Перед вами – третья части трилогии об Эндрю З. Томасе, начавшейся с романа-бестселлера "Пустошь".
После событий в "Пустоши" и "Дня закрытых дверей" Энди Томас и Вайолет Кинг скрываются в дебрях северной Канады, где у Вайолет есть четырехмесячный сын и расцветающий роман с Энди. В холодную дождливую ночь в их домике в лесу обещание идиллической жизни, которая, кажется, не за горами, разбивается вдребезги, когда человек из их прошлого, монстр чистой злобы, возвращается. То, что он приготовил для них, бросит вызов их пониманию зла и растянет волокна их любви до предела...
Бесплатные переводы в нашей библиотеке:
BAR "EXTREME HORROR" 18+
или на сайте:
"Экстремальное Чтиво"
Мой первый роман «Пустошь» вышел в 2004 году. В нем рассказывалось о писателе Эндрю З. Томасе, втянутом в кошмар более жестокий и пугающий, чем в написанных им книгах. Роман «День закрытых дверей», продолжение «Пустоши», появился в 2005-м; он заканчивается тем, что Лютер Кайт, самый жестокий негодяй, о каком я когда-либо писал, в погоне за Энди Томасом, Вайолет Кинг (детектив, которую спас Энди в «Дне закрытых дверей») и маленьким сыном Вайолет, Максом, отправляется в дебри Северной Канады.
Я всегда знал, что история об Эндрю Томасе будет трилогией. Просто мне потребовалось шесть лет, чтобы понять, как ее закончить.
Блейк Крауч
8 февраля 2011 года
Дуранго, штат Колорадо
Говорят, то, над чем ты смеешься,
Возьмет верх над тобой,
И ты станешь монстром,
Чтобы монстр не одолел тебя.
U2 «Мир на земле»
Юкон, Канада
Осень 2004 года
Начало октября.
Холодный полуночный дождь колотит по жестяной крыше.
– Неплохо бы хлебнуть виски, – сказала Вайолет. – Согреть кости.
Я подбросил в огонь еще одно березовое полено и отполз назад, на ковер из медвежьей шкуры, где со своим бокалом вина разлеглась Ви.
– Уже замерзла?
– Я – девушка южная. Мне всегда холодно.
– Неприятно говорить такое, но эта зима не сулит тебе ничего хорошего.
– Насколько здесь бывает холодно? При самом худшем сценарии?
– Пятьдесят ниже нуля. В плохой день – шестьдесят.
– Даже из постели не вылезу.
Я отпил вина, посмотрел на отблески пламени, пляшущие на стропилах над лофтом, некогда служившим мне кабинетом, а теперь ставшим спальней для Вайолет и детской для ее четырехмесячного Макса. Малыш блаженно спал в самом теплом месте дома, там, где собиралось все тепло от огня.
На лице Вайолет причудливо играли тени.
Я гнал от себя эту мысль, боролся, пытался не обращать внимания, но не мог отрицать того, что чувствовал в глубине души. Я влюблялся… по уши… в эту женщину.
– Что такое? – спросила Ви.
– Ничего.
– Нет… ты так смотришь…
– Не знаю, о чем ты.
Она ухмыльнулась:
– Ты в меня втрескался, Энди?
Я покраснел до кончиков ушей – и думал только о том, заметно ли это в полутьме.
– Слегка, ты уж прости.
– Ничего, это вполне понятно. Я же очаровательна.
Рассмеявшись, я лишь на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл, Вайолет наклонилась так близко, что я уловил аромат вина в ее дыхании.
В зеленых глазах – черные крапинки. А ведь раньше и не замечал.
– Вайолет…
– Я этого хочу.
– Ты уверена? Потому что, если сомневаешься…
Она заставила меня замолчать поцелуем.
Легким.
Нежным.
Зовущим.
Мне хотелось, чтобы он продолжался всю жизнь.
Мы растворялись друг в друге, от ее губ к моим словно шел электрический разряд. Я провел рукой по изгибу ее бедра, подумав, насколько далеко мы зайдем.
– У меня этого не было, – прошептал я. – Не было долгое время.
– Не было чего? О чем ты говоришь?
– Ни о чем. Я просто…
– Погоди. – Она отпрянула. – Ты полагаешь, нам следует переспать?
– Нет, я просто подумал…
– Я шучу, следует.
– Зачем ты меня мучаешь?
– Может, потому, что это так легко? – Она поставила бокал на дощатый пол и притянула меня к себе. – Скажи правду: сколько раз ты воображал себе этот момент?
Я улыбнулся, чувствуя ребрами ее бедра.
– Ты через многое прошла, Ви.
– Мы оба прошли.
– Еще и года не минуло.
– У меня было достаточно времени, чтобы узнать тебя. И не пытайся отговорить.
И я поцеловал ее; мои руки блуждали по ее телу, словно открывая для себя какое-то чудо. Позади нас ярился огонь, дождь добавил прыти. Множество раз я воображал этот момент – по крайней мере, с начала лета, – но то, что происходило сейчас, не было похоже на мои мечты. Теперь я любил ее, и никакие фантазии не могли с этим сравняться.
– Хочешь перебраться в мою постель? – шепнул я ей на ухо.
– Да, пожалуй.
Я насилу смог от нее оторваться. Какое прекрасное место… Я встал на колени и помог ей подняться.
– Боже, ты прелестна.
Я бы раздел ее прямо там, в свете огня, если б не было так холодно. Как жаль, что мы не занялись этим теплой летней ночью…
– Только на секунду сбегаю наверх, – сказала Вайолет. – Иди, забирайся под одеяла и согрей нам постель.
Поднявшись, я двинулся по холодным доскам пола в темный закуток под лофтом, где стояла моя кровать.
Вино ударило в голову, наполняя ее приятным шумом.
Вайолет поднялась по лестнице в лофт.
Под свитером бухало сердце.
Добравшись до постели, я отбросил одеяла, размышляя, следует ли ожидать ее обнаженным и не сочтет ли она это неприкрытой пошлостью.
Решив на всякий случай пока не раздеваться, я заполз под одеяла.
Я слышал, как прямо надо мной Ви ходит по скрипучим доскам, и думал о том, сколько ночей пролежал здесь в темноте, прислушиваясь к ее шагам, надеясь, что она испытывает те же чувства, что вдруг решит прокрасться посреди ночи и лечь ко мне в постель. Какая-то часть меня все еще не верила, что это вот-вот произойдет.
Под одеялами было холодно, и я натягивал их до самого подбородка, чтобы сберечь тепло, когда Вайолет завизжала.
Я вскочил.
– Энди! – пронзительно кричала она.
Выпрыгнув из постели, я ринулся к лестнице, крича на ходу:
– Что случилось?
– Он исчез!
Я шагнул в лофт.
Темнота – и больше ничего, кроме отблесков пламени, отраженного металлом и стеклом.
– Кто исчез? – спросил я. Едва глаза привыкли к темноте и мне удалось рассмотреть Ви, склонившуюся над колыбелью и шарившую в одеялах, как все стало понятно.
– Макс.
– Он никак не мог выползти наружу?
– Энди, ему четыре месяца. Он даже переворачиваться не умеет.
Я включил лампу и подошел к Вайолет.
– Ты уложила его после ужина, правильно?
Вайолет кивнула; грудь ее вздымалась, зрачки были расширены, взгляд метался по комнате.
– Он быстро уснул. За десять минут. Потом я спустилась, и мы болтали у огня… Сколько? Пару часов?
– Да.
Ви покачала головой:
– Что-то здесь не так, Энди. Что-то здесь не так.
Обогнув колыбель, я подошел к единственно возможному выходу из лофта – квадратному окошку размером два на два фута под самым скатом крыши.
– Оно открыто? – спросила Вайолет.
Я опустился на колени, осмотрел задвижки.
– Нет, но оно не заперто.
– Ты его запирал?
– Я на девяносто процентов уверен, что… Проклятье!
– Что?
Ви бросилась ко мне.
Я потрогал доски пола.
– Они мокрые. – Меня накрыла холодная волна паники. – Пока мы находились внизу, кто-то здесь побывал.
Вайолет смотрела на меня полными слез глазами.
Ком в горле мешал дышать.
– Значит, он был здесь? Он нашел нас и забрал моего сына…
Я шагнул к лестнице – и сразу почувствовал слабость в коленях и понял, что они цепенеют.
– Что-то мне нехорошо, – пробормотал я, добравшись до лестницы, и начал спускаться вниз.
– У меня головокружение… все сильнее, – пробормотала Ви. – Думала, это из-за вина.
Колени дрожали; рискуя потерять равновесие, я осторожно спускался по лестнице. Мозг словно заклинило, последние шестьдесят секунд казались кошмаром, и я спрашивал себя, неужели все это происходит на самом деле. За последний год мне с десяток раз снилось, что он каким-то образом находит нас. Посреди ночи я просыпался в поту, парализованный страхом, пока не возвращался к реальности и волна облегчения не смывала пережитый ужас. Шел на кухню к раковине, выпивал стакан воды и ждал, когда успокоятся нервы.
Мои ноги коснулись досок пола у основания лестницы.
Вайолет безудержно рыдала в лофте. Ноги мои коченели все сильнее, и я пребывал в этом пугающем состоянии, не в силах проснуться. Или, хуже того, это не был кошмар, от которого можно очнуться.
Ударившись коленями о пол возле кровати, я пошарил под ней. Достал пистолет, но он оказался слишком легким, слишком маленьким. И сделан был не из тяжелого металла, а из оранжевого и зеленого пластика.
Я посмотрел на игрушечный пистолет марки «Нерф» в своих руках и произнес:
– Что, к дьяволу, происходит?
Голос прозвучал странно, словно исходил откуда-то из затылочной части головы. Я оглянулся, и комната поплыла вслед за поворотом шеи, а от света пламени в поле зрения образовался радужный след.
Монотонно раскачиваясь, Вайолет стояла внизу лестницы.
– Он подмешал нам наркотик, – сказал я, и она ответила, но слова растворились в отзвуках эха, не дойдя до моего сознания.
Ноги не слушались, но я добрел до входной двери и толкнул ее.
В круге света от фонаря на крыльце падал дождь.
За ним стояла непроглядная темнота.
От дыхания на холоде шел пар, я чувствовал свежесть на лице, но как-то отстраненно – под действием наркотика вялость усиливалась с каждой минутой.
Спотыкаясь, я спустился по ступенькам в лужу; ледяная вода мгновенно пропитала носки. Тут я заметил, что все еще держу в руке игрушечный пистолет, и бросил его в грязь.
Мой «Си-Джей 5» стоял на границе светового круга; на ватных ногах я двинулся к нему.
В багажнике хранилось охотничье ружье: я надеялся подстрелить лося, чтобы прокормиться зимой.
Врезавшись в дверцу внедорожника, я нащупал ручку. Дверца распахнулась, я забрался внутрь и наклонился между сиденьями. По крыше салона барабанил дождь.
«Ремингтон» исчез.
Он забрал и его тоже.
Я выбрался из машины, шагнув в грязь, и уставился на лампу над крыльцом в тридцати футах от меня; свет от нее бил сквозь дождь в глаза.
Голова отяжелела, пальцы – тоже, они словно тянули меня вниз, к грязной земле.
В доме всхлипывала Вайолет. До меня дошло, что мы непременно потеряем сознание, и эта мысль ужаснула.
В голове крутились вопросы: как долго он следил за нами, планируя эту ночь, сколько времени провел в моем доме – ведь он узнал, где я храню пистолет, ружье и бог ведает, что еще… как он сумел похитить Макса.
Я двинулся назад, к Вайолет, но, сделав четыре шага, упал лицом в холодную грязь и уставился в сторону открытой двери дома, внутренние стены которого качались в отблесках пламени.
Вайолет перестала рыдать и теперь ползла по направлению к двери.
Мне хотелось окликнуть ее, но голос не подчинялся.
Она замерла, свесившись через порог, и больше не двигалась.
Глаза против моей воли начали закрываться, свет фонаря – меркнуть, пока не превратился в свет далекой звезды.
Теперь монотонный шум дождя ослабел, а вместе с ним – и холод; и, уже проваливаясь в небытие, я не мог расстаться с последней, приводящей в ужас, мыслью – это не конец всего и, уж конечно, не конец жизни. Возможно, это последнее мгновение покоя, какого мне больше не суждено испытать, потому что, когда сознание вернется, я окажусь в аду.
Она открыла глаза и сразу же снова зажмурилась.
От ослепительного света захватывало дух.
Потеря ориентации расстроила все органы чувств.
Она спрятала лицо между ладонями, но свет все же проникал между пальцами, опаляя сетчатку глаз.
Я очень-очень долго оставалась в темноте, очень-очень долго.
А потом вспомнила – Макс.
Вайолет разрыдалась, и по тому, как разносился звук, поняла, что лежит где-то на улице.
Поверхность под нею была жесткой и неподатливой – вероятно, какое-то дорожное покрытие.
Стояла полная тишина. Не было слышно даже извечного шороха ветра в ветвях елей, ставшего привычным за последний год. Она не могла вызвать в памяти последние события, только ассоциировавшиеся с ними эмоции – страх и горечь утраты.
Вайолет перекатилась на спину и заставила себя открыть глаза.
Тридцать секунд нестерпимого блеска, потом мир потемнел, и она поняла, что смотрит в низкий серый полог облаков.
Вайолет села.
И обнаружила, что находится посредине улицы в каких-то трущобах.
По обе стороны – дома.
С огромным трудом она поднялась на ноги. Почувствовала слабость. Словно месяцами не вставала.
От жажды мутилось в голове.
Она заковыляла через улицу к ближайшему зданию, зашла во двор, поросший высокой травой, поднялась по скрипучим ступеням.
И постучала во входную дверь:
– Эй! Мне нужна помощь. Эй!
Голос звучал странно. Непривычно. Отступив на шаг, она ждала. Никаких признаков жизни с той стороны двери. Нигде ни звука, только глухой стук пустой жестянки из-под пива, катившейся по дороге.
Может быть, из-за тумана в голове Вайолет совершенно не обратила внимания на то, что в окнах нет стекол. Она приблизилась к одному, справа от двери, и посмотрела сквозь паутину во тьму.
Развалившаяся мебель.
Запах гнили и плесени.
Разлагающееся дерево.
Вайолет спустилась по ступеням, прошла через двор и остановилась на дорожке возле соседнего здания. Она даже не пробовала постучать в дверь – запустение так и бросалось в глаза, те же окна без стекол с перекошенными рамами.
Ви снова вышла на середину улицы.
Все дворы заросли травой.
Во всех домах темно.
– Эй!
Ее голос эхом прокатился по улице и остался без ответа.
Она сначала пошла, потом побежала трусцой.
Оставив за спиной три квартала разваливающихся домов, Ви остановилась, ловя ртом воздух. Из ног ушла сила, они подогнулись, и ей пришлось снова сесть посреди пустой улицы, обхватив ноги руками, – чтобы держаться хоть за что-нибудь.
Должно быть, она спит. Все здесь кажется нереальным.
Внезапно в мозгу вспыхнула мысль: я умерла. Это объясняло неразбериху, слабость, провалы в памяти, сюрреалистичные трущобы. Вайолет подумала о сыне, о том, что все это значит, и перед ней возникла целая вереница новых вопросов. Она снова заплакала, захлебываясь от глубоких мучительных рыданий и горьких слез, и могла бы плакать весь день и потом еще всю ночь, если б та наступила, – но внезапно ее остановил голос, зазвучавший в голове.
Абсолютная темнота.
День за днем, день за днем.
Привязанный голым к деревянному стулу, опоясанному полосами леденящего металла, с кожаными ремнями, надежно удерживающими лодыжки, запястья и голову.
Полностью обездвиженный.
Ни еды.
Ни воды.
Ни звука – лишь изредка скрип металла где-то высоко над головой.
Единственная роскошь – дыра, вырезанная в сиденье стула, очевидно, чтобы я не заразился и не умер от собственных испражнений.
Когда жажда становилась невыносимой и меня охватывало отчаяние, некто непременно входил, приближался в темноте. Я чувствовал, как меж моих потрескавшихся, пересохших губ вставляют соломинку, и за тридцать секунд должен был выпить столько воды, сколько смогу. Порой тюремщик кормил меня холодным супом или ломтиком черствого хлеба, никогда не разговаривал, и я звал, пока его шаги удалялись, молил сказать хоть слово, хоть намек, что угодно, но он никогда не отвечал.
В минуты бодрствования меня мучили мысли о Вайолет и Максе – что случилось с ними? Я начинал всхлипывать. Пройдя все фазы страха, тоски, ужаса, я наконец погрузился в безумие.
Оно подкрадывалось ко мне – я ощущал, как помешательство ползет в темноте, скребется в заднюю часть черепа, ободренное потерей мною чувствительности. Зачастую я сам не знал, сплю или бодрствую. В могильной тьме перед взором вспыхивали огни, всякий раз более красочные и насыщенные, чем прежде.
Фильмы для душевнобольного.
Я разговаривал с собой.
Пел.
Но по большей части плакал.
Круг повторялся, пока наконец я не испытал простое и всепоглощающее желание умереть. Муки обездвиженности, невыносимость ожидания в темноте неизвестно чего, холод, жажда и голод, растерянность и отсутствие понимания, как с этим покончить, оказались страшнее любой физической боли, какую мне доводилось вынести.
А потом это случилось. Дрожа, я очнулся от лихорадочного забытья и понял – что-то изменилось. В моей правой руке появился предмет, маленький, в длину больше, чем в ширину, из твердого пластика, с одной стороны покрытый резиновыми кнопками.
Неожиданно в голове зазвучал голос – мягкий, южный, знакомый.
– У тебя есть выбор, Энди. Он станет первым из многих, но, сделав его, ничего нельзя будет изменить. В правой руке ты держишь пульт дистанционного управления. Если хочешь что-нибудь увидеть, нажми большую кнопку.
Тут я понял, что в левой руке у меня устройство поменьше.
– Что в другой руке?
– Об этом позже.
– Где Вайолет и Макс? Лютер! Что ты с ними сделал?
Он не ответил.
Я сидел в темноте, касаясь круглой кнопки, смакуя первое за много дней новое ощущение – прикосновение резины к подушечке пальца.
Я не хотел этого делать. Знал, что ничего хорошего не выйдет, но все лучше, чем просто сидеть здесь в темноте.
Больше я не вынес бы.
Поэтому нажал на кнопку.
– Привет, Вайолет.
Она поднесла руку к микрофону в левом ухе, которого раньше даже не заметила.
– Подтверди, что слышишь.
– Где мой сын? – спросила она.
– У меня на руках.
Ви судорожно глотнула воздуха, глаза налились слезами, горло сжалось.
– Если ты сделаешь ему…
– Он цел… пока.
– Я тебе не верю.
Из микрофона в ухе послышался крик Макса. Наверняка плакал ее сын – она узнала бы его голос из миллиона.
– Видишь, ты только что заставила меня ущипнуть его… Тише, тише, малыш. Успокойся.
– Макс, это мама. Я здесь. – Плач прекратился. – Пожалуйста, не причиняй ему боль. Я сделаю все, что захочешь.
– Очень рад слышать твои слова.
– С Энди всё в порядке?
– С Энди… бывало и лучше. Но он жив.
– Что тебе надо?
– Подними задницу.
Ви встала, медленно повернулась, окинув взглядом заброшенные дома, протянувшиеся вверх и вниз по улице. Снова коснулась микрофона, пробуя достать его. Он не сдвинулся с места, но Ви ощутила, как натянулась кожа.
– Не получится, – сказал Лютер. – Без скальпеля не обойтись. Шагай.
– Куда?
– К водонапорной башне.
Ви пошла.
– Ты меня видишь? – спросила она.
Кайт не ответил.
Водонапорная башня с тусклой серебристой цистерной, сплошь исписанной граффити, виднелась в четверти мили от нее.
Ей все же удалось прочесть название города, поверх которого нанесли другие надписи.
– Ты кормишь моего ребенка?
– О нем хорошо заботятся, Вайолет.
– Я должна увидеть его.
– Наверняка это можно устроить.
– Каким образом?
– Конечно, через повиновение.
Вайолет уже подходила к башне.
Площадку окружал забор из проволочной сетки, поверх которой шла колючая проволока.
– Перелезай, – велел голос.
Она провела ладонями по волосам, собранным набок в пучок, потом коснулась забора, покрытого толстым слоем ржавчины. Начав карабкаться, заметила, что одета в черный спортивный костюм и пару теннисных туфель, каких у нее никогда не было.
Забравшись наверх и перекидывая ногу через забор, она зацепилась штаниной за колючую проволоку и полетела вниз, оставив на заборе лоскут в шесть дюймов длиной.
Вскрикнула, ощутив струйки крови и жжение.
Ви ударилась о землю по ту сторону забора, повернулась и уставилась на башню – сто семьдесят пять футов ржавого металла, – возведенную много лет назад. Сооружение скрипело и заметно покачивалось на ветру.
– Наверху для тебя кое-что есть. То, что может пригодиться.
– На верху башни?
– Правильно.
Вайолет взглянула на нижнюю перекладину лестницы, находившуюся в шести футах от бетонного основания.
– Я не смогу дотянуться.
– Уверен, ты что-нибудь придумаешь.
Она шагнула на потрескавшийся бетон и остановилась прямо под лестницей. Встав на цыпочки и вытянув руки вверх, кончиками пальцев едва дотянулась до нижней перекладины. Присела, подпрыгнула и вцепилась в нее сначала одной рукой, потом обеими; кряхтя, подтянулась, так что глаза оказались на уровне побелевших костяшек пальцев. Выбросив правую руку вверх, поймала пальцами следующую перекладину и крепко обхватила металл.
Она кричала, через силу подтягиваясь еще раз; ничего труднее ей раньше делать не приходилось.
Колени коснулись нижней перекладины, и Ви перенесла вес тела на них, чтобы передохнуть.
Она задыхалась.
Глаза жгло от пота.
Вайолет вцепилась в лестницу, давая сердцу успокоиться, а когда дыхание восстановилось, уперлась теннисными туфлями в нижнюю перекладину и посмотрела вверх, на основание цистерны для воды.
– Это безопасно?
– Разве это выглядит или кажется безопасным?
Ви начала подъем.
Сама лестница оказалась неимоверно узкой, не больше фута в ширину. Каждая следующая перекладина отзывалась на вес тела пугающей вибрацией металла.
Вайолет поднялась на сорок футов, так и не глянув вниз, полностью сосредотачиваясь на каждой перекладине, на поверхности изъеденного ржавчиной металла. Делать аккуратные выверенные движения, поднимаясь все выше, – только это имело значение. Уж конечно, не мир, открывавшийся вокруг, и не заметный наклон башни, становившийся тем сильнее, чем выше она взбиралась, и не мысли, возникавшие в голове, – например, о болтах, крепивших лестницу наверху, которые, возможно, начинали медленно выходить из гнезд.
Дувший в лицо ветер принес крошечные шарики мокрого снега.
На полпути ей пришлось остановиться, чтобы перевести дух.
Ви задыхалась не от изнеможения, а от страха.
Она открыла глаза и, раздвинув ноги, посмотрела по лестнице вниз, прикидывая, что до бетонной площадки у основания башни должно быть семьдесят или восемьдесят футов. Фундамент двигался туда-сюда – или так, по крайней мере, казалось, хотя Ви знала, что башня и в самом деле качается. К горлу подкатила волна тошноты.
Соберись. Ты и не такое видала. Это ради Макса. Ради Энди.
– Не примерзла наверху, а?
– Нет.
Слова застревали в горле, ладони потели, опасно скользя по металлу перекладины. Когда Вайолет полезла дальше, правая нога стала подрагивать. Физическое истощение, страх и выброс адреналина привели к тому, что дрожали все мышцы.
Но она продолжала карабкаться вверх.
В лицо сбоку хлестала ледяная морось.
Ноги начинали скользить.
Ви посмотрела вверх. Еще три перекладины. Почти добралась.
Еще одно усилие.
Еще два.
Затем, подтянувшись вверх, она ухватилась левой рукой за покрытые каплями воды поручни ограждения и оказалась на мостках, опоясывающих цистерну. В ширину не более двадцати четырех дюймов, они, по крайней мере, имели перила – слабое подобие предохранительного барьера.
На цистерне, вне пределов досягаемости, была установлена маленькая камера. Она смотрела вниз, туда, где лестница соединялась с мостками.
Вайолет прижалась к холодному металлу, и ее сердце билось о него. Ей не хотелось этого делать, но она не удержалась и обвела взглядом раскинувшийся внизу городской пустырь – всю брошенную округу, квартал за кварталом. Типичные шестиэтажные жилые здания – черные окна, обветшалые игровые площадки в покинутых дворах. Ви вытянула шею. Вдали, на другом краю города, угадывались очертания оставленных людьми заводов. Череда зданий. Кирпичные, поднимающиеся над шиферными крышами трубы, из которых не шел дым. Промышленная свалка, и ничего больше. Город-призрак. Только откуда-то издали, с расстояния мили или больше, доносился гул автомобилей, а еще дальше она рассмотрела неясные контуры большого города.
В ухе затрещал микрофон.
– Вставай.
Ви протерла глаза от дождевой воды и поднялась на ноги.
– Я говорил, что припас кое-что для тебя, не так ли?
– Говорил.
– Я солгал. Не кое-что, а кое-кого.
Вайолет ощутила вибрацию под ногами. Испугавшись, что сейчас начнется приступ головокружения, она ухватилась за шаткий поручень ограждения и сгорбилась.
С трудом шагнула назад к лестнице, глянула вниз.
Кто-то начал подъем наверх, взбираясь по лестнице быстро и целеустремленно.
– Это ты поднимаешься сюда? – спросила она.
– Это не я. Ее имя Дженнифер. Как и ты, она очнулась здесь около часа назад. И, подобно тебе, она – молодая мать. Ее дочка Марго, как говорится, делит колыбель с Максом.
Ви слышала металлический звук от ударов ступней по перекладинам лестницы.
– Зачем она лезет сюда?
– Потому что не хочет, чтобы ее дочь умерла. Полагаю, у тебя те же чувства в отношении Макса?
Она ощутила тяжесть в груди.
– Та из вас, которая не упадет и не разобьется до смерти в следующие десять минут, может быть уверена, что ее ребенок проживет чуть дольше.
– Лютер, ради бога…
– Забавно будет посмотреть.
– Я не могу такого сделать.
– Никто тебя и не просит. – Клац. Клац. Клац. – По мне, так стой, где стоишь, пусть она тебя скинет.
Вайолет отступила по мосткам от лестницы.
Из-за приступов тошноты ее нервы были на пределе.
Прислонившись спиной к цистерне и чувствуя дрожь в руках, она слушала, как приближается соперница.
Потом клацанье раздалось совсем рядом, и она увидела руки, ухватившиеся за поручни, и появившуюся за ними голову с грязно-светлыми волосами.
Женщина выбралась на мостки и встала перед Вайолет. В десяти футах. На несколько лет старше, может, слегка за тридцать, дюймов на шесть выше, в розовом спортивном костюме. Большие черные мешки образовали полумесяцы под глазами, лицо испачкали потеки туши. Волосы слиплись от мороси. Она выглядела крепкой, злой, настроенной на драку и… испуганной.
– Привет, – сказала Ви.
Женщина просто смотрела, но что-то в ней дрогнуло.
– О, мне стоило предупредить, – произнес Лютер. – Учитывая, что ты коп и подготовлена, я дал ей нож. Так будет честно.
Вайолет обратилась к женщине:
– Давай спустимся. Мы не должны так делать.
– Мой ангелочек у него.
– Я знаю. И мой сын. Но мы не должны делать того, к чему он пытается нас принудить.
– У нас нет выбора.
– Давай спустимся, – снова предложила Ви. – Мы что-нибудь придумаем.
Женщина покачала головой; по ее щекам уже текли слезы. Заведя руку за спину, она достала большой охотничий нож со зловещего вида острием и грязным зубчатым клинком. В ее руке нож смотрелся неестественно, и незнакомка то и дело посматривала на него, словно не зная, что с ним делать.
– Я – Вайолет. Тебя зовут Дженнифер?
Женщина неуверенно кивнула.
– Он выиграет только в одном случае – если мы станем исполнять его приказы. Не станем гоняться друг за другом, и он потеряет власть.
Голос в ее голове произнес: Не совсем так, Ви.
– Дженнифер, я работала копом. Ты мне доверяешь? – Вайолет шагнула вперед, протягивая руку. – Просто брось нож, ладно? Вместе мы сильнее.
У Дженнифер задрожала нижняя губа.
– Он собирается убить мою дочь.
– Я не допущу этого.
– Ты не сможешь выполнить свое обещание.
Внезапно в микрофоне у Вайолет раздался крик детей. Она и Дженнифер вместе завопили: «Нет!»
– Прекрати, Лютер!
– Пожалуйста! – пронзительно кричала Дженнифер.
Ви сделала еще шаг вперед, мотая головой от жалобного, надрывного детского плача.
– Посмотри на меня, Дженнифер! – крикнула она.
Женщина встретилась с ней глазами.
– Он этого и добивается! Ты понимаешь?
– Он ее мучает!
Она полоснула Вайолет ножом; та отпрянула назад. От ее движения мостки задрожали, металл завибрировал, и Ви ухватилась руками за поручень ограждения, чтобы устоять на ногах.
Кожу на животе жгло. Она коснулась рукой ткани костюма, и ладонь покраснела. Клинок рассек нейлон куртки и оставил длинный поверхностный порез на животе.
Ви подняла глаза на Дженнифер; ту, казалось, поразило содеянное, и она пальцем трогала кровь на лезвии ножа. Лицо ее исказилось.
– Прости, – прохрипела она.
Дети еще кричали в микрофонах, и Лютер что-то говорил, но его слова тонули в плаче младенцев.
– Я должна это сделать, – произнесла Дженнифер.
Она шагнула вперед, и Ви подалась назад.
Обе замерли.
Дженнифер бросилась на противницу первой; Вайолет отскочила.
Это походило на страшный танец.
Когда обе снова остановились, их разделяло шесть футов. И та и другая тяжело дышали.
Дженнифер сделала ложный выпад, развернулась и побежала в обратном направлении, исчезнув за выпуклой стенкой цистерны.
Ви застыла на месте, прислушиваясь. Она больше не слышала шагов женщины – ничего, только скрип шатающихся поручней и стук дождя по цистерне.
В обе стороны было видно лишь на несколько футов, дальше мостки исчезали за стенками огромного водяного бака.
Плач детей в микрофоне затих.
– Дженнифер! – позвала Вайолет.
Она сделала три шага вдоль цистерны – никого.
– Дженнифер?
Она не услышала шагов, просто почуяла вибрацию мостков и повернулась как раз вовремя, чтобы увидеть бросившуюся на нее Дженнифер, которая предварительно сняла обувь. Лицо женщины исказила гримаса ярости, глаза наполнились холодной решимостью.
Глаза хищницы.
Ви наблюдала за устремившимся к ней ножом; все ушло, осталось только твердое, как алмаз, намерение сохранить жизнь.
Двадцать четыре дюйма ширины мостков оставляли мало места для того, чтобы отразить нападение, и Ви, уже прижавшаяся к стенке цистерны, среагировала машинально: отвела выпад правой рукой и захватила запястье Дженнифер. Потом, не успев осознать, что делает, одновременно ударила ее по локтевому сгибу и рванула запястье в противоположную движению ножа сторону.
Лучевая кость соперницы хрустнула, нож выпал на металл мостков, и Ви ударила ей в грудину тыльной стороной ладони.
С момента нападения прошло всего мгновение, Ви действовала под диктовку инстинкта и мышечной памяти. Она бросилась, чтобы удержать женщину, но даже не успела дотянуться пальцами до ее костюма – Дженнифер ударилась задней частью бедер о поручни и по инерции перевалилась через ограждение. Ви успела только увидеть, как мелькнули ее ступни, а потом Дженнифер полетела вниз с затихающим криком – то были три с половиной секунды озвученного ужаса.
Никогда она не слыхала ничего подобного звуку падения человеческого тела на бетонную площадку с высоты ста семидесяти пяти футов.
Целый мир перестал существовать за какую-то миллисекунду.
Наступила тишина.
Вайолет взялась за мокрый поручень и посмотрела вниз, где на бетоне распростерлась Дженнифер.
Она и раньше убивала, но только монстров.
Эта женщина была невиновна.
Такое казалось Ви… неправильным.
Она оперлась спиной о цистерну и опустилась на мостки.
– Пожалуйста, не причиняй вреда ее ребенку, – попросила она. – Прошу тебя.
– Ты хороша, – сказал голос. – Ты очень хороша.
– Ты пощадишь ее ребенка?
– Без всякой причины?
– Я это заслужила.
Ви чувствовала – в ней нарастает раскаяние и психологическое неприятие того, что случилось.
– Это может быть интересно.
– Обещай мне.
– Отправляйся в обратный путь. Поговорим, когда спустишься.
Несколько минут Ви сидела, не двигаясь.
Морось сменилась дождем, и он стучал по голове; где-то глубоко внутри себя она почувствовала мучительную боль от леденящего холода.
Я смотрел, как на экране Вайолет медленно спускается по лестнице с водонапорной башни. Съемка велась с расстояния более чем в сотню ярдов – камеру держали в руках и постоянно то приближали, то удаляли изображение, корректируя фокусировку. От конденсата на линзах картинка получалась как в тумане.
Я слышал все, что говорил Лютер. Видел схватку. Видел, как Вайолет сбросила женщину через ограждение.
Теперь экран потемнел.
Я снова сидел в темноте и думал о том, что все это мне приснилось. Фильм, изображения и цвета́́́ были сном. А бесконечная ночь – реальностью.
Его голос убедил меня в обратном.
– Она изумительна, не правда ли? – спросил Лютер. – Должно быть, это нечто особенное – узнать ее. Я имею в виду, по-настоящему узнать. Ты знаешь ее по-настоящему, Энди?
– Чего бы ты ни хотел от Вайолет, используй меня. Я пройду через все, что тебе угодно, но, пожалуйста, отпусти Вайолет и ее сына. Они не должны…
– Ты ее любишь, верно?
Вопрос причинил мне больше боли, чем все, что я испытал, сидя на этом стуле.
От волнения ком встал в горле.
– Я ей задолжал, – сказал Лютер, – и все же…
Он умолк, и какое-то мгновение я слышал только его дыхание и стук дождя по пластику.
Ноги коснулись бетонной плиты. Несмотря на весь ужас последних пятнадцати минут, она почувствовала заметное облегчение, спустившись с башни.
Борясь с приступами тошноты, Вайолет взглянула на Дженнифер.
Какая бессмысленная гибель…
Она еще раз перелезла через ограду с колючей проволокой.
Она так устала. Так замерзла.
Думай, Вайолет. Думай.
Ви обвела взглядом дома и здания.
В непрерывном сером дожде ничего не шевелилось.
Нож Дженнифер она спрятала в правый рукав спортивного костюма; торец рукояти удобно лежал в ладони. Это затруднило спуск по скользкой лестнице, но теперь она владела оружием и надеялась, что Лютер ничего не заметил.
Он наблюдал за ней – в этом Ви была уверена. Приходилось учитывать, что камеры наблюдения размещены повсюду. Наверное, ему кто-то помогает.
Можно было бы убежать, попытаться достичь цивилизации, если б не сын. И Энди.
Ви пересекла дорогу, направляясь к кирпичному зданию с пятидесятифутовой трубой на дальнем краю. Пора укрыться от этого леденящего дождя.
– Поверни налево, – скомандовал Лютер.
Или не пора.
Она свернула в сторону от заброшенного здания.
– Теперь беги, – велел он.
Ви побежала, и топот шагов болью отозвался в правом ухе, где Лютер, как она полагала, вшил под кожу микрофон.
В остальном бег доставил удовольствие; благодаря физическим усилиям она согрелась.
Несколько минут Ви бежала вниз по улице мимо разбитых автомобилей и гниющих домов, потом он заговорил снова:
– Жилое здание. Видишь его?
– Вижу.
– Это твой пункт назначения.
В пятидесяти футах от нее над дубами высилось здание; опавшие бурые листья устилали улицу мокрым липким ковром.
– Что там внутри, Лютер?
Вайолет пересекла улицу и, отдуваясь, остановилась на повороте тротуарной дорожки во двор шестиэтажного здания, похожего на обветшавшую букву «Г».
– Разве я сказал остановиться?
Она миновала сломанные качели и заросшую песочницу, от которой осталась только рама, сколоченная из досок толщиной в два дюйма и шириной в шесть. В траве валялись игрушки – фронтальный погрузчик, трехколесный велосипед без переднего колеса, пластмассовые зеленые солдатики – потери в некоей давно забытой войне.
Ви приблизилась ко входу с двойными дверями, навешенными много лет назад. Окна здания смотрели сверху сотней черных глаз.
Она ступила через порог в темноту, дышавшую плесенью и гнилью.
Туфли оставляли мокрые следы на отслаивающемся линолеуме, и чем дальше Ви уходила от дверей в темноту, тем неуютнее себя чувствовала.
Она остановилась в том месте, где вестибюль выходил в коридор первого этажа.
По всему коридору участки непроглядной тьмы перемежались с пятнами скудного света, проникающего снаружи.
– Куда мне идти? – спросила Вайолет, но ответа не последовало.
Она позволила охотничьему ножу скользнуть из рукава в руку. При этом испытывала парализующий, всепоглощающий страх.
Долго стояла, прислушиваясь.
Капанье воды.
Глухой стон ветра, блуждавшего в верхних коридорах.
А потом… Щелчки. Треск.
Запах горящего дерева.
Вайолет направилась на запах, во тьму, и снова вышла на свет. Он проникал через открытую дверь того, что некогда являлось квартирой, и падал на стену, покрытую граффити.
Тряпье, игрушки и прочий хлам устилали весь коридор.
Запах дыма становился все сильнее, и теперь Ви уже видела, как на стенах в конце прохода пляшут отблески огня.
– Эй! – позвала она, а потом спросила негромко: – Лютер, это ты там?
Дошла до конца коридора.
В небольшом помещении Вайолет увидела источник огня – бочку из-под масла, наполненную ломаными деревяшками и установленную под выбитым окном. Бо́́́льшая часть дыма вытягивалась наружу, но немалая оставалась, образуя в комнате туманную завесу. Ви подошла ближе, почувствовала тепло костра и не успела разглядеть спальник в стоявшей в углу коробке, как услышала хруст стекла прямо у себя за спиной.
Вайолет быстро повернулась и первым делом учуяла вонь – смесь запахов немытого тела и перегара. Она отшатнулась, сердце готово было выпрыгнуть из груди – из полумрака на нее надвигалась неясная тень, распространявшая мерзкий аромат.
– У меня нож, – предупредила Ви.
Она уперлась спиной в стену. Бежать некуда.
Крепко сжимая нож, Вайолет наблюдала, как в поток серого света, сочившегося из окна за ее спиной, вступает замызганный тип в изорванных, надетых одна на другую одеждах.
Увидев нож, он остановился.
Ви слышала, как на улице шумит дождь и в бочке шипят дрова, и больше ничего.
Почти все лицо незнакомца скрывала буйная борода, но суровые голубые глаза сверкнули сквозь эту растительность, изучающе осмотрев ее.
– Что ты делаешь в моем доме? – спросил он.
– В твоем доме?
– В моем доме.
Ви посмотрела на картонную коробку, устеленную старыми газетами, и магазинную тележку, стоявшую возле нее.
– Просто я замерзла и хотела спрятаться от дождя, – объяснила она. – Почувствовала запах дыма и зашла сюда.
– Ты просто хотела согреться.
– Больше ничего.
Обдумав ее слова, он наконец сказал:
– Убери свой нож и подходи сюда.
Мужчина направился к бочке. Опустившись на колени, подобрал несколько щепок и бросил в огонь, потом протянул к нему руки.
Вайолет положила нож на подоконник и присоединилась к хозяину, грея ладони над пламенем. От голода, жажды и вдыхаемого дыма у нее кружилась голова.
– Меня зовут Вайолет. Я не собиралась вторгаться к тебе.
Незнакомец посмотрел на нее. Борода у него была густая, маслянисто-черная, а участки кожи, проглядывавшие сквозь нее, – грязные, но не морщинистые. По первому впечатлению Ви решила, что он старик, но сейчас увидела, что ошиблась.
– Что ты делаешь здесь, в бетонной пустоши? – спросил он.
Вайолет не знала, как ответить на его вопрос, поэтому просто смотрела в огонь, на груду угольев под дровами.
– Разве ты не знаешь, что здесь опасно? – продолжал он. – Никого, кроме бандитов и таких типов, как я.
Последняя фраза указывала на присутствие интеллекта.
– Кого ты подразумеваешь под «такими типами, как ты»? – спросила она.
Теперь он уставился в разгоревшийся костер.
В окно Ви видела, что небо начинает тускнеть.
Тьма наступала с поразительной быстротой.
– Тебе нечего здесь делать, – сказал мужчина.
В ухе у Вайолет заговорил Лютер:
– Скажи ему, что хочешь остаться на ночь. Ты должна многое от него узнать.
Ви молчала.
– Скажи ему, иначе я разорву ребенка Дженнифер на части прямо сейчас.
– Можно мне остаться здесь на ночь? – спросила Вайолет. – Мне некуда идти.
Мужчина оторвал взгляд от окна, изучающе посмотрел на нее. Наконец кивнул.
– Как твое имя? – спросила Ви.
Ему потребовалось пять секунд, чтобы ответить, словно он годами не произносил свое имя.
– Мэтью, – наконец прошептал незнакомец.
Уже через час наступила полная темнота. Они сидели возле бочки, прислонившись к стене; Ви жадно пила воду из молочной кружки.
Мэтью порылся в пластиковом пакете с закусками, извлек упаковку крекеров и протянул пакет гостье.
Она не помнила, когда ела в последний раз.
Заглянув в пакет и ухватив пачку картофельных чипсов, женщина надорвала его.
– Спасибо.
Ели быстро, не нарушая молчания.
Закончив, Ви с вожделением посмотрела на пакет, но просить не стала.
– Месяц выдался скудный, – сообщил Мэтью. – Иначе я предложил бы еще. Мне надо запасаться на зимние месяцы.
– Ты собираешься остаться здесь?
– А куда еще, по-твоему, мне собираться?
– Чем будешь заниматься?
Он указал на штабель книг высотой в шесть или семь футов в углу комнаты.
– Когда тепло, провожу дни в библиотеке, но по холоду каждый день не находишься, слишком далеко. Я их отбирал. Намереваюсь прочесть все, начиная с верха.
– Что за книги?
– В основном философия. Несколько классических романов. Немножко комиксов – для разнообразия.
– Философия, да?
– Полагаю, единственная вещь, которую стоит читать.
Вайолет обвела взглядом комнату. Убожество. Трудно даже вообразить, что здесь можно провести хотя бы ночь. Она знала, что громадное большинство бездомных страдает от умственных расстройств, и гадала, какие шторма бушуют за ясными голубыми глазами Мэтью.
– Я в трудном положении, – произнесла Вайолет голосом чуть громче шепота. Ее интересовало, слышит ли Лютер. И видит ли.
Мэтью смахнул крошки с бороды и взглянул на Ви. Поднял ко рту флягу с вином «Карла Росси». Закончив, протянул флягу.
– Нет, благодарю.
Он хлебнул еще, потом встал и подбросил в огонь дров из внушительной кладки, уложенной вдоль стены.
– Все эти заброшенные дома, – с ухмылкой произнес Мэтью, – дарят мне тепло и румянец в период снегов. Неистощимый запас дров. – Благодаря вину он помягчел, стал разговорчивее. – У меня здесь все, что требуется. Тепло. Питье. Пища. Книги.
– А что у тебя было раньше?
Он взглянул на Ви так, словно она его ударила, но ответил сразу, без промедления:
– Счет за электричество, счет за кабельное, счет за сотовый, медицинская страховка, страхование жизни, автомобильная страховка, страхование недвижимости, баланс на «Визе», баланс на «Мастеркард», баланс на «Дискавери кард», «Майлидж Плюс кард», ипотека, автомобильный налог, налог на грузовик, кредитная линия, сорокачасовая рабочая неделя, родственники, знакомые, ежегодные осмотры, мультивитамины, «Велбутрин», «Адвил»[1], читательский клуб, группа изучения Библии, членство в центре отдыха, членство в гольф-клубе, баскетбольный матч каждый второй четверг вечером, покер у друга Джима раз в два месяца, четыре места, которые надо посетить в День благодарения и на Рождество, секс дважды в неделю, налоги раз в год, пробуждение среди ночи – каждую ночь, размышления, как остаться на плаву, и прекрасные дети, растущие так быстро, что у меня не хватало времени рассмотреть их.
Мэтью снова приложился к фляге и сделал долгий, неторопливый глоток. В глазах его мерцали огоньки.
– Я жил в полумиле отсюда, – продолжил он. – Снимал сайдинг со своего старого дома, чтобы поддерживать огонь. Место было такое оживленное… На улицах всегда играли дети. Устраивали вечеринки целыми кварталами. Большая община.
– Работал на автомобильном?
– Девятнадцать лет на сборочном заводе «Дженерал моторс», собирал грузовики.
– Когда он закрылся?
– Шесть лет назад, когда корпорация перенесла производство в Корею. Все потеряли работу. Завод закрыли, а город просто умер. В Мичигане словно настали времена старого Запада. Через восемь месяцев банк отобрал у нас дом. Я не справился с ситуацией. Жена уехала, забрав моих мальчиков с собой.
– Мне жаль, – посочувствовала Вайолет.
– Когда я перестал быть членом общества, решил вернуться сюда.
– Почему?
– Трудно объяснить. Просто мне казалось, что я должен находиться здесь.
– И ты не думаешь обо всем, что потерял? Разве здесь все это не бросается в глаза?
– Конечно. Каждый день. Но и после полного банкротства жизнь продолжается.
– Что именно?
– Ты сам. Твое сознание. Знаешь, жизнь продолжается даже без надежды.
В костре стрельнуло.
– И на что похожа такая жизнь?
– А ты не такого ожидала?
– Нет!
– Ты кое-что поймешь, – сказал Мэтью.
– Что пойму?
– Что ты продолжаешься. Что можешь вынести такую боль, какой раньше не представляла. Мы для этого созданы. Похоже, это наше предназначение. Мы – сосуды, существующие для наполнения их болью.
– Звучит удручающе.
– Совсем нет, ведь это правда. И когда ты приходишь к согласию с ней, ты меняешься. Когда у тебя все отобрали, становится ясно, насколько много тебе оставлено. Способность справляться с бедствиями и нуждой. Ты обнаруживаешь, что в твоем распоряжении остались чудесные вещи. Такие, как погода, которую можно любить и ненавидеть. Или прощать.
Вайолет оперлась на колени и встала. Подошла к кладке дров и подбросила в огонь несколько кусков доски, выломанной, похоже, из стены дома. На улице с неба сыпался ледяной дождь, с сухим шорохом падавший на мостовую.
– В какую беду ты угодила? – спросил Мэтью.
– Год назад я потеряла мужа.
– Что с ним случилось?
– Его убили. С тех пор… вся моя жизнь… пошла наперекосяк.
– Ты много потеряла.
– Я потеряла все.
Мэтью с трудом поднялся и зашаркал к своей картонной коробке, в которой некогда хранился холодильник. Вытащил подушку и кинул через комнату.
– Спи возле огня, – сказал он. – Подбрасывай, если будет затухать.
– Мэтью, – позвала Ви.
– Что?
– Иди сюда.
Он подошел, пошатываясь.
Вайолет потянулась к нему и, накрыв микрофон ладонью, чтобы не слышал Лютер, спросила:
– Ты не замечал человека, который здесь ошивается?
– В этом здании?
– Шшш, – прошипела Ви. – Нет, я хотела сказать… как ты выразился… в бетонной пустоши. Во всем этом районе.
Мэтью хлебнул вина.
– Я же говорил тебе, заглядывают бандиты, которые мутят дела по наркоте, забивают стрелки… Встречаются такие, как я, они стараются жить спокойно и никого не тревожить. Конечно, ходят всякие слухи, но я никогда не обращал внимания…
– Какие слухи?
Он наморщил лоб, озадаченный ее внезапным интересом.
– Слухи про человека. Говорят, он доставляет сюда людей, чтобы истязать их. Это всего лишь городские…
– Кто говорит?
– Не знаю. Просто слыхал от людей, живущих здесь или по разным причинам заглядывающих в бетонную пустошь. Иногда мы кое-что слышим. Крики по ночам. Рассказы о людях, умерших здесь, или о странных типах, бродящих вокруг, но тут у нас всякого так или иначе можно признать странным. Все это приписывают некоему пугалу, поскольку, полагаю, мы любим создавать чудовищ, – но правда в том, что здесь жутковато и подчас опасно.
– Что еще говорят?
– Да всякую чушь из фильмов ужасов – он-де сверхъестественный, демон, он забирает душу…
– Ты в это веришь? – спросила Ви.
– Конечно нет. Опять же, это не значит, что я отправлюсь бродить вокруг старого завода «Дженерал моторс» в потемках или в любое другое время по этой причине, но люди просто хотят…
– А что такого особенного с этим заводом?
– Ничего. Просто большое пустое здание, и люди говорят, что он оттуда. Из развалин.
– У них есть для него имя?
– El hombre con el pelo negro largo.
– Это что, испанский?
– Да, латинские короли чеканили монеты с такими надписями.
– Что это значит?
– Человек с длинными черными волосами.
Ледяной озноб пробежал по спине Вайолет.
– Тебе здесь будет удобно? – поинтересовался Мэтью.
– Да.
– Слушай, на эту ночь добро пожаловать, но…
– Да, я понимаю. Ты очень любезен.
Подушка пахла гнилой капустой, поэтому Вайолет положила руку под голову и повернулась лицом к бочке, дышавшей теплом. Сквозь маленькие отверстия виднелись рдеющие угли, по темным стенам прыгали крошечные огненные зайчики.
Она закрыла глаза.
Холод подбирался ко всем частям тела, не считая лица, обращенного к бочке.
В микрофоне послышался голос:
– Вайолет? Ты спишь? Вайолет…
– Не сплю, – прошептала она.
– Хочу поговорить о ноже, Вайолет. И о Мэтью. Насчет того, чтобы убить его, пока спит.
– Нет.
– Нет?
– Я не могу, Лютер.
– Мэтью напоминает мне близкого умершего друга.
– Лютер, пожалуйста.
– Моего наставника. Человека по имени Орсон, который, прямо как Мэтью, удалился в глушь, чтобы обрести себя.
– Я не сумею, у меня не хватит духа.
– Что ж, это очень плохие новости для Энди и маленького Макса. Энди, ты слышишь?
– Вайолет? – донесся голос Энди.
– Энди…
– Лютер, пожалуйста, – попросил тот.
– Может, уже хватит меня уговаривать? Я втянул тебя в это не для того, чтобы ты просил меня не делать, что следует.
– Для чего же?
– Просто я подумал, что ты можешь дать совет Вайолет. Ты ведь бывал в такой ситуации раньше, правильно? Ты убил невиновного, чтобы спасти себя и других. Скажи нам, Энди, это тебя изменило?
– Пошел ты, Лютер.
– Скажи нам, Энди, это тебя изменило?
– Отвяжись.
Микрофон Вайолет наполнился криком ребенка.
– Энди, прекрати! – прошептала она.
– Да, Лютер, это изменило меня.
– В лучшую сторону?
– Едва ли.
– Ты все еще думаешь о нем?
– Иногда.
– И это причиняет тебе боль?
– Это наихудшие мгновения моей жизни.
– Потому что ты слаб, Энди. Никогда не понимал, что Орсон в тебе нашел. Тебе следовало выйти из этого испытания, став сильнее. Тверже. Став безупречным человеческим существом.
– Так вот кем ты себя считаешь, Лютер? Безупречным человеческим существом?
– Вайолет, – обратился Кайт к женщине, тихо плакавшей в рукав костюма, – не пойми меня неправильно. Я тебя не принуждаю. Мы сейчас собираемся оставить тебя, поэтому используй момент. Прошу, верь мне, когда я говорю, что это может оказаться настоящей революцией. Изменится вся жизнь. Если ты позволишь этому случиться. Если ты достаточно сильна.
– А если я не смогу?
– Давай воздержимся от взаимных угроз, любовь моя.
Энди что-то закричал, потом связь оборвалась.
Ви снова слышала леденящий дождь, чувствовала, как сердце бьется о грязный пол. Лежа во тьме и холоде, она ждала. Надеялась, вдруг что-нибудь изменится. Реальность прорвется сквозь пелену, и этот кошмар закончится.
Но дождь продолжал идти, огонь угасал, и она начала замерзать.
Немного времени спустя Ви встала. В лезвии ножа отражалось слабое пламя. Она посмотрела на оружие, потом взяла его с подоконника.
– Подбрось дров в огонь, – проворчал Мэтью из картонной коробки.
– Конечно.
Вайолет подошла к кладке дров, взяла несколько кусков потолочного карниза, с которых слезала темная краска, и бросила в бочку.
– Ты разговаривала сама с собой, – заметил Мэтью.
Вайолет не спеша подошла к картонному спальнику и присела на корточки. Пламя в бочке разгорелось, и в отсветах она увидела Мэтью, распростертого под старыми газетами; он лежал на спине с открытыми, стекленеющими от вина глазами, то и дело смыкая веки.
– Как ты можешь вот так жить, Мэтью? – прошептала Ви.
– Всегда мечтал жить на природе, – ответил он. – В каком-нибудь приятном месте, понимаешь? Теперь живу. Это моя глухомань. Полагаю, бетонная пустошь красива, как пустыня. Пусто и спокойно. Покинутые здания, эта водяная башня… они – мои горы. Иногда летними вечерами я просто гуляю по развалинам. Они что-то трогают во мне. Утоляют какую-то жажду, которую я всегда испытывал.
– Разве ты не потерял семью?
Ви увидела, что его кадык дернулся.
– Из семейного периода жизни мне гордиться нечем. Я оказался несостоятелен. – В уголках его глаз блеснула влага; он посмотрел на Ви. – Тяжело такое признавать, правда?
– Да.
Она сжала рукоять ножа в спрятанной за спину руке.
– Как думаешь, столь тяжелые испытания предопределены?
Ви ничего не видела из-за слез, застилающих глаза.
– Иногда бывает и тяжелее.
Она чувствовала, что в ней просыпается импульс к действию, выделяется адреналин, подталкивая ее к чему-то.
– Хотелось бы думать, – говорил Мэтью, – что есть какой-то прок от той дороги, которой я иду, понимаешь? Что я… обретаю нечто. Что-то такое, чего у других нет. Что просветление ждет прямо за углом.
– Хочешь найти во всем этом целесообразность?
– Точно.
– А тебе никогда не хотелось просто… – ее ладонь вспотела на покрытой кожей рукояти ножа, – покончить со всем этим?
– Хотелось, – ответил Мэтью. – Господи, да. Смерть… Это все, о чем я думаю.
Он закрыл глаза и продолжал говорить, не разжимая век:
– Умирающее животное не знает ни страха, ни надежды. Человек встречает конец, охваченный ужасом и не переставая надеяться. Он множество раз умирает и множество раз восстает. Великий человек в своей гордости до последнего издыхания осыпает обступивших его убийц насмешками. Он знает смерть. Человек создает смерть. Разве он не восхитителен, Йейтс[2]? – Глаза Мэтью оставались закрытыми.
Вайолет с трудом сдерживала дыхание. Она думала о Максе, и больше ни о чем, а Мэтью выглядел безмятежным и предлагал ей воскресить в памяти стихи, которыми они могли бы насладиться вместе – хотя бы один-два, чтобы он мог мысленно повторять строки, отходя ко сну.
Она ответила, что сейчас вспомнит.
А сама думала о Максе.
Сердце колотилось, во рту пересохло.
Ви начала читать стихотворение, выученное в старшей школе, которое всегда приходило на ум:
Напевы, слуху внятные, нежны,
Но те, неслышные, еще нежней;
Так не смолкайте, флейты![3]
– Оно мне нравится, – прошептал Мэтью.
Вайолет вывела руку с ножом из-за спины, намереваясь сразу перевести движение в быстрый удар, но вид клинка, нависшего над грудью Мэтью, остановил ее.
Она твердила себе: бей, бей, бей, – но ничего не получалось.
Ви не могла пошевелиться.
Капля пота сорвалась у нее со лба и ударилась о газету, покрывавшую Мэтью.
Уже несколько секунд прошло после того, как она дочитала стихотворение, и в любой момент его глаза…
Мэтью открыл глаза – они светились полным покоем, пока он не увидел нож и лицо Ви, искаженное гримасой ужаса, нависшее над ним.
Бей, бей, бей, бей, бей, бей.
Губы Мэтью приоткрылись, словно он хотел заговорить, но вместо этого начал подниматься.
Вайолет нанесла удар в его грудь, и лезвие вошло по рукоять; она навалилась сверху, перенесла вес тела на нож, крутанув его, и почувствовала, как по клинку бешено стучит сердце Мэтью, и вибрации поднимаются сквозь сталь и кожу в ее ладонь – четыре ощутимых удара, а потом оно остановилось, и мужчина издал последний глухой вздох.
Долгое время Ви не двигалась. Просто смотрела вниз, в глаза Мэтью, и следила, как жизнь уходит, растворяясь в стекленеющей пустоте.
Ее трясло, и она ничего не могла с этим сделать.
Наконец скатилась с тела.
Кровь залила картонную коробку, и правое колено ее спортивного костюма промокло насквозь. Она выползла из коробки и не успела сделать трех шагов к бочке, как ее стошнило. Ви блевала, согнувшись, пока желудок не вывернуло наизнанку.
– Я это сделала, – простонала она, задыхаясь. – Слышишь меня, сын долбаной сучки, я сделала это.
Ви сплюнула несколько раз. Едкая горечь желчи стояла в горле.
– Я хочу видеть Макса, – сказала она. Все ее тело содрогалось от ужаса содеянного. – Лютер. Лютер!
Тот не отвечал.
– Лютер!
– Ты должна многому научиться, – сказал он.
– О чем ты говоришь?
– О доверии. И особенно о том, когда не стоит доверять.
В микрофоне раздался громкий плач ее сына.
Ноги подогнулись, внезапно она упала на колени и зарыдала, вцепившись пальцами в волосы. Лютер еще что-то говорил, но она ничего не слышала. Все утонуло во вспышке неистовства и плаче Макса.
– Прошу, Лютер! – кричала она. – Я сделала, что ты просил. Пожалуйста!
Макс кричал еще громче.
Она вскочила, вытерла глаза, подбежала к картонной коробке, схватила нож и вытащила из груди Мэтью окровавленное лезвие. Вытерла его о штанину и выбежала из комнаты в коридор. В полной темноте ей приходилось продвигаться на ощупь, касаясь рукой стены и спотыкаясь о хлам, устилавший пол.
Тридцать секунд спустя она выбралась в вестибюль и через разбитые двойные двери выбежала под дождь.
Сын все кричал, и она завизжала:
– Прекрати его мучить!
Крик стал еще громче, кто-то словно вдавил ноготь в барабанную перепонку. Она не могла этого вынести; мысль о том, что Лютер делает с Максом, была невыносима.
– Я иду, чтобы убить тебя! – закричала Вайолет.
Она вцепилась в место, где был микрофон, и выдрала его.
Последовала вспышка жгучей боли, по шее потекла горячая струйка крови.
Ви бросила микрофон, растоптала его подошвой теннисной туфли и побежала в ночь.
Дождь хлестал в лицо, в небе светился розоватый отсвет огней большого города. Но на бетонной пустоши царила тьма, и лишь угадывались очертания предметов – водонапорной башни, деревьев, дымовых труб.
Она бежала по заброшенным кварталам; туфли и носки промокли насквозь.
Бежала, жадно хватая ртом воздух.
К тому моменту, когда хлынул ледяной дождь, ноги совсем ослабели.
Вдали, под розовым небом, вырисовывался силуэт заводского комплекса.
Кварталы закончились, и Ви очутилась на широком пустыре, покрытом разрушающимся бетоном, – парковочной площадке с рядами старых осветительных мачт.
Когда она достигла первого здания, сердце стонало у нее в груди, а глаза заливал едкий пот, но на какое-то время Вайолет согрелась.
Строение поднималось ввысь футов на пятьдесят. Кирпичное, исписанное граффити, с гигантскими многокамерными окнами, из которых стекла по большей части оказались выбиты. Ви бежала вдоль здания, пока не достигла входа с двойными дверями.
Она открыла их, преодолев сопротивление заржавевших петель, и скользнула внутрь, спеша укрыться от дождя.
Дверь захлопнулась, и Вайолет, мокрая и задыхающаяся, напрягла зрение, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте и начнут что-либо различать.
Тьма.
В барабанной перепонке отдавалось биение сердца.
Она протерла глаза от пота и дождевой воды и зажмурилась, ощутив жжение.
Согревшееся тело быстро остывало.
Промокшая насквозь, Вайолет чувствовала, что холод начал проникать в мышцы.
Думать о возвращении назад, под леденящий дождь, не хотелось, но и оставаться в здании, в полной темноте, казалось не лучшим выбором.
Ви обессиленно опустилась на пол; ее всхлипывания эхом отразились в каком-то не видимом глазу коридоре.
Сын оставался в лапах монстра.
За последние восемь часов она убила двух человек.
И любимый мужчина, похоже, находился на грани неминуемой жестокой гибели.
К тому времени, когда Ви смогла встать, ее била сильная дрожь и пальцы едва удерживали рукоять ножа. Кожа за правым ухом горела от боли, кровь еще текла по шее.
Она двинулась вперед, в темноту, делая по одному шаркающему шагу зараз, держа нож в вытянутой руке, а другой опираясь о стену. Ви не переставала надеяться, что вот-вот разглядит что-нибудь и темнота рассеется, но мрак не расступался.
Двадцать шагов.
Тридцать.
Сорок.
После сотни она перестала считать.
Потом острие ножа уперлось во что-то твердое.
Она остановилась и потрогала рукой.
Стена.
Вайолет достигла точки, где коридор поворачивал налево.
Сделав поворот, она пошла дальше, и через десять шагов стена под пальцами ее левой руки оборвалась.
Остановившись, Ви прислушалась.
Вдалеке капала вода, и теперь у нее над головой что-то было.
Небо.
С едва заметным оранжевым оттенком.
Глаза различили оконную раму, и в слабом свете, исходящем от нее, Ви увидела, что стоит среди развалин длинного заводского цеха.
При скудном, идущем от неба освещении она разглядела не так уж мало.
Повсюду промышленное оборудование.
Остатки сборочной линии.
Бессильно опущенные манипуляторы роботов.
Ленты конвейеров, замершие много лет назад.
Она осторожно шагала вдоль линии, под ногами хрустело стекло.
Зубы стучали от холода.
В воздухе до сих пор пахло смазкой.
Должно быть, завод раскинулся ярдов на двести-триста, и когда она дошла до другого конца, то разглядела на конвейере полусобранные автомобили – без колес, без блоков двигателей, без дверей, покрытые ржавчиной, брошенные на произвол судьбы.
На дальнем краю цеха Ви остановилась. Услышала, как дождь падает на крышу в пятидесяти футах над головой.
Она вышла через двойные двери и, прежде чем снова окунуться в ночь, заметила несколько первых ступенек металлической лестницы, слабо отсвечивающих в темноте.
Ничего не оставалось, как спуститься.
Вайолет взялась за шаткий поручень и двинулась вниз. Детскими шажками, со ступеньки на ступеньку. От толчков ног лестница резонировала.
Прежде чем ступеньки кончились, она миновала три площадки.
Снова оказавшись в темноте – ни света, ни звука, ни даже капанья воды, – ощутила тяжелый смрад плесени и гнили. Сделала три шага, и острие ножа уперлось в стену.
Вайолет надсадно закашлялась.
Потребовалось несколько минут, чтобы выбраться из лестничного колодца в следующий коридор.
Двинувшись по нему, Ви заметила, что чувство дезориентации с каждым шагом усиливается, а вместе с ним – ощущение бессмысленности ее перемещений: она бродила в темноте по нижним уровням заброшенного здания без всякого представления о том, куда идет, не имея ни малейшей надежды найти Лютера и Макса.
В следующем разрыве стены Вайолет обнаружила дверной проем и шагнула в него из коридора.
Идти дальше не было сил.
Судя по отраженному звуку кашля, комната, в которой она оказалась, была небольшой, изолированной.
Ви наткнулась на стол, а еще через несколько шагов – на предмет, оказавшийся на несколько дюймов выше ее роста и гораздо шире.
Со стеклянной панелью.
С правой стороны предмета располагались пластиковые кнопки.
Торговый автомат.
Это была комната отдыха.
В темноте Вайолет залезла под один из столов, расстегнула куртку и соорудила из нее мокрую подушку.
Свернувшись калачиком, подтянув колени к груди, она еще долго дрожала от холода, пока наконец разум и тело не сдались усталости и Ви не погрузилась в сон.
Неожиданно его голос зазвучал у меня в голове, но шел он не из микрофона.
Я ощутил запах лимонного леденца в его дыхании. Характерный аромат «Уиндекса».
Как он вошел в помещение, как приблизился – я не слышал.
Просто материализовался возле меня.
– Она вырвала свой микрофон, – прошептал Лютер. – Теперь я должен идти и искать ее. Все нормально. Не по плану, но нормально. Ты интересовался, что за пульт у тебя в правой руке, нет?
Я не ответил.
– Он еще не включен, но скоро будет. Мне до смерти хочется попробовать эту вещицу. Ну, на самом деле две вещицы. Ту, которая у тебя, и ту, которая у нее. Хочу сказать, ты думаешь, что любишь Вайолет, но задумывался ли ты о том, насколько сильно? Достаточно ли глубоко твое чувство? Я изобрел способ узнать это. Он даст ответ на простейший вопрос: что сильнее – твое чувство к тем, кого любишь, или страх перед невыносимой болью? Существует ли точка, в которой боль становится такой мучительной, что ты с готовностью передал бы ее тому, кого любишь, будь у тебя такая возможность? Мы скоро узнаем это.
– Прекрати, – прохрипел я, и если б не сильное обезвоживание, в моих глазах появились бы слезы.
– Энди, я даю ей шанс узнать, на что она способна. Пусть увидит тьму в своем сердце и не отворачивается от нее.
Высоко над головой зажегся свет.
Лютер держал ложку у моего рта.
– Тебе понадобятся все силы без остатка, – сказал он. – Ешь.
Пахло прогорклым яблочным пюре, но я так изголодался…
Лютер скормил мне четыре ложки из баночки с детским питанием, и уже когда он убрал банку в сторону, я начал подозревать, что яблочное пюре тут совсем ни при чем – скорее, какие-то другие гнилые фрукты или овощи, испорченные до неузнаваемости.
– Вкуснятина, – произнес он. – Правильно?
Я старался справиться с тошнотворными позывами.
– Восхитительно. Что это? – спросил я.
– Свекла.
Меня стошнило, и я весь испачкался.
– Отвратительно, Энди.
– Скажи честно, Лютер: ты убил его?
– Убил кого?
– Макса. Ее ребенка.
Кайт только улыбнулся.
В первый раз за год с лишним я смотрел ему в лицо. Прическа короче, чем мне помнилось, волосы свисали только до плеч, но остались все теми же – черными, с неестественно синеватым отливом, как у кожи черного полоза. Лицо тоже противоестественно бледное, зубы гнилые. И лимонный леденец во рту.
– Полагаю, это замечательно, что ты снова пишешь, – сказал Лютер.
– О чем ты говоришь?
– О твоей рукописи. Я нашел ее в доме. Подумываю издать, когда покончу с тобой. Хорошее название – «Пустошь». Единственное, чего я боюсь, – никто не поверит, через что тебе пришлось пройти, если я попытаюсь выпустить ее как документальное произведение. Во всяком случае, не хотелось бы публиковать халтуру. Кто твой агент?
Я уставился на него.
– Энди, эта книга может иметь большой успех. Дай мне путевку в жизнь. Помоги совершить обновление. Ты же знаменитость.
– Если соглашусь, ты отпустишь Вайолет?
– О, я уверен, что смогу добиться сотрудничества с тобой другим способом, более забавным для меня. Скажем… – Он улыбнулся, сплюнул белесой лимонной слюной на пол. – Мы дадим Вайолет маленькую подсказку, как нас найти. В конце концов, завод такой большой…
Лютер прошел по помещению к тележке высотой по пояс и с панелью управления размером с ноутбук сверху. Сбоку к металлической раме тележки крепился ящик с набором инструментов.
– Я похитил блистательного инженера, – сообщил Лютер через плечо. – Он не только изготовил и оснастил эти стулья, но и первым уселся на них. Я получил планы всей этой местности – здесь открывается столько возможностей… Но сейчас познакомься с моей новой игрушкой.
Он подкатил тележку к моему стулу.
Не знаю, сколько времени мои глаза не видели так много света, и я жадно погрузился в созерцание помещения – нечто вроде склада, десять или пятнадцать тысяч квадратных футов, с высоким потолком.
В другом конце открывшегося пространства я заметил еще один стул, похожий на мой. Толстый пучок кабелей тянулся из-под деревянной каталки, а потом разделялся – одна группа шла на панель управления, другая уходила сквозь стену.
До меня дошло, что я сижу на таком же стуле.
Лютер встал у панели управления, посмотрел на меня сверху вниз и улыбнулся.
– Ты и вправду представить себе не можешь, насколько это забавно. Я сказал своему айтишнику, что хочу устройство, которое обеспечит иммобилизацию, с подачей тепла, холода, электричества, перфорирования и трения. Устройство, причиняющее тупые и сдавливающие травмы, то есть сочетающее все стихийные силы. Представь, что было бы, получи инквизиция в свое распоряжение электричество. Итак, Энди… – Он повернул ручку, и где-то подо мной загудело, а по стулу пошла слабая вибрация. – Чем тебя порадовать?
Она поняла, что больше не спит.
Озноб еще не прошел.
Ви лежала на жестком полу, в могильной тьме.
В правом ухе пульсировала боль, и, потрогав рукой болезненное место, она обнаружила корку засохшей крови; кожа вокруг раны зудела.
Болел желудок.
– Макс, – прошептала она. – О Господи… – И зарыдала, возвращаясь к тому ужасу, который стал ее жизнью, и вновь собираясь с силами.
Во сне она сдвинулась, и ей потребовалось пять минут, чтобы отыскать стену и выбраться из комнаты отдыха в коридор.
Остановившись там ненадолго, Ви ждала, не разглядит ли чего-нибудь в темноте, но ничего не дождалась. Тишину нарушал лишь тревожный гул, похожий на шум ветра в туннеле, но доносился он издалека, откуда-то сверху.
Она пошла вперед так же, как раньше, – выставив вперед нож, ведя одной рукой по стене. Двигаясь таким образом, прикинула, что проспала несколько часов, потому что одежда почти высохла.
Коридор закончился еще одной лестницей, и Ви поднялась на несколько пролетов, пока не оказалась наверху, а потом толкнула какую-то дверь.
На нее хлынул свет.
Вайолет стояла у входа в большое помещение, поделенное перегородками на кабины. Слабый серый свет больно бил по глазам, и несколько минут она не двигалась, позволяя сетчатке привыкнуть к световому потоку.
Лабиринт кабин.
Гнетущая вереница давно опустевших рабочих мест.
Дешевые столы и стулья. Разбросанные скрепки. Пучки каких-то проводов.
Ви зашла в одну из кабинок и посмотрела на календарь, приколотый к матерчатой перегородке; он оказался шестилетней давности.
Свет проникал в длинные невысокие окошки под самым потолком, в них виднелось только небо. Здесь гул стал громче – это шумел ветер в окнах с выбитыми стеклами, пролетавший по помещению как дуновение над горлышком открытой бутылки.
В конце концов Лютер принял решение.
Опасной бритвой он побрил мне ногу ниже колена и протер кожу теплой мыльной водой. Высушил ее полотенцем, надел пластиковые защитные очки. В животе уже похолодело.
Затем Кайт достал мощный паяльник и моток проволоки для припоя калибра 21 с составом 60/40. В наборе на тележке находилось множество отличных инструментов – плоскогубцы, буры, резак для шифера, сверла, ножницы и даже молоток с закругленной ударной частью.
Сперва я почувствовал ожог от расплавленного припоя.
Кожа на ноге вздулась, и сначала я не закричал, потому что мне уже доводилось испытать подобную боль; она слабеет и проходит.
Однако на этот раз боль лишь усиливалась, и вместе с тем меня охватывала паника, стремление справиться с чем-то, что я не мог ни вынести, ни прекратить, и когда он наложил мне на ногу три дюйма расплавленного припоя, из моего горла вырвался вопль. Я сдерживал его изо всех сил, но теперь бился в путах, еще раз убеждаясь в своей полной беспомощности. Двигаться могли только пальцы на руках и ногах.
Лютер даже голову не поднял, просто продолжал свое занятие. От припоя поднимались колечки дыма, и он закончил, когда дошел до верха ступни.
Металл уже начал остывать, прилипая к коже, и хотя невыносимая боль слабела, нервы в только что поврежденной коже начинали скорбную песнь.
Он провел три таких дорожки по моей правой ноге, каждую примерно в шестнадцать дюймов длиной, и каждая сопровождалась жгучей апокалиптической болью.
Когда он закончил, я уже надорвался от крика и только наблюдал, как Лютер убирает паяльник. Пот заливал глаза.
Я получил краткий миг передышки, но не мог позволить себе надеяться на большее.
Безумная боль начинала стихать; я вынес ее.
Лютер оттолкнул тележку с панелью управления и инструментами от моей каталки и пошел по помещению.
– А это, – произнес он, – я вынужден хранить подальше от электроники и остальных инструментов. Ты знаком с неодимом?
Она продолжала путь и, выйдя из помещения с кабинами, оказалась в коротком проходе, откуда открывался доступ в офисы побольше.
Услышав шум, остановилась.
Вытянула шею, прислушиваясь.
Ничего, только слабый гул ветра.
Еще два шага – и опять.
Кто-то очень слабо, но… кричал?
Макс.
Ви бросилась в конец прохода, к ряду закрытых дверей; открывая их одну за другой, она впервые за этот день почувствовала, как в кровь хлынул адреналин.
Кричал не ребенок.
То были крики взрослого.
Мужчины.
Энди.
Лютер возвратился с чемоданчиком в руке. Подойдя к каталке, положил его на пол и щелкнул замками.
– Это редкоземельный металл, – сообщил он, пока я пытался вытянуть шею, хотя голову мою удерживал ремень. Я отчаянно хотел видеть, что же он достает из твердого черного пенопласта. – Неодим используют для производства самых мощных в мире магнитов. – Он пробежал пальцем по первой линии припоя, оставленной им на моей коже. – Думаю, всё в порядке, – сказал Лютер, доставая маленький подковообразный магнит, гладкий, блестящий, серебристый. – Самое трудное – правильно подобрать припой. Мне требовался сплав, прилипающий к клеткам кожи. Этому методу меня научил мой друг Хавьер, он показал правильный состав. Хав работает с «альфас» в городах на юго-западной границе. И это очень плохая новость. Думаю, он тебе понравился бы, Энди. Спокойный парень. Очень деловой. Законченный психопат.
Лютер быстро опустил концы магнита к моей ноге.
Они притянулись к припою.
Кайт улыбнулся, демонстрируя отвратительные бурые зубы.
– Итак, – осведомился он, – сможешь угадать, что случится дальше?
Ви стояла в еще одном заводском помещении, на этот раз без окон, хотя они здесь были не нужны. Откуда-то сверху светили шарообразные лампы, заливая бетонный пол и причудливую разнообразную технику, заполнявшую помещение, ослепительным сиянием.
Носком теннисной туфли ударив сверху по доводчику, она сшибла его и оставила дверь открытой.
Ви чувствовала, что нечто почти материальное удерживает ее от дальнейшего движения вперед, но переборола предчувствие и пошла, крепче сжав нож в руке.
Прикасаясь к холодному металлу и застывшей смазке, она думала, что никогда не видела столько машин в одном месте.
Все казалось древним.
Заброшенным.
Гигантские сверла.
Затупленные зубья годами не вращавшихся циркулярных пил.
Массивные станки и расточные фрезы.
Машины, собирающие машины.
Крики становились громче, они разрывали ей сердце; в них было столько боли, что Ви наконец остановилась, упала на колени, зажала уши руками и принялась молиться.
Прошло много времени, прежде чем она снова встала, а когда выпрямилась, воцарилась тишина.
Ви посмотрела через плечо назад – она находилась в ста пятидесяти футах от дверей.
Двинувшись дальше, женщина прошла еще пятьдесят футов, и снова звук остановил ее.
Откуда-то доносился жалобный, беспомощный плач ее сына.
– Макс! – закричала Ви, оборачиваясь.
Через ряды прессов для формовки колес она пошла на плач, звучавший все громче.
– Макс, я иду!
Ребенок надрывно кричал, но на сердце стало легче, потому что сын был жив.
У дальней стенки располагался вертикальный фрезерный станок высотой в двадцать футов; похоже, что плач Макса доносился откуда-то сверху.
Ви подошла к основанию станка, залезла на столешницу, ухватилась за хобот и напряглась, подтягивая тело вверх. Вставляя мыски ног во фрезу, она забралась наверх машины; теперь крики сына били ей прямо в уши.
Ви вытерла пот, заливавший глаза, и всмотрелась в полутьму, отыскивая ребенка.
– Макс! – позвала она. – Макс!
А потом увидела то, от чего ее сердце упало.
В нескольких футах на крышке станка лежал маленький цифровой диктофон. Вайолет подползла, взяла его в руки и уставилась на громкоговоритель, из которого доносился голос ее сына.
Она изо всех сил швырнула диктофон вниз; он упал среди машин и разбился.
В течение трех секунд стояла тишина.
И тут дверь, в которую она вошла, захлопнулась.
Ви посмотрела назад поверх скопления станков и уперлась взглядом в него.
О Боже.
Мужчина с длинными черными волосами стоял перед двойными дверями, и даже издалека Вайолет видела, что он улыбается.
По телу ее ручьями тек пот, в голове плыло, во рту ощущался металлический привкус.
Казалось, они стояли неподвижно целую вечность.
Вайолет слышала, как над головой гудят лампы.
Несмотря на разделявшее их расстояние, она рассмотрела, что монстр одет в черный спортивный костюм и черную обувь. Лицо его, столь бледное, что казалось светящимся, наводило на мысль о каком-то внутреннем источнике свечения.
Лютер отвернулся от нее и протянул руку к чему-то за дверью. Она сощурилась, стараясь рассмотреть, что он делает.
Сначала показалось, что хлопнула еще одна дверь, но одновременно со звуком мигнул и погас первый ряд ламп возле дальней стены помещения. Звук эхом пронесся по цеху, отражаясь от стен.
Затем погас следующий ряд, и еще один, и еще; Ви в ужасе увидела, что лампы над ее головой выключились, и вокруг потемнело, а потом погасли светильники в самом конце помещения, и она оказалась в полной темноте.
Вайолет свесила ноги с крышки станка и спустилась на столешницу.
Оказавшись наконец на полу, она вытянула руки и сделала полный поворот вокруг себя, ощупывая окружающие предметы, чтобы определиться с ориентирами, но в результате добилась только того, что потеряла направление в пространстве.
Абсолютная темнота и внезапная паника ошеломили; она опустилась на колени и поползла по бетону, лужам старой смазки и крысиному помету, пока не ударилась головой о металлический постамент какой-то невидимой машины.
Из глубокой раны на лбу вниз по носу потекла кровь.
Пока что она не видела даже рук, поднесенных к лицу, но, подняв их вверх, коснулась металлической крышки всего в нескольких дюймах над головой. Ее окружали металлические стойки – она ползла под машиной.
Ви услышала, как на другом конце помещения раздалось звяканье, словно столкнулись висящие цепи. Потом послышался звук шагов.
– Вайолет! – услышала она голос из темноты с дальней стороны цеха. – Здесь восемьдесят тысяч квадратных футов площади. Я только что запер за собой дверь. Ты еще можешь пройти через выход с другой стороны, хотя это сомнительно. Слышала, как вопил Энди?
Закрыв глаза, она пыталась сориентироваться и поняла, что у нее практически нет шансов добраться до той стены, не получив серьезной травмы. Надо затаиться. Оставаться на месте. Если не выдать себя звуками, Лютер не найдет ее. Он так же слеп, как и она…
Зажегся свет.
И тут же погас.
Какую-то долю секунды она видела меркнувший негатив окружавших ее машин.
Потом – ничего, отпечаток изображения исчез с сетчатки глаз.
Вверху снова загорелись висящие шары.
В неожиданно ярком сиянии она снова увидела станки.
Темнота.
Остаточные изображения.
Одним из них оказался Лютер, все там же, в дальнем конце цеха; его профиль отпечатался на негативе.
Сначала она приняла их за выстрелы, но это оказались всего лишь звуки рубильников, включавших и отключавших свет; в мигании ламп Ви рассмотрела, что Лютер идет вдоль останков сборочной линии к тому месту, где она затаилась, скорчившись под станком.
Он ее заметил.
Опять тьма.
Неподвижные остаточные изображения.
Звук шагов Лютера, идущего к ней по бетону.
Свет.
Ви вылезла из-под станка и выпрямилась.
Темнота.
Шаги.
Изображение Лютера менее чем в ста футах от нее.
Свет.
В этот короткий промежуток Вайолет развернулась и побежала, и когда свет погас, она на бегу продолжала уклоняться от негативов машин, пока они не померкли на сетчатке глаз.
Присев на корточки за большим станком, Ви ждала, пока свет загорится снова.
Во рту пересохло.
Она тяжело дышала.
Свет.
Лютер остановился в двадцати футах от нее у токарного станка, где она пряталась всего несколько секунд назад, и заглядывал под него.
Темнота.
Она смотрела на его замершее изображение, а когда включился свет, Лютер уже медленно направлялся к ней.
Ви пригнулась.
Ладони вспотели, и она вытерла их о нейлон спортивного костюма, чтобы надежнее ухватить нож.
Шаги замерли.
Теперь до него оставалось всего восемь или десять футов.
На протяжении трех циклов смены света и тьмы Лютер не двигался.
Вайолет знала, что сделает.
Свет.
Она глянула поверх станка.
Кайт стоял к ней спиной.
Ви спокойно поднялась, позволив глазам наполниться увиденным и запечатлеть в мозгу Лютера и машины, расположенные в непосредственной близости от него. Когда погаснет свет, ей останется только шагнуть на два фута из-за станка – и броском преодолеть четыре фута узкого коридора свободного пространства между машинами до его остаточного изображения.
И в темноте нанести удар.
Но не убивать. Ты должна узнать то, что знает он. Макс еще может быть жив.
Когда погас свет, она удобнее взялась за рукоять ножа.
Давай, Вайолет.
Появилось остаточное изображение – прекрасный негатив Лютера, стоящего к ней спиной; она даже видела, что в правой руке он держит что-то свисающее сбоку.
Сейчас.
Сделав два осторожных шажка из-за станка, она правой рукой занесла нож и устремилась на него.
Четыре быстрых мягких шага, затем остановка там, где он должен стоять, – и Вайолет нанесла сверху вниз сильный быстрый удар ножом, в самый центр спины Лютера.
Она напряглась, ожидая сопротивления плоти, и когда клинок прошел сквозь пустоту, плечо Ви чуть не вылетело из сустава, и саму ее шатнуло вперед, в ничто.
О Господи…
Сверху ударил свет, глазам стало больно.
Лютера нигде не было.
Насколько хватало глаз, ничего, кроме машин, и…
Краем глаза она уловила движение.
Вайолет развернулась, перекладывая нож в руке, спеша сменить хват.
Он стоял прямо там, в двух шагах, и уже наносил стремительный размашистый удар дубинкой по дуговой траектории.
Когда дубинка коснулась боковой части головы, боли не было, но колени Вайолет сразу подогнулись – она лишилась сил из-за крайнего напряжения во время гонки в темноте.
Потом, когда Ви сидела на полу и смотрела вверх на Лютера, раздался щелчок, похожий на выстрел. Свет погас, а она все еще видела его негатив и могла поклясться, что он улыбается замерзшей улыбкой в этом гудящем и ярком остаточном изображении.
В темноте Лютер ударил ее снова – сокрушительно, прямо по затылку, и на этот раз она ощутила боль, но всего лишь на секунду.
От мучительных страданий меня отвлек звук открывающейся двери за спиной. Через несколько секунд в поле зрения на бетонном полу склада появился Лютер, несущий на руках Вайолет.
– Что ты с ней сделал? – заорал я.
Кайт поместил безвольное тело в деревянную каталку, стоявшую в десяти футах от моей, и я смотрел, как он пристегивает лодыжки и запястья, фиксирует голову на спинке стула, кожаным ремнем перетягивая лоб Вайолет.
Затем Лютер приблизился и подтянул ремни, опутывающие мое тело.
– Когда мы начнем, – сказал он, – ты первым делом постараешься потерять сознание. Это было бы, как говорится, вопиющим безобразием.
– Лютер.
– Да, Энди? – Он посмотрел на меня сверху бездушными черными глазами.
– Я люблю ее, Лютер, – сказал я. – Понимаю, ты, возможно, не знаешь, что это значит, но в нашем мире нет ничего более могучего…
– Думаю, что могу с тобой не согласиться, – перебил он. – Я пришел к заключению, что всем правят страх и боль. Они – краеугольные камни человеческой природы.
– Если ты действительно так считаешь, то почему до сих пор не убил себя?
Лютер взглянул на меня.
– Не следует думать, что темная сторона бытия наполнена страданием и утратами, а значит, и скорбью. В ней нет скорби. Потому что скорбь поглощается смертью, а смерть и умирание суть сами жизнь тьмы. – Он похлопал меня по руке. – Эти прекрасные строки написал немецкий теолог по имени Якоб Бёме, а поделился ими со мной много лет назад, в Пустоши, твой брат. Неужели ты не можешь представить себе, что подобно тому, как природа и любовь говорят с сердцами большинства людей, так и вот это, – он обвел рукой склад, панель управления, Вайолет и остановился, указывая на мою истерзанную ногу, – говорит со мной?
Он отвернулся, пересек склад и исчез за дверью, которой я раньше не замечал; рядом с ней стояла панель управления.
Через две секунды погас свет.
Во тьме послышался ее голос – испуганный, растерянный, огорченный:
– Энди?
– Я здесь, Вайолет.
– Где?
– Примерно в десяти футах от тебя.
– Я не могу пошевелиться.
– Мы пристегнуты к каталкам. Ты ранена? – спросил я.
– Он чем-то ударил меня по голове. Похоже, сотрясение… Я слышала, как ты кричал.
Боль в ноге несколько ослабла, но еще сильно терзала меня. Я едва с ней справлялся.
– Всё в порядке, – процедил я сквозь стиснутые зубы.
– Что он с тобой делал?
– Неважно.
– Сочувствую, Энди. – Вайолет заплакала. – Я пришла, чтобы найти Макса и тебя. Где Макс?
– Не знаю. Мне жаль.
– Он собирается нас убить, не так ли?
– Не знаю, чего он хочет, – солгал я.
– Я убила того бездомного, – сказала она; в ее голосе звучали слезы.
– Я все слышал. Это не ты. Он направлял твою руку, используя Макса.
– Мы умрем, – сказала она. – Правда?
У меня не хватило смелости ей ответить.
– Какая-то часть сознания не желает мириться с действительностью, и мне кажется, что мы все еще в Юконе. Живем там в лесу. Только ты, я и Макс. А это все – страшный сон. Мы могли бы быть счастливы.
– Знаю.
– Могли бы стать семьей.
По моему лицу потекли слезы.
– Что бы ни случилось, – предупредил я, – когда он вернется, помни только одно: я люблю тебя, Вайолет.
– Я люблю тебя, Энди.
– И он ничего не сможет с этим поделать.
Из-под потолка, с высоты тридцати или сорока футов, ей в лицо хлынул свет, и тьма рассеялась.
Вайолет инстинктивно захотелось повернуть голову налево и, наконец, увидеть Энди, но она не смогла пошевелиться.
Впрочем, это не имело значения.
Посмотрев прямо перед собой, Ви увидела невероятно большое зеркало, прислоненное к стене, в котором отражались они, привязанные к одинаковым деревянным каталкам, в десяти футах друг от друга.
Энди сидел голым.
Бледная кожа болезненно серого оттенка… правая нога в крови.
В стене рядом с зеркалом отворилась дверь.
Вошел Лютер.
У нее появилось предчувствие, родственное тому страху, который она всегда испытывала, сидя, как на гвоздях, в приемной клиники в ожидании доктора.
Лютер остановился на равном удалении от обоих стульев возле панели управления, закрепленной на небольшой тележке.
Он повернул несколько выключателей, и Вайолет ощутила, что по стулу пошла вибрация.
Кайт приблизился к ней, сунул пульт управления ей в левую руку и поместил палец на единственную красную кнопку.
– Смотри, не урони. Что бы ни случилось.
– Я в точности сделала то, что ты говорил. Где Макс?
Он не отвечал, только смотрел сверху вниз.
– Я хочу видеть своего сына!
– Понимаю.
– Итак?
– Это довольно трудно устроить.
У нее похолодело сердце.
– О чем ты говоришь?
– Сейчас Макс со своими новыми папочкой и мамочкой.
– Не понимаю…
– Крики Макса записаны заранее. Я его продал, Вайолет. Четыре дня назад. За семь тысяч долларов. Но согласился бы и на пять.
– Кому? – завизжала она.
– Его имя Хавьер, но на самом деле оно не имеет значения. Ты просто знай, что теперь у него будет и папа тоже.
Вайолет надрывно плакала, а Лютер наблюдал за ней, упиваясь ее страданиями, как солнечным светом.
– Расскажи мне про это, – сказал он наконец.
– Про что? – крикнула Ви.
– Про убийство Мэтью.
– Здесь нечего рассказывать.
– Значит, он мертв?
– Да.
– И как он умер?
– Не прикидывайся, словно не слышал все до последнего слова.
– Будет лучше, если ты мне все расскажешь.
– Я убила его ударом в сердце.
– Хорошо.
– И он сразу умер.
– Ты запачкалась в его крови?
– Да.
– Попробовала ее на вкус?
– Нет!
– Стоило попробовать ради опыта. Ты смотрела ему в глаза, когда он умирал?
– Что?
– Ты смотрела ему в глаза, когда он…
– Да.
– Наблюдала, как их заполняет пустота?
– Да.
– Ты знаешь, я живу ради этого момента. Я не о том, что было бы забавно самому пережить растворение в пустоте, но момент ее наступления… это нечто. Надеюсь, он не прошел для тебя бесследно. Что еще?
– Что значит что еще? Не понимаю, что ты хочешь услышать.
– Он хочет услышать, что тебе это понравилось, – сказал Энди.
Лютер повернулся и посмотрел на Энди, потом протянул руку под подлокотник каталки Вайолет и что-то отстегнул.
Она ощутила, что подлокотник больше не закреплен.
Лютер вывернул его так, что левая рука Ви оказалась вытянутой назад за голову.
Ту же операцию он проделал с правым подлокотником.
В зеркало Вайолет видела, что Лютер опустился на колени за ее каталкой и вытащил из-под сиденья стальную платформу с целой системой тросов, шестеренок и шкивов. Он закрепил ее ниже запястий женщины, а сами запястья затянул нейлоновыми ремнями так туго, что кончики пальцев начало покалывать в результате застоя крови. Эти ремни он пристегнул к механизму на платформе.
Потом занялся ее лодыжками и заменил кожаные ремни на нейлоновые.
Ви хотела спросить, что он задумал, но боялась услышать ответ.
Закончив с ней, Лютер проделал те же манипуляции с Энди, потом вернулся к тележке между двумя каталками и, посмотрев на панель управления, обратился к Вайолет:
– Ты знакома с дыбой?
Она была знакома.
Канал «Дискавери».
Семь лет назад.
Передача про инквизицию, после которой ее неделю мучили кошмары, даром что она служила детективом по расследованию убийств.
– Пытки сейчас не те, что прежде. Причинение боли почему-то считается варварством. Мне думается, это трагичная ошибка. Мы познаём себя через сильные ощущения, не последним из которых является боль.
Лютер повернул что-то на панели управления, и Вайолет почувствовала, что нейлоновые путы начали натягиваться.
Позвонки в спине хрустнули, напряжение, создаваемое тросами сечением в четверть дюйма, нарастало, – они тянули ее руки и ноги в противоположных направлениях.
Растяжение уже вызвало неприятные ощущения, когда шестерни перестали вращаться.
– Итак, теперь вам ясно? Вы оба понимаете принцип воздействия дыбы?
Никто не ответил.
– Энди?
– Целью является вытягивание конечностей, натяжение их до тех пор, пока не случится вывих. – Вайолет уловила напряжение в голосе Энди. – Когда суставы разъединяются, происходят тяжелые мышечные повреждения. Многие из прошедших через дыбу так и не смогли пользоваться руками и ногами.
На Ви неудержимо наваливался ужас.
– Я сделала, что ты просил, – сказала она. – Убила того человека.
– Да, убила, и я получил настоящее наслаждение. Сейчас вы оба держите пульты дистанционного управления в левой руке, и я позволил себе поместить ваши пальцы на кнопки. Дыбы не могут работать одновременно. Энди, начнем с тебя. Когда боль станет слишком сильной, можешь просто нажать на кнопку и остановить растягивание. Но тебе следует знать, что, когда твоя машина прекратит работать, включится дыба Вайолет. Ви, когда боль станет невыносимой, можешь свободно передать свои страдания обратно к Энди.
– Лютер, – сказал Энди, – прошу тебя…
– Не смей упрашивать этот кусок дерьма, – оборвала его Вайолет.
Кайт захохотал:
– Люблю эту девочку.
В зеркало я видел, что шестеренки под каталкой начали вращаться.
Очень-очень медленно.
Натяжение росло почти незаметно.
Даже бережно.
Потом мои босые ноги начали указывать на стену, и я почувствовал, как растягиваются мышцы спины.
Пока что не больнее утреннего потягивания.
Только расслабиться не дают.
Мускульное и суставное напряжение продолжало нарастать, и вот первый порыв оказать сопротивление охватил меня – я потянул тросы, и мне удалось слегка согнуть локтевые и коленные суставы.
На три блаженные секунды напряжение ослабло, но затем неумолимое вращение шестеренок вновь натянуло тросы.
О Господи.
Теперь появилась боль.
Сначала терпимая, она усиливалась, и впервые за несколько часов я забыл, что Лютер сделал с моей ногой.
Ощущение было такое, что икры и мышцы спины начинают рваться, но эту боль почти сразу затмило невероятное давление в коленях и локтях.
Суставы начали расходиться – и разошлись.
Я слышал собственное кряхтение.
Видел в зеркале лицо Ви, смотревшей на меня.
Лицо, искаженное ужасом.
Она говорила со мной, но я не слышал. Не слышал ничего, кроме своего стона, становившегося громче с каждой секундой.
– Лютер, – сказал я сквозь зубы. – Ну ладно, выключи.
Пот заливал глаза, и теперь я начал ощущать, как вытягиваются хрящи, – боль была такая, словно в суставы впиваются тысячи иголок.
– Пожалуйста!
Сквозь пелену слез я видел размытый образ Лютера, стоявшего между каталок и смотревшего на меня.
С каждой долей секунды натяжение и боль усиливались; я понял, что пронзительно кричу и что все выпавшее на мою долю ранее даже отдаленно не напоминает этих невыносимых страданий.
Нажми кнопку, и все прекратится.
Нажми кнопку, Энди.
Тебя разорвет на части.
Ты заберешь у нее боль, тебе нужна лишь секундная передышка.
Одна секунда, чтобы подумать.
Я почувствовал, что мой палец нажал на кнопку пульта управления.
Шум и гудение под каталкой прекратились, и острая режущая боль отступила.
Я хватал ртом воздух и смотрел в зеркало на Вайолет; она наблюдала за мной, и слезы текли по щекам, а тросы уже начали вытягивать ее ступни.
– Жми кнопку, Ви, – велел я.
– Нет.
– Ви…
– Я вытерплю, Энди.
– Не вытерпишь. Передай мне.
Я нажал свою кнопку, но ничего не произошло.
Ви пыталась бороться с нарастающим растяжением и первыми болезненными ощущениями.
В зеркале ее лицо казалось маской воплощенного ужаса.
– Лютер, чего ты хочешь? – спросил я.
– Вот этого.
– Но это скоро закончится.
– Определенно.
– Ты понимаешь, о чем я. Мы наверняка умрем.
– Пожалуйста, заткнись, Энди. Я хочу получить удовольствие…
– Ты хочешь чего-то большего, Лютер.
Вайолет застонала.
Голова ее была обездвижена, и Ви смотрела в потолок расширенными, словно от удивления, глазами.
Стон перешел в высокий пронзительный звук – она кричала сквозь стиснутые зубы.
– Лютер, прекрати! – завопил я. – Ви, жми на кнопку!
Она закричала в полный голос, и этот крик проник в меня, как удар ножа в живот, а потом в голове появилась простая мысль, похожая на молитву: я хочу умереть.
Вернулась боль, даже более острая, чем прежде; сиденье подо мной завибрировало, потому что шестеренки возобновили свою адскую работу.
Теперь Ви звала меня, умоляла нажать на кнопку, и все мое естество требовало того же – остановить тросы, разрывающие плоть.
Должно быть, нужные слова всплыли откуда-то из глубины подсознания, потому что не могу припомнить, чтобы они появлялись в моем мозгу раньше, но внезапно я оглушительно заорал:
– Я стану им, Лютер! Ради Бога, прекрати! Я стану им! Стану Орсоном! Стану моим братом! Богом клянусь!
Похоже, я потерял сознание.
Когда открыл глаза, руки и ноги горели от боли, но напряжение исчезло, а под сиденьем больше не гудело.
Я прищурился – мешали смотреть слезы.
В нескольких дюймах от себя увидел лицо Лютера.
Бледное. Безупречное. Нестареющее.
Его черные глаза переполняли подлинные чувства – такого я никогда раньше в них не видел.
Ярость.
Замешательство.
Бездонная скорбь.
– Тебе не хватает его, ведь так? – спросил я.
– Ты действительно со мной?
– Лютер…
– Думаешь, это боль? Я способен сломить твой разум.
– Послушай меня. Ты знаешь, во что превратилась моя жизнь в последние несколько лет? Что Орсон и ты пытались со мной сделать? А я сопротивлялся, сопротивлялся, сопротивлялся… но теперь с этим покончено. Я полностью готов. Мы были близнецами, Лютер. Ты понимаешь, какая это связь? С момента его смерти я ощущал Орсона внутри себя, и он становился только сильнее.
– Ты что угодно скажешь, чтобы избавиться от боли.
– Может, и так. А вдруг то, что ты говорил о боли, – правда? Что она помогает нам узнать самих себя. А я за последние восемь лет не получил от тебя и моего брата ничего, кроме боли. Физической, эмоциональной, психологической.
– Энди, ничего из сказанного тобой… – заговорила Ви.
– Заткни рот! Помнишь, Лютер, что ты сказал мне в Пустоши много лет назад?
Он молча смотрел на меня.
– Ты сказал: все мы хотим крови. И знаешь что? Ты был прав.
Я увидел, что шестеренки начали вращаться.
Тросы натянулись.
– Разве ты по нему не скучаешь? – спросил я.
– Скучаю, – ответил Кайт равнодушным голосом, но с отблеском боли в глазах.
– Думаешь, мой близнец и я не могут иметь общей сердцевины, некоего элементарного ядра?
– Ты лжешь.
– Ты читал мои книги?
– Вот именно, Энди, это всего лишь книги. А как долго ты твердил, что они не отражают твоей истинной сути?
– Думаешь, с подобным легко примириться?
– Ты лжешь.
– Позволь мне доказать.
Он только улыбнулся.
– Думаешь, у меня бред? – спросил я.
– Что-то вроде того.
– Я не стану ее убивать.
– Извини?
– Я не стану убивать Вайолет, – сказал я. – Но я причиню ей боль. Сильную.
Его черные глаза уставились на меня.
– Это настоящее, Лютер. Так случается. Я знаю, что ты одинок. Таких, как мы, немного. Тех, кто разделяет наш взгляд на мир. Это тяжело. Но теперь я с тобой.
– Со мной никого нет.
– Что ж, если ты не способен доверять, то не сможешь узнать правду.
– Я никогда никому не доверял, Энди. Даже твоему брату.
– Но ты его любил. Настолько, насколько ты способен любить что-то, не доставляющее тебе удовольствия.
Кайт взглянул на Вайолет.
Слова лились у меня изо рта, а я говорил себе, что все они – ложь. Единственный способ спасти нас.
– Только не говори, Лютер, что ты этого не хочешь. Связи с кем-то, похожим на тебя. Ты не совсем бесчеловечен.
К суставам рук и ног опять прихлынула боль.
Ремень, перехвативший лоб, врезался в кожу.
– Ты причинишь ей боль.
– Да.
– Ты сделаешь в точности, что я скажу.
– Да. А потом ты отпустишь ее.
– Но она вернется. Она станет искать это место. Искать меня и…
– Нет, – возразил я. – Обещаю тебе. Она никогда не вернется.
Прошло несколько дней. Я едва мог стоять.
Мускулы на ногах были натянуты, как стальные тросы.
В боковую поверхность ноги он ввел мне болеутоляющее, но оно подействовало не сразу.
Лютеру пришлось помочь мне проковылять по бетонному полу; голыми подошвами я чувствовал его леденящий холод.
Мы остановились возле каталки Вайолет, и я смотрел на нее сверху вниз.
Слушал, как она стонет.
– Энди, я люблю тебя, – сказала она.
– Я тоже тебя люблю.
Наркотик начал действовать, и я взглянул на Лютера.
Боль ушла.
Наступила ясность.
Теперь я стоял сам. Стоял выпрямившись.
– Не двигайся с этого места, – велел Лютер.
Он вернулся к панели управления и подкатил тележку к нам.
Я протянул руку и коснулся лица Ви; слезы блестели в ее глазницах, как лужицы жидкого стекла.
– Энди. – Он взял мою руку и потянул меня к панели управления и набору инструментов.
Мои ладони Лютер положил на поверхность, напоминавшую микшерный пульт. Круговые шкалы и эквалайзеры группировались по секциям и имели обозначения, написанные черным маркером на белых наклейках.
НАГРЕВ.
ХОЛОД.
ДАВЛЕНИЕ.
ЭЛЕКТРИЧЕСТВО.
ПЕРФОРАЦИЯ.
ТРЕНИЕ.
– Причинение боли любимому человеку требует настоящей силы, – сказал он. – Спроси ее, чего она больше всего боится.
– Чего ты больше всего боишься, Вайолет?
– Энди…
– У тебя есть выбор: нагрев, холод, давление, электричество, перфорация, трение.
– Энди, что ты делаешь?
– Он открывается тому, с чем боролся всю свою жизнь.
– Что это, Лютер? – спросила она.
– Правда.
– Это не правда, Энди.
– Ты хочешь жить, Вайолет?
– Да.
– Тогда я должен это сделать.
– Это просто еще одна его игра. Никто из нас не выживет.
– Прости меня за все. Мне жаль, что мы встретились… нет, я хотел сказать, что я вошел в твою жизнь. Теперь выбирай.
Ви закрыла глаза, ее тело содрогнулось от рыданий.
– Выбери за нее, – шепнул мне на ухо Лютер.
– Прекрасно. Нагрев, – решил я. – Как это работает?
– Эти десять циферблатов управляют нагревом электродов в каталке – по два на каждую руку и ногу, один на голову и один на панель нагрева в спинке сиденья. Их можно разогревать до восьмисот градусов по Фаренгейту[4]. Следи за свечением оранжевого индикатора. При нагреве выше восьмисот градусов жароупорные панели подожгут древесину.
Я взглянул на Лютера.
В голове ясно, тело ничего не весит.
– Ты этого хотел, – сказал он мне. – Ты всегда хотел этого.
– Энди, прошу, – рыдала Вайолет.
– Пора, Энди.
У меня тряслись руки. Я даже вспомнить не мог, когда в последний раз видел дневной свет. Может, год назад.
– А после она будет жить?
– Она будет жить.
Я посмотрел сверху вниз на застывшую в ужасе Вайолет.
– Ты не должен этого делать, – сказала она.
Я положил ладонь на выключатель.
– На самом деле должен.
Я стоял голышом у пульта управления, смотрел, как она корчится на панелях, разогретых до двухсот пятидесяти градусов, и чувствовал, что глубоко во мне начинает распадаться нечто сокровенное.
Я не отводил взгляда.
Смотрел в ее глаза, пока лицо Ви наливалось глубоким румянцем.
Женщина, которую я любил, страдала от невыносимой боли.
Пронзительно кричала.
Умоляла меня прекратить это.
Ее спортивный костюм дымился и плавился.
Какая-то часть меня не могла вынести происходящего.
Я отключил эту часть, предоставив ей вопить и биться головой об обивку звуконепроницаемой комнаты, и позволил отрешенности наполнить меня, как сосуд.
Единственно возможный способ пройти через это.
Человеческое страдание.
Так что же?
В человеческой истории, уже написанной и грядущей, нет ничего более постоянного.
Оно – не новинка и не редкость.
Страдание – наше предназначение, мы созданы для него.
Конечный результат нашего эволюционного развития – все эти нервные окончания, связанные с химическими реакциями в любых долях мозга, которые отвечают за наши эмоции.
Немного времени спустя длинные белые пальцы Лютера убрали мою руку с пульта управления – он отстранил меня.
– Что ты делаешь? – спросил я.
– Держу свое слово. Ты поджаришь ей почки и вскипятишь спинномозговую жидкость в позвоночнике, если не прекратишь.
Он провернул круговые шкалы до нуля и выключил подачу электроэнергии.
От крика Ви сорвала голос.
А запах, а звуки!.. О, Господи…
Лютер подошел к ней и перерезал нейлоновые путы на руках.
Освободил голени.
Она стонала, пыталась пошевелиться, но плоть и костюм прикипели к электродам.
Лютер вернулся ко мне. Мы стояли у панели управления.
– Ну, и что ты почувствовал? – спросил он.
Я еще ощущал сильную слабость.
Даже не знал, хватит ли у меня сил.
– Мне показалось, что это не совсем я.
– Может, так ты и должен был чувствовать себя всегда.
– Может быть, – ответил я.
Он взялся за тележку, чтобы откатить ее.
– Подожди, Лютер, ты кое-что забыл, – позвал я.
Он поворачивался, собираясь взглянуть на меня, когда я саданул его между глаз молотком с закругленной ударной частью.
Спортивный костюм Лютера оказался на размер или два теснее в талии, зато на несколько дюймов длиннее, и я все время наступал на штанины.
Я пронес ее через склад, в открытые двери; двигаться приходилось медленно, постоянно превозмогая сильную боль, хотя я и вколол Вайолет и себе по двойной дозе «Оксикодона», найденного в выдвижном ящике под панелью управления.
На улице с серого неба сыпалась изморось.
Впервые за очень долгое время дневной свет коснулся моих глаз; вдобавок ко всему пришлось терпеть острую головную боль.
Я погрузил Вайолет в белый, без окон, фургон Лютера и закрыл дверцу. Хромая, обогнул фургон, подошел со стороны водительского места и забрался в кабину за передним колесом.
– Еще больно, – простонала Ви.
– Знаю.
Я завел двигатель, вдавил педаль до пола и покатил по широкой пустой парковке, раскинувшейся, как казалось, на мили вокруг.
Вскоре я уже ехал по заброшенным кварталам.
На водонапорной башне увидел название города, в котором никогда не бывал.
Город-призрак.
Пустые покосившиеся дома.
Брошенные автомобили.
Повсюду мусор.
В зеркало заднего обзора отражалась Вайолет, лежавшая на металлическом полу.
Она бодрствовала.
Страдала от боли.
Я осмотрел ее на складе – ожоги третьей степени на руках, ногах, спине.
Мучительно болезненные.
– Я умру? – спросила она.
Потребовалось тридцать пять минут, чтобы найти больницу – шестиэтажную башню на окраине убогого пригорода.
Уже темнело, когда я закатил фургон под навес отделения неотложной помощи.
С водительского сиденья скользнул в грузовой отсек фургона.
Опустился на колени перед Вайолет – она лежала на полу и стонала в каком-то полубессознательном лихорадочном состоянии.
– Вайолет, – позвал я.
Она открыла глаза, но взгляд ее не фокусировался.
– Ви, посмотри на меня.
Она послушалась, потом сказала:
– Больно, Энди.
– Мы в больнице.
– Правда?
– Мне придется просто занести тебя внутрь. Я не могу остаться.
– Почему?
– Сама знаешь почему. Это так… – Ее взгляд поплыл от меня куда-то в пространство. – Послушай меня, это очень важно. – Я взял ее лицо в свои ладони. – Ты не должна им ничего говорить. Ничего. Ни обо мне, ни о Лютере, ни о том, где ты была.
Трудно сказать, слышала ли она меня, понимала ли что-нибудь.
– Вайолет, ты меня понимаешь?
Она кивнула.
– Тебе больно, Энди?
– Не до такой степени, чтобы ложиться в больницу.
– Где Макс?
– Сейчас его здесь нет.
Ей потребовалось время, чтобы понять мои слова.
– Не думаю, что ты захочешь увидеть меня снова, – сказал я.
Ее глаза наполнились слезами.
– Ты понимаешь, верно?
Она кивнула.
– Никогда не ищи меня, Ви.
– Я люблю тебя.
– Никогда не ищи меня.
– Я люблю тебя.
– Энди Томас умер.
– Я люблю…
– Прекрати, Ви. Хватит об этом.
Как много боли… Вайолет тонула в ней – и начинала понимать, что если удастся выжить, то она никогда не будет прежней, потому что знает теперь о существовании подобной боли.
Он нес ее к автоматическим дверям, и каждый шаг отдавался в теле пронзительной болью; рукава его спортивного костюма терли по ожогам на ее ногах и руках.
Она рыдала, а Энди утешал, говорил, что все будет в порядке, она оправится от всего этого, что впереди ее ждет прекрасное будущее.
Ложь.
Потом они оказались внутри больницы – впервые за много дней центральное отопление, над головой – яркое сияние флюоресцентных ламп, и Ви пыталась произнести его имя, но на нее опускалась плотная тьма, сулящая хотя бы краткое забытье, и она не имела сил с ней бороться.
Вайолет очнулась, лежа в кресле в приемном покое; Энди исчез, а боль вернулась.
Перед собой она увидела склонившегося молодого врача в очках с проволочной оправой и двух стоявших за ним медсестер; губы врача шевелились, но Ви ничего не слышала.
Наступила ночь, что заметно осложнило дорогу назад, в бетонную пустошь.
Действие «Оксикодона» ослабевало, и боль в правой, освежеванной, ноге, растянутых мышцах и суставах усиливалась с каждой секундой.
Именно водонапорная башня помогла мне наконец-то добраться до места; в тумане мерцал ее красный огонек, предупреждающий авиаторов об опасности.
В 8:27 вечера я въехал на парковку рядом со складом.
Вырубил двигатель, выбрался из кабины за колесом.
Боль в ноге просто слепила.
Я похромал по растрескавшемуся бетону ко входу и отпер дверь.
Собрал все оставшиеся силы, чтобы пересечь просторный склад и дойти до тележки; руки тряслись, когда я открыл выдвижной ящик и схватил ампулу с «Оксикодоном».
Я испытывал сильное искушение ввести двойную дозу, но справился с собой.
Похлопал по вене и ввел сорок миллилитров.
Облегчение наступило мгновенно.
Эйфория.
– Энди… Энди… Энди, посмотри на меня.
Я просто стоял и улыбался, позволяя наркотической волне омыть меня с ног до головы.
– Энди…
Такая длинная вереница дней, наполненных болью и страхом, и теперь это.
Облегчение.
Власть.
– Энди…
Вайолет спасена. Милая Вайолет.
– Энди…
И гнев.
– Энди…
– Да, Лютер?
Я положил ладони на тележку и покатил ее по полу к стулу, где несколько часов назад привязал его.
– Энди, пожалуйста, выслушай меня.
Я включил питание, и у него под сиденьем загудело.
– Слушаю.
Это продолжалось два дня.
Без перерыва, без сна.
Я жег его, растягивал, замораживал, резал.
Делал все, только чтобы не убить, и он ни разу не попросил меня остановиться. Мне хотелось услышать в его голосе малодушный страх, который он наверняка слышал в моем и в голосах бессчетного количества других людей, но Кайт только кричал.
Всякий раз, причиняя ему боль, я думал о том, что он сделал со мной. С Вайолет, ее мужем, ее сыном. С Бет Лансинг. Со всеми своими жертвами – известными мне и неизвестными.
Захватив фонарик, я направился к ступенькам, ведущим под склад, и опустился на несколько пролетов в подвал.
Просто посмотреть.
Поискать запасы пищи и воды и, конечно, лекарства.
След фонарика скользил по старым шлакоблокам.
Углы затянуты паутиной, всюду крысиный помет; иногда луч отражался в паре горящих глаз, которые сразу исчезали, и слышно было только царапанье коготков крысы, улепетывающей во тьму.
Пройдя пятьдесят футов, я остановился.
Из-за двери в конце коридора доносился плач.
Я бросился к ней, потянул на себя…
И остолбенел.
Не поверил своим глазам.
Совершенно не ожидал обнаружить такое, поэтому, онемев, застыл на пороге в ожидании, что мираж рассеется, но видение не исчезало.
Комнатка оказалась совсем маленькая – наверное, каморка уборщицы.
У дальней стены стояла колыбель с двумя младенцами, и оба – один из них Макс – вопили изо всех сил.
Я обтер их, как смог.
Сменил памперсы.
Накормил из баночек с детским питанием, а потом, взяв по младенцу в каждую руку, баюкал и утешал, пока они не заснули.
В три часа утра я снова подогнал фургон ко входу в отделение неотложной помощи. Дети спали на подушках в картонной коробке, которую я втиснул между передними сиденьями.
Решив, что вытаскивать их оттуда слишком холодно и мокро, я понес младенцев через автоматические двери прямо в коробке в приемный покой. Там уже находились четыре человека: чета с ребенком, страдающим от колик, и молодой человек, от которого разило сивухой, державшийся за левую руку, обмотанную окровавленной футболкой.
– Можете сообщить медсестре, что какой-то человек подбросил двух младенцев и что мать мальчика сейчас является пациенткой этой больницы.
Они скептически осматривали меня мутными глазами.
Поставив коробку на журнальный столик, я направился к выходу; а когда автоматическая дверь разъезжалась, до меня донесся вздох матери того ребенка, что мучился коликами:
– О мой Бог…
Я ехал назад.
Я чувствовал себя странно.
Словно мне не терпелось вернуться к Лютеру.
Стеклоочистители смахивали дождевую воду, фургон несся по залитым водой улицам, а я рисовал себе сцену воссоединения Вайолет и Макса.
Она просыпается, медсестры уже в палате.
У Ви спрашивают, есть ли у нее сын.
Она отвечает: есть, а что?
Ее просят назвать имя и приметы, описать ребенка, и когда Ви выполняет их просьбы, в палату приносят Макса, теперь уже завернутого в одеяло.
Вайолет рыдает.
Ей еще очень больно, но она все равно садится на койке, натягивая трубки, по которым в ее тело поступают лекарства, и простирает руки к своему сыну.
Когда она склоняется над Максом, слезы капают на щечки малыша, и Ви касается его лица и шепчет:
– Мамочка здесь, сынок. Мамочка здесь.
Я прокручивал эту сцену в голове, и с каждым разом она становилась более эмоциональной.
Более трогательной.
Вайолет счастлива.
Медсестры плачут.
Даже суровый доктор пускает слезу.
Мать и дитя, наконец-то, вместе, на пути к полному выздоровлению.
Но сколько бы раз я ни проигрывал ситуацию в уме, ничего не менялось.
Я не мог ее прочувствовать.
Мне хотелось только добраться до склада.
Обратно к Лютеру.
И ко всем тем замечательным вещам, которые я мог с ним вытворять.
В тот раз, на второй день, во мне что-то переключилось. Гнев и власть продолжали доставлять удовольствие, но теперь это ощущение стало неодолимым. Оно приобрело характер совершенной зависимости, похожей на одержимость.
Я радовался, слыша его крики.
Меня тешил вид крови, текущей по дереву и кипящей на электродах.
И в том, что я делал, больше не было ярости, только печаль.
Она проникла в меня и теперь росла, наполняя легкие, как глубокий глоток кислорода, и я знал, в чем дело.
В одном простом факте.
Наверняка все идет к концу.
Лютер скоро истечет кровью, изойдет криком и умрет.
Через сорок восемь часов в разгар попыток вернуть Кайта в сознание я упал в обморок, держа в руке пакетик с нюхательной солью…
Очнулся я на бетонном полу, без всякого представления о том, сколько провалялся в беспамятстве.
Сел, зевнул, с трудом поднялся на ноги.
Лютер все еще был без сознания.
Стоя над ним и глядя на то, что сделал, я старался отыскать внутри себя хоть какие-нибудь чувства.
На какой-то миг мне показалось, что он умер, и это вызвало лишь легкое сожаление – я больше не услышу его громкого крика.
Он, как солнечный свет, вызывал у меня сильные эмоции.
Нечто противоположное пустоте.
Я уже воображал, как мне их будет не хватать.
Хотелось расшевелить его, но я выбился из сил.
Оставив Лютера спать, я побрел по складу, пока не наткнулся на некое подобие спального места – заднее сиденье фургона или микроавтобуса, до сих пор упакованное в пленку.
Я свернулся на подушках и закрыл глаза.
Засыпая, я размышлял, кем стал.
Мы с Орсоном снова в его домике в пустыне, только теперь все иначе. Мы одни. Так близки, что нам даже разговаривать не надо. Каждое слово, каждое чувство передаются мысленно.
Мы идем через пустыню на закате; вокруг ни звука, только красноватый каменистый грунт хрустит под ботинками. Разговор веду я – вернее, произношу мысленный монолог. Говорю, что наконец понял, что мне жаль. Все, через что он меня провел, Орсон сделал из любви ко мне. Теперь я это знаю. Он постиг меня раньше, чем я – сам себя. Пытался показать мне это, но я швырял все доказательства обратно, ему в лицо.
Наконец мы забираемся на вершину пологого подъема, и вокруг нас расстилается пустыня – в любую сторону видно на пятьдесят миль.
Теплый вечер, солнце уже коснулось горизонта и ласкает наши лица.
«Я люблю тебя, брат», – говорю я, но, когда поворачиваюсь к нему, обнаруживаю, что остался один.
Очнулся я внезапно, весь в холодном поту, и рывком сел на сиденьях; в глазах стояли слезы, нога горела огнем; я осознавал, что брат только привиделся мне. С того лета в Пустоши, восемь лет назад, Орсон часто преследовал меня во сне, но впервые я проснулся с чувством, что мне его не хватает.
Лютер пришел в себя. Я слышал, как он стонет на другом краю склада.
Я едва мог идти; правая нога одеревенела, стала горячей, изорванная плоть начала покрываться струпьями.
Дохромав до Лютера, распростертого в каталке, я заметил, что он выглядел лучше, чем я ожидал. Я терзал его, но не ломал костей, не наносил смертельно опасных колотых ран. Больше всего я боялся преждевременно потерять его.
– Никогда не угадаешь, кто мне приснился, – сказал я.
– Кто?
– Орсон.
Он сумел слабо улыбнуться.
– Ему наверняка понравилось бы.
– Знаю, – ответил я. – И это меня заботит. Как думаешь, ты сможешь встать?
– Ты даже не приблизился к тому, чтобы причинить мне боль.
Я подошел к панели управления, выдвинул нижний ящик и достал «Гарпию» – клинок из нержавеющей стали фирмы «Спайдерко», больше похожий на коготь, чем на нож. Вернулся к каталке и перерезал ремни на обеих голенях и на одном из запястий. Лютер озадаченно посмотрел на меня.
– Что это значит? – спросил он.
Я отошел от него и встал в центре склада.
Повернувшись, я увидел, что Кайт уже расстегнул последний ремень и, скрипя зубами, отдирает свою кожу от электродов.
Наконец, он освободился и свесил ноги с каталки.
Высокий, голый, бледный, покрытый порезами, ожогами и синяками.
Выглядел Лютер ужасно.
– Что это значит? – снова спросил он.
Я полез в карман и достал «Гарпию», взятую из ящика под панелью управления.
Теперь я держал по ножу в каждой руке.
Отведя руку назад, я запустил один из них по бетонному полу, и он ударился о босые ступни Лютера.
– Сам еле хожу, да и ты не в такой уж прекрасной форме, – сказал я.
– Точно.
– Можно сказать, мы на равных.
– Вовсе нет. – Он нагнулся, поднял «Гарпию» с пола и легким движением кисти раскрыл ее. – Я тебя на части разберу.
– Значит, займемся этим, – ответил я, шагая к нему и на ходу раскрывая свой нож. – Одному из нас придется умереть.
Он не знает, сколько времени сидит во тьме на цепи.
С трудом вспоминает собственное имя.
Почти всегда мерзнет.
Постоянно голодает и испытывает жажду.
Здесь, внизу, в холодной сырой комнате в подвале здания не бывает ни дня, ни ночи. Он полагает, что находится здесь несколько месяцев, а может быть, больше. Гораздо больше. Боится, что рассудок утратил способность оценивать ход времени, что прошли уже годы.
Борода отросла до шести дюймов.
От тела остались лишь кожа да кости.
Резаная рана, полученная им целую вечность назад, напоминает о себе лишь рельефным шрамом на животе, и он озабоченно ощупывает его, постоянно воспроизводя в уме ножевой бой и признавая, что то было неудачное выступление.
Каждый второй день тюремщик приносит кувшин с водой и тарелку еды.
Несколько раз он спал, когда появлялась еда, и, пробуждаясь, видел гигантскую крысу, пожирающую его пищу.
В первые три раза он отпугнул ее.
На четвертый – убил и съел.
Прошлая жизнь навещает его только в снах – ярких, живых, небесно-голубых грезах.
Он давно миновал точку, когда жаждешь смерти, но все равно не смог бы осуществить самоубийство. Его принудили носить шлем, чтобы он не разбил себе голову. Несколько раз он пробовал уморить себя голодом и умереть от жажды, но это закончилось насильственным кормлением. За одну болезненную операцию ему удалили все зубы, чтобы не перегрыз себе вены и не истек кровью до смерти.
Тюремщик уведомил, что намерен сохранять ему жизнь двадцать лет. Теперь он знает наверняка, что телесное существование продолжится, и озабочен своим рассудком. Разум уже начал мутиться. Знать и понимать, что сходишь с ума, – возможно, худшая пытка, с которой он столкнулся. Лучше провести целый год на каталке.
По сути, он оказался душой, угодившей в ловушку земного тела.
Его отношение к жизни вполне можно определить как дзэн.
Мир сократился до десяти квадратных футов, на которых он ест, спит и оправляется.
Он обладает глубоким знанием трещин и щелей, покрывающих бетон под ним, и изучает их узор, как откровение Бога.
Пространство за пределами длины его цепи стало таинственным и недостижимым, как Вселенная.
Изредка сюда доносятся пронзительные крики из склада, расположенного несколькими этажами выше, но в основном здесь царят тишина и тьма.
Недавно тюремщик принес старомодную пишущую машинку и десять пачек бумаги.
Гнилая шутка, но он все чаще размышляет, не сгодится ли сочинительство в качестве развлечения, как нечто новое, чтобы скоротать время.
Он все время разговаривает с Орсоном.
Рассказывает себе истории, которые смог бы однажды записать.
В самой странной из них ничего этого на самом деле не происходит. Он – всего лишь персонаж, попавший в запутанную историю полуизвестного писателя, живущего на озере в Северной Каролине. Он пытается закончить рассказ. Написать, что цепь оказалась недостаточно надежной, что тюремщик допустил какую-то ошибку, которая позволила ему спастись, но все кажется неподходящим.
Наконец, в сотом варианте рассказа он натыкается на концовку.
Некий персонаж внезапно возвращается на склад и спасает его.
Рассказ закончен, и он лежит в шикарной постели, то погружаясь в сон, то возвращаясь к яви.
Он слышит приближающиеся шаги и улыбается.
Потому что одеяла теплые.
Потому что он не чувствует боли.
Потому что это шаги Вайолет.
Она идет, чтобы ухаживать за ним и вернуть его телу здоровье.
Через мгновение она войдет в дверь, сядет на кровать и накормит его из чашки с дымящимся супом, а когда закончит, заберется к нему в постель, пробежит пальцами по волосам и шепнет, что теперь он спасен. Что боль прошла, прошла для них обоих, и в этой теплой мягкой постели заключено все, что имеет значение.
Перевод: Сергей Самуйлов
Бесплатные переводы в нашей библиотеке:
BAR "EXTREME HORROR" 18+
или на сайте:
"Экстремальное Чтиво"
«Велбутрин» – препарат-антидепрессант, «Адвил» – жаропонижающий препарат.
Уильям Батлер Йейтс (1865–1939) – выдающийся ирландский англоязычный поэт, драматург.
Дж. Китс «Ода греческой вазе». Пер. Г. Кружкова.
Примерно 427 градусов по Цельсию.