У маленького Дэнни есть мечта: получить призовую ленточку в школьном конкурсе произношения слов по буквам, к которому он старательно готовился целый год. Путь к заветному трофею превращается в полосу экзистенциальных препятствий, когда течение и без того нелегкой жизни двенадцатилетнего мальчика омрачается внезапной трагедией.
Я хотел бы сказать спасибо за содействие, поддержку, дружбу, вдохновение и особенно помощь в написании, издании и продвижении этой книги следующим людям: моей жене, самой преданной поклоннице и идеальной читательнице, Мэри; Джеймсу Ньюману (чей «Полуночный дождь» послужил источником вдохновения для книги, которую вы только что прочитали), Джону Бодену (который случайно прислал мне экземпляр «Полуночного дождя»), Джеймсу Торну, Заку Бохэннону, Беттине Мелер, Джону Л. Монку, Джо Майнхардту, Марку Аллану Ганнелзу, Тому Адамсу, Ивонн Мейсон, Майклу Томасу Найту, Роберту С. Петтигрю, Шону Хаппу, Роберту Р. Маккаммону, Уильяму Голдману, Стивену Кингу, Джо Лансдэйлу и Келли Хадсон, чей стиль вдохновил меня писать от первого лица в настоящем времени, Джодин Тёрстон, Майку Перезу, Бетти Рокстеди как верной читательнице и за обратную связь, Мэтту Уэберу, Тому Адамсу, Скотту Уэббу, Дэну Падавоне, папе Луцке и моей матери, которая очень даже живая, бесконечно трезвая, спокойная, нежная, любящая и которую я ни за какие награды не завернул бы в полиэтилен; моему биологическому отцу, который продолжает вдохновлять меня на все, что я пишу, несмотря на то, что его нет в живых; друзьям детства, мичиганским грунтовым дорожкам, лесам и полям, черничному печенью «Поп-тартс» компании «Келлогс» и Зомби Аарону Магуайру, который не читает ничего из моего репертуара, но без которого мне не удалось бы пережить столько приключений, ставших источником идей, — два года, вместившие воспоминания, которых хватило бы на целую жизнь. И, самое главное, Богу/Иисусу. Без вас мое существование было бы поистине одиноким и унылым. Спасибо!
Краткая заметка о таких книгах, как «Жизнь мальчишки» Роберта Маккаммона, «Храм золота» Уильяма Голдмана, «Полуночный дождь» Джеймса Ньюмана, «Тело» Стивена Кинга и «Лето джедаев» Джона Бодена, а также о фильмах «На берегу реки», «Бутылочная ракета» и «Призрачный мир»: благодаря им я продолжаю читать и писать. Истории взросления — мой любимый поджанр, и я надеюсь, что эта книга принесет вам то же ощущение волшебства, которое я испытал при чтении и просмотре всех вышеперечисленных книг и фильмов.
Я видел много фильмов, в которых полицейские с отвращением морщились от запаха гниющего тела, прикрывая рты, чтобы удержать внутри обед. Но даже все изображенные голливудскими актерами реакции вместе взятые не могли подготовить меня к реальности. Случались моменты, когда я не был уверен, что выдержу, когда засыпал, высунув голову в окно или расставив вокруг себя зажженные ароматические палочки, чего мама никогда бы мне не позволила сделать. Но оставалось потерпеть всего несколько дней, и я знал, что оно того стоит.
Так оно и оказалось.
Будильник срабатывает в 7:10. На повтор я не нажимаю. Никогда. От этого только хуже. Я все равно усну и через десять минут буду еще более уставшим. Вместо этого я лежу в постели и слушаю, как он звенит, пока у меня не кончается терпение. Мама не жалуется — она никогда его не слышит. Она спит внизу у себя в кресле перед телевизором, который играет роль ночника, а повторные показы серий «Я люблю Люси» и «Моя жена меня приворожила»[1] действуют на нее как колыбельная.
Мой дядя Фрэнк однажды притащил ей кресло — так он по-своему помог после того, как умер папа. Оно было почти новым. Раньше дядя Фрэнк владел мебельным магазином, и кресло стояло там как образец, прежде чем его убрали собирать пыль в глубину гаража, где к нему годами никто не прикасался. Когда дядя отдал его маме, кресло было обтянуто пленкой: она издает шум, когда мама в нем ерзает. Ей странным образом удается сидеть в этом кресле ровно, каким бы скользким оно ни было. И несмотря на десяток с лишним прожженных в пленке дырок — от засыпания с горящей сигаретой в руке, — мама ее не снимает. Мне кажется, что она по-своему пытается сберечь воспоминания и что кресло напоминает ей об отце. И хотя оно уже давно пожелтело от дыма сигарет, по две пачки выкуриваемых каждый день, мама по-прежнему уверена: пока она не снимает пленку, та сохраняет ее подарок новеньким и блестящим.
Я потягиваюсь и уже хочу поставить будильник на следующий день, как вспоминаю, что сегодня пятница, а значит — "Отключить". Я шевелю ногами, готовясь встать, а там, в изножье моей кровати, лежит Ингрид. Это мамина собака — маленький пудель, который, живи он под другой крышей, клянусь, был бы на пару оттенков светлее. Ингрид никогда не спит со мной. Это был еще один подарок, который принесли из сочувствия после того, как умер папа, только на этот раз от тети Санни. Я думаю, тетя Санни подарила маме собаку в надежде, что мама полюбит животное, найдет причину жить и отложит бутылку. Она любит Ингрид, боготворит ее, готовит ей яичницу по утрам, а по вечерам делится с ней попкорном из своей тарелки. Но пить мама не перестала.
Я поднимаюсь с кровати и подхожу к календарю, который висит у меня на стене. Ему уже четыре года, но я каждый год вычеркиваю старые даты и подправляю их. Получается путано, но я его отладил. Папа привез этот календарь из Флориды, когда ездил в командировку. Он знал, что мне всегда хотелось в 'Мир Уолта Диснея', и, наверное, считал календарь лучшим подарком, помимо поездки туда. На каждой странице тут яркие и красочные изображения замка, 'Космической горы', Эпкот-Центра, Дома с привидениями и полдюжины разных персонажей, включая самого Микки.
Я беру маркер с комода, открываю его и вычеркиваю в календаре первое июня. До ежегодного конкурса произношения слов по буквам в Магуайрской начальной школе осталось пять дней. Я ждал его целый год. Это будет мой последний год в этой школе, а значит, я приложу все усилия, чтобы занять одно из призовых мест. Когда папа умер, я порылся в коробке с его старыми вещами, и в ней оказались какие-то трофеи, призовые ленточки и значки, которые он выигрывал за свои фотографии и за успехи в боулинге.
Я никогда не увлекался спортом и не знаю, что нужно, чтобы сделать достойное фото. Я в основном читаю и иногда даже пишу собственные истории. Готовясь к конкурсу, я за этот год прочитал больше, чем за всю жизнь. Даже начал читать книги, которые с трудом понимаю, такие, что не достанешь в школьной библиотеке, — я покупаю их подержанными в 'Крикеттс', по четвертаку. Иногда читаю даже словари. Иногда. Весь этот год я получал пятерки с плюсом за каждую контрольную по правописанию. Если бы папа мог увидеть меня в среду там, на сцене, он бы прыгал от радости среди остальных родителей, выкрикивая мое имя, может даже со слезами на глазах. А может быть, и мама тоже. Может быть.
После того, как папа умер, тетя Санни часто говорила, что он наблюдает за мной сверху. Я никогда во все это по-настоящему не верил и до сих пор не верю. Но мысль приятная. Признаюсь, раз или два я пытался убедить себя, что он правда за мной наблюдает, одобрительно кивая. Знаю, он бы гордился, если бы я выиграл конкурс или хотя бы попытался это сделать.
В прошлом году я перенервничал и не записался на конкурс. И, скажу я вам, это чувство ни с чем не сравнишь: хочешь чего-то очень сильно, но отказываешься, когда уже почти этого добился, так и не узнав, что из этого могло бы выйти. С тех пор я об этом сильно жалею. Даже если бы я запнулся на первом же слове, стоя на сцене перед всеми моими товарищами и их родителями, это все равно не сравнилось бы с тем стыдом, который я испытывал из-за того, что ушел, даже не попытавшись. Я пообещал себе, что такого больше не повторится, и в этом году записался, как только о конкурсе объявили.
Мама не поддерживает мое увлечение чтением; она говорит, что это пустая трата времени. Какое занятие она таким не считает, мама не объясняет, а только с неодобрением перечисляет все, чем занимаюсь я. Она говорит, что наша семья проклята и если я планирую стать кем-то еще, кроме как заводской крысой, то меня ждет жестокое разочарование. И после пропуска прошлогоднего конкурса я начал ей верить.
Я смотрю на Ингрид. Она и не шелохнется. Просто лежит, свернувшись у меня на одеяле и прикрыв нос лапой, глядит на меня. Как я уже сказал, это на нее не похоже. Она спала со мной всего один раз. Мама не могла найти свою бутылку водки — или просто напрасно думала, что та вообще у нее осталась, — а это было пасхальное воскресенье, и магазины не работали. Поэтому всю оставшуюся часть дня — и весь вечер — она провела в полупьяном состоянии, злая как черт. Срывалась даже на Ингрид, несколько раз ее пнула. Ингрид провела ночь у меня в ногах, затаив обиду и тихонько дрожа, как с ней обычно бывает во время бури. Я надеялся, что после всего этого мама на следующий день проснется с пониманием: ее пристрастие к выпивке стало проблемой. Но этого не случилось. Ни капельки она не поняла. Наоборот, на следующий день мама выпила больше обычного, чтобы возместить недостаток. И лелеяла свой стеклянный идол, будто это был новорожденный Иисус.
И если для Ингрид в ту ночь попасть под горячую руку было внове, то для меня это дело привычное. Ложиться спать с синяками, покрасневшей щекой или звоном в ушах мне случалось по меньшей мере раз в неделю, а иногда и по два-три, в зависимости от количества выпитого и того, показывался ли я маме на глаза, пока она была в сознании.
Бьет меня мама всегда по ночам. А иногда, очень поздно, она встает с кресла, когда я уже давно сплю, и извиняется единственным способом, который допустим для ее пьяной гордости: подогревает черничные 'Поп-тартс'[2], мои любимые. Я просыпаюсь, чтобы пойти школу, и вижу парочку печений, поджаренных и несколько часов как остывших, аккуратно уложенных на бумажную тарелку в центре стола. Единственное блюдо, что она вообще 'готовит'. Признаюсь, иногда я назло разламываю их на куски и скармливаю Ингрид, которая лежит у мамы на коленях, пока та спит. А потом иду в школу голодный и обиженный.
Но я не люблю себя жалеть и устраивать, как выражается мама, 'праздники жалости'. На самом деле, я не плакал уже два года. Не уверен в том, как именно это меня характеризует. Я как-то читал книгу, где главный герой держал все глубоко в себе, а потом оно вырвалось наружу со страшным убийственным гневом. Но это не про меня. Я просто не плачу и все. Уже даже по папе. Конечно, на меня иногда накатывает грусть, но я ей не поддаюсь. Думаю о хороших временах.
Я одеваюсь и чищу зубы. Отражение в зеркале напоминает мне, что я только вчера подстригся. Невероятно прямая челка так и бросается в глаза. Ей предстоит пробыть в таком неловком виде еще по крайней мере две недели. Это как носить новенькие белые кроссовки: все видят, что они новые, и так и пялятся на них, когда ты проходишь мимо.
Друг дяди Фрэнка, Рон, держит парикмахерскую для мужчин и всегда меня стрижет. И делает это бесплатно. Мне кажется, ему меня жалко, не столько потому, что умер папа, а потому, что у меня осталась мама. Она ему не нравится. Они ссорятся из-за стопки журналов с женщинами, которые Рон держит под прилавком рядом со стульями. Мама говорит, они не должны лежать в месте, где их могут увидеть дети. Но я никогда их не вижу. Они всегда лежат передней стороной обложки вниз, а сверху только реклама сигарет. Хотя, как по мне, смотреть на заманчивые картинки, которые призывают покупать табак, хуже, чем пялиться минут десять на пару сисек.
Я делаю все, что могу, чтобы растрепать челку и придать ей более естественный вид. Без особого успеха. Затем беру из комнаты ранец и запихиваю в него книгу, которую сейчас читаю, — 'Я — легенда'. Она классная. И намного лучше, чем другие книги про вампиров, которые я читал. Иногда мне хотелось бы жить в мире, где я сам по себе, как главный герой, Роберт Невилл. В этом есть определенная романтика. А если не считать людей, которых я вижу вне дома, моя жизнь внутри него, наверное, не так уж отличается от одинокого существования Невилла. Несмотря на то, что мама постоянно обрушивает на меня шквал ругани, я один в этих стенах. У себя дома я — последний человек на Земле.
Спускаясь по лестнице, я слышу тихий шлепок, когда Ингрид спрыгивает с кровати, а потом следует за мной, осторожно переступая лапами по ступенькам. Я останавливаюсь на полпути, и она тоже замирает: не хочет проходить вперед. Я еще не достигаю конца лестницы, как до меня доносится запах. Ингрид наделала дел где-то в доме. Я не знаю, вырвало ли ее, или она наложила кучу, или и то и другое. Но, судя по тому, насколько запах сильный, этого там много. Я смотрю на Ингрид. Хвост у нее опущен, будто приклеился к заду, уши испуганно прижаты. Она не забыла тот день, когда мама ее пинала.
Не считая света от телевизора и тонких солнечных лучей, проникающих сквозь шторы, гостиная погружена в темноту. Мама каждую ночь перед тем, как идти спать, проверяет, чтобы жалюзи были опущены, шторы плотно сдвинуты, а телефон отключен. Сама она редко встает до полудня. А когда я выхожу в школу, она обычно спит беспробудным сном после ночной попойки, сидя ровно у себя в кресле, несмотря на скользкую пленку, и храпя с отвисшей челюстью.
Я подхожу к раздвижной стеклянной двери и выпускаю Ингрид. Меня обдает жаром. Еще нет и семи утра, а старый ржавый градусник на стене гаража показывает 76 градусов[3]. Воздух плотный, влажный и неприветливый. Я прожил в Луизиане всю жизнь, но здесь бывают такие дни, к которым никак не удается привыкнуть. Сегодня, уже понятно, будет один из таких.
Ингрид выбегает на заросшую высокой травой лужайку в нашем крошечном дворике, и я закрываю дверь. Я надеюсь найти источник запаха и убрать все до того, как уйду в школу, чтобы мама ничего не прознала. Смотрю у двери — когда Ингрид не может терпеть, она ходит туда. Ничего. Захожу в кухню, запах вроде бы слабеет. Возвращаюсь к лестнице и иду в гостиную. Это похоже на игру в 'Холодно — горячо', только здесь я носом ищу малоприятный приз.
У входа в гостиную я замираю. Игра окончена. Мама молча сидит в кресле с разинутым ртом. По подбородку тянется что-то напоминающее засохшую овсяную реку, а на груди, на фланелевой ткани, собралась целая лужица. Веки широко распахнуты, в сухих глазах видно тусклое отражение кадров из старого вестерна. Я понимаю, что она умерла. Не только по открытым глазам и разинутому рту, но и по застывшему перепуганному взгляду, будто она наблюдала за подступающей смертью. Свет телевизора только усиливает синий оттенок ее лица. Я не обращаю внимания на беспорядочные звуки стрельбы, что доносятся из стоящего перед ней ящика, а только задумываюсь, почему это не случилось раньше.
Я поражаюсь тому, сколько вредных привычек может вынести человеческое тело. И хотя в свои двенадцать я не имею медицинского образования, я знаю: бутылка алкоголя и две пачки сигарет в день никому не помогут достичь долголетия. Ее тело годами боролось за жизнь, боролось вопреки головным болям и тошноте, вопреки кашлю и упадку сил, недоеданию и недосыпу. И проиграло. Хотя и нельзя сказать, что сдалось. Оно продолжало жить, даже когда все обстоятельства были против него.
Ингрид скребется в дверь у меня за спиной. Значит, она не боялась, по крайней мере не того, что мама опять ее ударит. Собака знает, что мамы больше нет, что она не будет за ней ухаживать, не покормит яичницей и не поделится попкорном. Я медленно возвращаюсь к двери и впускаю Ингрид. Она бежит в кухню, где ее ждет свежая еда и вода. Об этом мама всегда заботилась. Не будь я осторожен, то со временем стал бы завидовать тому вниманию, что получает собака. Это было бы очень легко. Но я не завидую. Ингрид не виновата, что со мной происходили все эти вещи.
Я подхожу к двери и выглядываю наружу. Высокая трава слегка колышется: по ней бежит легкий ветерок. Если верить Старому Ржавику, температура уже поднялась. С тревогой задумавшись, насколько жарко будет днем, я мгновенно отвлекаюсь от ужасного осознания того, что остался совершенно один: я хотел этого раньше, но не теперь. Только не так.
Это же неправильно, что я не бросился сразу к телефону и не стал набирать 911? Я даже не проверил ее пульс, как делают в кино, и не стал взывать к Богу от страха и злости. Вместо этого я впустил собаку и посмотрел во двор, думая о том, что нашу маленькую лужайку пора бы подстричь.
Разве я плохой сын?
Я забываю, что телефон с ночи отключен, и набираю 911. Подношу трубку к уху, стою, загипнотизированный колышущейся травой, целую минуту, прежде чем понимаю, что в трубке нет ни гудков, ни вообще каких-либо звуков. Я наклоняюсь и подключаю провод к разъему над полом. Задумываюсь над тем, в каком порядке будут разворачиваться события, если я позвоню.
Они пришлют скорую? Или один из тех черных фургонов, на которых яркими буквами написано: 'Коронер'? Соседи, наверное, соберутся снаружи и будут стараться заглянуть внутрь каждый раз, как кто-нибудь из медиков откроет дверь. Дядя Фрэнк умер меньше чем через год после папы, а тетя Санни переехала в Калифорнию следовать своим мечтам. Остался только я. Когда они заберут мамино тело и поймут, что я остался совсем один... Что они со мной тогда сделают?
Отправят в детдом, как мальчика с Колледж-стрит, туда, где везде кривые, побитые ставни на окнах. Где дети, у которых нет родителей, сидят в темных комнатах и смотрят на мир из этих окон. Где у них только матрацы на полу и тарелки с недоеденными бутербродами с маслом, где они плачут до тех пор, пока не уснут. По крайней мере, я так себе это представляю.
Кто позаботится об Ингрид? Кто подстрижет лужайку? Мне придется оставить мою коллекцию книг. Я пропущу занятия в школе.
Я пропущу конкурс!
Вот это тяжелее всего. Весь год я ждал и жалел — и все ради того, чтобы снова отказаться, меньше чем за неделю до события.
Я снова отключаю телефон. Я не буду набирать 911, по крайней мере пока. Не будет здесь ни черных фургонов, ни медиков, и уж точно не будет соцработников, которые возьмут меня за руку и начнут изливать полуискренние слова сочувствия, прежде чем я превращусь в очередную папку в глубине шкафа, полного забытых детей.
Почему я не плачу по маме?
Следующий свой шаг я еще не продумал. Знаю только, что в среду я буду в актовом зале Магуайрской начальной школы произносить по буквам слова, которые ни один двенадцатилетний повторить бы не смог. Я стану лучшим из всех, кто когда-либо там выступал. На стену повесят дощечку в мою честь, и она провисит многие годы. Целые поколения будут стремиться дотянуть до моего мастерства в произношении слов по буквам, но всякий раз их будет ждать неудача. Дэнни Кристофер Ньюман: из беспризорного ребенка в профессоры Гарвардского университета.
У меня в горле встает ком, и я с трудом его проглатываю. Потом начинаю плакать. Не по маме, а потому что впервые в жизни понимаю, что верю в себя. Если на мне когда и было проклятие, то я положил ему конец. Последнее, что от него осталось, сидит сейчас в обтянутом пленкой кресле в соседней комнате.
Знаю, рано или поздно я буду вынужден позвонить и сообщить, что мама умерла. И я понимаю, что мне придется жить в детдоме, приюте или в другом месте с чужими людьми и спать в чужой кровати. Но я ни в коем случае не перейду к следующей главе моей жизни, не сделав всего, что смогу, на конкурсе. Я сделаю все, чтобы туда попасть, чтобы победить. Выиграть хоть одну призовую ленточку. Хоть какое-то напоминание, которое я смогу забрать с собой, — напоминание о том, что я нормальный, что мама ошибалась, что чтение не пустая трата времени, как и все остальное, что двенадцатилетний ребенок может посчитать интересным.
Я упаковываю себе обед, Ингрид следует за мной по пятам. До меня начинают доходить звуки стрельбы и реплики ковбоев из телевизора. Я зажимаю нос и вхожу в гостиную. Ингрид останавливается за мной на пороге комнаты. Заходить она не хочет. Я сосредоточиваюсь на вестерне и не смотрю на маму, но все равно вижу ее боковым зрением. Выключаю телевизор, жду, что она сейчас проснется и закричит, мол, как я посмел выключить. Но она не просыпается.
Я возвращаюсь в столовую, потом иду в кухню. По привычке проверяю, есть ли еда и вода у Ингрид. Есть, еще много, еще свежая. Я хватаю ранец и обед, снова захожу в гостиную, перед этим набрав в грудь побольше воздуха. Останавливаюсь у двери и оглядываюсь вокруг, стараюсь убедиться, что ничего не забыл. В столовой осталась стопка подсохших черничных 'Поп-тартс'. Я выхожу из дома и запираю за собой дверь.
Пока, мама.
Деревянное крыльцо скрипит у меня под ногами, словно провожая в школу. В воздухе, хоть и плотном и влажном, витает приятный запах скошенной травы и жареной еды. Сосед, мистер Артуэлл, стрижет кусты — идеальные шары, прямой линией отделяющие его лужайку от нашей. Хотя все дома на улице остро нуждаются в ремонте — а некоторые вовсе стоило бы снести, — мистер Артуэлл отчаянно старается забыть о том, где живет, и его двор кажется роскошным террариумом посреди свинарника.
— Куда собрался, Дэнни? В школу?
— Да, сэр.
— Сегодня жара будет!
— Да, похоже на то. — Мне кажется, будто каждое мое слово наводит на мысль, что мама лежит дома мертвая и гниет.
— Уже меньше недели осталось. Продержишься?
Я останавливаюсь и задерживаю дыхание.
— А?
— Пока тебя не отпустят на каникулы. Есть планы на лето?
Я снова начинаю дышать.
— Ах, да… Э-э, то есть нет. В смысле, не особо.
Слишком много слов.
— Ну, не буду тебя задерживать. Иди, пока поезда нет.
Передо мной, через улицу, тянется крутой травянистый склон, где по верху проходят рельсы. И хотя до школы можно дойти пешком, если дорогу преграждает поезд, ждать надо не меньше десяти минут. Я спешно взбираюсь на холм и перехожу через рельсы. Следующие полмили, которые я прохожу по спускающемуся вниз лугу, вижу кирпичные стены Магуайрской начальной школы.
За пять минут до звонка я сижу в классе, одежда липнет к телу, и мне хочется просто сорвать ее и прыгнуть в ближайший водоем. Все окна в здании открыты, в каждом классе работает минимум по два вентилятора. Финансирование не позволяет школе особо разжиться кондиционерами, поэтому их число ограничено и в большинстве классов их нет. Дышать в комнате, полной тридцати исходящих паром детей, — все равно что тонуть над водой.
Я весь день изо всех сил стараюсь не думать о маме и нахожу, что это легче, чем мне казалось. Я больше думаю о том, что я за человек такой, раз не чувствую себя разбитым и не пускаюсь в слезы. Я метаюсь между убеждением, что чувствую себя ровно так, как должен, и осуждением себя за то, что не чувствую большего. Впрочем, на самом деле женщина, которая меня родила, умерла уже очень давно. У меня были многие годы, чтобы оплакать потерю.
Как только звенит звонок, меня догоняет Картер. Я знаю его всю жизнь. Думаю, его можно назвать моим лучшим другом, хотя мы бы, наверное, могли быть еще ближе, если бы не его вранье. Он чувствует потребность производить впечатление, постоянно преувеличивая или попросту что-то выдумывая. Почему так, я точно не знаю. Но несмотря на эту небольшую стену между нами, он особенный. Думаю, нашу связь поддерживает общая любовь к книгам, хотя, подозреваю, он не прочитал и половины из того, о чем говорит.
— К черту эту жару. Когда вырасту, перееду на север. Может, в Нью-Йорк, — говорит Картер.
— Почему в Нью-Йорк?
— Не знаю. Мне кажется, там много чего есть. Большие здания, яркие огни, кинозвезды…
— В Калифорнии живет больше кинозвезд, — возражаю я.
— Там слишком жарко.
— Не-а, там сухо. Дождей нет.
— Жара есть жара.
— Ты же никогда не выезжал из Орлеана, да?
— Один раз я ездил с папой в Техас. У него там были дела. Мексиканцы и жара — вот все, что там есть. Говорю тебе… хочешь сбежать от жары — езжай на север.
Спорить с ним все равно что разговаривать с младенцем о ходьбе. Поэтому я меняю тему.
— Что вечером будешь делать?
— Ничего. Хочешь зайти?
Это как раз то, чего я хочу. Картер знает, что к себе я его никогда не приглашу, а если бы и пригласил, он бы отказался. Он был у меня всего дважды. В первый раз, когда мы завтракали в столовой, мама вышла и встала перед стеклянной дверью, чтобы выпустить Ингрид, так что солнце высветило непомерно откровенный силуэт ее стареющей груди, проступивший сквозь пожелтевшую ночнушку. Картер вежливо попрощался и отправился домой. Когда он пришел во второй раз, то не мог даже посмотреть на маму. Проходя мимо ее кресла на пути к моей комнате, он не отрывал глаз от пола. В тот раз мама выпила уже три четверти своей бутылки и стала распекать Картера за его 'пестрые, дорогие туфельки'. На самом деле туфли у него были такие же, как у меня, только новее и другого цвета. Его семья жила пусть и лучше нас с мамой, но все в том же районе и точно так же просыпалась по ночам из-за поездов. С тех пор Картер к нам не заходил.
— И остаться на ночь?
— Да, мне родители сказали, что я могу пригласить кого-нибудь переночевать. Мы можем хоть всю ночь не спать!
Картер всегда говорит, что может, но у него никогда не получается. Он сам первым засыпает, каждый раз. Я говорю ему, что мне надо увидеться с мамой и еще кое-что сделать, поэтому я приду позже.
Мистер Артуэлл сидит у себя на крыльце. Его мятного цвета металлическое кресло-качалка из каждого шва сочится ржавчиной. В одной руке он держит почти пустую бутылку пива, в другой сигарету. Он поднимает пиво и кивает. Кусты, над которыми мистер Артуэлл так усердно трудился, выглядят так же, как раньше. И так всегда. Он обрезает их настолько часто, что ни одна ветка не успевает вырасти больше других. Я отношусь к его преданности делу с уважением, но нередко задаюсь вопросом: пытается ли он запрятать что-то глубоко внутри, оставаясь все время занятым, чтобы от этого отвлекаться? Может, у него была миссис Артуэлл, которая умерла или ушла к другому? Что из этого хуже?
Я поднимаюсь по ступенькам крыльца, деревянные доски приветствуют меня скрипом. Я отпираю дверь и захожу в темный прогретый дом, наполненный гнилостным запахом, по сравнению с которым простая вонь кажется тонким мускусом. Наш небольшой дом летом превращается в печь, а старый кондиционер, все еще висящий в окне гостиной, не работает уже несколько лет.
Я кашляю, прикрываю рот рукой и быстро закрываю за собой дверь. Кроме силуэта Ингрид, сидящей перед раздвижной дверью, я ничего не вижу. Нужно, чтобы глаза привыкли к темноте. Я вытягиваю руку перед собой, прохожу мимо телевизора, мимо мамы, к Ингрид, но та возвращаться в гостиную не хочет. Вместо этого она остается на пороге и часто-часто дышит. Шерсть у нее под глазами потемнела от слез. Я беру ее на руки. Она горячая, слишком горячая. Я несу ее к раковине и брызгаю водой на холку. Ставлю на пол — Ингрид стряхивает воду. Несмотря на все это, она выглядит счастливой. Обегает небольшой круг, потом цепляется к моей ноге, затем делает еще круг. На ковре возле раздвижной двери навалена небольшая кучка и виднеются три лужицы мочи, и все это нагревается проникающими сквозь стекло горячими лучами солнца. Ингрид видит, что я смотрю на устроенный ею беспорядок, и ее возбуждение спадает, уши опускаются. Я говорю ей, что ничего страшного, это не ее вина.
Я поворачиваюсь и всматриваюсь в гостиную, туда, где стоит кресло. Содержимое желудка подступает к горлу. Мама исчезла. Я прищуриваюсь, стараясь привыкнуть к темноте. Потом, раскрыв их, вижу, что мама съехала с кресла, будто ребенок, сползший из-за стола на пол в истерике: дотянувшись коленями до пола и опершись спиной на сиденье, а руки выставив вперед, точно собака, просящая еду.
Я молча смотрю. И не могу оторвать взгляд. Мамины глаза теперь уставились в потолок. В никуда. Рот все так же разинут. Моя мама, которую некогда распирало от эгоистической гордости, теперь позорно осела на пол в такой ироничной позе, словно преклонялась перед устройством, рядом с которым провела бо́льшую часть жизни, — перед телевизором. Я выхожу из оцепенения и взбегаю с ранцем по лестнице. Высыпаю все из него на кровать и запихиваю сменную одежду, подушку и несколько книг. Затем хватаю простыню из шкафа в коридоре, спускаюсь вниз и пытаюсь накрыть ею маму. Я делаю это не глядя, повернув голову в другую сторону. Промахиваюсь. Потом наклоняюсь, чтобы поднять простыню, и вижу, что мамина ночнушка вся в бурых и желтых пятнах. Меня едва не вырвало, я устремляюсь к раздвижной двери, выхожу на заднее крыльцо и делаю несколько глубоких глотков влажного новоорлеанского воздуха.
Ингрид следует за мной и проносится к своему привычному месту во дворе. Поднимает нос и крутит мордой, словно вдыхая свежий воздух. Оставить ее снаружи не вариант, но и запереть ее дома я не могу. Без кондиционера она может умереть от жары. Я бы попросил помочь Картера, но у него и так уже две собаки, и его отец постоянно из-за них ругается: из-за дорогого корма, счетов от ветеринара и шерсти во время линьки. Я думаю попросить мистера Артуэлла — ему могла бы пригодиться компания, — но боюсь, что он обратит внимание на ситуацию с мамой.
Я набираю в грудь воздуха и вхожу в дом, затем вбегаю в гостиную. Хватаю простыню и снова накидываю на маму. В этот раз она покрывает ее всю; руки подпирают простыню снизу, будто под ней ребенок, читающий ночью, когда уже нужно спать. У меня есть немного времени поразмышлять, сошел ли я с ума или поступаю правильно. В итоге прихожу к выводу: я не сделал ничего плохого и никто не станет меня винить в том, что я прождал пять дней, прежде чем сообщить о маминой смерти. Я надеюсь.
Ингрид стоит на пороге и следит за мной. Ей ужасно жарко, она задыхается. Обычно мама на протяжении дня обрызгивала ее водой, чтобы та оставалась в прохладе. Я подхожу к кондиционеру и снимаю переднюю панель. Ищу видимую причину, по которой он может не работать: отсоединившиеся провода или что-то в этом роде. Не нахожу ничего, кроме глубоких отверстий и чего-то напоминающего фильтр, покрытый толстым слоем плесени, никотина и пыли. Я понимаю, что не имею ни малейшего представления о том, чем занимаюсь, и ставлю панель обратно. Потом иду вдоль шнура, вставляю вилку в розетку. Хорошенько стучу по корпусу кулаком и включаю устройство. Оно не издает ни звука, но я слышу, как где-то в доме раздается тихий хлопок. Кажется, выбило пробки, но свет еще горит.
Прости, Ингрид. Я пытался.
Я хватаю ранец и беру Ингрид на руки. От нее так и разит двумя пачками в день. Она коротко скулит, а потом облизывает мое лицо, отчего мне становится еще тяжелее. С ней и своими вещами я выхожу из дома. Мистер Артуэлл по-прежнему сидит в кресле-качалке. Он поднимает пиво, и я киваю, затем подхожу к его забору.
— Послушайте, мистер Артуэлл… Вы любите собак?
— Люблю.
— Хотите завести?
— Не могу… Аллергия. Я от них чихаю во сне, а потом просыпаюсь с коркой на глазах. То еще зрелище. — Он указывает на Ингрид, которую я держу на руках. — Ты же не собираешься избавиться от этой крошки, а?
— Э-э… Нет. Просто у одного друга есть щенки… Я обещал поспрашивать.
Каждый раз, когда вру, я думаю о Картере, а потом мне становится из-за этого стыдно. Но он, наверное, сам в этом виноват.
Я прохожу четыре квартала, пока не достигаю 32-й улицы, и тогда поворачиваю направо. Я стараюсь держаться подальше от солнца, иду в тени козырьков и деревьев, насколько это возможно; несу в потеющих руках Ингрид, ее шерсть липнет ко мне, раздражая кожу. Эта маленькая пыхтящая печка такая же жалкая, как я. А может, и еще более жалкая.
Еще шесть кварталов, и я оказываюсь перед Обществом защиты животных Ривервью, кирпичным зданием с нарисованными на стенах зверями. По пятницам Общество закрывается рано, но я знаю, что у них есть приемные коробки — маленькие лотки для собак и кошек, где люди могут оставлять животных в отдельных загонах до понедельника, прежде чем Общество откроется и им начнут искать новых хозяев.
С одной стороны здания прикреплены два больших ящика. Над каждым грубо нанесенные краской надписи: над одним — 'Собаки', над другим — 'Кошки'. Я смотрю Ингрид в глаза и пытаюсь дать ей понять, что спасаю ее, что она обретет лучший дом и, независимо от того, я ли брошу ее сегодня, или какой-нибудь незнакомец на следующей неделе, это должно быть сделано. Оставить Ингрид одну с мамой в душном доме было бы куда более жестоко. То, что делаю я, правильно.
Я обнимаю Ингрид, крепко стискивая ее и вдыхая запах пожелтевшей шерсти. Я ненавижу мать за то, что она взвалила на меня такой груз. Ингрид поворачивает ко мне морду и слизывает соленую влагу с моего лица. Я поднимаю откидную деревянную дверцу и ставлю Ингрид в ящик. Она вытягивает в мою сторону шею, изо всех сил старается лизнуть мое лицо. Я крепко зажмуриваю глаза и отпускаю ее. Она соскальзывает по металлическому пандусу и пропадает из виду. Я слышу звук, похожий на лязг цепи, и защелка сдвигается. Затем отпускаю крышку и кричу, пока не начинает болеть горло. На мгновение мне кажется, будто я потеряю контроль над собой и сейчас соберется толпа, чтобы поглазеть, как я корчусь на земле, пытаясь выпустить каждую частичку боли, которая меня переполняет. Я испускаю стон сквозь крепко стиснутые зубы. Я снова кричу и бью рукой по расписанной стене. Мой кулак тотчас разжимается, костяшки пальцев пронзает боль. От кожи отрываются два лоскутка и липнут благодаря крови, которая сочится из ран. Я смотрю на стену, на то место, куда ударил, надеясь увидеть, что она повреждена, что боль, которую я причинил себе, нашла отражение. Но краска, совершенно нетронутая, блестит и будто насмехается надо мной.
Сидя на полу в спальне Картера за настольной игрой, я чувствую себя еще более одиноким, чем раньше. Я держу все в себе, а сам хочу рассказать про маму. Но не могу. Я думаю о том, что это, наверное, последние выходные, которые я проведу у Картера, и хочется просто насладиться ими как следует. Но пока друг радуется тому, что я у него в гостях, я думаю лишь о маминой смерти и представляю Ингрид, которой придется до понедельника просидеть в клетке среди других удрученных животных, некогда питавших восхищение и доверие к тем, кто их кормил, а теперь растерянных и страдающих.
— Записался на конкурс на следующей неделе? — Я знаю, что нет, но все равно спрашиваю, чтобы завести разговор.
— Не-а. Это твоя тема. А я бы, наверное, пошел в драмкружок. Сьюзи Уэллингс в прошлом году ходила и говорит, там носят всякие разные костюмы, грим и все такое.
— А тебе зачем носить грим?
— Ну знаешь, гримом можно состарить, например, нос или усы ненастоящие приклеить или всякие кровавые штуки. Вроде такого.
— Да, это, наверное, круто. — И задумываюсь об этом на минуту. — Хотя я вряд ли смог бы стоять перед людьми и что-то играть. Я бы очень стеснялся.
— Ну а я точно нет. Я к такому готов. Я бы с удовольствием. Наверное, я мог бы даже заставить себя расплакаться.
— И как бы ты это сделал?
— Легко. Подумал бы о чем-то очень грустном, о каком-нибудь плохом воспоминании или типа того.
Может, это действительно просто.
— Подумал бы про дедушку, — говорит Картер.
Я вспоминаю его дедушку. Он был по-настоящему прикольным: несколько раз брал нас с Картером ловить лягушек. Если бы я потерял кого-то такого, как он, я бы тоже заплакал.
— Да, он мне нравился.
Картер смотрит на меня и, поколебавшись, говорит:
— Ты… ты можешь подумать про своего папу.
Я размышляю, смогу ли плакать по сигналу, вспомнив о потерянных близких, и чувствую себя бессердечным. Потом думаю об Ингрид, и у меня колет в горле и сжимаются челюсти.
— Прости, Дэнни. Не стоило мне этого говорить.
— Нет, ничего. Уже много времени прошло. Я в порядке.
Картер быстро меняет тему:
— Я рад, что ты смог остаться на выходные.
Я чувствую, будто он на самом деле хочет сказать: 'Я рад, что ты смог отделаться от пьяницы-матери, я ее ненавижу, ни один ребенок не заслуживает такого родителя'. И хотя он этого не говорит, он был бы прав.
— Я тоже. — И делаю ход в игре. Глупый, но я делаю его специально. Я хочу поскорее закончить. Не могу сосредоточиться.
— У меня еще никто не выигрывал, — говорит Картер.
Он врет. Прошлым летом я обыгрывал его как минимум дважды. Но я не спорю.
— Когда доиграем, то, может, покатаемся на великах?
— А там не жарковато?
— Ты и жара… Ты чего? Можно подумать, ты в Арктике родился.
Я заставляю Картера посмеяться над собой, и он не сдерживается. После игры мы выезжаем на грунтовые дорожки за школой и катаемся по ним до самого ужина.
Я просыпаюсь от запаха бекона и тостов. Мама Картера готовит завтрак. Как всегда, когда я у них ночую. Не знаю, делает ли она это каждое утро, или же мое пребывание в доме — достаточно особый повод для завтрака. Картер еще спит. Мне кажется, он продержался до часа ночи. Для него это неплохой результат. А я не мог уснуть до половины четвертого, и даже тогда мне пришлось оставить телевизор включенным. Никак не мог отделаться от мыслей. Все думал о тех ночах, что мне придется провести дома, пока мама будет лежать в гостиной. Хорошо хоть днем я буду в школе. Но ночи вызывали у меня тревогу. Время, когда все вокруг смолкнет и потолок превратится в проектор для моего мысленного взора, а я буду совсем один лежать в тишине. Не слышать ни храпа, ни Ингрид. Только собственные мысли, всякие 'а что если'. Но этой ночью, ворочаясь на полу в спальне Картера, одна мысль все же принесла мне покой, чтобы я смог уснуть, — призовая ленточка.
Я бужу Картера. Он оказывается гораздо бодрее меня, встает даже с легкостью. Мы направляемся в столовую, где стол уже уставлен разными утренними блюдами на выбор. Я сажусь на свое привычное место и беру кусок бекона.
— Дэнни! — Голос мамы Картера заставляет меня остановиться. — Что-то я не услышала молитвы.
— Простите, миссис Скофилд.
Картер смеется надо мной и усаживается на стул. Мы оба склоняем головы и бормочем слова благодарности Господу. Затем я доедаю начатый ломтик бекона и беру еще кусок, вместе с тостом и картофельной оладьей. Посреди всего этого, как неприятное маленькое напоминание, стоит тарелка недавно подогретых черничных 'Поп-тартс'. Но хоть я и очень их люблю, печенья не беру и притворяюсь, будто их там нет.
К нам подходит папа Картера и садится за стол, от него пахнет кремом после бритья и шампунем. Он накладывает себе в тарелку почти все, что осталось, кроме печенья.
— Ребята, рады, что скоро лето? — спрашивает мистер Скофилд.
— Рады, что школа закончится, но дышать болотным воздухом — нет, — говорит Картер.
Я закатываю глаза.
— Ну ты даешь, малой. Как какой-нибудь турист, — говорит мистер Скофилд.
От его слов я начинаю смеяться, чего со мной не бывало уже несколько дней. Когда все, что нужно, будет сказано и сделано, я буду очень скучать по Скофилдам.
Как обычно бывает у друзей, после двух дней общения и борьбы с жарой мы с Картером устали друг от друга. Мы не спорили и не препирались. Нам просто стало скучно. Такое случается даже у самых лучших друзей. И то, что я так расстроен, нам определенно не помогает. Приближается время ужина, и я не хочу злоупотреблять гостеприимством, поэтому собираю вещи прежде, чем миссис Скофилд успевает накрыть мне на стол, и прощаюсь с Картером.
Идя домой, я воображаю, что, наверное, так себя чувствует наркоман, когда его начинает отпускать и он вынужден возвращаться в реальность. Я хочу остановиться у путей, которые идут возле дома, запрыгнуть на поезд и уехать на нем куда угодно. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, может, туда, где будет прохладнее. Последние два дня было почти так же жарко, как в пятницу, и дальше по прогнозу будет только хуже. Я думаю о Картере.
Я захожу в магазинчик рядом с моим домом — 'Грек' — и достаю из холодильника холодную колу. Парень за прилавком стоит тот же, что и всегда. Я предполагаю, что он и есть тот самый 'грек'. Он одет в простую белую майку, покрытую пятнами разных оттенков желтого, точно как на пробнике красок в хозяйственном магазине. Большая часть волос на его теле сосредоточена на плечах и бровях, а говорит он с акцентом. Я кладу на прилавок доллар и двадцать пять центов, которые проносил у себя в ранце несколько недель.
— Два доллара. — Его голос звучит хрипло, будто он слишком напрягает связки, когда говорит.
Цена выросла. Он так уже делал. Мне кажется, он меняет цены в зависимости от погоды. Мне хочется с ним поспорить, но я этого не делаю. Я общался с ним достаточно, чтобы знать, что он не уступит, поэтому забираю деньги и ухожу. За спиной я слышу шипение и звук щелкнувшей крышки: грек открывает колу сам, делает несколько глотков и театрально вздыхает, удовлетворенный.
Я с силой дергаю дверь, и колокольчики над ней звенят громче обычного. Наверное, это я так выражаю протест.
Как только выхожу на улицу, меня хватает за руку красивая девушка с длинными темными волосами и большим рюкзаком за спиной с прикрепленным к нему спальным мешком и говорит:
— Сделай вид, что ты мой брат и нам надо домой.
Я издаю звук удивления и смятения.
— Просто притворись… пожалуйста.
И прежде чем я успеваю выяснить подробности, у меня за спиной открывается дверь, звенит колокольчик и на улицу выходит неопрятный мужчина средних лет, которому не помешало бы побриться и прополоскать рот 'Листерином'.
— Вот ты где, милая. Готова?
— Мне нужно идти домой. — Девушка сжимает мою руку и притягивает к себе.
— А это что за коротыш? — спрашивает мужчина.
— Это мой брат. Он как раз меня искал. Родители зовут ужинать.
— Но ты сказала, что едешь на запад… Ты сказала, что едешь до самого побережья!
— Простите, мистер. Мне просто надо было добраться до дома, а он здесь, в… этом городе.
Я стою и не знаю, что сказать. Выдавать ее я не хочу.
— Ты даже не знаешь, где ты, детка. Да?
Мужчина начинает злиться. Я вижу это по тому, как он щурит глаза и раздувает ноздри. Я не знаю, в какой беде оказалась девушка, но вижу, что она едва знает этого человека. И он тоже едва ее знает. Я решаюсь испытать свои актерские навыки.
— Говорю же, сестренка… мама с папой ждут. Хочешь, чтобы тебя опять наказали? — Я дергаю ее за руку, мол, идти нужно срочно, и сам поворачиваюсь. Она следует за мной.
— Спасибо, что подвезли. — Она машет мужчине, и мы убегаем по дороге.
Мужчина остается на месте и кричит:
— Шлюха, поманила и не дала! — После чего забирается в свой грузовик и уезжает.
— Спасибо, парень. Этот извращуга уже начал меня пугать.
Девушка видит мое замешательство и объясняет:
— Я и правда еду на запад… на побережье. У меня родня в Вентуре, они меня ждут. Но я не хочу, чтобы меня подвозил мужик вроде этого, который хочет забраться ко мне в трусы.
— Так ты едешь автостопом?
— Приходится, парень. Денег нет. Ладно… пошли обратно.
Я завидую. Она занимается ровно тем, чем с удовольствием занимался бы я, не будь у меня кишка тонка. Девушка поворачивается и направляется в сторону 'Грека', и я спрашиваю, зачем она туда идет.
— Я видела, ты пытался купить колу. Хочешь пить?
Я догоняю ее.
— Да, но у тебя же нет денег. И у меня нет.
Она показывает двадцатидолларовую купюру.
— Да, но у извращуги были. — Она смеется и ускоряет шаг, из-за чего поспевать за ней становится труднее.
Я говорю ей, что не хочу показываться в магазине, что мне не нравится грек, и она меня понимает. Поэтому заходит в магазин и выходит с двумя колами и двумя завернутыми в целлофан сэндвичами-субмаринами. Вручает мне колу и сэндвич и снова благодарит за то, что помог ей избавиться от 'извращуги'.
— Спасибо, но не стоило все это покупать. — Говоря это, я разворачиваю сэндвич с таким видом, будто не ел никогда в жизни. Я не осознавал, насколько голоден, и теперь испытываю благодарность за то, что это не очередной обед из полуфабриката и не бутерброд с арахисовым маслом и джемом. Мы садимся на бордюр, едим сэндвичи и пьем колу.
Я оглядываю девушку сверху донизу. По джинсам, футболке и тому, что под ними, я вижу, что ей где-то от шестнадцати до двадцати четырех, но голос у нее юный. Она кажется безобидной и дружелюбной, поэтому я решаюсь спросить ее о возрасте прямо.
— Я сказала извращуге, что мне четырнадцать, надеялась, что тогда он не будет на меня глазеть, но не тут-то было. На самом деле мне семнадцать, в августе исполнится восемнадцать. А тебе? Двенадцать? Тринадцать?
Мне хочется соврать и сказать, что я старше.
— Двенадцать. — Но не вру.
— Я Сэм. — Она протягивает руку.
Я внезапно понимаю, что никогда еще не пожимал руку девчонке и не знаю, как это делать: крепко или не очень.
— Я Дэнни. — И сжимаю ее.
Сэм слегка улыбается. Я понимаю: это потому, что она чувствует мою неловкость и, возможно, некоторое стеснение.
— Ты сбежала из дома? — спрашиваю.
— Не-а. Получила на это папино благословение. Мне кажется, он все равно хотел от меня избавиться. Я только закончила школу и теперь на пути к своему величию. Надеюсь.
Большей части моего сэндвича уже как не бывало, и я хорошо приложился к коле, тогда как Сэм едва успела начать. Я чувствую себя проглотом.
— Так… — Я быстро жую и стараюсь при этом выговаривать слова. — А что там в Вентуре, кроме родных?
— Пляж, солнце.
— И все?
— Ты имеешь в виду, есть ли у меня план?
— Да, пожалуй.
— Не особо. Я просто знаю, что Джорджии, откуда я родом, с меня хватит.
— То есть ты не едешь, чтобы стать актрисой или певицей?
Она смеется, но на этот раз не надо мной.
— Нет. Я не из тех помешанных королев красоты, которые думают, что станут следующими Брижит Бардо.
— А что, ты красивая. — Слова вырываются сами собой.
— О-оу. Спасибо, малыш. — Она улыбается и взъерошивает волосы у меня на голове, чем напоминает о моей ужасной прямой челке.
— А ты что расскажешь? — спрашивает Сэм.
Я запихиваю в рот последний кусок сэндвича. Это дает мне минуту на раздумья. Врать мне не нравится. Вообще. Но опустить подробности — это, может быть, не совсем вранье. И я не сделаю Сэм одолжения, если выверну перед ней душу наизнанку.
— Я живу здесь всю жизнь. Ничего особенного.
— А чем занимаешься в перерывах между ритуалами вуду и Марди Гра[4]?
Я смеюсь над абсурдностью идеи, представляя, как проливаю цыплячью кровь, вкладываю слишком много веры в идолов и всякие побрякушки и бросаю бусы на оголенные груди[5]. Я понимаю, что хоть я и прожил здесь всю жизнь, но знаю о Новом Орлеане не так уж много.
— Мало чем. Катаюсь на велике с другом, Картером, играю, читаю. Много читаю, на самом деле.
— Правда? А читал 'Храм золота'?
— Не слышал про такую книгу.
— А что вообще читаешь?
— В основном научную фантастику, приключения, немного ужастиков.
— Вот. — Она открывает рюкзак, вытаскивает потрепанный экземпляр 'Храма золота' Уильяма Голдмана в мягкой обложке и протягивает мне. — Может, ты и не поймешь ее сразу, пока мал, но все равно попробуй.
Я беру книгу, поворачиваю задником и читаю.
— История взросления… это типа 'Над пропастью во ржи'?
Она издает смешной звук — звук презрения.
— Ну нет. Я не стала бы давать этот мусор. Уж поверь. Эта книга хорошая.
— Спасибо, Сэм. — Я беру книгу и кладу в свой ранец.
— Ты, я вижу, собрал куда-то вещички?
— Я оставался ночевать у Картера.
— Идешь домой, значит?
— Ага.
— А родители тебя не ждут?
Они уже никогда не будут меня ждать.
— Нет. Моя мама пьет. И уже отключилась. — Оно вырывается само, будто у меня нет выбора. Тем более это отчасти правда. Как бы. Сэм смотрит на меня так же, как смотрит большинство людей — Рон, тетя Санни, родители Картера, — с жалостью.
— Хочу покататься. У вас тут есть парки с качелями?
— Есть, в Кемпер-парке.
— Покажешь где?
Теперь мне становится неуютно. Роскошная девушка, которую я даже не знаю, угощает меня едой, дает книгу и хочет погулять со мной в парке. Я чувствую прилив уверенности и просто говорю, что приходит в голову:
— Почему ты так добра ко мне? Кормишь, поишь… книгу дала.
— Вижу, ты к такому не привык.
Я думаю о Картере, его родителях, Роне и тете Санни.
— Люди и так со мной добры, только не незнакомцы.
— Я тебя пугаю?
Теперь я смущенно смеюсь.
— Нет.
— Ладно, ты можешь хотя бы мне показать, в какой стороне парк?
Это я боюсь? Чего, что она стукнет меня своей сумкой по затылку и украдет мой доллар с четвертью? Да пусть берет. Что мы зайдем в парк и на меня нападут из засады и похитят? Не такая уж плохая идея; сомневаюсь, что меня заберут в приют, где будут заставлять есть бутерброды с маслом. Или я боюсь, что не заслуживаю любви и заботы? Как-никак это я пренебрег своей умершей матерью. Так же, как она пренебрегала мной.
— Да нет, я тебя отведу.
Она доедает сэндвич, я встаю и протягиваю руку. Она улыбается и отвечает:
— Вы такой джентльмен, мистер Дэнни.
Мы уходим с парковки 'Грека' и направляемся в сторону Кемпер-парка.
Когда мы приближаемся к парку, Сэм видит вдалеке качели и, взвизгивая по-девчачьи, бросается к ним бегом. Я понимаю, что она не каталась много лет. Она хватается за качели, запрыгивает на них и отталкивается, запрокинув голову, прикрыв глаза и широко улыбаясь. Она вся сияет, как маленькая девочка. Сэм свободна. Настолько, что я чувствую это, просто за ней наблюдая. Я начинаю задумываться над ее прошлым: через что она прошла, раз качели приводят ее в такой восторг? Сэм открывает глаза и видит, что я на нее смотрю. Я улыбаюсь. Это заразно. Она спрашивает, не хочу ли я тоже покататься, и я соглашаюсь. Закрываю глаза и запрокидываю голову.
На мгновение мы оба становимся свободны.
Ветра нет, но мы создаем его сами. Наши волосы ритмично отбрасываются назад, а вокруг нас — пруд, трава и кваканье лягушек.
— Спасибо, что привел меня сюда, Дэнни.
Я улыбаюсь шире.
— Ага.
Я не помню, чтобы когда-нибудь катался с таким удовольствием. Будто я никогда не заострял на этом внимания. Или наоборот — был слишком сосредоточен и не мог расслабиться.
Следующие десять минут мы наслаждаемся собственным молчанием, переговорами лягушек и гипнотическим скрипом качелей. Я открываю глаза и вижу, что Сэм, касаясь земли, углубляет пропаханные бесчисленным множеством детей борозды и замедляется почти до полной остановки.
— Мне жаль, что у тебя так с мамой.
Я упираюсь ногами в землю, и качели замирают.
— Что ты имеешь в виду?
— Никто не должен так жить — с человеком, которому бутылка дороже собственного ребенка.
— Да ничего. Могло быть и хуже, наверное.
— Это здорово, что ты так к этому относишься, Дэнни. Мало кто так может. Я вижу, ты сильный парень, и умный тоже.
Я решаюсь рассказать ей про конкурс. Объясняю, сколько всего выучил ради него, рассказываю про папины награды и про то, как я пропустил конкурс в прошлом году.
— Я тобой горжусь. Думаю, ты займешь первое место.
Я не понимаю: она просто хочет сделать мне приятно или в самом деле считает, что я выиграю?
— Было бы здорово. Но, если честно, я буду рад, даже если просто получу призовую ленточку.
Едва звучит последнее слово, мне становится стыдно, что я это сказал.
— А ты хочешь прийти? На конкурс?
— Я бы с удовольствием, Дэнни, но мне нужно ехать дальше. Я обещала родне, что буду на следующей неделе. Они думают, я поеду на автобусе… и папа тоже.
— А почему ты не на автобусе?
— Так неинтересно. Для меня путешествие — нечто большее, чем просто переезд из одного штата в другой.
— А ты не боишься… людей… вроде того парня?
— Не-а. Я умею с такими справляться.
Я задумываюсь о том, сколько жизненного опыта получила Сэм, сколько мерзких вещей она повидала. Я за нее глубоко тревожусь, беспокоюсь, что она, может быть, слишком хороша для этого мира, что он съест ее заживо. Помогает незнакомцам, которые встречаются ей на пути, доверяет тем, кому доверять нельзя. Она кажется совершенно открытой. Что внутри, то и снаружи. И хотя миру нужно больше людей вроде Сэм, лучше бы им не быть привлекательными и наивными девочками-подростками, которые и вполовину не подготовлены к жизни настолько, насколько им кажется.
Я показываю Сэм пруд в другой части парка. Мы несколько раз обходим его вокруг, разговариваем про школу, планы на будущее, наши цели. Сэм рассказывает про Джорджию, про то, как она около двух лет работала в кафе. Она рассказывает о людях, которые ей там встречались, вроде парня, что заказывал черный кофе, бросал туда мед и изюм, а потом поливал всем этим вафли. Она говорит, на чай он оставлял ей десять баксов и печенье с предсказанием. Каждое утро. А еще была мать-одиночка с четырьмя детьми, которая регулярно заходила, чтобы заказать только тосты с водой, но Сэм всегда приносила им еще яйца, картофельные оладьи и бекон, но никогда не говорила матери, что на самом деле тосты полагалось подавать без всего остального. Сэм говорит, что не хотела смутить женщину, не хотела, чтобы та чувствовала, будто мало дает своим детям.
Я вижу, что Сэм искренне любит людей и пытается им помогать. Даже от тех, кто ее обидел, она просто удаляется — не ищет, как отомстить, не желает зла, а просто уходит и все. Она называет таких людей 'токсичными'. И в этом есть своя логика.
В итоге мы сидим под раскидистой плакучей ивой — самой большой из всех, что я когда-либо видел, — уже стемнело и под кваканье лягушек вышла луна, а на зеркальной поверхности воды отражается небо. Некоторые, наверное, назвали бы это романтичным.
Сэм заговаривает о том, как иронично, что у нас с собой есть постельные принадлежности: у меня подушка, у нее спальный мешок, и что мы сидим под луной и сама природа укрывает нас и дает место, где можно улечься. Мы делим между собой мою подушку и ее спальник, беремся за руки. Сэм говорит о судьбе и тому подобном, но я почти все пропускаю мимо ушей. В ее словах есть глубокий смысл — это потрясно, — и, хотя я почти ничего не понимаю, я чувствую красоту. Будто это стихи.
Будь я постарше, мы бы, наверное, целовались под луной, но нам хватает того, что мы просто лежим и разговариваем — двое ребят, которые оказались на разных этапах своей жизни и вглядываются сквозь гнетущий туман настоящего в будущее, что лучится яркими надеждами. В этот момент у нас есть именно то, чего мы хотим.
Наступает ночь, уже, должно быть, поздно, потому что мне хочется спать. А потом Сэм сжимает мою руку и говорит:
— Споки, Дэнни. Сладких снов.
Я тоже желаю ей спокойной ночи и сладких снов, а потом у меня выступают слезы. Но она об этом не догадывается. Я отворачиваюсь от нее и задерживаю дыхание, чуть не давлюсь; я знаю, что если не буду этого делать, то совсем разрыдаюсь. Я чувствую, как слезы стекают по моим щекам на подушку, и сдерживаться становится тяжелее, ведь я боюсь, что она заметит, потому что лежит очень близко. И я понимаю, что Сэм замечает, потому что она поворачивается ко мне, обнимает рукой и прижимает к себе. И все не произнося ни слова. Как будто понимает. Я хочу рассказать ей, что у меня умерла мама, а я ничего не сделал, но я не могу говорить, не срываясь на рыдания. Поэтому просто закрываю рот и позволяю Сэм обнимать меня, поглаживая мои волосы и шепча, что все будет хорошо. Так я и засыпаю — утешаемый ее объятиями и звучанием ее невинного, ангельского голоса.
Я просыпаюсь, а Сэм еще спит — мы лежим друг к другу спиной. Я осторожно сажусь и немного наблюдаю за тем, как она спит. Когда я в первый раз увидел ее возле 'Грека', она показалась мне красивой, но теперь, после того как я немного ее узнал, личность Сэм дополнила ее образ лучше любого макияжа, украшений или прически. Я сижу, благодарный за то, что встретил ее, но знаю, что сегодня она уедет, а я останусь здесь — и все. Но как и в случае с папой, я стараюсь сосредоточиться на хороших воспоминаниях и быть благодарным, а не оплакивать потерю. Это передалось мне от тети Санни. И оно работает.
Наконец Сэм просыпается и, увидев меня, расплывается в улыбке. Ее влажные глаза сверкают на утреннем солнце.
— Доброе утро, — произносит она, потягиваясь.
— Доброе утро. Как спала?
— Как младенец.
— И я.
— Так что, где тут можно позавтракать?
Я говорю ей, что в 'Самбо' подают отличные завтраки, но что сам я не голоден. Это неправда. Ведь я знаю: денег у нее немного и, хотя ей самой они нужны больше, чем мне, она потратит половину, чтобы накормить меня как следует.
Я помогаю Сэм сложить спальник, после чего мы собираем вещи и отправляемся в 'Самбо'. Там стоит застарелый запах сигарет и картофельных оладий, половина мест уже занята. Большинство людей зашли по дороге в церковь, а некоторые просто завсегдатаи, которые могут целый день потягивать кофе, время от времени съедая по кусочку пирога, а может, и корзиночку картошки фри.
Я сомневаюсь, что Сэм верит, будто я не голоден, потому что она несколько раз спрашивает меня, точно ли я ничего не хочу, а потом, когда приносят еду, пытается заставить меня немного откусить от ее порции. Черничные блинчики. Наконец я говорю ей, что, даже если я голоден, у меня дома есть еда, а ей нужны все деньги, которые у нее остались.
— Покажи-ка мне книгу, что я тебе дала, — говорит Сэм.
Я достаю книгу из ранца и отдаю ей. Она вытаскивает из своего рюкзака красный фломастер, открывает книгу и начинает писать в ней, а потом возвращает мне и говорит, чтобы я заглянул в нее потом.
— Думаю, тебе надо поехать на автобусе, — говорю я ей.
— Почему это?
Я минуту мешкаю, пытаясь придумать, как лучше объяснить.
— Потому что мне кажется, что ты слишком добрая, и я очень не хочу, чтобы кто-нибудь этим воспользовался.
— Это мило, Дэнни, но со мной все будет хорошо.
— Но ты этого не знаешь. Мне кажется, ты слишком легко доверяешь людям. А они могут быть очень плохими.
— Дэнни, я это знаю, и я повидала больше, чем, наверное, кажется. Но нельзя прожить так всю жизнь, опасаясь всего подряд. Я не могу допустить, чтобы вероятность чего-то плохого ограничивала мою свободу. И никому не следует такого допускать.
Я не могу с ней спорить. Я завидую ее мировоззрению и хочу смотреть на жизнь так же, не сосредоточиваясь на плохом и живя по собственным правилам вопреки тому, что может происходить вокруг.
Сэм протягивает руку через стол и накрывает мою ладонь своей.
— Ты понимаешь, о чем я говорю, Дэнни? Ты не можешь прожить всю жизнь в страхе. Я знаю, ты это понимаешь, потому что сам прожил целый год, жалея о своем решении, которое принял, поддавшись страху. Но оно тебя кое-чему научило. И вот посмотри на себя. Ты борешься со страхом. И побеждаешь! Главное, чтобы это было не в последний раз. Пусть это станет частью тебя, повторяй это каждый день, чем бы ты ни занимался.
Слыша, что мою жизнь преподносят вот так, я сижу ошеломленный, смотря на все будто со стороны, и раздумываю над каждым словом, что говорит Сэм, словно мне открылись величайшие тайны Вселенной и необходимо все их в себя впитать.
Я ожидаю, что она отпустит мою руку, когда договорит, но вместо этого Сэм просовывает вторую ладонь под мою и нежно сжимает.
— Дэнни, спасибо тебе за твое гостеприимство и за то, что составил мне компанию сегодня ночью. Я очень рада, что мы встретились, и в среду, когда у тебя будет конкурс, я буду мысленно тебя поддерживать.
Мне кажется неправильным, что она меня благодарит. Я ведь ничего особенного для нее не сделал, не считая того, что поделился половиной подушки. Я трясу головой в знак протеста и говорю, что ей не за что меня благодарить. Тогда она улыбается и замечает, что ей пора. Я почти злюсь, когда слышу это, не на нее, а на жизнь вообще, наверное.
Благодарность.
Я хочу заплатить за ее завтрак, подвезти на велике, придержать перед ней каждую дверь отсюда до самой Вентуры, но ничего не могу поделать. Я чувствую себя беспомощным. Сэм кладет три доллара на стол и встает. Я вскакиваю с места и обнимаю ее. Мы обнимаемся, наверное, целую минуту, а то и две. Я не плачу: стискиваю зубы, раздуваю ноздри и дышу тяжелее, чем следовало бы, но не плачу. Я благодарен.
— Удачи, Дэнни.
— И тебе… — Я хочу добавить что-то еще, но понимаю, что сказать нечего. Я задерживаю ее. Она идет к прилавку и платит за еду. Потом, улыбаясь, машет мне рукой и выходит из кафе.
Я сижу в 'Самбо' еще два часа, заказываю чашку кофе — потому что это единственное, что я могу себе позволить за доллар и двадцать пять центов, — и слежу за тем, как приходят и уходят люди. За соседним столиком сидят мужчина и женщина, и я слышу, как они обсуждают детские имена. Они ждут ребенка. Она хочет девочку, он хочет мальчика. Но когда дело дойдет до рождения, для нее это не будет иметь большой разницы. Она просто хочет стать матерью. Они доедают завтрак и уходят. Потом появляется компания пожилых женщин. Они обсуждают церковную службу, на которой только что были, и как им нравилось все, что делал старый пастор, и что нового слишком заботят мирские проблемы и теперь им едва хочется ходить в эту церковь: может быть, их новой обителью станет та, что на Олив-стрит, тем более в той церкви есть программа помощи бездомным, тогда как эта собирает деньги только на то, чтобы отправлять молодежь на рок-концерты, фестивали и в лагеря.
Вообще я кофе не пью, поэтому сейчас кофеин на меня быстро действует. Мне становится тяжелее усидеть на месте, хочется уйти, но идти домой я боюсь, поэтому заказываю еще одну чашку, хоть и знаю, что не стану пить. Вместо этого я начинаю понемногу потягивать кофе, пока вдруг не осознаю, что чашка опустела и я больше не могу усидеть, а затем выхожу, решив, что кофе — не мое.
Сначала я иду к Картеру, но потом, уже неподалеку от его улицы, вспоминаю, что его семья по воскресеньям после церкви перекусывает где-то вне дома, поэтому направляюсь к грунтовым дорожкам, что тянутся за школой. Я не знаю: это из-за кофеина или я сам делаю все, лишь бы не возвращаться домой, но я провожу день на дорожках, топча землю, вырывая сорняки и охотясь за непрочно торчащими на пути камнями. Потом я направляюсь к большому скоплению деревьев, вырываю там траву и объявляю это место новой точкой сбора, куда мы будем приходить с Картером. Оно в тени, уединенное, а теперь еще и уютное и привлекательное. Я снимаю веревку, которую отыскал на дереве, делаю крест из длинных тростин и вывешиваю его в нашем новом форте, словно флаг, объявляющий это место собственностью Картера Скофилда и Дэнни Ньюмана. Про крест я узнал в воскресной школе, когда меня туда водил папа. Думаю, он смотрится здесь вполне уместно, тем более что сегодня воскресенье, к тому же из куска веревки и палок сделать можно не так уж много.
Когда эффекты от кофеина полностью проходят, я сажусь в свой новый форт и размышляю. Я сижу и думаю гораздо дольше, чем, как мне казалось, я вообще мог бы размышлять. И здесь я понимаю, что все, чем я занимался весь день, было пустой тратой времени. В среду мне здесь уже не бывать. И крест с этой поляной будет не более чем дружеским посланием для Картера и напоминанием о том времени, что мы провели вместе.
Вместо того, чтобы срезать через поле, я решаю не идти привычным путем и возвращаюсь домой длинной дорогой. Прохожу мимо парикмахерской Рона — ставни плотно сдвинуты и висит табличка: 'Закрыто. Увидимся завтра'. Отсюда я вижу 32-ю улицу, и мне становится дурно при мысли об Обществе защиты животных и Ингрид, которой предстоит сидеть в клетке до завтра. Проходя мимо 'Самбо', я вижу там только двух человек. Заглядываю в кабинку, где утром мы сидели с Сэм. Там никого нет.
Всю дорогу домой я ощущаю, что у меня в животе пусто; меня трясет от голода. Подходя к своей улице, я отчасти ожидаю увидеть бригаду полицейских, коронеров и соцработников: все оцеплено как место преступления, мать лежит на каталке, руки у нее все еще торчат спереди и образуют навес под белоснежной простыней. Я подхожу к своей улице и сворачиваю за угол. Там ничего такого нет. Мистер Артуэлл моет машину, а мое крыльцо торчит из ряда домов, будто крошащаяся пасть, которая поджидает добычу. Меня.
Когда я прохожу мимо дома мистера Артуэлла, он меня не замечает. И хорошо. Я боюсь, что он спросит про Ингрид. Он проводит на улице столько времени, что наверняка заметит: меня не было дома с тех пор, как я ушел с ней, а вернулся я один. Я копошусь с ключами, пытаясь отпереть дверь, когда мистер Артуэлл меня замечает. Он зовет меня по имени, но я делаю вид, будто не слышу, и влетаю в дом, захлопнув за собой дверь. Пожалуй, мне не нужно рассказывать, каким стал воздух в доме после того, как мама протушилась в нем двое суток. Я справляюсь с рвотным позывом, бегу к раздвижной двери и выскакиваю наружу. Останавливаюсь на заднем крыльце и заглядываю внутрь. Все выглядит нереальным: 'Поп-тартс' на столе, кучка, которую на полу оставила Ингрид, мама, будто призрак под простыней, перед телевизором. Каждая из этих картин — часть одной ужасающей истории.
Слева от меня, между моим домом и соседним, вырастает тень. Я замираю на месте, зная, что это мистер Артуэлл. Я слышу, как он шаркает и напевает себе под нос. Он всегда напевает, целыми днями, темы из старых сериалов: 'Шоу Мэри Тайлер Мур', 'Флинстоунов', 'МЭШ'. Но сейчас его пение кажется мне криком банши, призывающим в мир непроглядной тьмы. Я стою, прижавшись к стеклянной двери, мои глаза плотно закрыты, будто я страус, который спрятал голову в песок. Пение приближается.
Я выглядываю одним глазком, совсем чуть-чуть. Мистер Артуэлл выключил кран и теперь стоит возле своего дома, сматывая садовый шланг. Я хватаюсь за ручку двери и сдвигаю ее вбок. Медленно. Если толкать ее слишком резко, она скрипит так громко, что может заглушить пение любых сериальных мотивов. Я толкаю медленно, и она открывается на несколько дюймов. Я чувствую запах мамы и начинаю беспокоиться, что рано или поздно мистер Артуэлл тоже его почувствует. Со скрипом или без — мне нужно забраться внутрь. Я больше не могу стоять на пороге, пока вонь разложения маминого трупа выходит наружу, прямо к моему любопытному соседу. Я сдвигаю дверь рывком и вбегаю внутрь, а потом закрываю ее, вместе с тяжелой занавеской, погружая дом в еще большую темноту.
В панике я наступаю на все, что оставила на полу Ингрид. Но это меня не волнует. Вонь в доме стоит хуже некуда. Я снимаю ботинки. Хочу выбросить их прочь, но представляю мистера Артуэлла, который, напевая музыкальную тему из 'Трое — это компания', прижимается лицом к стеклу и хочет спросить, что случилось с Ингрид и откуда взялась эта вонь.
Постучись в нашу дверь. Мы тебя ждали[6].
Вместо этого я запираю дверь, оставляю туфли на полу и иду к холодильнику взять молока. Но как только берусь за ручку, понимаю: он не работает. Открываю его, и меня сносит волной запаха испортившихся яиц, молока и мяса. Я закрываю дверцу и иду в кладовку, где стоит электрощиток. Там выбило пробки. Я понимаю, что это, должно быть, случилось, когда я напортачил с кондиционером в пятницу. Я включаю электричество, и холодильник оживает. На меня накатывает жажда, и мне срочно нужно что-нибудь выпить. Я знаю, что в холодильнике есть кола, но открывать его снова я не собираюсь. Не сейчас. Я быстро наливаю стакан воды, хватаю из буфета упаковку крекеров и поднимаюсь наверх.
Стены моей комнаты едва спасают от запаха, и то лишь если закрыть дверь и открыть окно. У меня пропадает аппетит, и я кладу крекеры на комод. Я убираю с кровати учебники и усаживаюсь на нее, прислонившись к спинке. Открываю папку, где у меня собраны все слова, которые были на конкурсах за последние два годы. Теперь они стали для меня слишком легкими, поэтому я просто их просматриваю, ненадолго задерживаясь на тех, которые раньше вызывали у меня трудности.
Долженствование.
Велеречивость.
Осведомленность.
Я беру книгу, которую одолжил мне учитель английского. В ней есть списки слов для пятого и шестого класса. Я учил их весь год и уже почти дошел до конца в третий раз. Я знаю в них каждое слово. Если на конкурсе попадется любое слово из тех, что передо мной, я точно отвечу. Конечно, будут и такие, которых здесь нет, но в целом я чувствую себя более чем подготовленным. Я учу слова еще полтора часа. Проговариваю, использую в предложениях, потом закрываю глаза и произношу по буквам.
Я ощущаю слабость, чуть не падаю в обморок, меня тянет дремать. Но прежде чем лечь, я беру несколько ароматических палочек и зажигаю, вставив в подсвечник, который находился в комнате у мамы. Этим палочкам уже несколько лет, они пахнут застарелой ванилью, хотя на упаковке написано: 'Полуночный дождь'. Мама зажигала их по особым случаям, например, когда мы отмечали День благодарения или Пасху и к нам кто-то приходил в гости. Тогда она тоже пила целыми днями, но всегда была хорошо одета. И даже готовила еду.
Я просыпаюсь, хватая ртом воздух. Мне снилось, как я задерживаю дыхание. Мама взобралась по лестнице, по-прежнему не скинув с себя простыню и с руками, застывшими в том же положении, как когда она сидела в кресле. Она поднималась необычайно медленно, стуча ногами сильнее, чем следовало бы, отчего оконное стекло в моей спальне начало дребезжать. Это словно часами продолжалось. А поднявшись, она стала кричать про Ингрид.
Где моя малышка? Что ты сделал с моей малышкой? Ты убил ее!
Когда она наконец достигла моей комнаты, простыня спала, и ее ночнушка осветилась так ярко, будто прямо под ней включили лампу. Был виден каждый контур маминого тела, каждый волосок, каждая морщинка, все, что заплыло жиром или обвисло. Воняло от нее страшно. Но не фекалиями и не мочой, не бактериями и не гнилью — воняло алкоголем. От этого запаха мне жгло горло, слезились глаза. Как будто я плавал в этом алкоголе. Мама, громко топая, проковыляла к кровати, где я лежал. Она пыталась забраться на нее, но из-за этого у мамы каждый раз отваливалась какая-нибудь часть. То кусок руки, то нос, то ступня. Зубы вывалились изо рта и упали на пол, рассыпавшись, будто осколки разбитой тарелки.
Проснувшись, я вскакиваю в кровати и пытаюсь перевести дыхание. Мамин запах стал еще хуже. Он проникает в мое убежище даже сквозь закрытую дверь. Я не могу снова уснуть и вспоминаю книгу, которую дала мне Сэм. Я достаю ее из ранца и открываю. На первой странице красными чернилами написано: 'Дэнни, я в тебя верю. Люблю, Сэм', а потом десятизначный номер — ее номер в Вентуре. Я чувствую, как у меня подступают слезы, но не позволяю себе расплакаться. Снова и снова перечитываю то, что написала Сэм. Разбираю каждое слово.
Верю.
Люблю.
Я изучал множество слов — легких, сложных. Но эти два кажутся мне незнакомыми. Я пытаюсь начать читать, но постоянно возвращаюсь к надписи красными чернилами. Затем наконец закрываю книгу и плачу, пока не приходит сон.
Ранец собран, кровать заправлена. Пока чищу зубы, я чувствую, будто не могу их вычистить, словно стоит лишь открыть в доме рот, как его тут же заполняет густой запах смерти. Я уже однажды вдыхал этот запах. Так пах лебедь, на которого мы с Картером наткнулись возле Кемпер-парка. У несчастной птицы остались нетронутыми почти все белые перья, ноги сохранили ярко-оранжевый цвет, но смерть все равно ее настигла — пусть и совершенно не так, как мою мать. Тогда стоял запах сырого, гнилого старого картона, но со сладкими нотками. И теперь запах, похожий на вонь, исходящую от использованной зубной нити и не смывавшегося миллион раз унитаза, грозящий испачкать мне зубы и впитаться в язык, тоже почему-то отдает этой сладостью.
Прежде чем спуститься вниз, я планирую каждый свой шаг. Беру ранец и, набрав в грудь воздуха, выхожу. Я изнываю от голода. Мне нужно что-нибудь съесть, но в доме меня ничто не удержит, и уж тем более ничто из того, что лежит в холодильнике. Проходя мимо столовой, я замечаю черничные 'Поп-тартс', которые все еще лежат на бумажной тарелке. Я хватаю их — последний кусочек любви, на которую сподобилась мама, — и бросаю в мусорное ведро, после чего беру из буфета еще четыре и выбегаю через переднюю дверь. Съем их по дороге в школу, потом запью водой из питьевого фонтанчика.
— Удачного дня, Дэнни, — кричит мистер Артуэлл с крыльца, когда я перехожу улицу.
Я вздрагиваю, но машу ему рукой, а потом бегу к путям. На секунду мне кажется, что я оставил раздвижную дверь незапертой, а то и вовсе открытой. Я не могу допустить, чтобы мистер Артуэлл учуял запах мамы. Я останавливаюсь и собираюсь повернуть назад, когда слышу звук приближающегося поезда.
Не может быть, чтобы она осталась открытой. Ладно еще незапертой, но не открытой точно. Из своего дома он ничего не унюхает. Это только я такой гиперчувствительный. Гиперчувствительный. Г-И-П-Е-Р-Ч-У-В-С-Т-В-И-Т-Е-Л-Ь-Н-Ы-Й. Гиперчувствительный.
В кино трупы вообще не пахнут по несколько недель.
Да, но с такой-то жарой…
Конкурс уже послезавтра. После школы придумаю, что сделать с этим запахом.
Но что именно?
Поезд грохочет все громче, я припускаю к путям, на бегу открывая 'Поп-тартс'.
Возвращаться домой я не спешу. Бреду вдоль велодорожек за школой, потом захожу в 'Хозяйственный магазин Хадсона'. Денег у меня нет, да там и не продается ничего из того, что мне нужно, но в магазине работает кондиционер и всегда хорошо пахнет. Деревом и свежей краской. Мистер Хадсон дважды спрашивает меня, не подсказать ли мне что-нибудь, а потом я замечаю огромный рулон полиэтилена. Я не знаю точно, для чего он предназначен, но мне в голову приходит жуткая мысль завернуть в него маму, чтобы приглушить запах. Я иду домой искать мамин кошелек.
Когда прихожу, мистера Артуэлла, как ни странно, снаружи нет. Заставить его уйти с крыльца могут лишь две вещи, если не считать естественной нужды и ухода за лужайкой, — это истощение запасов сигарет или пива и игра в бинго. Но даже зал, где играют в бинго, не разлучит его с выпивкой. Всем известно, что он проносит туда закрытые стаканчики с выдохшимся пивом, но никто не делает ему замечаний, потому что мистер Артуэлл — это вам не среднестатистический пьяница. Конечно, он, может, и не расстается с выпивкой, но пьяным его не увидишь. Никогда. Он пьет по чуть-чуть, и не более того. Может растянуть один бокал на весь день, с полудня до самого вечера. И к вещам, способным увести мистера Артуэлла с крыльца, я бы причислил вечерние сериалы по телевизору. Со всеми этими мелодиями в голове никто не рождается.
Я отпираю переднюю дверь, набираю в грудь воздуха, задерживаю дыхание и вхожу внутрь. Мамина сумочка всегда лежит справа от ее кресла. Я наклоняюсь, чтобы быстро ее взять, и спугиваю стаю мух, которые обнаружили маму. Выбегаю наружу и сажусь на ступеньки крыльца. Открываю сумочку и замечаю две половинки разорванной открытки. То, что написано на обороте, нечитаемо, потому что зачеркнуто толстым маркером. Но по подписи видно, что она от тети Санни. Я складываю две половинки вместе и смотрю на прекрасный закат, который изображен на картинке. 'Привет из Калифорнии'. Вспоминаю о Сэм и думаю, далеко ли она уже уехала.
Копаясь в кошельке в поиске денег, я нахожу небольшой блокнот, заполненный телефонными номерами и всякими каракулями. Мама выводила эти каракули, когда разговаривала по телефону, и записывала ключевые слова, часто обводя буквы по несколько раз, пока линии не становились совсем жирными, а иногда рисовала цветочки, веселые или грустные смайлики, если записывать было нечего. Я листаю блокнот, просматривая следы прошлых разговоров, в основном сплетен, что она обсуждала с Хелен или Джерри — ее старыми подругами по боулингу, с которыми мама разделяла интерес к проверке стойкости организма через злоупотребление крепкими напитками и никотином.
На одной странице было: 'Артуэлл, бинго, кусты'. Слово 'кусты' она обвела более десятка раз.
На другой: 'Сигареты, налоги, цена, правительство'. Слово 'правительство' она написала с ошибкой и окружила множеством хмурых смайликов.
На следующей: 'Поезда, каждое утро'. В сопровождении недовольного человечка, показывающего средний палец.
Наконец, ближе к концу я увидел кое-что, что привлекло мое внимание. Прежде всего из-за одного слова, написанного крупными буквами, обведенными так, что лист протерся до дыр, будто мама пребывала в гневе. Слово это было 'Дэнни'. Все остальное место было пустым, за исключением еще четырех слов внизу страницы: 'Аборт, надо было сделать'. И целый ряд восклицательных знаков.
Я смотрю на это слово и пытаюсь придумать какие-нибудь причины, по которым она могла это написать. Но не нахожу ни одной. Слезы подступают к моим глазам и стекают по лицу — это уже входит в привычку. Я громко кричу. Не уйди мистер Артуэлл играть бинго или за пивом и сигаретами, он бы меня услышал. Все остатки сочувствия, что я испытывал к маме, исчезли. Теперь мне наплевать. Годами я притворялся, будто все не так плохо, убеждал всех, кто ее знал, что все нормально: она любит меня, что бы кому ни казалось со стороны. Но сейчас, на этих старых ступеньках, глядя на эти слова, я рад, что она умерла. Я бросаю ее сумку на крыльцо и хватаю кошелек. Там оказываются две двадцатки, одна десятка и три доллара семьдесят пять центов четвертаками. Я забираю все и направляюсь в хозяйственный магазин, чтобы успеть до закрытия. И, с ненавистью в сердце и слезами на глазах, покупаю на двадцать долларов полиэтилена и скотча.
Потом останавливаюсь на заправке и покупаю колу и все конфеты и чипсы, которые могу себе позволить.
Приближаясь к дому, я вижу, что содержимое маминой сумочки разбросано по всему крыльцу, и понимаю, насколько плохо это выглядит. Пожалуй, мне повезло, что почту сегодня уже доставили.
Там же на крыльце я ем конфеты, пока не начинаю чувствовать, что желудок пытается усмирить мою мстительность, и становится бессмысленным желание довести себя до тошноты только из-за того, что мать никогда меня не любила. Я собираю мамины вещи и запихиваю в сумочку. Замечаю блокнот — проклятая гадость! Открываю его так, чтобы пошире раздвинулись страницы, и подношу мамину зажигалку, прямо на крыльце. Какая-то часть меня хочет открыть дверь и бросить блокнот в гостиную, чтобы сжечь и маму, и все, что она имела, оставив только ее мерзкие кости и стоящую рядом пустую бутылку. Ее наследие.
Я смотрю, как блокнот горит и остается лишь почерневшая металлическая спираль. Потом беру рулон полиэтилена, мамину сумку, скотч и захожу в дом. Мой гнев перерастает в головную боль, потом в раздражение, и я какое-то время использую его, чтобы защититься от сильного запаха. Не обращая на него внимания, я думаю о своей непосредственной задаче: завернуть маму.
Полиэтилен толстый и поддается с трудом. Я вожусь с ним добрые полчаса, два раза приходится выходить наружу за свежим воздухом. Ко мне пристает как минимум дюжина мух, когда я стараюсь просунуть под маму полиэтилен. Как только я справляюсь, а полиэтилен и скотч заканчиваются, я замечаю небольшое пятно, которое остается непокрытым, — часть головы. Меня это не волнует, потому что над ней еще остается простыня, а мне нужно только избавиться от вони и все растущего облака мух. Должно быть достаточно. Еще раз передохнув снаружи, я взбегаю на второй этаж и принимаю прохладный душ.
После душа спускаюсь вниз. Я не уверен, но, кажется, полиэтилен и правда помогает от вони. Я отключаю от сети мамин телевизор и отношу его к себе в комнату. Ставлю на комод, вставляю кабель в розетку, подсоединяю небольшую антенну и включаю. Потом проверяю, заперт ли дом. Зайдя в кухню, натыкаюсь на миски Ингрид. Сухие и пустые. Размышляю, скоро ли она найдет себе дом. Не сомневаюсь, что скоро. Она хорошая собака. Я по ней скучаю.
Хватаю упаковку чипсов, колу, буханку хлеба и снова взбегаю наверх. Сидя у себя на кровати, чистый и охлажденный душем, в окружении еды и с пультом в руке, я ощущаю свободу. Не такую, как когда катаешься на качелях с красивой девушкой, а свободу иного толка, когда тебе ни перед кем не надо отвечать. Не надо иметь дело с последствиями пьянства. И хотя последние четыре года я и так заботился о себе сам — беспризорный ребенок с одним живым, но бездействующим родителем — и мог притащить к себе в комнату любую вредную еду, какую хотел, или выйти из дома посреди ночи, а то и прогулять целую неделю школы, сейчас все по-другому. Никто не может на меня накричать, не может унизить, не может раскритиковать мои занятия. Никаких больше притеснений. До сих пор это давило на меня невыносимым грузом, но теперь, в первый раз с тех пор, как умер папа, груз исчез. Может, жить в приюте будет не так уж плохо. Может, это будет лучшее из того, что происходило со мной в жизни. А может, нет.
Я зажигаю ароматическую палочку и после нескольких часов перед телевизором открываю окно и смотрю на звезды, тогда как Новый Орлеан исполняет для меня симфонию автомобилей и поездов, иногда дополняемую шарканьем редких пешеходов. Я кладу подушку на подоконник. И вот так, высунув голову и вдыхая свежий ночной воздух, засыпаю и вижу сны о приютах и мухах.
Когда звенит будильник, я вскакиваю с постели и подбегаю к календарю на стене. Вычеркиваю вчерашнюю дату и смотрю на завтрашний квадратик с пометкой 'Кнкрс!'. Мне не верится, что он уже завтра. Выиграю я или проиграю, но завтра вечером я уже смогу сказать себе, что хотя бы пытался. И пусть кто-то подумает, будто то, что я сделал на прошлой неделе, бессердечно, отвратительно или даже безумно, я этим горжусь.
Похоже, я оказался прав. Полиэтилен действует. Хотя мамино состояние под ним явно ухудшилось, по воздуху это не заметно. Он снова стал сносным, по крайней мере в моей комнате. И не может быть, чтобы я к нему привык. Можно назвать это непреклонной уверенностью. Тетя Санни, до того как уехала в погоне за своей мечтой, любила говорить: 'Не отрывай глаз от приза и будь непреклонен'. Тогда я не знал, что это слово значит, но сейчас я очень хорошо понимаю его смысл.
Непреклонен. Н-Е-П-Р-Е-К-Л-О-Н-Е-Н. Непреклонен.
В обед я вижусь с Картером. Он говорит, что вчера пытался до меня дозвониться, чтобы спросить, не хотел ли я покататься на великах. Я забыл, что так и не включил телефон в сеть. Но, задумавшись об этом теперь, решаю, что это и к лучшему. Я понятия не имею, что бы ответил, если бы мне позвонили и попросили позвать маму. Ее подруги знают, что она редко выходит из дома. Я могу только сказать, что она спит или пошла в душ, но рано или поздно это вызовет подозрения.
Перед тем, как вернуться в класс, я заглядываю в актовый зал и представляю себя на сцене: люди смотрят, восхищаются, аплодируют, когда я проговариваю по буквам каждое доставшееся мне слово. Может быть, папа следит за мной сверху. Может быть.
Завтра вечером я буду там.
После уроков я забрасываю ранец на крыльцо, запрыгиваю на велик и мы встречаемся с Картером в поле за школой. Я показываю ему поляну, и он рассказывает о том, что мы можем там делать, обо всех возможностях, таящихся в этом месте. Я слушаю молча. Я не говорю ему, что после среды он останется один. И еще не рассказываю про Сэм. Я знаю, он этого не поймет и будет только дразнить, что я не попытался ее поцеловать.
Оставшуюся часть дня мы проводим катаясь по грунтовым дорожкам, развлекаясь прыжками в грязи, стараясь, чтобы получалось еще выше, еще опаснее. Покатавшись несколько часов, мы направляемся на заправку, и я покупаю нам колы и шоколадных батончиков на деньги, которые еще нашел в доме. Потом садимся на обочине и смотрим, как люди входят с пустыми руками, а потом выходят с коричневыми бумажными пакетами, полными гремящих бутылок, или сжимая в руках свежие пачки сигарет.
— Так что, уже завтра, да? — спрашивает Картер.
— Ага.
— Нервничаешь?
Я на мгновение задумываюсь и понимаю, что нет. В последние несколько дней я стал смотреть на все с другого ракурса. Мне кажется, будто я уже выиграл, потому что я очень старался. Еще один совет, который я раз или два слышал от тети Санни: 'Ты можешь сделать только то, что в твоих силах'. Уже не помню, почему она это говорила, кому и в связи с чем. Но это точно была она. Я и сейчас могу представить, как она это говорит.
— Нет, нисколечко.
— Ну и врун, — говорит Картер дружелюбно, не видя иронии в том, что именно он называет меня вруном.
— Да нет. Просто не нервничаю.
Мне хочется поговорить с Картером о другом ракурсе, о сокрытии тел тех, кого любишь, о том, как пытаешься спать, когда к тебе подползает запах смерти. Но я не говорю. Я держу все в себе, каждую подробность жуткого приключения, которое переживаю последние несколько дней.
Время близится к ужину, и мы с Картером прощаемся. Возвращаясь домой, я понимаю, что именно эти моменты тяжелее всего: не сидение у себя в комнате или на уроках в школе, а именно дорога домой, туда, где я вынужден думать о вещах, которых предпочел бы избежать. Я чувствую аромат чего-то жареного, и у меня урчит в животе. Я вспоминаю, что дома осталось немного хлеба, арахисового масла и варенья, хотя оно лежит в холодильнике, в который я все же решаю заглянуть, даже несмотря на запах.
Мистер Артуэлл наблюдает за тем, как я отпираю замок и вбегаю в дом, захлопывая за собой дверь — наверное, чересчур сильно, — а потом вновь запираю. Я чувствую, что веду себя слишком подозрительно. Будто вор, который долго обхаживает свою цель, постоянно оглядывается, тем самым предупреждая всех вокруг, что задумал недоброе.
Запах, кажется, не изменился. Да, он отталкивающий. Но уже не становится сильнее, как можно было подумать. А возможно, я и правда к нему привык. Тревожная мысль — привыкнуть к запаху гниющего тела того, кого любишь.
Кого любишь.
В доме, как всегда, жарко, даже жарче обычного. Проходя мимо мамы, я слышу, как шумят мухи, которые летают и ползают по полиэтилену, путаясь в лабиринте его складок. Количество мух поражает. Я вижу сотни, а если бы я не завернул маму, наверняка были бы тысячи. Мое внимание привлекает место, которое я оставил неприкрытым. Простыня шевелится, хаотически пульсируя. Под ней, в беспокойном море в голове мамы, плавают маленькие тельца — будь то личинки или развитые существа. Я представляю, что они сыплются из ее лица, из каждого отверстия. Мне в нос ударяет вонь — сильная, как в первый раз. Меня тошнит, рвота попадает на подставку для телевизора, брызги летят мне на футболку.
Пока я стою, согнувшись, упершись руками в колени, и прихожу в себя, в парадную дверь у меня за спиной кто-то стучит.
Я замираю на месте. Не моргаю. Не дышу. Не проглатываю комок в горле — только пялюсь на дверь.
— Дебби, мы пришли!
Я смотрю на часы. Самое начало седьмого. Сегодня же вторник. Поверить не могу, что забыл. Раз в две недели, по вторникам, в шесть вечера, мамины подруги Хелен и Джерри приходят, чтобы поиграть в криббедж, набить окурками одну-другую пепельницу и опустошить несколько бутылок.
Опять стук.
— Деб? Это мы. Надеюсь, ты готова резаться в карты.
Ручку пытаются повернуть, но она не поддается, а только немного ходит в пазу.
Тук, тук, тук, тук!
— Деб?
Я слышу, как одна говорит другой, что нужно обойти дом и заглянуть через раздвижную дверь. Думаю побежать к Картеру и спрятаться. Но что, если они просто ворвутся в дом или вызовут полицию, волнуясь за маму? Мне нужно остаться здесь. Нужно ответить.
Прежде чем они уходят к задней двери, я, не имея совершенно никакого плана, открываю парадную и становлюсь в узкой щели проема, блокируя вход. На крыльце, нарумяненные, в шляпках и шортах, являющих возмутительно белые икры, стоят Хелен и Джерри. Обе сжимают в руках сумочки размером с небольшие чемоданчики и бумажные пакеты, наполненные тем самым ядом, что, без сомнения, сгубил мою маму.
— Ой, привет, Дэн…
Женщины одновременно прикрывают руками носы и хмурят брови. Почувствовали мамин запах.
— Мама приболела.
— Господи, зайчик! А что за ужасный запах? — спрашивает Хелен.
— И в чем это у тебя футболка? Тебя стошнило, миленький?
— Да, нам нездоровится. И Ингрид тоже. Нас всех тошнит… и у нас понос. Сильный.
За моей спиной жужжат мухи, шелестя под полиэтиленом. Так и гремят, создавая эхо. Я не сомневаюсь, что мамины подруги тоже их слышат. Я, будто пародируя эпизод из 'Сердца-обличителя' Эдгара По, едва не распахиваю дверь, чтобы показать им маму, закричать во все горло, что вот она, мертвая и полная опарышей, под пленкой за двадцать долларов.
Хелен кричит в проем:
— Деб, ты там в порядке? Вам что-нибудь нужно? — А потом снова прикрывает лицо рукой и даже отступает на шаг.
Шорохи, шелест, жужжание.
— Она сейчас в ванной, ее тошнит. Я как раз помогал ей, когда вы постучали.
— Ох, бедняжка.
Шорохи, шелест, жужжание.
— Ладно, ты скажи ей, что мы заглядывали в полной готовности. Не хочу, чтобы она подумала, будто мы не приходили.
— Скажу.
— Я даже купила новые карты. — Джерри похлопывает по сумочке, давая понять, что карты лежат внутри.
— Скажу. Спасибо вам.
— Они с маргаритками. Деб обожает маргаритки.
Шорохи, шелест, жужжание.
— Прошу прощения, мне очень нужно вернуться к маме.
— О, конечно, миленький. Иди поскорей.
— Да, благослови тебя Господь, зайчик.
Меня одновременно раздражает и забавляет то, как эти две женщины, чрезмерно накрашенные, в гигантских шляпах, корчат из себя леди со словами вроде 'благослови тебя Господь' и 'миленький', а сами притащили несколько бутылок водки и пахнут розами, пропитанными никотином.
— Спасибо. — Я захлопываю и запираю дверь, а потом выглядываю сквозь просвет между занавесками и слушаю, пока они не уйдут. Женщины стоят на крыльце еще минуту или две, обсуждая запах и выражая надежду, что не заразились через открытую дверь. Они говорят, что, случись такое с ними, непременно пооткрывали бы окна, чтобы проветрить дом, и что такая вонь стоит у нас, видимо, потому, что все вылилось из нас прямо на пол в гостиной.
Когда они уходят, я беру полотенце и смываю рвоту, чищу зубы и меняю футболку. Потом решаюсь открыть холодильник и взять оттуда варенье. После того, как он снова заработал, пахнуть там стало не так уж плохо. Я замечаю пару бутылок колы и беру заодно и их. Делаю себе сэндвич, иду в комнату и читаю 'Храм золота'. После часа, проведенного за чтением, мои мысли переключаются на конкурс, на маму и на опасение, что меня поймают раньше времени. Желая отвлечься, я включаю телевизор и смотрю, пока меня не начинает клонить в сон. Я больше не сплю, высунув голову в окно: тогда становится слишком жарко, поэтому я зажигаю ароматическую палочку и ложусь на влажное полотенце. Дым окутывает кровать, и я лежу, воображая себя на алтаре — жертвой, принесенной инопланетной сущности или чудовищу из морских глубин.
Я засыпаю, и мне ничего не снится.
Я просыпаюсь отдохнувший и готовый к новому дню. Выхожу из душа и одеваюсь еще за полчаса до того, как звенит будильник. Сажусь на кровать и просматриваю список слов, которые выучил за эту неделю. Сейчас это для меня все равно что назвать основные цвета, досчитать до десяти или завязать шнурки. Уроки, в которых нет надобности.
Потом я некоторое время пытаюсь читать, но не могу сосредоточиться и стопорюсь на одном абзаце. Включаю телевизор и смотрю ситком, мелодию из которого, я уверен, мистер Артуэлл не раз напевал на крыльце, после чего собираю вещи в школу и спускаюсь на первый этаж. Там еще осталось немного хлеба, поэтому я делаю тосты и даже достаю масло из холодильника. Беру из маминой приправницы корицу и сахар. Запах жареного хлеба напоминает мне о 'Самбо' и о времени, что я провел там с Сэм, когда она рассказывала мне о женщине, которая кормила своих детей тостами с водой.
Меня после сегодняшнего дня тоже ждут бутерброды с маслом и вода. Каждый день.
Покидая дом, я задерживаю дыхание, когда прохожу мимо мамы. Мухи жужжат громче, чем раньше. Сейчас я не могу думать ни о них, ни о том, что они сделали с мамой. Мне нужно поесть и начать размышлять о том, что меня сегодня ждет. Я держу тост поближе к себе. Не хочу, чтобы мухи на него садились. Выхожу на улицу и запираю дверь. Мистер Артуэлл слышит меня и кивает. Перед ним полная тарелка бекона, он во что-то его макает. Сироп? Я киваю в ответ и бегу к рельсам, по дороге пережевывая тост.
Я в буфете, обедаю с Картером. Я совсем не голоден, но знаю: поесть мне нужно. Это поможет. Я ковыряюсь в тарелке, запихиваю еду себе в рот маленькими кусочками. Картер болтает без умолку, что-то о том, как ходил вчера вечером в кино и добрался до второй базы[7] с Бетти Мейсон, но ее об этом спрашивать нельзя, потому что это их секрет. Я сижу и молча и вежливо слушаю его вранье. Но он видит, что я нервничаю, и говорит мне об этом.
— Видишь? Я так и знал… Ты нервничаешь.
Он прав. Нервничаю. Но не совсем из-за конкурса. Я проделал весь этот путь, и осталось продержаться считаные часы, а я весь день смотрю на дверь, ожидая, что в любую минуту в нее ворвутся директор с соцработником, недовольные и сердитые, и, прервав занятие, уведут меня с собой. Сначала будут допрашивать в комнате с видеокамерой на стене, начнут спрашивать, убил ли я мать, где ее несчастная собака, почему мать завернута в полиэтилен, задушил ли я ее, пока она спала. Потом решат, куда меня отправить: в исправительную колонию или в детдом. Я понимаю, что мне без разницы куда. Для меня все одинаково.
Картер старается меня подбодрить.
— Не переживай. Ты же готовился… целый год. Тем более это всего лишь конкурс по произношению слов.
Готовился. Г-О-Т-О-В-И-Л-С-Я. Готовился.
Мы заканчиваем обедать и возвращаемся в класс, где минуты ползут, как годы.
Весь день я не слышу ни слова из того, что говорит учитель. Хорошо, что школы осталось два дня. Домашнего задания не дают, и вообще, сдается мне, нам просто нечего будет делать до самого седьмого класса. Последние два дня мы даже учимся только до обеда. Так зачем вообще приходить?
Меня уже здесь не будет. Я буду смотреть на мир из грязных окон со сломанными ставнями.
Я слышу тихий щелчок сверху. Это школьное радио. Так бывает, когда директор собирается сделать объявление.
— Прошу шестиклассников, которые принимают участие в конкурсе произношения слов по буквам, собраться в актовом зале. Миссис Пенни встретит вас у входа.
У меня расширяются глаза, сводит живот. Картер смотрит на меня и улыбается во все зубы. Я хватаю вещи и, стараясь не бежать, выхожу за дверь.
Когда оказываюсь у актового зала, там перед двустворчатой дверью уже собралось несколько детей. Мы ждем еще десять минут, пока миссис Пенни выдает бейджики и заводит всех внутрь. Она усаживает нас на места для зрителей, а сама становится впереди и рассказывает, как все будет проходить: где нам стоять, что будет, если мы ответим неправильно, а что — если правильно, как методом исключения будет определяться победитель. Она указывает на большой стол сбоку от сцены, где установлена дощечка с двумя лентами — красной и зеленой. Я задумываюсь, где же голубая за первое место, и в этот момент замечаю маленький золотой кубок, сверкающий в свете огней рампы. Ленточки нет, зато есть настоящий трофей. Прямо как у папы.
Я смотрю на сцену. Там, разделенные на два ряда, будто наши персональные троны, стоят четырнадцать голубых складных стульев. Уже скоро я буду сидеть на одном из них. Миссис Пенни продолжает рассказывать о конкурсе, а потом объявляет имя прошлогоднего победителя среди пятых классов, Кайла Корри, который, как оказывается, в этом году также принимает участие. Потом она говорит об истории конкурсов произношения по буквам и о том, как гордится всеми нами. Я перестаю ее слушать и могу думать только о проигрыше и о том, буду ли я действительно так гордиться тем, что хотя бы принял участие.
Я вижу, что дети проходят вперед, и понимаю, что прослушал, как нас пригласили на сцену. Я поднимаюсь, занимаю место и жду. На часах 14:40. Конкурс начинается в 15:00. Раздается звонок, и через несколько минут места для зрителей начинают занимать родители и ученики. В конце зала я вижу Картера. Он машет мне и кривляется в знак поддержки. Я рад, что он здесь.
Я смотрю на детей, которые сидят на стульях вокруг меня. Среди них трое мальчиков, а остальные девочки. Все мальчики словно отлиты из одной формы — хорошо одетые, с ровными спинами и короткими свежими стрижками. Я смотрю на свою обувь — старые нелепые 'конверсы'. Все остальные в лоферах или в оксфордах, будто нам сегодня фотографироваться. Я прикасаюсь к своей челке, взлохмачиваю ее и надеюсь, что моя прическа не выглядит так же плохо, как у других мальчиков.
Пока зал заполняется, мы сидим и ждем 15:00. Делать нам особо нечего, кроме как неловко ерзать на стульях и пытаться переговариваться друг с другом. Но шестиклассники, не будучи близко знакомы, не очень-то общительны. Поэтому мы, за исключением примерно половины девочек, которые, похоже, хорошо друг друга знают, просто сидим.
Я снова смотрю на ленточки, на трофей. Кажется, я слегка улыбаюсь, забывшись при виде блеска золота и полированного деревянного основания.
Не отрывай глаз от приза.
Я представляю его на своем комоде, как он сверкает на солнце, ослепляя любого, кто заходит в мою комнату, и сразу привлекая внимание.
Имеешь в виду, на комоде в приюте?
— Родители, дети. Добро пожаловать на конкурс произношения слов по буквам среди учеников шестого класса Магуайрской школы, — произносит миссис Пенни в микрофон, который грозится ответить эхом, но затем усмиряется. — Ученики, которых вы здесь видите, представляют все три шестых класса… Класс мистера Кенистона, миссис Сикоры и мистера Холла. Кое-кто участвовал в прошлогоднем конкурсе среди пятых классов и вернулся снова, а кто-то впервые отправляется в это приключение. Давайте поаплодируем всем, кто решил сегодня поучаствовать и так усердно трудился, чтобы здесь оказаться.
Зал наполняется аплодисментами и даже свистом. Я начинаю размышлять, многие ли стали бы хлопать, если бы знали про маму, которая, закоченев, осела на колени на полу, где полно мух. Увели бы они меня со сцены, сорвали бы бейджик, вытолкали бы за дверь, провели бы по-быстрому ритуал отлучения?
Не отрывай глаз от приза.
Миссис Пенни снова объясняет правила, на этот раз зрителям.
— Когда называют имя ученика, он подходит к микрофону и судья дает ему слово, после чего ученик проговаривает его, произносит по буквам и повторяет еще раз. Если слово произнесено правильно, ученик садится обратно и ждет следующей очереди. Если совершена ошибка, ученик исключается и должен покинуть сцену. Конкурс продолжается до тех пор, пока на сцене не останется только один ученик. Итак, довольно церемоний, давайте начинать.
Последние слова будто бы эхом разносятся по огромному залу. Некоторые зрительские места свободны, и я представляю, что на одном из них сидит папа и показывает мне палец вверх.
Судья, который сидит за столом перед сценой, между рядами сидений, называет имя:
— Венди Макги.
Девочка в конце моего ряда поднимается и направляется к микрофону.
Ей дают первое слово.
— Дифференциал.
Зрители следят, как она собирается с мыслями и произносит слово про себя. Потом подходит к микрофону и говорит:
— Дифференциал. Д-И-Ф-Ф-Е-Р-Е-Н-Ц-И-А-Л. Дифференциал.
Судья улыбается и говорит, что ответ правильный. Раздаются негромкие аплодисменты, и девочка возвращается на место. Далее называют следующее имя, потом еще. Каждый отвечает идеально, без ошибок. Все так же уверены в себе и готовы, как и я.
Наконец называют мое имя, и я приближаюсь к микрофону. Меня находит прожектор, и мне трудно увидеть зрителей. В зале мгновенно становится жарко, и голос судьи откуда-то спереди произносит: 'Легендарный'. Слово гремит в динамиках по обе стороны от меня.
Как и другие, кто был передо мной, я сначала повторяю слово про себя, чтобы удостовериться в правильности написания. А потом произношу вслух.
— Легендарный. — Я называю слово, потом повторяю по буквам. На какой-то момент теряюсь и не могу понять, произнес я 'легендарный' или 'легиндарный'.
На секунду меня охватывает паника.
Я даже не слышу, как судья объявляет, что я ответил правильно. Зато слышу зрителей. Они разражаются аплодисментами, и я слышу голос Картера: 'Красавчик, Дэн!' Едва не трясясь, я возвращаюсь и сажусь на свое место.
Я чувствую, что самое страшное, мое первое слово, позади. А потом наблюдаю за тем, как кто-то ошибается. И когда этот кто-то уходит к краю сцены, спускается и исчезает в темных коридорах, у меня сводит живот. Ведь еще совсем недавно мы все казались несокрушимыми.
Прежде чем снова наступает моя очередь, ошибается еще один ученик. Все сочувственно смотрят, как тот стыдливо покидает сцену и уходит в темноту. Я пока не слышу ни одного слова, которое не сумел бы повторить по буквам, даже из тех, на которых ошибаются другие ученики.
Мне дают следующее слово: Осведомленность.
И следующее: Обогащение.
Археология.
Музицировать.
Я по-прежнему знаю все слова, хотя, признаюсь, немного мешкаю с 'археологией'. Нас остается четверо, но затем темнота засасывает Рэймонда Дегрейвза, когда он пропускает 'х' в слове 'синхронизировать'. Когда Рэймонд уходит, я понимаю, что теперь получу как минимум ленточку. Я фактически выиграл! Одна из ленточек — моя! Я в тройке! Я не пытаюсь сдержать улыбку, которая во всю ширину возникает у меня на лице. И пока я в оцепенении смотрю на ленточки, вылетает еще один участник. И вот я борюсь за первое место. Эта мысль меня почти ошеломляет, улыбка исчезает. Я в ужасе.
Среди пустых рядов остаюсь только я и Трейси Шепард. Проходит еще четыре раунда, мы оба правильно называем все слова и играем дальше. Потом Трейси дают очень сложное слово, и я рад, что оно не попалось мне. Я бы с ним не справился. Первое слово, которое я не знаю. Но Трейси без запинки произносит его верно, собирает аплодисменты и садится на место.
Мысль о том, что такое слово легко могло попасться мне, обескураживает, и я подхожу к микрофону неуверенный в себе. Готовый к поражению. Зрители, которых мне удается разглядеть за ярким светом прожектора, не улыбаются. Каждый напряжен, чуть не хмурится, будто им неудобно смотреть на происходящее. Я вижу Картера. Он что-то жует — наверное, карандаш. Не улыбается, не кривляется, только напряженно жует, потом сплевывает.
— Декомпозиция.
У меня едва не подгибаются колени, когда я это слышу. Мне кажется, это какая-то жестокая шутка, будто судья надо мной насмехается. Я, должно быть, выгляжу так, будто мне нужна дополнительная помощь, потому что он повторяет слово, теперь громче:
— Декомпозиция.
А потом произносит предложение:
— Гниющий фрукт находился в состоянии декомпозиции.
Это похоже на заговор, и все зрители будто знают, что моя мать гниет дома, пока я стою здесь на сцене, пытаясь выиграть что-то на память о временах, проведенных в Магуайрской школе. Я чувствую, как меня бросает в жар. Наверное, так бывает, когда кто-то краснеет или когда случается прилив крови, на который жалуются Хелен и Джерри за картами, обмахивая журналами свои покрасневшие лица.
В зале гробовая тишина. Пусть я вижу не всех, но ощущаю присутствие каждого. У меня стучит в висках, пересыхает в горле. Последние шесть дней сказываются на мне сильнее, чем я мог вообразить, и у меня на глазах наворачиваются слезы, готовые вот-вот скатиться по щекам.
— Мама, — говорю я прямо в микрофон, и мой голос усиливается, достигая каждого уха в зале, звуча гораздо громче, чем нужно. У меня дрожит подбородок, сдерживать слезы я больше не могу, перед глазами плывет. Я слышу, как кто-то фыркает, хихикает, перешептывается. Взгляд на вещи полностью меняется, и я чувствую, что победа была бы незаслуженной. И прежде чем проиграть у всех на глазах, я решаю положить всему конец.
— Де… Декомпозиция. Д-Е-К-О-М-П…И-З-И-Ц-И-Я.
Слышится всеобщий вздох, и судья говорит, что ему жаль, но ответ неверный. Я ухожу за кулисы, миссис Пенни следует за мной. Догнав меня, она кладет руку мне на плечо и спрашивает, все ли у меня хорошо. Я говорю, что да. Она успокаивает меня: ничего страшного, если я не знаю, как пишется слово, я победитель уже потому, что занял второе место, и, если бы даже не занял, все равно был бы победителем просто потому, что попытался. Она говорит, что гордится мной. Я благодарю ее в ответ: пусть она думает, что это все только из-за того, что я неправильно произнес слово.
— Вот, милый. Ты заслужил. — Она вручает мне красную ленточку с дощечки с призами. — Поздравляю, Дэнни. А теперь иди домой и расскажи всем, какой ты молодец.
Я беру ленточку и провожу по ней большим пальцем. Она жесткая и шероховатая. Золотистая надпись: '2-е место' — сияет даже в темноте. Куда бы я ни отправился, я повешу ее на стену.
Я слышу, как судья объявляет Трейси Шепард победителем и зал взрывается аплодисментами. Я спускаюсь со сцены через боковой выход и незаметно прохожу в дальний конец помещения. Картер видит меня и встречает у двустворчатой двери.
— Эй, Дэнни. Ты в порядке?
Я ничего ему не объясняю. И вообще избегаю ответа. Скоро он и так все узнает.
— Спасибо, Картер.
— За что?
— Просто за дружбу. Ты хороший друг.
Я протягиваю ему руку. Он странно на меня смотрит, будто не понимает ничего из того, что происходит последние пять минут. Мы пожимаем руки, и я похлопываю его по спине, а потом выхожу из зала.
Я не иду длинным путем. Хочу поскорее со всем закончить. Я устал, голоден, хочу кричать, вопить — выплеснуть всю злость, все огорчение и печаль. Я понимаю, что держать все это в себе можно лишь до определенного времени, а потом оно вырвется наружу, еще и в неподходящий момент.
Я киваю мистеру Артуэллу — он поднимает свое пиво и выдыхает облачко дыма, которое окутывает его лицо, а потом уносится ветром. Я отпираю дверь и, задержав дыхание, вхожу в дом. В этот раз я оставляю дверь открытой. Стою и смотрю на маму: странный шар под полиэтиленом сидит на полу, будто как попало завернутая скульптура, ждущая, когда с нее снимут покрывало. Повсюду суетятся мухи: копошатся под пленкой, летают по комнате, как безумные, словно не могут решить, садиться им или нет.
Я прохожу мимо мамы в столовую и открываю раздвижную дверь. В дом врывается сильный порыв ветра, словно желая продуть, очистить его. Я наклоняюсь, подключаю телефон к разъему на стене и набираю 911. Слышу три гудка, после чего женщина на другом конце берет трубку и спрашивает, что у меня случилось. Я говорю ей, что у меня умерла мама, и называю свой адрес. Женщина начинает дальше задавать вопросы, и я вешаю трубку.
Я беру школьный ранец к себе в комнату и складываю в него несколько любимых футболок, запасную пару джинсов, календарь и 'Храм золота', который дала мне Сэм. Затем оглядываю комнату и понимаю, что у меня не так уж много хороших воспоминаний о ней. Это была не столько комната, сколько жалкая гробница для растущего мальчика. Больше всего я буду скучать по дому Картера, грунтовым дорожкам и, уж конечно, Кемпер-парку и 'Самбо': эти два дня с Сэм я не забуду никогда.
Я спускаюсь вниз и еще раз смотрю на маму. Подумываю снять полиэтилен, но зачем? Как бы плохо ни выглядела эта пленка, с таким-то запахом, даже после всех моих неуклюжих стараний его скрыть, если ее развернуть, менее ужасным зрелище не станет. И суть будет все та же: я всю свою жизнь жил, притворяясь, будто у меня есть мать.
Я слышу сирены вдали. Кладу ленту в ранец и застегиваю молнию. Я готов.
Выхожу на крыльцо, сажусь на ступеньки и жду. Сирены становятся громче, их как минимум две. Не проходит минуты, как перед домом паркуются скорая и полиция. Ко мне подходят полицейский и два врача скорой. Полицейский начинает говорить, что в участок поступил звонок с сообщением о смерти, но вдруг чует запах, заглядывает в дверной проем и видит кишащий мухами пленочный шар.
Полицейский подносит руку к пистолету, будто это происходит в кино, и спрашивает:
— Что под пленкой, парень?
Я говорю ему, что там моя мама и она мертва уже некоторое время. Я говорю, что сам завернул ее, и объясняю почему. Пока я говорю, подъезжает еще одна полицейская машина. Первый полицейский заходит в дом, его рука так и хочет схватиться за пистолет. Врачи идут следом. На руках у них белые перчатки, у одного с собой чемоданчик. Когда они проходят мимо меня, я чувствую запах латекса.
Я не смотрю на них, но слышу, как они сзади разворачивают плотную пленку, а мухи жужжат, как сумасшедшие. Слышу, как врачей чуть не тошнит, а потом полицейский спрашивает:
— Это ты ее завернул? — Будто не может в это поверить.
Потом он передает что-то по рации — я не все разбираю, — что-то вроде сообщения, что обнаружено тело, женщина, и нужен фургон. Второй полицейский к этому времени тоже заходит в дом: кажется, и его начинает тошнить. Потом все четверо выходят и закрывают дверь. Врачи направляются к машине скорой и околачиваются возле нее, будто чего-то ждут, а полицейские спускаются с крыльца и останавливаются на тротуаре. Один достает небольшой блокнот и начинает задавать мне вопросы.
Он спрашивает, что случилось с мамой и где был я, нашел ли я ее только сегодня, где мой папа, потом еще раз спрашивает про полиэтилен и почему я ее завернул. Я рассказываю ему, что случилось шесть дней назад и почему я не звонил. Полицейские переглядываются, будто это одна из тех невероятных историй, которые можно рассказать в участке, а потом один из них возвращается к своим записям. Я не говорю им ни о плохом обращении, ни о пьянстве, ни о том, что мама хотела, чтобы меня у нее не было. Я не упоминаю ни об Ингрид, ни о том, как провалил конкурс, потому что у меня сдали нервы, ни о греке, который выставил цену в два доллара за колу, когда все вокруг умирают от жары.
Вокруг постепенно начинают собираться любопытствующие: одни показывают пальцами и выражают догадки, другие смотрят молча. Я вижу: полицейские не знают, что делать и как себя со мной вести — как с преступником или как с несчастным ребенком, оставшимся без родителей. Наконец один из них говорит, что мне нужно пройти с ним, и берет меня за предплечье, не жестко и не грубо, но достаточно твердо, чтобы дать понять: кроме как с ним, я никуда пойти не могу.
Когда полицейский подводит меня к своей патрульной машине, мистер Артуэлл улыбается мне со своего мятно-зеленого кресла. Мягкой, понимающей, оптимистичной улыбкой. Будто он знает, что, несмотря на мою ситуацию, жизнь еще только начинается. Мистер Артуэлл кричит, продолжая улыбаться: 'Ты сможешь, Дэнни! Ты сможешь!' Это мантра, которую я буду повторять в последующие годы. А потом поднимает пиво и делает долгий глоток.
Полицейский открывает заднюю дверцу, берет мой ранец, ждет, пока я сяду, и захлопывает ее. Автомобиль уже заведен, и когда я чувствую запах горячего винила, то понимаю, что не сидел в машине уже минимум год, а то и два. У мамы машины не было, а все, что нам было нужно, находилось поблизости.
Полицейский бросает мой ранец внутрь через открытое окно со стороны пассажирского сиденья, просовывает руку в машину и включает кондиционер, а потом отходит к скорой, где другой полицейский совещается с врачами.
Растущая толпа пялится на меня, когда я сижу в той же клетке, что и убийцы с насильниками; в основном люди смотрят с печалью и сочувствуем, некоторые с равнодушием, только высказывают предположения, виновен ли я в чем-то или нет и почему я тут сижу, если невиновен. Я как кровожадный зверь на выставке.
Держитесь подальше, ребята. Не дразните зверя. Не подходите к стеклу. И пожалуйста, не кормите его, особенно черничными 'Поп-тартс'. Не то он увидит, что вы умерли, и завернет в полиэтилен, пока в вас будут копошиться личинки.
Боковым зрением я вижу, как по ступенькам крыльца поднимается несколько полицейских. Загорелая женщина на каблуках и в гигантских солнцезащитных очках, окруженных густыми кучерявыми волосами, выбегает наружу. Она что-то кричит и поднимает суматоху. Но из-за шума кондиционера и двигателя я не разбираю что. Полицейские подхватывают ее и усаживают на ступеньки. Все трое, толкаясь на скрипучих досках, стараются прикрывать себе рты и зажимать носы.
Полицейские держат женщину, а она кричит все громче и громче и, будто кошка, которую с головой окунули в воду, дико от них отбивается: вырывается у них из рук, пинает их по ногам.
А потом я слышу — так же отчетливо, как гудок поезда возле моего дома:
— Дэнни! ДЭННИ!
Это тетя Санни, калифорнийская мечтательница собственной персоной, безумно озирается по сторонам. Она замечает меня на заднем сиденье и бежит в мою сторону, в глазах у нее отражается душевная боль. Она тянет заднюю дверцу автомобиля на себя, но полицейский не позволяет ее открыть: он просит тетю Санни сохранять спокойствие, уверяет, что они все выяснят, при этом через слово называя ее 'мэм'. Тетя Санни кричит, сквернословит и требует открыть дверь и сиюминутно меня выпустить. Она стучит по кузову ладонями, и ее тяжелые металлические браслеты лязгают о машину. Потом крепко толкает полицейского локтем в живот, и тот отпускает дверь. Тетя Санни открывает ее и забирается на заднее сиденье ко мне, обнимает, треплет меня за щеки и приглаживает чрезмерно ровную челку, оглядывая меня сверху донизу, желая убедиться, что со мной все хорошо. И пытается убедить меня, что все в порядке.
— Милый, я звонила целыми днями, и никто не отвечал, и… ох, милый, как жалко твою маму. Я всегда знала, что так будет.
Мне теперь все кажется похожим на сон, и я пытаюсь спросить, как она оказалась здесь, но не могу произнести ни слова. Она видит, что я в смятении, и поясняет сама:
— Я говорила твоей маме, что приеду летом на неделю или две, в апреле посылала открытку. Я знала, что, если позвоню, она забудет. Ох, милый… мне так жаль.
Я утыкаюсь тете Санни в грудь и, если не считать нескольких слезинок, что выпали у меня за эти дни, выплескиваю все, что держал в себе последние два года. Сквозь рыдания я рассказываю ей обо всем. О том, каково было жить с мамой, о блокноте, полиэтилене, мухах, об Ингрид, о конкурсе. Обо всем.
Она слушает каждое мое слово и ни разу не морщится от омерзения, боль в ее глазах не утихает, и тетя Санни обнимает меня еще крепче, когда я говорю вещи, которые, как мне кажется, могут ее шокировать, заставить думать, что я плохой. А когда я заканчиваю, она плачет, просит прощения и говорит, что больше мне никогда не придется обо всем этом переживать.
За это время, по-видимому, коронер успевает прибыть и забрать маму, потому что когда я поднимаю глаза, то вижу, как от дома отъезжает большой черный фургон. На нем не написано 'Коронер', как я думал, но я точно знаю, что это он. Скорая тоже уезжает, полицейские перестают разговаривать и расходятся. Потом открывается задняя дверца и полицейский, которого толкнула тетя Санни, говорит ей, что она может идти, и советует никогда больше не препятствовать сотрудникам правоохранительных органов, добавляя, что при сложившихся обстоятельствах отпускает ее с предупреждением. А потом говорит, что я должен поехать с ним для дальнейшего опроса, чтобы 'все уладить'. Я точно не знаю, означает ли это, что меня посадят в камеру, или нет.
Тетя Санни злобно смотрит на полицейского и говорит, что ему должно быть стыдно, потому что он запер маленького мальчика, а потом добавляет, обращаясь ко мне, что будет ехать за нами и мы скоро увидимся.
Когда мы приезжаем в участок, полицейский отводит меня в комнату и велит ждать. Потом приходит другой полицейский и задает множество тех же вопросов, что задавал первый. Я все ему рассказываю. Даже говорю, что он, если хочет, может залезть в мой ранец и посмотреть на ленточку за второе место, будто это подтверждает мое алиби. Закончив, он поворачивается и открывает дверь — там стоит тетя Санни. Полицейский говорит, что я могу идти, но добавляет, обращаясь к тете Санни, что мне следует остаться в городе как минимум на неделю.
Она бросает на него сердитый взгляд, обнимает меня за плечи, выводит из участка и сажает в свою машину. Я спрашиваю ее, почему меня не отправляют в приют или к приемной семье.
— Милый, пока я жива, ты и близко к этим гадюшникам не подойдешь.
Затем она спрашивает, где бы я хотел поесть. Я отвечаю, что в 'Самбо'.
Остаток недели мы с тетей Санни проводим в гостинице. Она не заставляет меня ходить последние два дня в школу, но мне нужно увидеться с Картером. Сначала он ведет себя со мной странно, но потом говорит, что ему жаль и ему не по себе от того, что он не понимал, через какие трудности я был вынужден пройти. Картер добавляет, что, будь он другом получше, обязательно бы заметил и попытался помочь. Но я говорю, что он не прав. Он именно тот, кто был мне нужен, разве что ему следовало бы просто быть собой и перестать врать. Я вижу, что это задевает его чувства, но он благодарен мне за честность.
Тетя Санни постоянно повторяет, что я худой и мне надо больше есть, поэтому заказывает много еды в гостинице и мы как минимум раз в день ходим есть куда-нибудь еще.
В субботу вечером тете Санни звонят из участка. Я слышу в трубке голос полицейского. Он говорит ей, что после тщательного расследования, включавшего допрос потенциальных свидетелей, в полиции пришли к выводу: я никоим образом не виноват в трагедии и не буду привлечен к ответственности за несообщение о смерти мамы, но они настоятельно рекомендуют тете Санни обеспечить мне профессиональную помощь. Тетя Санни благодарит полицейского за звонок и говорит, что он идиот, раз советует подобное, и что мне просто нужна любовь. И вешает трубку.
В воскресенье утром мы отправляемся в церковь. Перед началом проповеди тетя Санни замечает несколько человек, которые пялятся на меня, показывают пальцами и шепчутся между собой. Она их не трогает. Только произносит несколько слов, которые я раньше даже не слышал, и я не думаю, что они хорошие. Потом начинается служба.
Проповедь посвящена прощению и любви к своим врагам. После нее тетя Санни говорит, что когда-нибудь мне нужно будет простить маму, если я еще этого не сделал. И добавляет, что обида как яд и будет давить на меня всю жизнь, если я ее не отпущу.
Мы выходим обедать. Место в этот раз выбирает она. Еда там дорогая, и тетя Санни ловит меня на том, что я пытаюсь заказать самое дешевое блюдо в меню, и грозит, что если я не передумаю, то она закажет четыре порции и мне придется съесть их все. Пока мы ждем, когда принесут еду, тетя Санни говорит, что мы поедем с ней в Калифорнию. Она добавляет, что мне там очень понравится, там не так жарко и влажно, как в Новом Орлеане, хотя солнце и светит целыми днями. Тетя Санни рассказывает, что живет возле пляжа и мы будем ходить туда сколько угодно, я даже могу научиться кататься на серфе, если захочу.
— Заработаешь себе приз за серфинг, малыш.
Когда мы доедаем, она говорит, что у нее есть для меня сюрприз. Мы уходим и направляемся в сторону маминого дома, а потом сворачиваем на 32-ю улицу и останавливаемся у Общества защиты животных Ривервью.
— Подожди здесь.
Я не хочу ждать. От одного вида этого здания мне не по себе. В последний раз, когда я здесь был, я бросил Ингрид, и часть меня осталась с ней. Тетя Санни выходит из машины и направляется к зданию. Проходит всего минута, и она появляется с Ингрид на руках, только Ингрид больше не желтая. Она белоснежная, пушистая, и шерсть у нее подстрижена. Тетя Санни открывает дверцу машины, и Ингрид выпрыгивает у нее из рук мне на колени и безудержно вылизывает мое лицо. От нее пахнет свежестью, как от яблок или огурцов.
Тетя Санни садится и наблюдает за нами с самой широкой своей улыбкой.
— Ну, надеюсь, вы двое готовы к путешествию, потому что мы уезжаем отсюда и не будем оглядываться назад.
Когда мы едем по 32-й улице и я замечаю впереди 'Грека', мне очень хочется ледяной колы, но мы проезжаем мимо, и я ничего не говорю. Думаю, потратить два доллара можно как-нибудь получше.
Поездка в Калифорнию сблизила нас с тетей Санни, а в Калифорнии все оказалось так, как она говорила, и даже лучше. Я здесь всего неделю, поэтому пока не учился ни серфингу, ни чему-то еще — пока я вообще не уверен, что это для меня, — но я уже познакомился с некоторыми ребятами, которые живут по соседству и так же, как я, любят велики и кататься по тропинкам. Я до сих пор общаюсь с Картером по телефону несколько раз в неделю, и тетя Санни говорит, что он даже может приехать на несколько недель этим летом, если его отпустят родители.
У тети Санни есть друг, Том, и он готовит барбекю. Запах не напоминает мне ни о доме, ни о чем-либо другом. Он новый. Совершенно новый. Я вспоминаю прощальный тост мистера Артуэлла с его оптимистичной улыбкой — этого играющего в бинго провидца из Нового Орлеана.
Он знал, что все разрешится.
Я лежу, растянувшись на шезлонге, нежась на солнышке, и делаю глубокий вдох, позволяя запаху еды и угля смешаться и создать новые воспоминания. Приятные. Тянусь к книге, которую вынес почитать, к 'Храму золота', и открываю ее. Мое внимание привлекает яркая красная надпись, которую оставила Сэм, и я перелистываю обратно на титульную страницу.
Дэнни, я в тебя верю. Люблю, Сэм.
Я беру телефон и набираю номер Сэм, моей хорошей подруги, надеясь, что она добралась до своего пункта назначения и что она дала правильный номер. Сердце у меня колотится, ладони почти потеют. Я считаю гудки, после каждого теряю надежду. Когда смолкает седьмой, я слышу щелчок и раздается полный наивности ангельский девичий голос.
Чад живет в Мичигане с женой и детьми. Он более двадцати лет вносил посильный вклад в независимую музыку и кино: писал статьи и обзоры, рисовал иллюстрации. Публиковался в журналах Famous Monsters of Filmland, Rue Morgue, Cemetery Dance и Scream. Написал десятки повестей и рассказов, в числе которых «О приютах и мухах», «Тихоня», «Сминая простыни», «Мальчик с костяным лицом» и «За сараем» (в соавторстве c Джоном Боденом). Работы Луцке хвалили такие авторы, как Джек Кетчам, Стивен Грэм Джонс, Джеймс Ньюман, а также его собственная мать. В интернете его можно обнаружить затаившимся по адресу: www.chadlutzke.com
Американские комедийные телесериалы, популярные в 1950 — 1970-х. — Здесь и далее прим. пер.
"Поп-тартс" (англ. Pop-Tarts ) — название популярного печенья, наиболее известный бренд компании Kellogg.
24 °C.
Празднование "жирного вторника", сопровождаемое массовыми гуляниями и уличными шествиями.
Одна из традиций карнавальных шествий, суть которой заключается в том, что зрительницы показывают участникам карнавала обнаженную грудь, чтобы получить бусы и прочие безделушки.
Слова главной музыкальной темы телесериала "Трое — это компания".
На американском слэнге означает "потрогал грудь".