверхности вашего бедра. Я подрежу ваши поджилки. Демонация, как это больно! И как вы кричите, как вопите и всхлипываете! До тех пор, пока я снова не подойду спереди и не закончу трудиться над вашим лицом. Глаза — взад-вперед. Нос — долой одним ударом. Рот — взад-вперед, и он разверзся, как рот дурачка, когда несчастное существо молит о чем-то.

Этого вы хотите? Такая извращенная, лживая, бессердечная свинья, как вы, не заслуживает ничего другого. Только медленная мучительная смерть и скорое забвение в самом дешевом ящике, какой отыщут ваши любимые люди.

Я прав?

Нет? Кажется, вы возражаете?

Если вам не нравится, используйте последний шанс. Хватайтесь за него, вот он — самый последний шанс изменить свою судьбу. Нет ничего невозможного, даже сейчас и даже для извращенной, лживой, бессердечной свиньи. Нужно просто прекратить водить глазами, и я не буду также водить ножом.

*** * ***

Ну же?

*** * ***

Нет. Все мои разговоры о ножах и глазах вас не трогают? Я буду сулить вам мрачную жестокую участь, пока горло не запершит до крови, а вам и дела нет.

Вы хотите только, чтобы я закончил этот проклятый рассказ. Как будто это придаст смысл вашей бессмысленной жизни.

Позвольте мне сказать: нет, не придаст. Но я расскажу вам, чем все завершилось, а вы за это заплатите.

Предпоследний огонь.

Он захватил меня снаружи и изнутри, заполонил мою кожу, мышцы, кости и спинной мозг. Ему принадлежали мои чувства и память. Ему принадлежали мое дыхание и экскременты. И он превращал их все в общепонятный язык. Это ощущалось как чесотка глубоко-глубоко внутри. Я поднял правую руку и увидел, что с ней происходит, свет прочерчивал линии на ладонях и освещал слой плоти под замысловатым узором моих вен и нервов, будто карты какой-то тайной страны, спрятанной в моем теле.

Но сила, что осветила их, продолжала их разрушать. Дороги, что были проложены на этих картах, стирались с ландшафта моего тела, линии на ладони расплетались, узор пульсирующих вен под ними распускался. Если мое тело было когда-то страной, а я — ее королем-деспотом, то меня низвергли объединенные силы небес и ада.

Кричал ли я, сопротивлялся ли этому мятежу? Я попытался. О демонация, как я старался! Но те же преобразующие силы, что трудились над разложением моих рук, похитили слова с моих губ и превратили их в значки яркою пламени. Они упали на мое поднятое кверху лицо, тоже разлагавшееся на знаки.

У меня ничего не похитили. Сама моя природа изменялась под влиянием приговоривших меня сил.

Спотыкаясь, я побрел из залы переговоров в мастерскую. Но что было вверху, то и внизу. Мои ноги уже не могли касаться земли. Вслед за ладонями, руками и лицом они трансформировались в световые знаки.

Нет, не просто знаки. Буквы.

Из букв, переставленных в определенном порядке, складывались слова.

Меня превращали в слова.

Бог мог быть Словом в начале. Но в конце — я о моем конце (кого заботит чей-то еще? важен только наш собственный) — Слово было у мистера Б., и мистер Б. был Словом.

Такой способ избрали переговорщики, чтобы избавиться от меня, не проливая кровь в том месте, где в самый благоприятный из дней встретились святое и нечестивое.

Мне уже не требовались ноги для передвижения. Силы, разлагавшие мое тело, влекли меня к печатному станку, который, судя по звукам, работал за моей спиной. Примитивным механизмом владели те же самые силы, демонические и небесные, что несли меня к нему.

Я видел пресс глазами-словами и слышал его ритмичный шум под сводами черепа-слова. Машина готовилась напечатать свою первую книгу.

Я вспомнил, что Гутенберг выбрал для испытания своего творения экземпляр «Ars Grammatica». И еще стихотворения, о да «Сивиллины пророчества». Но его скромный эксперимент окончился смертью или бегством работников. Листок, который я видел раньше, лежал сейчас на полу, его вытащили из пресса и отбросили в сторону. Предстояло напечатать гораздо более странную книгу.

Ту, что у вас в руках.

Это моя жизнь, рассказанная мной самим, моей собственной плотью, кровью и сутью. И моей смертью, хотя это была вовсе не смерть, а заточение в темнице, где вы меня и обнаружили, когда открыли эту книгу.

Я на миг увидел клише, что получились из меня: они зависли в воздухе вокруг пресса, как спелые яркие плоды, величаво покачивающиеся на невидимой ветке. И пресс начал работать, начал печатать мою жизнь. Я скажу в последний раз: демонация! Что за ощущения! Нет слов — и откуда бы они взялись? — чтобы описать, какие чувства испытываешь, когда превращаешься в слова, когда твою жизнь кодируют и печатают черной краской на белой бумаге. Моя любовь, мои потери и ненависть переплавлялись в слова.

Это похоже на конец света.

И все-таки я жив. Эта единственная в своем роде книга, не похожая ни на какую другую, напечатанную гутенберговским прессом или бесчисленными прессами, сделанными после него. Поскольку я вошел и в типографскую краску, и в бумагу, ее страницы изменчивы.

*** * ***

Нет. Простите. Это была опечатка. Этого предложения выше, начиная с «Поскольку я…», не должно быть. Я заговорил прежде времени.

Я вошел в типографскую краску и бумагу? Нет-нет. Это неверно. Вы знаете, что это не так. Я за вашей спиной, вы не забыли? Я на шаг приближаюсь к вам с каждой перевернутой страницей. В моей руке зажат нож, готовый порезать вас так же, как…

как вы читаете страницы…

взад-вперед…

О, как польется кровь! Вы будете молить меня остановиться, но я не…

я не…

я…

не…

*** * ***

ДЕМОНАЦИЯ!

Хватит! Хватит! Больше нет причин убеждать вас в том, во что я сам хотел бы верить, ради жалкой попытки заставить вас сжечь эту книгу. Ведь вы знали (я вижу это по выражению вашего лица), что я все время лгал вам.

Я не стою за вами с ножом, не собираюсь вас зарезать. Меня там никогда не было и не могло быть. Я здесь и только здесь. В словах.

Но не все было ложью. Страницы изменчивы. Я мог переставлять слова на тех страницах, которые вам предстояло прочитать. Теперь это моя единственная сущность. Посредством слов я могу говорить с вами, как говорю сейчас.

Я хотел только одного — чтобы вы сожгли книгу. Разве это слишком много? Можете не отвечать, я и сам знаю: я был своим злейшим врагом, рассказывая вам истории. Нужно было просто рассыпать слова, чтобы все предложения, кроме мольбы о сожжении книги, обессмыслились. Тогда вы могли бы это сделать.

Но так давно никто не смотрел на меня с желанием выслушать мой рассказ. У меня он всегда наготове, это жизнь, которую я прожил. Мне некому ее рассказать, кроме вас. И чем дальше, тем сильнее мне хотелось продолжать, тем сильнее хотелось рассказать все.

Я разрывался на части: одна часть хотела рассказывать о своей жизни, а другая хотела освободиться.

О да, освободиться.

Именно свободу я мог выиграть, будь я похитрее и уговори вас поджечь эти изменчивые страницы, чтобы они исчезли в клубах дыма.

В этом дыму я воспарил бы, освобожденный от слов, в которые был заключен. У меня нет иллюзий, что где-то меня дожидается тело из плоти и костей. Оно исчезло навсегда. Но я говорил себе, что я мог бы постичь смысл жизни. Все, что угодно, предпочтительнее темницы этих страниц.

Но нет. Вы так и не купились на мои уловки. Я использовал в книге все возможные обманы и ухищрения. Все известные мне военные хитрости.

Хотите познать пути зла? Опишите все способы, какими я пытался заставить вас сжечь книгу. Искушение (дом и старое дерево); угрозы (мое приближение к вам с каждой перевернутой страницей); взывание к состраданию, к вашему отзывчивому сердцу. Все бесполезно, конечно же. Если бы хоть один способ сработал, нас бы здесь уже не было.

Но я там же, где вы меня нашли, и жить мне незачем. Разве что когда-нибудь кто-то другой откроет эту книгу и начнет читать.

Может быть, к тому времени я придумаю ловушку получше. Что-то надежное. Что-то, гарантирующее спасение.

Может, вы поможете мне хоть немного? Я развлек вас, так сделайте для меня доброе дело. Не бросайте меня на полке собирать пыль, ведь вы знаете, что я внутри, заперт во тьме.

Пожалуйста, передайте меня кому-то. Это такая малость! Отдайте меня кому-то, кого ненавидите, и вас порадует весть о том, что его изрезали на куски. Взад-вперед, как глаза бегут по странице.

*** * ***

А пока позвольте дать вам совет. То, что вы узнали о тайном сговоре между силами небесными и силами адовыми, лучше держать при себе. Их агенты повсюду, а их способы слежения за еретиками и нечестивцами постоянно совершенствуются. Мудрее всего будет помолчать. Поверьте мне. А если не верите мне, прислушайтесь к своему инстинкту. Ходите с опаской по темным местам, не доверяйтесь никому, кто обещает вам Господне прощение и место в раю.

Наверное, и этот совет не стоит того, чтобы даровать мне право на сожжение?

Так я и думал.

Тогда вперед. Закройте дверь темницы и живите своей жизнью. Мой час придет. Бумага горит легко.

А слова умеют ждать.

Эмилиану Дэвиду Армстронгу

Памеле Робинсон

с любовью и благодарностью

notes

Примечания

1

Нижние земли — по историческим причинам этим термином принято называть территорию, примерно соответствующую сегодняшним Нидерландам, Бельгии и Люксембургу (Бенилюкс).

2

Одно из имен дьявола.

3

«Искусство грамматики» (л<гт.) — общее название книг о грамматике латинского языка.

Table of Contents

Annotation

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***