Смерть — далеко не конец. Увы! Для сотен тысяч мертвых, убиенных и завершивших свой жизненный путь добровольно, настали черные времена. Покойники превращаются в зомби, ходят на встречи «Анонимной нежити», разлагаются на глазах, хромают — и издают далеко не благоухание. Их так и норовят распихать по исследовательским центрам или определить в приюты для бездомных животных. Их пикеты и митинги не приводят ни к каким результатам. Дискриминация в чистом виде!
Посвящается Шаке.
Спасибо за предоставленную возможность понять, чем я хотел заниматься
Я просыпаюсь в темноте на полу.
Из окна сочится слабый искусственный свет. Ничего не понимаю: какие окна в винном погребе?.. Впрочем, сперва надо выяснить, почему я валяюсь в луже.
Слышен голос Сэмми Дэвиса-младшего, распевающего «Джингл белз».
Приподнимаюсь. На облицованный плиткой пол с меня со стуком падает что-то твердое. Бутылка. В тусклом свете она катится с глухим дребезжанием и останавливается, звякнув о стену. Пустая винная бутылка. А стена — вовсе и не стена, а духовка «Вирпул».
Я в кухне.
На таймере плиты время меняется с 12.47 на 12.48.
Голова гудит. Не знаю, сколько бутылок я осушил, но за дело принялся еще до обеда. Я прекрасно помню, почему затеял попойку — для меня это так же очевидно, как цифры на таймере. А вот о том, что происходило в последние двенадцать часов, понятия не имею.
Как и о том, почему я оказался на кухне.
И в чем сейчас сижу.
С одной стороны, я и знать ничего не желаю. С другой — хочется думать, что это лишь сброженный виноград. Что я каким-то образом сумел выбраться из винного погреба и попасть на кухню, где и вырубился, а содержимое бутылки тем временем вытекло на пол. Не понятно только, почему спереди одежда сухая. Промок я только со спины, а ведь когда проснулся, бутылка лежала у меня на груди, и вино не могло не замочить рубашку.
Опускаю руку в густую липкую жижу, затем подношу к носу. Запах сладкий. Похоже на йогурт или клубничный джем.
Только засунув палец в рот, понимаю — это мороженое «клубника со сливками» из «Баскин Роббинс»; отец его обожает, и в морозилке всегда найдется пара банок. Вопрос в другом — что оно делает на полу? Озираясь, с трудом встаю, и до меня доходит, что к чему.
Три банки «Баскин Роббинс» раздавлены, а их талое содержимое растеклось по полу. Кругом валяются коробки с замороженными овощами, свертки с мороженым мясом, контейнеры из-под концентрированного сока и полдюжины лотков для льда. Все растаяло и смешалось с мороженым.
«Вот дерьмо, — проносится у меня в голове. — Какого черта я тут делал?»
Впрочем, какая разница? Вернувшись из Палм-Спрингс, родители упекут меня в зверинец. Если отец не разъярится до такой степени, что вообще отменит поездку и со злости отправит меня в какой-нибудь исследовательский центр.
Не знаю, чего я хотел добиться, вывалив продукты из морозилки на пол, но, вероятно, не лишним будет собрать остатки и затолкать обратно, да отмыть тут все, пока родители спят. Однако, открыв морозилку, я обнаруживаю, что свободного места там нет и в помине.
Морозилка занята родителями. Передо мной руки, ноги и пятки, а со второй полки немигающим взглядом на меня уставилось папино лицо. Его голова, как и остальные куски тел родителей — большая их часть, скажем так, — запихана в пакет для заморозки. Родители обнаруживаются и в самом холодильнике.
Выпитое вдруг начинает искать пути назад, и я едва успеваю добежать до раковины. По сути, это питье, только наоборот: лишь вино и чуточка желудочного сока. И никаких ошметков от мамы или папы.
Наши отношения не всегда были такими.
Разумеется, не обошлось без стандартных болезней роста и разногласий, которые почти неизбежно возникают между родителями и их чадами.
Гормоны.
Независимость.
Скрытые эдиповы желания.
Но когда единственный сын воскресает из мертвых, складывается совершенно новая ситуация, с которой среднестатистические родители просто не в состоянии справиться.
Как ни крути, а руководства по действиям в случае самопроизвольного воскрешения не существует. Техническим термином «зомби» эксперты в телешоу и новостях бросаются направо и налево. Можно подумать, им известно, что значит быть ожившим трупом!.. Да они понятия не имеют об эмоциональных последствиях бешеной работы поджелудочной железы! И о том, как трудно не допустить разжижения тканей.
Отец был экспертом де-факто. Под «де-факто» подразумевается, что он — единственный, кто считал себя специалистом в любом вопросе.
В сантехнике.
В политике.
В личной гигиене.
«Между прочим, Эндрю, угри можно свести оливковым маслом и уксусом».
Он на самом деле в это верил. К счастью, маме все же дозволялось готовить еду, а то в школе я был бы единственным, кого кормят заправленным перекисью бензоила салатом из рукколы с кусочками груши и сыром эй-шаго.
Поймите меня правильно: отец не был идиотом. Просто он никогда не сомневался в своей непогрешимости, даже если вообще не соображал, о чем говорит. Политик из него получился бы классный.
Впрочем, за выбор холодильника не могу не отдать ему должное. Мама мечтала купить двухдверную модель «Вирпул», но отец настоял на «Амане» с нижней морозильной камерой — мол, гнать холодный воздух вниз не так энергозатратно, чем вверх. А еще он уверял, что на полках в нем больше места.
Головы родителей и почти все конечности убраны в морозилку, а туловища — от бедер до плеч — лежат в холодильнике. В двухдверную модель их сроду не втиснуть. Спасибо папе.
В гостиной Дин Мартин поет «Былые времена» — работает проигрыватель компакт-дисков.
Вид моих родителей в «Амане» — туловищ, растолканных между майонезом и остатками деньблагодаренческой индейки, голов в фасовочных пакетах — вызывает странное чувство нереальности происходящего. По выражению папиного лица ясно — он удивлен не меньше моего.
Наверное, ничего не случилось бы, если бы отец не относился ко мне как к изгою, а потратил хоть капельку времени, чтобы войти в мое положение.
Или я обманываю себя?
И все произошедшее со времени катастрофы было неотвратимо?
За два месяца до того, как в холодильнике обнаружились родители, я сижу в культурном центре Соквел-виллидж на одном из расставленных полукругом стульев и внимаю речам миниатюрной пятидесятидвухлетней женщины. Выглядит она точь-в-точь как учительница, что вела у нас уроки в третьем классе. Только последней не довелось оказаться перед дулом помповика «моссберг» двенадцатого калибра.
За спиной у женщины стоит классная доска, на которой печатными буквами выведено: «ВЫ НЕ ОДИНОКИ».
Пожалуй, эмоциональность сего манифеста могли бы умерить прописные и строчные буквы, но миниатюрная женщина — руководитель группы и жертва огнестрела по имени Хелен — добивается, чтобы нам полегчало.
— Рита, может, сегодня начнете вы?
Ритино лицо под черным капюшоном — как бледная луна. На девушке черные брюки, шею закрывает ворот черной водолазки. Единственное яркое пятно — губы, накрашенные помадой тона «красная вечность».
В свой двадцать третий день рождения Рита вскрыла на запястьях вены и перерезала себе горло. Еще и месяца не прошло. На ней почти всегда перчатки и свитеры с высоким воротником — чтобы скрыть швы. Иногда она носит толстовки с капюшонами, другой раз — шарфы. А если день выдается совсем ни к черту, надевает все сразу. Сегодня шарф остался дома — значит, худо-бедно, она не в полном унынии.
Рита так усердно облизывает губы, что помады на них практически не остается. Затем извлекает из кармана черный тюбик, наносит еще один слой и причмокивает губами. Нечто вроде фетиша. А может, ей просто нужна подпитка.
— Мне до сих пор одиноко, — вздыхает Рита. — Порой я даже почти забываю о случившемся… а погляжу в зеркало — и снова такая безнадега нахлынет!
Пять голов понимающе кивают. Недоволен один Карл.
— Карл, вы не согласны? — спрашивает Хелен.
От парочки подростков Карл получил семь ножевых ранений — два из них в лицо. Затем у него вытащили бумажник и пустили семьсот долларов с кредиток на просмотр порнухи.
— Полностью согласен, — бурчит Карл. — Она безнадежна.
— Как мило, — произносит Наоми, прикуривая сигарету. Наполовину чернокожая, наполовину японка, Наоми вполне могла бы сойти за модель, не зияй в ее глазнице дыра да не будь такой провисшей правая часть лица. — Так и вспори ей швы, если ты такой умный.
— Это я предоставлю твоему мужу.
Проведя неудачный день в гольф-клубе, муж Наоми явился домой в скверном расположении духа и долго вымещал клюшкой злость на жене.
— Он мне больше не муж, — заявляет Наоми.
— В принципе, да, — соглашается Карл. — Но, если уж на то пошло, нас тоже здесь быть не должно.
— И все-таки мы здесь, — вставляет Хелен. — Так почему бы на этом не сосредоточиться?
Кроме Хелен, Риты, Наоми и Карла в группу входят Том, тридцативосьмилетний дрессировщик, которому два канарских дога чуть не оторвали правую руку, а заодно и левую половину лица, и Джерри — ему двадцать один, и он тоже попал в автокатастрофу. Как я.
На каждом собрании Джерри усаживается рядом со мной — наверное, ощущает между нами какую-то связь, раз у нас схожий жизненный опыт. А я не чувствую ничего, кроме растерянности, и Джерри со своим рэпом и вечно спущенными до середины задницы штанами бесит меня. Так что сегодня я исхитрился занять самое крайнее место, рядом с Наоми.
Хелен подходит к доске.
— Мы все выжили, не забывайте. Конечно, тяжело, когда тебе постоянно угрожают, обзывают последними словами, забрасывают тухлятиной. Но вы остались здесь не случайно.
Временами Хелен напоминает Мери Поппинс: неунывающая заботливая хлопотунья, которая приходит на помощь героям фильмов, сказок… ну, и обитателям особняка «Плейбой». Однако должен признать, без группы поддержки я едва ли выбрался бы из винного погреба в родительском доме. И все-таки, по-моему, вместо «Анонимной нежити» нам стоит придумать другое название. Как ни крути, если вы — нежить, сохранить анонимность вряд ли удастся: вычислить вас не труднее, чем трансвестита с вечерней щетиной.
По крайней мере на наши собрания не ходят те, кому охота прикинуться нежитью, чтоб подцепить впечатлительную девушку.
Хелен дописывает на доске второе послание. Под словами «ВЫ НЕ ОДИНОКИ» надпись: «Я ВЫЖИЛ!»
— Как только вы почувствуете растерянность или безысходность, прошу вас, произнесите вслух: «Я выжил!». А сейчас повторим это вместе со мной.
После собрания мы расходимся в темноте. Середина октября, и настоящая осень наступит почти через месяц, а на улице уже зловещая непроглядная тьма.
Осень я всегда терпеть не мог. Еще до аварии не выносил усиливающийся с каждым днем холод и увядающие листья. А теперь я словно наяву вижу, как во мне самом остывает жизнь. Такое впечатление, что нескончаемая осень обернется вечной зимой.
Меня вновь одолевает тоска.
Хелен настаивает, чтобы с собраний мы расходились парами, но Карл нипочем не соглашается: говорит, не нужен ему поводырь. Мне по дороге с Джерри, Хелен и Ритой, так что мы уходим в одну сторону, а Том и Наоми — в другую. Чаще всего за мной увязывается Джерри и без умолку болтает об аварии, в которую он попал, о том, что ему охота с кем-нибудь перепихнуться, и не терпится узнать, как это — быть мертвым. Меня эта тема тоже волнует. Особенно когда не получается отвязаться от Джерри.
— Чувак, тачка была улетная, — трещит Джерри. — Видел бы ты ее! Вишнево-красная, под капотом зверь, а не мотор, акустика просто убойная!
Его историю я знаю наизусть. Пузырь «Джек Дэниелс», несколько затяжек из бульбулятора, не пристегнутый ремень, фонарный столб, неверный расчет при совершении правого поворота… Джерри выбросило через лобовое стекло вишнево-красного «додж-чарджера» 1974 года и протащило по Ривер-стрит вперед башкой. Сию повесть я слышал много раз, и мне уже кажется, что это произошло со мной. Впрочем, у меня все было еще хуже. Джерри хотя бы ехал в машине один.
Жена спала на пассажирском сиденье и, в отличие от меня, больше не проснулась.
Первые два месяца после аварии все мысли мои были только о Рейчел. Я вспоминал запах ее волос, вкус ее губ, ее тепло у меня под боком. Я погряз в страданиях, меня снедали душевная боль и жалость к себе самому. К тому же приходилось терпеть запах гнили, привкус формальдегида и что-то делать с холодным загнивающим телом. Вполне достаточно, чтобы появилось желание облиться бензином и зажечь спичку.
Вряд ли вы это поймете, если вам не доводилось очухаться после автокатастрофы и обнаружить, что ваша жена погибла, а сами вы — оживший разлагающийся труп.
По словам Хелен, хоть все мы и потеряли больше, чем просто акции, нам нужно твердо верить в будущее. А для начала мы должны освободиться от прошлого. Над этим я до сих пор и работаю. Сейчас прошлое — это все, что у меня есть, хотя будущее сулит много интересного, как новый осенний цикл программ на Си-би-эс.
Раньше я хотел, чтобы и Рейчел воскресла вместе со мной; тогда мне не пришлось бы переносить все это в одиночку. Впрочем, с течением времени я понял: ей повезло, что она умерла. Мне бы не составило труда поблагодарить бога за те небольшие милости, которые он мне оказывал, но я сомневался в его существовании даже до аварии. Да и теперь мое мнение тоже не сказать, что изменилось. Потеряй самый набожный человек в автокатастрофе жену, этого будет достаточно, чтобы пошатнуть его убеждения. А уж если вы изначально были скептиком, запах собственной гниющей плоти изничтожит зачатки вашей веры в божественную силу.
Здесь и кроется самая главная проблема возвращения из мертвых: запах преследует повсюду.
Я воскрес через сорок восемь часов после смерти, и меня успели набальзамировать. После воскрешения процесс распада тормозится и происходит в два раза медленнее естественного роста волос. Есть счастливчики, кому подфартило пройти бальзамирование: формальдегид — волшебный эликсир, который делает разложение едва уловимым, и это позволяет живым мертвецам испытывать некоторое чувство гордости. Быть зомби и без того паршиво, а если тебе не повезло, и ты очнулся до бальзамирования, у тебя начнут выпадать волосы, ногти и зубы. Идешь себе по улице — и вдруг ни с того ни сего грудная или брюшная полость отворяется нараспашку. Конфуз, да и только.
Коли формальдегида в вас достаточно, разложение тела и органов вполне можно обуздать. Даже если у вас нет промышленного концентрата, формальдегида полно в губной помаде, косметике, лаке для ногтей, зубной пасте, ополаскивателях, дезодорантах, антиперспирантах, пенах и маслах для ванн, шампунях и безалкогольных напитках.
Рита напитывается формальдегидом из губной помады и лака для ногтей, а Джерри получает его из сладкой газировки. Лично я стараюсь обходиться без соды — она вредит зубам. Восполняю запасы шампунем и зубной пастой. Впрочем, от случая к случаю не чураюсь и кондиционера для волос.
— …а дальше знаю только, что тормозил мордой об асфальт, — говорит Джерри. — Ну и город, сплошные ДТП!
Всю дорогу бубнит о своей аварии!.. Впереди идут Рита и Хелен, и у них блаженная тишина. Именно в такие минуты я почти жалею, что мне не оторвало оба уха.
— Чувак, хочешь потрогать мои мозги? — предлагает Джерри.
Вот уж чего мне совсем не хочется делать!.. Но не так-то просто писать одной рукой «Спасибо, нет» на свисающей с шеи маркерной доске и одновременно шагать, подволакивая ногу из-за сломанной лодыжки. Поэтому я лишь мотаю головой — в надежде, что он не пустится рассказывать о своем нескончаемом стояке.
Вчетвером мы идем мимо пустых парковок и закрытых на ночь магазинов. В зашторенных окнах горят приветливые огоньки. Некоторые дома уже украшены к празднику: там и сям видны скелеты, привидения и ведьмы верхом на метлах. У порогов и на крылечках в ожидании своего часа лежат пока еще не тронутые ножом тыквы. Деревья шелестят от холодного дыхания осени.
Приближается Хэллоуин, и в кои-то веки он пришелся вполне к месту. По крайней мере костюм мне уж точно больше не нужен.
Шоссе № 17 — четырехрядная асфальтовая магистраль, пролегающая через горы Санта-Крус от Силиконовой долины к Тихому океану. Шоссе разделено бетонным барьером, прерывающимся в местах съезда на второстепенные дороги. Изредка через эти проемы машина вылетает на встречную полосу, и происходит лобовое столкновение. Еще реже бывает так: возвращаясь со светского раута ранним июльским утром, водитель засыпает за рулем. Тем временем его «фольксваген-пассат» 2001 года уходит через один из таких проемов в северном направлении и, ударившись аккурат под прямым углом о заграждение на противоположной стороне дороги, подлетает футов на двадцать над землей, а затем на скорости свыше шестидесяти миль в час врезается в ствол трехсотлетней секвойи.
Даже Голливуду не удалось повторить то, что проделал я: как они ни старались, трюк все равно выглядит постановочным. Разумеется, в кино актеру всенепременно удастся выйти из машины целым и невредимым. Может, не Мелу Гибсону и не Брюсу Уиллису, но уж Брэду Питту — точно.
Аварию я не помню. Не видел я вспышек света и голосов никаких не слышал, а значит, был не совсем на небесах. Помню только бесконечную и плотную как мембрана темноту.
Следующая картинка: подволакивая левую ногу, я ковыляю по обочине Олд-Сан-Хосе-роуд и пытаюсь вспомнить, какой сегодня день, откуда я иду и почему не могу пошевелить левой рукой. Из проезжающего мимо грузовичка в лицо летит гнилой помидор. В кузове — два подростка; один спустил штаны и показывает мне голую задницу, а второй с криком «Вали в могилу, проклятый ублюдок!» запускает в меня еще один помидор.
Сперва я думаю, что чертовы хулиганы просто прикалываются, бросаясь в людей гнилыми помидорами. Затем, подойдя нетвердой походкой к витрине бакалейной лавки «У Билла», я вижу свое отражение. Левая лодыжка вывернута самым отвратительным образом. Кости от плеча до локтя левой руки раздроблены, внизу болтается корявая клешня — все, что осталось от кисти. Левое ухо изуродовано, а лицо напоминает паззл, разобранный на кусочки.
Пока я пялюсь в мутное стекло на свое отражение — в черном костюме и галстуке я будто на съемках фильма Джорджа Ромеро [1], — из лавки выходит девочка лет шести. Увидев меня, она роняет мороженое и с криком удирает.
Бывали в моей жизни моменты и получше.
Впрочем, это уже не жизнь. Хотя и не смерть. И даже не что-то среднее. Больше похоже на неудачное продолжение когда-то успешного ситкома, с которым руководство канала никак не решится покончить.
Изучив свои травмы, я прихожу к выводу, что попал в страшную аварию и в бессознательном состоянии куда-то ушел, не понимая, что происходит. И это недалеко от истины. С тем лишь исключением, что без сознания я был три дня. И ушел не с места аварии, а из гроба, когда до похорон оставалось меньше суток.
Но пока я этого не знаю. И в поисках помощи направляюсь в лавку, чтобы воспользоваться телефоном. Едва я переступаю порог, как жена Билла с веником и баллоном лизола в руках напускается на меня и выгоняет прочь.
Озадаченный, с налипшими кусками гнилых помидоров на лице, я ретируюсь и ковыляю в сторону города. Одолев четверть мили, подхожу к парку. Там возле туалетов есть пара платных телефонов. К ним я и плетусь по тротуару, волоча левую ногу и не обращая внимания на крики детей, расступающихся передо мной, что Красное море перед Моисеем. Хотя если уж дело касается Библии, полагаю, здесь уместнее вспомнить Лазаря.
До меня все еще не доходит, что травмы не доставляют мне неудобств; добравшись до таксофона, я прижимаю плечом трубку к правому уху и указательным пальцем правой руки набираю 9-1-1. Мгновение спустя отвечает оператор.
Я не знаю, что и как говорить, и принимаю решение просто открыть рот и сказать первые пришедшие на ум слова. Впрочем, есть одна загвоздка.
Рот у меня зашит.
Прежде чем приступить к бальзамированию, рот зашивают. Изогнутую иглу вводят в ноздрю, выводят за зубами, и так несколько раз, пока челюсти не сомкнутся. Но я-то думаю, что живой, и не могу сообразить, почему не открывается рот!.. Я начинаю размахивать правой рукой, мычать что есть сил и направляюсь к пожилой паре, которая задает от меня стрекача, что твои олимпийские спринтеры.
Под вой сирен на парковку въезжает автомобиль шерифа округа Санта-Крус. «Хоть какая-то помощь!» — мелькает мысль. Однако появление фургона службы отлова бродячих животных сигнализирует об опасности. Я не имею в виду сам фургон — в нашем округе пумы на улице не редкость. С широко раскрытыми глазами я оборачиваюсь и гадаю, когда же закончится этот дикий кошмар, в котором я умудрился проснуться.
Я напуган, смущен и сбит с толку и не слышу приближающихся сзади шагов. Дальше помню только, как одной петлей мне стягивает руки и торс, второй — ноги, а третьей — горло. Сотрудники службы отлова животных ведут меня к фургону, а помощники шерифа заверяют растущую толпу зевак, что все под контролем.
Два дня — пока, наконец, за мной не пришли родители — я сидел в клетке, в Обществе охраны животных. Признать в воскресшем трупе сына и забрать его домой — позор, который может серьезно подпортить репутацию; немудрено, что родители не бросились сломя голову меня вызволять. Однако опоздай они на сутки — и мне была бы обеспечена прямая дорога в манекены для краш-тестов.
Бездомного зомби без документов держат в приюте для животных семьдесят два часа. С документами — семь дней. (С бродячими кошками и собаками все наоборот.) А без регулярной подпитки формальдегидом даже свежий зомби за три дня начинает портиться.
По прошествии обязательного периода ожидания невостребованных зомби без документов возвращают властям округа, а потом либо разбирают на органы, либо продают на медицинские эксперименты. Общество защиты животных делает все, чтобы спасти как можно больше таких, как мы: ищет добровольцев, которые ухаживали бы за зомби, разрабатывает программы сопровождения… Увы, эти идеи пока не нашли отклика. А поскольку Общество существует в основном на частные пожертвования, поступающие с пометой «на программы защиты животных», то мест для зомби очень мало.
Мое пребывание в приюте было не таким ужасным, как вы могли подумать, — если не считать первоначального потрясения. Мне принесли миску с водой и какой-то жрачкой, отдельный туалетный лоток и несколько игрушек-пищалок. И даже обеспечили тупым детским ножичком, чтобы я мог распороть швы и открыть рот.
Дома родители устроили меня в винном погребе на матраце. Много не говорили. Мама плакала, прикрывая нос полотенцем — чтобы не вырвало от запаха, — а отец все спрашивал, почему я не мог остаться покойником, как нормальный сын.
Мама обратилась ко мне лишь раз — спросила, чего я хочу. Я попытался ответить, но вместо слов из глотки вырвались хрип и урчание. В аварии я сильно повредил голосовые связки, поэтому общаюсь с помощью маркерной доски, которую таскаю на шее.
Если мать хотя бы притворяется, что понимает, как мне тяжело, то отец не устает упрекать меня за запах, и позор, и расходы на содержание зомби. Как-то раз он даже спросил, чем я намерен заниматься.
Откуда я знаю? Можно подумать, я воскрес с планом действий на пять лет. Инструкций как быть зомби мне никто не давал. Все очень изменилось. Сильнее, чем вы можете себе представить. Хоть надежды и желания остались те же, что и раньше, теперь они точно не исполнятся. С таким же успехом я могу желать, чтобы у меня выросли крылья.
Не раз я слышал, как проблему обсуждают родители. Отец намекает, что нужно подыскать для меня другое жилье. Какой-нибудь приют для зомби. Или вообще сдать меня в зверинец. Мама пытается объяснить ему, что я нуждаюсь в поддержке, и необходимо лишь переждать период адаптации.
«Это все равно что пубертат», как она выражается.
Меня она уверяет, что отец изменит свое мнение, и со временем все устаканится, надо только твердо верить в себя.
Говорит она это с бесстрастным выражением лица, и на какое-то мгновение я ей верю. А перед тем как принять хвойную ванну, в зеркале, в том месте, где должно отражаться мое лицо, вижу разрозненные кусочки паззла. И начинаю думать, что мать спятила.
Или опять наглоталась валиума.
— Энди!
Восемь тридцать утра. Пью «Шато Монтелена Каберне Совиньон» урожая 1998 года. На «Никелодеоне» идет «Губка Боб». Временами я переключаюсь на Пи-би-эс, чтобы посмотреть «Улицу Сезам» или «Медвежонка Барни». Лучше бы это были «Проделки Бивера», но к «Ти-ви-ленд» мы не подключены.
— Энди!
Я вновь чувствую себя шестилеткой: будто я не пошел в школу, валяюсь в кровати и смотрю телик, а мама варит мне манную кашу с бананами и поджаривает коричный тост. Небольшое отличие: на стенах нет плакатов с героями комиксов, зато повсюду раскиданы бутылки.
И мама не готовит мне завтрак.
И сердце мое больше не гоняет кровь по жилам.
— Энди!
Вот уже почти три месяца я живу в винном погребе в доме родителей, а она до сих пор ждет, что я откликнусь на зов.
Со вздохом я выключаю телевизор и встаю. Плетусь к лестнице, волоча левую ногу. Наверху стоит мама, мне виден ее силуэт в лучах света, льющегося из окон кухни.
— Сынок, папа чинит раковину. Ты не поможешь ему?
Из-за ее спины доносится голос отца:
— Лоис, не нужен мне никто! Будь добра, оставь меня в покое!
— Чепуха, — не сдается мама. — Энди будет рад помочь. Правда, милый?
Я гляжу на нее, хлопая глазами. Интересно: она свихнулась, когда я попал в аварию и умер, или когда меня забрали из приюта, и я стал обитать и столоваться у них?
Отец снова заверяет, что в моих услугах не нуждается и что нюхать вонь от разлагающегося трупа у него нет никакого желания.
— Всего несколько минут, — шепчет мама, отвернувшись от меня. — Дай ему почувствовать себя нужным.
А то я не слышу.
— Ну, чего рот разинул? — обращается она ко мне. — Давай-ка, поднимайся и помоги отцу!
Можно не обращать внимания, сидеть у себя и смотреть телевизор, но она не угомонится. Будет звать меня своим заунывным голосом, беря последний слог октавой выше. Даже телевизором ее не заглушить. Пробовал — бесполезно.
Подъем на пятнадцать ступеней из винного погреба отнимает у меня почти две минуты. И все это время отец беспрестанно ворчит: у всех нормальные семьи…
Не каждому воскресшему жмурику повезет заселиться к родителям, и не у каждого есть друг или родственник, готовый распахнуть перед ним двери своего дома. Добрая половина остается на улице или попадает в приют, а самых невезучих отправляют на органы, продают в медицинские учреждения или центры ударных испытаний. И совсем редки случаи, когда супруг или супруга принимает воскресшего обратно в свои объятия, особенно если в доме есть дети. За другие штаты не скажу, а у нас в Калифорнии управление по охране прав детства смотрит неодобрительно на тех родителей-одиночек, что пускают к себе зомби. Что касается прав на посещение ребенка — у оживших мертвецов таковых нет.
После аварии моя семилетняя дочка Энни живет в Монтерее у сестры жены. Ей сказали, что я умер. Первые несколько недель я каждый день названивал свояченице в надежде, что Энни подойдет к телефону, и я услышу ее голосок. В конце концов, номер сменили.
Я писал Энни письма, но так и не смог отправить. Первое письмо мать с отцом изъяли и уничтожили, когда я попросил у них марку. Второе исчезло из-под матраца, пока я принимал ванну. Остальные перехватывались на разных этапах пути к Энни. До почтового штемпеля дело не дошло ни разу.
Через пару месяцев я сдался. Понял, что родители скорее всего правы, и так для дочки будет лучше. По Энни я скучаю и очень хочу с ней встретиться, но вряд ли это хорошая идея. Узнать, что твой отец зомби, — какая девочка способна такое воспринять? К тому же не хочется, чтобы она запомнила меня таким, какой я сейчас. Да и сомневаюсь я, что она решит пойти со мной на пикник.
Разве только чтобы поприкалываться.
На кухне мать обрызгивает меня с ног до головы освежителем воздуха «Глейд» — уходит целый флакон, и последние капли вытряхиваются мне на макушку. У родителей целый склад «Глейда». Мама предпочитает «нейтрализующий», потому что он действует непосредственно на источник запаха. А мне нравится «свежесть сирени», хотя у «тропического» тоже приятный фруктовый аромат.
Отец лежит на спине под мойкой, головы и плеч не видно. На полу вокруг него гаечные ключи, отвертки, баллон со смазкой и разные инструменты. На тумбе рядом с раковиной стоит новехонький утилизатор отходов.
— Гарри, — говорит мама, — Энди пришел помочь.
— Не нужна мне его долбаная помощь. — Он силится открутить болт.
— Что за глупости! Сколько ты уже лежишь под раковиной? Конечно, тебе нужна помощь!
Отец вполне мог бы заплатить водопроводчику, и утилизатор установили бы меньше чем за час. Но он лучше будет три часа злиться и обзывать распоследними словами неживых людей, чем расстанется со ста двадцатью долларами. Как-никак, эксперт!.. Де-факто.
— Лоис, — бурчит он, продолжая атаковать болт, — повторяю еще раз: мне… не… нужна… помощь.
В это время гайковерт выскальзывает, отец с размаху бьется обо что-то твердое, затем выбирается из-под раковины, зажав правую руку, и отпускает такие смачные ругательства, что я бы покраснел, будь во мне кровь. Он бросается прочь из кухни, не забыв обогнуть меня за версту и задержать дыхание. В глаза мне он не смотрит.
— Отец не в духе, — объясняет мама. Таймер отключается, и она идет к духовке. — Не обращай на него внимания.
Отец не в духе с того самого дня, как я вернулся домой.
Мама достает противень с коричными булочками и толстым слоем намазывает на них сахарную глазурь.
Мне много чего хотелось бы делать из прежней жизни: ходить в кино с Рейчел; смотреть, как Энни играет в футбол; сидеть на берегу у костра и не бояться, что у кого-нибудь возникнет желание толкнуть меня в огонь. А иногда я скучаю по еде.
Вот один из главных недостатков существования в теле зомби (конечно, не считая отсутствия гражданских прав, разлагающейся плоти и визжащих при твоем появлении детей) — еда почти не имеет вкуса. Все кажется неприправленным, водянистым. Пью вино — и то не могу оценить. И никогда не напиваюсь допьяна. Для этого нужна рабочая кровеносная система. Так что ем я в основном по привычке или от скуки, практически не получая удовольствия.
И вот теперь меня одолевает ностальгия. Словно тридцать лет назад, я сижу за столом и болтаю ногами. Передо мной дымящаяся чашка горячего шоколада, а я жду, пока мама намажет глазурью коричные булочки.
Мне хочется сказать матери, что люблю ее, но я не могу. Хочу обнять, но не обнимаю — еще чего доброго испугается. Или выльет на меня второй флакон «Глейда».
Иногда я чувствую себя виноватым перед родителями за то, что им пришлось пережить. Но ведь злого умысла у меня не было. Знаю, они много для меня сделали, многим пожертвовали. Меня вполне могли оставить в приюте для животных. К счастью, родители не перестают быть родителями, даже если их сын воскресает из мертвых.
— Кушай, сынок. — Мама передает мне тарелку с булочкой, только что обмазанной глазурью.
Я улыбаюсь и сажусь за стол.
— Ой, Энди, может, поешь у себя? К нам сейчас придут гости.
Два раза в месяц я посещаю психотерапевта по имени Тед. Он бывший коллега Хелен и наблюдает меня исключительно из уважения к ней. Что не мешает ему драть плату по двойному тарифу.
Я хожу к Теду уже шесть недель. Кое-кто из наших у него бывал пару-тройку раз, но регулярно он работает только со мной. Наоми, посетив единственный сеанс, сказала, что полегчало ей не больше, чем после шоу Опры [2]. Том сходил три раза, потом дважды отменял встречи из-за разборок в Чемпионской серии лиги между «Джайентс» и «Кабс». Карл и Джерри заявили, что в терапии не нуждаются. А Рита еще не готова разговаривать с кем-то, кто не входит в нашу группу.
По-моему, толку от Тедовой помощи с гулькин нос, зато теперь у меня есть повод пару вечеров в месяц, по средам, выбираться из своего логова. А именно в среду по телевизору и не хватает хороших программ.
— Как вы себя чувствуете, Эндрю?
Каждый сеанс обязательно начинается с этого вопроса. С неизменной дежурной улыбкой на лице Тед словно ждет, что его вот-вот сфотографируют, и нужно выглядеть довольным.
Теду далеко за пятьдесят, но больше тридцати ему не дашь. За последние пять лет он сделал подтяжку лица, шеи, убрал второй подбородок и брюшко. Пять дней в неделю он пыхтит в спортзале, одевается исключительно в «Гэп» и «Эдди Бауэр», а седину густой шевелюры — собственной, не пересаженной! — закрашивает темнокаштановым тоном. В левом ухе он носит золотую серьгу — подарок к полтиннику себе любимому.
Все это я узнал от него за предыдущие пять сеансов. Похоже, Тед меня совершенно не стесняется. А может, просто считает, что хоть кому-то из нас двоих надо поддерживать разговор.
С плакатной улыбкой на лице он ждет ответа на свой вопрос. На маркерной доске царапаю: « Изумительно».Доска лежит у меня на коленях. Тед расположился справа и чуть позади, чтобы читать ответы.
— Это сарказм, я правильно понимаю?
«Вы так думаете?»— царапаю я под первым ответом.
Закрепленный в углу автоматический освежитель воздуха шипит, и по комнате разносится аромат сирени. В первый мой визит освежителя не было.
— Тогда почему бы вам не признаться, как вы на самом деле себя чувствуете?
Я смотрю на Теда через плечо. Он натянуто, не разжимая губ, улыбается.
Как я на самом деле себя чувствую? Я бешу родителей, от меня отвернулись друзья, все общество настроено против… С их точки зрения, я больше не человек. Как, по-вашему, мне себя чувствовать?
Но сказать такое Теду нельзя. Не поймет. А если и поймет, ему нет до этого дела.
Я вытираю доску и пишу: «Отвергнутым».
— Хорошо, — кивает Тед. — Еще?
«Выброшенным за борт».
— Так. Это все?
«Разочарованным».
«Сломленным».
«Обездоленным».
«Неприкаянным».
«Полным ничтожеством».
Немного подумав, я все стираю и быстро пишу: «Я устал».
Жду ответа, а в ответ — тишина.
Тед не ушел — я вижу его через плечо. И не заснул — глаза у него открыты. И уж точно не умер — я слышу его дыхание.
Передо мной на стене висят Тедовы дипломы, свидетельства и грамоты. На электронном табло красным высвечены часы, минуты, секунды. Наблюдаю, как в тишине тянется время.
…тринадцать… четырнадцать… пятнадцать…
Такое случается каждый сеанс. Тед в полном недоумении, он понятия не имеет, чем мне помочь, а я просто сижу и смотрю, как одна за другой уходят секунды. Будто считаю, сколько осталось до Нового года, только не в обратном порядке. И предел не наступает никогда.
…двадцать пять… двадцать шесть… двадцать семь…
— Вы устали в физическом, эмоциональном или духовном плане?
Мы с Ритой, Хелен и Джерри идем с очередного собрания. С нами новый член группы, сорокапятилетний серфингист по имени Уолтер: пьяный, он ударился головой о доску и утонул. Тело не нашли, а двумя днями позже Уолтер в костюме для серфинга вышел из волны на пляже Санта-Крус с полными легкими морской воды и запутавшейся в волосах ламинарией.
— Чувак, — обращается к нему Джерри, — и как это — пробыть под водой два дня?
— Не знаю, чувак. — В глотке у Уолтера булькает вода. — Проснулся весь в морской капусте и никак не соображу, какого черта делаю внутри водяной кровати. Потом смотрю — на мне костюм для серфинга, а я в нем никогда в постель не ложусь.
Мог бы поклясться, что Джерри и Уолтер — братья, не будь я в курсе, что это не так.
— Сначала думал — сплю, — продолжает Уолтер. — Пока что-то не поползло у меня по спине.
— И что же это было? — интересуется Джерри.
— Трепанг, чувак. Такой, знаешь, бородавчатый.
— Мерзость.
— Во-во.
Обогнать их я не могу. Когда они слева, то я хотя бы почти ничего не слышу своим изуродованным остатком уха, однако по закону подлости один из них то и дело оказывается по правую сторону от меня.
Мы идем по стоянке и сворачиваем в проулок. Дорогу выбираем безлюдную, в духе Роберта Фроста [3]. Мы вовсе не ищем приключений; главное, не потревожить живых. А это — одна из заповедей нежити.
Не тревожь живущих.
Не выходи из дому после комендантского часа.
Не занимайся некрофилией.
Не желай плоти ближнего твоего.
Есть и еще несколько — о почитании хранителей приютившего тебя и о воздержании от участия в актах гражданского неповиновения, — однако в большинстве своем это просто правила, которых надо придерживаться, чтобы сосуществовать с живыми. Зато они не обременены никакими запретами в отношении нежити. Ну, может быть, за исключением некрофилии. Что, впрочем, и так понятно.
Здесь несколько кварталов занимают предприятия легкой промышленности, уже закрытые на ночь. Впереди мило беседуют Хелен и Рита — наверное, о чем-то важном. А мне приходится терпеть пытку…
— Чувак, хочешь потрогать мою черепушку? — Джерри снимает бейсболку. — Это так клево, ваще…
Неожиданно Хелен останавливается и поднимает руку — ни дать ни взять регулировщик на перекрестке.
— Офигеть, чувак, — восхищается Уолтер, пробежав пальцами по Джерриным лоснящимся мозгам.
— Тс-с, — шипит Хелен.
В темном конце проулка позади нас хлопнули дверцы автомобиля. Доносится эхо мужских голосов, смех и звон разбивающихся бутылок. Затем — тишина.
— Что такое? — спрашивает Рита.
— Живые, — шепчет Хелен. — Судя по всему, братство.
Простые обыватели по большей части выкрикивают оскорбления, бьют о твою голову бутылки и буянят, пока им самим не надоест. Куда опаснее подростки с бурлящими гормонами и недостатком воображения. Любители боулинга после ночи пьянства, как правило, действуют без околичностей — дерутся своим родным орудием. Но хуже всех юнцы из студенческого братства — эти будут расчленять, бить, наносить увечья, истязать, резать и поджигать. И ни за что не остановятся.
По крайней мере, так говорят. Сам я никогда не встречался ни с братством, ни с боулерами, ни с обывателями. И если не считать подростков, от которых я принял крещение помидорами в новой форме своего бытия, оскорбляли меня только словами.
Через несколько минут разбивается еще одна бутылка. Снова смех, затем слышен чей-то голос:
— Зомби! Выходите, поиграем!
— Ого! — Это Джерри.
«Ого» — в самый раз.
В конце проулка, квартала на два позади нас, из темноты материализуются пять или шесть фигур, вооруженные разнообразными предметами.
— Бежим! — командует Хелен.
Легко сказать «бежим», если у тебя работают обе ноги. А когда твоя лодыжка вывернута самым причудливым образом, бег отнюдь не вариант.
— Вы бегите, а я помогу Энди, — говорит Рита и подходит ко мне слева.
Джерри и Уолтеру два раза повторять не нужно: вмиг подрываются. Хелен, поколебавшись секунду-другую, улепетывает вслед за ними. Сроду бы не подумал, что пятидесятидвухлетняя зомби может с такой скоростью перебирать коротенькими ножками.
Рита обнимает меня за пояс и закидывает мою левую руку себе на плечи.
— Готов?
Сейчас бы набраться смелости и сказать: уходи!.. Хорошо, что я не могу говорить. Меня успокаивают Ритино прикосновение, ее рука, прижатое ко мне тело. Это куда приятнее, чем остаться с глазу на глаз с потрошителями. Так что я лишь киваю в ответ.
Сперва у нас получается плохо, но к тому времени как Джерри, Уолтер и Хелен достигают конца проулка, мы входим в ритм и, кажется, уже не теряем времени даром. Обернувшись, я вижу преследователей почти в квартале от нас.
— Гы-ы-ы, — мычу я, чтобы предупредить Риту.
Гиканье и улюлюканье разносятся эхом; чем ближе звук шагов по асфальту, тем неотвратимей становится нападение. Мы с Ритой что есть мочи ковыляем в конец проулка — как отстающие в соревновании по бегу со связанными ногами. Вот только нам не до смеха.
И болельщиков у нас нет.
За углом последнего здания пытаюсь найти какое-нибудь убежище, чтобы улизнуть от преследователей. Внезапно перед нами возникает фигура.
— Быстрее! — говорит Джерри, помогая подвести меня к контейнеру рядом с постройкой. — Запихиваем его туда. Давай же!
Они вдвоем подсаживают меня, я переваливаюсь через край и падаю лицом во что-то мягкое и липкое.
— Будь здесь, — приказывает Джерри. — Мы за тобой вернемся.
Можно подумать, у меня есть выбор.
Джерри с Ритой убегают, а я устраиваюсь поудобнее в теплой вязкой жиже, сомкнувшейся над моим лицом.
На ощупь похоже на клей, но пахнет как моторное масло. Все-таки вторничный вечер я рассчитывал провести несколько иначе.
Не прошло и десяти секунд, как послышались шаги: преследователи выбегают из проулка и, миновав контейнер, несутся за Ритой и Джерри. Во всяком случае, большая часть. Один из членов братства останавливается аккурат у контейнера.
Если у тебя не стучит сердце, и в кровь не поступает адреналин, в минуты насильственного заточения ты ощущаешь странное спокойствие. Впрочем, это вовсе не значит, что я не боюсь засветиться. Просто я не испытываю психологических последствий страха, как раньше. Они лишь сохранились в памяти. И сейчас память подсказывает — мне кранты.
Хелен предлагает нам справляться с безнадегой при помощи творчества, увлечься своего рода художественной терапией: рисованием, лепкой или сочинением стихов. Создавать нечто прекрасное, выходящее за рамки нашего далеко не гламурного бытия.
Раньше я пробовал писать хайку — просто для тренировки правого полушария. Теперь, наверное, это бессмысленно, если учесть, что мой мозг постепенно разжижается, но старые привычки не умирают, хоть ты сам давно к живым не относишься.
И вот я лежу на дне контейнера под слоем какого-то технологического месива, размышляю о жертвоприношениях и ядовитых отходах, и мне в голову приходит сия неописуемая красота:
Пред ликом смерти
Кричит беззвучный голос.
Гнию изнутри.
Несколько минут проходят в тишине. Наконец я перекатываюсь на бок и убираю с глаз жижу, чтобы наблюдать за происходящим через открытую крышку контейнера. Сперва ничего не видно — лишь темнота. Затем я различаю силуэт: кто-то пялится в контейнер.
— Рэнди!
Не знаю, кто подпрыгнул выше — я или Рэнди, но силуэт мгновенно исчезает.
— Ты что делаешь?
Сюда явно идет кто-то еще.
— Ничего, — лепечет Рэнди. — Тут просто…
Остальное расслышать не удалось — должно быть, он понизил голос. Пару секунд спустя на меня смотрят уже двое. Один поднимает с земли длинный предмет и тычет им в контейнер.
— Вот здесь, — показывает Рэнди.
Щуп вновь опускается — и на этот раз едва не задевает руку. Металлический прут, а может, кусок арматуры. Что бы это ни было, попади оно в цель — мало мне не покажется.
Опять удар, теперь в бок — разрывает одежду и мясо и ломает ребро.
Определенно арматурина. Три восьмых дюйма. К тому же заостренная.
Снова тычок — щуп вонзается в ляжку. Потом мимо, а следующим ударом мне протыкает кисть, и я задаюсь вопросом: не так ли чувствовал себя Иисус на кресте?
Хоть боли и нет, ощущение не из приятных. Испытываешь не то чтобы дискомфорт, а агрессию со стороны, с долей унижения.
Вряд ли вы это поймете, если в вас, лежащего в контейнере с промышленными отходами, не тыкали заостренным металлическим прутом.
Где-то в подсознании мне даже хочется покончить со своим существованием и освободиться от воспоминаний, что гложут меня, когда я укладываюсь спать, а поутру, чуть только забрезжит рассвет, появляются вновь и камнем сдавливают грудь. Хотя даже у нежити — когда та сталкивается лицом к лицу с угрозой гибели — срабатывает инстинкт самосохранения и заставляет бороться, не дает просто так поднять лапки вверх. Вдобавок если и гибнуть, то уж точно не от рук назюзюкавшихся студентов.
Следующий удар обрушивается на расстоянии нескольких дюймов от головы. И тут откуда-то издалека доносится крик: «Один есть!».
Силуэты оборачиваются и исчезают, слышны лишь торопливые удаляющиеся шаги. Немного обождав, со странным чувством благодарности за то, что остался нежитью, я подтягиваюсь к краю контейнера и гляжу в темноту. Пусть найдут кого угодно, только не Риту.
На освещенной парковке более чем в сотне ярдов отсюда несколько фигур резво, что есть мочи метелят кого-то, кто пытается от них вырваться. Сначала я признаю в нем Джерри и с удивлением отмечаю, что довольно сильно огорчен. Затем раздается булькающий вопль: «Помогите! Кто-нибудь!»
Юнцы бросают Уолтера на землю и забивают ногами. Отлетает одна рука, затем вторая. В считанные минуты его, слабеющего, рвет на части толпа пьяных студентов. На помощь не идет никто. Ни полиция. Ни служба защиты животных. Ни случайный прохожий. И уж конечно, ни его собрат-зомби с нерабочей рукой и ногой.
Отпрянув, я слушаю, как затихают крики. Наконец, я остаюсь один на один с тишиной и ощущением собственной неполноценности. Если ваше бытие по большей части проходит в винном погребе в доме у родителей и заключается в непрерывном опустошении бутылок и просмотре старого телесериала, а тело тем временем постепенно разлагается, то чувство собственной неполноценности — обязательная статья в наборе предоставляемых вам услуг.
Проблема в том, что если бы я и попытался помочь Уолтеру — даже будь я в состоянии, — смысла в этом все равно никакого. Предположим, нас бы с ним не расчленили. Однако любая форма агрессии против людей со стороны зомби, хотя бы и в целях самозащиты, считается законным основанием для немедленного уничтожения. К тому же неожиданно выяснилось, что чувство самосохранения у меня развито не так слабо, как казалось раньше.
В такие минуты начинаешь сомневаться в моральных устоях общества, которое разрешает безнаказанное нанесение увечий тем, кто раньше жил и здравствовал. Знаю, нет ничьей вины в том, что воскрес я, что восстали из мертвых мои собратья. Но ведь кто-то же должен ответить за содеянное с Уолтером?
Сидя в контейнере, жду Риту, Джерри и Хелен. Интересно, сколько придется здесь проторчать? Хоть бы они появились раньше ассенизатора. Я думаю об Уолтере. Такое постоянно происходит с зомби в других городах, штатах и округах. Но если это случается с тобой или с твоим знакомым, то касается уже тебя лично.
Не дает спокойно спать.
Побуждает к действиям.
Я сижу на лужайке перед родительским домом. Рядом со мной — самодельный плакат: «МЫ, ЗОМБИ, ПРОТИВ РАСЧЛЕНЕНИЯ».
В нашей округе из нежити я единственный, и написать следовало «Я, ЗОМБИ, ПРОТИВ РАСЧЛЕНЕНИЯ», однако я решил, что множественное число добавит веса моему посланию.
Плакат висит на щите, приколоченном к жерди высотой фута четыре, а жердь воткнута в землю. Изготовить и прибить плакат мне помогала мама. Подозреваю, что она понятия не имела о том, для чего он мне понадобился. Наверное, решила, что мне захотелось заняться чем-то интересным. Она и раньше никогда не отказывалась пособить мне в любом школьном проекте и в этот раз тоже с энтузиазмом взялась за дело. Конечно, когда я попытался обнять ее, она испуганно вскрикнула, а от моего чиха ее чуть не вырвало — у меня из носа случайно вылетел кусочек мозга. Но в остальном мы, как сейчас говорят, провели время приятно и с пользой.
Чудесный день для выражения протестов. Небо ясное, светит солнышко, и со всех сторон несется брань.
Из проезжающего мимо автомобиля подростки выкрикивают оскорбительные комментарии: и разложившийся-то я выродок, и гнусь страхолюдная, и гребаный мертвяк. Улыбаюсь и машу в ответ правой рукой, будто их слова меня не волнуют.
Прошел почти час, и за это время мимо промчалось с полдюжины машин. Большинство людей не обращают никакого внимания, однако некоторые находят время остановиться и щелкнуть меня на телефон или осыпать ругательствами и сочетающимися со словом «зомби» эпитетами, а заодно и всякой другой подвернувшейся под руки дрянью. Согласен, мое обращение читают только те, кто живет по соседству или на одной улице с моими родителями. Но если зомби устраивают общественные беспорядки, они тем самым ставят под угрозу свое существование. Пока я нахожусь на территории родительских владений, я могу делать заявления без особого риска для себя. Вряд ли в моих силах повлиять на чье-либо мнение, однако если учесть, с какими трудностями нам приходится сталкиваться, то нужно с чего-то начинать.
Несчастных зомби не только калечат и расчленяют. Их используют как манекены для краш-тестов, части тел сдают на органы, а что не пригодилось — оставляют гнить в различных условиях в рамках исследований для целей судебной медицины. Вдобавок ко всему — будто вышесказанного недостаточно — мы не можем голосовать, нам не выдают водительские права, кредиты, и государственных постов нам не видать как своих ушей. В магазины, рестораны, кинотеатры и другие общественные места, где мы можем потревожить живых, нас не пускают. Не берут на работу и не ставят на учет по безработице, продуктовые талоны не выдают. Приюты для бездомных — и те закрывают перед нами двери.
Я никак не могу этого понять: ведь мы остаемся теми же, кем были до смерти. Нуждаемся в безопасности, дружбе, любви. Смеемся и плачем, испытываем эмоциональные переживания. Нам нравится слушать «Топ 40» и смотреть по телику реалити-шоу. Конечно, на нас лежит клеймо позора — есть мнение, что мы питаемся человеческой плотью (спасибо Джорджу Ромеро). Однако неголливудская нежить обычно людей не ест.
Время от времени ходят слухи о каком-нибудь дегенерате-зомби или парочке его собратьев, схомячивших бродяжку, соседа или почтальона. Почта — учреждение федеральное; и глазом не успеешь моргнуть, как дело приравняют к государственному преступлению. Впрочем, разницы никакой. Сожри ты любого из живых, даже если он вовсе и не сотрудник государственного ведомства, — и твоя башка мигом окажется на столе у преподавателя курсов повышения квалификации пластических хирургов.
Из дома с табличкой «Продается», стоящего на другой стороне улице, выходит за почтой сосед. Он хватает с земли несколько камней, составляющих часть безупречного ландшафтного дизайна его участка, и швыряет в меня. Два летят мне в грудь, один — в голову, и при каждом попадании сосед издает победоносный вопль.
Почему людей так колбасит, когда воскресают мертвые? Да, наше присутствие отнюдь не повышает стоимость их недвижимого имущества, и большинству живых мы кажемся омерзительными, но могли бы уже и привыкнуть.
Зомби существуют многие десятилетия. Со времен Великой депрессии они обитают чуть ли в каждом поселении, и их трудно отличить от местных бездомных. Многие переезжают на побережье и в крупные города: там проще затеряться.
Больше всего зомби на душу населения в Нью-Йорке, а из всех штатов самой высокой численностью оживших мертвецов славится Калифорния. Вообще, что касается нежити, наиболее терпимыми и прогрессивными считаются штаты Западного побережья. На юге зомби почти не встречаются — жара способствует распаду тканей. К тому же в регионе, настроенном против разного рода меньшинств и аутсайдеров, мы скорее всего будем как бельмо на глазу.
Хоть до 1930-х годов в официальных документах о существовании зомби в Соединенных Штатах не упоминается, есть свидетельства очевидцев воскрешения еще со времен гражданской войны. Однако активно реагировать на увеличение популяции зомби общество начало лет двадцать назад. По всей стране появляются филиалы «Анонимной нежити», создаются неизвестные доселе местные общины зомби, и мы все больше добиваемся признания среди людей — если отказ в предоставлении основных прав человека можно назвать «признанием».
Мимо проходит женщина с пуделем — совершают вечерний моцион. Машин на улице мало, а собачка, судя по всему, воспитанная — идет рядом с хозяйкой без поводка. Заметив меня, подбегает обнюхать. Рабочей рукой я только и могу, что отпихнуть ее. Хозяйка тут как тут, и собака заливается лаем.
Я-то рассчитывал на несколько иное внимание.
— Камилла, фу! — кричит женщина. — Плохая девочка, плохая…
Когда до нее доходит, что я — зомби, она пятится, не в силах скрыть отвращения. Пытаюсь объяснить, что не причиню ей вреда, но издаю лишь хрипы и угрожающее сипение, из-за которого люди обычно от меня шарахаются.
Женщина с визгом улепетывает. Мгновение спустя Камилла прекращает лай, карабкается на меня и писает мне на колени, а затем припускает вслед за своей хозяйкой.
Вот тебе и выступил с протестом.
На пятничном собрании мы все угнетены и подавлены из-за нападения на Уолтера и его гибели. Даже первый по-настоящему осенний дождь не улучшает общего настроя. К тому же сегодня не явился Карл.
Он и раньше пропускал собрания. Как и каждый из нас. Только сегодня Хэллоуин, поэтому нам слегка не по себе. Мы и так выглядим отвратительными тварями, которыми дети пугают друг друга в самый зловещий день в году, а тут еще все эти истории о том, как в Хэллоуин люди теряют рассудок и гоняются за одинокими зомби, чтобы расчленить их или вставить петарды во все отверстия…
И все-таки это не основание, чтобы не соблюсти традиции. Надень костюм, притворись тем, кем ты на самом деле не являешься, — и терапевтический эффект тебе обеспечен, а заодно можно и самооценку повысить. Вдобавок чем не отличный камуфляж? Кому придет в голову, что под хэллоуинским костюмом скрывается настоящий зомби?
Хелен оделась доброй феей с крыльями и тиарой в голубых волосах. На доске за ее спиной под словами «СЧАСТЛИВОГО ХЭЛЛОУИНА!» и парочкой летучих мышей надпись: «НАДЕЖДА — НЕ БРАННОЕ СЛОВО».
Хелен управляет групповой медитацией:
— Продолжаем глубоко дышать. С каждым выдохом мы освобождаемся от страхов и проблем.
На стуле рядом со мной спит Джерри. Красные треники, красная футболка с длинными рукавами, красная менингитка да рожки на резинке — вот и весь его костюм. Лицо он размалевал красным цветом; трудно сказать, где кончается краска и начинаются последствия дорожных гонок.
— Выкиньте из головы все мысли. — Понизив голос до мягкого, сводящего с ума шепота, Хелен обходит комнату. — Перед глазами нет ничего, лишь черный экран… или чистый холст.
Во время медитации мы закрываем глаза — это якобы помогает сосредоточиться. Однако я то и дело жульничаю: посматриваю, чем заняты остальные. Я, конечно, ценю старания Хелен, но меня отвлекают барабанящий по крыше культурного центра дождь и храп Джерри.
Рита сидит напротив. На ней черный закрытый купальник и кроличьи ушки, на губах остатки помады тона «красный атлас», белый ошейник и кожаные манжеты прикрывают швы — ни дать ни взять официантка клуба «Плейбой».
Медитация окончена, и Хелен звонит в колокольчик. Я толкаю локтем Джерри.
— Никто не желает поделиться своими чувствами по поводу происшествия с Уолтером? — предлагает Хелен.
— Гады, — откликается Джерри. — Надо собраться да надрать какую-нибудь университетскую задницу.
— Вот именно, — решительно кивает Наоми. Она в костюме пирата — бандана на голове, черно-белая полосатая рубаха, на пустой глазнице повязка.
— Вы серьезно? — спрашивает Том.
У Тома лавровый венок, на лице белый грим, одет он в тогу — когда сидит или стоит без движения, от римской статуи не отличить.
— Конечно, нет, — спешит ответить Хелен. — Как только вас вычислят, немедленно позвонят шерифу, ну а дальше известное дело — прямиком в приют для животных.
— Или к доктору Франкенштейну, — завершает Рита.
Вполне к месту — ведь я нарядился чудовищем Франкенштейна. Костюм мама прикупила в благотворительном магазине и даже помогла мне с гримом. Выгляжу я довольно убедительно, и это меня не сказать что радует, — в книге чудовище поджигает разъяренная толпа.
Полчаса кряду мы пытаемся ободрить друг друга, рассуждая о том, что можно сделать и как помочь другим справиться с потерей товарища. Впрочем, нам не впервой. В нашу группу на занятия ходил молодой парень по имени Спенсер, который как-то раз, будучи еще живым, напился и решил повеселиться: попробовать себя в роли пиротехника с зажигалкой в одной руке и баллоном жидкости от комаров — в другой. Лицо у него сгорело почти полностью. Вот уже пару месяцев он не показывается на собраниях, и никто не знает, что с ним. Разумеется, все подозревают худшее.
В принципе зомби умереть не могут, но, вопреки расхожим городским мифам, мы не бессмертны.
Погибнуть от потери крови нам не дано — естественно, ведь сердце больше не перекачивает кровь по артериям, — однако мы постепенно разлагаемся, и в результате от тела остается лишь скелет. Вот тогда-то бытие и подходит к концу. Приятным этот процесс не назовешь.
Если вас не привязывали к столбу где-нибудь на краю света и не оставляли гнить для изучения процесса разложения тканей, то скорее всего вы не поймете.
Итак, теоретически убить нас можно, хотя термин этот весьма приблизительный — мы и так уже мертвые. Тут больше подойдет слово «уничтожить». Хелен предпочитает использовать выражения «отправить на тот свет», «прикончить» или «умертвить безвозвратно», потому что обожает эвфемизмы.
Уничтожить зомби не так-то просто. Пули, яды и клинки тут не действуют. Нас не удушишь, не потопишь и не забьешь. Эвисцерацией, или расчленением, можно лишь выпотрошить тело или превратить зомби в воскресшего квадроплегика. Пожалуй, справиться с задачей поможет отсечение головы. Ну, или сожжение. Только обязательно используйте бензин или хорошую заправку для зажигалок — без приличного горючего тело зомби будет тлеть часами, как сырое полено.
— Знаю, все мы опечалены гибелью Уолтера, — говорит Хелен, — и у каждого полно собственных нерешенных проблем, но вокруг много наших собратьев, и некоторым из них куда хуже, чем нам. Им необходима помощь. Поэтому я хочу, чтобы за три недели каждый из вас нашел по выжившему и привел его на нашу пятничную встречу.
— Типа домашнее задание? — интересуется Джерри.
— По-видимому, да.
— Только этого не хватало, — ворчит Джерри. — Не перевариваю эти долбаные задания.
— Что ж, — продолжает Хелен, — возможно, кто-нибудь еще хочет поделиться, что он лично сделал в связи с нападением на Уолтера?
Все переглядываются. Я бы поднял руку, но мои попытки держать речь на собраниях всякий раз давались мне нелегко и, как правило, оборачивались утомительной игрой в шарады. Рассказ о неудавшемся протесте я решаю оставить при себе. Мало того, что меня уделал пудель, так еще и отец, вернувшись с работы, достал шланг, включил на полную мощность воду и поливал меня до тех пор, пока я не убрался в дом. Не знаю, я ли был причиной его раздражения или ему просто приспичило оросить газон.
Хоть ванну принимать не пришлось, и то ладно.
Так до конца собрания и рассусоливаем. Никто особо не хочет делиться мыслями по поводу случившегося с Уолтером, и каждый пытается не падать духом. Зато в упражнении по налаживанию эмоционального контакта мне удалось попасть в пару с Ритой, а значит, вечер не прошел даром.
Раньше мне никогда не случалось быть в паре с Ритой, и теперь, если бы слезные протоки у меня работали, от ощущения ее близости, от того, насколько тесной оказалась связь, я бы расплакался. До сегодняшнего дня я и не осознавал, как мне не хватает теплых женских объятий.
Да, я не забыл жену и до сих пор люблю ее, но — живой или воскресший — я все-таки гетеросексуал, и мне гораздо приятней на десять минут оказаться в объятиях привлекательной двадцатитрехлетней зомби в костюме кролика из «Плейбоя», чем обниматься с кем-нибудь вроде Джерри или Тома. Приятней всего в Рите то, что от нее не так жутко разит смертью. Добиться этого нелегко: даже самые резкие духи и дезинфицирующие средства не могут полностью заглушить запах разлагающегося тела.
Знаю, я вряд ли хорошо пахну. От меня и при жизни несло потом. А в последнее время мой запах обычным не назовешь. Но, похоже, Рите нет до него дела. Она не отстраняется и обнимает так сильно, что мне неловко, и я пытаюсь отвлечься сочинением хайку. Не получается: слогов то больше, то меньше. В результате выходит вот что (назвал это «Рецепт для нежити»):
Воскресшую плоть
Потушить в формалине.
И оживете.
В конце Хелен вручает нам по пакетику со сладким подарком к Хэллоуину и напоминает, что в следующем месяце каждый должен привести с собой выжившего. Прежде чем сесть в машину к заехавшей за ней сестре, она произносит заклинание доброй феи. Остальная компания плетется домой под дождем.
При жизни я особо не жаловал такую погоду. Не любил водить автомобиль в дождь и терпеть не мог промокшую одежду. Как кот. Или Злая Ведьма Запада. А теперь дождь — это защита, какую не обеспечит даже многочисленный отряд полиции. В большинстве случаев живые не станут подвергать себя физическому дискомфорту, только чтобы навредить нежити. Если в Хэллоуин идет дождь, они скорее будут торчать в баре или на вечеринке и вряд ли устроят охоту на кролика из «Плейбоя», беса или чудовище Франкенштейна.
По крайней мере, такой мыслью можно утешаться.
Расставшись с Наоми и Томом, мы идем закоулками — там меньше машин.
— Эй, — обращается Джерри, — а у вас на примете есть кто-нибудь, кого можно привести на собрание?
— Нет, — отвечает Рита, поправляя кроличьи ушки.
Я мотаю головой и мычу.
— Может, поищем сегодня? — спрашивает он.
— Конечно. — Рита мажет губы помадой. — Почему нет?
— Что скажешь, старина Энди? — Джерри закидывает руку мне на плечо.
После того, что произошло с Уолтером, я бы поостерегся. Однако идти сейчас домой — значит сдаться. Едва ли я наберусь храбрости выйти на поиски в одиночку. Да и по телевизору сегодня мне светит только «Хэллоуин», «Хэллоуин-2» и «Хэллоуин-3». А посему я показываю Джерри, что я двумя руками «за». Ну, или одной — в моем случае.
Движение на дороге небольшое, и за пределами Соквел-виллидж магазинов нет, но, несмотря на непогоду и костюмы, все-таки приходится быть настороже, поэтому мы стараемся держаться в тени и прятаться от проносящихся мимо автомобилей.
Похоже, для Джерри прятки от живых — увлекательная игра. Даже если поблизости нет машин, он крадется за мусорными контейнерами, деревьями или телефонными столбами, перебегая от одного к другому, а затем прижимается к забору или стене и делает рывок до живой изгороди. Ни дать ни взять, полоумный бес.
Ночью с наибольшей вероятностью зомби найдутся на кладбище, а ближайшее расположено примерно в миле отсюда по Олд-Сан-Хосе-роуд. Там похоронена Рейчел. Раньше я часто ходил на ее могилу, но в последнее время — недели этак две — не был ни разу. Наверное, я должен чувствовать себя виноватым, однако почему-то не чувствую. Вероятно, я учусь существованию в форме нежити. А может, меня отвлекает некая двадцатитрехлетняя зомби.
— Энди, а, Энди, — зовет Рита и замедляет шаг, чтобы идти рядом, пока Джерри перебегает под дождем с одной стороны шоссе на другую. — Ты иногда думаешь о боге?
Впервые за три недели, что мы знакомы, Рита обращается ко мне с вопросом. Даже если бы я мог говорить, я все равно запутался бы в словах, придумывая, что ответить.
Просто качаю головой. Пока я не воскрес, я был сомневающимся атеистом, и винить бога в том, что со мной произошло, не могу, но и благодарить не собираюсь — мой случай уж точно к божественным чудесам не отнесешь.
— А я думаю, — говорит Рита. — Представляю, как он сидит в огромном массажном кресле и попивает нектар, или мед, ну или там пиво. Смотрит широкоформатный телевизор — ждет, что случится дальше. Типа ставит опыт.
Как будто в ответ с хмурого неба доносится раскат грома. Я гляжу на Риту: волосы у нее мокрые, кроличьи уши поникли, но ей и дела нет.
— Порой мне кажется, что вся наша планета — один большой эксперимент. Огромный лабиринт, а мы в нем — мыши, которые из кожи вон лезут, чтобы найти сыр.
Она оборачивается ко мне, и мое сердце замирает. Взгляд темных глаз словно пронзает меня насквозь, по бледному лицу катятся капли дождя. В рассеянном свете фонарей, что горят в квартале от нас, она кажется почти бесплотной. Красотка-зомби из журнала «Плейбой».
— По-твоему, я несу чушь?
Мотаю головой, пожалуй, слишком усердно, а Рита смеется, не отводя от меня взгляда, и дождь ничуть не мешает. Восторг переполняет сердце — она улыбается мне, первый раз за несколько месяцев.
Джерри опрометью прыгает в кусты и вписывается прямиком в телефонный столб. Рита берет меня под правую руку.
— Пойдем посмотрим, что там с нашим тайным агентом.
Он лежит на спине около столба и ловит ртом дождь. Мозги его мокнут, менингитка и рожки валяются на земле. Рядом — желтый дорожный знак с черной кривой стрелкой, предупреждающий о съезде на трассу обратного направления.
— Хорошо, что я уже умер, — усмехается Джерри, — а то клево бы мне сейчас прилетело.
— Ты не умер, ты воскрес, — уточняет Рита, протягивая ему руку.
— Какая разница. Тебе кажется так, а мне — по-другому.
С завистью наблюдаю, как эти двое перебрасываются репликами. Хочется сказать что-нибудь глубокомысленное. Или остроумное. Или мудрое. Да вообще все равно что, лишь бы говорить, а не стоять столбом. Даже маркерную доску достать не могу — забыл ее дома. Стою и улыбаюсь, пока меня не начинает распирать: хочется хотя бы крикнуть.
И я кричу.
Джерри и Рита в оцепенении уставились на меня. Несколько мгновений мы глазеем друг на друга: я чувствую себя непослушным ребенком, которому вот-вот дадут нагоняй. Тут Джерри начинает хохотать, Рита подхватывает, и я, не успев осознать, в чем дело, тоже смеюсь. Мой смех похож на хрипы больного моржа, но такого со мной уже давно не случалось, и в голове мелькает мысль — мы отлично проводим время!
— Эй! — слышен чей-то голос.
Обернувшись, мы видим, как к нам через поле на другой стороне шоссе направляется мужская фигура. За ней идут еще двое.
Гром и молнии над нашими головами — как спецэффекты в малобюджетном фильме ужасов.
— Пора сматываться, — говорит Джерри.
— Неплохая идея, — отвечает Рита и, подхватив меня под руку, тянет обратно в сторону городка.
— Постойте! — кричит человек.
Домов поблизости нет. Ни баров, ни ресторанов, ни каких бы то ни было учреждений. Однако и будь они здесь, сомнительно, что мы могли бы там укрыться.
Мы на полпути к кладбищу, рядом только поле, виноградник и брошенное зернохранилище.
Мужчина переходит на бег и уже приближается к дороге, его приятели тоже не отстают. Он снова кричит, но очередной раскат грома заглушает слова.
Джерри бежит впереди, приговаривая: «Скорее, скорее, скорее», — а то мы не знаем, что за нами погоня. Рита постоянно оглядывается и старается вести меня хоть чуточку быстрее, хотя я и так тороплюсь изо всех сил.
Преследователь уже на шоссе, футах в пятидесяти от нас. На нем ковбойские сапоги, джинсы и коричневая кожаная куртка. По ту сторону поля вспыхивает свет фар, и с обратной трассы, еле вписавшись в поворот, вылетает машина.
Звук приближающегося автомобиля заставляет мужчину обернуться, и, поскользнувшись на мокром асфальте, он падает. Времени встать на ноги и убраться с дороги у него нет; от столкновения с машиной он, размахивая руками и ногами, подлетает в воздух, переворачивается и падает на спину в каких-то десяти футах от нас.
Разбитая «шеви-нова», по самую крышу утрамбованная пьяными подростками, даже не тормозит. Несколько мгновений спустя за поворотом исчезает единственный красный габаритный фонарь. Слышен лишь стук дождя по асфальту да чьи-то шаги.
Мы пятимся от лежащего на обочине безжизненного тела, а в это время две другие фигуры переходят дорогу и идут к нам. Откуда-то сзади неожиданно возникает Джерри, отчего мы с Ритой, вскрикнув, подпрыгиваем на месте и хватаемся друг за друга.
— Умер? — интересуется Джерри, взглянув на труп.
Труп приподнимается на локтях и трясет головой, как собака после купания.
— Нет. И не собираюсь. Может, уберемся отсюда к чертовой матери, пока не нагрянул кто-нибудь из живых?
Так мы познакомились с Реем Купером.
Зернохранилище на Олд-Сан-Хосе-роуд — каменное здание высотой этажа в три — стоит бесхозным уже более тридцати лет. От крыши почти ничего не осталось, как не осталось и признаков фермерского хозяйства, которое существовало здесь, пока раскинувшаяся через дорогу земля не отошла винодельне и пшеничное поле не было засажено виноградником. Округлые стены хранилища изрисованы выцветшим граффити, а вокруг — густые заросли сорной травы и диких цветов.
Рей живет тут с сентября, с того самого времени, когда его выставила жена, не в силах терпеть зловоние. Наверное, у нее слишком чувствительное обоняние, потому что Рей — единственный встретившийся мне зомби, не считая Риты, которого не выдает неизменный стойкий запах убитого на дороге животного.
— Милости прошу в мою скромную обитель. — В гнусавом голосе Рея звучит что-то деревенское, напоминающее о доярках и коровьих лепешках.
Он ведет нас через заднюю дверь. Сначала входит Джерри, потом Рита и я. Завершают шествие два зомби, что шли за Реем по полю — взрослые близнецы Зак и Люк, скончавшиеся от черепно-мозговых травм и переломов шеи. Летом, когда глубина в реке Сан-Лоренцо была не больше двух футов, братцы, взяв друг друга на «слабо», сиганули в нее с железнодорожного моста головами вниз.
Их историю рассказал нам Рей. Зак и Люк лишь скалились, кивали, да пару раз промычали «привет». По-моему, они слегка тронутые. Хотя кто я такой, чтобы судить?
Рей включает пропановый фонарь, и каменные стены освещаются мерцающим пламенем. Между внутренними и скругленными наружными стенами расстояние в четыре фута — место, куда ссыпали обмолоченную пшеницу. Примерно на уровне плеча на каждой из стен есть по квадратному раздвижному люку, к ним можно подняться по закрепленным на стенах металлическим лестницам.
Напротив одностворчатой задней двери — заколоченные изнутри передние ворота, через которые вполне проедет грузовик. В зернохранилище пусто. Здесь только мы, пара обгорелых поленьев да забытая кем-то давным-давно грязная теннисная туфля.
У меня за спиной Люк что-то шепчет брату; тот давится смехом.
Дождь кончился, и это кстати — крыши тут считай что нет. Закрытым сверху осталось только место для хранения зерна, в котором Рей устроил себе опочивальню и кладовую, оборудованную полками с батареями консервов, банок с домашними заготовками и бутылок «Будвайзера».
Хоть мы и относимся к нежити, это не означает, что нам чужд комфорт.
Помимо прочего, Рей разжился еще и дровами, спичками и старыми номерами «Плейбоя». Он берет несколько поленьев, щепу для растопки и журнал, который протягивает Джерри.
— Рви только статьи, рекламу и прочую писанину. Картинки оставляй.
Пока Джерри сортирует содержимое «Плейбоя» и вырывает страницы, чтобы Рей разжег огонь, я бросаю взгляд на Риту — а вдруг ей неловко. Она листает номер с Шарлиз Терон на обложке.
Через несколько минут дрова начинают потрескивать, дым поднимается вверх и выходит через открытую крышу.
— Кто-нибудь хочет есть? — спрашивает Рей.
Руки близнецов тотчас резко взмывают — ни дать ни взять, молодчики из «гитлерюгенд». Рита тоже дает утвердительный ответ. Мычу и я.
— А ты, Джерри? — интересуется Рей.
Джерри сидит на полу возле костра, поджав под себя ноги, с «Плейбоем» на коленях. Рядом — целая стопка журналов.
— Мне и так хорошо, — отвечает он, не поворачивая головы.
Рей приносит из кладовки пару банок, две вилки, что-то в вакуумном пластиковом пакете и пять бутылок пива. Одну из банок он вручает Рите, а вторую — Люку, который с жадностью хватает ее, как ребенок шоколадку. Раздается шипение — парень откручивает герметичную крышку; секунду спустя они с Заком по очереди вытаскивают из банки куски мяса и запихивают себе в рот.
Я сижу рядом с Ритой, которая в свете костра пытается разглядеть содержимое своей банки.
— Что там? — спрашивает она.
— Оленина. — Рей вскрывает пакет и достает ломтик вяленого мяса. — Я ходил на оленя. Не сказать, что всегда законно, но стрелял метко, так что добычу приходилось консервировать. Конечно, немного с душком, — говорит он, откусывая мясо, — но есть можно.
Рита вскрывает банку и, поковырявшись, выуживает вилкой большой кусок, обнюхивает его и только потом отправляет в рот.
— Ух ты, — жуя, говорит она, — пальчики оближешь. Вот уж мясо так мясо.
— Пища богов, — нахваливает Рей с полным ртом и, открыв пиво, делает глоток.
Рита берет еще один кусок, затем протягивает банку и вилку мне. Хоть еда уже и получила Ритино одобрение, я медлю: ни разу не пробовал оленину и вообще никогда особой склонности к дичи не имел. К тому же трудно поверить, что на вкус она отличается от маринованного тофу.
Зак и Люк, сидящие напротив меня по другую сторону костра, уже расправились со своей олениной и пальцами вычистили банку.
— Попробуй, — предлагает Рита. — Вкусно.
Пусть я не отношусь к тем, кто ищет религиозный символизм в обычных жестах или необъяснимых явлениях, но Рита в костюме плейбойского кролика с банкой оленины в вытянутых руках напоминает Еву, предлагающую Адаму отведать яблока. Хотя, с другой стороны, здесь не Эдемский сад. А если на земле и существует рай, нас оттуда уже вышвырнули. Поэтому яблочко я беру.
Рита права. Первый кусок оказывается гораздо более вкусным, чем я ожидал: ничего лучше я не пробовал с того самого дня, когда произошла авария. Второй — еще вкуснее. Я успеваю умять четыре куска, пока не вспоминаю, что нужно делиться с Ритой.
— Ты точно не хочешь, Джерри? — спрашивает Рита.
— Я не голоден.
Джерри отодвинулся от костра, прислонился спиной к стене и уткнул нос во вклейку на развороте журнала. Рядом на полу стоит бутылка пива и пропановый фонарь.
Пока мы угощаемся олениной и пивом, Рей расспрашивает о том, как нас угораздило очутиться в теперешнем положении. Поскольку я сегодня забыл маркерную доску, а Джерри так занят, что ничего вокруг не замечает, отвечать приходится Рите. Она рассказывает историю смерти каждого из нас и о том, что мы все встречаемся дважды в неделю на собраниях группы поддержки. Рей, в свою очередь, сообщает, что конец его жизни наступил год назад, когда он охотился на оленя и нарушил границы частной собственности. Землевладелец заявил, что всего лишь отстреливался в целях самозащиты.
— Это мне нужно было защищать свою задницу, — говорит Рей. — Я даже ружье отложил в сторону.
— А что ты делал? — спрашивает Рита.
— Отливал. Стоял со спущенным штанами, когда сукин сын влепил в меня заряд.
Я беру еще один кусок оленины и бурчу.
К тому времени, как с едой покончено, Зак и Люк спят, свернувшись клубком, словно коты, на полу рядом с ними — пустая банка и бутылки из-под пива. Джерри по-прежнему блуждает в царстве завуалированной порнографии.
Рей подбрасывает в костер дрова и открывает еще одну бутылку.
— Так что там у вас за группа?
Рита выкладывает краткие сведения о группе: кто в нее входит, какие цели она преследует, и все такое.
— Расшириться путем привлечения других выживших? — переспрашивает Рей. — А вас, случаем, вокруг пальца не водят?
— У Хелен немного нетрадиционные взгляды, — поясняет Рита. — Ей хочется сделать так, чтобы мы лучше относились сами к себе.
Я киваю и говорю: «Точно»; получается нечто похожее на смесь чиха с отрыжкой.
— Что ж, если кто-то пытается помочь другим, остается только восхищаться, — заключает Рей. — Хотя помочь себе можем только мы сами. Не так ли, мистер Хефнер [4]?
Джерри поднимает глаза от «Плейбоя»: взгляд остекленевший, рот приоткрыт. Похоже, у него текут слюни.
— Лично я ничуть не стыжусь быть тем, кто я есть, — продолжает Рей. — И вам не советую. Нужно извлекать максимум пользы из того, чем вы располагаете. А если у вас нет того, что вам необходимо, так пойдите и достаньте. Или сделайте так, чтобы оно у вас было.
По сути, Рей говорит то же, о чем вот уже три месяца кряду вещает Хелен. С одной лишь разницей: в его устах слова обретают куда больший смысл.
— Может, вы придете на собрание? — спрашивает Рита. — Наши будут рады познакомиться.
— За этих двоих не скажу, — указывает Рей на спящих у костра близнецов, — а я в группах взаимопомощи особого интереса не вижу. Хотя отчего бы не зайти…
Рита подробно объясняет, когда и куда приходить, и просит привести с собой близнецов. Рей говорит, что постарается, и предлагает еще по бутылке пива.
— Думаю, нам пора, — качает головой Рита, взглянув на часы. — Уже поздно.
В полночь для зомби установлен комендантский час — чтобы не было возможности беспрепятственно собираться в большие группы. Кроме как на собраниях «Анонимной нежити» и на кладбищах, нам вообще не дозволено встречаться. Даже виртуальное пространство, и то закрыто для нас — люди не желают, чтобы зомби копались в Интернете. Наверно, боятся, что мы создадим свои порносайты. Или станем заводить в сети романы с ничего не подозревающими живыми. Или организуем политическое сообщество, которое будет добиваться общественных преобразований.
Мы с Ритой благодарим Рея за гостеприимство, которое он не перестает выказывать, снабдив каждого из нас банкой оленины. Джерри поднимается, не выпуская из рук пачку журналов.
— Чувак, а я бы лучше на время взял вот это, можно?
По дороге назад я оглядываюсь на зернохранилище, исчезающее в темноте. Кажется, я обрел что-то, чего мне давно не хватало. Точно не скажу почему, но впервые со времени, когда я вернулся в мир, отвергающий мою человеческую природу, я почти чувствую себя человеком. Чувствую, что чего-то стою.
В первый раз я чувствую свою значимость.
Я просыпаюсь воскресным утром — и выясняется, что чувство бессилия, смирения перед скукой, неотрывно преследовавшее меня в течение последних трех с половиной месяцев, прошло. Я ощущаю волнение. Возбуждение. Я взбудоражен как подросток, который не может усидеть на месте. «У тебя что, муравьи в штанах?» — спрашивал, бывало, отец.
Насчет муравьев не знаю, но под кожей точно кто-то копошится.
Родители пригласили друзей поболеть за «Форти-найнерс» под шампанское и гавайские закуски. Сверху доносятся одобрительные возгласы, смех, крики, а меня окружают унылые стены винного погреба.
Словно я заключенный.
Пытаюсь подавить тревогу просмотром старых серий «Няни» и «Золотых девочек». Бутылкой «Шато Шеваль-блан» урожая 1985 года. Олениной, подарком Рея. И выясняю лишь, что ни канал «Лайфтайм», ни дорогое французское вино, ни консервы из дичи не способны побороть усиливающуюся тревогу.
Нужно выбраться отсюда.
Дверь наверху лестницы родители заперли, чтобы я не нарисовался неожиданно и не испортил им первые со времени моего заселения в винный погреб посиделки. На мое счастье, из погреба есть выход на задний двор — им-то я всегда и пользуюсь. Это намного удобнее, чем ходить через парадную дверь, да и ступеней там гораздо меньше. А главное, родителям не нужно объяснять людям мое присутствие.
Небо после дождя еще хмурое, обложенное густыми облаками. Натянув непромокаемый плащ с капюшоном и прихватив маркерную доску, я выхожу на улицу. В окне видно, как отец сидит в своем любимом кресле напротив телевизора, с пивом и чипсами, рядом — супруги Патнэм и Долука. Они радостно хохочут, а в комнату входит улыбающаяся мама, в руках — поднос, уставленный фужерами с шампанским.
Все весело проводят время.
Может, ввалиться через парадную дверь и завыть диким голосом? Или ухнуть как сова? Чтобы посмотреть на их рожи… Ладно, не стоит это удовольствие ссоры с родственниками. Я огибаю дом и ковыляю по узенькой тропинке, которая разделяет родительский участок с соседним и ведет к небольшому ручью, впадающему в овраг за нашей улицей. На другой стороне оврага расположены промышленные здания, по выходным там обычно тихо. Никто не станет мне докучать. И не услышит, как я кричу, если кому-нибудь придет в голову поразвлечься за мой счет.
Зомби опасно бродить по улицам в одиночку. Хелен утверждает: чем нас больше, тем мы сильнее. Но мне компания не нужна. Охота просто погулять. Вряд ли я прошу слишком многого: пройтись по улице без всяких там объяснений. И чтобы не нужно было беспрестанно оглядываться.
Нравится мне маркерная доска! Ее можно использовать не только по прямому назначению, но и как щит для лозунгов.
Снимаю доску с шеи и кладу на пень у оврага. Немного поразмыслив, решаю, что слова должны быть простыми и убедительными. Черным маркером пишу:
У меня есть право гулять
Затем снова надеваю доску и иду дальше.
Дно оврага сырое и илистое, идти трудно, однако мне впервые удается пересечь его и не упасть. Стою на противоположной стороне, смотрю вниз, в тридцатифутовую глубину — такое чувство полного удовлетворения, должно быть, испытывают скалолазы на вершине Эвереста. А может, мне просто нужна перспектива?
Как водится, в воскресенье на промышленных предприятиях тишина, только где-то вдалеке по радио играет песня «Домой, в Алабаму». И хотя в округе Санта-Крус флаги Конфедерации и стеллажи с ружьями явление редкое, думаю, стоит держаться подальше от тех, кто слушает рок-н-ролл южного разлива. Вот почему я направляюсь на другую сторону улицы, прохожу мимо «Танцевальной студии Элейн», сворачиваю в проулок за зоомагазином и останавливаюсь у пустого здания, в котором раньше располагалось похоронное бюро «Берге-Паппас».
Рассматриваю витрину, завороженный зловещими чарами погребального дома, пустующего вот уже несколько лет. Внутри я ни разу не был, но ощущаю связь с этим местом, словно нахожусь на одной волне с его энергетикой.
Я много размышляю о смерти.
Не как о старухе в черном балахоне и с нелепой косой в руках. Ну и позерство! Нет. Я имею в виду свой личный опыт: то, как смерть влияет на тело и ум, как разъедает их.
Сердце прекращает перекачивать кровь, ткани лишаются кислорода. Повышается уровень углекислого газа, шлаки скапливаются, отравляют клетки, которые начинают разлагаться изнутри, разрываются и выпускают жидкости, растекающиеся по организму. Первыми сдаются мозг и печень. А вот клетки кожи, взятые с трупа через сутки после смерти, могут спокойно расти в лабораторной культуре.
Свободного времени у меня уйма.
Наверное, я не перестаю думать о смерти потому, что внес этот пункт в список важных дел:
Принимать хвойную ванну.
Смотреть «Убийство в Гросс-Пойнте» по Ти-эн-ти.
Думать о смерти.
На воздухе человеческое тело разлагается в два раза быстрее, чем в воде, и в четыре раза быстрее, чем под землей. Если почва не перенасыщена влагой, то тело, захороненное глубоко, сохранится дольше, а труп, оставленный на поверхности, будет моментально уничтожен насекомыми и зверьем: падальными мухами, жуками, муравьями и осами. В тропиках меньше чем за сутки труп будет кишмя кишеть личинками.
Такие обнадеживающие мысли помогают расслабиться, когда трудно заснуть.
Возможно, я зациклен на смерти, потому что меня ее лишили. От туристического агентства «Загробная жизнь» моя супруга выиграла комплексную путевку и оплаченный билет, а я вместе с багажом остался у выхода на посадку. Вот только нет у меня никакого багажа. Ни чемоданов, ни сувениров, ни личных вещей. Ничего, кроме костюма, который был на мне, когда я вылез из холодильной камеры. Все наше имущество — вещи, напоминающие о Рейчел и Энни, — отошло наследникам, было продано, раздарено или выброшено. Порой мне кажется, что Энни и Рейчел существовали лишь в моем воображении.
Хелен всякий раз советует нам не думать о прошлом, освободиться от жизни, которую мы знали, и всего, что с ней связано. Несомненно, занятия в группе помогли мне избавиться от жалости к самому себе, однако я по-прежнему тоскую о жене и дочери. Хоть сердце мое не бьется, болеть оно не перестало.
Прежде чем уйти от погребального дома, замечаю в витрине свое отражение. Обычно я стараюсь обходить стороной зеркала и любые отражающие поверхности. Трудно не задумываться о прошлом, имея перед собой постоянное напоминание о том, как я выгляжу сейчас. Возможно, стекло мутное, или свет неяркий, а может, подействовали слова Рея о том, что мы не должны себя стыдиться, но сегодня утром шрамы и швы смотрятся не такими страшными.
Полный уверенности в себе — чего я не ощущал вот уже несколько месяцев кряду, — я иду к Соквел-драйв, перехожу улицу и ковыляю по другой стороне в направлении Соквел-виллидж. Этим путем я обычно хожу в культурный центр, только сейчас не ранний вечер с его сумеречным светом, а позднее утро. Сквозь облака еле пробиваются лучи солнца, и я иду один, ссутулившись и прихрамывая, — натуральный зомби в черном дождевике и с лозунгом протеста на груди. Даже в накинутом на голову капюшоне я мозолю прохожим глаза не хуже вегетарианца в шашлычной.
Не проходит и двух минут, как начинают сигналить машины. Отовсюду несутся выкрики и брань. Должен признать, некоторые авторы проявляют недюжинную изобретательность.
— Эй, зомби, пришло время гнить!
— Джордж Ромеро обломал тебя с ролью?
Хотя в основном я слышу обычный набор неприхотливых оскорблений, вроде «Зомби, гоу хоум!» или «Мертвяки — задроты!». И мое любимое: «Накося, выкуси!» (сопровождается торчащим кверху средним пальцем).
Интересно, многие ли из этих людей посещают церковь?
Не все живые такие агрессивные и злобные, однако порой мне стыдно, что когда-то я был одним из них.
Невзирая на ругань, я иду дальше. Понятия не имею, что придает мне храбрости: беспокойство, обуревавшее меня в последние дни, уверенность в том, что нужно отстаивать свою правоту, или висящий на груди лозунг протеста, но я подчиняюсь внутреннему порыву. Словно ничего вокруг не имеет значения.
Мимо проезжает черный «ниссан-сентра». Из окна высовывается женщина и обзывает меня уродом. Серебристый «додж-плимут» замедляет ход, чтобы чернокожий парень с дредами и козлиной бородкой успел в меня плюнуть. Ребенок с заднего сиденья белого «БМВ» запускает недоеденный сандвич, который летит прямо мне в грудь, и майонез вперемешку с тунцом растекается по доске и плащу. Детеныш хохочет, а мамаша нахваливает его: «Умничка, Стивен!»
За магазином «Сейфуэй» и пиццерией начинается Соквел-виллидж. К тому времени, как я дошел до знака «Соквел-виллидж — год основания 1852», меня успели облить кофе и апельсиновым соком, закидали картофельным салатом, сырыми яйцами и жареными куриными крылышками. Оригинальный рецепт.
Не все зомби испытывают такие унижения. Хотя многие. Некоторым приходится еще хуже. А я — олицетворение зомби, самый натуральный мертвяк, ковыляющий вдоль дороги: одна нога волочится сзади, лицо с торчащими кусками мяса затейливо простегано швами. Осталось только прицепить на спину бумажку со словами «Оскорби меня».
На официальной границе городка обочина переходит в пешеходную дорожку, и с обеих сторон дороги начинаются магазины. Останавливаюсь у антикварной лавки «Кроуфорд», по воскресеньям она не работает. Снова пялюсь на свое отражение в витрине — его немного закрывают витиеватые буквы, но рассмотреть можно: я весь в объедках, и на этот раз я задумываюсь, какого черта тут делаю.
Ощущаю себя не в своей тарелке. Я — не живой. Мир живых больше не принадлежит мне, как бы я этого ни хотел, как бы ни скучал по нему, даже если мне взбрело в голову, что я могу гулять здесь без всяких последствий. Мне не нужны никакие последствия. Только оставьте меня в покое и дайте право быть тем, кем хочу, и делать то, чего хочу. Да где там! Ведь я — не человек, я бездушный чурбан.
Разглядываю отражение в витрине и понимаю, что, придя сюда, совершил огромную ошибку. Что заставило меня тащиться в такую даль? Быстрее бы уже добраться домой, пока в меня не прилетело что-нибудь потверже ведерка с куриными крылышками из «Кей-эф-си».
Не успеваю я отвернуться от витрины, как рядом отражается кто-то еще. На мгновение я застываю от неожиданности — не могу сообразить, что делать дальше. Лишь радуюсь, что пошел сегодня гулять.
Отражение улыбается мне, трогает пальцем мой дождевик, затем засовывает палец в рот и выносит вердикт:
— Соли не хватает!
Мое отражение улыбается и отворачивается. Я смотрю на Риту.
На ней васильковый пуловер с углубленным вырезом, черная рубашка, синие джинсы и черные ботинки.
На губах помада тона «сочный розовый». Как детская жвачка.
Шарфа нет, перчаток тоже. Швы на горле и запястьях, черные на фоне бледной кожи, выставлены напоказ. Выглядит она сногсшибательно.
Мы улыбаемся, не произнося ни слова. Точнее, слов не произносит Рита; что же до меня — я не мычу и не хрюкаю. Мы понимаем: нас обоих привела сюда какая-то смутная идея. Почему обоих? Почему именно сегодня? Важно не это. Важно было дойти досюда. И не испугаться.
Рита берет меня за правую руку и ведет прочь от магазина, в глубь городка. С моего лица не сходит улыбка. Я словно на первом свидании и не могу поверить, что оно состоялось. Я взволнован, возбужден и уверен в себе — давно такого не испытывал. Мельком гляжу на Риту — она тоже улыбается.
По дороге мы молчим, сторонимся людей, чтобы не нарваться на скандал, и все равно притягиваем всеобщее внимание. Можно подумать, мы на вручении «Оскара» идем по красной дорожке. Разве что зовут нас не Том Круз и не Кэти Холмс.
Там и сям, словно аплодисменты, раздаются удивленные и испуганные возгласы. Оскорбления следуют безостановочно, как фотовспышки. Один подросток швыряет одноразовый стакан и обливает меня корневым пивом, другой запускает пончик с джемом. Человек с мобилкой в руках вызывает полицию. Несколько мгновений спустя под приближающийся вой сирен из-за угла появляется фургон службы отлова бродячих животных и летит в нашу сторону.
Это самый восхитительный день за все время моего существования.
Все зомби обязаны зарегистрироваться в окружном департаменте воскрешения трупов, при этом нам выдается идентификационный номер. Разрешение. Вроде того, что люди получают на содержание кошки или собаки. В моем разрешении указаны имя, адрес, телефон и идентификационный номер — 1037, который означает, что я — одна тысяча тридцать седьмой член сообщества нежити округа Санта-Крус, которому выдано разрешение.
Как правило, разрешения носят на цепочке — как собачьи жетоны с регистрационными номерами или полицейские значки. И это, я уверен, оскорбляет и собак, и полицейских. Некоторые зомби цепляют номера на браслеты, другие — любители нарушать общественный порядок — и вовсе отказываются их надевать. Ведь значок помогает не только опознать зомби и вернуть его домой, но еще и отследить дебоширов. А не каждому зомби захочется, чтобы его нашли. Не у каждого есть куда возвращаться. Да и родители не у всех такие понимающие, как у меня.
— Двести долларов! — с красным от ярости лицом возмущается отец, вцепившись в руль. Он везет нас с мамой домой. — Двести долларов!
Столько пришлось заплатить, чтобы меня отпустили из приюта для животных.
За первый мой постой родители не платили, ведь я воскрес без их ведома. Однако при каждом последующем посещении берется плата за место и за выезд фургона. Включая чаевые и налоги.
— Не представляешь, какого позора я сегодня натерпелся! — Отец смотрит на меня в зеркало заднего вида, притормаживая у светофора. — Об этом ты подумал, когда выходил из дому?
— Вряд ли он хотел тебя опозорить, Гарри, — защищает меня мама. С улыбкой Джун Кливер [5]на лице она разворачивается ко мне с переднего пассажирского сиденья. — Разве ты хотел, милый?
Сказать по совести, ответа я не знаю. Возможно, у меня и мелькнула мысль поставить отца в неловкое положение. Поддержки от него не дождешься. Как и сочувствия. И родительской любви. Наверное, я похож на обиженного ребенка, который криком добивается внимания. Только я не кричу. Вместо этого я поддался службе отлова животных и загремел в клетку.
В ответ на мамин вопрос я едва не начинаю утвердительно кивать, затем, спохватившись, мотаю головой и улыбаюсь. По-видимому, оскал у меня удручающий и злорадный, потому что мамина улыбка становится натянутой, а потом мама и вовсе отворачивается и переключает внимание на перекресток, перед которым мы остановились.
Малыш в соседней машине, открыв рот, смотрит на меня. Я показываю ему язык, и он вопит как резаный.
— Какого черта ты поперся в город? — спрашивает отец и жмет на педаль газа.
Я кладу на колени доску, достаю маркер и пишу: «Погулять», затем показываю родителям.
— Погулять?! — свирепеет отец. — Ты не можешь гулять, когда тебе вздумается! К тому же из всех дней недели ты сподобился выбрать воскресенье. Боже праведный, ну и вонь!
— Гарри, помягче, — просит мама. — Он сегодня и так натерпелся.
— Мне какая разница?! — Отец со злостью открывает окно. — Шляется по городу… Еще и выкупай его потом! Исследовательский центр давно по нему плачет…
Он угрожает избавиться от меня с того самого времени, когда я вернулся домой.
— Может, ему было скучно, — настаивает мама. — Целыми днями торчать в погребе у телевизора мне бы тоже надоело.
— И что? Ему выделено место в обществе, и он должен знать его, если хочет остаться дома.
Чаще всего родители обсуждают меня так, будто я сижу в другой комнате и ничего не слышу. Однако сегодня мне все безразлично; не возникает желания замахать здоровой рукой и завопить. Не могу забыть, как нас с Ритой поймали и под непристойную брань и оскорбления толпы затолкали в фургон. До сих пор в ушах звенит Ритин смех, не возбужденный, не презрительный, а свободный и раскатистый — так смеются на американских горках, когда страх отпускает и остается лишь получать удовольствие от аттракциона.
В приюте нас рассадили по разным клеткам друг против друга. Мы стояли, прижавшись лицами к металлическим прутьям, и улыбались, как Чарлтон Хестон и Линда Харрисон в старом фильме «Планета обезьян». Того и гляди, появится горилла в униформе и отгонит нас в глубь клеток.
Мать приехала за Ритой почти сразу. Перед тем как уйти, Рита подошла к моей клетке и спросила, все ли со мной в порядке. Я кивнул и поднял большой палец. Она подалась вперед, к решетке, и поцеловала меня в губы.
— Скоро увидимся, Энди, — сказала она и ушла неспешной, легкой походкой богини.
Вспоминая об этом, я улыбаюсь. Не так, как давеча улыбался маме — без тени злорадства. Но родители не замечают, им не до того — они обсуждают меня.
…тридцать два… тридцать три… тридцать четыре…
В кабинете психотерапевта я опять наблюдаю, как электронное табло красными цифрами отмеряет тишину. Уже почти пять минут я сижу в кресле; Тед расположился справа чуть позади меня, стучит ручкой по блокноту и втихаря корчит рожи. Морщин у него сегодня меньше, чем в прошлый раз — значит, сделал еще одну инъекцию ботокса.
В углу шипит освежитель, и воздух наполняется ароматом сирени.
— Что вы чувствуете сегодня, Эндрю?
Задумавшись на мгновение, царапаю на доске: «Беспокойство».
Проходит еще две минуты. Если мы так и просидим, то уж лучше бы я остался дома — сейчас показывают «Мистическую пиццу».
…семнадцать… восемнадцать… девятнадцать…
— На предыдущем сеансе вы тоже жаловались на беспокойство, так?
По крайней мере теперь понятно, что он делает какие-то записи. Или просто проецирует на меня собственную тревогу. Еще бы — он ведь один на один с зомби.
— Наверное, нам стоит выяснить причины, — предлагает Тед.
Я вздыхаю. Неужели трудно понять — тот, кого объявили отщепенцем, и кто целыми днями только и делает, что смотрит кабельное телевидение, пьет вино и жаждет получить свободу, по закону ему не полагающуюся, может время от времени испытывать беспокойство! Я сделал все возможное, чтобы свыкнуться со своим положением и теми переживаниями, которые оно за собой влечет.
Хелен любит повторять: «ПРИМИТЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ ТАКОЙ, КАКАЯ ОНА ЕСТЬ».
И я пытаюсь. Однако после Хэллоуина мириться с действительностью мне стало труднее. Думал, пройдет, но не тут-то было. Несколько дней назад родители уже улеглись спать, а я вдруг очутился на улице: бродил по оврагу и едва успел вернуться в погреб до комендантского часа. Такое впечатление, что ищу чего-то и не могу понять, чего именно.
В идеале психотерапевт должен помочь вам разобраться в себе и понять свое поведение. Свои мотивы и желания. Подозреваю, что большинству живых, кому необходима такая помощь, не приходится сидеть в кабинете у насквозь пропитанного консервантами, эгоцентричного доктора, который убежден, что личностный рост обеспечивает пластическая хирургия.
Тед опять постукивает ручкой и строит гримасы. Снова смотрю на часы: секунды превращаются в минуты, с минутами уходит час… Начнет он все-таки исследовать причину моего беспокойства или нет?
— Каким было ваше детство?
Закатываю глаза. Интересно, скольких пациентов он довел до самоубийства?
Раздумываю, не ограничиться ли дежурным ответом. «Прекрасным» или «Обычным» — вежливо и обтекаемо. Таким на самом деле и было мое детство. Отец работал. Мама вела хозяйство. Энди ходил в школу, занимался спортом и практически не создавал проблем, — по крайней мере, обходилось без скандалов, катастроф и прочих ужасов. Отвергаю этот сценарий и пишу: «Я испытывал насилие».
— Правда? — спрашивает Тед.
Неправда. Ну и что?
— Сексуальное или эмоциональное?
«И то, и другое».
Тед что-то пишет и снова тарабанит ручкой.
Из освежителя со свистом выходит следующая порция сиреневого аромата. Лично я выбрал бы лаванду. Ну или гардению.
— Как вам сейчас живется с родителями?
«Замечательно».
— Замечательно? — Тед поднимает бровь.
Впервые я так весело провожу время с живым, и мне трудно усидеть с серьезным выражением лица.
— Не возникает чувства обиды или враждебности?
«Нет», — пишу я.
— Интересно. — Тед делает еще немного бесполезных записей.
…сорок два… сорок три… сорок четыре…
— Чем вы занимаетесь с родителями в свободное время?
«Играем в пачизи».
— В пачизи? — переспрашивает Тед, словно впервые слышит это слово. — Вы играете с родителями в пачизи?
«И в твистер».
В первую пятницу каждого месяца в нашей группе проводится культурное мероприятие. Так сказать, экскурсия.
Джерри называет это «кругосветка со смертью».
Мы собираемся на каком-нибудь местном кладбище, чтобы засвидетельствовать почтение родственнику или другу одного из нас, а попутно еще раз задуматься о том, что хоть мы больше и не живем, мы не умерли. Это должно заставить ценить возможности, которые открывает перед нами новая форма существования, и понять, насколько мы особенные. Мне же это лишний раз напоминает, что общественная жизнь для меня закрыта. Или это уже общественная смерть? Или общественное воскрешение? Так или иначе, особенного во мне не больше, чем в майонезе.
Сегодня мы встречаемся на мемориальном кладбище Оквуд, раскинувшемся прямо напротив Доминиканской больницы. Какое, должно быть, утешение для пациентов! Неизлечимых и престарелых больных, как пить дать, намеренно размещают в выходящем окнами на кладбище южном крыле, чтоб заранее обвыкались, созерцая окрестности.
После новолуния прошло всего ничего, и на кладбище стояла бы кромешная тьма, если бы не свет от больничной парковки. Вообще зомби не так уж хорошо видят, и блуждание ночью по кладбищу — нечто вроде приключения. Даже если вы умерли со стопроцентным зрением, как только воскреснете, оно тут же начнет ухудшаться. Чем дольше находишься среди нежити, тем хуже видишь. Зомби в очках — не такая уж редкость.
Впереди кряхтит Том: он споткнулся и упал на могильную плиту.
По-моему, если кучка оживших трупов поздним пятничным вечером шарахается по кладбищу, это никоим образом не способствует разрушению привычных представлений о зомби.
Некоторые народности Западной Африки и островов Карибского моря верят, что зомби появляются в результате исполнения обрядов вуду или заражения вирусами. В глазах же большинства населения зомби — плотоядные монстры, и сим накрепко засевшим в головах стереотипом, который мешает нам вести и так неравную битву за репутацию в глазах общественности, мы обязаны Голливуду и сценаристам фильмов ужасов. А нанять хорошего агента по рекламе проблематично, если только ваш бюджет не сопоставим с бюджетом корпорации «Двадцатый век Фокс» или издательства «Рэндом хаус». К тому же большинство рекламных агентов уверены, что вы мечтаете лишь об одном — сожрать их мозги.
Мне кажется — если кому-то интересно мое мнение, — средства массовой информации еще как виновны в распространении антизомбийских настроений. Двадцать четыре часа в сутки не на одном, так на другом канале показывают новости, а публике не нужны скромные и жизнерадостные репортажи, ей подавай сенсации и леденящие кровь подробности, и вот уже у зомби репутация хуже, чем у президента с Конгрессом и О. Дж. Симпсона [6], вместе взятых.
Как только зомби совершит проступок, даже если его спровоцировали, об этом будут трубить на всю страну, пока новость не набьет оскомину, наводнят эфир мнениями, свидетельствами очевидцев и призывами к массовому уничтожению. СМИ относятся к нам как к меньшинствам и своими репортажами только дезориентируют публику и сеют страх. Лучше бы показали, как мы проводим собрания, продаем игрушки и домашнюю выпечку. В конце концов, если некоторые из азиатов не умеют водить машину, это не значит, что все азиаты — плохие шоферы. Согласен, пример неуместный. Но вы меня поняли. Живые будут верить только в то, во что хотят верить, и плевать на факты.
Другие мифы о зомби, порожденные СМИ:
Мы медленно двигаемся.
Интеллект зомби практически равен нулю.
Мы видим электромагнитные импульсы.
Мы обладаем сверхчеловеческой силой.
Мы состоим в родстве с вампирами.
Мы глохнем в течение нескольких недель после воскрешения.
Хотя вопреки расхожему мнению наши обонятельные нервы и функционируют, живых за несколько миль нам не учуять.
Одно из немногих свойств зомби, в которых СМИ разобрались правильно: мы не чувствуем физической боли. Зато испытываем эмоциональные переживания.
— Вот и добрались, — говорит Том.
Мы подошли к месту захоронения его сестры — ее насмерть загрыз питбультерьер. Наверно, это у них семейное.
Стоим кружком.
— Познакомьтесь с Донной, — произносит Том. — Донна, познакомься со всеми.
Все бормочут: «Привет, Донна». Я просто машу рукой.
— Сколько было твоей сестре, когда она умерла? — интересуется, прикуривая, Наоми.
— Всего лишь четырнадцать, — отвечает Том. Торчащий под его левым глазом кусок мяса в мерцающем свете от зажигалки Наоми кажется огромным черным родимым пятном. — Собственно, из-за нее я и стал заниматься обучением собак. Надеялся сделать так, чтобы подобное ни с кем не повторилось.
— Ой! — не выдерживает Карл.
Джерри фыркает, потом хихикает Рита, а ее смех заразителен. Я тоже не могу сдержать улыбку.
На Рите сегодня длинная черная юбка и черный шерстяной джемпер, под ним — водолазка цветом чуть светлее, чем кожа девушки. В темноте даже кажется, что джемпер надет на голое тело.
После воскресной прогулки и прощального поцелуя мы с Ритой еще не встречались, и мне немного неловко. Не знаю, как вести себя и что промычать. К тому же меня мучает чувство вины: на кладбище я не могу не думать о Рейчел. Я бы хотел, чтобы напоминание о жене было несколько иным, но тут уж ничего не поделаешь. Впрочем, когда Рита останавливает на мне свой взгляд и улыбается, чувство вины отчасти проходит.
Отдав дань памяти сестре Тома, идем за Хелен к могиле ее матери. Том опять спотыкается и падает на другое надгробие, отчего швы на его правом плече рвутся, и рука безвольно повисает. Джерри и Рита все хохочут, и им приходится сильно постараться, чтобы сдержать смешки, когда Хелен объявляет минуту молчания в память о матери: бедняжка скончалась от сердечного приступа в кабинке туалета в универмаге «Мейсис».
Покончив и с этим делом, следующие сорок пять минут мы ходим по могилам недавно усопших — не столько отдать дань, сколько удостовериться в том, что они мертвы.
Стоит ли говорить, что некоторые умершие воскресают после погребения, поэтому одна из целей «кругосветки со смертью» — отыскать могилы тех, кого недавно проводили в последний путь, и проверить, нет ли признаков, что не так уж мирно они упокоились. Об этом могут свидетельствовать стук, крики, плач или истерический смех.
Распознать такие сигналы непросто, ведь между нами шесть футов земли, двенадцатидюймовый слой мрамора и бетона да вдобавок гроб — его делают из древесины твердых пород. Однако все мы, зомби, находимся на одной духовной волне, это и позволяет нам услышать то, чего живые предпочитают не замечать.
Люди, как правило, не так чутки к воскресшим, отчего и не обращают внимания на их призывы о помощи. А даже если и обратят, то вряд ли откликнутся — эксгумация стоит дорого, а уж позора натерпишься…
Сегодня ни одного воскресшего среди захороненных не находится. И неудивительно. В среднем оживает лишь один из двухсот трупов. Если в округе Санта-Крус в год умирают четыре тысячи триста человек, то число зомби среди них составит дюжины две. С большинством это случается еще до окончания похорон. Очень редко, но бывает, что из гроба встают прямо во время службы.
Так произошло с Джерри.
Его друг снял все на камеру и продал в передачу «Самое забавное видео о зомби». Джерри приносил кассету на одно из собраний.
Обычные похороны. За трибуной сдавленным, но уверенным голосом произносит речь священник. Кто-то всхлипывает. Гроб закрыт и украшен цветами, вокруг расставлены фотографии. Неожиданно один из венков съезжает вниз, крышка медленно открывается. Раздаются возгласы, охи и ахи, гремят стулья, на экране мелькают перекошенные от ужаса лица. С криком «Боже милостивый!» священник отшатывается от трибуны и чуть не падает. В гробу сидит Джерри. Он снимает с глаз накладки, вытаскивает из-под век ватные тампоны и, беспрестанно моргая, окидывает взглядом помещение.
Камера приближается и снимает его крупным планом: щеки красные и ободранные, на голове марлевая повязка. За кадром слышны причитания его отца. Джерри хлопает глазами и трясет головой, еще раз оглядывает зал и гроб, затем поворачивается и говорит прямо в объектив: «Чувак, у тебя моя камера?»
Поскольку предполагалось, что служба будет проходить при закрытом гробе, в бюро ритуальных услуг решили не зашивать Джерри рот. Так везет не всем. Мне достался перфекционист. Настоящий буквоед — не упустил ни одной детали. Утрамбовал все полости моего тела ватой, пропитанной специальным гелем, утянул тело в облегающий пластиковый корсет — он предотвращает утечку биологических жидкостей. Я потратил уйму времени, чтобы снять с себя эту чертову штуковину.
— Хорошо, — произносит Хелен, когда мы все собрались за главной усыпальницей. — Теперь пусть каждый побудет десять минут наедине с самим собой. Освободитесь от плохих мыслей, выкиньте из головы все предубеждения относительно того, кто вы есть, и войдите в контакт со вселенной. Отпустите свой разум. Не удерживайте его. Позвольте себе прочувствовать мгновение и просто быть.
Порой я задумываюсь, что за колеса принимала ее мать во время беременности.
Мы расходимся в разные стороны, а Хелен стоит у усыпальницы и наблюдает за нами, как дежурная на школьном дворе во время большой перемены. Мгновение — и всех поглощает темнота, только где-то справа от меня тлеет огонек сигареты Наоми.
Пытаюсь следовать совету Хелен, отбросить все мысли и сосредоточиться на пустоте. Не получается. Не могу думать ни о чем, в голове только Рита и Рейчел. Рейчел и Рита. С одной я провел десять лет своей жизни, с другой — десять минут в фургоне службы отлова бродячих животных. Одна благоухала лавандовым мылом и дорогими духами. От другой слегка несет разлагающейся плотью. Одна — мертвая и холодная, другая — ожившая горячая штучка.
Не думал, что когда-нибудь мне придется выбирать между такого рода взаимоотношениями.
С одной стороны, я помню обещания, которые мы с Рейчел давали друг другу, и тоска по ней все еще нет-нет да нахлынет на меня. С другой стороны, я осознаю, что нас разделяет нечто большее, чем смерть. Нас разделяет целая культура. Класс. Та разница, которая существует между живыми и воскресшими. Даже если бы Рейчел выжила, мы не смогли бы остаться парой. Между нами встали бы вопросы воспитания дочери: живые не склонны советоваться в таких делах со своими воскресшими супругами. По крайней мере это облегчает ситуацию: чувства не задеты, и не нужно делать выбор.
Впрочем, я понимаю — это не совсем так. Выбор делать придется. Моя жена мертва, лежит под шестифутовым слоем земли, а Рита здесь. Она воскресла, и она не живая. Такая же, как я. Как у всех воскресших, мои возможности завести отношения очень ограничены. Никогда не бывал на тусовках для одиноких зомби, но слышал — содом там творится еще тот.
Бессонными ночами в ушах до сих пор звенит голос матери, высокий и неуверенный. В день, когда меня привезли домой, она стояла в дверях винного погреба и, зажав полотенцем рот и нос, спрашивала: «Чего… ну чего ты хочешь, Энди?»
Я хочу, чтобы мне вернули жизнь, вот чего я хочу. Все, что у меня было и чего меня лишили. Все, что мне теперь запрещают. Но больше всего я хочу, чтобы у меня был кто-то, к кому я мог бы прижаться ночью, кто утешил бы меня, когда пустота, горе и тоска давят, как стенки гроба. Кто-нибудь вроде Риты.
Неожиданно мои попытки оправдать романтический интерес к кому-то, кроме жены, прерываются женским криком.
Если кричит живой, работают только глотка и легкие. Основное усилие рассредоточивается, как затихающий свист чайника. Крик зомби похож на вопли спаривающегося енота — обкурившегося анаши и весящего фунтов сто пятьдесят.
Это был крик зомби. Впереди от меня и чуть слева. Огонек сигареты Наоми несколькими минутами раньше я видел справа. Хелен осталась около усыпальницы. Значит, Рита.
Доносится еще один крик. Слышно, как Рита сопротивляется, и смеются живые. Потом голос Тома: «Эй, а ну оставьте ее!».
Под приближающиеся голоса других членов группы ковыляю мимо могильных камней, а Том снова кричит — на этот раз в отчаянии.
— Слезайте с него! — вопит Рита. — Слезайте…
Ее слова прерываются глухими ударами дерева по телу.
Лежащего на земле Тома избивают двое в футболках и джинсах, третий стоит в дозоре, а заодно угрожает Рите бейсбольной битой и пинцетом для снятия швов.
Мне хочется помочь Рите и Тому, но что я могу со своей ни на что не годной рукой и сломанной лодыжкой? Будь я супергероем, мне бы дали имя Воскресший Хиляк. Или Несуразный Зомби.
— Эй, давайте-ка поторапливайтесь! — орет караульный возбужденным голосом, размахивая пинцетом прямо у меня перед носом.
Том издает последний вопль — один из живых вырывает его правую руку и ей же хлещет его по лицу. Затем вся троица пускается наутек, смеясь и улюлюкая, размахивая на ходу Томовой конечностью.
Карл и Джерри бросаются вдогонку. Если бы не лодыжка, побежал бы с ними. Вместо этого я волокусь к Рите посмотреть, что с ней. В это время появляются Наоми и Хелен.
— Что произошло? — спрашивает Наоми, помогая Тому встать.
— Я услышал Ритин крик: эти трое повалили ее на землю, — рассказывает Том. — Хотел их напугать, но они каким-то образом оказались на мне и вспороли швы.
— Братство, — говорит Рита. Волосы у нее всклокочены, густые пряди падают на глаза. Однако повреждений, судя по всему, нет. — Вот, сорвала у одного с футболки.
Она протягивает серебряную булавку с греческими буквами «ΣХ».
— Слышала я о таком, — задумчиво произносит Хелен. — Что-то вроде ритуала посвящения: им нужно оторвать часть тела у кого-нибудь из оживших мертвецов.
— От меня они точно хотели не часть тела. — В голосе Риты слышен недвусмысленный намек.
Я рычу.
— Какие же они мерзкие, эти живые! — негодует Наоми и тушит сигарету о пустую глазницу.
Несколько минут спустя возвращаются Карл и Джерри.
— Там ждала машина, — поясняет Карл, облокотившись о надгробие. — Не смогли мы их догнать.
Том вздыхает и садится, закрыв лицо левой рукой.
— Мне жаль, чувак, — говорит Джерри.
— Номер разглядели? — спрашивает Наоми.
— Нет, было слишком темно, — качает головой Карл.
— Да какая разница, — говорит Рита. — Можно подумать, нам кто-то захочет помочь.
Она права. В полиции придется рассказать, что мы делали ночью на кладбище. Колледж примет сторону братства. А совет «Сигма Хи» горой станет за своих членов. Если мы предъявим в качестве доказательства булавку, нас скорее всего обвинят в том, что мы ее украли. Ни один адвокат не возьмется нас защищать. Никто не согласится быть нашим свидетелем. Мы не сможем выиграть ни один суд. Даже «Международная амнистия» не вступится за нас. Ведь, строго говоря, мы не люди.
Поскольку мы больше не живем, правовой защиты нам не положено.
Если вы никогда не видели, как шайка пьяных студентов вырвала у кого-то руку и ей же и отхлестала несчастного по лицу, вам не понять.
Дома, сидя в своем просторном погребе, составляю письмо члену палаты представителей от нашего округа.
По сути, это петиция. Нечто вроде запроса на прекращение противоправных действий. Никаких заоблачных требований. Все вполне оправданно. Я лишь прошу правительство вернуть воскресшим гражданам их неотъемлемые права, не последнее из которых — право на нерасчленение и право не лишаться конечностей при проведении братствами ритуалов посвящения.
По-моему, в конституции об этом что-то есть, сразу после поправки об отмене сухого закона.
Первые несколько месяцев после оживления я провел вполне безбедно в родительском винном погребе. Разумеется, в устной форме меня оскорбляли все, кому не лень, от совсем юных сопляков до старых развалин. Страшилки о расправах с зомби тоже не прошли мимо моих ушей. В угрозах (все они исходили от отца) упоминались специальные зверинцы, где содержатся зомби, медицинские лаборатории и колледж кадавров. Но реальный страх я пережил, когда были совершены нападения на Уолтера и Тома.
И если расчленение Уолтера лишь раскрыло мне глаза на действительность, то случай с похищением руки у Тома я принял к сердцу гораздо ближе. Возможно, из-за того, что стоял прямо на месте преступления и смотрел нападавшим в глаза. А может, потому что они напали и на Риту. Или потому что Том — мой друг, и я знаю, какими сложностями это для него обернулось.
Стóит немного пояснить насчет Тома.
Во-первых, живет он у матери. Разумеется, я тоже, но Том жил в родительском доме и до того, как пара канарских догов вцепились в него, как Майк Тайсон в ухо Эвандера Холифилда.
Во-вторых, Том относится к тем типам, кого Джерри называет лошарами. Простофиля. Добрый и наивный. Над такими всегда все смеются, будь они и живыми. Вполне возможно, Том учился в вашей школе: помните мальчика в вельветовых брюках и клетчатой рубашке? Он всегда обедал в одиночестве, и из его шкафчика постоянно пропадали вещи. Сразу на ум приходят проделки с натянутыми на голову трусами, которые любят устраивать некоторые шутники.
В-третьих, даже среди зомби Том чувствует себя неуверенно. Понятно, что все мы то и дело ощупываем свои швы и раны или трогаем бугорки на торчащих наружу костях. Однако Тому свисающие лоскуты кожи прямо-таки не дают покоя, будто он все никак не может свыкнуться с мыслью, что они есть на самом деле, либо надеется каким-то образом от них избавиться.
А тут еще у него стащили правую руку. Похитили. Типа пошутили. Никому и дела нет до его чувств и до того, как он будет удерживать равновесие.
Это неправильно. Нужно что-то менять. Что-то делать. Как говорил Джордж Герберт Уокер Буш, «агрессия не пройдет!».
Поэтому я пишу письмо. Составляю петицию. Требование о защите своих конституционных прав. В частности, я упираю на четырнадцатую поправку, в которой говорится примерно следующее: «Ни один штат не может применять законы, которые ограничивают привилегии его граждан, либо лишают какое-либо лицо жизни, свободы или собственности без соблюдения норм отправления правосудия, или отказать какому-либо лицу в равной защите со стороны закона».
И здесь я сталкиваюсь с проблемой определения терминов «гражданин» и «лицо» в языке, коим написана четырнадцатая поправка и вся конституция — профессиональном языке, в котором подчас трудно разобраться, с косвенными ссылками на «лица» и без единого упоминания о зомби. А как же право на жизнь, свободу и стремление к счастью? А очевидная истина, что все люди равны от рождения, будь они и воскресшими? Об этом сказано в Декларации независимости, что, впрочем, толкованию конституции не противоречит. Идея-то хорошая, но в ней скорее красивые слова, чем правда: как только дело доходит до практики, воплотить в жизнь ее невозможно.
Разумеется, никаких подвижек не будет, пока мы не предпримем некие действия для изменения своего статуса нежити. Не перестроим представление живых о себе. Проблема зомби возникла не сегодня. Почти с начала прошлого века мы составляем общепризнанную часть культуры.
В годы Великой депрессии зомби прикидывались бездомными и стояли в очереди за хлебом вместе с безработными, что не особо приветствовалось, ведь мы отнимали еду у живых. В начале тридцатых годов только Герберта Гувера [7]ненавидели больше, чем зомби.
Вторая мировая война дала нам шанс предложить свою помощь обществу: большая часть воскресших мужчин поднялась на защиту страны. Однако их участие в военных действиях правительство утаило, наш вклад вычеркнули из истории. Живые не желают знать, что первыми в Нормандии высадились войска, состоящие из американских зомби.
Пятидесятые годы ознаменовались началом движения за права афроамериканцев, и зомби подвергались жесточайшей дискриминации. Публичные линчевания стали обычным делом; чтобы принять в них участие, вовсе не обязательно было вступать в ряды ку-клукс-клана. «Счастливые дни» [8], тоже мне.
В шестидесятые некоторые из нас скрывались во Вьетнаме или в Хейт-Эшбери [9]. Однако с окончанием войны и «кислотных путешествий» мы снова угодили в ту же реальность, что и раньше. С тем исключением, что не было публичных линчеваний. И появилось диско.
За тридцать прошедших с тех пор лет особо ничего не изменилось.
Думаю, пришло время это исправить.
Поразительно, сколько чудесной еды живые растрачивают впустую.
Молочные коктейли. Мороженое. Кофе.
Бублики. Овощные супы. Круассаны с ветчиной и сыром.
Кинг-бургеры. Биг-маки.
Кажется, им бы лучше съесть все это, а не швырять в беззащитного зомби, стоящего в пикете на Соквел-авеню перед заброшенным бюро ритуальных услуг с плакатом «МЫ ТРЕБУЕМ ПРЕДОСТАВЛЕНИЯ ГРАЖДАНСТВА». Я для них как подвижная цель в тире.
Приверженцев здорового образа жизни, остановившихся, чтобы запустить в меня все содержимое сумок, набитых продуктами без красителей и консервантов, яйцами от не сидящих в клетках кур и мягким тофу, я даже не считаю.
Не прошло и часу, а мне уже уделяют внимания не меньше, чем киноэкрану на внеплановом собрании по отбору кандидатов в студенческое братство. Удивляюсь, как никто до сих пор не догадался вызвать службу отлова животных. Наверное, бросаться фастфудом и стаканами с кофе куда интереснее, чем составлять протокол. Вдобавок, хоть я и есть самый настоящий зомби, вид у меня не особо грозный. Какую опасность я могу представлять, облитый детским фруктовым напитком, закиданный соевым творогом и картошкой-фри?
Поблизости начинает нарезать круги пара ворон: слетелись на фуршет из фастфуда и прочих продуктов перед пустующим ритуальным бюро. Не знаю, что меня заставило выбрать именно это место — большой охват аудитории, отсутствие пешеходного движения или тот факт, что раньше здесь было пристанище мертвых, — но вороны, предвестники смерти, добавляют этакий изящный штрих. Только вот я не знаю, что их интересует больше: еда у меня под ногами или я сам.
— Чмо! — кричат из проезжающего «форда-мустан-га», и в голову летит бутерброд с квашеной капустой и солониной. Напоследок в меня запускают банкой соуса чили, которая попадает между ног.
В следующий раз я не буду заморачиваться и пообедаю.
Разнообразие прилетевших продуктов заставляет задуматься, швыряют ли живые то, что случайно оказалось в их машинах, или специально заезжают в «7-11», «Бургер-Кинг» или «Сейфуэй» затариться чем-нибудь подходящим. Большая часть еды не тронута, многие машины возвращаются, пополнив запасы снарядов, — похоже, экспромтом тут и не пахнет.
Не лень же им мотаться туда-сюда!.. Мне это даже немного льстит; жаль, в процессе увлекательной игры «Достань зомби» они не замечают мой лозунг протеста. Впрочем, надеюсь, хоть что-то у них в головах останется. Как после тех рекламных передач, что действуют на нервы, но в то же время никогда не забываются.
— Зомби — задроты! — вопит еще один автолюбитель и запускает буррито, который шлепается о щит с плакатом, а затем скользит вниз: обертка наполовину сорвана, бобы и сальса вываливаются на траву. Типа это должно впечатлить. Ладно бы еще что подороже — возможно, я бы задумался. Но покусанный буррито за семьдесят девять центов? Я вас умоляю!..
Сейчас я не боюсь, что на меня могут напасть подростки, студенты из братства или простые обыватели. Открыто третировать зомби при свете дня живые стесняются. Стадные чувства возникают главным образом после захода солнца: пиво, виски и покров ночи помогают войти в раж. Таковы все живые. Не хотят выставлять напоказ неприглядные свойства своей натуры.
В понедельник, в самый разгар дня, физическая расправа мне не грозит. Меня не расчленят и не подожгут. Метательные снаряды из продуктов питания да бурные комментарии — больше не о чем волноваться. Само собой, какой-нибудь ябедник все равно достанет мобилку и вызовет службу отлова животных.
При звуке сирен я сначала и не встрепенулся — Доминиканская больница распложена меньше чем в миле отсюда, так что машины неотложной помощи тут не редкость. Однако вой сирен все громче, и вот из-за поворота уже появляется мигалка, а вороны, захлопав крыльями, спешно бросают свой ужин. До меня, наконец, доходит: причина — я.
Бежать я не собираюсь. Что толку? Меня без труда догонят. К тому же это только усугубит мое положение. Поэтому, опустив щит с лозунгом и по мере сил очистив волосы от квашеной капусты, я иду на звук сирен — демонстрирую добрую волю. Если мне и предстоит быть обвязанным ремнями, можно хотя бы вести себя с достоинством.
Не успел фургон затормозить у похоронного бюро, как стаканчик из кафе «Джамбо Джус» попадает мне в грудь и разрывается, заливая лицо и волосы зеленым чаем.
— Почему мы здесь? — спрашивает Хелен.
В прошлом врач, Хелен вела группу поддержки зомби еще до того, как сама сделалась одной из нас. Предыдущий опыт и позволил ей возглавить местное отделение «Анонимной нежити».
Хотя большинством филиалов «АН» руководят зомби, полного самоуправления у нас нет. О каждом новом члене группы Хелен должна отчитываться в окружном департаменте воскрешения трупов, а раз в месяц к нам заезжает координатор из живых — проверить, разлагаемся ли мы в соответствии с графиком и хорошо ли себя ведем. Впрочем, надолго он не задерживается.
Подозреваю, что из-за запаха.
Или из-за того, что Карл расковыривает ножевые раны на лице.
Уже прошла добрая половина из отведенных нам девяноста минут; в основном мы говорили о похищении Томовой руки и о том, что можно сделать для возвращения ее хозяину. Выбор у нас невелик, как и в случае с Уолтером: либо мы смиримся со случившимся, либо рискуем понести более серьезные потери, чем лишение конечности. По крайней мере закидыванием фастфудом и препровождением в приют для животных дело может не ограничиться.
Сегодня надпись на доске гласит: «ПОЧЕМУ МЫ ЗДЕСЬ?»
Ко мне наклоняется Джерри:
— Чувак, я здесь потому, что вылакал бутылку «Джека» и обкурился.
А то я не знаю.
— Джерри, а с группой ты не хочешь поделиться? — спрашивает Хелен.
— Я просто сказал, что меня бы здесь не было, пристегни я ремень.
— Наверное, — отвечает Хелен. — Но мы здесь вовсе не поэтому.
На собрание я мог бы и не попасть. Отец после моей, как он выразился, «дурацкой выходки» хотел сдать меня в приют для животных. На неделю. Это максимальный срок, который зомби может там находиться, а затем его передают властям округа, откуда прямая дорога в руки какого-нибудь студента отделения пластической хирургии.
Мама и не пыталась привести доводы в мою защиту, просто стояла и ждала, пока отец, усадив меня в собачий вольер, ругался и потрясал кулаками. В конце концов, он пошел на попятную — ведь каждый день моего пребывания в приюте обошелся бы ему в пятьдесят баксов.
И хорошо. Условия проживания там не сказать что плохие, а сухой кошачий корм по вкусу почти не отличается от маминого мясного хлеба. Но я бы не смог увидеться с Ритой.
Сегодня она сидит напротив меня с булавкой «Сигма Хи» в левом ухе, в белом пуловере, с красным шарфом на шее, который кажется рекой крови под мертвенно-бледным лицом. Перчаток нет. Она красит красным лаком ногти левой руки, затем, пока лак не засох, подносит руку ко рту и дочиста вылизывает каждый ноготь.
Неожиданно мелькает мысль: вот бы стать ее ногтем.
— Мы продолжили существование не просто так, — говорит Хелен. — Кто-нибудь объяснит, почему?
Тишина. Все смотрят друг на друга. Даже Карл воздерживается от ехидного замечания.
Сидящий рядом с Ритой Том поднимает свою единственную руку и шевелит пальцами в воздухе.
Не могу не восхищаться Томом — нашел в себе силы прийти на собрание! Если у тебя стащили руку, это не просто унизительно и досадно, но еще и тяжело в психологическом плане. Хоть проку от той руки было мало, и физической боли от ее отсутствия Том не ощущает, у него осталась пустая суставная ямка, которая отныне будет постоянно напоминать ему о потере. Да и равновесие удерживать трудно.
— Руку можно не поднимать, Том.
— Да. Хорошо. — Том опускает руку. — В общем, я считаю, мы здесь потому, что нам нельзя стать мертвыми.
— Гениально! — хохотнув, восклицает Карл. — Такую чушь может спороть только вегетарианец.
— И почему ты вечно брюзжишь? — спрашивает Наоми, при этом ее рот безвольно провисает с правой стороны под пустой глазницей.
— Ох, не знаю, — отвечает Карл. — Возможно, потому, что все мое общение ограничивается просиживанием с вами в этой комнате дважды в неделю. Я не могу просто сходить в кино, прогуляться по пляжу или сыграть партию в гольф.
Карл был членом элитного клуба «Сискейп ризорт», регулярно ходил на званые ужины и якшался со сливками общества округа Санта-Крус.
Наоми затягивается и выпускает дым ему в лицо.
— Даже если тебе хреново, у тебя нет права срывать злость на нас. Да и зачем?
— Замечательный вывод, — хвалит Хелен. — Спасибо, Наоми.
Хелен идет к доске. Я гляжу на Риту: теперь она лижет ногти на правой руке. Язык уже красный. Интересно, какой у него сейчас вкус — «Ревлон» или «Эсте Лаудер».
Хелен поворачивается к нам и садится. На доске под надписью «ПОЧЕМУ МЫ ЗДЕСЬ?» появились слова: «ОБРЕТИТЕ ЦЕЛЬ».
— Том, по вашим словам, мы здесь, потому что нам нельзя стать мертвыми.
Том с блуждающим взглядом кивает, потирая пустую суставную впадину правой руки.
— Не могли бы вы пояснить свою мысль?
— Конечно, — с готовностью отвечает Том. — Понимаете, когда-то я стал вегетарианцем, и этот выбор осознанным не назовешь.
— Еще бы, — вставляет Карл.
— Во всяком случае, каких-то особых причин не было, и о здоровье я не заботился. Я перестал ощущать потребность в мясе. Без всякого умысла. Мне казалось, это произошло со мной случайно, и я смирился.
— И что? — вмешивается Джерри. Губы у него фиолетовые от диетической виноградной газировки. — Мы типа не мертвые, и потому нам надо прекратить жрать биг-маки?
— Нет же. Я пытаюсь объяснить, что на этот раз для меня все по-другому, — говорит Том. — Это тоже было непредумышленно, но, вероятно, мое существование продолжилось не случайно, а по какой-то причине.
— С какой-то целью, — поправляет Хелен.
Том кивает.
Я окидываю взглядом комнату. Смотрю на Карла, мусолящего раны на лице. На Тома без руки и половины лица. На облизывающую ногти Риту. На улыбающегося идиотской улыбкой Джерри, с красными щеками и фиолетовым ртом. На Наоми, у которой вместо глаза пустая раздробленная глазница.
— Почему мы выжили, а другие нет, точно не знает никто, — говорит Хелен. — Но я согласна с Томом. Мы все остались здесь для какой-то цели, и каждый должен выяснить, что это за цель.
— Что до меня, — заявляет Джерри, — моя цель — познакомить всех женщин с новым значением слова «стояк».
Над шуткой, похрюкивая и кивая головой, смеется только он сам, — все зубы выставлены напоказ, как медали.
Вероятно, Риту веселит то, что Джерри смеется в одиночку, и она тоже начинает хохотать. К ним присоединяется Том, затем Наоми, и вскоре вокруг не остается ни одной серьезной мины. Это напоминает мне один недавний сон.
Мы все сидим в лимузине, суперкрутой тачке, — что-то вроде «хаммера». В руках у Джерри его любимый «Джек Дэниелс», который он заливает прямо в торчащие наружу мозги, чтобы побыстрее забалдеть. Том то выдергивает, то вновь вставляет на место свою правую руку, словно фокус показывает, а Хелен смеется и задирает на спине рубашку — демонстрирует, где вышли пули. Наоми, потягивая шампанское, болтает по мобильному телефону, на брови над пустой глазницей надпись: «Свободно». Карл готовит барбекю, дым от которого выходит через люк в крыше лимузина. Он нарезает мясо, а затем вставляет нож в одну из ран на своем лице, как в подставку. Напротив меня сидит Рита. Ни капюшона, ни высокого воротника, ни шарфа на ней нет, лишь черное вечернее платье длиной до колена, с тонкими бретельками. Открытое тело словно алебастровое, покрыто шрамами. И они великолепны.
Я не понял, к чему был сон, но проснулся в хорошем настроении, с явным предчувствием чего-то приятного. Может, я и тешился напрасными надеждами, однако обстановку, царившую в том лимузине, уловил точно.
Мы все были счастливы.
В следующие полчаса Хелен отступает от обычного распорядка, и мы говорим о том, чем бы занимались, если бы нам дали волю, и нам не приходилось париться по поводу, кто мы есть, как выглядим и что о нас думают окружающие. То есть говорят остальные, а я пишу на доске и издаю хрюкающие звуки, иногда взвизгивая, отчего все снова смеются. Даже Карл не отмалчивается и ухитряется привнести нечто конструктивное. Да, он брюзга и брюзжит не переставая, но общаться с ним можно, потому что он трезво мыслит и не считает свое поведение правильным.
— Отлично, — говорит Хелен, взглянув на часы. — Напоминаю: в следующую пятницу с собой на собрание нужно привести выжившего.
Меня это волнует гораздо сильнее, чем остальных. Я пока никому не рассказывал о петиции; планирую принести ее в следующий раз, когда придет много народу, — чтобы собрать побольше подписей. Не знаю, есть ли смысл, ведь с юридической точки зрения толку от писем в инстанции, как от обещаний какого-нибудь политика, но мне все равно хочется отправить петицию, заручившись изрядным числом подписей.
А еще мне не терпится снова увидеть Рея и близнецов. Или хотя бы одного Рея. Может, он захватит с собой несколько банок оленины — угостить компанию.
— Теперь, — объявляет Хелен, — прошу вас разбиться по парам. В оставшееся время проведем упражнение по налаживанию эмоционального контакта.
Не успеваю я пошевелиться, как сидящий рядом с Ритой Том разворачивается к ней, Джерри хватает Наоми, а нам с Карлом остается сидеть по краям полукруга и сверлить друг дружку взглядами.
— Черт побери, Энди, — бурчит Карл, направляясь ко мне, — ничего не поделаешь. Придется терпеть.
Я поднимаюсь и кое-как обнимаю его. Поскольку я дюйма на четыре выше, мне видна макушка Карла. У него седеющие, нечесаные волосы, кожа на голове сухая и шелушится. Ему следует чаще пользоваться шампунем. Дезодорант или туалетная вода тоже не помешают. Хотя кто бы говорил…
Объятия призваны пробуждать в нас чувство симпатии, давать эмоциональный и физический комфорт, напоминать о том, что мы остались людьми. А я ощущаю только неловкость. Я не гомофоб; и я не Джерри — у меня не встает на все, что шевелится. Вряд ли это упражнение принесет мне какую-то пользу, только лишний раз покажет, что толку от моей левой руки теперь не больше, чем от лопнувшего баскетбольного мяча.
— Сосредоточьтесь на своих ощущениях, — приказывает Хелен мягким, вкрадчивым голосом, расхаживая по комнате. — Не вспоминайте о прежней жизни, не думайте о чувствах, которые вам хочется вернуть. Помните, нельзя зацикливаться на прошлом. Все, что было с вами раньше, закончилось.
Она говорит нам это почти на каждом собрании. Просит подкреплять такое мышление положительными зрительными образами, ставить во главу угла сегодняшний день. Пусть воспоминания начинаются с того мгновения, когда вы попали в аварию, или вас расстреляли, или вас загрызли собаки. Вот что имеет значение. Вот где начинается ваше новое бытие.
Если спросить живых о самом первом их воспоминании, у большинства всплывет в памяти, как их кормили грудью, как они катались на трехколесном велосипеде, боялись темноты, как переодевались в пижаму, обнаружили у себя пупок, возились с жуками, как пошли в школу, получили первую мягкую игрушку или отмечали первое Рождество.
Самого рождения не помнит никто.
Тебя выталкивает из матки, ты протискиваешься через влагалище, весь в околоплодных водах и плацентарной крови, и оказываешься в шумном мире со странными запахами и слепящим светом. Кто-то в белой маске и перчатках захватывает твою мягкую головку хирургическими щипцами.
Неудивительно, что новорожденные кричат.
Мое новое бытие — рождение в форме зомби — началось с неприятной мысли: теперь, завидев меня, маленькие девочки будут бросать мороженое и с криком удирать.
Неплохое первое воспоминание, правда?
Хотя, наверное, могло быть гораздо хуже. Я мог проснуться, когда похоронных дел мастер утрамбовывал полости в моем теле тампонами со специальным гелем.
В придачу к неприятным воспоминаниям и комплексам, связанным с представлением о самом себе, воскресшие страдают от массы других невзгод, с последствиями которых трудно справиться даже самому участливому и опытному психотерапевту.
Я думаю об Энни.
О том, что мне запрещают с ней видеться. Разговаривать. Писать письма или е-мейлы и общаться любым другим способом. Я просто хочу знать, как у нее дела, быть уверенным, что с ней все в порядке, что она молодец.
Да просто знать, что она есть.
Если твоя жизнь уничтожена, а сам ты обратился в нежить, все кажется нереальным. И то, что происходит с тобой сейчас. И то, что сулит будущее. И память о прошлом. Настоящее не в меру сюрреалистично, будущее — безрадостно, а прошлое досталось наследникам, распродано, ушло с молотка и хранится в таком месте, где не всплывут воспоминания о том, что ты потерял.
Еще более нереально, что жена и дочь, которые составляли часть твоей жизни, больше не с тобой. Такой фокус: оп! — и нету. Вот ты возвращаешься в машине с вечеринки, а вот ты уже зомби, ковыляющий домой по обочине шоссе. Разве что дома у тебя нет. И жены. И дочери. Их удалили из твоего бытия. Ни прощальных писем. Ни памятных подарков. Ни фотографий. Ничего, что напоминало бы об их существовании. Порой ты и сам уже сомневаешься: может, это был лишь сон, после которого ты проснулся в нынешнем кошмаре?
Я не был на похоронах Рейчел и не видел ее тела, поэтому мне приходится верить родителям на слово, что она лежит на глубине шести футов под могильным камнем на первоклассном земельном участке кладбища Соквел. По крайней мере есть могильный камень. Надгробие. Своего рода осязаемое доказательство того, что Рейчел существовала. Того, что случилось с ней, пока я временно был мертвым.
С Энни все по-другому. Никаких осязаемых доказательств. Ничего, на что я мог бы посмотреть и с уверенностью сказать: я знаю, что с ней. Знаю, что она все еще жива. Знаю, что она вообще существовала.
Я думаю об этом и вижу девочку в розовых брючках, розовых туфельках и розовой кофточке на молнии. Девочка в изумлении таращит на меня огромные синие глаза. Она примерно того же возраста, что и Энни, и у нее такие же тонкие светлые косички. На расстоянии добрых тридцати футов вокруг скамейки, где я сижу, множество людей — взрослых — испуганно кричащих. Но только не малышка. Она стоит не далее чем за десять футов, спокойная, как далай-лама.
А почему бы ей здесь не стоять? Я никого не трогаю. Никому не угрожаю. Просто сижу в парке на скамейке с маркерной доской на шее. На доске надпись жирными черными буквами: «Зомби тоже люди».
Несколько взрослых, не выходя за границы зоны безопасности, что-то орут, угрожая мне физической расправой, если я посмею прикоснуться к девочке. Забавно, но никто из них не рискует войти в круг и спасти малышку от большого, свирепого зомби.
Она смотрит на меня, потом на плакат и снова на меня, будто пытается что-то понять. Наконец, указав мне на грудь, на мой манифест о равноправии, спрашивает:
— Это правда?
Я киваю.
Не успевает она задать следующий вопрос, как ее мамаша, что твой регбист, влетает в круг, хватает дочь в охапку и убегает, оставив меня в одиночестве в центре созданной живыми защитной зоны радиусом тридцать футов.
Интересно, до чего бы мы договорились, не прискочи ее мамаша. Села бы девочка рядом со мной? Смог бы я ответить на другие вопросы? Изменилось бы хоть что-нибудь к лучшему?
Уверен, малышка станет расспрашивать родителей о том зомби, которого она видела сегодня в парке, и о лозунге на доске. Спросит, правда ли, что зомби тоже люди. Разумеется, родители объяснят ей, что зомби не люди. Зомби — отвратительные грязные существа, и ей не следует прикасаться к ним и доверять им. И конечно, со временем девочка станет достаточно взрослой, чтобы уверовать в это.
Однако во мне теплится надежда, что она пропустит мимо ушей родительские увещевания и станет думать самостоятельно. Что она уговорит друзей принять ее сторону. Что когда-нибудь я буду сидеть на скамейке, и никто не обозначит зону безопасности на расстоянии тридцати футов.
Надежда все еще жива, когда рядом тормозит фургон службы отлова бродячих животных.
В среду вечером я сижу у себя, ем печенье «Орео», запиваю вином «Шато Ла Тур О-Брион» урожая 1982 года (350 долларов за бутылку), смотрю «Челюсти» по каналу «Браво» и жалею, что нет трюфелей.
Сверху доносится топот и ругань родителей. Не могу разобрать, что говорит мама, но отец то и дело выкрикивает фразы типа «клоун ублюдочный» и «почему бы не сдать его на органы?». Добавляю звук в телевизоре, чтобы не слышать их, как вдруг ко мне стучат.
Я никого не жду.
У всех моих бывших друзей весьма кстати развилась амнезия, благодаря которой исчезли даже намеки на дружеские отношения, существовавшие между нами до того, как я воскрес. Время от времени я встречаю их, когда иду на собрания. При виде меня улыбки мгновенно исчезают с лиц. Оскорблений они, конечно, не выкрикивают и не смеются надо мной вместе с другими живыми, но взгляд всегда отводят в сторону.
Из нашей группы ко мне отродясь никто не заходил, да я и не приглашал. Вот бы родители обрадовались: в комнате полно зомби, они заняли все стулья, смердят на весь дом, играют в «Тривиал персьют» под музыку группы «Green Day» или «Bachman Turner Overdrive».
Интересно, стала бы мама угощать их шампанским?
Снова стучат, уже настойчивее. А вдруг Рита зашла спросить, не хочу ли я прогуляться? Не могу позволить себе поверить в это, иначе разочарование будет жестоким. Кто бы это ни был, надеюсь, ему не придет в голову возмущаться, если в бордо обнаружатся крошки печенья.
На пороге в темноте стоит Джерри, с плеча свисает рюкзак, на голове — сдвинутая набок бейсболка «Окленд Атлетикс». Улыбается во весь рот — явно хотел сделать мне сюрприз. Рядом с ним Том с менее жизнерадостным выражением лица, хотя он все-таки поднимает уцелевшую руку и вяло мне машет.
— Энди, дружище! — приветствует Джерри. — Чем занимаешься?
Киваю на телевизор: Роберт Шоу как раз скатывается с палубы, чтобы принять неминуемую смерть. Сделав большой глоток, протягиваю вино Тому. Он отказывается. А вот Джерри не ждет приглашения: хватает бутылку, запрокидывает голову и льет содержимое в рот — он напоминает мне птенца, раскрывшего клюв и ожидающего отрыгнутой перемолотой пищи. Что не так уж далеко от правды.
Мгновение спустя ободранное лицо искажается брезгливой гримасой, он убирает ото рта бутылку и выплевывает красную жижу прямо на пол.
— Фу! — говорит он, отхаркиваясь. — Что там за хрень?
Достаю из кармана треников два печенья «Орео».
— Черт! — Он не перестает сплевывать вино, слюну и клеклые куски на пол. — Ну и мерзость.
Том тянет левую руку к печеньям.
— Можно мне одно?
Я отдаю ему оба, и он поглощает их без видимого удовольствия. Затем отбираю у Джерри бутылку, пока он не уронил ее. Одна десятая «Шато Ла Тур О-Брион» и так на полу.
— Забудь про вино и печенье, — обращается ко мне Джерри, сплюнув еще раз. — Обувайся. Сегодня мальчики гуляют.
Заманчиво. С другой стороны, уже больше девяти вечера. После того, как я недавно загремел в приют для животных, отец торжественно пообещал собственноручно расчленить меня, попади я туда еще раз, поэтому, хоть до полуночи есть время, отправляться в культпоход без сопровождения мне не особо хочется. Но тут Джерри произносит магические слова:
— Идем к Рею.
Мы выбрались через заднюю дверь и, обогнув дом, направились к оврагу. По мнению Джерри, знакомство с Реем поднимет Тому дух, и скорбь по утраченной руке отступит. Возможно, мотивы Джерри и объясняются этим, но лишь частично: наверняка соблазнил Тома лишь для того, чтобы еще раз полистать у Рея стопку «Плейбоя».
Тому преодолеть овраг нелегко — сказывается отсутствие правой руки. Даже Джерри пару раз падает и больно ударяется копчиком, чертыхается и подтягивает штаны. Как ни странно, я не испытываю ни малейшего затруднения. Возможно, из-за того, что мне не терпится снова побывать у Рея. Или потому, что я уже много раз ходил этой дорогой. Я не поскальзываюсь и не спотыкаюсь, словно до меня, наконец, дошло, как работает мое новое тело.
Мы крадемся переулками и пустырями, огибаем стороной центр Соквел-виллидж и выходим на Олд-Сан-Хосе-роуд как раз перед полем, где впервые встретили Рея и близнецов. Мимо проносится пара машин, однако, если не считать запоздалого автомобильного гудка и выкрика «Уроды!», до зернохранилища мы добираемся без происшествий.
— Служба отлова бродячих животных! — объявляет Джерри, заходя внутрь через заднюю дверь. За ним идет Том, я замыкаю шествие.
На каменных стенах блики от пламени. Рея толком не видно, слышен только его голос:
— Давайте-давайте, проходите.
Он по-крестьянски растягивает слова, и мне кажется, что мы того и гляди застанем его за дойкой коровы. Но нет — он сидит перед костром лицом к нам, с бутылкой пива и наполовину оприходованной банкой оленины. Близнецов не видно.
Рей отхлебывает пиво и кивает нам:
— Вижу, вы привели новенького.
— Это Том, — докладывает Джерри.
Том еще ни слова не обронил с того времени, как попросил у меня печенье. Похоже, ему очень хочется есть — кивнув на банку, стоящую на земле рядом с Реем, он спрашивает:
— Что там?
— Роскошное рагу от Рея. — Хозяин подцепляет вилкой кусочек. — Оленина. Свежие консервы. Если голоден, угощайся.
— Я вегетарианец. — В голосе Тома улавливается отвращение.
— Каждому свое, — говорит Рей. — Поверь, ты представления не имеешь, от чего отказываешься.
В отличие от Тома, я имею представление, поэтому подхожу к костру и сажусь рядом с Реем, который протягивает мне банку и снабжает вилкой.
Джерри еда не интересует.
— Вот, возвращаю. — С благоговением археолога, извлекающего древние рукописи, он вытаскивает из рюкзака стопку «Плейбоя». — Можно взять еще?
— А не хочешь почитать подольше эти? — интересуется Рей.
— Не-а, — отвечает Джерри. — Я отсканировал и распечатал все картинки. Теперь хватит и потолок в спальне заклеить.
Джерри говорит это с нескрываемой гордостью.
Будь он живым, можно было бы зарегистрироваться на сайте «Плейбоя» и скачать картинки в компьютер прямо оттуда. Но поскольку зомби запрещено пользоваться Интернетом, Джерри вынужден действовать по старинке.
— Тогда иди выбирай. — Рей машет рукой в сторону кладовки за моей спиной. — Можешь и себе баночку прихватить, если есть желание.
Пока Джерри занят журналами, я копаюсь в банке с олениной, как ребенок — в стаканчике с политым сиропом мороженым. На вкус слегка напоминает курятину, хотя отдает дичью, и перед глазами встает картина: охотник бесшумно крадется по лесу за добычей. Никогда не ходил на охоту — ни на оленя, ни на уток, ни на что другое, чего не найдешь в упакованном виде в секции заморозки магазина «Сейфуэй». И даже удочку ни разу в жизни не закидывал. Но сидя здесь, возле костра, загребая в рот консервированное мясо, сок от которого стекает по подбородку, я ощущаю себя почти первобытным человеком.
Том по-прежнему мнется в нескольких футах от костра, как ребенок, который и не надеется, что его примут играть в кикбол.
— Да не стой ты столбом, — обращается к нему Рей. — Пиво-то будешь?
Помявшись, Том кивает и садится. Рей приносит из кладовки четыре «Будвайзера» и, вручив каждому по бутылке, устраивается у костра напротив Тома.
— За новых друзей и старые привычки, — говорит Рей, подняв бутылку.
— И за голых женщин! — У Джерри в руках кипа журналов.
Мы с Томом не отвечаем: он, похоже, стесняется, а я говорить не могу. Да и некогда мне — рот набит олениной.
Несколько минут проходит в тишине, слышно лишь, как мы чавкаем, глотаем пиво да Джерри шелестит страницами, восклицая изредка: «Ни фига себе!»
— Ну, Том, расскажешь о себе? — просит Рей.
Том отхлебывает пиво.
— Меня задрали канарские доги.
— Ох! Больно, наверное.
— Ага. — Том трогает свисающие с лица клочья кожи. — Надо было заниматься пуделями.
— Ты тоже ходишь на собрания? — спрашивает Рей.
Ответить Том не успевает — Джерри сует ему журнал с мисс Сентябрь-1997 на развороте:
— Эй, не хочешь посмотреть?
Том некоторое время изумленно таращится на фотографию, затем мотает головой. Вероятно, ему, как и мне, не то чтобы неинтересно, а просто неловко. Огромный глянцевый снимок двадцатилетней блондинки в полный рост, на высоких каблуках, с нарочито приспущенным кружевным бельем — кому ж не любопытно посмотреть, что они там напечатали? Но если у тебя только одна рука, листать журнал и одновременно пить пиво будет затруднительно. Оленину достать — и то нужно изловчиться, придерживая банку согнутой в колене ногой.
— А руку тоже собаки оторвали? — спрашивает Рей.
Том вертит головой по сторонам, будто ждет ответа от кого-то другого. Потом до него доходит, что вопрос адресован ему.
— Нет, — отвечает он, разглядывая свое пиво. — Руку украли.
— Украли?! — переспрашивает Рей.
Том неохотно пересказывает грустную историю о похищенной на мемориальном кладбище Оквуд руке.
— Вы знаете, где живут эти подонки? — спрашивает Рей.
— Они из братства «Зигмунд Хай», — говорит Джерри.
— «Сигма Хи», — поправляет Том.
— Какая разница…
Джерри подтянул к себе банку «роскошного рагу от Рея», откручивает крышку, а другой рукой продолжает листать сентябрьский номер за 1997 год.
— Вы пытались отнять?
Том мотает головой.
— Хотели было, а потом решили, что возникнет куча проблем с законом.
— Какие проблемы с законом, если возвращаешь то, что принадлежит тебе? — удивляется Рей.
Под таким углом мы это дело не рассматривали.
— О, а штука ничего! — Джерри с набитым ртом облизывает пальцы. — Попробуй, Том.
— Я вегетарианец.
— Брось заливать. Ты сам говорил, что ешь рыбу.
— Мясо и рыба — не одно и то же, — отбивается Том.
— Да какая на хрен разница! — Джерри демонстрирует универсальный жест, означающий мастурбацию.
— А как насчет тунца, хочешь? — предлагает Рей, поднимаясь. — Кому-нибудь принести еще пива?
Мы с Джерри поднимаем руки.
— У тебя есть тунец? — Том не верит своим ушам.
— Недавно поймал и закатал в банки, — отвечает Рей, скрываясь в кладовке. — Хотя ловил, собственно говоря, не сам.
— А кто? — спрашивает Том.
— Один мой друг.
Рей появляется снова. Нам с Джерри он выдает по бутылке, а Тому вручает банку с тунцом и вилку.
С моего места содержимое банки кажется все той же олениной, но зрение у меня совсем не то, что раньше.
Том поднимает банку вверх и разглядывает в свете костра, затем захватывает ее ступнями, отвинчивает крышку и снова берет в руку — нюхает.
— Пахнет не тунцом, — говорит он.
— А как на вкус? — спрашивает Рей. — Я сам еще не пробовал.
Том подцепляет тонюсенький кусочек тунца и осторожно кладет в рот. С сомнением он поднимает бровь, затем берет еще один кусок — на этот раз нанизывает его всеми зубцами вилки, — жует, и брови на его растерзанной собаками физиономии ходят ходуном.
— М-м, и правда вкусно.
На несколько минут разговор прерывается — Том уплетает тунца, а Джерри продолжает получать удовольствие от журналов. Не успеваю я покончить со второй бутылкой пива, как Том опустошает банку.
— Если хочешь, могу дать тебе с собой, — предлагает Рей.
— Спасибо, — говорит Том, облизывая пальцы. — Было бы замечательно.
— Вообще-то я угощаю всех, — добавляет Рей. — А вы взамен помогите мне уладить одно дельце.
— Конечно, — соглашается Том.
— Что за дельце? — интересуется Джерри.
— Гы-ы-ы, — мычу я.
В «шеви-люмина» 2001 года Рей за рулем, Джерри на месте штурмана, я на заднем сиденье за Джерри, а Том — слева от меня. Он явно нервничает. У меня не работает левая рука, а у Тома нет правой; мы как сиамские близнецы, привыкающие к тому, что нас недавно разделили.
Рей настроил радио на волну 107,5. «Кей-пи-ай-джи» — радиостанция центрального побережья, передает в основном кантри, фолк и классический рок-н-ролл. Мы мчимся на север по дороге, параллельной шоссе № 1, в центр города Санта-Крус, а в машине на всю катушку играет группа «The Who».
Композиция «Волшебный автобус» мне хорошо знакома, но на этот раз бэк-вокалисты слегка фальшивят, хотя и вполне гармонично друг с другом. Я с трудом могу отличить их голоса от фальцета Джерри, который безжалостно перевирает слова.
Рей сворачивает с шоссе, и мы петляем по жилым улочкам, окружающим главные магистрали города. Возможно, не следовало садиться в машину: если дерьмо у отца в заднице вскипит еще хоть раз, он мигом отправит меня в зверинец. Но что мне остается? Маяться в своей комнате, переключаясь с реалити-шоу на нудные сериалы или телеверсии фильмов с прорвой рекламы продуктов, которые мне и покупать-то запрещено, а использовать — и подавно?
Если уж суждено медленно загнивать, не желаю делать это, вперившись в телик.
После «Волшебного автобуса» из динамиков доносится мелодия Стиви Рей Вона. Композиция известная, но названия не припомню. И самое интересное — вновь слышен тот же бэк-вокал, что и в песне «The Who».
— Ты и вправду думаешь, что получится? — спрашивает Том.
С мрачного, изорванного лица на меня глядят воспаленные глаза, глядят с надеждой, которая в одно мгновение сойдет на нет, скажи я ему не то, что он хочет услышать.
Положа руку на сердце, я понятия не имею, выйдет ли у нас что-нибудь. Не знаю даже, удастся ли нам остаться невредимыми. И такая ли замечательная эта идея, если припомнить случай с Уолтером.
На мгновение я задумываюсь. Хорошо бы отставить в сторону все сомнения и подбодрить Тома, но давать ему повод надеяться попусту тоже не дело. Однако, взглянув на то место, где должна быть его правая рука, я понимаю: для нас и напрасная надежда — уже победа.
Том все еще смотрит на меня; по выражению его лица ясно, что он изо всех сил старается верить. Поднимаю кверху большой палец правой руки, как Роджер Эберт [10], и произношу: «Ыйде».
Том понятия не имеет, что я сказал, да это и не важно. И без того изуродованное лицо перекореживает улыбка.
Пять минут спустя мы тормозим за три дома от здания «Сигма Хи».
Большинство студенческих братств Калифорнийского университета в Санта-Крус базируется за пределами кампуса, и нам это на руку — не надо думать о том, как справиться с охранниками. Но уже скоро одиннадцать, вот-вот наступит комендантский час. Хотя с другой стороны, мы намерены вторгнуться в помещение, где полно живых; все они входят в группу, на законных основаниях зарегистрированную в учреждении образования — Калифорнийском университете, и волноваться о нарушении комендантского часа — все равно что, явившись грабить банк, переживать по поводу неоплаченной парковки.
— Как будем действовать? — спрашивает Джерри.
— Думаю, кому-то из нас нужно отвлечь на себя внимание, — говорит Рей, — а остальные тем временем осмотрятся на месте и найдут Томову руку.
— Вроде ничего сложного, — выносит вердикт Джерри.
Том усердно кивает, при этом лоскуты кожи у него на щеках хлопают словно крылья — того и гляди лицо взлетит.
— Что ж, поскольку от Тома и Энди в рекогносцировке на месте и поисках толку мало, — продолжает Рей, — им нужно постараться поднять такой шум, чтобы кое-кто смог пробраться внутрь, взять руку и убежать.
Мы смотрим на Джерри. Несколько секунд он согласно кивает, затем брови его ползут вверх — дошло!
— Я? Почему я?!
— Наших безруких друзей одних оставлять нельзя — вдруг с ними что-нибудь случится? — отвечает Рей.
Джерри открывает рот, чтобы возразить, но лишь матерится себе под нос.
Том стонет и прикрывает лицо уцелевшей рукой.
— Не дрейфь, — приказывает Рей. — Тебе помогут.
— Помогут? — Джерри переводит взгляд с Рея на нас с Томом. — Кто?
— Не стоит недооценивать находчивость Рея. — Рей нажимает кнопку на центральной консоли.
Крышка багажника открывается, «люмина» ходит ходуном. Через десять секунд по бокам машины возникают Зак и Люк.
Теперь понятно, откуда у бэк-вокала в «Волшебном автобусе» ноги растут.
Мы с Томом прячемся в темноте напротив здания «Сигма Хи» и с тоской смотрим в сторону «люмины», припаркованной за полквартала от нас. В свете уличного фонаря машина кажется надежной гаванью, взывающей к здравому смыслу, который лично у меня зачастую просыпается после того, как в полной уверенности в своей правоте я принял решение действовать.
Неумолимо приближается полночь. У меня в арсенале одна рабочая рука и одна рабочая нога, а сам я вот-вот стану наживкой. Однако здравому смыслу противится растущая потребность восстановить справедливость: вернуть Тому конечность и воздать по заслугам тем, кто ее похитил. Тем не менее я слышу, как внутренние часы отсчитывают секунды, оставшиеся до комендантского часа.
— Есть что-нибудь? — спрашивает Том.
Мотаю головой. Не знаю, видит ли он меня. Зрение у него хуже моего, а я не могу разобрать даже, что за знак стоит в конце квартала. Где уж мне заметить, когда Рей даст нам сигнал к началу операции.
По отмашке Рея мы должны пересечь улицу и ввалиться на веранду «Сигма Хи», в духе голливудских зомби, чтобы выманить членов братства на улицу. Рей — из нас он меньше всего похож на зомби и при слабом освещении да в толпе пьяных недорослей вполне может сойти за живого — вмешается и на правах сопровождающего извинится, что не усмотрел за нами, пока нас не отделали битами и не подожгли. Мы втроем будем отвлекать внимание, а Джерри и близнецы тем временем прошмыгнут внутрь через черный ход и найдут руку.
Если план «А» не сработает, придется штурмовать здание — таков план «Б». Постараемся нагнать на них страху и закончить поиски до приезда службы отлова животных.
Эх! Жаль, что шанс стать нежитью может выпасть лишь раз…
Вот только не знаю, как действовать, если оба наших плана провалятся. Том по крайней мере убежит, а у меня такой шикарной возможности нет. Значит, от драки не отвертишься. Если дело дойдет до этого, надеюсь, мне удастся хотя бы одного из них утащить с собой на тот свет.
Слева от меня Том что-то бубнит. Спустя мгновение до меня доходит: он повторяет одну из излюбленных мантр Хелен. «Я выжил… Я выжил… Я выжил…»
У здания «Сигма Хи» тишина и спокойствие, Рея нигде не видать. Ожидание расслабляет, что неудивительно. Впрочем, я все-таки испытываю тревогу. Не воспоминание о том, как тревожился когда-то, а именно физические ощущения, сопровождающие такое состояние. Впервые со дня смерти я чувствую нечто похожее на выброс адреналина.
Развить эту мысль я не успеваю — из здания братства доносится рев. Секунду спустя окно наверху разбивается вдребезги. Из окна вылетает тело, катится по крыше, срывается и падает лицом вниз на траву перед домом.
— Это сигнал? — спрашивает Том.
Крики и шум из разбитого окна становятся все громче, а из-за здания братства с воплем «План Б! План Б!» выскакивает Рей.
Он выбегает на тротуар и несется к «люмине». На соседних верандах зажигаются огни, в том числе и в доме, у которого стоим мы.
Тело, скатившееся с крыши на лужайку перед «Сигма Хи», поднимается и идет к нам, задрав кверху три руки.
— Есть, чувак! — орет Джерри, победоносно размахивая Томовой конечностью.
Том радостно всхлипывает.
В здании братства полный бедлам. Народ кричит и визжит, в окне видны суетящиеся фигуры. Распахивается парадная дверь, и оттуда вылетают двое живых, преследуемые Заком, а может, Люком — точно не скажу.
Мы с Томом ковыляем через улицу навстречу Джерри. В это время Рей подгоняет «люмину», выбирается из нее и спешит в сторону «Сигма Хи».
— Возьмите машину! — кричит он набегу.
— А вы как же? — орет Том.
— Убирайтесь отсюда! — И Рей скрывается за зданием братства.
Дважды повторять мне не нужно. Вдали слышен вой сирен, а турне в фургоне службы отлова животных никак не вяжется с идеей о триумфе справедливости, которой чуть ранее я оправдывал нашу операцию.
Джерри перебрасывает добычу через машину, Том ловит ее одной рукой, как звезда НФЛ, и усаживается на переднее пассажирское сиденье, я плюхаюсь позади него и закрываю дверцу. Не успеваю я пристегнуться, как Джерри топит педаль газа, и «люмина» срывается с места под начальные аккорды «Ковра-самолета» группы «Steppenwolf».
Сирены все ближе, в заднее окно видно, как из соседних домов выскакивают люди, и я рад, что покидаю это место.
— Йо-хууу! — орет Джерри, еле вписавшись на полном ходу в первый поворот, отчего меня заносит в сторону, и моя физиономия впечатывается в боковое окно. — Берегите яйца, парни! Щас покажу, как надо ездить!
Пока не достигли следующего поворота, я быстренько пристегиваюсь.
— Сбавь скорость! — умоляет Том, бережно обнимая руку.
Джерри резко поворачивает налево, шины визжат, и зад «люмины» заносит вправо.
Хуже, чем давать советы водителю, может быть только желание давать такие советы при отсутствии дара речи: все, что я могу, — это озвучивать свои переживания выкриками.
Движение на улице небольшое, но, заметив любую машину, Джерри разворачивается и мчит в обратную сторону. С места преступления мы благополучно скрылись, и не следовало бы привлекать к себе внимание, но наш водитель — двадцатиоднолетний выпендрежник — и слышать ничего не хочет.
Том изучает вновь обретенную конечность.
— Э! А рука-то не моя.
— Не твоя? — переспрашивает Джерри.
— Нет.
— Уверен?
— Уверен! — нетерпеливо отвечает Том, повышая голос. Левой рукой он держит правую за запястье. — Видишь?
Даже мне с заднего сиденья заметно, что она минимум на два дюйма короче левой руки, да к тому же покрыта густыми черными волосами.
Обогнав «фольксваген-ванагон», Джерри бросает взгляд на Тома.
— Ой.
— Ой? — возмущается Том. — И это все?
— Чувак, да их там была целая прорва. Все бы я не унес. Выбрал ту, что смахивала на твою.
— Вот это смахивает на мою? — Том трясет рукой перед носом у Джерри.
— Чувак, ну говорю же, извини.
— И что мне прикажешь с ней делать? — Рука летит на приборную панель.
— Примерь ее, — предлагает Джерри.
— Примерить?! Я что, похож на чудовище Франкенштейна?
Задержав на секунду взгляд на Томе, Джерри произносит:
— Ну, ты сам…
Впереди загорелся красный свет, и Джерри выдает все пятьдесят миль в час на участке, где разрешено лишь тридцать пять. Из меня вырывается предупредительный вопль, однако Джерри лишь увеличивает скорость. Если б я мог, я бы покрылся холодным потом.
— Красный! Красный! Красный! — орет Том, вмиг забыв о правой руке и тыча левой в лобовое стекло.
Мурлыкая под нос тему из фильма «Миссия невыполнима», Джерри все сильнее топит педаль газа, а мы с Томом в один голос орем: «Не-е-е-е-ет!». За мгновение до того, как машина вылетает на перекресток, красный свет сменяется зеленым.
— Расслабьтесь, бабульки! — усмехается Джерри. — Все под контролем.
Том сползает с сиденья, прикрыв левой рукой глаза. Я сижу за спиной у Джерри, весь напряженный и взбудораженный. Будь мы живыми, у меня бы сердце выскочило из груди и вспотели бы руки. Поскольку такие симптомы отсутствуют, я, как ни странно, чувствую себя вполне непринужденно. К тому же я потрясен тем, что мне удалось выкрикнуть нечто вразумительное. Ни Том, ни Джерри, кажется, не заметили. А если и заметили, то не придали значения, но я вполне отчетливо выкрикнул слово «Не-е-е-е-ет». По крайней мере я так думаю. Хочется проверить, получится ли у меня повторить, или, может, сказать что-нибудь другое, но мне немного страшно и неловко, и я пробую шепотом спеть вместе со «Steppenwolf»:
Прокатись со мной, малышка,
На волшебном на ковре…
Большинство слов звучит околесицей, но некоторые получается произнести внятно, или почти внятно, и меня занимает вопрос: вдруг между песнями, которые я слушал сегодня по радио, и появившейся у меня способностью издавать членораздельные звуки, есть какая-то удивительная, космическая связь?
Может, мы сейчас в волшебном автобусе? Смогу ли я говорить, когда подойдет к концу наша езда на ковре-самолете? Или это лишь начало? Не имеет значения. Последние две недели были бодрящими, и теперь мне не терпится узнать, что нас ждет завтра. Если, конечно, финалом Джерриных гонок не станет авария с возгоранием. Под его веселое улюлюканье мы несемся по Каштановой улице к шоссе № 1, не обращая внимания на дорожные знаки и нарушая все скоростные ограничения. Том погрузился в мрачные раздумья. Джерри смотрит на меня в зеркало заднего вида, и я улыбаюсь в ответ, подняв кверху большой палец, и улюлюкаю вместе с ним.
Порой я пугаю самого себя.
Я просыпаюсь среди ночи и не помню, отчего моя левая рука не двигается, забываю о том, что я постепенно разлагаюсь, и думаю: откуда этот запах?
Другой раз увижу себя в зеркале и едва не вскрикиваю, а затем узнаю собственное перекошенное от ужаса лицо.
Иногда, сидя на матраце перед телевизором с экраном в двадцать два дюйма, что купили мне родители, я перевожу взгляд на батарею бутылок на полках и представляю, что в каждой — волшебный эликсир, который излечит все части моего тела по отдельности.
«Гргич Хилс Каберне Совиньон» восстановит левую руку, «Беринджер Фаундерс Эстейт Мерло» — левую лодыжку, «Кастелло ди Бролио Кьянти» — лицо, а «Монтичелло Пино Нуар» — голос. Отец хранит здесь и бутылки с шардоне, совиньон блан, шенен блан и рислингами, но белое вино я никогда особо не любил. Какой в нем прок? Все равно что пить «Корону» вместо «Гиннесса».
Смотрю видеоклипы «Дискотеки 80-х» на «Ви-эйч 1» и полощу горло из бутылки «Монтичелло Пино Нуар» урожая 1999 года.
Возможно, у меня просто разыгралось воображение, но сейчас у вина, похоже, больше вкуса.
После каждого полоскания глотаю волшебный эликсир и пробую спеть. Нет, я не ору что есть мочи, да и слов песен я по большей части не знаю. Знакомые слова вырываются из горла гундосым скрипом, словно мне самому страшно разувериться в возращении дара речи. Звучит «Богемная рапсодия» группы «Queen», и я добавляю громкости, чтобы заглушить собственный бубнеж. Возможно, чуть больше, чем следовало бы. Раздается стук в дверь, сопровождаемый требованием отца «вырубить эту дрянь».
Делаю вид, что не слышу.
Всего текста я не знаю, да и не важно — на большой-то громкости. Я перевираю слова, а в невнятных местах кряхчу, как утка на уроке фонетики голландского языка. Изредка получается выдать что-нибудь отдаленно знакомое — хриплый или ухающий звук, слегка напоминающий речь. Слова вроде «да», или «не», или «о». Понятно, что это лишь первые, неуверенные шаги младенца. А разве я не младенец?
Появился на свет, чтобы сгнить.
Снова учусь ходить и разговаривать.
Питаюсь молоком надежды.
С точки зрения физиологии я не понимаю, как ко мне может вернуться речь. Наверное, никак. Скорее всего я просто учусь издавать подражающие словам звуки. И все же это нечто новое. А если новизна в вашей жизни сводится к усилению запаха, утрате очередной части тела и образованию еще одного гнезда личинок, то нечто, хотя бы отдаленно намекающее на развитие событий в противоположную сторону, и есть самый настоящий шаг вперед.
Песня заканчивается, на время рекламы я уменьшаю громкость, с чувством полного удовлетворения набираю в рот вина и слушаю, как наверху костерит меня отец. Обычно после папашиных выступлений я падаю духом. Как-то не идут в голову радостные мысли, если один из родителей считает, что ты сослужишь хорошую службу человечеству в качестве расходного материала на испытаниях рубильной машины.
Сегодня его оскорбления только забавляют меня, я начинаю хохотать, захлебываюсь вином, которое вытекает из носа на постель, и я хохочу еще громче. Вскоре я так покатываюсь, что впору подавиться и умереть, будь у меня такая возможность. Неожиданно мелькает мысль: хорошо бы сейчас здесь был кто-нибудь, с кем можно разделить веселье. Кто смеялся бы вместе со мной. Кто оценил бы происходящие во мне изменения. Кто понял бы мои чувства.
По телевизору показывают, как по улице, взявшись за руки, идут мужчина и женщина. Их безупречные лица сияют улыбками, и ни один прохожий не может пройти мимо, не обернувшись. Не знаю, что они рекламируют, но на память приходит наша с Ритой воскресная прогулка, и так хочется, чтобы той парой на экране были мы!..
Ощупываю собственное лицо, трогаю пальцами швы, замысловато простегавшие кожу, и задаюсь вопросом: неужели из всего, что я получил в придачу к своему существованию в форме зомби, мне удастся исправить только голос? Вот бы сделать так, чтобы поменьше походить на труп. И быть таким же счастливым, как те двое из рекламы.
Вдруг до меня доходит: ролик призывает застраховать жизнь.
— Весь фокус в том, — поучает мама, пока я мягкой губкой наношу грим, — чтобы как следует растушевать. Под слишком рыхлым или толстым слоем изъяны не спрячешь. Наоборот, они станут еще заметнее.
Мама пользуется маскирующим карандашом тона «слоновая кость» от Ив Сен-Лоран, который отлично подходит ей под цвет лица. А мне бы что-нибудь поближе к «матовой шпатлевке». Вдобавок кожа у меня совсем сухая и словно впитывает из грима всю влагу.
— Сначала нужно очистить и увлажнить лицо, — говорит мама. — Кожа станет более гладкой, и грим лучше ляжет. А можно и скрабиком обработать.
Когда я спросил ее, чем замазать швы на лице, то надеялся, что она просто выдаст мне банку с кремом или каким-нибудь обычным средством, которое я мог бы испытать самостоятельно. Вместо этого мама притащила всю косметичку и зеркальце с подсветкой и усадила меня за кухонный стол.
— Да, этот тон не совсем тебе подходит, — констатирует она без намека на сарказм. — Поэтому мы сделаем так: сперва положим более светлый тон, а сверху растушуем этот.
Под словом «мы» она подразумевает меня. Несмотря на все желание помочь мне скрыть швы и «выглядеть человеком», как она тактично выразилась, мама до сих пор не смеет меня коснуться. Она лишь дает указания и подвигает нужные тюбики, баночки и пузырьки. Думаю, ей невдомек, что отвращение к физическому контакту с сыном написано у нее на лице.
Жидкий тональный крем на вид и на ощупь как тесто для блинов; я размазываю его по щекам при помощи губки. Интересно, а вкус у него тоже как у теста? Я отхлебываю изрядное количество — нет, вкус другой.
— Эндрю! — верещит мама. — За эту бутылочку я отдала тридцать пять долларов!
Вы удивитесь, сколько формальдегида в пузырьке обычного тональника. А в «Кавер Герл» — еще больше.
Крем растерт по щекам, лбу и подбородку, и теперь пришло время контурной пудры, которая по виду и консистенции смахивает на растворимый порошок для приготовления шоколадного напитка. Так и хочется попробовать на вкус, но мама глаз с меня не спускает. Ничего не поделаешь. Обмакиваю кисточку и наношу на лицо.
— Веди кисточкой сверху вниз, милый, — учит мама. — Так волосинки не встанут дыбом.
После контурной пудры наступает очередь прозрачной пудры для завершения макияжа. Сказать по правде, особой разницы между ними я не вижу, разве что последняя измельчена потоньше и наносится косметической губкой, а не кисточкой. Мама пытается подбить меня сделать заключительный штрих румянами, но, по-моему, розовый оттенок на щеках не придаст естественности моему образу. Хотя с другой стороны, после маскирующего карандаша, тонального крема и пудры к моему внешнему виду едва ли можно применить слово «естественность».
Мама обходит стол, останавливается фута за два позади меня и, наклонившись, заглядывает через плечо.
— По-моему, отлично. — Она улыбается мне в зеркало. — А ты как думаешь?
Наверное, не помешало бы узнать еще чье-нибудь мнение.
Входит отец. На мне халат, волосы забраны шпильками на затылке, физиономия наштукатурена.
— Святые парикмахеры! — Он резко разворачивается и бросается прочь из кухни.
Просыпаюсь посреди ночи и никак не могу заснуть снова.
Я взбудоражен. Возбужден. Мозг не желает отключаться.
Да еще маска из грима стянула кожу так, словно лицо накачали формальдегидом.
Действительно, бальзамирование помогает избавиться от морщин вокруг глаз, и от возраста, указанного в некрологе, можно легко вычесть лет пятнадцать. Однако лицо после него деревенеет и выглядит таким же бутафорским, как грудь у порнозвезды. К тому же и сам процесс довольно жестокий.
Если вам не доводилось проснуться в морге с катетером в сонной артерии, со вздувшейся как воздушный шар от гелия физиономией, то, наверное, вы не поймете.
Убрав грим полотенцем и осушив бутылку «Напа Вэлли Палмейер Шардоне» 2005 года, я стряхнул с себя остатки сна. Чем бы заняться? Выбор у меня невелик: телевизор или вино, и я тянусь за пультом, переключаю с канала на канал и стараюсь повторить реплики из разных программ — работаю над произношением. Но через пятнадцать минут я сыт по горло «Крутым Уокером» и «Принцем из Беверли-Хиллз».
Переключаться с канала на канал скучно. В теннис бы поиграть, покататься на велосипеде или побродить по городу. Мысль об орущих, рассыпающихся во все стороны людях вызывает у меня смех, и, не теряя времени, я выхожу на променад.
Хотя прогулка в третьем часу ночи — превосходный способ добиться, чтобы тебе оторвали руки, ноги, а заодно и голову, винный погреб все больше напоминает тюремные застенки. А вылазка в «Сигма Хи» за конечностью Тома придала мне храбрости.
Впрочем, из ума я пока не выжил: под фонари стараюсь не выходить, а когда мимо проезжают машины, изображаю пьянчужку-бездомного. Да, чтобы появиться на публике, приходится выдавать себя за живого. Тем не менее чувство свободы, черное, усеянное звездами небо и холодный ноябрьский ветер поднимают дух. Если б я не был уверен в обратном, я мог бы поклясться, что почти вижу пар от моего дыхания.
Сперва я иду куда глаза глядят. Этакий среднестатистический зомби на прогулке в глухой ночи. Однако спустя некоторое время я оказываюсь на Олд-Сан-Хосе-роуд — после аварии я ходил этой дорогой уже бессчетное количество раз. Только сейчас я бреду не к жене на кладбище. Цель моего пути — старое зернохранилище.
Рей сидит у костра, поддерживает слабый огонь. Близнецы расположились слева от него, прислонившись друг к другу, глаза полуприкрыты, рядом валяется пустая банка. Хоть я и был уверен, что им удастся убежать от братства невредимыми, все же чувствую облегчение.
Рей поднимает правую руку для дружеского приветствия. Этот жест почти вводит меня в ступор: в последнее время в любой поднятой руке зажат либо метательный снаряд из просроченной еды, либо распятие, а то и электрошокер.
С улыбкой сажусь напротив близнецов; какое счастье выбраться из погреба и попасть в компанию тех, кто понимает и принимает меня! Здесь и без огня тепло. И спокойно. Островок безопасности, где не действуют порядки и правила живых. Даже на собраниях в местном культурном центре такого нет. Ведь мы вовсе не часть местной культуры, наши встречи регламентируются живыми, и приглашать нас на ежемесячные заседания клуба «Ротари» никто не собирается.
Меня вдруг начинает одолевать голод. Не успеваю я и рта раскрыть, как Рей приносит банку с «роскошным рагу» и бутылку «Будвайзера», открывает и ставит на землю рядом со мной. Тянусь за ручкой, чтобы поблагодарить, но доска-то осталась дома.
— Асибо, — сиплю я. Больше похоже на слабый предсмертный хрип, чем на благодарность. Однако смысл все-таки понятен.
Слабая улыбка трогает губы Рея.
— Не за что.
Запускаю пальцы в банку, жую, наслаждаюсь нежным мясом и понимаю, что в последние месяцы я не ел ничего настолько вкусного и ароматного. Возможно, на меня действует пламя костра. Или тишина. Или то, что я достаю дичь рукой прямо из банки. Но чувство первобытного голода, которое я ощутил в прошлый раз, только усиливается.
Несколько минут мы сидим в тишине, слышно лишь, как потрескивает костер, да как я урчу от удовольствия.
Слева от меня один из близнецов рыгает, а второй давится смехом.
Покончив с мясом и вытерев пальцы о штаны, я глубоко, с удовлетворением, вздыхаю.
— Приятный вздох, — говорит Рей, отхлебывая пиво. — Вздох удовольствия…
В ответ я поднимаю вверх бутылку.
— Для мужчины главное удовольствие — хорошая еда и пиво. Не так ли, парни?
Зак и Люк дружно кивают.
— Само собой, в удовольствии тоже есть свои недостатки, — продолжает Рей. — Если ты сыт и доволен, то начинаешь забывать, чего тебе не хватает в первую очередь.
Клевавшие носом во время моего прихода близнецы выпрямили спины и сосредоточенно слушали Рея, покачивая головами в такт его словам.
— Удовлетворенность порождает лень. А тот, кто склонен к лени, скорее всего позволит другим указывать, что ему делать.
Слова Рея звучат вкрадчиво и убедительно, как наставление. Говорит он размеренно — ни дать ни взять проповедник. Зомби-мессия. А Люк и Зак, согласно кивающие головами, — его ученики.
Через некоторое время я тоже начинаю качать головой, внимая речам Рея.
— Ты, Энди, не ленивый.
Мотаю головой и произношу: «Э». Больше похоже на стон удовольствия, чем на отрицание собственной пассивности.
— Я так и думал, — говорит Рей, допивая остатки пива.
Не успела пустая бутылка коснуться земли, как Люк несет ему новую, вручает еще одну мне и вновь усаживается рядом с братом: чокаются и пьют, каждый из них — зеркальное отражение другого. На вид они отвратительные, но вполне дружелюбные и покладистые.
— Позволять себе лениться нельзя, — наставляет Рей. — Удовлетворенность — это роскошь, довольство — блажь. Я всегда говорю: никто не решит ваших проблем и не улучшит вашей участи. Рано или поздно вам самим придется этим заняться.
Слушая Рея, не могу не вспомнить о Хелен, о тех добрых словах и воодушевляющих фразах, что она пишет на доске:
«ВЫ НЕ ОДИНОКИ».
«Я ВЫЖИЛ!»
«НАДЕЖДА — НЕ БРАННОЕ СЛОВО».
Разумеется, попытки Хелен поднять нам дух достойны уважения. Но думаю, я понимаю, что пытается втолковать Рей. Мы одиночки, поэтому надеяться нужно только на себя. Нельзя удовлетвориться лишь тем, что ты выжил.
В голове всплывает еще одна фраза Хелен, которую она написала в конце последнего собрания: «ОБРЕТИТЕ ЦЕЛЬ».
Сидя здесь и внимая речам Рея, я почти верю, что справлюсь с этой задачей.
Атмосфера на сегодняшней встрече явно праздничная, если уместно использовать этот эпитет в отношении сборища воскресших, полуразложившихся трупов.
Нас почти вдвое больше, чем обычно. Рей, как и обещал, привел с собой Зака и Люка. Наоми, Карл и Хелен тоже пригласили гостей. Нет лишь Тома: наверное, стыдится, что руки разные.
В группе никто не знает, как мы пытались вернуть Тому руку. В новостях об этом не упомянули, и мы с Джерри тоже решили помалкивать. Наша троица придумала историю, что новую руку Том нашел на складе пригодных для повторного использования органов. Если нужно достать себе конечность, зомби частенько заглядывают туда, и служащие склада относятся к нам вполне благосклонно. Одно условие — приходишь в сопровождении живого и платишь наличкой. Выбор там невелик, так что байка наша вполне похожа на правду. Подумать только, а ведь я встречал зомби, у которых обе руки левые!
На доске Хелен написала «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ», подчеркнула и наставила восклицательных знаков. Не хватает только смайликов.
Я толкусь у стола, пробую пирожные и мечтаю, чтобы у меня хватило мужества произнести несколько слов, которые я научился воспроизводить. Вообще слов всего два: «Привет, Рита», но у меня получается только «Иэ, Ита», что больше смахивает на ослиный крик, чем на приветствие. Поэтому я не решаюсь и лишь посматриваю в сторону новоявленного объекта моей страсти, который тоже бросает на меня взгляды и улыбается.
На Рите сегодня белая водолазка, белая вязаная шапочка и белые джинсы. Выглядит этакой снежинкой-зомби.
У самого выхода, опершись спиной о стену, стоит координатор из окружного департамента воскрешения трупов. Похоже, он ошеломлен. Еще бы, увидеть такую ораву зомби! Ковыляю к нему и протягиваю тарталетку с ореховым кремом, чтобы помочь расслабиться. Он белеет как полотно — вполне может сойти за одного из нас.
Несколько минут спустя он удаляется.
За исключением Рея, никто из новичков ко мне не подходит, так что я просто наблюдаю, как они расхаживают по комнате, поедают выпечку, потягивают пунш и болтают о том о сем.
— Как вы умерли?
— Вас бальзамировали?
— Где тебя собирались похоронить?
— Чувак, у тебя грим, что ли?
Передо мной в сбившейся набок шапке стоит Джерри, мотня висит почти у колен. Не успеваю я нацарапать на маркерной доске какую-нибудь отговорку, как справа возникает Рита.
— У Энди грим, — сообщает Джерри.
— Правда?
Она поворачивается и пристально разглядывает меня огромными темными глазами. Неожиданно мне становятся безразличны все остальные. Для меня они просто перестают существовать.
Указательным пальцем правой руки Рита касается моего носа, проводит по щеке. Затем засовывает палец в рот и слизывает след от маскирующего карандаша и тональника.
— М-м, Ив Сен-Лоран!
Джерри с отвисшей челюстью смотрит на Риту. Потом, захлопнув рот, переводит взгляд на меня.
— Блин!
— Итак, — говорит Хелен, — прошу всех занимать места, мы начинаем.
Мы с Ритой и Джерри усаживаемся вместе. С одной стороны от нас сидит Рей с рюкзаком в руках, а с другой — Зак и Люк. Они придвигают стулья и жмутся друг к другу, словно молодые обезьяны. Того и гляди начнут блох искать.
Рядом с близнецами уселся Карл со своей гостьей — женщиной лет пятидесяти по имени Лесли. У нее английский акцент, шрамов не видно, но кожа бледная с голубоватым оттенком. Хотя… разве такая кожа не у всех нас?
Не знаю, что случилось с Лесли, и как они встретились, однако судя по тому, как Карл ерзает на стуле и пытается согнать с лица нервную улыбку, он явно втрескался по уши. К тому же сегодня он не брюзжит — тут определенно что-то не так.
Возле Рея сидят Наоми и Бет — девочка-подросток, которую сбила машина. Подробности аварии мне не известны, заметно лишь, что основной удар пришелся на лицо.
Рядом с девочкой — Йен. Лет ему с виду примерно как мне, привела его Хелен. Вот и все, что я знаю. В своем синем костюме Йен больше похож на живого, чем на зомби. И уж слишком много одеколона вылил на себя.
— Для начала я хотела бы поприветствовать вновь прибывших, — обращается Хелен к воскресшим трупам, рассевшимся полукругом на пластмассовых стульях. — Знаю, некоторым из вас решение прийти сюда далось нелегко; возможно, даже было страшно. Поэтому благодарю за то, что сделали первый шаг и протянули нам свою руку.
Карл начинает хлопать в ладоши, но, заметив, что никто не аплодирует, затихает и рассеянно теребит одну из ран. Остальные, в особенности постоянные члены, смотрят на него в изумлении.
— Спасибо, Карл, — говорит Хелен. — А сейчас, прежде чем перейти к сегодняшней теме, я попрошу каждого — не только новичков — поведать нам, как ему удалось вернуться к жизни. Карл, вы сегодня полны энтузиазма. Может, с вас и начнем?
С несвойственной ему нервной улыбкой Карл встает, откашливается и, запинаясь, пересказывает историю о том, как его закололи. Наоми смеется над ним, однако сегодня Карл не отвечает на насмешки и, закончив, спокойно садится.
— Здравствуйте. Меня зовут Лесли, — представляется его гостья, расправляя васильковое платье, тоном темнее цвета ее лица. — Наверное, моя история не такая захватывающая. В прошлый четверг у меня случился инфаркт, и я умерла.
— Ух ты! — восклицает Джерри. — Так вы, значит, пока не привыкли ко всей этой дребедени с воскрешением, да?
— Совершенно верно.
— Как же вы адаптируетесь? — спрашивает Хелен.
— Разумеется, в какой-то степени это был шок, — говорит Лесли, и английский акцент делает разговор о нежити необычайно пристойным и церемонным. — Спасибо Карлу, он молодец.
Все смотрят на Карла, который конфузливо улыбается, а затем встает.
— Простите, мне нужно выйти.
Пока он идет к двери, Наоми издает еще один смешок.
— Так что же произошло? — интересуется Рита.
— В пятницу утром я очнулась на столе под простыней, — рассказывает Лесли. — Не знала, что умерла, пока до меня не дошло, где я нахожусь.
— Где же? — спрашивает Хелен мягким, сочувствующим голосом.
— Я откинула простыню и села. Двое мужчин в халатах и масках вскрывали грудную клетку мертвому мальчику на соседнем столе.
Понимающие кивки и гул голосов.
— И что вы сделали? — спрашивает Рита.
— Сперва мне просто захотелось прикрыться. Одежды на мне не было, я попыталась натянуть простыню и увидела швы на собственной грудине. Тут меня заметил один из мужчин и поднял крик.
Снова бормотание и шум.
— Ну а с Карлом вы как познакомились? — осведомляется Наоми.
— После небольшого скандала я угодила в приют для животных, откуда меня забрала дочь. А Карл сидел в соседней клетке.
В это время из туалета возвращается Карл. Пока он идет к своему месту, все молчат. Повисла такая тишина, что я слышу, как разлагается Джерри.
— Что? — спрашивает Карл и опускает взгляд — проверить, застегнута ли ширинка.
— Чувак, ты что, был в загоне? — спрашивает Джерри.
Карл обводит комнату виноватым взглядом, словно его поймали за мастурбацией.
— Я рассказала, где мы с тобой встретились, — говорит Лесли.
— А, понятно. Случилось небольшое недоразумение, — поясняет Карл и просит: — Давайте лучше продолжим.
Зак и Люк, стоя плечом к плечу, сообщают о полете вниз головой с железнодорожного моста в реку Сан-Лоренцо. Немного странно наблюдать, как они рассказывают: несколько слов говорит один, затем подхватывает второй, и так по очереди, будто у них на двоих один ум и два рта.
За близнецами выступает Джерри с занятной повестью об автокатастрофе, окончив которую, он предлагает всем и каждому потрогать торчащие наружу мозги, на что соблазняются только близнецы.
Я поднимаюсь было, чтобы нацарапать свой рассказ на доске, но Рита кладет свою руку на мою и удерживает меня на месте.
— Энди воскрес после автокатастрофы, в которой он сильно пострадал и теперь не может говорить, — объясняет она, с улыбкой глядя на меня. — Зато он прекрасно умеет слушать.
Сижу и смотрю на Риту, очарованный движением сочно-красных губ, облекающих в слова то, что должен был сказать я. Она делится со всеми моей историей, и это честь для меня.
Затем Рита приступает к повести о собственном самоубийстве. Об одиночестве и безысходности, о том, как была изгоем среди людей — ни друзей, ни компании, ни чувства духовной близости. Однажды, доедая на кухне своей крошечной квартиры остатки пиццы под музыку группы «The Smiths», она схватила столовый нож и полоснула по запястьям, а потом перерезала себе горло. Без раздумий. Без всяких записок. Просто надавила лезвием и перерезала плоть.
Раньше она не так преподносила свою историю. Ее рассказ всегда был кратким и сухим — торопливое перечисление фактов, которых она стыдилась. На этот раз никакого стыда. Никаких угрызений совести.
— До сих пор помню, как чувствовала себя, когда увидела лужу крови на полу, — говорит Рита. — Как меня покидали силы, как убывала жизнь, помню ощущение, что мне удалось покончить со своим унылым существованием — и все это лишь для того, чтобы два дня спустя очнуться в морге и обнаружить, что я не умерла.
Все понимающе кивают, а у Джерри вырывается сочувственное: «Вот облом!»
— Однако хотя среди живых я так и осталась изгоем, — продолжает Рита, обводя взглядом сидящих полукругом зомби и останавливаясь на мне, — больше я не чувствую себя одинокой.
Будь у меня возможность залиться румянцем, сидел бы сейчас как с ожогом лица третьей степени.
Рей представляется и рассказывает, как его подстрелил из ружья скорый на расправу землевладелец, как выгнала из дома жена, и как он поселился в зернохранилище. Затем встает, открывает рюкзак и вручает каждому по банке «роскошного рагу». Некоторые члены группы скептически рассматривают содержимое, но мы с Джерри и Ритой готовы поручиться за качество, и, кажется, это всех удовлетворяет.
О собственной смерти от рук мужа Наоми отчитывается зло и кратко. Вслед за этим она закуривает одну из своих напичканных формальдегидом сигарет, затем, подчинившись требованию Хелен, тушит сигарету. Как всегда, о пустую глазницу.
Ох, и любит же она выставить напоказ свои переживания.
Бет, гостью Наоми, убил пьяный водитель. Сейчас она обитает в доме своих родителей и младшей сестры. Лицо и кожа черепа у девочки исчерчены швами, правая сторона головы обрита наголо — врач пытался остановить кровоизлияние в мозг.
— Как тебе живется в семье? — спрашивает Наоми.
— Мама постоянно плачет, — рассказывает Бет, нервно теребя волосы на правой стороне головы. — Папа теперь почти все время проводит на работе. А сестра приводит друзей — на меня поглазеть.
Слушая Бет, я не могу не думать об Энни. Интересно, что хуже: иметь дочь-зомби, или самому быть зомби при живой дочери? Полагаю, хорошего мало в обоих вариантах, но если бы мне выпало быть живым, я хотя бы имел право воспитывать собственную дочь.
Я стараюсь не думать об Энни, о том, чем она занимается и как я по ней скучаю. Нет ничего естественного в том, что отец стремится забыть дочь. Однако если вам запрещают общаться, то раздумья о ней принесут лишь невыносимую боль.
Иной раз при виде других детей, играющих или возвращающихся домой из школы, мне чудится голос Энни, ее смех. Порой я будто чувствую аромат ее волос. Она обожала бальзам «Тропические фрукты».
Прослушав историю Бет, Джерри наклоняется ко мне:
— Потрясная телка, чувак!
— Джерри, ей только шестнадцать лет! — возмущается Рита.
К тому же у нее обрито полголовы. И лицо как поле для крестиков-ноликов.
— И что с того? — говорит Джерри. — Потрясная шестнадцатилетняя телка.
Он отхлебывает виноградную газировку, достает из кармана «Алтоидс» и засовывает в рот две освежающие таблетки.
— Удивительно крепкая мята, — ухмыляется Джерри.
Чтобы освежить его дыхание, таблеткам мало иметь вкус удивительно крепкой мяты.
Затем Хелен рассказывает о том, как ее застрелили из дробовика, когда она пыталась уладить семейную ссору одного из пациентов. Закончив, она поворачивается к своему гостю. Его шикарный костюм и дорогой галстук здесь не совсем к месту. Благодаря недавнему ускоренному курсу по применению тональных кремов, маскирующих карандашей и пудр, могу точно сказать, что он в гриме.
— Я познакомилась с Йеном год назад, когда еще была жива, — докладывает Хелен, — а узнала, что он один из нас, только на прошлой неделе. Думаю, его история всем вам покажется в какой-то степени исключительной. И, быть может, воодушевляющей.
Как-то раз субботним вечером Йен, тридцатидвухлетний юрист, напился допьяна, упал в переулке, шваркнулся головой об асфальт, вырубился и во сне захлебнулся рвотой.
Ага. Воодушевляет. Ничего не скажешь.
— Шесть часов спустя я очнулся, — говорит Йен. — Заметил, что со мной происходит неладное, только когда залез в душ. Мне было нехорошо. Нельзя сказать, что тошнило, просто внутри что-то работало не так. Да, и еще я чувствовал запах, который никак не исчезал. Я истратил целый кусок мыла и полбутылки шампуня, но от меня все равно разило.
— Когда же вам стало ясно, что вы уже не живой? — спрашивает Хелен.
— Пожалуй, после душа. Я заметил, что изменился цвет лица — стал сероватым, а от дыхания на зеркале не оставалось следов. Дышал, дышал на него — все впустую. Затем проверил пульс. И снова упал в обморок.
Раздается гогот Джерри. Остальным не смешно.
— Придя в себя, я решил, что мне приснился кошмар. Неужели я могу быть мертвым? Потом до меня дошло, что все это случилось на самом деле, и я разнес вдребезги зеркало, унитаз и несколько плиток на полу в ванной. Покончив с битьем, сел и попытался заплакать, пока не почувствовал, что меня того и гляди вырвет. И снова заснул. Проснувшись, облился как следует дезодорантом и одеколоном, сходил в магазин и запасся еще двумя бутылками одеколона, зубной пастой, жидкостью для полоскания рта, мылом, шампунем, дезодорантом и кучей косметики. Весь остаток ночи провел перед зеркалом — накладывал грим, пока не стал выглядеть почти естественно.
Должен признать, по части естественности грима Йен меня уделал. Нужно спросить, что у него за тональник. И маскирующий карандаш тоже пусть посоветует.
— А зачем вам понадобился макияж? — интересуется Рита.
— Чтобы продолжать работать, — отвечает Йен. — Я адвокат, хорошо зарабатываю, у меня прекрасный дом. Не хотелось всего этого лишиться.
Все молчат, пока, наконец, в разговор не вступает Наоми:
— Никто не знает, что вы труп?
— В конторе пока все тихо, — говорит Йен. — Но от свиданий я отказался. И от тренировок в спортзале. И от тенниса. И собаку пришлось отдать, потому что пес беспрестанно вертелся вокруг меня.
Мне об этом можете не рассказывать.
— И как давно вы ожили? — задает вопрос Хелен.
— Три недели назад, в воскресенье.
Слышен изумленный шепот.
— Но как? — удивляется Рита. — Как вам удалось…
— У меня есть друг, хозяин крематория в Салинасе. Я заплатил ему за бальзамирование, — объясняет Йен. — Вообще это скорее плата за молчание. За пятьсот долларов в месяц он держит язык за зубами и снабжает меня формальдегидом, чтобы замедлить разложение.
Вряд ли это честно. Чтобы получить рекомендуемую дневную норму формальдегида, мне приходится выпивать море бальзама для волос, а этот парень пьет чистейший продукт.
— Если никто не знает, что ты труп, — спрашивает Карл, — зачем тебе было идти сюда — ведь это риск?
— Меня попросила Хелен. Я перед ней в долгу и отказаться не мог.
— А что за долг? — интересуется Наоми.
— Если бы не Хелен, моя сестра умерла бы.
Выходит, пациенткой Хелен с проблемами в семье была сестра Йена. Хелен спасла ей жизнь.
— Итак, — говорит Хелен, — какие выводы мы можем сделать из рассказа Йена?
Мы молча смотрим друг на друга. Наконец свое предположение озвучивает Джерри:
— Хорошо иметь знакомого в крематории?
— Нет, — отвечает Хелен. — То есть хорошо, конечно, но суть не в том.
— А, тогда, — продолжает Джерри, — если собрался умирать, убедись, что тебя никто не видит.
— Не совсем так, — изрекает Хелен, обходя полукруг. — Мы все выжили. Мы все собрались здесь, потому что пережили нечто необычное. И хотя на нашем пути встречается больше преград и страданий, чем нам хотелось бы, нельзя позволить себе пасть духом. Нельзя позволить себе сдаться.
Она идет к доске и под надписью «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ» выводит сегодняшний призыв: «НИКОГДА НЕ СДАВАТЬСЯ».
— Теперь повторите это вместе со мной.
В оставшееся время мы проводим конструктивный диалог: каждый может поближе познакомиться с другими и посоветовать, что ему или ей предпринять, чтобы не перестать надеяться.
Рей и близнецы, похоже, вполне довольны своим существованием, а вот Бет и Лесли в наших рядах недавно и пока не могут справиться с трудностями, связанными с новым статусом. Джерри предлагает свою кандидатуру в качестве этакого духовного наставника Бет в мире зомби. Девушке явно льстит его предложение, и они проводят остаток вечера вместе, сравнивая свои швы и раны. Очень мило, правда-правда.
И все постоянные члены группы прикладывают усилия к тому, чтобы улучшить бытие.
Рита стала ходить на прогулки. Джерри работает над арт-проектом для «Плейбоя». Чтобы справиться со злостью на бывшего мужа, Наоми стала фанаткой Ассоциации профессиональных гольфистов. Карл помогает другим зомби, с которыми он познакомился в приюте для животных, а в остальное время занимается медитацией. Хелен, само собой, помогает всем нам.
Тут меня одолевают сомнения в отношении собственных попыток измениться в лучшую сторону.
Разумеется, я работал над голосом и научился растушевывать маскирующий карандаш. Я выходил протестовать, меня описал пудель, а люди забрасывали продуктами. Но кроме участия в операции по возвращению Томовой (или чьей там?) руки, я никому ничем реально не помог, как помогает, например, Хелен. Я не предпринимал шагов к самосовершенствованию, как Наоми или Карл. И творческого хобби, как у Джерри, у меня нет.
Поэтому, когда я — с мыслью о ничтожности своего вклада в копилку добрых дел — достаю петицию о правах зомби, то жду лишь самого поверхностного внимания. Вроде жидких аплодисментов, которые обычно достаются группе на разогреве от публики, жаждущей скорее увидеть своих кумиров. Но как ни странно, все полны энтузиазма. Удивлены. Поражены. Тогда я рассказываю, как устраивал протесты, как попадал в приют и о маленькой девочке, спросившей, правда ли, что зомби тоже люди.
— Чудесно, Энди! — одобряет Хелен, подписывая петицию.
— Молодец! — хвалит Карл — он все еще в образе галантного джентльмена.
— А у тебя полно тайн… — говорит вполголоса Рита.
Подписи поставили все, кроме Йена, который не желает снимать маску живого, ну и, конечно, Тома — он сегодня отсутствует. По мнению Рея, толку от петиции будет мало, но он все равно подписывает.
Все жмут мне руку, целуют и благодарят за то, что составил письмо. Нежданно-негаданно я оказался на высоте. Стал героем-зомби на час. Меня уважают, мной восхищаются. Я переполнен гордостью и чувством удовлетворения. Ощущаю себя не группой на разогреве, а самым что ни на есть кумиром. Знаменитым актером, который выступает перед горящей желанием увидеть его игру аудиторией. Словно все, что я сделал до сегодняшнего дня, требует блестящего завершения.
— Чувак, — обращается ко мне Джерри, — чем займешься дальше?
Не успев осознать, что делаю, пишу: «Поеду навестить дочь».
— Замечательно! — радуется Хелен.
— Когда? — спрашивает Рита.
— Чувак, а я и не знал, что у тебя есть дочь, — изумляется Джерри.
Будь у меня возможность говорить, я бы стал заикаться.
«Завтра», — пишу я.
— Что ж, поздравляю! — говорит Хелен. — Ты сделаешь большой шаг вперед. На следующем собрании ждем от тебя рассказа, как все пройдет.
Будь у меня возможность покрыться потом, я бы весь блестел.
Не желая отвечать на дальнейшие расспросы о моей воображаемой поездке к дочери, хватаю рюкзак и прошу разрешения выйти по нужде. Вернувшись, стою у порога комнаты и наблюдаю за остальными.
Рей ведет беседу с Йеном: склонился и почти шепчет ему в ухо; Йен кивает головой. Джерри подставил Бет свои мозги, а та ковыряет в них пальцем. Рита смеется над чем-то вместе с Хелен, а Наоми и Лесли обсуждают Карла, который стоит поодаль с видом одновременно конфузливым и сердитым. Близнецы молчат и наслаждаются обществом друг друга.
Не могу заставить себя войти.
Тела некоторых зомби как ходячие носители паразитов для научных опытов: кишмя кишат бактериями, грибками и личинками. Этим бедолагам не посчастливилось, их не успели забальзамировать, и теперь они вынуждены терпеть гнилостное разложение — мышцы у них разрушаются, кожа становится склизкой, а внутренние органы разжижаются до состояния куриного бульона.
Среди зомби этих неудачников называют не иначе как кончеными.
Вот таким конченым я и чувствую себя сейчас.
Не знаю, с чего мне пришло в голову выдумать историю о том, что я хочу съездить к Энни. Слишком увлекся своей ролью? Или так на меня подействовало воспоминание о встрече с девочкой в парке? Не важно. Мне не следовало врать. Точно, конченый!
Пока никто не заметил, я делаю шаг назад и направляюсь к выходу.
Понимаю, это плохая идея — идти одному, особенно поздним вечером, и вполне возможно, что, уходя, я лишь все усугубляю, но мне совсем не хочется и дальше врать о поездке к Энни. Особенно Рите.
Хорошо хоть нет дождя. А поскольку после семи все магазины в городке уже закрыты, можно идти боковыми улочками, не боясь нарваться на оскорбления и попытки оторвать конечности. И все же я знаю, живые здесь: слышу, как они толкутся возле пиццерии, ожидая, когда освободится столик, как садятся в машины, отобедав в ресторане, ржут и болтают заплетающимися языками на выходе из паба.
Эти звуки будят щемящую тоску. Бесплодные мечтания. Обиду. Хочу, чтобы эти звуки издавал я. Хочу наслаждаться ночной жизнью. Хочу, перебрав коктейлей, вываливаться из бара под веселый дружеский гогот. Вместо этого приходится ковылять в тишине, боясь попасть в свет фонарей.
Я не могу зайти в бар и пить, пока не отстегнется печень. Не могу прогуляться по пляжу в раздумьях о собственной жизни. И не хочу идти домой, сидеть в одиночестве у телевизора и слушать, как из-за меня ссорятся родители.
Остается лишь одно место, куда мне можно пойти.
Место, на котором раскинулось кладбище Соквел, даже щедро залитое светом почти полной луны, эстетичным не назовешь. В отличие от мягких, холеных газонов кладбища Эвергрин, здесь на бесплодной земле растут лишь одуванчики и другие сорные травы. Надгробия и мемориальные доски — а многие из них стоят здесь уже более сотни лет — едва виднеются в зарослях сорняков. Большие участки в центре покрыты ковром из увядающей, а то и вовсе засохшей травы.
По крайней мере тут знают, как создать приличествующую случаю атмосферу.
В середине стоит самый высокий на всем погосте кипарис, чуть ли не идеально ровный, с щеточкой зелени сверху и единственной торчащей в сторону веткой. Остальные побеги срезаны по самый ствол, из-за чего дерево изрядно напоминает нашего однорукого Тома.
Сразу за кипарисом, перед большим белым камнем, надписанным просто «Дэвис Пек», раскопана земля. Интересно, в связи со скорым прибытием хозяина или, наоборот, с его внезапным отъездом? В любом случае это открытая могила, вход в лоно смерти, при виде которого меня бросает в дрожь. Возможно, потому что я знаю — такое же было приготовлено и для меня. Возможно, потому что я буквально стоял на краю собственной могилы. Или потому что я видел слишком много фильмов о зомби. Так или иначе, я обхожу стороной место Дэвиса Пека и пытаюсь отвлечься чтением надписей на могильных камнях.
Элинор Демонт умерла в 1920 году в возрасте шестидесяти лет; ее надгробие стоит под склонившимся дубом. На другом памятнике с одним только именем — Лилит — свернулась клубочком мраморная кошка. Есть здесь и могила Санта-Клауса, — по крайней мере, так именовали Альберта Мойера (1917–1987).
Одни участки отличаются оригинальными памятниками, другие — необычным ландшафтным дизайном: украшены лилиями, веерными кленами, кактусами или дорожками из тротуарной плитки. Это исключения. Большинство участков запущены, надгробия выгорели на солнце, стерлись, покрыты мхом и заляпаны птичьим пометом.
Могильный камень моей жены — один из самых новых.
До сих пор не понимаю, почему я вернулся, а Рейчел нет. И точного ответа ждать неоткуда. Его не дадут ни ученые, ни правительство, ни «Уикли уорлд ньюс». О причинах воскрешения мертвецов выдвигают гипотезы генетики, однако утверждать наверняка не возьмется никто. Разве что поклонники набивших оскомину городских легенд о заклинаниях вуду и вирусе зомби — таких историй полно в сети и фильмах ужасов. Какая чушь!
Усаживаюсь у могилы Рейчел и открываю банку с олениной, которую Рей вручил мне на собрании. Вилки нет, и я орудую пальцами, сок и масло течет по рукам. Мясо такое же восхитительное, как и в первый раз; что-то в нем вызывает чувственное удовольствие, которое хочется испытывать снова и снова.
Немного странно сидеть у могилы жены, наслаждаться едой и безуспешно пытаться примирить мысли о прошлом и будущем. Будь у меня возможность поговорить с Рейчел, я сказал бы ей все, что и без слов ясно: о том, как я скучаю по нашей совместной жизни, как сожалею, что уснул за рулем, о том, что я, кажется, влюбился в одну зомби.
Поговорим о неловких моментах?
Иной раз я веду мысленный диалог с Рейчел, и это помогает. Хотя было бы гораздо полезнее для очищения души, если бы я мог озвучить свои мысли. Да, жена меня не услышит, по крайней мере я так думаю, но в тишине ночи у могилы на кладбище Соквел мое молчание таится невзорвавшейся бомбой.
Банальное раскаяние и извинения вряд ли помогут; я столько раз мысленно их повторял, что теперь они как заученная роль опытного актера. Раньше в них чувствовалось душевное волнение, они были полны смысла. Сейчас это пустые слова — мантра, читаемая по принуждению, неискренне, и потому не приносящая облегчения. И все же их не перестаешь повторять, потому что это удобно и помогает закрыть глаза на реальные причины своей неудовлетворенности.
Спросите любого из живых, о чем он мечтает, и какой бы бредовой ни показалась мечта — лишенной оснований или невероятной, — вряд ли она будет недостижимой. Богатство, слава, пластическая операция, чтобы выглядеть как Мэрилин Монро… Придумали даже методику экстракорпорального оплодотворения, которая позволит мужчинам вынашивать плод в кишечнике.
Дико? Да. Немыслимо? Нет.
У большинства живых мертвецов, существование которых уже само по себе дико и немыслимо, мечта одна — вернуть себе жизнь, и она неосуществима. Безосновательна. Недостижима. И все-таки она есть, витает в наших головах, как воздушный шар высоко в небе — простое слово, которое дразнит и преследует нас и не дает забыть о том, как много мы потеряли.
Надежда.
Человеку свойственно верить в хорошее. Какие бы трудности, неудачи и разочарования ни встречались на пути, нужно выдюжить во что бы то ни стало, и однажды успех придет. Но если зомби теоретически уже не люди, что тогда свойственно нам? На что прикажете надеяться? Куда стремиться?
Заниматься саморазвитием?
Совершенствоваться духовно?
Сдерживать тление?
Гражданских прав у нас нет, а если уж на то пошло, то и конституционных тоже. С какой стати нам надеяться на хорошее? Где искать стимул к достижению каких бы то ни было целей, если высшая цель — наша единственная мечта — нереальна?
Разглядываю надгробие Рейчел, обвожу пальцем ее имя, затем ложусь и прижимаюсь ухом к земле: а вдруг сквозь толщу земли я услышу, как она меня зовет. Но слышен лишь звук приближающегося автомобиля.
На Олд-Сан-Хосе-роуд вспыхивает свет фар, мимо проносится машина. Кто в ней сидит, разглядеть не могу, но представляю: за рулем мужчина, рядом на пассажирском сиденье его жена, а сзади — их дочь. Это могла бы быть моя семья. Это была бы моя семья. Если бы я не заснул и все не разрушил.
«Ты ничего не разрушил, — звучит в голове голос мамы. — Ты совершил ошибку, и теперь тебе нужно научиться с этим жить».
Она выдала мне это пару месяцев назад, и мне захотелось иметь аппетит голливудских зомби: сожрать бы ее мозги, чтоб заткнулась. Она понятия не имеет, с чем мне приходится мириться и что я потерял. Сейчас я понимаю: она всего лишь пыталась утешить меня. И несмотря на ее слишком уж оптимистичный взгляд на загнивание собственного сына, она была права. Мне следует научиться извлекать пользу из сложившихся обстоятельств.
Встав на ноги, обдумываю уроки, которые в течение нескольких последних месяцев Хелен пытается нам преподать, высказывания, которые она так любит писать на доске.
ПОЧЕМУ МЫ ЗДЕСЬ?
ОБРЕТИТЕ ЦЕЛЬ.
НИКОГДА НЕ СДАВАТЬСЯ.
И тут до меня доходит, что моих маршей протеста и петиции отнюдь недостаточно. Нужно разрушить границы своего существования. Бросить вызов обществу, поставившему на мне клеймо «не человек». В конце концов, что я потеряю, если стану отстаивать свои права? Если быть разлагающимся трупом без прав и будущего еще не худшее, что могло случиться со мной, вряд ли так уж далеко до самого дна.
В какой-то мере привыкнуть к оскорблениям может каждый, но приходит время, когда нужно постоять за себя. Как говорит Рей, если у тебя нет чего-то, в чем ты нуждаешься, пойди и достань.
Рано или поздно придется помогать себе самому.
На автобусной остановке возле нашего дома стоит обычная скамейка без навеса. Весьма приятное место в теплую солнечную погоду. А промозглым ноябрьским днем от ожидания автобуса удовольствия не больше, чем от использованного подгузника. Хотя мне ли жаловаться: если бы власти округа не заставляли пассажиров общественного транспорта мокнуть под дождем, у меня, по-видимому, не было бы никаких шансов.
Ни один из троих человек на остановке не замечает стоящего неподалеку зомби в плащ-накидке. Большинство живых — разудалые молодцы, когда гуляют в толпе своих собратьев или проносятся мимо в автомобилях. Встреча с зомби лицом к лицу вызывает у них нервную дрожь. Особенно неожиданная.
К примеру, на автобусной остановке.
Или в очереди за билетами в театр.
Или в мясной лавке.
Поглядываю из-под капюшона, радуюсь дождю и маскирующему карандашу с тональником, которые купила для меня мама. На ярком солнце, наложи я хоть тонну грима, мне ни за что не зайти незамеченным так далеко. И пусть я все еще подволакиваю левую ногу, сегодня моя походка не так подозрительна.
Я даже представить себе не мог, как спокоен я буду. Организм просто напоминает: такое положение чревато большими неприятностями. Разум или сознание — или как это называется? — распознает угрозу, но поскольку мозг больше не передает сигналы опасности в надпочечники, — которые один черт не работают, — то тело и не в курсе, что сейчас ему надлежит быть в состоянии боевой тревоги. Пока никто не остановил на мне изучающий взгляд, со мной все отлично.
В подошедший автобус 71-го маршрута, следующий в Монтерей с заездом в Уотсонвилль, гуськом входят живые. Вслед за ними я встаю на подножку и вваливаюсь в салон последним, не успев оскандалиться, — чрезвычайно приятное начало дня.
Хотя мои органы чувств работают не так, как раньше, когда нервные окончания еще функционировали, а между клетками передавались импульсы, я взволнован. Чувствую себя отважным первопроходцем, отправившимся в края, где не ступала нога зомби. Типа воскресшего капитана Кирка [11].
Интересно, Роза Паркс [12]испытывала те же чувства?
Расплатившись за проезд, я разворачиваюсь, и вид наполовину заполненного автобуса вводит меня в ступор.
Я в окружении живых.
Если я поплетусь в конец салона, то привлеку внимание. Автобус не успеет и от остановки отойти, как меня выкинут или отправят в приют для животных. А если займу место впереди, то мимо будут ходить другие пассажиры, да еще того и гляди кто-нибудь усядется рядом.
— Сэр, займите место, — просит водитель.
Возможно, из-за того, что народ в автобусе не сводит с меня глаз, или потому, что живой обратился ко мне без тени злости, а может, от мысли, что я оскверняю память Розы Паркс, ступор отпускает, и я падаю на первое свободное сиденье, за два ряда от водителя. Раз уж я смог притвориться живым, то прикинуться спящим — если кому-нибудь приспичит сесть рядом — точно труда не составит, и я подвигаюсь к окну.
Удобно расположившись в кресле в окружении ничего не подозревающих живых, улыбаюсь и жду, когда мы тронемся в путь. Однако автобус все стоит и стоит, и я замечаю, как водитель наблюдает за мной в зеркало, а затем чувствую на себе и другие взгляды. Они понимают, со мной что-то неладно, но не улавливают, в чем дело, ведь лежащий на поверхности ответ отпадает сам собой. Зомби сроду не попытается сесть в автобус. И все же они чувствуют что-то необычное, хотя разобраться в происходящем не могут.
Так я думаю про себя.
Водитель включает передачу, и дверь с шипением закрывается. Автобус, громко пукнув гидравликой, отчаливает от остановки, и я еду к Энни.
В последний раз я видел дочь месяца четыре назад. Порой мне даже трудно припомнить, как она выглядит, и мысль, что я снова встречусь с ней — увижу ее улыбку, услышу смех, — очень волнует. Скорее бы уже приехать!
При жизни я не пользовался общественным транспортом округа Санта-Крус и теперь понимаю почему.
Сиденья здесь не намного мягче, чем стулья в средневековой камере пыток, автобус останавливается через каждые две минуты, от многих пассажиров разит покрепче моего. По запаху меня здесь точно не вычислят.
Подъезжаем к остановке в Соквел-виллидж напротив культурного центра, где собирается наша группа. Смотрю в окно на прохожих, на автомобили. Никто и не догадывается, что среди них зомби — вот он, расселся в автобусе и нагло попирает все законы своего существования.
Отвык я спокойно наслаждаться поездками по городу при дневном свете, и меня не покидает чувство нереальности происходящего — словно я совершаю внетелесное путешествие, а самого меня здесь и нет вовсе. Хотя с другой стороны, все мое бытие сейчас нечто вроде внетелесного путешествия.
На следующей остановке входит мать с ребенком. Женщина выглядит так, будто дня три не смыкала глаз и знает, что вряд ли скоро ей удастся поспать. Судя по всему, причина ее бессонницы — отпрыск лет восьми-девяти.
Мальчик вспрыгивает на ступени подножки, грузно приземляясь одновременно на обе ноги, как борец Всемирной федерации реслинга. Каждое такое приземление сопровождается оглушительными звуковыми эффектами.
— Ронни, прекрати, пожалуйста, — просит мать.
Ронни, добравшийся до верхней ступеньки, продолжает подпрыгивать и изображать взрывы.
Из-за таких, как Ронни, в школах и следует ввести предмет «контрацепция».
Женщина расплачивается за проезд, глядя на водителя усталым, извиняющимся взглядом, а Ронни в это время летит по проходу в конец салона.
— Ронни! — обернувшись, кричит ему мать.
Автобус трогается, и она идет вслед за сыном, а я тем временем гляжу в окно, думаю о том, куда еду, и не могу сдержать улыбку. Скорее бы увидеть Энни! Пожалуй, она не готова к тому, что папа накладывает на лицо грим, чтобы скрыть признаки разложения, но это ничего. Не хочу пугать ее. Возможно, она даже не узнает, что я приехал — ну и пусть. Только одним бы глазком взглянуть на Энни, на ее улыбку, убедиться, что с ней все нормально, что она здорова и счастлива. Вот и все.
Город остается позади, мысли об Энни успокаивают. И тут внизу начинается какая-то возня.
— Ронни, иди сюда!
Опускаю взгляд: на полу между моими ногами лежит Ронни с выражением злобного гремлина на лице, язык высунут, полные лукавства глаза устремлены прямо на меня. В это мгновение раздается истошный вопль.
Вот тебе и съездил в Монтерей.
Секунду спустя в проходе рядом со мной возникает мать Ронни, кричит и пытается вытащить своего ревущего сына, который извивается, как рыба в сети. Сидящий впереди мужчина оборачивается проверить, из-за чего сыр-бор. Его взгляд задерживается на мне, глаза лезут на лоб, и с криком: «Черт! Тут зомби!» он вскакивает с места.
Далее следует свистопляска. Все пассажиры срываются с мест и, расталкивая друг друга, рвутся к выходу. Ронни все еще в истерике на полу, а его мамаша в страхе пятится и кричит:
— Ронни! Ронни! Помогите моему ребенку!
Добрая доза риталина — вот что поможет твоему ребенку. Шоковая терапия тоже не помешала бы.
Автобус замедляет ход и останавливается у обочины, водитель по рации что-то лихорадочно объясняет диспетчеру. Все пялятся на меня, орут, визжат, чертыхаются, спеша выбраться наружу, либо стоят, остолбенев от страха. Толпа живых напугана одним-единственным беззащитным зомби.
Жаль, конечно, что поездка к Энни окончилась ничем, и все-таки я начинаю смеяться. Хотя вряд ли это можно назвать смехом — так тяжело и напряженно дышат в трубку хулиганы, когда звонят вам по телефону, — но все вокруг настолько шокированы, что смех разбирает меня еще больше.
Ронни перестал вопить, свернулся калачиком и скулит. Из автобуса выскочили все, включая водителя. Осталась только мать Ронни. Она стоит в начале прохода и смотрит то на меня, то на выход — никак не решит, что ей делать. Сейчас еще подумают, что маленький Ронни у меня в заложниках!.. Я встаю, отхожу на несколько рядов назад и снова усаживаюсь. Наконец, собравшись с духом, мамаша уводит своего сыночка, и я остаюсь в одиночестве.
Со всех сторон доносится вой сирен. Возможно, мне следовало бы выйти из автобуса и сдаться, не причиняя никому лишних хлопот, но этим я как бы признаю вину, а я всего-то хотел увидеться с дочерью.
Поэтому я прохожу вперед по салону и на первом ряду ожидаю прибытия службы отлова животных, глядя на мокнущих под дождем людей и размышляя об Энни и о том, как взбесится отец.
На маркерной доске царапаю слова так, чтобы их не увидел Тед, а сам краем глаза наблюдаю, как он с отвращением и одновременно с интересом меня изучает.
— Что вы чувствуете сегодня, Эндрю?
Поднимаю доску, на ней написано: «Что вы чувствуете сегодня, Тед?».
Какой же он предсказуемый.
Вяло усмехнувшись, Тед смотрит на меня с деланной улыбкой. А может, просто решил продемонстрировать новые коронки.
…двенадцать… тринадцать… четырнадцать…
— Как я понимаю, недавно вы пережили небольшое приключение, — говорит он.
«Не совсем», — пишу в ответ я.
— А ваши родители считают по-другому.
Мои родители.
После неудачной поездки в автобусе родители два дня не забирали меня из приюта для животных. Тамошние волонтеры и штатный персонал проявляют ко мне большее внимание и уважение, чем многие живые, поэтому я рад случаю выбраться из своего погреба. К тому же собачья еда у них очень вкусная.
Знаю, отец хотел преподать мне урок, но доказал только, что он сам лишен сострадания. Я оскорбляю его чувства и действую ему на нервы. Я для него обуза, как социальная, так и экономическая. Ему приятнее увидеть не счастливую улыбку на моем лице, а личинок, пожирающих мое тело.
Мама по крайней мере пытается понять меня, разделить мою участь, хоть и обливает меня с ног до головы освежителем воздуха и надевает прочные резиновые перчатки перед тем, как ко мне прикоснуться.
Сейчас она сидит в приемной — наверное, читает журнал, бормоча что-то себе под нос, в то время как отец, как пить дать, поджидает меня дома с канистрой бензина и паяльной лампой.
— Садясь в автобус, вы хотели добраться до какого-то конкретного места? — спрашивает Тед.
Я не сказал родителям, куда ехал, потому что это создало бы кучу проблем. Чего доброго, тетушка с дядюшкой еще решат увезти Энни из штата. Так что и Теду я тоже не собираюсь докладывать. Да, существует такая вещь, как врачебная тайна, я в курсе. Но боюсь, вряд ли ее станут соблюдать в отношении зомби. Тед с такой же легкостью передаст все родителям, с какой он ходит на процедуры химического пилинга.
«Просто хотел почувствовать себя нормальным человеком», — пишу я.
— Нормальным, — повторяет Тед, словно показывая, что не знает, как на это реагировать. — Нормальным…
Он улыбается и с явным наслаждением проводит языком по зубам. Смотрю на электронные часы, на цифры, отсчитывающие время секунда за секундой. Лучше бы я сидел дома: сейчас по каналу «Кантри Мюзик» идет «Тачка на прокачку».
Стираю предыдущую запись и пишу: «Что происходит?»
— О чем вы, Эндрю? — спрашивает он с натянутой, неестественно-белоснежной улыбкой.
Думаю, он прекрасно понимает, о чем я.
«Зачем вы здесь?»
— Вы имеете в виду в эмоциональном, духовном или экзистенциальном смысле?
«Что это значит?»
В ответ — тишина.
«Что вы делаете?»
— Пытаюсь помочь вам, Эндрю.
«Чем это мне поможет?»
— Не знаю, — признается Тед. — А чем это вам помогает?
«Ничем».
Ответа нет. Лишь со свистом вырывается следующая порция освежителя.
Для каждого зомби наступает час, когда становится ясно: старые приемы уже не работают, и от них придется отказываться.
Как и от старых привычек.
И старых друзей.
И старых надежд.
В них больше не найдешь поддержки и ободрения; они лишь создают проблемы и вызывают зависимость, которая препятствует росту и развитию. Они связывают тебя. Не дают раскрыть свой потенциал. Рано или поздно от них нужно избавляться.
…пятьдесят семь… пятьдесят восемь… пятьдесят девять…
«Все, с меня хватит!»
В свете моих давешних демонстраций «мятежного духа», как выразилась мама, и неуемно растущего недовольства отца, от мамы поступило предложение уладить наши проблемы и разногласия за чудесным семейным ужином в День благодарения, «как в старые добрые времена».
И вот в давящей тишине мы сидим вокруг стола. Отец забрасывает в рот куски индейки под клюквенным соусом, не глядя в нашу сторону; мама оставила попытки завязать разговор после того, как отец приказал ей «заткнуться». Едва сдерживая слезы и прикусив губу, она ковыряет начинку и катает по тарелке фасоль.
Похоже, настроение у родителей не праздничное.
А я тем временем радуюсь, что ем за столом — давненько не доводилось. На третий день моего возвращения лопнул один из швов у меня на лице, и кусок загнивающей ткани упал в приготовленный мамой гаспачо.
Стоит ли удивляться, что с тех пор за стол меня не звали.
К счастью, швы у меня сейчас держатся крепко, хотя прошло уже четыре месяца. И я счастлив. Еще месяц назад я и не подозревал, что у меня будет так много причин для радости.
Я радуюсь, что у меня есть группа поддержки.
Я радуюсь, что есть Рита.
Я радуюсь, что познакомился с Реем.
И радуюсь, что ко мне возвращается речь.
Я по-прежнему произношу лишь самые простые звуки. Впрочем, если раньше мой лексикон состоял из мычания и хрипов, до которых далеко даже Кожаному лицу [13], то улучшением можно считать что угодно.
Кроме «Иэ, Ита» я научился озвучивать несколько других фраз:
«Ыляи лёо». (Выглядишь клёво.)
«А, ажаата». (Да, пожалуйста.)
«Аиба». (Спасибо.)
И «А я ахну?» (Как я пахну?)
Возможно, исходи такой лепет от сидящего на детском стульчике младенца с испачканным кашкой ртом, он вызвал бы умиление. Но от тридцатичетырехлетнего разлагающегося полутрупа со стекающим по подбородку пюре вперемешку с подливой… э-э, скажем так: вряд ли кому-нибудь взбредет в голову радостно хвататься за видеокамеру.
Поэтому я уплетаю потихоньку свой ужин, то и дело посматривая на расстроенную маму и насупленного отца, на великолепную еду и роскошную сервировку стола, пока мой взгляд не останавливается на покрытой пупырышками индейке: ее мясо исчезает на глазах. Чем дольше я смотрю на нее, тем больше понимаю ее, сочувствую ей, и меня поражает, сколько у нас с ней общего. Она мертвая, ее запекли в духовке и уже наполовину съели. Со мной происходит нечто похожее.
Мало-помалу с тушки снимают мясо, и одна за другой появляются кости, выглядывают хрящи и ребра. В конечном счете от нее останется лишь скелет. Интересно, меня тоже уничтожают люди?
Таю от процесса разложения?
Разрушаюсь оттого, что приходится существовать в мире, где всем заправляют живые?
Чем дольше я смотрю на индейку, тем сильнее вижу в ней родственную душу. Тем явственнее улавливаю в ней связь со своим теперешним существованием. Тем больше понимаю, отчего Том решил стать вегетарианцем.
Чтобы не дать отцу отрезать еще один кусок от грудки или оторвать крылышко, я хватаю индейку за ногу и тащу к себе через весь стол.
— Эй-эй, — возмущается отец, из набитого рта вылетают куски начинки. — И как, черт возьми, это называется?
Интервенция.
Спасение.
Освобождение.
Выбирайте, что вам больше нравится! А я знаю точно — так надо.
На пути ко мне индейка опрокидывает соусник, ее начинка вываливается на скатерть и в клюквенный соус.
— Да чтоб тебе! — орет отец, бросает нож и вилку и тянется за индейкой.
— Действительно, милый, — обращается ко мне мама — она счастлива, что началось хоть какое-то общение, — если ты хотел добавки, нужно было просто сказать.
Не успевает отец схватиться за вторую ножку, как я притягиваю увесистую птицу к себе и нечаянно толкаю локтем тарелку; она падает со стола и раскалывается на две части, а весь мой ужин разлетается по полу.
— Энди! Это наши лучшие тарелки! — негодует мама.
— А ну, дай сюда индейку! — беснуется отец.
Он встает и обходит стол, вытянув вперед шею, — знак того, что ему не до шуток. В детстве у меня поджилки тряслись, когда я видел его в таком состоянии, но теперь-то я уже не маленький. И свою индейку ни за что не отдам.
С уверенностью, какой не испытывал ни разу за последние месяцы, я поднимаюсь, прижимаю праздничное олицетворение своего бытия к животу и отступаю в направлении погреба. Почти догнав меня, отец поскальзывается на размазанном по полу картофельном пюре и падает, ударившись локтем о стол.
— Как ты, дорогой? — заботливо спрашивает мама, сидя за столом, будто вокруг не происходит ничего необычного.
Не удостоив ее ответом, отец встает и бежит за мной. У двери погреба нагоняет меня и хватает индейку за торчащую ногу. Вряд ли он собирается ее есть. Просто не хочет, чтобы она досталась мне.
С одной стороны, непонятно, какого рожна я все это затеял. И как это поможет исправить мое положение. С другой — этот День благодарения получился самым веселым из тех, что я могу припомнить, и меня начинает разбирать смех.
— Ничего смешного, — шипит отец, пытаясь вырвать птицу, но я крепко держу ее за ногу и отпускать не собираюсь.
Через его плечо я вижу, как мама убирает с пола разбитую тарелку, сетуя, что испорчен прекрасный ужин.
Мы с отцом продолжаем драться за индейку, каждый за ногу тянет ее к себе, обдирая руками кожу и мясо. И я вспоминаю о том, как происходит отслоение эпидермиса.
На первых стадиях разложения человеческого тела из лишенных энзимов клеток истекает жидкость, скапливается между слоями кожи и разрыхляет их. Иногда кожа сходит с целой кисти или ступни. А со временем от тела начинают отделяться огромные лоскуты.
Такой только что сошел с ножки, за которую держится отец.
И если до этой минуты аппетит у меня еще не окончательно испарился, то теперь желание съесть индейку отбито начисто.
Мгновение спустя ножка в руках отца неожиданно отрывается, он подается назад и задевает старинный черный буфет с маминой коллекцией чайных чашек. Буфет опрокидывается с оглушительным треском и грохотом, дерево и фарфор вдребезги бьются, я, покатываясь со смеху, падаю на пол в обнимку с индейкой, а мама плачет.
Как в старые добрые времена.
Чтобы отвлечься от мыслей о погроме, разразившемся за праздничным ужином, родители отправились играть в теннис с Патнэмами и вряд ли вернутся до обеда, а значит, у меня в запасе как минимум три часа. Можно, никого не стесняясь и не раздражая отца, попрактиковаться во вновь обретенных навыках.
Уходя из дому, родители закрывают дверь винного погреба на ключ, чтобы вонь от меня не разносилась по всему дому, так что мои ходки вверх-вниз по лестнице отдают бесполезным, сизифовым трудом. Но я не чувствую себя в заключении; наоборот, это придает мне сил. Я словно заново учусь ходить.
К тому же оказалось, что говорить во время подъема и спуска по лестнице гораздо легче.
Поднимаюсь до самого верха, разворачиваюсь и иду вниз, повторяя вслух одну и ту же фразу: «В гостях хорошо, а дома лучше». Твержу ее почти час. Сначала выходило нечто вроде шаманского напева: «оиа о-о-о а ома уэ». Но мало-помалу звуки начинают обретать форму, будто стократное повторение слогов превращает их во внятные слова. Теперь, за исключением нескольких звуков, фраза звучит почти безупречно: «У гостя орошо, а дома луше».
Последний раз такое вдохновение я испытывал, когда гулял по Соквел-виллидж за руку с Ритой. Хочется разделить с кем-нибудь этот миг победы, радость самосовершенствования. Увы, компанию мне составляют лишь бутылка «Доминус Каберне» 2001 года да наполовину пустая банка «роскошного рагу».
Усаживаюсь на матрац, запихиваю в рот кусок оленины и допиваю остатки «Доминуса». Я всегда ценил пикантность и мускусный аромат восхитительного блюда Рея, но сейчас оно кажется еще вкуснее. Ароматнее. Возможно, это зависит от того, какая часть оленьей туши попала в банку, хотя в последнее время вся еда стала пахнуть лучше. Сперва я подумал, что мама, наверное, добавляет больше специй, но уж вина-то это точно никак не касается. А «Доминус» — вовсе не первая бутылка, которую я за последнее время выпил с удовольствием. И если бы я не был твердо уверен в обратном, я бы сказал, что даже немного захмелел.
По-видимому, перевозбудился от ходьбы и болтовни.
Мое ликование помаленьку сходит на нет, пустая банка из-под оленины занимает место на прикроватном столике рядом с порожней бутылкой, в доме ни звука, и стены погреба начинают давить. Я чувствую себя как в склепе.
Нужно найти того, кто поймет, что это значит для меня, кто оценит мои достижения, кому не будет чужд восторг от открытия, что я уже не тот разлагающийся, хрипящий и волочащий ноги зомби, каким был раньше. И я знаю, кого найти.
Быстро одеваюсь и разглядываю себя в зеркало, как подросток, выискивающий прыщи на лице. Возникает мысль взять у мамы немного косметики, потом я вспоминаю, что дверь в дом закрыта снаружи.
— Аклятье!
Перед тем как выйти через черный ход, выбираю бутылку «Баргоньо Бароло Резерв» 1982 года, заворачиваю в полотенце и кладу в рюкзак. Из-под подушки достаю конверт и засовываю в задний карман. Глянув еще раз в экран телевизора на исчерченное швами бледно-серое лицо, выхожу на улицу и держу путь к оврагу.
На дворе великолепное ноябрьское утро: в синем небе легкие перистые облака, я бреду среди деревьев в еще не угасшем разноцветье осенних красок, и сухие опавшие листья разлетаются от дыхания ветра.
Я и забыл, каково это — замечать, как меняются времена года, любоваться просвечивающими сквозь ветви деревьев лучами и листочком, грациозно спускающимся на землю. Несмотря на яркое солнце, воздух достаточно студен — время поддевать свитер. Не скажу, чтобы погода сильно влияла на мой выбор одежды: зомби не страдают ни от жары, ни от холода и могут носить что угодно и когда угодно. И все же это не значит, что мы не понимаем, в какую одежду следует одеваться.
Наши органы чувств работают совсем не так, как у живых, и приходится постоянно вспоминать, что мы чувствовали раньше. Приспособиться и попасть в струю нам помогает исключительно память. Только вот не попадаем мы в струю, никогда не попадем и прекрасно об этом знаем. Однако это не удерживает нас от дальнейших попыток.
На мне зеленый свитер с косами из универмага «Мейсис», джинсы «Левис», ботинки «Коламбия» и черная лыжная шапочка «Гэп». В некоторой степени я одет в соответствии с моими собственными представлениями о том, какую одежду следует сейчас носить. И как ни странно, мне становится немного холодно. Впрочем, я отношу это больше к полученному ранее опыту, чем к реальному восприятию окружающей среды. Однако в гораздо большей степени я выбирал одежду с тем, чтобы произвести хорошее впечатление.
Перебираясь через овраг, я замечаю, что левая нога подволакивается не так сильно, как вчера, и не перестаю бубнить под нос хайку, написанное для Риты. Не все я артикулирую внятно; тем не менее каждое третье или четвертое слово произносится вполне вразумительно. Правда, в сумме в хайку это составит слова четыре. Ну ладно, пять. И все-таки, если не считать моих сегодняшних фонетических экзерсисов, это больше, чем я сподобился выдать за последние четыре месяца.
Что-то явно способствует моему исцелению. Возможно, гены. Или вместо того, чтобы бороться со своими физическими недостатками, я постепенно привыкаю к ним. Какова бы ни была причина, я не жалуюсь.
Трогаю задний карман: проверяю, на месте ли посвященное Рите хайку. Сложенный вдвое конверт, а в нем на простом листке три строчки, давшиеся мне совсем без усилий, словно они всегда сидели у меня в голове и лишь ждали, когда я вылью их на бумагу:
Огонь твоих губ
На бледнеющем лике.
Сердце забилось.
Только бы ее матери не было дома.
Люди, потерявшие руку или ногу в результате заражения, в бою или при неосторожном обращении с бензопилой, часто жалуются на фантомные боли. Они как бы чувствуют свою ампутированную конечность.
У дома Риты я поднимаю руку, чтобы постучать в дверь, и — клянусь — совершенно четко ощущаю биение сердца и выступивший через поры пот, от которого рубашка прилипла к телу. Со времени, когда у меня в последний раз были романтические намерения в отношении женщин (Рейчел не в счет), прошло больше двенадцати лет, и я порядком волнуюсь. Словно старшеклассник, который собрался предложить девушке пойти с ним на выпускной. Только смущает не вскочивший на лбу прыщ, а тянущиеся от подбородка до левого глаза швы.
За мгновение до того, как костяшки моих пальцев ударят по деревянной двери, моя решимость внезапно самоликвидируется; начинают терзать сомнения, не совершаю ли я ошибку. Не станет ли она смеяться надо мной? Не следовало ли посильнее обрызгаться одеколоном, чтобы заглушить вонь от разложения?
Стучу три раза и жду, надеясь, что откроет Рита, а не ее мать. Даже если в доме у живого и обитает зомби, неожиданная встреча на пороге собственного жилища с действительным членом сообщества оживших трупов кого угодно выведет из равновесия.
Через некоторое время слышны шаги: кто-то подходит к двери и рассматривает меня в глазок. Прошло, должно быть, не больше одной-двух секунд, а мне кажется, что я стою здесь целую вечность. Собравшись было развернуться и уйти, я вдруг вижу, как дверь открывается, на пороге стоит улыбающаяся Рита; она протягивает навстречу мне руки, и все мое беспокойство мигом улетучивается.
На Рите белая футболка с короткими рукавами и бледно-голубые джинсы. Ни носков, ни макияжа, ни лифчика. Даже с моим пониженным зрением я вижу, как сквозь белую ткань проступают очертания сосков.
— Здравствуй, Энди.
Она обнимает меня за плечи, я обвиваю правой рукой хрупкую талию, и хотя организму зомби положено быть холодным, я чувствую исходящее от ее кожи тепло.
Не знаю, сколько мы так простояли, но по мне бы и вовсе не размыкать объятия. Наконец, Рита отстраняется, берет меня за руку, и я замечаю у себя то, что Джерри назвал бы «стояком». По всей видимости, Рита тоже в курсе.
— Входи, — приглашает она.
Ее взгляд и ощущение того, что делается в штанах, заставляют меня искать в приглашении двойной смысл. Не имеет значения. Куда скажет, туда и войду.
Она ведет меня мимо кухни, гостиной, ванной и спальни в последнюю комнату в самом конце коридора. Кровать не застлана, по полу разбросана одежда, на тумбочке — наполовину пустая банка с «роскошным рагу». Туалетный столик уставлен тюбиками губной помады всевозможных цветов и оттенков.
Рита закрывает дверь, усаживает меня в изножье кровати, берет банку с олениной и садится рядом. Подцепив вилкой кусок мяса, она протягивает его мне. Я не отказываюсь — открываю рот. Удивительно, насколько вкуснее еда из рук прелестной зомби!
Рита берет кусочек и жует, постанывая от удовольствия. Увидев, как она извлекает вилку изо рта, я тоже издаю слабый стон.
Она поочередно сует мясо то мне, то себе в рот, пока не остается ничего. Запустив в банку руку, она обмакивает в оставшийся сок палец и протягивает мне.
Мысли о хайку окончательно испарились из моей головы.
Обсасываю Ритин палец, не мигая, — чтобы не пропустить ни малейшей детали, — смотрю, как она улыбается. Затем Рита засовывает палец себе в рот и, не отрывая взгляда от меня, начинает выделывать с ним такое, от чего живой залился бы краской стыда. Покончив с этим, она подходит к туалетному столику, выбирает тюбик — тон «фуксия» с оптическим эффектом — и красит губы. Теперь они выглядят так, будто она только что сосала карамель на палочке. Почмокав губами, она облизывает их, потом выкручивает помаду до упора и откусывает половину.
Все, больше не могу.
Не успеваю я подняться навстречу к ней, а Рита уже оседлала меня, толкает в постель, целует в губы, глубоко засовывая язык мне в рот. Кусочек «фуксии» прижат к моим зубам, и вкус его великолепен.
Отстранившись, Рита с ловкостью фокусника сбрасывает футболку и джинсы. Дальше помню только, как она, голая, сидит на мне верхом, расстегивает брюки… и исчезает из виду.
Я все-таки закрываю глаза.
Считается ли это некрофилией, если мертвы мы оба? Рита свернулась клубочком у меня под боком, я глажу правой рукой ее обнаженное плечо, а она проводит пальцем по швам на моей щеке. Моя одежда валяется на полу в одной куче с ее вещами.
Некоторые зомби — к примеру, Джерри, — в результате некой физиологической реакции, случившейся с их организмом сразу после смерти, вынуждены существовать с постоянной эрекцией. Я не из их числа. После аварии я ни разу не испытывал физическое возбуждение, а поскольку у воскресших трупов члены не встают и семя не извергается, то заняться сексом я и не мечтал. И вот, за тридцать минут у меня уже было два оргазма, и, чего уж скрывать, я очень надеюсь на третий.
Разве такое возможно?
Рита приподнимается на локте и смотрит на меня, словно до нее только сейчас дошло, что я — Элвис Пресли.
— Что ты сказал?
Не сразу соображаю, о чем она спрашивает, и только потом доходит — должно быть, я произнес это вслух.
— Азве акоэ оможно?
— Какое — такое? — переспрашивает Рита.
Она понимает меня, и я чуть не плачу от счастья.
Показываю на свое горло.
— Акоэ. — Затем на стояк под простыней. — И акоэ.
Рита хитро улыбается.
— Сейчас узнаешь, что я думаю, — говорит она, проводит пальцем мне по шее и откидывает простыни. — Только сначала разберусь с этим.
Может, из-за того, что я не занимаюсь сексом уже почти пять месяцев, или из-за того, что у нежити ослаблен самоконтроль, чтобы разобраться Рите хватает пяти минут.
— Класс, — говорит она, снова устраиваясь у меня под боком.
И правда, класс.
Подумать только, всего лишь месяц назад самым большим удовольствием для меня было кулинарное шоу по телевизору.
Мы лежим в тишине, Рита теребит волосы на моей груди, а я пересматриваю свое отношение к богу, ведь если до сегодняшнего дня мое существование было адом, то теперь это скорее рай.
Гляжу на Риту, на ее темные волосы и бледную кожу, мягкие, детские губы, на пальцы, едва касающиеся моей загнивающей плоти. Она восхитительна. Надеюсь, моя покойная жена поймет, я вовсе не хочу оскорбить память о ней. Наступает мгновение, когда нужно отпустить прошлое и шагнуть навстречу будущему.
Уж и не знаю, чему я удивляюсь больше: тому, что не чувствую вины из-за вновь обретенного романа, или тому, что начинаю говорить точь-в-точь как Хелен.
— По-моему, я догадываюсь, почему к тебе возвращается голос, — говорит Рита, уткнувшись носом мне в грудь.
— А? — Надеюсь, это прозвучало как вопрос, а не как горестный вздох.
— Когда ты в первый раз почувствовал разницу, помнишь?
Не понимаю.
Она снова приподнимается и смотрит на меня. У нее потрясающе красивые швы на шее.
— В то воскресенье, после Хэллоуина, почему ты отправился гулять?
Отвечаю на наречии Энди, что не знаю. Просто было невтерпеж выйти на улицу.
— Ты чувствовал тревогу?
Киваю.
— Решимость?
Снова киваю.
— Чувствовал себя другим человеком?
Мысленно возвращаюсь в то воскресенье, вспоминаю, что в конечном итоге заставило меня выбраться из погреба, и киваю в третий раз.
Рита садится в постели, тянется к прикроватной тумбочке, задев меня своими упругими розовыми сосками. Внизу живота появляются знакомые симптомы, и я задаюсь вопросом, удастся ли мне на этот раз выдержать дольше пяти минут.
У Риты в руке пустая банка.
— В тот вечер, когда мы встретили Рея, каждый из нас умял по банке. Джерри не ел, только мы с тобой.
Я рассеянно киваю, вспоминая, как хороша была оленина, как сочна и как мне хотелось еще.
— Сколько банок ты съел? — спрашивает Рита.
Задумавшись на минуту, я подсчитываю, сколько раз я был у Рея, сколько банок он давал мне с собой, и показываю четыре пальца, а затем прибавляю еще один.
— А я три, — сообщает Рита. — И буквально после первой банки я почувствовала, как внутри что-то появилось. Осмысление. Понимание…
— Осознанность, — подсказываю я, но у меня выходит: «Асо-на-ннась».
— Вот именно. А теперь гляди… — Она показывает мне руку.
Впервые я замечаю, что швы на ее правом запястье исчезли. Остался лишь затягивающийся шрам.
— Последние несколько дней щипало, а сегодня швы просто отвалились.
Провожу пальцем по розовой поверхности шрама, и мистер Крепыш опять тут как тут. От Риты это тоже не ускользнуло; она седлает меня, перекидывает ногу и прижимает коленки к моим бокам.
— Знаешь, о чем я думаю? — шепчет она, щекоча губами мое ухо.
Мотаю головой. Я и на своих-то мыслях с трудом могу сосредоточиться, где уж мне угадать, о чем думает она.
— Подозреваю, что в банках вовсе не оленина.
— А то ше?
Хотя, кажется, я уже знаю ответ. Возможно, я с самого начала подсознательно чувствовал это и лишь позволял себе думать по-другому.
— Человечина, — шепчет она мне в ухо, ее бедра скользят по моим бокам, и меня снова обволакивает невообразимое тепло, превосходящее все прежние плотские удовольствия.
Мой разум потрясен.
Я забываю о пустой банке, о том, что в ней когда-то было человеческое мясо, и сосредоточиваюсь на Рите, на ощущениях от льнущего ко мне тела. Ищу запястье с недавно затянувшимся швом, впиваюсь в него губами. Рита стонет и просит сделать это снова. «Высоси меня», — шепчет она. Надо срочно отвлекаться, чтобы враз не потерять контроль.
Спорт я никогда не любил, и бейсбол тут не поможет. А мысли о мертвых собаках в канаве слишком уж точно бьют в цель. Ловлю себя на том, что начинаю перечислять в голове названия всех известных мне фильмов о зомби. И кончаю, едва успев вспомнить три картины Джорджа Ромеро.
— Кто начнет сегодня? — спрашивает Хелен.
Мы с Ритой переглядываемся и глупо улыбаемся. Рядом с нами расположился Джерри, его ободранное в аварии лицо стало гораздо светлее и не такое воспаленное, как несколько дней назад, но он, похоже, не замечает. Напротив Джерри сидит мрачный Том, его правая рука, покрытая черными волосами, на два дюйма короче левой. Возле него Наоми и Карл. Эти двое почти не изменились: Наоми с зияющей глазницей, Карл расковыривает открытые ножевые раны. А Лесли (она единственная из новичков присоединилась к нам) вяжет покрывало.
На доске фраза: «ПОВЕРЬТЕ В СЕБЯ».
Впервые со времени моей аварии мне кажется, что я действительно верю.
После того, как до меня дошло, что мы едим, идея поедания человеческой плоти немного смущала. Скорее, это вопрос этики, чем вины. Как-никак, я сам лишился статуса живого всего чуть больше четырех месяцев назад. Но с учетом тех перемен, что произошли со мной с того времени, как я впервые попробовал «роскошное рагу», мне хочется пересмотреть свое отношение к этической стороне дела.
Недавно мы с Ритой обнаружили, что поедание человечины оказывает оздоровительное воздействие не только на телесные раны. Мы оба чувствуем изменения внутри себя, в наших телах и головах, словно после короткого замыкания цепь восстанавливается. Медленно, но верно возвращается энергия.
Мы также обнаружили, что секс между зомби стократ превосходит секс между живыми.
Как Мp3 по сравнению с кассетным магнитофоном.
Как купейный вагон по сравнению с плацкартным.
Как филе-миньон по сравнению с говяжьим фаршем.
Впрочем, сперва я решил, что это всего лишь восторг от возможности снова испытывать физическое удовольствие. Но Рита тоже это отметила. До или после того, как она десять минут билась в оргазме, не знаю, однако думаю, что именно это и стало для нее решающим фактором. А меня осенило, когда мы за час успели пять раз заняться сексом.
Непременно следует поработать над выносливостью.
Я словно семнадцатилетний мальчишка, который спешит к подружке, чтобы потрахаться, пока ее мать на работе. Или тайком приводит ее в винный погреб в доме родителей, пока те сидят наверху и не замечают приглушенных криков страсти. Честно говоря, подозреваю, что им было бы все равно, даже если бы они и знали. Лишь бы я не тащился на улицу отстаивать свои права и отказался от попыток прокатиться на общественном транспорте.
— Может, кто-нибудь изъявит желание поделиться с группой чем-то личным? — спрашивает Хелен.
Рита смотрит на меня так, словно хочет попробовать новую позу, и я прыскаю.
— Мне кажется, или на самом деле что-то происходит? — спрашивает Наоми.
— О чем вы? — не понимает Хелен.
Наоми окидывает взглядом комнату, на миг ее единственный глаз задерживается на нас с Ритой.
— Точно не знаю. Но что-то не так. Я чувствую.
— Ага, и я, — подхватывает Джерри. — А я думал, что обкурился…
— И я, — кивает Том, пальцы на его руке — той, что короче, — сводит судорогой. — Э-э, только я не обкурился.
Я и Рита съели пять и три банки соответственно, а Том с Джерри — каждый по две, если я правильно считаю. У остальных в группе было лишь по одной банке. Они и не знают того, что знаем мы с Ритой.
— Не думаю, что ощущаю себя по-другому, — размышляет Лесли. — Но вообще мне все это в новинку. Что я должна почувствовать?
Ее вопрос повисает в воздухе.
— Карл, — говорит Хелен, — а вы чувствуете что-нибудь необычное?
— Я вообще ничего не чувствую, — отвечает Карл.
— Кто бы сомневался, — ехидничает Наоми.
— Хотя я заметил, что лицо у Джерри стало чище, Энди уже не так сильно хромает, — не обращая на нее внимания, продолжает Карл. — А у Риты нет макияжа.
И действительно, лицо у нее бледное, без прикрас. На ней голубые джинсы и красная водолазка, закрывающая шею и запястья. Она не швы прячет, а скрывает тот факт, что они заживают.
Все смотрят на Риту, затем на Джерри.
— Что? — спрашивает тот.
— Это правда, Джерри? — обращается к нему Хелен. — У тебя заживают раны?
— Понятия не имею, — отвечает Джерри, трогая лицо. Кусок коросты отваливается и падает на пол, оставив на лице розовый след. — Может быть.
Хелен подходит ближе и изучает его лицо, приподняв пальцем за подбородок и поворачивая то вправо, то влево.
— Чем ты занимался?
— Ничем. Клянусь.
Хелен смотрит на нас. Рита улыбается, а я говорю:
— Не отрите на нее.
Челюсти у всех отвисают, никто не может вымолвить слова. Наконец, прошептав: «Боже мой!», Хелен возвращается к своему месту, а Наоми и Лесли помогают ей сесть.
— Чувак, ты всегда мог так говорить? — спрашивает Джерри.
Я мотаю головой.
— А когда вы стали разговаривать снова? — интересуется Лесли.
— Едеи две азад.
— Как же это? — удивляется Наоми. — Разве такое возможно? Ты ведь мертвый. Мы все мертвые.
— Мы воскресшие, — поправляет Карл.
— Какая разница? К Энди не должен был возвратиться голос, у тебя не должны заживать раны, а у Риты…
Рита задирает рукав и демонстрирует всем затягивающиеся швы на запястье.
— Офигеть! — восклицает Джерри.
— Невероятно! — изумляется Том.
— Наверное, все так и должно быть, — произносит Лесли, которая, похоже, гораздо больше верит в закономерность изменений.
Наоми встает, руки в боки.
— Что, черт подери, тут происходит? Чем это вы трое занимаетесь?
— Они едят живых, — упавшим голосом говорит Хелен.
Мы с Ритой обмениваемся удивленными взглядами.
Наступает неловкая тишина. Если бы это был кадр из фильма, откуда-то издалека послышался бы собачий лай.
— И как вам живые? — интересуется Лесли.
— Откуда мне знать, — отвечает Джерри. — Я их не ел.
— Нет, ел, — говорит Рита.
— Нет, не ел, — настаивает Джерри. — Уж я бы знал, наверное…
Я достаю из рюкзака банку из-под «роскошного рагу».
— Ты шутишь! — ахает Джерри.
Я качаю головой.
— Рей дал каждому из нас по банке, — вспоминает Наоми. — И что же, значит, мы все ели человечину?
Внезапно Том подрывается с места и, давясь и закрыв рот левой рукой, бежит в туалет.
— Вообще-то, — говорит Лесли, — мне понравилось.
— Почему вы не сказали нам, что было в этих банках? — возмущается Наоми.
— Мы не знали, — оправдывается Рита. — До нас дошло несколько дней назад.
— А почему вы уверены, что это человечина, а не оленина? — недоумевает Джерри. — Вы что, с Реем говорили?
Когда мы зашли к Рею, его не было. А в потухшем костре валялась бедренная кость, на которой, как я догадываюсь, он явно не зефир сушил.
— Им и не нужно разговаривать с Реем, — замечает Хелен, к ее голосу вновь возвращается обычная энергия. — Поедание оленины не способствует чудесному исцелению воскресших.
— Вы знали об этом? — обращается к ней Карл. — О том, что это возможно?
Оказывается, один из ее пациентов-зомби (Хелен была тогда еще среди живых) уверял, что нашел способ не только остановить разложение, но и исцелить раны и телесные повреждения.
— И хоть я встречалась с ним всего три раза, я заметила, что выглядит он здоровее обычных зомби, — рассказывает Хелен. — На мой вопрос о том, как это ему удается, он лишь улыбнулся и ответил, что мне лучше не знать.
— Что с ним случилось дальше? — интересуется Рита.
— Он сообщил, что поскольку может сойти за живого, то собирается переехать, чтобы начать новую жизнь. Больше я его не видела. Согласно отчетам, он просто исчез.
— Вы кому-нибудь говорили о том, что он вам рассказал? — осведомляется Лесли.
Хелен качает головой.
— До сегодняшнего дня — нет.
— А живые об этом знают? — спрашивает Наоми.
— Понятия не имею. Предполагаю, что некоторые догадываются. Или, во всяком случае, подозревают. Но молчат.
Теперь я понимаю, почему нам не разрешают пользоваться Интернетом. Распространение такой информации на глобальном уровне создаст живым кучу проблем.
— Зато если сюда нагрянет с проверкой департамент воскрешения трупов, — продолжает Хелен, — и обнаружит, что наше физическое состояние улучшилось, об этом немедленно будет доложено куда следует.
Покинутых или падших зомби используют не только в качестве манекенов для краш-тестов, запчастей и в мерзопакостнейших научных экспериментах; их могут отправить в места, известные среди нежити как «чистилища для воскресших» — на свалку, в зоомагазины, где продаются зомби, или в одно из многочисленных реалити-шоу. Самое отвратительное из них «Зомби-нянька», хотя я слышал, что «Зомби — последний герой» тоже недалеко ушло.
— И куда же нам теперь деваться? — спрашивает Лесли.
— Никуда. — Хелен подходит к доске и начинает писать. — Мы больше не берем оленину у Рея, за пределами нашей группы никому не говорим о случившемся, мы пользуемся гримом и всеми доступными средствами, чтобы скрыть любые видимые улучшения, и соблюдаем все запреты.
Хелен отходит. На доске появилась надпись: «Я НЕ БУДУ ПИТАТЬСЯ ЧЕЛОВЕЧИНОЙ».
— А теперь повторяем вместе…
По дороге домой мы с Джерри и Ритой заходим к Рею спросить, нет ли у него еще консервированной человечины.
Сначала Джерри беспокоился, что мы нарушаем инструкции Хелен, но Рита заверила его, что люди, чьим мясом набиты банки, уже мертвы; теоретически мы едим не живых.
— А если Рея нет дома? — спрашивает Джерри.
Впервые со времени аварии я ухитряюсь пожать сразу обоими плечами. Новость, прямо скажем, не сногсшибательная; с другой стороны, если почти пять месяцев ваше левое плечо представляло собой никчемную массу из костей и тканей, то это все равно что выиграть в лотерею.
Джерри, сняв бейсболку, чешет затылок. В свете уличных фонарей видно, что мозг открыт гораздо меньше.
— Интересно, он разрешит мне взять еще «Плейбоев»?
Рита незаметно берет меня за левую руку. Я вздрагиваю как от ее прикосновения, так и от осознания того, что я чувствую ее ладонь в своей. К тому же во мне растет возбуждение. По счастью, Джерри погнался за опоссумом и не видит, как Ритина рука скользнула мне в штаны.
До задних ворот зернохранилища мы добираемся почти к десяти часам. Всего пару недель назад перспектива хотя бы недолго погулять после комендантского часа вызвала бы у меня фантомное потоотделение. Однако если вы питаетесь человечиной, несоблюдение любых других правил и запретов больше не кажется чудовищным нарушением.
— Похоже, нет никого, — произносит Рита.
— Ну, раз мы уже здесь… — говорит Джерри.
Джерри подходит к двери, и до нас доносятся приглушенные голоса — женские и мужские, — а затем звук разбивающегося стекла.
— Черт, — говорит женщина.
Потом раздается другой голос, на этот раз мужской:
— По-моему, меня сейчас снова вырвет.
Вдруг раздаются шаги: кто-то направляется прямо к двери. Не успеваем мы отпрянуть, как возникает согнутая пополам фигура и блюет прямо Джерри на ноги.
— Ё-мое! — Джерри отскакивает, стряхивая рвоту с кед. — Это ж мои любимые!
— Прости, — говорит Том.
— Ну как ты, милый? — В дверях появляется Лесли.
— Более или менее, — отвечает Том, выпрямляясь и вытирая рот рукой.
Вслед за Лесли перед нами предстает Наоми.
— А вы что тут делаете? — обращается она к нашей троице.
— Очевидно, то же, что и вы, — смеется Рита. — Нашли что-нибудь?
— Нет. Только теплое пиво да кучу «Плейбоев».
— Их не троньте! — говорит Джерри, очищая кеды о траву. — Мне они нужны.
— А Ей десь? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает Лесли. — Кроме нас, никого.
На Олд-Сан-Хосе-роуд то и дело вспыхивают фары, шуршат шины проносящихся мимо автомобилей.
— Наверное, не стоит здесь маячить, — произносит Рита.
Мы входим внутрь. Вокруг светло — горит Реев пропановый фонарь. Возле одного из участков для хранения зерна согнулся в три погибели Карл: он пытается собрать журналом осколки от нескольких бутылок пива. Вот что разбилось, когда мы стояли снаружи.
— Чувак! — Джерри бежит к нему, вырывает журнал из рук и обтирает о свою рубашку. — Это ведь юбилейный, пятидесятый выпуск!
Интересно, где же Рей. Трогаю угли в кострище — холодные. Зато кроме бедренной кости, появились еще две лопатки.
Внезапно мне кажется неправильным, что мы ищем у Рея банки с человечиной.
— Умаю, ам адо уйти.
— Энди прав, — подхватывает Рита. — Приберем здесь все и по домам.
Пока Рита с Лесли, Наоми и Карлом собирают стекло, Том стоит у задней двери — на случай, если ему опять станет плохо.
— Ерри, — говорю я. — Идем.
— Погоди. — Он роется в кладовке. — Возьму еще немного «Плейбоев».
Не успеваю я и слова сказать, как доносится звук подъезжающего к зернохранилищу автомобиля.
— Черт, — шипит Наоми.
Мы замираем и слушаем, как машина останавливается у задней двери.
— Что будем делать? — спрашивает Том, подбегая к нам. У машины глушат мотор.
Рита выключает фонарь.
— Прячемся!
Кроме двух бункеров для зерна прятаться негде, а в них места для нас семерых недостаточно. Рита с Лесли занимают один, Том с Джерри — другой, мы с Наоми прячемся за бункерами, а Карл за неимением выбора успевает вскарабкаться до середины лестницы.
Слышно, как снаружи открывается и закрывается дверца автомобиля. Кто-то подходит к задней двери. Не могу удержаться и высовываюсь из-за бункера: в проеме появляется фигура. Луч ручного фонаря освещает зернохранилище.
Я покрываюсь испариной.
Не успеваю я в полной мере насладиться своим открытием, как голос бесцеремонно нарушает всю торжественность момента:
— Эй! Здесь есть кто-нибудь?
Карл и Наоми так и прыскают. Я тоже не в силах сдерживаться. Секунду спустя из бункера раздаются сдавленные смешки Риты и Лесли.
Луч движется туда-сюда, выискивая источник смеха, и наконец, останавливается на Карле, зависшем на лестнице в пятнадцати футах от земли. Он покатывается со смеху так, что едва не падает вниз.
— Так что вы там твердили про соблюдение запретов?
— Вот зараза! — говорит Хелен.
Употребление в пищу живых вызывает улучшение внешнего вида и рост уверенности в себе, однако имеет и другой побочный эффект: как только распробуешь хорошенько, хочется все больше и больше.
Конечно, если только ты не вегетарианец.
— Поверить не могу — я съел две банки! — изумляется Том. После того, как мы вышли из зернохранилища, его ни разу не вырвало.
Рядом с Томом на заднем сиденье мини-вэна, принадлежащего сестре Хелен, расположился Джерри.
— Да ладно тебе, мог бы сообразить, что там не тунец.
— Давай не будем об этом, прошу тебя, — умоляет Том.
— Ты сам начал.
— Эй, вы! — прикрикивает на них Наоми с переднего сиденья. — Не бесите Хелен!
Карла и Лесли Хелен уже высадила. Ей приходится вести автомобиль в объезд главных улиц: вряд ли полицейские не увидят ничего необычного в рассекающей по городу в поздний час машине, битком набитой зомби.
На среднем ряду сидений мы с Ритой держимся за руки. Пока мы никому не рассказывали о наших отношениях. Впрочем, я думаю, они и сами догадываются.
Лесли даже шепнула мне, что из нас выйдет отличная пара.
— А тебе показалось на вкус, что это был тунец? — спрашивает Джерри.
— Пожалуйста, откройте окно! — просит Том.
Я не могу сдержать смех. Рита оборачивается назад.
— Том, — говорит она, — ты в последнее время смотрел на себя в зеркало?
— Ну, не то чтобы… Я вообще не люблю зеркал.
Рита достает из сумочки пудреницу, открывает и протягивает ему.
— А вот погляди.
Том неохотно берет пудреницу и смотрит. Сперва выражение его лица не меняется. Затем он поправляет зеркальце, притягивает его к себе. В тусклом свете внутри мини-вэна трудно что-либо увидеть, и изменения на первый взгляд незаметны, но лоскут кожи, висевший вместо правой щеки, явно начал заживать.
Все еще не веря своим глазам, Том трогает лицо. В левой, здоровой руке у него пудреница, а он и не замечает, что щеку ощупывает правая, чужая, конечность. По всей видимости, заживает не только лицо.
— Ну и дела!
— Не передумал быть вегетарианцем? — спрашивает Джерри.
На этот раз Том не находит что ответить.
Высадив Тома и Наоми, Хелен спрашивает у нас с Ритой и Джерри, не прогуляемся ли мы пешком — ей нужно вернуть машину, пока сестра не обнаружила пропажу. Она останавливает мини-вэн у обочины дороги в безлюдном районе. Выбравшись, я подхожу к водительской двери, и Хелен опускает стекло.
— В чем дело, Энди?
Я наклоняюсь и целую ее в щеку.
— Асибо, Елен. Асибо а сё.
Она смотрит на меня с улыбкой, полной участия и понимания.
— Не за что, Энди.
Мы провожаем взглядами машину, затем в задумчивости отправляемся дальше. Не знаю, как Рита, а я размышляю о том, как долго мы сможем хранить нашу маленькую тайну. Что касается Джерри, скорее всего он мечтает сейчас о том, как поскорее добраться до чистого полотенца и новой бутылки лосьона для рук.
Через несколько кварталов Джерри с набитым «Плейбоями» рюкзаком, сворачивает в сторону родительского дома, а я предлагаю Рите проводить ее перед тем, как вернуться в винный погреб. Сначала она отказывается, но я говорю, что все равно поплетусь за ней, хочет она того или нет.
— Как щенок? — спрашивает она.
— Аф, — отвечаю я и начинаю часто дышать.
Она льнет ко мне губами, ее язык исследует мой рот. Меня переполняют чувства, казалось, навсегда утерянные, — пылкость, желание, страсть. В Ритиных объятиях я словно одурманен теплом.
Во второй раз сегодня я ощущаю, как из моих пор выступает влага.
— Я отел, — говорю я.
Отстранившись, Рита вопросительно глядит на меня.
— Что ты хотел? Жениться на мне?
— Ет. — Я трясу головой.
Хотя я не вижу себя, могу поклясться, что краснею.
Поднимаю правую руку и показываю ей свою слегка влажную подмышку. Где-то я слышал, что люди не потеют — потеют коровы, а мы покрываемся испариной. Но мне достаточно трудно выговорить «корова». К тому же теоретически я не человек.
— Я спотел.
На Ритиных губах мелькает загадочная улыбка.
— Скажи, а от этого ты потеешь?
Она берет мою правую руку и кладет себе на грудь. Сосок твердеет под моими пальцами, и я чувствую в ладони тяжесть мягкой груди. Чем дольше я так стою, тем труднее мне удержаться, чтобы не засунуть руку ей под водолазку.
Затем я чувствую что-то еще. Слабую вибрацию, возникающую каждые пять секунд. Забыв о груди и сосках, я прижимаю крепче руку и жду следующей вибрации. Когда она наступает, я гляжу на Риту: в глазах у нее слезы.
Ее сердце снова начало биться.
Нам нечасто случается пересмотреть свои взгляды на нечто столь фундаментальное, как вера в высший разум. Во всемогущего. В Господа Бога.
Но только высший разум мог сделать живых настолько вкусными. Только всемогущий мог наделить человеческую плоть заживляющей силой. Только Господь мог проявить такую иронию, которая позволила ходячим мертвецам выдавать себя за живых путем поедания последних.
Как бы там ни было, именно это я и пытаюсь выяснить.
Не то чтобы мне хочется играть чью-то роль. Мое лицо все еще вдоль и поперек простегано швами, и походка неестественная, как у чудовища Франкенштейна в исполнении артиста балета Джоффри [14]. Но, по крайней мере, когда я сижу на одной из последних скамей в конгрегационалистской церкви Соквел-виллидж, никто не орет, не хватает ртом воздух и не кривит лицо.
Вечером в среду службы нет, так что битва с толпой прихожан мне не грозит. Народу в церкви немного, а если твоя голова склонена в молитве, то люди не станут зря тебя беспокоить. Впрочем, я пришел сюда не за тем, чтобы помолиться.
Когда у Риты магическим образом забилось сердце, я задался вопросом, а действительно ли это связано с чем-то необъяснимо-религиозным. Те немногие чудеса, о которых я слышал, всегда приписывались Богу, Иисусу, и я решил посмотреть, поверю ли я, что наше исцеление стало возможным благодаря вмешательству высших сил. Я не ищу подтверждений или хоть каких-то зацепок; скорее, меня разбирает любопытство. А вдруг все это время я был не прав?
Я не жду сенсаций, не надеюсь, что меня озарит, и я услышу глас божий. Я пришел сюда проверить: вдруг что-то упущено? Ведь когда начинаешь питаться человечиной, даже если ты отродясь не верил в Бога или высшие силы, тебя все равно терзает мысль об осуждении на вечные муки.
Невзирая на изысканный вкус человеческой плоти, каннибализм не есть явление, которое мы признаем безоговорочно. Будь он неотъемлемой частью жизненного уклада в обществе, где ты рожден, вполне логично было бы относиться к людям, как пиранья относится к тонущей корове. А когда больше тридцати лет ты прожил всеядным существом, ходил на званые обеды к соседям и друзьям и ни с того ни с сего вдруг начинаешь задумываться, как вкусна будет булочка, если проложить ее кусочком от твоего друга или соседа и сдобрить горчичкой и кетчупом, да не забыть добавить ломтик помидора, — к таким фантазиям еще надо привыкнуть.
Наверное, поэтому Рей и выбрал свой способ приучить нас питаться живыми.
Знай я точно, чем меня угощают, сомневаюсь, что с таким упоением уплетал бы предложенную мне еду. Но скажу, положа руку на сердце: о содержимом я догадывался с самой первой банки. Просто не хотел принимать в расчет такую возможность. Вот бы и дальше пребывать в блаженном неведении. Хотя сложно оставить без внимания то, чем питаешься, когда у твоей неживой подружки вновь забилось сердце.
Поэтому я здесь.
Уповаю на то, что происходящие с нами метаморфозы творятся благодаря божественному чуду, деснице Божией, а не целебным свойствам друзей и соседей. В первом случае я тешусь надеждой найти в себе силы и справиться с неуемным желанием есть человечину. В последнем — рассчитываю найти добрый молоток для отбивных.
Живых в церкви с полдюжины. За несколько рядов передо мной молится женщина, в притворе у меня за спиной парочка обсуждает предстоящее венчание, четвертый — мужчина — присел слева, у одной из передних скамей. Еще одна женщина, чем-то очень расстроенная, разговаривает со священником. Священник — шестой.
Последние тридцать минут я стараюсь не обращать на них внимания. Сижу, словно тут никого нет, опустил голову и притворяюсь молящимся, а сам меж тем жду знака, за которым сюда пришел. Однако время от времени меня обдает их запахами, и я ловлю себя на мысли о том, какие они на вкус.
Надо было поесть перед выходом из дома.
К аппетиту — вот к чему сложнее всего привыкнуть. До того как я стал питаться человечиной, я ел больше по привычке, а вовсе не из-за чувства голода. Хотелось чего-нибудь, что хоть немного отличалось бы на вкус от пропаренного риса, хлеба и пасты. А теперь все чаще и чаще я жажду риса с жарким из человечины, бутерброда с сыром и человечиной и спагетти с соусом из человечины.
Никогда не думал, что дойду до такого. Я не просил этого. Не просил, чтобы меня воскресили. Не просил консервов из человечьего мяса. Однако повернуть вспять теперь сложно. Внутри меня что-то изменилось. Что-то выходящее за границы физиологии. Находящееся на уровне инстинктов. Я ощущаю, как новое чувство растет, пытается полностью завладеть мной. И я поддаюсь ему, забывая обо всем.
Однако какая-то часть моего существа все же восстает, жаждет найти причину верить, что есть другой путь. Что я могу существовать среди живых, не думая о том, какие сочные они на вкус. Но эта часть становится все меньше и тише.
Итак, сидя в церкви с закрытыми глазами и склоненной головой, я замечаю, что, несмотря на весь религиозный скептицизм, несмотря на то, что я лишь прикинулся верующим, я молюсь. Надеюсь, мне будет дан знак, сигнал, что все перемены во мне — заживление ран, возвращение к жизни — происходят благодаря вмешательству божьему. Так я хотя бы буду считать страсть к живым вредной привычкой, собственным выбором, чем-то, от чего нужно отказаться. В противном случае придется признать: поедание человечины необходимо мне для выживания.
Голоса парочки, обсуждающей предстоящую свадьбу у меня за спиной, неожиданно стихают. Я открываю глаза. Женщины и священника, что стояли рядом с алтарем, уже нет. Как и человека, который был слева у передних рядов. Единственная из живых — женщина, что сидит на несколько рядов впереди меня, склонив голову. Ее усердие в молитвах достойно похвалы. Но тут в тишине церкви раздается храп, и до меня доходит — она тоже притворяется, совсем как я.
Я по-прежнему жду знак, когда с улицы доносится шум. Непонятно, что происходит, но сирен не слышно, поэтому я решил, что со мной это не связано. Затем через заднюю дверь входит священник в сопровождении двух офицеров службы отлова бродячих животных.
— Это он. — Священник указывает на меня. — Уму непостижимое кощунство!
Вот тебе и божье вмешательство.
— Энди, поднимись на минутку, милый!
Проснувшись сегодня утром, я обнаружил, что на щеке дюйма на два распустился шов. Нитку я срезал ножницами, а сейчас накладываю грим: хочу сделать вид, что скрываю швы, хотя на самом деле приходится скрывать, что выздоравливаю.
— Энди! — снова зовет мама.
Без грима меня пока с живым не спутаешь, однако любой, кто видел меня раньше, определенно увидит нового, усовершенствованного Энди. Например, родители.
— Энди!
— Ладно, ладно, — бормочу я и улыбаюсь, ведь это первое слово, которое я произнес четко.
Напоминаю себе, что нужно помалкивать, а то родители, чего доброго, слетят с катушек, и у отца появится еще одна причина сдать меня в зоомагазин. Хотя неплохо было бы посмотреть на их лица. Так бы и поступил, если б мне не грозило больше никогда не увидеться с Ритой. А в этом случае игра определенно не стоит свеч.
С маркерной доской на шее волокусь вверх по лестнице, делая вид, будто левая рука и нога у меня не работают. Однако если вы внезапно обнаружили, что ваше тело исцеляется, и к вам возвращаются все моторные навыки, имитировать искореженные конечности и разложение тела труднее, чем кажется. Все равно что женщине пользоваться писсуаром в мужском туалете.
Иногда об этом просто забываешь.
Наверху пахнет домашним печеньем, Фрэнк Синатра напевает свою версию «Омелы и остролиста». Мама всегда любила винтажную музыку.
Рождество уже на пороге, и очень к месту — каждый день я просыпаюсь в ожидании новых подарков. Только нахожу их не под елкой и не в носке, а в себе самом и в своем отражении в зеркале.
Когда начинает возвращаться способность разговаривать и ходить, когда испытываешь радость и восторг от других физических удовольствий, которые ты и не чаял вернуть обратно, когда у тебя вновь появляется способность ощущать вкус и запах, — вопросы морали, сопровождающие эти изменения, отходят на второй план. Становятся небесспорными.
Что касается Бога… У Бога был шанс. Он им не воспользовался и отправил меня в приют для животных.
Шагая по лестнице, я прислушиваюсь, не стучит ли сердце.
Вот интересно, если сердце у меня снова забьется, я все еще буду считаться зомби? Если кровь потечет по венам, теоретически я так и останусь нежитью? А если я начну дышать? Сделаюсь ли я человеком? Обрету ли я вновь права и возможности, которыми когда-то обладал?
Полагаю, особого значения это не имеет, ведь я не способен изменить то, как обо мне думают живые. Они будут верить лишь тому, чему хотят верить, даже если они — мои родственники.
Когда я, притворно хромая, вхожу в кухню, отец сидит за столом, смотрит на меня и рассеянно перебирает стопку бумаг. Мать моет посуду.
— Садись, — произносит отец.
Если не считать потасовки в День благодарения, отец редко обращался ко мне со времени моего воскрешения, а мама, как ни странно, ведет себя холодно. Во мне шевелятся смутные воспоминания — я явно участвовал в похожей сцене. Предчувствие беды тоже знакомо, хотя не связано ощущениями зомби в мире живых, — что-то более отдаленное: из моей молодости.
И тут до меня доходит.
Раньше, когда у родителей появлялась нужда заняться моим воспитанием, мама звала меня в комнату, сама как ни в чем не бывало принималась за какое-нибудь обыденное дело, а отец тем временем устраивал выволочку. Однако на этот раз, чует мое сердце, домашним арестом не обойдется.
— Сядь, Эндрю, — снова говорит отец.
Теперь понятно — я влип. Отец называет меня «Эндрю», только если я в чем-то здорово провинился.
Волокусь к столу и изо всех сил пытаюсь выглядеть неуклюже, усаживаясь напротив отца. Бросаю взгляд на маму: она все еще моет тот же стакан.
Снимаю маркерную доску с шеи, кладу на стол и пишу: «Что случилось?»
Отец разглядывает надпись, затем смотрит мне в лицо.
— У нас проблема, — говорит он, листая бумаги. — Ты знаешь, что здесь?
Мотаю головой.
— Здесь, — говорит он, схватив стопку в руку и выразительно потрясая ею, — счета на каждую бутылку вина, которую я купил за последние десять лет.
Вот те на.
— Каждый раз, когда мы с матерью берем бутылку, я подшиваю счет за нее в папку. Счетов здесь сто семьдесят два — столько, сколько должно быть сейчас бутылок в погребе, за исключением тех, что ты разбил во время припадков.
Ой.
— На днях, когда ты был на одном из твоих собраний, я все пересчитал. И обнаружилось, что из ста семидесяти двух бутылок, которые должны лежать в погребе, не хватает сорока семи.
Вряд ли мое положение улучшится, если отец узнает, что я и других зомби угощаю вином.
— По моим подсчетам, — продолжает он и берет верхний листок из стопки, — общая стоимость недостающего вина, а также тех одиннадцати бутылок, что ты разбил, чуть менее семи тысяч долларов.
Вот еще одна причина обходиться пивом. По цене вино почти не уступает недвижимости.
— Если сюда прибавить оплату услуг твоего психотерапевта, те деньги, что мы вынуждены были отдавать каждый раз, забирая тебя из приюта для животных, да ущерб за мамину коллекцию фарфора, — сумма составит почти десять тысяч.
Сижу и смотрю на отца, слушаю Фрэнка Синатру и скрип мочалки о стакан, который по-прежнему намывает мама.
Меня начинает пробивать пот.
Больницы платят хорошие деньги за взятые с трупов биоткани. За квадратный фут кожи можно выручить тысячу. Роговицы идут по две тысячи за штуку, бедренные кости по три тысячи восемьсот каждая, а связки надколенника от одной тысячи восьмисот долларов до трех тысяч. Сердечные клапаны стоят от пяти до семи тысяч.
Правда, больницы платят не просто за ткани, а за их изъятие в готовом к использованию виде после целого ряда проверок на качество. Стоимость образцов для исследований, как правило, ниже, но и в этом случае отец вполне может возместить все десять тысяч, продав меня в исследовательский центр.
А я-то огорчался, когда в наказание меня грозили отправить в летний лагерь.
Стираю с доски предыдущий вопрос и пишу другой: «Что собираешься делать?»
— Ты знаешь, чего бы мне хотелось. — Он разглядывает меня с выражением недовольства и отвращения на лице. — Но матери невыносима мысль о том, чтобы распродать тебя по кускам.
Я смотрю на маму. Она не хочет поддержать меня даже взглядом.
— Больше на наше гостеприимство не рассчитывай, Эндрю, — говорит отец, и по едва заметной ухмылке на его лице я понимаю: ему хотелось объявить мне это с того самого дня, когда я вернулся. — Мертвецам не место среди живых. Их пристанище в земле.
«Я не мертвец. Я восставший из мертвых».
— Завтра мы с мамой на несколько дней уезжаем в Палм-Спрингс, — продолжает он, собирая бумаги и вставая. — Когда вернемся, устроим тебя в зверинец в Сан-Франциско, там отработаешь свой долг.
Зверинец для зомби еще хуже, чем исследовательский центр, где тебя разберут на части с какой-никакой, но мало-мальски благородной целью. В зверинце у тебя не останется совсем никакого достоинства. Сидишь на всеобщем обозрении, любой может оскорбить тебя, а ты тем временем потихоньку гниешь. В конце концов, от тебя останется лишь кучка тканей да костей. По слухам, в некоторых зверинцах дошли до того, что живым раздают по кусочку законсервированных зомби — в качестве сувениров.
Бросив маркерную доску на столе, тащусь к погребу. На выходе уже стоит отец — пропускает меня, придерживая дверь. Всматриваюсь в его глаза и почти улавливаю свое отражение, а затем из меня вырываются слова — те, что я мечтал бросить ему в лицо все последние месяцы:
— Хрен тебе, папа!
На кухне вдребезги разбивается стакан.
У отца отвисает челюсть, надменную ухмылку на лице сменяет нерешительность. Возможно, зря я дал ему понять, что могу разговаривать. Не знаю. Но до чего же приятно видеть, как его самодовольную физиономию перекосило от страха.
Оборачиваюсь назад: мама стоит с губкой в руках, под ногами осколки стекла. Я начинаю спускаться. Едва мои ноги касаются второй ступеньки, как дверь со стуком захлопывают и запирают на замок. Из-за двери доносятся мамины рыдания.
В винном погребе я усаживаюсь на матрац и гадаю, что же теперь со мной станет. Я только что вновь ощутил себя живым, во мне появилось чувство причастности, самоуважения… и все это у меня собираются отнять. Новых друзей, новую жизнь, Риту. Все.
Не успеваю я ничего понять, как со мной происходит нечто, на что я уже и не рассчитывал.
В слезных протоках образуются слезы и льются из глаз, текут по загримированным щекам и заживающим шрамам. Сперва я смеюсь тому, что снова плачу, затем вспоминаю, почему несчастлив, и плачу еще сильнее.
Я выжил. Я выжил. Я выжил.
Знаю, нельзя просто злиться или жалеть себя. Нужно попробовать найти способ избежать отправки в зверинец. Но вместо этого я открываю бутылку «Кистлер Пино Нуар» 2002 года с побережья Сонома и пью.
Начало декабря, чуть за полночь. Я стою посреди кухни — под ногами месиво из размороженной еды, — слушаю рождественские мелодии. Желудок пуст, а холодильник забит родителями.
Мгновение отнюдь не из тех, что хочется остановить.
Из проигрывателя компакт-дисков доносится песня «Белое рождество» в исполнении Фрэнка Синатры.
По-моему, с этого мы и начали.
Никак не могу сообразить, что же случилось. И как я оказался в доме. Дверь в винный погреб настежь открыта, однако хоть убей и воскреси меня снова, я не припомню, что происходило после третьей бутылки — вроде бы «Барбареско» 1995 года.
Понятия не имею, как я сподобился сотворить такое, если учесть, что левая рука у меня работает процентов на пятьдесят, не больше. Наверное, я каким-то образом застал их врасплох. Может, уговорил маму открыть дверь погреба. А может, выбрался из дома и влез в окно. Да и не в этом дело. Суть в том, что теперь на мою голову свалились куда большие проблемы, чем домашний арест или депортация в зверинец.
Принять факт, что я убил родителей, и так достаточно тяжело, а тут еще думай, как замести следы. Не знаю, что смущает больше — вид родительских голов, пялящихся на меня из морозилки сквозь фасовочные пакеты, или их туловища, обезглавленные и без конечностей, затолканные на место, предназначенное для яиц и сливочного сыра.
Именно в такие мгновения я радуюсь, что не верю в вечные муки.
Не скажу, что я не испытываю угрызений совести от того, что сделал с мамой и отцом. Однако до недавнего времени я думал, что в конечном итоге мне осталось только дочиста сгнить. Все, что я мог потерять, у меня уже и так отняли. Затем я встретил Рея и влюбился в Риту. И мое существование вновь обрело смысл. А родители — из-за десяти тысяч долларов и нескольких актов гражданского неповиновения — вознамерились меня этого лишить.
Да, я не самый послушный зомби, но отцу вполне по силам было проявить хоть чуточку сострадания, а маме — не вскрикивать и не зажимать руками рот, когда я ее обнимал. Возможно, это и не имеет значения. Возможно, рано или поздно все так бы и произошло. Возможно, отец был прав.
Мертвым не место среди живых.
Я изучаю то, что осталось от родителей, и первый холодный шок отрицания уступает место горячей вспышке вины, что заставляет меня задуматься, а можно ли было этого избежать. Если да, то я, кажется, перегнул палку. И все-таки надо признаться, я впечатлен тем, как рационально использовал пространство в холодильнике. Сроду бы не подумал, что в «Аману» между остатками деньблагодаренческой трапезы можно впихнуть тела двух взрослых людей. Хотя, конечно, я осознаю свою ошибку. Может, стоило сложить конечности в контейнеры для овощей?
На полу вперемешку с содержимым морозилки валяются упаковки с лепешками и белым хлебом. Открываю лепешки, жую, не сводя глаз с холодильника, и пытаюсь решить, что же мне делать. И не успев осознать, что происходит, задумываюсь, не перекусить ли мне сейчас.
Возможно, из-за того, что я просто голоден. Возможно, из-за того, что я уже ел людей. А возможно, потому, что головы лежат в морозилке, и тела уже не ассоциируются с теми, кому они принадлежали. Так или иначе, от мысли о жареных ребрах у меня слюнки текут.
И все же положение не из легких. Несмотря на некоторые недостатки и на тот факт, что они намеревались продать собственного сына, чтобы вернуть себе десять тысяч долларов, они — мои родители. Боюсь, что, убив и затолкав их в холодильник, я обманул их ожидания. Однако что сделано, то сделано, и я не могу не думать о том, как вкусны они будут, если приправить мясо капелькой соуса для барбекю.
Памяткой для членов клуба «Анонимная нежить» такое развитие событий не предусмотрено. И соответствующих моделей поведения для живых мертвецов нет. Голливудские зомби обычно не склонны к сантиментам, когда поедают друзей и любимых. Не припомню случая, чтобы в кино голодный воскресший труп хоть на мгновение задумался о последствиях своих действий.
Будь я верующим, мне, наверное, было бы намного труднее принять решение. Но даже если я не верю в царствие небесное, провести остаток дней в зверинце — настоящий ад. Поэтому, что касается меня, ада я избежал. А поскольку родителей я уже прикончил и расфасовал по пакетам, вряд ли мое положение ухудшится, если я их съем.
В конце концов, я зомби.
Первым делом нужно выяснить, как готовить человечину. Как говядину? Курятину? Или как свинину? Кенгурятину? Или как страусятину? И какие части туши самые вкусные?
В маминой поваренной книге в разделе «Мясные блюда» написано, что от возраста и физической нагрузки мясо становится менее нежным. Более тренированные части — ноги, шея, лопатка, огузок и пашина — будут намного жестче реберного края грудинки и филея, которые напрягаются реже.
Предположим, люди скорее похожи на коров, чем на свиней или другой домашний скот или дичь. Само собой, коровы больше по размеру, но по крайней мере части туши у них называются точно так же.
Сортовой отруб лопаточно-шейной части делается от шеи до пятого ребра и включает лопатку и плечо. К лопаточной части относят мякоть (она идет на ростбифы и стейки), поперечные разрезы, ложное филе и, конечно, шею. Плечо делится на плечевую мякоть, поперечные разрезы ребер, бескостную часть лопатки и реберный край грудинки.
Пожалуй, остановлюсь на ребрах. Во-первых, именно их мне и хочется сильнее всего. Во-вторых, филейные части придется размораживать. А в-третьих, если я быстренько не оприходую родительские туши, кончится тем, что они пропадут. А протухшая человечина пахнет вовсе не обычными отходами.
Если вам не доводилось провести несколько часов в закрытом помещении с шестью ожившими трупами на разных стадиях разложения, то скорее всего вы не поймете.
Засунуть мамин торс в холодильник, похоже, было легче, чем извлечь его оттуда. Вероятно, следовало оставить снаружи хотя бы одну руку, за которую можно тянуть, однако хоть задним умом я и крепок, заранее всего не предусмотришь, и мне приходится довольствоваться двузубой вилкой для барбекю и щипцами.
Как написано в поваренной книге, срезанное с ребер мясо идеально подходит для готовки на большом огне: жарки, запекания в духовке и на решетке. Проще всего пожарить, и я включаю плиту, достаю сковородку и сбрызгиваю ее маслом, чтобы мама часом не прилипла.
Взглянув на лежащую на деревянной колоде маму, я беру нож для разделки мяса и разглядываю ее торс: размышляю, откуда лучше начинать. Хотя… не стоит ли мне сперва отдать ей какие-то последние почести?
Не успев отрезать первый кусок, я слышу шаги: кто-то поднимается из погреба. Оборачиваюсь и вижу: в дверях стоит Рита.
— Что у нас на ужин?
Мы с Ритой ужинаем на кухне при свечах. Половине свечей уже пришел конец, как и большей части содержимого бутылки «Мондави Каберне Империал Резерв» 1978 года. Согласно счетам моего отца, вино стоит триста долларов.
Я не явился на декабрьскую «кругосветку со смертью» на кладбище «Святой крест», из-за чего Рита и остальные встревожились. Вечером она тайком выбралась из дома посмотреть, все ли со мной в порядке. Я и один был не прочь полакомиться родителями, но разделить трапезу с любимой куда приятнее.
На гарнир к ребрам — к ним Рита сделала приправу из лимонного сока, вустерского соуса и дижонской горчицы, придавшую удивительную пикантность натуральному вкусу мамы, — мы приготовили артишоки и рис на пару, а затем погасили электричество и зажгли свечи. В довершение ко всему я включил какую-то песню в исполнении Билли Холидея.
Когда мы, наконец, уселись за стол, у меня вдруг мелькнула мысль, что я не решусь есть маму. Впрочем, ребра оказались просто восхитительными. И такая оценка несколько занижена: если консервированная человечина, которой угощал нас Рей, была вкусна и питательна, то свежеприготовленное мясо — божественно. Такая же разница, как между салатом из альбакора и только что поджаренным стейком из тунца ахи.
— Положить еще ребрышек? — спрашивает Рита.
Я качаю головой. Хоть мяса на них и немного, больше в меня не влезет. Знаю, в кино показывают, как зомби жадно объедают конечности, ведрами поглощают внутренние органы и никак не могут насытиться. Однако это всего лишь голливудская пропаганда. У человечины в два раза более насыщенный вкус и питательная ценность, чем у шоколадного суфле. Разумеется, она скорее пикантная, чем сладкая, но чтобы наесться, человечьего мяса нужно немного. А потом захочется расстегнуть ремень, откинуться на спинку дивана и смотреть шоу Лет-термана [15].
Держу пари, все голливудские зомби страдают от желудочных колик.
После ужина я мою посуду, а Рита складывает остатки в холодильник. Стоя у раковины, я наблюдаю, как Рита упаковывает мамины жареные ребра в пластиковый контейнер, и мной овладевают воспоминания о родителях. Перед глазами проносятся дни рождения, праздники и выпускные. Моя свадьба и рождение дочки. Отдельные эпизоды из жизни, когда со мной были родители, которые сейчас мертвы и лежат в «Амане» с нижней морозильной камерой.
Последнее воспоминание о маме: она помогает мне замазать швы тональным кремом.
Не успев понять, что происходит, я оказываюсь на полу — плачу навзрыд, согнувшись в три погибели. Мгновение спустя сзади подходит Рита, обвивает меня руками, прижимается щекой к моей щеке. Не произнося ни слова, она удерживает меня в своих объятиях. Спиной я ощущаю замедленный, редкий стук ее сердца; он утешает меня, напоминает о том, что мое собственное сердце перестало биться почти пять месяцев назад, а воспоминания о родителях пришли из жизни, которая не только закончилась, но еще и предала меня. И я понимаю, что горюю не столько о маме и отце, сколько о связанных с ними временах, о воспоминаниях, которые они мне подарили, и о событиях, что так и не воплотились в жизнь, погибнув в то мгновение, когда мой «пассат» врезался в секвойю.
В самый разгар горя и сожалений до меня вдруг доходит: однажды отсутствие родителей заметят. То есть я оказался, как говорят, без весел посреди реки. Да, собственно, и без лодки. Я не могу изменить того, что сделал, и не могу ожидать, что это сойдет мне с рук.
Это не диснеевское кино.
Знакомой доброй феи у меня нет.
Мне не начать жизнь с чистого листа. Хотя с какой стороны посмотреть. Я умер и вновь явился на этот свет — не как Иисус, но все же мне был дан второй шанс. Впрочем, даже если мое сердце забьется и станет перекачивать по жилам кровь, статуса человека мне все равно не видать.
Постепенно слезы сходят на нет, и я сажусь. Внезапная отрыжка дает мне снова почувствовать мамин вкус, но не вызывает ни эмоций, ни тошноты. Я убил и съел свою мать. Такова правда жизни, и ее нужно принять. Что есть, то есть.
Думаю, эти слова достойны того, чтобы Хелен написала их на доске: «ЧТО ЕСТЬ, ТО ЕСТЬ».
Хотя большинство высказываний Хелен — «Я ВЫЖИЛ!», «ВЫ НЕ ОДИНОКИ», «ОБРЕТИТЕ ЦЕЛЬ» — представляют собой благонамеренные вдохновляющие идеи, они не дают той свободы от несовершенства и невосприимчивости к общественному осуждению, которая присуща фразе «ЧТО ЕСТЬ, ТО ЕСТЬ». Ведь, точно так же, как у меня не может вырасти грудь и появиться молоко, мне ничего не поделать с тем, что или кто я есть на самом деле.
Я раскрепощаюсь, примирившись с обстоятельствами, с тем, что со мной стало.
Я зомби. Один из нежити.
По всей видимости, я не одинок.
И по-моему, я обрел цель.
Словно в ответ на мои откровения молния озаряет утреннее небо, за ней следует раскат грома. Вскоре начинается дождь.
Рита, вероятно, заметила, как изменилось мое настроение, и усаживается прямо передо мной.
— Тебе лучше?
Я киваю. К тому же я придумал способ, как выиграть время.
Крови не так много, как я ожидал. В основном в ванне. Кровь забрызгала плитку на стенах, но большей частью улики, подтверждающие гибель родителей, убрать легче легкого. Рита моет стены хлоркой и лизолом — для дезинфекции — и принимает душ, чтобы придать помещению жилой вид.
Полагаю, прежде чем расчленить родителей в ванной, я напал на них в спальне. Постель в беспорядке, подушки валяются на полу, матрац наполовину стянут. На одной из подушек несколько капель крови; я снимаю наволочки, запихиваю их в мешок для мусора, затем сдергиваю простыни и бросаю в стиральную машину, а Рита застилает постель свежим бельем.
К счастью, отец просто помешан на сборах — чемоданы полностью упакованы и ожидают своего часа. На двери спальни даже висит одежда, которую они хотели надеть в дорогу.
У меня сорок четвертый размер большого роста, у отца — сорок второй среднего. Рита как минимум на размер меньше мамы, но сейчас имеет значение только внешность. Впрочем, поскольку идет дождь, нас все равно никто не станет разглядывать.
Разумеется, если не удастся поднять из постели Джерри, надо будет ждать еще двенадцать часов, а мне хочется покончить с этим поскорее, пока я под кайфом от съеденной человечины.
Помимо тонизирующего действия, свежая человечина повышает уверенность в себе, словно при выбросе адреналина, только действует дольше. Как виагра. Конечно, если начнет отпускать, я всегда могу угоститься еще одной порцией мамы или папы. Все равно нужно избавляться от улик. Однако лучше сделать необходимое под прикрытием дождя и в самые безлюдные утренние часы.
Когда мы с Ритой оделись и перетащили в родительский «БМВ» чемоданы, мусорный мешок и переносной холодильник, время подошло к пяти утра. Мои левые конечности по-прежнему работают процентов на шестьдесят, не больше, поэтому поведет машину Рита.
В бледно-лиловом брючном костюме от Энн Тейлор и шикарном бежевом плаще с подходящими по цвету перчатками Рита до жути напоминает маму, и, чтобы не вырвало от отвращения, я пытаюсь сосредоточиться на предстоящем.
Одно дело — поджарить и съесть свою мать, приправив домашним соусом. И совсем другое — представлять, как ты зубами срываешь с нее одежду.
Сдав задом из гаража, мы попадаем под дождь. В субботу раньше пяти утра соседи и носа не сунут на улицу, но если кто-нибудь и заметит, как мы отъезжаем, ничего страшного — отец всегда любил отправляться в дорогу спозаранку. Только бы никому из знакомых моих родителей не приспичило остановить нас, чтобы перекинуться парой слов.
Перед тем как отправиться к Джерри, мы заезжаем в «7-11». Из машины я наблюдаю за Ритой через витрину. Женщина за прилавком не видит в ней ничего необычного. Пока все в порядке. Вряд ли в особе, подъехавшей на «БМВ» и зашедшей дождливым декабрьским утром в магазин, продавщица заподозрит зомби.
Сидя в полной готовности броситься Рите на выручку, если что-нибудь пойдет не так, я вдруг замечаю вибрацию, сначала едва уловимую, затем все более сильную. Вибрации происходят с интервалом в десять-двенадцать секунд, однако откуда они возникают, сомнений нет.
Они идут изнутри меня.
Не проходит и двух минут, как появляется Рита со свертком в руках, и я открываю багажник. Положив кусок льда в холодильник, она снова усаживается на водительское место и радостно заявляет:
— Проще простого!
Я тянусь к ней и целую, а затем беру ее руку и кладу себе на грудь. Она пытается отнять руку, чтобы завести машину, но я удерживаю ее, и Рита удивленно глядит на меня.
— Тебе не кажется…
Я прижимаю пальцы к ее губам. Немного погодя лицо Риты озаряет прекрасная улыбка, и мы обнимаемся — два сердца бьются не в такт, но вместе.
Мы с удовольствием подольше насладились бы этим мгновением, однако сейчас такой роскоши, как время, в нашем распоряжении нет. Во-первых, меньше чем через два часа взойдет солнце. Во-вторых, нужно добраться до места, пока не растаял лед.
До дома, где живет Джерри, несколько минут езды, и каждый раз, когда в боковое зеркало я вижу свет фар, сердце буквально выпрыгивает у меня из груди. Да, между ударами проходит девять секунд вместо десяти, но если более четырех месяцев сердце у тебя вообще не работало, выражение «выпрыгнуть из груди» приобретает несколько относительное значение.
Нам повезло, Джерри не спит. Не знаю, чем он занят в пять утра, но когда я стучу в окно, его лицо тут же высовывается из-за занавески. Сперва он строит жуткую гримасу, которой зомби пугают назойливых зевак, затем, увидев меня, открывает окно.
— Чувак!..
Прижав палец к губам, я жестом прошу его выйти. Джерри исчезает за занавеской, а потом появляется снова в толстовке с капюшоном, джинсах и черных кедах и выбирается через окно.
— Что случилось? — шепчет он.
— Нужна твоя помощь.
Он не просит уточнить, что за помощь мне понадобилась, а значит, сделает все. И я понимаю, что Джерри — один из моих самых преданных друзей.
— Привет, Рита! — здоровается Джерри, забравшись в «БМВ». — Классная тачка. Твоя?
— Родителей Энди, — отвечает Рита, заводит машину и отъезжает.
— Чувак, а тебе от них не нагорит?
Переглянувшись, мы с Ритой глупо улыбаемся.
— Что? — допытывается Джерри.
Пока мы едем, я ввожу Джерри в курс дела и рассказываю о наших планах. Закончив, я оборачиваюсь: на заднем сиденье Джерри отковыривает с лица заживающие болячки и во все глаза смотрит на меня.
— Чувак, ты ел свою мать?
Я киваю.
Он снова замолкает на несколько секунд.
— Какую часть?
Я рассказываю.
— И как она на вкус?
— Лучше, чем то, что давал нам Рей.
Почти с минуту Джерри молчит, и я начинаю думать, что ему слишком трудно все это усвоить. Конечно, мы зомби, и никуда не денешься от того, что мы испытываем страсть к человеческому мясу. Но все-таки это мои родители. Моя семья. Может, это табу даже среди воскресших мертвецов.
Джерри просовывает голову между двумя передними сиденьями.
— Пригласите меня на обед?
В четверть шестого мы подъезжаем к зернохранилищу. Вокруг ни души. Хорошо бы нам удалось смыться, пока по дороге не начали разъезжать живые. «Люмина» Рея стоит в кустах. Если ключи в бардачке, все будет в порядке.
— У нас проблема, — сообщает Джерри.
Я оглядываюсь на зернохранилище. Еще несколько дней назад я не разглядел бы ничего, кроме дождя и темноты, окутавшей ветхое сооружение. Но зрение у меня улучшилось, и я вижу, как из полуразрушенной крыши поднимается дым.
Мы входим через заднюю дверь, и я ожидаю увидеть Рея с пивом и банкой консервов, как в кадре из старого вестерна. Однако с Реем сидят Зак и Люк. Четвертая фигура лежит на земле между ними. Не двигаясь.
— Здорово! — говорит Рей с набитым ртом. — Присоединяйтесь.
На открытом огне поджариваются конечности. Над костром на крюках самодельного стеллажа вялятся тонкие полоски мяса. Рядом с окровавленной пилой и кривыми охотничьими ножами стоят несколько банок свежеприготовленных консервов. Пока жарятся ноги и руки, Люк достает из лежащего на земле тела нечто похожее на печень, рвет зубами на две части, одну из которых протягивает своему брату-близнецу.
Мы с Ритой перекусили перед выходом из дома и не голодны, а Джерри захлебывается слюной.
— Чувак, ты так же разделывал родителей? — спрашивает он.
— Не совсем, — отвечаю я.
Закончив жарить правую руку мертвеца, Рей рвет ее зубами. Зак и Люк следуют его примеру и принимаются за правую и левую голяшки, отрывая куски почерневшего мяса и запивая пивом.
Эти трое жарят человеческие конечности на открытом огне, а затем с жадностью уплетают мясо… Чего уж говорить, выглядит это не так утонченно, — мы лакомились мамиными ребрами, гарнированными артишоками, при свечах, под песни из репертуара Билли Холидея.
Джерри подходит к костру и берет кусок полусырого мяса.
— Очевидно, вы догадались, что в банках была не оленина, — говорит Рей, уплетая кусок руки.
— Типа того, — отвечаю я.
— Ну и хорошо. Кстати, ты уже почти не хромаешь. Моя рана зажила меньше чем через неделю после того, как я начал регулярно питаться человечиной.
По-моему, жена Рея не выставляла его из дома из-за запаха. А если и выставила, он вернулся и закатал ее в банки.
— Рей, — обращается к нему Рита, — нам нужна твоя машина.
— Без проблем, — говорит Рей, ковыряя в зубах обглоданной фалангой. — Ключи в бункере. Что, нужно замести следы?
— Вроде того.
Рита достает ключи. Джерри хватает шмат вяленой человечины и запихивает в рот, а затем берет еще один кусок — на дорожку. О «Плейбоях» он и не вспоминает.
Выйдя из зернохранилища, я оборачиваюсь и вижу, как Рей машет мне рукой — не своей, а левой рукой мертвеца, которую затем насаживает на шампур. Рядом с ним Зак и Люк обгладывают малоберцовую кость.
Вот вам и добрые милые зомби.
Шоссе № 1 южнее города Санта-Крус пролегает через Монтерей, а после городка Кармель переходит в настоящую приморскую дорогу. С одной стороны двухполосную магистраль окаймляют поросшие деревьями крутые склоны гор, с другой — внизу, на расстоянии сотни футов, океанские волны разбиваются о скалы.
Миль через пятнадцать после района Биг-Сюр все признаки цивилизации исчезают, остается только дорога, почти пустынная в предрассветный час. Дождь еще не кончился, просто идеальные условия для аварии.
У поворота, где погнутое ограждение открывает прекрасный вид с обрыва, единственная преграда для падения с высоты пятнадцатиэтажного дома — камни, едва доходящие до колена. Проверив, не едет ли кто за нами и навстречу нам, мы возвращаемся к тому месту на дороге, от которого открывается обзор, и останавливаемся, не заглушая двигателей. У зернохранилища мы переложили в «люмину» холодильник, мой рюкзак и мешок с запачканной родительской постелью; остается лишь достать лед и уповать на то, что никому не приспичит тут появиться.
Рита пересаживается за руль «люмины», а Джерри тащит лед в «БМВ». Проверив, точно ли против обрыва стоит машина, я отпускаю ручной тормоз, включаю нейтралку, затем опускаю водительское окно и выхожу. Понимаю, что открытое окно в такую погоду вызовет подозрения, но я рассчитываю лишь выиграть время, а не совершить идеальное преступление. К тому же иного способа привести автомобиль в движение, находясь снаружи, я не вижу.
Джерри кладет льдину на педаль газа, и стрелка тахометра зашкаливает за 4000 оборотов. Как только он отходит, я накидываю шнур на ручку автоматической коробки передач, протягиваю оба конца в окно и захлопываю дверь.
В глубине души я понимаю — по этому случаю следует произнести несколько слов или хотя бы попросить кое у кого прощения. И я извиняюсь перед родителями, выражаю надежду, что они смогут меня понять. Затем тяну за концы шнура до тех пор, пока рукоятка коробки передач не устанавливается в положение «передний ход», а когда задние колеса «БМВ» начинают прокручиваться по сырому асфальту, отпускаю один конец, и машина направляется прямиком к обрыву.
Какое-то мгновение я размышляю над тем, что будет, если машина отклонится от курса, или если льдина скатится с педали акселератора, но «БМВ» с ревом входит в проем, ударившись о камни, летит с отвесной скалы, круто пикирует и исчезает из виду.
Джерри бежит к краю обрыва и глядит вниз. Знаю, нужно поскорее убираться отсюда, пока никого нет, однако хочу увидеть сам. Я подхожу как раз, когда слышен отдаленный всплеск, — «БМВ» ударяется крышей о воду. Несколько минут машина плавает колесами вверх, затем скрывается в волнах.
Джерри поворачивается ко мне:
— Чувак, это было нечто!
Если не обратить внимания на несколько чуть сдвинутых с места больших камней, ни за что не догадаешься, что с утеса сорвался автомобиль.
Рита заводит «люмину».
— Эй, вы! Концерт окончен! Поехали отсюда!
Джерри забирается на заднее сиденье, а я сажусь рядом с Ритой. Убедившись еще раз, что ни в одном из направлений нет машин, она разворачивается, и мы той же дорогой едем назад.
— Проблемы? — спрашивает Рита.
Я качаю головой.
Упакованные вещи родителей лежат в багажнике «БМВ». Мы с Ритой были в перчатках, так что отпечатков пальцев не останется. Лед растает. А к тому времени, когда машину обнаружат — если это вообще случится, — отсутствие тел скорее всего отнесут на счет приливов, течений и падальщиков.
По крайней мере я на это надеюсь. Рано или поздно до кого-нибудь дойдет, что родителей нет дома, и, несмотря на то, что улики мне удалось уничтожить, меня все равно будут подозревать в причастности к их исчезновению. Съев однажды часть своей матери за ужином с подружкой-зомби, вы прекрасно понимаете, что стали на путь, который большинство людей не приемлет.
По дороге между Биг-Сюр и Кармель нам встретилась лишь одна машина, а в Монтерее на рассвете почти нет движения. Свернув с дороги, за закрытой бакалейной лавкой мы нашли мусорный контейнер и избавились от грязного постельного белья и одежды, которая была на мне и Рите. Смена лежит в рюкзаке, и Джерри, разинув рот, смотрит, как Рита переодевается в свое. По какой-то причине наблюдать за мной ему не так интересно.
Джерри везет нас прочь из Монтерея, и меня вдруг осеняет, что до Энни всего лишь пять минут езды. Нет ничего проще, чем заехать к ней и сказать, что я все еще здесь и все еще люблю ее. Я почти представляю, как подхожу к парадной двери, и вижу выражение ее лица, когда она откроет мне. Однако это создаст кучу всевозможных проблем, не только для Энни, но и для меня, и осложнит нынешнюю ситуацию. Лучше бы моя бывшая свояченица с мужем не узнали, что я ошивался в их околотке, а то пропадут мои усилия замести следы.
Впрочем, даже если не брать в расчет осмотрительность, встреча с Энни не кажется хорошей идеей.
Во-первых, фактически я больше ей не отец. Теперь я это понимаю. Убийство и пожирание собственных родителей в каком-то роде проливает свет на твою подлинную сущность. Пусть в памяти Энни я останусь таким, каким был раньше. Человеком. Любящим отцом и примерным сыном. Во-вторых, я думаю, ни ей, ни мне не станет лучше, если она поймет, до чего я дошел. Не знаю, что бы я сказал или сделал и какую роль играл бы в ее жизни.
К тому же мне отвратительна сама мысль, что при виде дочери я буду думать о том, как бы запечь ее со спаржей и сыром.
Если у вас осталась недоеденная человечина, можно воспользоваться следующим прекрасным рецептом: смешайте 1/ 2фунта отварных макарон, 1 1/ 2пинты томатного соуса, 2–3 чашки нарезанной кубиками вареной человечины, 1/ 4фунта спассерованных грибов, немного измельченного чеснока, соли и перца. Выложите в смазанную маслом форму, посыпьте тертым сыром и запекайте без крышки в течение 30 минут при температуре 375 градусов. Этого количества достаточно на шесть порций.
После того ночного перекуса с Ритой в прошлую субботу я уже три дня ем свежую человечину на завтрак, обед и ужин. Копченая человечья грудинка, буррито с человечиной, сандвичи с человечиной и сыром, жареная человечина, бургеры с человечиной, жаркое из человечины, чел-строганоф, человечина под соусом терияки, спагетти с фрикадельками из человечины и старая добрая тушеная человечина.
И результат налицо!
Левая нога еще не до конца устойчива, и хожу я пока не совсем ровно, но уже не заметно разницы в строении левой и правой лодыжек. Большая и малая берцовые и таранная кости, похоже, полностью срослись, и все связки восстановились.
Помимо лодыжки, у меня теперь работает левая рука, мускулы и кости которой выправляются с каждым днем. Швы полностью зажили. Купленная мамой косметика за ненужностью валяется на дне мусорного ведра.
Хотя цвет лица у меня пока бледный, все оттенки серого полностью исчезли. Частота биения сердца теперь двенадцать ударов в минуту, что на 100 процентов больше, чем когда оно забилось впервые. Если так пойдет, к Рождеству оно будет биться быстрее шестидесяти ударов.
Я потею. Я разговариваю. Я дышу, по моим венам перекачивается жидкость, во мне действуют с полдюжины других физиологических функций, восстановить которые я и не мечтал. Впрочем, я уже и не удивляюсь всем этим переменам. Теперь настал черед понять и принять то, чем я становлюсь. Чем мы все становимся.
Мы выздоравливаем. Превращаемся в подвид человеческих существ. Неоживые. Самовосстанавливающиеся, ходячие мертвецы. И если мы с Ритой представляем собой подтверждение тому, что может случиться, когда регулярно питаешься свежей человечиной, то мне не терпится поделиться мамой и папой с остальными членами нашей компании.
Интересно, получится ли у нас воскреснуть после смертельной травмы? Сможет ли генетическое расстройство, за счет которого мы превратились в зомби, противодействовать смерти? Оградит ли заживляющее действие человечины от забот, связанных с перевязочными материалами, антибиотиками и медицинскими страховками?
Вчера вечером, готовя из мамы мясной хлеб с картофельным пюре и свежим шпинатом, я порезал указательный палец на левой руке. Был бы я живым, пришлось бы останавливать кровь, перебинтовывать, а возможно, и ехать в травмпункт, чтобы наложить швы. Но поскольку мой организм восстановил не все десять пинт красных и белых телец, тромбоцитов и плазмы, то кровь едва просочилась. А к утру рана почти зажила.
Доев остатки мясного хлеба, я отправляюсь гулять, чтобы немного проветриться и заодно покончить с одним делом. Дождь, ливмя ливший все выходные, прошел, однако густые облака все еще закрывают луну. Нет и шести, а на дороге темень тьмущая, только кое-где светят редкие фонари. Хотя маскировка мне не требуется. Никто бы не догадался, кто я есть на самом деле. Ни с первого взгляда. Ни даже со второго. Если вы не станете пристально разглядывать мое лицо, то ни в жизнь не заметите в нем что-то не совсем человеческое.
Родителей нет, мне не нужно ежедневно притворяться благонравным зомби, и выйти на прогулку теперь гораздо легче. А поскольку мой внешний вид улучшился, из проезжающих мимо машин в меня больше не летят помидоры и мороженое.
Такие мелочи делают существование зомби приятным.
По мнению Риты, слишком часто показываться на людях опасно. Если во мне заподозрят зомби и вызовут службу отлова животных, за меня больше некому будет внести залог. Тут она права. Но, не считая нескольких вылазок в город и походов на еженедельные собрания «Анонимной нежити», я почти пять месяцев отбывал заключение в винном погребе. Теперь, когда мамы с отцом нет — во всех смыслах, — я будто вышел из тюрьмы. По правде говоря, когда раны заживают за одну ночь, и ты чувствуешь себя чуточку бессмертным, перестраховываться станет только Кларк Кент [16].
Около зернохранилища я задумываюсь, не заскочить ли к Рею с близнецами. Вдруг сегодня у них на обед еще один бездомный? Но, видимо, светский визит придется отложить — некрасиво вваливаться незваным гостем. К тому же мне надо кое о чем позаботиться. Да и не голоден я.
После захода солнца на кладбище Соквел всегда безлюдно. Если не считать подростков, пришедших сюда на спор или пощекотать себе нервы, ночью живые стараются держаться от погостов подальше. И немудрено. Мне, например, вовсе не светит, чтобы из-за надгробия жены высунулся зомби даже и в таком облагороженном состоянии, как я.
Цветов я сегодня не принес: я здесь не для того, чтобы отдавать почести или искать утешения. Я пришел попрощаться.
Я все еще тоскую по жене. По нашей совместной жизни. Но она мертва, а мне нужно освободиться. И идти дальше.
— Привет, Рейчел! — говорю я вслух. Впервые я произношу ее имя с того жаркого дня в конце июля. В студеном декабре ее имя вырывается изо рта облаком пара, которое тает, так и не долетев до надгробия.
Я рассказываю Рейчел о том, как сильно люблю ее. О том, как мне жаль, что она умерла. О том, как бы мне хотелось, чтобы все сложилось иначе. Я рассказываю ей о Рите и Рее, и об оленине, которая на деле оказалась вовсе не олениной. Потом рассказываю о родителях. Впрочем, не все. Такую деталь, как шоколадное фондю, я опускаю.
Считается, что исповедь полезна для души. Но ведь я не знаю точно, есть ли у меня душа. Если она и была, то скорее всего покинула мое тело, когда я умер. А может, и не покинула. Может, она заточена в безжизненной посудине, в чистилище из разлагающейся плоти, и ждет второго шанса. Однако какие бы грехи я ни совершил при жизни, за которые меня приговорили к заключению в теле зомби, вряд ли я произведу хорошее впечатление на комиссию по условно-досрочному освобождению. Не выпустят меня раньше срока за хорошее поведение.
Покончив с исповедью, я понимаю: вот и все. Я больше не приду на могилу к Рейчел, чтобы вспомнить о нашей с ней жизни. Несмотря на то, что так надо, несмотря на то, что мне необходимо идти дальше, это труднее, чем я предполагал. Труднее, чем прощаться с родителями. Труднее, чем прощаться с Энни.
В первый и последний раз я плачу о погибшей жене.
Из кустов на южной стороне кладбища доносится треск. Не знаю, кто или что это может быть, но ко мне бежит явно не одна пара ног.
Согнувшись в три погибели, я прячусь за памятником Рейчел. Мои бывшие родственники со стороны жены и при жизни-то не особо баловали дочь вниманием, чего уж удивляться, что и после ее смерти они не отступили от своих принципов. Беру на заметку: съесть их, если представится такая возможность, а потом затихаю на корточках и надеюсь, что меня не заметят.
За главное здание забегают две фигуры, затем появляются с другой его стороны и несутся мимо меня между надгробиями и деревьями. Даже в темноте я узнаю Зака и Люка. В мою сторону они и не смотрят, а направляются в дальний, северный конец кладбища, где находится крытый дранкой деревянный сарай, по обеим сторонам которого растут увитые плющом дубы. Мгновение спустя братья скрываются в сарае.
Сдается мне, не в прятки они тут играют.
Я остаюсь на месте — не хочу, чтоб меня заметили преследователи близнецов. Впрочем, через несколько минут я понимаю, что за Заком и Люком больше не гонятся. А может, никто за ними и не гнался. Может, они пытались уйти от неприятностей.
Внезапно меня посещает мысль: а где же Рей?
Спросить бы у близнецов, но я ни разу не слышал, чтобы они произнесли что-нибудь вразумительное — только хрюкали, мурлыкали да гоготали. Придется выяснять самому.
Не подходя близко к дороге, я пробираюсь через кусты и иду мимо залива Соквел к зернохранилищу, где слышны голоса и мигает свет. Вокруг живые. Множество живых. Когда, наконец, появляется возможность рассмотреть, что происходит, я понимаю, от чего удирали Зак и Люк.
У заднего входа припаркованы полицейские машины и фургон службы отлова животных, площадку освещают два прожектора. Из зарослей толокнянки мне видно, что происходит внутри зернохранилища. Оттуда нетвердой походкой выходит полицейский, приближается к одной из машин и блюет.
Почти все надели респираторы или прикрывают носы и рты. Полностью слов не разобрать; то и дело доносятся фразы «массовая расправа», «изуродованные тела» и «жарили на вертеле». Даже в своем укрытии — на расстоянии больше ста футов — я чувствую запах приготовленной на гриле человечины.
Я подумал было, что Рей, как и Зак с Люком, успел смыться до начала рейда, но затем вижу, как его, привязанного к каталке, вывозят из помещения. Все попытки Рея вырваться безуспешны, и я слышу, как он пытается кричать сквозь кляп.
Хотя Рея связали, все обходят каталку стороной, словно на ней лежат радиоактивные отходы. Лишь затолкав его в один из фургонов и закрыв зернохранилище, люди облегченно вздыхают.
Мне хочется помочь ему, но я знаю: стоит мне только попытаться, как я окажусь в фургоне вместе с ним.
Это путешествие Рею придется совершить в одиночку. Ему не позволят сделать телефонный звонок, справедливого суда он не дождется, у него нет ни единого права, гарантированного первой поправкой, и никто не встанет на его защиту.
Наблюдая из укрытия, как отъезжает фургон, я понимаю, что больше никогда Рея не увижу.
— Бедняжка Рей, — говорит Рита. Сегодня на ней кашемировый свитер с треугольным вырезом, белые брюки в обтяжку из смеси полиэстера и лайкры и черные сапоги. Помада тона «розовая эйфория».
— Бедняжка Рей? — переспрашивает Карл. — А с нами-то что будет?
— Боже правый, Карл! — возмущается Наоми, прикуривая следующую сигарету и выпуская дым. — Ты когда-нибудь думаешь о ком-нибудь, кроме себя?
Ирония ее обвинения вперемешку с дымом, который нам всем приходится вдыхать, обволакивает помещение.
— О тебе я думаю каждый раз, когда вижу рекламу клюшек для гольфа, — парирует Карл.
Наоми реагирует с соответствующей враждебностью, чем еще больше раззадоривает Карла. Том и Лесли пытаются их утихомирить. Джерри находит ссору забавной и просто ржет. Бет тоже смеется — из солидарности.
— Карл прав. — Хелен повышает голос, стараясь перекричать шум.
Все разом прекращают болтовню, смех и споры и переводят взгляды на Хелен. У нее за спиной, на доске, появилась надпись: «Я НЕ СТАНУ ЖЕРТВОЙ».
— Местные власти вряд ли сочтут аномалией то, что обнаружили у Рея.
Джерри в недоумении оглядывается по сторонам. Похоже, слово «аномалия» он услышал впервые.
— Это типа индийская еда?
— Это значит, они догадаются, что не он один питается человечиной, — поясняет Рита.
— Вот облом!
Облом — иначе и не скажешь. И два огромных облома лежат у меня в морозильнике.
— Скорее всего они теперь будут контролировать нас куда усерднее, — говорит Хелен. — Будут изучать наше поведение. А кому-нибудь, возможно, запретят ходить сюда, чтоб припугнуть остальных.
— Полный отстой, — вздыхает Джерри.
— Ага, — вторит ему Бет.
Они мягко ударяют друг друга костяшками пальцев и отхлебывают из банок апельсиновую газировку. Бет осталось только надеть бейсболку «Окленд Атлетикс» козырьком в сторону и приспустить штаны.
— И что нам теперь делать? — спрашивает Том.
— Прежде всего, — поучает Хелен, — нужно быть осмотрительными и не привлекать к себе внимание.
Чувствую, как температура в комнате повышается градусов на десять.
— И неплохо было бы отказаться от поедания человечины.
Я мчусь по долине Смерти в автомобиле без кондиционера.
— А как же родители Энди? — интересуется Джерри.
Говорят, пустыня Калахари чудесна в это время года.
Обсуждать или нет то, как ты убил и съел своих родителей, — личное дело каждого. Об этом не говорят, пока не почувствуют, что наступил подходящий момент. Впрочем, в памятке для членов «Анонимной нежити» не рассматриваются нормы поведения зомби при таких обстоятельствах, поэтому я снисходительно отношусь к словам Джерри.
— А что с твоими родителями? — спрашивает Хелен.
При поддержке Риты я рассказываю о случившемся.
Затем достаю фасовочные пакеты с приготовленными кусками родителей и угощаю. Берут все. Даже Хелен.
— Вот тебе и отказались от человечины! — Карл облизывает губы, обгладывая папину лопатку.
В следующие несколько минут слышно лишь, как зубы рвут мясо под стоны неописуемого наслаждения.
Если вам не доводилось бывать в комнате, полной зомби, поедающих свежеприготовленную человеческую плоть, то, возможно, вы не поймете.
— М-м-м… — Наоми смакует одну из маминых грудей. — Лучше, чем секс!
— Говори за себя, — отвечает Рита.
Все взгляды — в разной степени удивленные или радостные — устремляются на нее и меня, а затем слышен смех, присвист и беззлобное подтрунивание.
— Не хочу портить настроение, — обращается к нам Хелен, — но если выяснится, что холодильник у Энди забит человечиной, всех нас, как пить дать, отдадут на научные опыты.
— Так как же нам избавиться от его родителей? — спрашивает Том.
Все молчат. Переглядываются, смотрят в пол, затем переводят взгляды на доску… Куда угодно, только не на меня.
— Позвольте, я внесу предложение, — просит Лесли, обдирая последние волокна мяса с папиной левой руки. — Думаю, лучше всего их съесть.
— В смысле, устроить барбекю? — уточняет Джерри.
Чтобы приготовить вкусное барбекю из человечины, возьмите по одной столовой ложке кетчупа, вустерского соуса, винного уксуса и молотого красного перца, четверть чайной ложки соли и щепотку кайенского перца. Перемешайте с фаршем из человечины, придайте нужную форму и запекайте на открытом огне.
— «Быть осмотрительными и не привлекать к себе внимание» — вам разве не ясно? — спрашивает Карл.
— Мы — зомби, — парирует Рита, — и самим своим существованием уже привлекаем к себе внимание.
— Существовать и уплетать под пиво гамбургеры с человечиной у всех на виду — не совсем одно и то же, — бурчит Карл.
— Вообще-то я скорее подразумевала нечто вроде званого обеда, — оправдывается Лесли.
— Вы не слышали, что сказала Хелен? — сердится Карл. — После случая с Реем нас будут контролировать еще усерднее.
— Я знаю, что сказала Хелен, — отвечает Рита. — Но думаю, чем дольше мы ждем, тем больше шансов попасться.
Карл пытается привести контраргументы, однако их заглушают голоса сторонников барбекю. Судя по всему, даже Хелен признает, что необходимо избавиться от улик до воскресенья. Карла поддерживает только Том — ему страшно подумать, что будет, если нас поймают.
Ни с того ни с сего я встаю, подхожу к доске и стираю написанные Хелен слова «Я НЕ СТАНУ ЖЕРТВОЙ». Никто меня не останавливает, никто не спрашивает, что я намерен делать. Я и сам от себя подобного не ожидал. Однако беру мел и пишу свое предложение — с тем же чувством, с каким изготавливал плакаты, чтобы отстаивать права зомби. Только на этот раз мое воззвание достигает цели.
Со мной никто не спорит. Никто не произносит ни слова. Все просто смотрят на доску, на пять написанных слов: «У НАС ЕСТЬ ПРАВО СУЩЕСТВОВАТЬ».
— Хорошо, — говорит Карл. — И где же будет барбекю?
— Может, у Энди? — предлагает Джерри.
По мнению Риты, нам не следует привлекать внимание к тому, что мои родители мертвы, поэтому устроить вечеринку, на которой они будут основным блюдом, в моем доме, — вряд ли хорошая идея.
— Тогда можно у меня, — говорит Джерри. — Предки на выходные уезжают.
Рита советует встретиться в субботу после заката солнца, чтобы не собирать зевак. Хелен поможет перевезти то, что осталось от моих родителей, к Джерри. Лесли и Наоми сделают закуски. За Карлом готовка главного блюда. А с меня, само собой, вино.
— Ладно, идет, — говорит Хелен. — Только умоляю, никому ни слова.
Динамики сотрясаются от «Вечеринки мертвецов» в исполнении «Oingo Boingo», когда мы с Ритой подходим к дому Джерри.
Жду приглашенья для двоих
На вечеринку, где нет живых…
На Рите красная прозрачная блузка, под которой просматривается красный же бюстгальтер, и юбка. И трусики бикини с надписью «четверг», хотя сегодня суббота. Завершают образ высокие красные сапоги на платформе.
Карл хлопочет за домом над барбекю.
Покромку, филейный край, пашину он разделал на порционные куски и заготовил фарш на гамбургеры. Хорошо бы сегодня полакомиться стейком; к тому же я точно не знаю, какие места мамы и папы Карл смолол в фарш. Итак, я останавливаю свой выбор на покромке, а Рите приглянулся филейный край.
— Как прожаривать? — спрашивает Карл.
— Почти до готовности, — отвечаю я.
Идея поедания сырого человеческого мяса мне до сих пор не по нутру, но и прожаривать до полной готовности мой кусок совсем не обязательно. А вот Том требует, чтобы на гриль кинули пару соевых сосисок — ему необходимо думать, что он все еще вегетарианец.
Рита просит с кровью.
Карл бросает наши стейки из человечины на угли, а мы отправляемся в дом поздороваться с хозяином.
На кухне под бутылочку «Беринджер Мерло» 2000 года Наоми и Лесли готовят закуски: гренки с паштетом из печени, фаршированные почками шампиньоны, пальцы в пивном кляре и салат-коктейль из свежей человечины.
Судя по всему, в сегодняшнем меню не только мои родители.
— Проголодались? — Наоми протягивает нам блюдо с обжаренными во фритюре пальцами и соус «ранч».
Рита угощается, а я не любитель закусок, которые едят руками.
Достаю две бутылки вина из отцовской коллекции — «О Бон Клима Пино Нуар» 1992 года и «Шато Латур Бордо» 1990 года. «Пино» стоит 1500 долларов, так что я наливаю себе и Рите по бокалу и справляюсь, не видел ли кто Джерри.
— Он проводит экскурсию в своей спальне, — отвечает Лесли, выливая остатки «мерло» в фужер.
— В спальне? — переспрашивает Рита. — А что особенного в его спальне, чтобы проводить там экскурсии?
— О, это надо видеть, — отвечает Наоми, открывая «бордо». — Глазам своим не поверите.
По пути в спальню Джерри я пытаюсь представить, что же такого необычного он сотворил, чтобы невозможно было поверить глазам, но мои фантазии не идут ни в какое сравнение с действительностью.
Джерри сидит в изножье кровати вместе с Бет. Больше никого. По крайней мере никого, кто мог бы занять объем в пространстве.
Масса обнаженных женщин из «Плейбоя» испепеляют нас взглядами. На стенах не видно и квадратного дюйма штукатурки. Однако по расположению красавиц, по их позам и выражениям лиц понятно, что Джерри клеил картинки не бездумно. Здесь явно присутствует творческий замысел, причем что-то он мне напоминает. Я никак не могу сообразить, что именно, пока не перевожу взгляд на потолок.
— Ничего себе! — восхищается Рита.
Это Сикстинская капелла.
Прямо над нашими головами мисс Февраль-98 принимает запретный плод, а еще двух моделей изгоняют из райского сада. Рядом, в центре потолка панно «Сотворение Евы» с Девушкой года-97.
Эротическое воплощение «Всемирного потопа» представляют модели, обливающиеся водой в душах, ванных и под водопадами, а «Отделение света от тьмы» — белокурая мисс Сентябрь-2000 в окружении нагих чернокожих девиц.
Каждое панно, от «Отделения света от тьмы» до «Осмеяния Ноя», воссоздано при помощи обнаженных красоток в эротических позах. Среди праотцев Христовых мы видим мисс Январь-94 и мисс Май-2000, а пророки запечатлены в виде девушек года в хронологической очередности. Конечно, о совершенстве говорить не приходится — на страницах «Плейбоя» невозможно найти точное соответствие созданным Микеланджело образам. Но при виде мисс Июнь-2003 в ажурном белье, тянущей руку к замершей в ожидании мисс Январь-94, не остается сомнений в том, что перед вами «Сотворение Адама».
Высокопрофессионально, почти божественно. В манере «клубничка с клюковкой».
— Что скажете? — спрашивает Джерри.
— Невероятно, — произносит Рита, переходя от стены к стене. По обеим сторонам от кровати изображены сцены из жизни Моисея и Христа, а над изголовьем — доминанта всего творения, панно «Страшный суд». — По-моему, ты провел уйму времени за мастурбацией.
— Ага, не без того, — отвечает Джерри.
Бет, хихикнув, сжимает его руку.
Полчище обнаженных девушек разжигает чувственность. Сдается мне, сегодня Джерри не придется самому удовлетворять себя. Да, Бет всего шестнадцать, однако вряд ли кому-нибудь взбредет в голову обвинить его в половой связи с несовершеннолетней.
Карл покончил с готовкой, и мы собираемся в столовой. Всего нас двенадцать, включая Зака с Люком, позвать которых предложил я, и Йена — его пригласила Хелен. Он все еще официально числится живым и работает адвокатом. И то, и другое не помешает, если соседям вздумается вызвать патруль.
За трапезой рядом со мной сидят Рита и Карл. Разглядываю выставленные на столе яства. Брюссельская капуста и мускатная тыква, картофельное пюре и человечина с подливой, жареный тофу со шпинатом и арахисовым соусом для Тома. И, конечно, мои родители, жаренные и паренные всевозможными способами, чтобы каждый мог насладиться любимым блюдом.
— Энди, — обращается ко мне Хелен, — может, скажешь что-нибудь?
Долго не рассусоливая, я благодарю родителей за ужин. Если не считать небольших затруднений с мягкими согласными, ко мне вернулась нормальная речь.
Я больше не хромаю.
Мое сердце бьется с частотой раз в две секунды.
Насколько мне известно, ни у кого, кроме нас с Ритой, не восстановились функции внутренних органов. Но и остальные выздоравливают.
Правая — чужая — рука у Тома вросла в суставную впадину, а лоскуты кожи на лице начали заживать.
Почти полностью восстановилась форма черепа у Джерри.
Наоми больше не гасит сигареты о глазницу — заработали нервы.
А у Хелен затягивается сквозная рана.
Хелен добавляет несколько слов от себя — как ей приятно разделить с нами эту трапезу.
— Вы — моя семья. В вас я нахожу утешение.
Поднимаем бокалы. Лесли и Наоми тайком утирают слезы, даже у Карла глаза на мокром месте. Хелен права, мы одна семья.
Затем все набрасываются на еду.
В кино о зомби, как только доходит до сцен с едой, разговоров нет. Ожившие мертвецы с первобытной ненасытностью рвут на части и жадно глотают мясо. У нас на столе овощи и тофу, едим мы из тарелок и пользуемся столовыми приборами. Тем не менее никто не произносит ни слова. Слышно только чавканье. Так что на этот раз Голливуд угадал.
После ужина, убрав посуду и потушив свет, мы усаживаемся у телевизора с попкорном и вяленой человечиной посмотреть оригинальную версию «Ночи живых мертвецов» Джорджа Ромеро. На диване я прижимаюсь к Рите, рядом с нами Карл и Лесли, Бет устроилась на коленях у Джерри, а Зак с Люком сидят в обнимку вдвоем на одном стуле.
Начинается фильм. Настроение у нас приподнятое. Все смеются, отпускают непристойные шутки, бросают друг в друга попкорном. Мы учимся сопереживать: убийства живых приветствуются радостными возгласами, а после каждого расчленения зомби слышен мрачный гул. Однако когда зомби приступают к еде, зрители замолкают.
При жизни, еще до окончания колледжа, я много раз видел «Ночь живых мертвецов», но никогда не принимал всерьез. На этот раз фильм меня восхищает. Не то, как он создан — сюжет, сценарий, режиссура, вся эта эстетская муть. Меня трогает нечто более возвышенное.
Миг прозрения.
Понимание сути собственного бытия.
И, по-моему, не я единственный это чувствую.
Едва ли мне или кому-нибудь другому, официально причисленному к нежити, вновь удастся обрести статус живого, однако это вовсе не значит, что предел наших желаний — не допустить размножения личинок в своем теле.
Зомби мечтают стать живыми. Мы были ими когда-то и не прочь вновь оказаться на их месте. А в мире, где нас не считают людьми, нет надежды восстановить свою принадлежность к роду человеческому. Никто не придет нам на помощь. От нас отвернулись все — общество, друзья, семьи. Деваться некуда, нужно самим искать путь к спасению.
У каждого в жизни происходит поворотный момент, у кого-то более грандиозный, у кого-то менее.
Нил Армстронг первый из землян ступил на Луну.
Бобби Томпсону довелось сделать «удар, который слышали все» [17].
Роза Паркс отказалась уступить место в автобусе.
Каждый из них поймал свой момент и воплотил в действии. Испытал радость победы. Осуществил мечту.
Рано или поздно такой момент наступает у всех. У кого-то он остается незамеченным и нереализованным. Других настигает во время просмотра малобюджетного фильма ужасов, снятого в 1968 году.
Наш момент настал. Наше время пришло.
В аннулировании личного номера страхового свидетельства после смерти нет ничего страшного, — если вы действительно умерли. Однако если вы вернулись, стали зомби из-за неких генетических нарушений или потому, что при жизни объедались печеньем «Твинкис», тогда пиши пропало. Оживших мертвецов не считают человеческими существами даже те из живых, кто не относится к основным религиозным конфессиям, и восстановить страховое свидетельство вам будет ничуть не проще, чем гею одержать победу на выборах шерифа в штате Вайоминг.
Без страхового номера невозможно получить работу, социальную поддержку от федерального правительства или штата или пособие на образование. А зарабатывать на жизнь чрезвычайно сложно даже для тех, кто не воскрешался из мертвых и не ел человечину. Если только вы не в Теннесси. Там, я слышал, не очень строгие порядки.
Обшарив дом, в шкафу в спальне родителей я нашел свое свидетельство о рождении и водительские права. Там же обнаружились «Камасутра», флакон массажного масла, кожаные наручники, фаллоимитатор и три полароидных снимка, на которых изображена мама в обнаженном виде.
По-моему, мне снова пора записываться на прием к психотерапевту.
Чтобы восстановить номер страхового свидетельства, утраченный по причине ложного заключения о смерти, необходимо подтвердить свое гражданство и возраст. Если вам уже исполнилось двенадцать, то в управление социального страхования надлежит явиться лично.
В былые времена, когда у людей еще не было телевизоров, свидетельство о рождении, удостоверение личности и страховой номер получали по почте. Однако в связи с принятием Патриотического акта после событий 11 сентября это невозможно.
Но даже если бы и так, я не собираюсь добывать страховой номер обманным путем. Не хочу выдумывать себе имя и подделывать документы. Я хочу уравнять правила игры. Хочу, чтобы живые знали: я — зомби. Чтобы относились ко мне с уважением, о котором раньше и не помышляли.
Говорили со мной на равных.
Местное управление соцстраха ничем не отличается от других государственных учреждений: здесь чувствуешь себя так же тепло и уютно, как в турецких тюремных застенках, разве что обходится без избиений, пыток, экзекуций, вымогательств и периодических захватов в заложники.
В глубине помещения расположены четыре окошка, рядом с первым — бронированная дверь. В зоне ожидания рядами стоят стулья. Слева от входной двери пост охранника, пустующий в момент моего прихода. Напротив поста — стойка компьютерной регистрации.
Нажмите «0», если вам назначено.
Нажмите «1», если вы пришли без записи.
Заранее я не записывался. Похоже, это не проблема: в зоне ожидания сидит всего один человек, второй разговаривает с клерком у единственного открытого окошка. Нажимаю «1», и из термопринтера появляется талон с номером А75.
Усаживаюсь в третьем ряду, на два стула дальше и на один ряд позади женщины средних лет, коротающей время за чтением журнала. Секунд через десять по телу женщины пробегает озноб, она кутается в свитер. Так и не дождавшись своей очереди, женщина встает и выходит из здания. Иногда на людей так действует мое присутствие.
Пожилой мужчина отходит от стойки и направляется к двери. Увидев меня, он бледнеет. Затем служащий называет мой номер.
Живого я первым делом оцениваю. Что лучше: потушить его или поджарить на открытом огне? Сделать бифштекс или смолоть на котлеты? Это зависит от ваших предпочтений. Или от того, сколько усилий вы планируете затратить на стряпню. Если не подходит ни то, ни другое, всегда можно просто отбить мясо, смазать оливковым маслом, добавить каперсов и филе анчоуса, и будет карпаччо.
Клерка в управлении социального страхования, пожалуй, стоило бы пустить на фарш.
— Чем могу быть полезен? — Улыбка на его лице смахивает на гримасу.
Он напоминает мне Теда, не хватает только золотой серьги в ухе да коллагеновых инъекций.
Сообщаю ему, что мне нужно восстановить номер социальной страховки.
— Восстановить? По какой причине было прекращено его действие?
— По ошибочному заключению о смерти.
Несколько мгновений он не сводит с меня взгляд, по-прежнему растянув губы в фальшивой улыбке.
— О, тогда не все так просто…
Я предъявляю свидетельство о рождении, водительские права и паспорт и называю номер страховки.
Клерк берет документы и вводит номер в компьютер. На лбу у него проступает и скапливается в маленькие бусины пот. Не знаю, что за сообщение появилось на мониторе компьютера, но клерк становится белым как стена.
— Тут написано, что вы… умерли, — говорит он дрожащим голосом.
Я напоминаю ему, что заключение о смерти было ошибочным.
Клерк глядит на меня и снова на монитор, затем вертит головой по сторонам. Он совсем один.
— Гари! — кричит он.
— Какие-то проблемы? — спрашиваю я.
— Гари!
— Но позвольте…
Он снова поворачивается ко мне, лицо мертвеннобледное, затем смотрит на монитор.
— По нашим сведениям, вы… то есть Эндрю Уорнер… умер четырнадцатого июля и через три дня воскрес.
— Как Иисус Христос, — киваю я. — А теперь мне нужно восстановить номер социальной страховки, если вы не возражаете.
— Это… невозможно. — Клерк отходит от стойки.
— Почему? — интересуюсь я.
— Потому что… — Он тянется к телефону. — Потому что…
— Отойти от окна!
Я оборачиваюсь. Слева от меня у бронированной двери стоит Гари, охранник. Правой рукой он в нерешительности щупает пистолет. Будто это ему поможет. Да выпусти он в меня хоть всю обойму, я поджарю его на вертеле быстрее, чем начнется шоу Опры.
Клерк за стойкой вызывает полицию.
— Мне нужен всего лишь номер страховки, — объясняю я.
Гари достает оружие из кобуры.
— Я сказал отойти от окна!
Мне не особо хочется получить пулю, и я делаю шаг назад.
— Руки за голову!
Вздохнув, я подчиняюсь. Ужасно неудобная поза.
— Осторожнее, это зомби! — предупреждает клерк, положив трубку.
Глаза охранника, еще секунду назад полные отваги, лезут на лоб от страха и неуверенности, руки трясутся.
Полицейский участок расположен не более чем в двух кварталах отсюда, и вскоре доносится вой сирен.
— Не двигаться, — произносит Гари дрожащим голосом.
У меня свербит в носу, не терпится почесать. Боковым зрением я вижу, как клерк удирает через заднюю дверь, оставив охранника наедине со мной.
Гари тоже заметил бегство клерка, что не добавляет ему уверенности.
— Вам не нужно оружие, — пытаюсь втолковать я.
Гари не удостаивает меня ответом, однако руки у него начинают трястись еще сильнее. Мечта, а не охранник.
— Я никому не причиню вреда.
Зуд в носу сводит с ума. Неужели я простудился?
— Мне нужно почесать нос.
Вой сирен все ближе, доносится скрежет шин по асфальту. Хлопают двери машин, слышны громкие возгласы. Гари украдкой глядит на входную дверь.
Я чихаю.
Он спускает курок. Первая пуля обжигает мне грудь. Вторая попадает в лоб чуть выше левого глаза и выходит через затылок.
Сейчас я был бы не прочь использовать опцию «аптечка».
Не знаю, продолжает ли Гари стрелять; даже если и так, остальные пули я все равно уже не чувствую. Ковыляю к выходу, совсем как в то первое утро, когда я оказался на Олд-Сан-Хосе-роуд. Затем падаю, ноги немеют, уши лопаются от криков и воя сирен.
А потом пустота.
Очнувшись, я слышу завывание сирен.
Сперва мне кажется, что я в фургоне службы отлова животных, только мы никуда не едем: многочисленные сигналы тревоги сменяют друг друга, сливаются в симфонию. Или я попал в ад, что не исключено, учитывая запах.
Открываю глаза. Я на полу в клетке. Вокруг воют собаки. Напротив меня грозно рычит и щерится немецкая овчарка; во время лая во все стороны брызжет слюна — пес из шкуры лезет вон, чтобы его выпустили на свободу. Должно быть, ему забыли вколоть лекарство.
Большинство остальных сокамерников на риталин не претендуют, хотя помощь опытного психотерапевта им не повредила бы.
Справа от меня кудлатая псина, смахивающая на терьера, пытается проскрести когтями дыру в бетонном полу. Слева кобель лабрадора черной масти забился в дальний угол клетки и скулит. Когда я перевожу на него взгляд, он писается.
Наверное, отделение для зомби переполнено.
— Э-эй!
Ответа нет.
Один из плюсов постоянного членства в сообществе зомби заключается в том, что каким бы актам физического насилия ты ни подвергался и какие бы телесные повреждения тебе ни наносили, ты не чувствуешь ни боли, ни недомогания. Однако впервые за несколько месяцев у меня болит голова.
Трогаю пальцем рану над левым глазом, она липкая от запекшейся крови. Не знаю, сколько времени я был в отключке, но так приятно сознавать, что я выздоравливаю. Вот только долго ли это продлится без свежей человечины? Впрочем, если учесть, что здесь я проторчу дня два, думаю, у меня будет возможность разобраться.
Немецкая овчарка прекратила рык и дала волю неуемному заливистому лаю. Золотистому ретриверу в соседней клетке это явно доставляет удовольствие, и он тоже присоединяется, на пару с ротвейлером.
Анальгетик мне сейчас точно не помешал бы.
— Э-эй!
Выходное отверстие на затылке в три раза больше, чем в том месте, где пуля вошла, кусочки черепа и мозга запутались в волосах. Пытаюсь смыть их водой из миски, но поможет мне только хороший шампунь.
Пуля, попавшая в грудь, навылет не прошла, под правым соском рваная рана, из которой вытекло и впиталось в черную рубашку «Да Винчи Гамбино» изрядное количество крови.
Замечательно! Моя любимая рубашка испорчена!
Раны заживут, череп и мозг восстановятся, а вот найти замену качественной одежде ох как трудно.
Встаю, чтобы размять затекшие ноги и проверить, в порядке ли двигательные функции, затем подхожу к передней стенке клетки.
— Есть здесь кто-нибудь?
Судя по интенсивности и направлению солнечного света, проникающего сквозь окна под потолком, близится вечер, а это значит, что без сознания я провел не менее пяти часов.
Мне поставили чашку с сухим собачьим кормом и кинули кость. Ни то, ни другое не утолит голода. Сейчас бы буррито с человечиной да рису с фасолью. Или сандвич с поджаренной человечиной, горчичкой и хрустящим картофелем.
Уверен, Рита и Джерри могли бы пронести сюда что-нибудь эдакое, хотя бы просто вяленого мяса. Впрочем, мне вряд ли предоставят право на телефонный звонок.
— Э-эй!
Ответа нет.
Может, вылить остатки воды и побарабанить миской по прутьям?
Вместо этого присоединяюсь к вою сокамерников.
— Чувак, поверить не могу, что тебя подстрелили!
Идет третий день моей жизни в неволе. Джерри сидит на полу, трет глаза и время от времени чихает по три раза кряду. Сначала я решил, что он простудился, но оказалось, у него аллергия на кошачью шерсть.
Персонал ничего не смог со мной поделать: я непрерывно выл и писал в штаны, даром что под конец мой голос осип, а в мочевом пузыре не осталось ни капли. Поскольку в отделении для зомби свободных мест не было, меня перевели в отсек для кошек. Здесь не такие просторные клетки, к тому же под шипение мне постоянно снятся змеи, вампиры и старые водевили, зато кошек я всегда любил больше, чем собак.
Чихнув, Джерри вытирает нос рукой. Глаза у него покраснели и припухли, ему постоянно приходится откашливаться. Я тронут тем, что он попросил посадить его рядом со мной, а не к собакам вместе с остальными. Надеюсь, родители заберут его отсюда до того, как он покроется сыпью.
На другой день после моего неудачного похода в управление соцстраха Джерри зашел в бар выпить и сыграть партию в бильярд. Говорит, «захотелось проверить, чем дело кончится».
Кончилось тем, что, пропустив сначала одну рюмашку, потом вторую, а за ней и третью, меньше чем за два часа он надрался до того, что разорвал висевшее на двери объявление «Вход только для живых», а потом снял бейсболку и стал демонстрировать остатки торчащих наружу мозгов, предлагая всем и каждому их потрогать.
Что и говорить, помещение опустело быстрее, чем желудок у страдающего булимией. Служба отлова животных обнаружила Джерри перед барной стойкой. Он пил виски с колой и жег клочки объявления с входной двери.
Днем раньше, в то самое время, когда я держал путь в соцстрах, Карл явился в гольф-клуб при отеле «Сискейп ризорт», где до смерти и воскрешения состоял полноправным членом. «Сискейп» давно славится нетерпимостью к зомби, и как только Карла опознали, доступ ему был закрыт. Иными словами, они заперли все двери и стали звать на помощь.
Карл не убежал и не затеял драку; он невозмутимо прогуливался за воротами клуба, ожидая полицию, в отличие от Наоми: перед тем как выставить ее из кинотеатра, пришлось воспользоваться наручниками и электрошокером.
Она спокойно купила билет и вошла в фойе, несмотря на зияющую дыру в глазнице. В очереди за попкорном какой-то малыш беспрестанно оборачивался и разглядывал ее. Наконец, она не выдержала: «Что? Никогда не видел зомби?»
По крайней мере ей не стреляли в лицо.
Трогаю рваную рану над левым глазом. Мне удалось промыть ее и намазать бактерицидным кремом, но без свежей человечины я восстанавливаюсь не так быстро, как раньше. Ожидать, что Рита пронесет гостинец, не приходится: ее, Лесли, Бет и Тома тоже посадили в клетки — они устроили пикет перед приютом для животных и требовали отпустить нас из застенков.
Разумеется, все отправятся по домам, как только за них внесут залог опекуны. Мое положение несколько более шаткое. Родители не идут платить штраф, и полиция поняла, что они пропали. Хоть улик и не нашли, подозрение, естественно, в первую очередь пало на меня. Впрочем, даже если и не докажут, что это я убил родителей, все равно сидеть осталось лишь четыре дня, а потом меня передадут властям округа. Если никто не пожелает взять на воспитание.
ЗОМБИ ИЩЕТ ХОЗЯИНА
Приучен к туалету
Любит кошек и прогулки по пляжу
Прекрасный кулинар
Единственная загвоздка: пусть даже найдется желающий взять меня к себе, власти не дадут разрешения, потому что вопрос о том, куда исчезли мои родители, остается открытым. Я отношусь к зомби высокого риска, а значит, если за семь дней не повезет, то мне конец.
Оно и неудивительно. Нельзя съесть родителей и надеяться, что никто ничего не заметит. Впрочем, когда разделываешь остатки мамы и папы на фрикадельки, о последствиях просто не думаешь.
Джерри снова чихает несколько раз кряду, затем разражается мучительным сухим кашлем. Того и гляди, отхаркнет комок шерсти.
Из первоначального состава нашей группы только Хелен не упекли за решетку, хотя когда она пришла навестить нас, то призналась, что постоянно думает о том, как бы съесть сестру, «такую сочную и мясистую».
Вот именно. Сочная и мясистая. При этих словах мой рот наполняется слюной.
Хелен не стала есть сестру. Вместе с Заком и Люком они распотрошили бездомного, порезали его на куски и сложили в морозильник в гараже Йена.
Если зеленый — цвет зависти, то я — гороховый суп.
Чтобы приготовить шесть порций замечательного супа из зеленого горошка с человечиной, в большой кастрюле растопите две столовые ложки сливочного масла, смешайте с двумя столовыми ложками муки, влейте по одной пинте молока и человечьего бульона, доведите до кипения. Добавьте рубленую человечину и гороховое пюре, соль, перец по вкусу, накройте крышкой и варите на слабом огне 5-10 минут.
Хелен просила не волноваться, сказала, что они с Иеном ищут способ меня вызволить. Хоть бы они нашли его побыстрее, а то без свежей человечины мне без конца приходится заталкивать вываливающийся мозг обратно в рану на затылке.
Пятые сутки моего заточения.
Два дня назад отпустили Джерри. Не скажу, что мне не хватает его беспрестанного хрипа и кашля, но это хоть как-то разнообразило монотонность шипения.
Рыжий перс в соседней клетке самый отвратительный. Хотя он не шипит на меня, как другие, дыхательная система у перса явно не в порядке из-за сплюснутой морды, и дважды в день на него нападает такая чихота, что я весь покрываюсь частичками оранжевой слизи.
Когда за Джерри пришли родители, я думал, они будут вести себя так же, как все живые. Мать ни за что бы ко мне не прикоснулась, а отец стал бы упрекать за то, что им пришлось нести из-за меня расходы и позориться. Предки Джерри чуть не задушили его в объятиях и извинялись, что не смогли забрать раньше.
А я-то думал, съесть родственников хочет каждый.
И вот я сижу в одиночестве, если не брать в расчет моих сокамерников: девяносто три кошки и двадцать четыре котенка.
Джерри уехал утром, а после обеда в тот же день отпустили Карла и Наоми. Рита, Лесли, Бет и Том отправились по домам вчера. Проходя мимо моей клетки, Рита поцеловала меня и сунула кусочек сушеной человечины, но толку от него мало. Я начинаю портиться. Свежие раны гноятся, чернеют, а сердце стучит реже, чем пять раз в минуту. Наверное, моя плоть начинает разлагаться из-за невыносимого запаха кошачьего туалета. К тому же два вновь прибывших кота в соседних клетках меня пометили.
И еще я стал страдать судорогами.
Если вам не доводилось быть запертым в течение пяти суток в клетке длиной двенадцать футов, а шириной и высотой три, то, возможно, вы не поймете.
Запертый в клетке,
С гниющей дырой во лбу.
Пахнет котами…
Именно сейчас винный погреб в родительском доме кажется пентхаусом в отеле «Риц-Карлтон». Все бы отдал за то, чтобы тихо-мирно смотреть какой-нибудь сериальчик под бутылку «Ариетта Мерло» 1999 года.
Радует, что, по словам Хелен, некоторые из личных вещей родителей прибило к берегу южнее Биг-Сюра, и полиции пришлось перенести расследование на участок от Кармеля до Сан-Симеона. Если хоть чуточку повезет, «БМВ» найдут, потом объявят, что родители погибли в результате несчастного случая, а меня отпустят. С той же степенью вероятности добротный голливудский фильм снимут по сценарию плохонького сериала. Однако теперь, кроме мыслей о том, что меня вот-вот распотрошат, порубят на куски или подожгут, в голове есть хоть какая-то зацепка.
Йен от моего имени подал ходатайство в администрацию округа, дабы меня оставили в покое, пока полиция не выяснит причину исчезновения моих родителей. По мнению Йена, шансы у нас хорошие. Он даже связался с редакцией «Вестника Санта-Крус», чтобы подключить местные СМИ. Не совсем понимаю, чего он хочет добиться. Только раззадорит толпу живых, которые тут же заноют, что их налоги тратят на нелюдей, но Йен уверен — в моем случае это поможет.
Одно я знаю точно: если мои родители не появятся в течение двух ближайших дней — что вряд ли случится, ведь они полностью переварились в моем пищеварительном тракте, — то мне прямая дорога в студенты колледжа кадавров.
А вступительные экзамены туда, говорят, суровые.
— Энди! Энди! Как с вами обращаются?
— Каково это, быть зомби?
— Что вы думаете об исчезновении родителей?
Девятый день заключения. Я отвечаю на вопросы толпы журналистов, собравшихся возле моей клетки, которую и клеткой-то не назовешь — прямо номер люкс.
Новые апартаменты площадью десять на десять футов и высотой восемь футов укомплектованы диваном, раскладывающимся в двуспальную кровать, маленьким холодильником, микроволновкой, переносным туалетом со шторками, DVD-проигрывателем и 19-дюймовым монитором с плоским экраном. И личным помощником. DVD-проигрыватель и монитор предоставила компания «Секьют сити», а все остальное — местные предприятия, которые были не прочь попиариться. Личный помощник — юноша по имени Скотт, доброволец общества защиты животных. Он мечтает стать актером и решил, что так его заметят.
Когда ты знаменит, каждый хочет извлечь из твоей славы что-нибудь полезное для себя.
Два дня назад я проснулся от сирен, завывающих напротив приюта для животных. Все, решил я, конец. Теперь я буду прозябать вместе с Реем в какой-нибудь казарме для отловленных зомби, и такой вариант уже выглядел довольно привлекательным, учитывая, что последние два дня я провел с прилипшим к заднице кошачьим туалетом.
Оказывается, одно из региональных информационных агентств взволновала история о вспышке гражданского неповиновения среди нежити округа Санта-Крус, и кому-то поручили провести журналистское расследование. Обнаружилось, что один из нежити — осиротевший зомби — направил ходатайство члену палаты представителей с просьбой к правительству восстановить его конституционные права, и что местный адвокат борется за спасение указанного осиротевшего зомби. Эту историю узнала вся страна.
Как выяснилось, член палаты представителей, к которому я обратился, отнесся к моему ходатайству весьма пренебрежительно и для потехи разослал его по всему Конгрессу. Однако когда мое имя прозвучало в новостях, и до кого-то дошло, что я и есть автор ходатайства, для службы по связям с общественностью потеха обернулась кошмаром.
Мою историю пересказали в программе «Мировые новости сегодня вечером», «Вечерние новости» на Си-би-эс и «Сводка новостей», обсудили в шоу «Перекрестный огонь», «Реальное время с Биллом Майером» и на национальном общественном радио. И даже упомянули на пресс-конференции, которую давал пресс-секретарь президента. Полагаю, фраза «Без комментариев» отразила официальную позицию Белого дома.
В то утро, когда меня должны были передать властям округа, у общества защиты животных высадился десант телевизионщиков: передвижные телестанции, видеокамеры, спутниковые тарелки и толпа репортеров. Протестующие разделились на два лагеря и орали друг на друга. Набежали тысячи местных жителей: кто — высказать свое мнение, а кто — хоть одним глазком взглянуть на зомби по имени Энди. Начался самый настоящий цирк. Чтобы цирк не превратился в зоопарк, подоспел наряд полиции.
— Энди, по вашему мнению, что вас ждет?
— Как вы думаете, когда вас отпустят?
— Ваша любимая еда?
Без комментариев.
В течение первых суток после появления СМИ здание приюта оставалось запертым, чтобы репортеры ко мне не пробрались — вдруг нарушат покой других постояльцев. К тому же сотрудники общества защиты животных поняли: их ждет собственный кошмар, если по телевизору покажут, как я сижу в клетке размером с гроб, где есть только миска с водой, чашка сухого корма и пакет с кошачьей мятой. Которая, кстати, хоть на вкус как сухая трава, а торкает — будь здоров.
Посреди ночи меня перевели в большой вольер, где обычно содержат домашний скот и крупную дичь. Несколько добровольцев даже скинулись на подушки с одеялами.
Большинство таких волонтеров, хоть они и живые, искренне заботятся о том, чтобы их взносы на нежить использовались по назначению. Должно быть, именно этот настрой в течение двух последних дней стимулировал рост сочувствия ко мне и ко всем зомби страны.
Пожертвования начали поступать через несколько часов после того, как меня впервые показали в новостях. Мои теперешние апартаменты, доставленные в приют сегодня утром, — дар местного предпринимателя. Он занимается производством клеток и решил, что постоянное внимание СМИ к моей персоне поможет ему увеличить сбыт.
— Энди, от чего вы умерли?
— Чем вы занимались перед тем, как стать зомби?
— Вы чувствуете себя брошенным на произвол судьбы?
Дело об исчезновении моих родителей еще не закрыто, но в таблоидах, на веб-сайтах и в разнообразных шоу постоянно рассуждают, например, о том, что родители совершили самоубийство из-за сына-зомби, или что они инсценировали смерть, дабы освободиться от опеки.
Вот что еще обо мне сообщили СМИ:
Более трех месяцев я провел в заточении в подвале родительского дома, где подвергался сексуальным надругательствам со стороны некрофилов.
Мои внутренние органы родители-наркоманы распродали один за другим, чтобы покупать себе героин.
Мать с отцом отрезали мои гениталии и положили в банку, так как думали, что это поможет им выиграть в лотерею.
Наверное, рассказав историю журналистам, не стоит надеяться на точность ее освещения в СМИ.
Несмотря на всю спорность репортажей, газетным статьям публика верит больше, чем правде. Так я и превратился в вызывающего сострадание зомби с трагической судьбой. Нечеловеческим существом, чья история всколыхнула широкую публику. Кумиром общества, которое питает ко мне отвращение.
Вспоминаю, как на лужайке перед домом, и в пикете перед бюро ритуальных услуг, и в парке на скамейке пытался заставить живых думать, донести до них, что у кого-то может быть иное мнение. Как на меня гадили собаки, как люди швыряли едой и бросали в лицо оскорбления, как время от времени заталкивали в фургон и увозили, и ничего не менялось к лучшему.
И вдруг ни с того ни сего — на тебе.
Раньше мне казалось, что спасители и святые угодники помогают только верующим и тем, кто не полагается на собственные силы, кто нуждается в могущественном покровителе, чтобы найти свое место в мире. Однако теперь я понимаю: не все спасители — праведники, не каждый святой угодник — образец добродетели.
Я говорю не об Иисусе Христе.
Не о Мухаммеде.
Не о Кришне, Конфуции или Будде.
Оставим в покое Мартина Лютера и Ганди.
— Энди, что вы думаете о голодающих во всем мире?
— Энди, вы верите в жизнь после смерти?
— Энди, каково это — быть звездой?
Мои спасители — американские СМИ.
Удивительно, каким тесным становится огромный вольер, если впихнуть туда бригаду телевизионщиков вместе с оборудованием.
— Больше света в этот угол! — кричит ассистент режиссера. А может, главный осветитель. Или его помощник. Представления не имею, кто он. Точно знаю одно — неловко выступать на всю страну с пулевой раной над левой бровью.
Я просил гримершу замазать рану маскирующим карандашом, но режиссеру нужно подчеркнуть мою принадлежность к зомби, чтобы зрители сочувствовали мне, чтобы поняли, как я страдаю. На самом деле страдаю я от того, что во лбу у меня дыра, похожая на гигантский прыщ.
Мало того, гримерша кладет неимоверно толстый слой тональника. И корректор не подходит под мой тип кожи. А с румянами я выгляжу как клоун Бозо. Пытаюсь объяснить ей, но она не обращает на меня внимания. О том, что следовало бы использовать спонж помягче, я уже молчу.
Вокруг вольера толкутся зрители: добровольцы общества защиты животных, полицейские, представители местных газет, приглашенные и несколько шишек, включая мэра города Санта-Крус. Пытаюсь разглядеть в толпе Риту, Джерри или хоть кого-нибудь из наших. Похоже, их не пустили.
Из-за ворот приюта доносятся выкрики протестующих:
— Зомби — не люди!
— Смерть нежити!
И самый замечательный:
— Возвращайся в гроб!
Да будет вам. Я что, вампир? Разберитесь сперва, кто есть кто в нежити.
Мой личный помощник Скотт сообщает, что винодельня «Беринджер» прислала несколько ящиков «Каберне Совиньон» 2001 года, и спрашивает, куда их поставить. Потом докладывает, что звонит Кэти Курик [18]и интересуется, отвечу ли я на ее вопросы.
— Не могу, — отвечаю я. — Готовлюсь к прямому эфиру в шоу Ларри Кинга.
За последние три дня меня показали по Си-эн-эн в программах «Доброе утро, Америка» и «У Реджиса и Келли», по Си-эн-би-си в «Лучшем спортивном шоу» и в шоу Говарда Стерна [19]. Говард даже сказал, что ждет нас с Ритой в студии, как только с меня снимут обвинение в убийстве родителей. У него давно зреет мысль показать в прямом эфире, как зомби занимаются сексом. Я обещал обдумать его предложение.
— Внимание! — призывает режиссер. Или ассистент режиссера? Так или иначе, грима на мне больше, чем на Элизабет Тейлор в фильме «Клеопатра». — Три минуты до эфира! Всем приготовиться!
Тональник и пудра покрывают лицо толстенным слоем, а гримерша все никак не остановится. Еще и растушевывает неправильно. С подводкой, которую она мне сделала, я похож на шлюху из Лас-Вегаса. Так и цапнул бы ее, если б не интервью с Ларри Кингом.
Сначала меня приглашали только в новости и ток-шоу — мое участие вносило свежую струю и гарантировало программам интерес зрителей. Хоть и считается, что ожившие мертвецы — угроза для здоровья и источник неудобств для окружающих, все-таки интервью с зомби — прямая дорога к высоким рейтингам. И остаться в стороне не пожелал никто.
Однако после того как Американский союз гражданских свобод обратился в суд от имени зомби с иском о попрании наших гражданских прав, мне позвонили из журналов «Ньюсуик» и «Роллинг Стоун», Мэтт Лауэр [20]и с «Фокс-Ньюс». Так я и разбежался давать интервью каналу «Фокс»! Справедливости и здравомыслия у них не больше, чем у куклуксклановцев.
Как выяснилось, ККК, АМА [21], АФТ-КПП [22], республиканская партия и множество религиозных групп правого толка намерены бороться против заявления союза гражданских свобод о том, что мы как бывшие живые без суда и следствия лишены права на жизнь, свободу и собственность.
Конечно, право на жизнь и свободу не подразумевает поедание людей, но ведь нельзя ожидать, что зомби и живые будут полностью сходиться во мнениях.
— Внимание, две минуты до эфира!
Хотя против союза гражданских свобод сплотились сильнейшие игроки, истории известны аналогичные прецеденты. Было время, когда чернокожие американцы тоже считались собственностью, а не людьми. Рабами нас, конечно, никто не объявлял, но сходства тут сложно не заметить.
Нас считают неполноценными и тем унижают.
Нас используют для развлечений и медицинских опытов.
Нас то и дело вешают и третируют.
И параллели с бедственным положением чернокожих — это далеко не все.
Черт возьми, и века не прошло с того времени, когда женщины не имели права голоса. В 1940-х множество американцев японского происхождения были брошены в лагеря. Затем разгорелась битва за гражданские права геев и лесбиянок. А на пороге нового столетия, после теракта 11 сентября, начались преследования и дискриминация мусульман.
Зомби в длинном ряду притесняемых занимают последнее место. Что, разумеется, никогда не останавливало других гонимых от проявления предрассудков против нас, хотя смысла в этом не больше, чем в фильмах Дэвида Линча.
— Одна минута!
С меня снимают нагрудник, в последний раз поправляют софиты, режиссер призывает народ к тишине, и все занимают свои места.
На мне темно-зеленая шелковая рубашка с короткими рукавами, свободные брюки из коричневой хлопчатобумажной ткани и черные итальянские туфли. От света софитов в клетке становится жарко, и я начинаю потеть. Только бы вся эта масса грима не сползла с лица на колени. Разве что кто-нибудь пожелает подарить мне стиральную машину с сушилкой.
Поначалу я нервничал на интервью, как ребенок, которого ведут в новую школу, или подросток, решившийся в первый раз (честно-честно!) посмотреть на женскую грудь. Теперь для меня это обычное дело.
Плавали, знаем.
Следующий!
Черт, надо было отказаться от интервью на канале «И-эс-пи-эн» и в программе «60 минут» — совершенно не хватает времени. Меня скоро растерзают на части. Я стал олицетворением борца за гражданские права зомби.
— Десять, девять, восемь…
Как мне рассказывали, у шоу, в которых я участвую, рейтинги выше, чем у Бога по воскресеньям. Денег за интервью я, разумеется, не получаю — номер социального страхования мне так и не дали. Зато меня показывают по телевизору, и это уже хорошо.
Три, два, один… Эфир!
Бубенцы повсюду, слышишь?
Звездный блеск на снежных крышах…
Из динамиков миниатюрного музыкального центра «Сони», подаренного местным отделением торговой сети «Бест Бай», по клетке растекается неторопливый, сиплый бас Луи Армстронга. Лично я предпочел бы альбом с рождественскими песнями Элвиса, но Рита балдеет от старого доброго джаза.
Свернувшись калачиком, она лежит рядышком со мной под пуховым одеялом на двуспальной кровати. Одежды на ней нет — именно так она мне и нравится больше всего.
Вокруг ни камер, ни репортеров, ни остальных телевизионщиков. Большая часть персонала приюта для животных тоже ушла. Власти округа приставили усиленную охрану, чтобы не подпускать ко мне протестующих, охотников за автографами и кандидатов в братство, поэтому своему помощнику я дал выходной, ведь сегодня сочельник.
Шесть месяцев назад я и предположить не мог, что так проведу канун Рождества. Да и две недели назад, когда меня посадили, тоже. Из-за шумихи, устроенной СМИ, я ни разу не получил подпитку из человечины, и сегодня Рита приготовила для меня нечто особенное: картофельные оладьи с человечиной и чудесным укропным соусом. Правда, ей пришлось пожарить их у Йена, а потом пронести сюда. Мы разогрели оладьи в микроволновке, и они уже не были такими свежими. Да чего там жаловаться.
Перегнувшись через край кровати, беру ломтик засахаренной человечины, которую передала для меня Лесли, и запиваю портвейном «Черчилль Винтаж» 1985 года. Протягиваю и то и другое Рите. Она отказывается, не проронив ни слова. Сегодня почти весь вечер она хранит печальное молчание. Я дважды спрашивал, не случилось ли чего, но она уверяет, что с ней все в порядке.
Я глажу Ритины волосы, ее голова лежит на моей груди. В это время голос Сатчмо [23]сменяет рождественская песня Джуди Гарленд.
— Поболтаем? — спрашиваю я.
Ответа нет. Рита даже не трогает мою рану, которая все-таки начала заживать.
— Энди, — наконец произносит она, — ты скучаешь по дочери?
Не совсем та тема, которой я хотел бы касаться в постельной болтовне, и уж конечно, секса в ближайший час ждать теперь не приходится, но, наверное, это стоит обсудить.
Скучаю ли я по Энни?
Наверное, должен скучать. Тем более в канун Рождества. Наблюдая за Энни, за тем, как искренне она верит в Санта-Клауса, я и сам почти начинал верить в волшебство. Однако, положа руку на сердце, за последние три недели я ни разу о ней не вспомнил. Да это и к лучшему, честное слово. И для нее, и для меня. Впрочем, когда Ларри Кинг задал мне тот же вопрос, я солгал. Энни наверняка смотрела передачу, и мне вовсе не хотелось выглядеть в ее глазах чудовищем.
— Нет, не скучаю. А что?
Молчит. Даже плечами не пожмет.
В собачьем отделении один из псов испускает жалостный вой и тут же замолкает.
— Ты скучаешь по семье? — спрашивает Рита.
Хотел бы я знать, к чему она клонит.
По семье? По какой семье? По Рейчел и Энни? Раньше скучал, теперь с печалью покончено. Конечно, если я буду долго и упорно думать о них, во мне вновь проснется чувство утраты, возможно даже на глаза навернутся слезы. Но к чему весь этот разговор? Даже Опра не станет задавать мне таких вопросов.
Скучаю ли я по отцу и маме? Смотря что понимать под словом «скучаю».
По откровенному презрению со стороны отца? По холодному равнодушию матери? Или по тому, как вкусны они были под чесночным соусом?
Нет. Нет. И — да.
— Ты это хотела узнать?
Джуди сменяет игривая песенка Фрэнка Лоссера «Крошка, на улице холодно».
Ага. И здесь, кстати, тоже прохладно.
— К чему ты? — спрашиваю я.
Ее пугает моя бывшая семья? Она хочет, чтобы мы поженились? Или размышляет о том, как убить и съесть собственную мать?
Рита не отвечает. Я беру ее за подбородок. В глазах у нее слезы. Не пойму только, слезы радости или печали. Что-то среднее. Словно то, что у нее на уме, одновременно радует и тревожит ее.
Спустя несколько минут она приподнимается на локте и смотрит мне прямо в глаза. Я ошибался. Печали нет. Только радость.
— Я беременна.
Надпись на доске гласит: «С ВОЗВРАЩЕНИЕМ, ЭНДИ!» И ниже приписка: «НОВОГОДНЯЯ ВЕЧЕРИНКА СОСТОИТСЯ У ДЖЕРРИ. КПСЧ». Последнее на языке зомби означает «каждый приносит свою человечину».
Пару недель назад Джерри можно было не шифроваться и написать слова полностью, однако после того, как меня отпустили из приюта для животных, папарацци следуют за мной по пятам, так что надо проявлять благоразумие.
Хелен и Лесли обнимают меня, за ними подходит Наоми и крепко целует в щеку. Под восторженное «Чувак!» Джерри дает пять, а в противоположном углу комнаты Карл улыбается и кивает головой. Том жмет мне руку своей короткой волосатой конечностью, затем обнимает и заливается слезами.
— Я тоже по тебе скучал, — вздыхаю я.
На второй день после Рождества в океане, немного южнее Биг-Сюра полиция обнаружила «БМВ» моих родителей. Хоть тел в машине и не было, многое доказывало обоснованность моего заявления, что родители уехали отдыхать в Палм-Спрингс. Поэтому меня отпустили домой.
Да, приятно быть на свободе и встретиться с друзьями, однако в какой-то мере я по приюту скучаю — по еде, вину, женщинам, жаждущим мне отдаться… Нечасто выпадает шанс пожить такой жизнью и при этом не нести никакой ответственности. Я словно вновь оказался студентом колледжа, только под пристальным вниманием средств массовой информации.
И еще у меня был персональный слуга.
Хотя дело об исчезновении родителей пока официально не закрыли, полиция сделала предварительное заявление о смерти в результате несчастного случая, чтобы я мог вернуться домой. По закону меня нельзя отпускать без опекуна, поэтому Иен подписал заявление о согласии стать таковым. Не сказать, что я особо нуждался в его помощи: куча живых, в основном одинокие и разведенные женщины за сорок, изъявили желание стать моими опекуншами.
Какими бы ни были их мотивы — сочувствие, отчаяние, извращенные фантазии, — я польщен. Приятно быть желанным, даже если те же самые люди совсем недавно тебя презирали. Впрочем, есть более важные дела, чем тешить собственное самолюбие.
Рита усаживается на стул, я проверяю, удобно ли ей, и спрашиваю, не нужно ли чего. Знаю, она только на шестой неделе, но мне нравится окружать ее заботой. Хоть нежить и получила положительные отзывы СМИ, найти гинеколога, который будет консультировать Риту и при этом сохранит ее беременность в тайне, маловероятно. Поэтому нам следует быть осторожными.
Борьба зомби за гражданские права вызвала в обществе реакцию, сравнимую с торнадо, пронесшимся по всей стране и прорвавшим дыры в ее культурной ткани. Зомби, производящие на свет потомство, станут причиной урагана пятой категории.
И все-таки мы не можем ждать, пока общество дорастет. Нам с Ритой нужно думать о будущем — о пенсионных счетах, о том, как скопить на образование, пользоваться ли услугами доставки пеленок. Но прежде всего нам необходима возможность зарабатывать деньги.
Второй визит в управление соцстраха прошел не намного лучше первого, только на этот раз в меня не стреляли. Во всяком случае, охранник Гари принес мне свои извинения и попросил, чтобы я поставил автограф на его кобуре. Затем он поинтересовался, куда подевались мои раны, а я сказал ему, что у меня прекрасная гримерша.
Скрывать выздоровление все труднее; пришлось уменьшить количество потребляемой человечины. Что и говорить, из-за этого я стал немного раздражительным.
К тому же мне так и не восстановили номер страхового свидетельства.
Не знаю, на что я надеялся. Перемены в обществе не происходят в одночасье. Однако если принять во внимание, каких высот мы достигли всего лишь за последнюю неделю, неспособность заработать денег для новой семьи удручает. В очереди на интервью со мной стоят Леттерман, Лено [24]и Опра, а я могу думать лишь о деньгах, которые проплывают мимо.
Рита просит меня не переживать, говорит, что все образуется, что мои выступления в СМИ важнее любых финансовых потерь, но меня не покидает чувство, что мной пользуются.
— Итак, прошу всех занять места, — обращается к нам Хелен. — Нам сегодня многое надо обсудить, так что приступим.
Вытерев доску, Хелен записывает тему сегодняшнего собрания: «КАК ВЕСТИ СЕБЯ СО СМИ».
Наоми и Карла ангажировали в шоу Конана О’Брайена, Джерри рекламирует плейбойскую «Сикстинскую капеллу» в «Ежедневном шоу», Том будет первым участником-зомби в программе «Дом в подарок». А Зака и Люка пригласили в передачу «Фактор страха», в выпуск под названием «Глупцы против мертвецов».
Я бы поставил на мертвецов.
По всей стране зомби участвуют в ток-шоу и других программах, о них пишут в журналах, они рекламируют буквально все — от похоронных бюро до дезодорантов. Некоторые фирмы начали выпускать наборы для изготовления фигурок зомби, открытки и даже футболки с надписью «Ты завел себе зомби?» Ходят слухи, что в «Макдоналдсе» уже продают «Хеппи-мил для зомби».
Рано или поздно шумиха вокруг зомби в средствах массовой информации должна сойти на нет, но заранее никогда не угадаешь. Я считал, что реалити-шоу быстро потеряют свою привлекательность для зрителей, однако их число уже зашкаливает за шестьдесят: от «Удивительных гонок» до «Жизни зомби». Как знать, возможно, лет через пять у меня будет собственное шоу.
Вот только будут ли мне за это платить?
— Энди, ты не хотел бы сказать нам несколько слов? — спрашивает Хелен.
Я подхожу к доске, поворачиваюсь лицом к группе. Джерри, Бет, Том и Наоми аплодируют, Карл и Лесли смеются, Рита с любовью мне подмигивает. Это так трогает, что я того и гляди расплачусь. Впервые для того, чтобы обратиться к группе, мне не нужны наглядные пособия.
Глядя на лица товарищей, я вспоминаю, как в первый раз пришел на собрание, в августе — шок от случившегося тогда еще не прошел. Нас было пятеро: Хелен, Наоми, Карл, Том и я. Будущее представлялось мрачным. Никто ни во что не верил.
Все произошедшее с тех пор трудно постичь умом. Несмотря на препятствия, которые нам до сих пор приходится преодолевать, немощеная, ведущая в тупик дорога неожиданно обернулась новой автомагистралью, асфальтовой лентой, тянущейся от нашего прошлого к горизонту и новой жизни, что лежит за ним.
Классическая история мытарств и спасения, как те, что описаны в фильме «Цветы лиловые полей» [25]и Новом Завете.
Только с каннибализмом.
Кажется, пора нанимать телохранителя.
Все чаще раздаются звонки с угрозами. Кто-то обещает вырвать мне руки и отправить обратно в ад, где мне самое место. Обычная ботва. Время от времени звонят женщины: грозятся, что поймают и будут трахать до тех пор, пока у меня не отвалятся определенные части тела.
Кто мне действительно не дает покоя, так это резвые охотники за автографами, сующие под нос открытки, диски с фильмом «Зомби по имени Шон» и свои голые сиськи, чтобы я расписался. Уже не раз приходилось звонить в полицию. Вот ведь ирония.
Хотя моим законным опекуном считается Йен, власти округа разрешили мне вернуться в родительский дом до окончательного решения суда. Согласно завещанию, изменить которое после моей смерти у родителей так и не дошли руки, я — единственный бенефициар, поэтому ни о каком самовольном заселении и речи нет. И все же мне приходится раз в неделю отмечаться у Йена, а он должен время от времени наносить мне неожиданные визиты. Делаем вид, что соблюдаем правила опекунства. В основном, чтобы судьи не возникали, а так никому до этого дела нет, ведь я — звезда национального масштаба.
В кабинете отца я просматриваю запросы на интервью, приглашения на съемку в рекламе и сценарий на основе моих пока еще ненаписанных мемуаров. В это время входит Зак с сообщением, что на первой линии Стивен Спилберг — спрашивает, буду ли я участвовать в его новом проекте, и просит назначить встречу.
Спилберг звонит третий раз, и я уже говорил ему, что скорее всего до праздников не смогу с ним встретиться. Поразительная настойчивость. Я прошу Зака взять его номер и передать Люку, чтобы проверил мое расписание на следующий месяц — может, там будет окно. И напоминаю, что нужно забрать из химчистки вещи.
Зак с Люком переехали на следующий день после моего освобождения. Сначала я хотел просто дать им кров, а выяснилось, что братья обладают отменными секретарскими навыками.
По закону у меня нет права пускать к себе в дом других зомби, но поскольку за меня вступились союз гражданских свобод и некоторые выдающиеся борцы за гражданские права, власти смотрят на это сквозь пальцы, так что какой смысл заполнять бесчисленные бумажки? Соседи тоже вроде не жалуются.
В первые пять месяцев после того, как я воскрес и переехал к родителям, цены на недвижимость в нашем районе упали больше чем на двадцать процентов. Никто не хотел жить на одной улице с зомби. Однако как только меня впервые показали в телевизионном интервью, цены резко взлетели, и сейчас они на пятнадцать процентов выше, чем полгода назад. За то короткое время, что я дома, уже двое соседей приняли предложения от покупателей, готовых заплатить за их дома почти вдвое больше, чем в среднем по округу.
Всего две недели назад меня подстрелили, а потом бросили в клетку. А сейчас я звезда. Как и все мы. Проснулись знаменитыми благодаря Интернету и кабельному телевидению. Нас принарядили и продают публике в новенькой блестящей коробке с ярким бантом.
Просто диву даешься, до каких высот может вознестись социальный статус при удачном освещении средствами массовой информации твоей персоны.
Итак, несмотря на создававшийся десятилетиями отрицательный образ нежити, мы внезапно обрели ценность для рынка недвижимости, индустрии развлечений и местной экономики. Туристы так и стекаются отовсюду, чтобы взглянуть на знаменитых зомби округа Санта-Крус, оставляя уйму денег в ресторанах, гостиницах и лавках, торгующих новинками зомбийской моды.
Разумеется, при таком наплыве гостей есть и минусы: от автомобильных пробок до участившихся случаев публичного пьянства и преступлений с применением насилия. Зато мы помогаем бороться с увеличением числа бездомных.
Тут я вспоминаю, что нужно пополнить запасы продуктов. Сначала, впрочем, отвечу Джесси Джексону [26]— он ожидает на второй линии.
«К чему вы стремитесь, Энди? Чего вы хотите добиться?»
Смотрю на себя в шоу Опры Уинфри и думаю: надо было надеть что-нибудь, не подчеркивающее нездоровый цвет лица.
«Равноправия, — отвечает мой двойник в телевизоре. — Нам нужны права такие же, как у живых».
Реакция зала больше похожа на ругань в шоу Джерри Спрингера [27]: люди щедро пересыпают свои выкрики бранью. Того и гляди кто-нибудь схватит стул и швырнет в меня.
Чтобы узнать, чем кончится дело, мне не нужно смотреть дальше. Кое-кто выражает поддержку, однако большинство собравшихся в студии гостей не согласны с моим мнением. Некоторые так разбушевались, что охране приходится выводить их из зала. Брошенное в меня сырое яйцо не достигает цели и разбивается о лоб Опры.
Ничего удивительного, что часть записи вырезана.
Переключаюсь на Си-эн-эн: группа «экспертов» в политических, научных и социальных вопросах обсуждает вредное воздействие сосуществования нежити и людей на здоровье человека.
«У нас до сих пор нет точных данных, подтверждающих, что нежить как биологический вид представляет собой угрозу для здоровья живых», — говорит ведущий.
«Да будет вам! — отвечает политолог. — Это же зомби. Они питаются человечиной. Неужели никто не смотрел „Рассвет мертвецов“?»
Дискуссия переходит в обсуждение голливудских представлений о реальном мире, и я включаю «MTV». В передаче «Реальный мир» показывают дом, в котором живет целая толпа людей и один зомби.
«Он воняет, — жалуется один из жильцов. — Хуже помойки».
«Смахивает на блевоту — такая же затхлая кислятина», — подсказывает второй жилец.
«Во-во. К тому же он постоянно пьет мой шампунь. А знаете, сколько стоит маленькая бутылочка „Пол Митчелл“?»
Переключаю на «Би-би-си уорлд ньюс» и смотрю репортаж из Рима о бунте зомби у стен Ватикана: им было отказано в доступе. По Си-эн-би-си показывают массовые отсечения голов у зомби на Ближнем Востоке, а потом ликующих живых возле горящего тела неопознанного зомби в Германии.
На всех каналах, по всем программам живых мертвецов обсуждают, втаптывают в грязь, уничтожают. Разумеется, я ожидал, что наши недавние выступления в СМИ и борьба за гражданские права вызовет ответную реакцию, но не предполагал, что она последует так быстро. И с таким запалом.
Наше право на существование, на жизнь, свободу и счастье ставят под сомнение, оспаривают, признают недействительным — с политической, социальной, философской точки зрения. И даже со спортивной.
По «И-эс-пи-эн» показывают сюжет о футболисте команды колледжа Майами, погибшем во время тренировочного матча, после чего ему запретили играть.
«Я не собираюсь никого есть, — объясняет он. — Я просто хочу играть в футбол».
И опять мне не нужно слушать ответ, чтобы узнать, каковы его шансы на участие в матчах.
Продолжаю переключать каналы в поисках программы новостей или ток-шоу, или рекламы дезодоранта, где зомби будут представлены в положительном свете, но вижу лишь одно: мы ни на шаг не приблизились к тому, чтобы в нас признали членов общества.
Пожалуй, эта возможность становится еще более призрачной. Пока мы не создали общественной проблемы, нас хотя бы терпели. Конечно, порой расчленяли, привязывали к бамперам внедорожников и возили по городу, однако по большей части живые пытались делать вид, что нас не существует. Так же, как и бездомных. Или болезней, передаваемых половым путем.
Теперь мы предупредили всех о своем присутствии, дали знать, что у нас есть своя точка зрения, и живым это не нравится. Не то чтобы они не хотят нас слушать. Скорее, злятся, что мы имеем наглость выражать свои взгляды.
«Зомби ничем не лучше животных!»
«Питбули с отстоящим пальцем!»
«Нелюди!»
В новостях канала «Фокс» ведущий открыто высказывает свое честное и непредвзятое мнение о зомби.
Затем на экране появляется мое фото. Мгновение спустя экран разделен на две части, и из телевизора начинает буравить меня глазами мой собственный психотерапевт.
Тед смотрится довольно странно. Время от времени бросая взгляды через плечо, я привык видеть его в искусственном освещении. Однако в родительском телевизоре, на пятидесятидвухдюймовом плоском экране тонированное и подкрашенное лицо Теда выглядит еще более неестественным, бутафорским и гладким. Возможно, из-за грима и освещения. Или он опять сделал пилинг гликолевой кислотой.
Тед разглагольствует о том, что значит лечить зомби с точки зрения психологии. Видимо, начитался об этом в книгах, потому что меня он никогда не лечил. Пару минут он бубнит об одном и том же, и я уже собираюсь переключить канал, когда он переходит к рассказу обо мне, о сеансах, что он проводил со мной: о том, какой от меня исходил запах, о моей походке, о том, что мне приходилось общаться при помощи маркерной доски.
И тут до меня доходит: я влип.
Он расписывает мельчайшие подробности наших занятий: говорит, что я испытывал страдания, чувствовал вину и понимал всю безвыходность своего положения. А затем говорит о том, как внезапно все изменилось, как я вдруг стал более самоуверенным, агрессивным, независимым.
А как же врачебная тайна?
Хотел бы я знать, во что это выльется. Может, позвонить Йену? Устроить пресс-конференцию? Смогу ли я разрядить обстановку, пока она окончательно не вышла из-под контроля?
Интересно, поверят ли мне, если я скажу, что все это время притворялся. Играл роль законченного зомби. Типа проводил социологический эксперимент.
Смотрю на Теда, на его самодовольную ухмылочку, идиотскую золотую серьгу в ухе, крашеные волосы. Он выкладывает всю подноготную обо мне, а я думаю…
Пожалуй, есть еще один вариант.
Тед улыбается мне своей обычной неискренней, фальшивой улыбкой. С последней нашей встречи прошло больше месяца, и он, похоже, успел отбелить зубы.
— Привет, Энди. Какой приятный сюрприз.
Сюрприз? Да.
Приятный? Не приятнее, чем камни в почках.
В клинике Теда никого. Регистраторша отправилась домой. Десять минут назад ушел последний пациент.
— Как поживали? — интересуется он.
— Был занят, — отвечаю я.
Тед смотрит на меня из-за стола, все еще улыбаясь, затем переводит взгляд на телефон, с него — на красные электронные часы на стене.
…тридцать девять… сорок… сорок один…
— Да, конечно, — наконец произносит он, — я видел вас по телевизору. Судя по всему, вы удивительным образом выздоровели.
— Всего лишь рациональное питание.
Улыбка медленно сползает с лица Теда, в уголках губ теперь заметны несколько морщинок. Похоже, подошло время вводить ботокс.
— Э, — говорит он, сглатывая. — Чем я могу быть полезен, Энди?
— Я хотел поговорить.
Он издает звук — нечто среднее между кашлем и нервным смешком.
— Не вопрос. — И тянется через стол за своей визиткой. — Завтра позвоните Ирен, она назначит…
— Я хотел поговорить сейчас.
Визитка дрожит в протянутой руке психотерапевта. Он так натужно улыбается, что я почти слышу хруст его коронок.
— Но… клиника уже закрыта… Может, вы придете…
— Мне нужно лишь несколько минут.
Тед смотрит на часы. Наверно, думает, чем дольше он будет на них смотреть, тем быстрее кончатся мои несколько минут, и я уйду.
…двадцать два… двадцать три… двадцать четыре…
Он громко сглатывает.
— Какие-то проблемы? — спрашиваю я.
Тед смотрит на меня, затем переводит взгляд на открытую дверь за моей спиной. Дверь ведет в приемную. Я не умею читать мысли, но подозреваю, что Тед мечтает выбраться из-за стола и дать деру.
— Нет, — отвечает он, поднимаясь. — Никаких проблем.
— Отлично.
Я подхожу к двери и закрываю ее.
Так и не успев до конца встать со стула, Тед замирает.
— Что вы делаете?
— Хочу сохранить врачебную тайну. Вы ведь блюдете врачебную тайну, так?
Тед не отвечает. Просто стоит на полусогнутых ногах, губы его дергаются.
По пути в клинику я увернулся от папарацци, и, насколько мне известно, никто не видел, как я вошел сюда.
Конечно, охотиться за «белым воротничком» дело рисковое, не то что ловить чудесного, сочного бездомного. Однако с улицы можно подцепить что угодно: цирроз печени, наркоманию, язвенное поражение кожи, дыхательные инфекции. По крайней мере сейчас передо мной тот, кто заботился о себе, хоть в нем и содержится немало искусственных консервантов.
К тому же меня мучает нестерпимый голод и раздирает жажда мести.
Тед смотрит, как я приближаюсь к нему, в его глазах животный страх, который может оценить только хищник. Взгляд мечется от меня к телефону, к двери, к окну. Побег не удастся, но он предпринимает попытку.
В сказках и фильмах зомби изображают медлительными и неповоротливыми охотниками.
Я вас умоляю.
Мы быстры. И настойчивы.
Не успевает Тед сделать и двух шагов, как я уже у стола, валю его на пол, мои колени пригвоздили его руки, пальцы нащупывают горло. Он пытается закричать, но я пережал ему трахею.
Диета из свежей человечины сделала меня необычайно сильным. Хоть я пока не разрывал живого на части, по-моему, скоро мне это будет вполне по плечу.
Убивая родителей, я был в пьяном угаре, и из памяти стерлось практически все, что произошло. В какой-то степени даже хорошо. Не представляю, что испытывал такое же удовольствие, как сейчас. Хотя об отце я бы не стал особо беспокоиться.
Тед вхолостую молотит руками и ногами. Хочу впиться в него зубами, почувствовать вкус его мяса — лакомство сладкое и роскошное, пища богов. Искушение настолько сильно, что я почти физически ощущаю, как непреодолимый соблазн проникает в мои кровеносные сосуды, стекает по горлу, но провалить все дело мне не хочется. По луже крови и кускам человечины на полу всенепременно опознают «нападение зомби». К тому же рубашка у меня только что из химчистки.
Мы на мгновение встречаемся глазами, и я улыбаюсь.
— Что вы чувствуете сегодня, Тед?
По-моему, Тед не оценил иронии.
Он отводит глаза, его рот беззвучно открывается и закрывается. Сопротивление становится все слабее, голову сотрясает конвульсия, и взгляд замирает на часах, отсчитывающих последние секунды его жизни.
…пятьдесят семь… пятьдесят восемь… пятьдесят девять…
Какое-то мгновение я сочувствую ему: он натерпелся страху, потерял жизнь, умер страшной смертью. Но это мгновение быстро проходит. В конце концов, в своей семье я должен быть кормильцем.
Рита обходит гостиную, предлагая гостям фаршированные человечиной шампиньоны и другие закуски, а Джерри взял на себя роль диджея и крутит поочередно «Вечеринку монстров», «Лондонских оборотней», «Триллер», «Кладбищенский блюз» Джона Ли Хукера и подборку песен группы «The Zombies».
— Если он еще раз поставит «Вечеринку монстров», клянусь, я его сожгу, — свирепеет Карл.
Собралась вся банда, кроме Бет, — ее не отпустили родители. Присутствие Йена в качестве официального живого сопровождающего не возымело действия. Родители Бет пытались защитить ее не от возможной незаконной деятельности зомби, а от пагубного влияния Сикстинской капеллы в спальне Джерри.
Очень жаль, она много потеряла. Ничего похожего на обычное барбекю, на которое мы собирались почти месяц назад. Само собой, посиделки зомби часто представляют собой фуршет с пикантными угощениями, без всякой там зелени и сластей. Сегодня не исключение: у нас широкий выбор блюд от жареных во фритюре пальцев и канапе до человечины под соусом бернез и риса с человечиной. Хотя Зак с Люком все-таки принесли мозги со взбитыми сливками, так что нам по крайней мере не придется бежать за мороженым.
Все пришли не с пустыми руками. Видимо, не я один пополнял недавно запасы продуктов. И, судя по тому, что передают в новостях, не одного меня заметили.
За последние несколько дней в округе Санта-Крус шестеро живых, включая Теда, объявлены пропавшими без вести. Все присутствующие на вечеринке, кроме меня, утверждают, что добыли человечину на улице, а значит, если пять остальных пропавших жителей — жертвы нападения зомби, то кое-кто из местной нежити стал более бесцеремонным.
В существовании зомби в мире живых есть одна проблема — несоответствие спроса предложению. Если в супермаркете или бакалейной лавке на углу, где отовариваются живые, заканчивается товар, менеджер по снабжению просто делает дополнительный заказ. Но когда начинает уменьшаться количество живых, восполнить товар немного более проблематично.
По-видимому, местные зомби стали запасаться продуктами.
Кто может их обвинить? Десятилетиями мы прозябали в тени, нас унижали, заставляли смириться с тем местом, которое отвело нам общество. А теперь за очень короткое время — моему сердцу, чтобы начать биться, потребовался больший срок, — мы оказались в центре всеобщего внимания, нас вознесли до небес, пообещали повысить социальный статус.
Однако еще более соблазнительна сила, приходящая вместе с осознанием своего могущества, истинного потенциала. У благородных идей и продвижения по социальной лестнице немного шансов против бессмертия. А у бессмертия немного шансов против пристального взгляда СМИ.
Потому мы и решили уехать.
У Риты нет возможности родить ребенка там, где все живые знают, что мы — нежить. А телеинтервью с Тедом непременно поставит под сомнение мое психическое здоровье. Хоть сейчас я и употребляю меньше человечины, чтобы отвести подозрения, придет время, и кто-нибудь, видевший интервью, сопоставит факты. А потом меня уничтожат, и всем мечтам о новой семье придет конец.
По просьбе Йена нам с Ритой сделают поддельные паспорта и билеты в Шотландию, где его родственники помогут нам начать жизнь с чистого листа, в глуши Западного нагорья (ключевое слово — «глушь»). Мы вовсе не хотим селиться там, где много СМИ, туристов или любителей фотографировать. Подумывали переехать в Монтану или Вайоминг, но поняли, что лучше навсегда ускользнуть из поля зрения влиятельной американской прессы. Разумеется, пришлось пообещать Иену не питаться членами его семьи. Не такая уж это проблема — поклонником шотландской кухни я никогда не был.
Конечно, нам нужно принять некоторые меры предосторожности, например, изменить внешность, — чтобы зажили мои раны, придется съесть много человечины. И не привлекать к себе внимание, насколько это возможно. Останется только наложить хороший грим, вставить цветные контактные линзы, надеть очки и перекрасить волосы.
Рано или поздно нас хватятся, и я подозреваю, что рано. По словам Йена, паспорта будут готовы через неделю. А потом — пакуем чемоданы, как следует очищаем родительские закрома и садимся в самолет.
Мы рассказали нашим о Ритиной беременности, о том, что скоро уедем. Нам сочувствовали, за нас радовались. И плакали. Все. Даже Карл. И хотя мы собрались сегодня, чтобы отметить Новый год, все же это в какой-то степени прощальная вечеринка. Конец не только нашего бытия, но и нашей дружбы, того, что мы вместе пережили. Очень трудно оставаться друзьями, если вас разделяют материки и океаны. А если вы живете по поддельным документам и притворяетесь живым, переписываться с оставшимися на родине друзьями-зомби все равно что пускать сигнальные ракеты.
Последние минуты года на исходе, и мы поднимаем бокалы — не только в честь праздника, но и с благодарностью друг к другу.
Мы не одиноки.
Мы обрели цель.
Мы выжили.
Наконец все тосты сказаны, последние кусочки человечины запиты шампанским, и мы отправляемся в первую в этом году «кругосветку со смертью». Лесли с Йеном задерживаются, чтобы помочь с уборкой, а Зак и Люк решают вернуться ко мне — им нужно поспать, чтобы завтра с утра пораньше заняться подготовкой моего расписания.
Надо бы повысить им жалованье.
Мемориальное кладбище Санта-Крус и бюро похоронных процессий располагается неподалеку от Оушн-стрит, у пересечения шоссе № 1 и № 17. Ни у кого из нас здесь не захоронены родственники или друзья, поэтому мы и не заходили сюда раньше. Однако это место вполне подходит для того, чтобы положить начало какому-нибудь делу. Или конец — если вам так больше нравится.
В безоблачном небе сияет луна, заливая кладбище светом. До полнолуния всего два дня. Время от времени я вижу свою тень. Оглядываюсь на Риту: она идет сзади, легкая и воздушная, лицо в черном капюшоне. То и дело в холодный январский воздух вырывается пар от ее дыхания.
— Эй, чувак, — говорит Джерри, заметив то же самое у себя и выдувая белые клубы пара. — Гляди… как будто шмалью затягиваюсь, только не торкает!
— Да что ты! — отзывается Карл. — А я так было и подумал.
Том и Наоми смеются. Они идут, взявшись за руки. Даже не заметил, как у них сложилось. Тому повезло, ему нужна женщина. Хотя Наоми, наверное, жутко, когда он короткой, волосатой рукой щупает ей грудь.
Мы всемером окружаем дуб в восточном конце кладбища и беремся за руки. Хелен объявляет минуту молчания в память обо всех погибших душах, погребенных раньше, чем они успели воскреснуть. Не могу вообразить, каково это — проснуться в гробу, в обитом бархатом ящике из красного дерева, орать и стучать, поняв, что тебя по ошибке похоронили заживо…
Если в гроб не проникнут уничтожающие тело насекомые, волосы, ногти и зубы отвалятся через несколько недель. По прошествии месяца-двух станут жидкими ткани. Вскоре после этого вскроются грудная и брюшная полости.
Полагаю, если и тогда вы все еще думаете и сами с собой разговариваете, то, вероятно, вы уже поняли: что-то не так.
Разумеется, тело в гробу не объедят жуки, личинки и другие насекомые, если только ваши родственники — законченные скупердяи — не положили вас в ящик из клееной фанеры. Постоянно представляю, каково это — быть заживо съеденным личинками.
Подкожный фуршет
У личинок сегодня,
Как чипсы хрустят…
Назову это «Хрум-хрум-хрум».
Покончив с делами у дуба, мы расходимся, чтобы в одиночестве предаться раздумьям. Однако, памятуя о случае с Томовой рукой, что произошел пару месяцев назад на кладбище Оквуд, мы стараемся держаться кучнее. Хелен с Карлом идут в одну сторону, Наоми и Том — другую. Джерри падает на хвост нам с Ритой.
Первые несколько минут Джерри изо всех сил старается молчать. Не знаю, размышляет ли он о чем-то серьезном или строит планы создания нового порнографического шедевра, но проходит немного времени, и язык у него развязывается.
Для начала он решает проехаться насчет Наоми и Тома. Минуту спустя еще разок. Потом выдает шутку. Затем анекдот, который он не успевает рассказать до конца — я прошу его замолчать.
— Да ладно, чувак. Подумаешь…
Надувшись, он отходит и в отдалении ворчит, что его шутки никто не понимает.
Не могу сдержать улыбки. И меня посещает мысль, что самые приятные из моих воспоминаний связаны с Ритой и Джерри: ночь, когда мы встретили Рея, охотились на живых, инсценировали смерть моих родителей. В предыдущей жизни у меня не было таких друзей. Похоже, та автокатастрофа, обернувшаяся гибелью, — лучшее, что когда-либо со мной случалось.
Мне не терпится скорее поделиться своим открытием с Хелен и остальными. Наверное, и они думают так же. По крайней мере я на это надеюсь.
Некоторое время мы с Ритой идем в тишине, наслаждаясь обществом друг друга, погрузившись в свои думы, разглядывая собственные тени под ногами. Не знаю, сколько времени прошло, однако в какой-то момент у меня внезапно появляется чувство, что чего-то не хватает.
Неожиданно до меня доходит, что я больше не слышу Джерри.
Остановившись, оглядываю залитый лунным светом погост. Джерри нигде не видно.
— Эй, Джерри! — зову я.
— Что случилось? — спрашивает Рита.
Рядом с двумя нашими тенями возникает еще одна. Я оборачиваюсь, ожидая увидеть Джерри. Но нет — кто-то вырывает Ритину руку из моей. В следующее мгновение меня валит на землю огромная потная туша.
— Хватай за руки! — шипит откуда-то сверху мужской голос. — За руки хватай! За руки!
— Осторожно! — слышен другой голос. — Держись подальше от его пасти!
Я не могу ни двинуться, ни глотнуть воздуха. Пытаюсь закричать, но легкие сдавлены под весом навалившегося на меня тела. Затем чувствую, как щиколотки, а за ними и запястья стягивают кабельными хомутами.
Риты не слышно.
— Все, все! — говорит кто-то. — Он готов. Пошли.
Не успеваю я впиться зубами в человеческую плоть, как туша поднимается, и я могу, наконец, дышать, хотя чтобы крикнуть, воздуха недостаточно. Из меня вырывается рык.
— Заткни ему пасть! — доносится шепот.
Пинок в спину, затем другой — по почкам. Я перекатываюсь, пытаюсь нейтрализовать удары, свернувшись клубком, и замечаю, что Рита лежит в нескольких футах от меня, без сознания. Между нами стоят двое.
— Живее! — говорит пинавший меня и отступает назад. У него короткие светлые волосы, в руках бейсбольная бита. — Кончаем и сматываемся.
— Погоди! — отвечает другой в белой вязаной шапочке и военной форме. Наклонившись над Ритой, он хватает ее за левое ухо. Несколько секунд спустя он держит что-то в руке, а из порванной Ритиной мочки течет кровь.
Я чую запах бензина.
Парень, габариты которого сопоставимы с раздутым самомнением Марты Стюарт [28], идет в нашу сторону с канистрой неэтилированного бензина в одной руке и чем-то смахивающим на фальшфейер — в другой.
Сдается мне, не такая уж это хорошая идея — устраивать кругосветки со смертью.
Двое пятятся, а амбал подходит к Рите, сует фальшфейер в карман и откручивает крышку канистры. Стараюсь подняться, позвать на помощь, сделать хоть что-нибудь, чтобы остановить его, но я связан по рукам и ногам и никак не могу перевести дыхание.
Каким-то образом мне удается встать на колени, однако не успеваю я сделать выпад и цапнуть зубами кого-нибудь, как блондинистый сопляк с размаху наносит удар битой по голове. Я падаю на землю, в глазах моментально темнеет. Когда я снова открываю глаза, второе «я» Марты Стюарт поливает Риту бензином.
Внезапно доносятся чьи-то шаги, быстрые и уверенные.
Амбал поднимает голову.
— Черт!
Мощным и точным ударом Джерри сбивает Марту с ног. Канистра летит на несколько футов в сторону, содержимое выплескивается на траву.
— Мать твою! — орет юнец с битой.
Тот, что в военной форме, вертится на месте, вглядываясь в темноту широко раскрытыми глазами.
— Ник, дергаем отсюда! — Он разворачивается и бежит прочь.
— Мать твою! — повторяет Ник.
Марта Стюарт вопит благим матом.
Джерри оседлал его и молотит по шее, однако амбал не сдается, старается отбиться. Я не уверен, но, по-моему, Джерри хохочет.
Ник не удирает. Он направляется к Джерри, держа биту перед собой. Я хочу предупредить Джерри. Ник замахивается, бита дрожит в его руке. Вот-вот последует удар, и тут Джерри оборачивается — щеки и подбородок при свете луны блестят от крови.
Ник в изумлении замирает.
— Жуть!
— Извини, чувак! — говорит Джерри, поднимаясь. На земле задыхается и стонет Марта. — У него не вышло.
Запах крови и бензина наполняет воздух.
Джерри делает шаг вперед. Ник, ошалевший от страха, хочет задать стрекача, но, споткнувшись о канистру, растягивается на пузе. Бита выпадает из его рук.
Джерри смеется. Не злобно, словно он просто резвится на кладбище со своими приятелями.
Поднявшись, Ник оглядывается в поисках биты, но другое оружие — канистра с бензином — ближе, и, схватив ее, он потрясает ею перед Джерри, отчего Джерри хохочет еще громче. Затем в смеющегося Джерри летит канистра, попадает ему в голову, а бензин выплескивается в лицо.
— Черт! — Джерри в изумлении трет глаза. — Так не честно, чувак!
Ник разворачивается и рысью дает деру в ту сторону, куда убежал его сообщник. Третьего товарища оставляют умирать.
Я перекатываюсь на бок проверить, как Рита. Она все еще без сознания, мокрые от бензина лицо и волосы поблескивают в лунном свете. Рядом с ней Марта Стюарт лежит на спине, почти не двигаясь, что-то вертит в руках. Через несколько секунд до меня доходит: он откручивает пластмассовый колпачок.
Я пытаюсь предупредить Джерри, но мне удается лишь хватать ртом воздух.
В темноте непонятно откуда доносятся голоса Наоми и Тома.
Марта открутил колпачок, уже виден запал.
Джерри не смотрит на меня. Он стоит рядом с канистрой в луже неэтилированного топлива и трет глаза.
В нескольких футах от меня Марта переворачивается на бок и дергает запал.
— Джерри… — наконец вырывается у меня.
Джерри оборачивается, отрывает руки от глаз, и в это мгновение Марта бросает фальшфейер.
— Чувак.
Секундой позже загорается Рита. По пропитанной бензином траве огонь быстро достигает канистры, которая взрывается под ногами у Джерри.
Охваченный пламенем, Джерри падает и катится по земле, пытаясь сбить огонь, крича от боли и страха. В нескольких футах от меня безропотно гибнет Рита. Чувствую запах паленых волос, жареного, отстающего от костей мяса. Я хочу позвать ее, но лишь всхлипываю.
Тщетно пытаюсь развязать руки. Не могу двигаться. Не могу взмолиться о помощи. Даже закрыть глаза не могу. Плачу и смотрю, как умирают в огне Джерри, и Рита, и мой так и не успевший родиться ребенок. Двое — безмолвно, третий — бьется в агонии. Не в силах больше выносить этого, я закрываю глаза и слушаю крики Джерри.
На заднем сиденье мини-вэна Хелен рядом со мной лежит то, что осталось от Риты. Пытаюсь нащупать ее руку, никак не могу найти ничего похожего и плачу еще сильнее. Останки Джерри, завернутые в кожаную куртку Наоми, лежат на полу позади нас.
Когда подоспели остальные, Джерри уже не кричал и не двигался, но все еще пылал. Пламя сбили курткой Наоми. Рита — она так и не пришла в сознание — дымилась, пока Карл не накрыл ее своим пальто.
Мы еще надеялись, что накормим Риту и Джерри и восстановим потери, однако от них осталось лишь мясо, сожженное до костей. Если бы и был способ их реанимировать, без ртов и шей они не смогли бы съесть ни кусочка человечины.
Мое лицо покрылось волдырями, брови и волосы спалены. В какой-то момент я подполз к горящей Рите и улегся рядом. Не помню, как это произошло. Помню только, как открыл глаза и увидел Риту менее чем в футе от себя — расплывчатую черную массу на выжженной траве.
Я по-прежнему вижу ее лицо — бледная кожа, темные глаза, прелестные губы, подкрашенные одной из ее бесчисленных помад. Кажется невероятным, что она погибла, что ее теперь невозможно даже узнать. Но когда я смотрю на эту массу костей и расплавленных тканей, меня переполняет гнев.
Двоих сбежавших мы не нашли, а когда вернулись к Марте Стюарт, тот уже скончался от полученных травм, и мы так и не выяснили, откуда они. Затем я вспомнил, что юнец в военной форме вырвал что-то у Риты из уха. Буквы на футболке Марты Стюарт подтвердили мои подозрения.
С тех пор как мы уехали с кладбища, никто не промолвил и слова. Мы едем в тишине, и никому не хочется говорить о том, что произошло, но каждый знает, что следует делать.
Для начала нам нужно спрятать в надежном месте останки Риты и Джерри. Мы бы похоронили их где-нибудь в лесу, с соответствующими почестями, однако на это нет времени. По крайней мере сегодня.
Как только мы выгрузим тела, поедем ко мне за близнецами — может, они тоже изъявят желание пойти с нами. Если нет, я возражать не буду, но, как мне видится, выбор они должны сделать сами.
А затем нам останется заехать только в одно место.
— Конфеты или жизнь!
Согласен, мы припозднились на пару месяцев, но настроение — вот что важно.
Открывший дверь молодчик из «Сигма Хи» с бутылкой пива в руках оторопело смотрит на нас, пытаясь сообразить, в чем прикол.
— Вы кто?
— Мы — друзья Ника, — говорю я, хватаю его за рубашку, прижимаю к двери и впиваюсь зубами в горло. Затем он падает на пол — тело бьется в судорогах, бутылка все еще зажата в руке. Вокруг растекается кровь.
Двое его однокашников в фойе кричат и роняют бутылки, затем припускают вверх по лестнице. Зак и Люк бросаются вслед как две борзые, а за ними и мы врываемся внутрь и запираем дверь на ключ.
Зимний семестр начнется только во вторник, сейчас почти два часа ночи, а посему мы не ожидали, что здесь полно народу. Сверху доносятся звуки попойки и музыка, так что у нас, по-видимому, забот будет предостаточно. И хорошо.
Хелен и Карл берут на себя нижний этаж, а я отправляюсь за близнецами наверх в спальни. Том с Наоми остаются у двери, чтобы никто не убежал. Разбираться некогда, и кое-кому из невинных людей придется расплатиться жизнью за то, что сделали сегодня те трое, но с нас хватит.
Наверху уже слышны удивленные возгласы и крики ужаса, сопровождаемые звуками всеобщего хаоса и истерии: значит, Зак и Люк делают свое дело.
Обязательно нужно повысить им жалованье.
В середине первого пролета я натыкаюсь на мальчишку в одних трусах, с еще не отпустившим стояком.
— Бежим! — кричит он, пытаясь проскочить мимо. — Наверху такое творится…
Тут он замечает мое покрытое волдырями лицо, стекающую по подбородку и забрызгавшую одежду кровь.
Он разворачивается, чтобы задать деру, но Зак сбивает его с ног — так лихо, что я почти завидую. Сколько же в нем злости! Я даю Заку возможность закончить и продолжаю путь на второй этаж.
Первые две комнаты пусты, зато в третьей я обнаруживаю голого парня с волосатой задницей, который пытается выбраться через окно. Одна нога уже снаружи, но вторую он не успевает убрать с подоконника: я цапаю его зубами за ляжку, прокусываю бедренную артерию и резким рывком втаскиваю обратно в комнату.
Сперва я не узнаю его, потом замечаю на полу военную форму. По какой-то неведомой причине вязаная шапка до сих пор у парня на голове.
— Нет! — вопит он. — Нет! Нет!
Он изо всех сил пытается достать хоть что-нибудь, чем можно драться, затем начинает молотить меня кулаками. Хватаю его за яйца и сдавливаю, чтобы он перестал дергаться, потом кусаю за руку и жую, рву куски мяса и выплевываю, пока не добираюсь до кости. Мама учила меня не переводить еду понапрасну, но сейчас у меня аппетита нет.
С того времени, как я прокусил его ногу и принялся за руку, он потерял уже много крови, однако все еще дышит. Пока.
Я наклоняюсь над ним и заглядываю в глаза. Его собственная кровь капает с моих губ ему в рот. Не знаю, узнает ли он меня. Не знаю, понимает ли он вообще что-нибудь. Я лишь хочу, чтобы мое лицо стало последним, что он увидит перед смертью.
— Это за Джерри, — говорю я и впиваюсь зубами ему в горло.
Я уже собираюсь уйти, когда слышу приглушенные рыдания. Открыв дверь в чулан, я вижу дрожащую голую девчонку, свернувшуюся клубком на куче грязного белья. Она смотрит на меня полными слез глазами.
Я тоже не отрываю от нее взгляд, от бледного лица и темных волос, и на мгновение мне кажется, что она — Рита. Но мгновение проходит.
— Привет, — произносит она.
Наверно, в шоке. Или видела меня в «Ежедневном шоу».
Представляю, как выгляжу сейчас, весь в крови ее парня. А может, это был секс на одну ночь? Не важно. Зря она сюда пришла.
Я стягиваю с кровати одеяло и накрываю ее, затем, прижав к губам палец, захлопываю дверь в чулан.
В коридоре стоит Люк, у его ног — еще один юнец из братства, мертвый и истекающий кровью. Зак загоняет в одну из комнат орущую брюнетку; к тому времени, как я заканчиваю проверять две оставшиеся спальни, она замолкает.
Снизу доносятся визг и крики. Кричат не только в агонии или от ужаса. Некоторые из членов братства отбиваются, подбадривают друг друга, пытаясь собрать в кулак остатки мужества. Но сильнее всего слышны хриплые возгласы Наоми — она призывает Тома «порвать эту суку в клочья» и подначивает всех и каждого словами: «Ну же, давай, покойничек! Неси сюда свою хлипкую задницу!»
А я-то беспокоился, что ей будет скучно.
Карла и Хелен не слышно; они не такие нахрапистые, как Наоми, и остается только надеяться, что им удалось запереть заднюю дверь. Сирены пока не воют, а значит, у нас еще есть время.
На площадке третьего этажа Люк уписывает миниатюрную блондинку, чувство стиля которой явно оставляло желать лучшего. Я напоминаю ему, что сейчас надо сосредоточиться на текущей задаче, а перекусить можно будет позже.
Люк бросает блондинку и несется по коридору, а я открываю первую дверь слева. В комнате на диване сидят двое. Один расслабленно откинулся на спинку, второй склонился над бульбулятором, стоящем на кофейном столике. Оба обкуренные в доску. Ника среди них нет. Взглянув на меня, оба начинают ржать, при этом изо рта у второго вырывается клуб дыма.
Я подхожу к нему, хватаю за волосы, бью лицом об стол, затем ставлю на ноги и откусываю нос, после чего вышвыриваю в окно, в темноту ночи.
Где-то в середине этого действа его товарищ прекращает смех и пытается оказать сопротивление, но быстро сдается, когда я прокусываю ему сонную артерию.
Хотя массовая расправа с членами «Сигма Хи» сама по себе приятна и увлекательна, я не получу полного удовлетворения, пока не найду того, за кем пришел.
Если вам не доводилось совершать налет на братство, чтобы жестоко и беспощадно отомстить за сожжение вашей любимой женщины, не родившегося ребенка и лучшего друга, то, наверное, вам этого не понять.
В комнате по другую сторону коридора лежит без сознания девчонка со спущенными трусиками, рядом с ней — использованный презерватив.
В самом деле, членов этого братства давно уже следовало прикончить.
В коридоре какой-то юнец, похожий на Джерри Сейн-фелда [29], трясет огнетушителем, угрожая опорожнить его на Люка. У Зака меж тем полон рот забот с высоченной рыжеволосой бестией, которая расцарапывает ему лицо ногтями.
Издали доносится знакомое завывание.
Хоть мы и договаривались бежать врассыпную, как только услышим сирены, я не намерен никуда уходить, пока не найду Ника. Остальные тоже не торопятся.
Возможно, нам трудно остановиться.
Или мы понимаем, что убегать бесполезно.
Или просто все это доставляет массу удовольствия.
Огнетушитель не срабатывает; двойник Сейнфелда швыряет его в Люка и делает ноги по коридору мимо светловолосого коротышки, выскочившего из комнаты с баллоном лизола и зажигалкой. Парень выставляет баллон вперед, нажимает распылитель и выпускает в лицо Люку огненную струю.
Люк с криком падает на пол, а коротышка с баллоном и горящей зажигалкой направляется в сторону Зака.
— Зак! — ору я.
Он успевает отклониться, а вот рыжеволосая дылда оказалась не такой проворной: ее синтетический свитер вспыхивает, она визжит, тщетно пытается стянуть его и припускает по коридору, за ней — хвост из дыма и пламени.
Сирены все ближе. И их много.
Зак осматривает лежащего на полу Люка. Не могу сказать, сильно ли он пострадал, мне некогда: я обнаружил того, за кем пришел.
Ник стоит футах в десяти от меня, скрестив перед собой баллон лизола и зажигалку «Бик». Руки дрожат, но он хотя бы не сдается. И это достойно восхищения. Большинство живых просто трусы.
— Эй, Ник! — зову я.
Он потрясен тем, что я его знаю. Впрочем, когда я подхожу ближе, он соображает откуда, и весь кураж, который вывел его в коридор, испаряется.
— Стой, где стоишь, — произносит он срывающимся голосом. — С-с-стой, где стоишь.
Проходя мимо Люка, я опускаю взгляд: лицо у него покрыто волдырями похлеще моего, бровей нет.
— Уводи его отсюда, — бросаю я Заку.
Обернувшись, Зак издает истошное рычание, которым загоняет Ника обратно в комнату, затем помогает Люку встать. Они спускаются по лестнице, а первые сирены уже на подходе.
Ник запирает дверь. Смешно!.. В считанные секунды я врываюсь внутрь и загоняю его в угол, прижав спиной к бару. Он хочет поджечь меня, однако трясущиеся пальцы никак не могут извлечь огонь, и он швыряет баллон с зажигалкой мне в лицо.
— Убирайся к черту! — кричит Ник. — Убирайся к черту, ты, урод!
Это не последние его слова, но если вас заживо пожирает зомби, вы скорее всего будете нести околесицу.
Я отъел от него достаточно — еще чуть-чуть, и он потеряет сознание. Хватаю из бара бутылку «Бакарди», выливаю содержимое на распотрошенное тело, затем беру лизол, подношу зажигалку и кручу колесико.
Внизу слышен хруст и звуки разбивающихся окон, вслед за этим доносятся властные голоса, выкрикивающие команды. На улице воют сирены, в окнах спальни видны красные проблески.
Я думаю о Рите. О моем не родившемся ребенке. О Джерри. Я думаю о планах, которые строил, о надеждах и мечтах, о любви и дружбе. Обо всем, что я пережил за последние пять месяцев.
— За Риту. — С этими словами я жму на головку баллона, и тело Ника мгновенно охватывает пламя.
По крайней мере он еще в сознании и орет.
Карл и Том сидят сбоку от меня, Хелен — напротив, рядом с Наоми. Как на танцах в старших классах: мальчики с одной стороны, девочки — с другой. Не хватает только музыки и волнующего предвкушения неумелого подросткового секса.
Мы впятером в фургоне службы отлова животных, лодыжки и запястья связаны и пристегнуты к стенам машины, рты залеплены пластырем и затянуты в кожаные намордники. Ни дать ни взять — квинтет Ганнибалов Лекторов.
В наручниках и намордниках не так уж дискомфортно: фиксаторы нейлоновые, а намордники мягкие и пахнут как салон нового автомобиля. Хуже всего было то, что снаружи нас ждали репортеры с камерами. Какой конфуз! Вот где стало неудобно.
Зато Заку и Люку удалось убежать. По крайней мере мы на это надеемся. Когда подоспел окружной полицейский спецназ, их уже не было. Выстрелов и звуков преследования тоже никто не слышал. Наверное, близнецы отсидятся в горах, пока все не утихнет. Может, их приютит Йен. Впрочем он скорее всего захочет дистанцироваться от нас. И немудрено. Он столько делал, столько усилий прикладывал, чтобы страна узнала о нашем бедственном положении, а нам потребовалось меньше часа, чтобы угробить все достигнутое в борьбе за гражданские права.
Рано или поздно нечто похожее обязано было случиться. Мы должны были отомстить. Или просто насладиться человеческим мясом. Мы едим живых. Это наш естественный рацион питания. А если в течение какого-то времени подавлять естественное начало, оно все равно потребует к себе внимания. И чем больше вы едите, тем чаще ощущаете голод.
С тех пор, как толпа полицейских, заместителей шерифа и офицеров службы защиты животных схватила нас, связала, вывела из общежития и посадила в фургон, мы много не разговаривали. И особо не сопротивлялись. Убийство и поедание живых отнимает много сил, после этого неплохо бы расслабиться на диване с хорошей книгой и чашкой мятного чая — улучшает пищеварение.
Но по большей части никто ничего не говорит, потому что и сказать-то нечего. Мы все знали, к чему приведут наши действия. Мы все знали, чем это обернется.
Некоторые преступления общество не станет терпеть, даже если их совершают знаменитости. Например, магазинные кражи в Беверли-Хиллз. Или совращение малолетних. Или бойню на новогодней вечеринке в студенческом общежитии.
За такое не сажают в чудесную клетку по соседству с Пиратом или Барсиком. В приличные тюрьмы для зомби тоже путь закрыт. Нас отдадут властям округа, в лабораторию, донорский центр, к доктору Франкенштейну или в колледж кадавров — можете выбрать любой эвфемизм, который вам по душе.
Двое из нас скорее всего пойдут на органы или краш-тесты. Головы одного или двоих пожертвуют на обучение будущих мировых светил пластической хирургии. И как минимум один проведет остатки дней на привязи где-нибудь на краю света, постепенно разлагаясь и содействуя развитию судебной медицины.
В конечном счете все сводится к одному: нас уничтожат.
— Что ж, — нарушает тишину Карл, голос его приглушен намордником, — не знаю, как остальные, а я считаю, оно того стоило.
Том согласно мычит. Хелен и Наоми кивают. Хоть на душе и не радостно, есть определенное чувство удовлетворения, исполненного долга.
Среди оставшихся четверых друзей я вспоминаю сон о том, как мы все вместе ехали в лимузине. Только сейчас мы в фургоне для отлова животных.
И нет Джерри и Риты.
А Карл не жарит барбекю.
Зато он готовил на вечеринке, так что все сходится.
Как бы я хотел, чтобы Рита и Джерри были здесь и чувствовали то же самое. Согласен, если бы Риту и Джерри не загубили, все вряд ли сложилось бы именно так… Просто их очень не хватает. Не хватает части нас. И для меня эта часть значит больше, чем для всех остальных.
Закрываю глаза и думаю о Рите.
Вспоминаю ее прикосновения, ее смех, ее неиссякаемый оптимизм.
Вспоминаю, как она брала меня за руку под дождем, как мы гуляли по Соквел-виллидж, как ели при свечах мамины ребрышки.
Вспоминаю обо всем этом и думаю о том, чего я лишился.
Я никогда не верил ни в реинкарнацию, ни в жизнь после смерти, ни в бога, но если хоть что-то в этом роде существует и даст мне шанс снова встретиться с Ритой, я готов совершить прыжок веры. Готов отказаться от предубеждений, оставить все сомнения в существовании Бога, лишь бы только еще раз увидеть Ритино лицо, взять ее за руку и пройти по улице.
Разумеется, если пересчитать всех живых, приконченных мной и поджаренных на гриле за последний месяц, Бог вряд ли включит меня в список кандидатов на исполнение прошений. Скорее, ко мне проявит интерес его оппонент. Если только не выяснится, что у меня нет души, — какой был бы облом.
Фургон останавливается. Я открываю глаза, смотрю на Хелен и Наоми, потом на Тома и Карла. Слышно, как кто-то обходит машину.
Не знаю, конец ли это пути, но сейчас нас явно будут разлучать.
Никто не говорит ни слова. Мы просто обмениваемся взглядами. В глазах Хелен и Наоми слезы. Не успеваю я осознать, что происходит, как слезы текут и по моим щекам.
Снаружи звучат приказы. Вот-вот двери откроются, и полицейский спецназ, вооруженный электрошокерами и огнеметами, отконвоирует нас до конечного пункта назначения.
Двери все никак не открываются.
Кроме команд слышно, как сзади подъезжают другие автомобили, хлопают двери, что-то с вызовом кричат другие голоса.
Поток выкриков продолжает расти, пока не прерывается стрельбой. Следует растянувшаяся на несколько мгновений тишина, плотная и тяжелая, затем откуда-то издалека доносится смех.
Вопли смешиваются с выстрелами, свистом, явно огнеметным, кто-то истошно ревет в агонии. Поспешно и без умолку звучат команды. С обеих сторон слышны торопливые шаги, судя по звуку, людей там не меньше дюжины. Глухой удар о фургон. Кто-то вскрикивает и резко замолкает. Неподалеку взволнованный голос просит прислать подкрепление. А затем — тишина.
Опять кто-то обходит фургон, и мы поворачиваем головы. Мгновение спустя открываются двери, нас ослепляет свет фар от спецназовского грузовика. Ничего не вижу, перед глазами мелькают лишь очертания нескольких фигур, которые влезают внутрь и начинают по очереди отстегивать наши наручники от стен; еще несколько фигур караулят снаружи. Я узнаю Люка, только когда он приближается ко мне, улыбаясь сквозь ожоги и волдыри на лице. Рядом с ним Зак освобождает Наоми.
Непременно нужно повысить им жалованье.
Без наручников и намордников выходим из фургона. Мы в тридцати милях севернее Санта-Крус на пустынном участке шоссе Пасифик-Коуст. С одной стороны двухполосной автострады ввысь устремляется скала. Дорогу и обрыв, с которого в Тихий океан лететь футов двести, разделяет лишь ограждение.
Позади нас с включенными двигателями и раскрытыми дверями стоят несколько машин, а впереди автомобиль шерифа округа Санта-Крус и фургон службы отлова животных освещают фарами два внедорожника, перекрывшие обе полосы.
Кроме Зака, Люка и тех, кто помогал им освободить нас из фургона, целая толпа нежити бродит по шоссе — проверяют, не воскрес ли кто, в восторге хлопают друг друга по ладоням, уплетают павших живых. В темноте то и дело слышна стрельба, изредка кто-то вскрикивает в агонии. Немало нежити, как мягко выражается Хелен, ушло безвозвратно, но большинство выдержало сегодняшнюю битву.
К сожалению, времени отпраздновать победу у нас вряд ли будет достаточно.
Вдалеке видны отблески маячков, со всех сторон по шоссе к нам несутся машины. Когда Зак и Люк организовали нападение на вооруженный конвой, ходячих мертвецов было в два раза больше, чем живых. Теперь же численное преимущество явно не на нашей стороне.
Некоторые из нежити, кто не способен принять вызов, запрыгивают на дорожное ограждение в надежде выжить при падении со скал. Среди них я вижу знакомую фигуру. Том смотрит на меня, глупо улыбается и пожимает плечами, затем, помахав мне короткой, волосатой рукой, прыгает в темноту.
Я обвожу взглядом оставшихся: Хелен, Наоми и Карла. Зака и Люка. Пару дюжин других зомби, собравшихся на дороге в первый день нового года.
Именно в это мгновение я понимаю — каждый из них смотрит на меня.
Как говорил Рей, нельзя ждать, когда кто-нибудь придет и решит твои проблемы. Рано или поздно придется действовать самому.
— Зак! Люк! — командую я. — У нас гости.
Других указаний им не требуется, они организуют подготовку к наступлению врага. Наоми и Хелен подходят обняться, затем бегут помогать близнецам.
— Энди, было здорово! — С этими словами Карл пожимает мне руку и, подняв брошенный огнемет, идет к остальным.
Ненадолго остаюсь в одиночестве у фургона службы отлова животных и вспоминаю о том, как все это начиналось.
Как я жил.
Как умер.
Как воскрес.
Смотрю на приближающуюся колонну спецмашин и понимаю: вероятно, здесь для меня все и закончится. Как и для большинства из нас. Но по крайней мере мы погибнем по собственной воле, а не по их прихоти. Погибнем в борьбе за право существовать.
Хотя, должен признать, перспектива быть сожженным или потерять голову меня не особо радует. Есть множество более приятных способов провести вечер пятницы. И все-таки лучше уж так, чем дожидаться конца в питомнике для доноров органов, центре аварийных испытаний или лаборатории по исследованию разложения организмов.
Если вас не расчленяли, не давили и не оставляли разлагаться до разжижения в куриный бульон, вы, наверное, не поймете.
Я хотел бы поблагодарить Мишель Брауэр, моего агента, за поддержку, энтузиазм и веру в меня. И за то, что ей нравятся зомби. Лору Свердлофф, моего редактора, за ее советы, прозорливость и внимание к моим жалобам. И за то, что ей нравятся зомби. Джулию Силлз и Джулиана Уолфорта — за энергию и идеи, и всех сотрудников издательств «Рэндом Хаус» и «Бродвей», кто помогал воплотить это в жизнь. А также Клиффорда Брукса, Хитер Листон и Кита Уайта — за неоценимые замечания и предложения на этапе, когда «Живые» существовали лишь в набросках, и всех членов «Клуба зомби» за помощь и дружескую поддержку.
Хоть я и позволил себе некоторые вольности в трактовке психологии человека после смерти — что было продиктовано потребностями моих зомби, — мне не удалось бы написать это без проведения определенной исследовательской работы. Я хотел бы поблагодарить доктора Тришу Макнэр за то, что позволила использовать свою статью о разложении человеческого организма и добавить реалистичности в описании внутреннего мира Энди. А также Мэри Роуч, автора книги «Занимательная жизнь человеческих останков», откуда я узнал об отторжении некротических масс, использовании трупов в краш-тестах и о том, что ни в одном из штатов США до 1965 года некрофилия не считалась преступлением.
И наконец, я хотел бы выразить благодарность моим родителям, семье и всем моим друзьям, которые в течение долгих лет дарили мне любовь и поддержку. Без всех вас этому не суждено было состояться.
© Scott Browne, 2009
© Перевод. О. Корчевская, 2011 Школа перевода В. Баканова, 2011
© Издание на русском языке AST Publishers, 2012
Джордж Ромеро — американский продюсер, режиссер, сценарист, актер. Большая часть снятых им фильмов посвящена зомби («Ночь живых мертвецов», «Рассвет мертвецов», «Земля мертвых», «Дневники мертвецов» и т. д.).
Опра Уинфри — ведущая и продюсер ток-шоу для домохозяек, имеющего очень высокие рейтинги.
Роберт Фрост (1884–1963) — американский поэт, писал о нравственном кризисе современной цивилизации, трагической утрате живого, гармонии между человеком и природой, а также о беспредельном многообразии и конкретике жизни.
Хью Хефнер — основатель и главный редактор журнала «Плейбой».
Джун Кливер — героиня сериала «Проделки Бивера», образцовая мать семейства.
Орентал Джеймс Симпсон — игрок НФЛ, актер, снявшийся более чем в десяти фильмах. Получил скандальную известность после обвинения в убийстве бывшей жены и ее друга.
Герберт Кларк Гувер (1874–1964) — 31-й президент США (1929–1933), от Республиканской партии. Его правление ознаменовалось тяжелейшим экономическим кризисом — Великой депрессией.
«Счастливые дни» (Happy Days) — американский ситком, режиссер Гарри Маршалл. Выпущен в эфир в 1974 г. В сериале идеализируется жизнь в США 1950-х — 1960-х годов.
Хейт-Эшбери (Haight-Ashbury) — район Сан-Франциско. В 1960-е годы место сосредоточения хиппи.
Роджер Эберт — знаменитый американский кинокритик и телеведущий. В 2002 году после нескольких операций — из-за рака горла — лишился способности говорить.
Джеймс Кирк — персонаж научно-фантастического сериала «Звездный путь», мультсериала, полнометражных фильмов, книг, комиксов и видеоигр. После окончания телевизионной истории о Кирке Уильям Шатнер, актер, сыгравший Кирка, написал с соавторами несколько неофициальных новелл, в которых Кирк «вернулся из мертвых».
Роза Ли Паркс (1913–2005) — американская общественная деятельница, основательница движения за права чернокожих граждан США. В 1955 году отказалась уступить место в автобусе белому человеку, за что ее арестовали и приговорили к штрафу, и тогда негритянское население, возмущенное решением властей, начало бойкотировать транспорт. Вскоре пламя неповиновения перекинулось на все штаты. В итоге Верховный суд США, столкнувшись с невиданным доселе общественным возмущением, отменил расовую дискриминацию в стране.
Персонаж фильма «Техасская резня бензопилой».
Балет Джоффри, основанный в 1956 г. Робертом Джоффри (1930–1988), ставит экспериментальные балеты, а также возобновления работ знаменитых хореографов XX века.
Популярная вечерняя программа на канале Си-би-эс, ведущий — американский комик Дэвид Леттерман.
Кларк Кент — персонаж сериала «Тайны Смолвилля», молодой человек, обнаруживший в себе способности Супермена.
Бобби Томпсон — бейсболист, игрок команды «Джайентс». В финальном матче сезона 1951 года сделал бросок, принесший неожиданную победу его команде и получивший название «удар, который слышали все».
Кэти Курик — известная американская журналистка и телеведущая.
Говард Стерн — известный американский теле- и радиоведущий, юморист, автор книг.
Мэтт Лауэр — американский журналист, самый популярный ведущий канала Эн-би-си.
АМА — Американская медицинская ассоциация.
АФТ-КПП — Американская Федерация труда — Конгресс промышленных профсоюзов.
Прозвище Луи Армстронга.
Джей Лено — американский комик, телеведущий и писатель.
Фильм Стивена Спилберга, снят в 1985 году. В центре картины — жизнь героини, чье стремление найти себя в закрытом для нее мире превращается в триумф жестокости, которую преодолела любовь.
Джесси Джексон — американский общественный деятель, правозащитник.
Шоу Джерри Спрингера — скандальное американское ток-шоу, ставшее знаменитым благодаря обсуждениям таких провокационных тем, как супружеская измена, гомосексуализм, расизм, проституция и т. д., и чрезмерному использованию участниками ненормативной лексики.
Марта Стюарт — успешная бизнесвумен, телеведущая и писательница, получившая известность и заработавшая огромное состояние благодаря советам домохозяйкам.
Джерри Сейнфелд — режиссер и исполнитель главной роли комедийного ситкома «Сейнфелд», в котором играл самого себя. Сериал стал одним из самых успешных на американском телевидении.