Table of Contents
Annotation
Каждый год отряд скаутов отправляется на необитаемый остров Фальстаф у побережья Канады, где они проводят выходные в условиях дикой природы, учатся разводить костры, ловить рыбу и ориентироваться на местности. Это традиция, в ней нет неожиданностей, и каждое поколение вспоминает эти поездки с радостью и ностальгией. Только в этот раз все будет по-другому. К стоянке скаутов выходит странный незнакомец – невероятно тощий, жутко бледный и чудовищно голодный. Они столкнутся с чем-то куда страшнее любого привидения из байки у костра. Они столкнутся с носителем подлинного кошмара, созданного в биогенетических лабораториях. И теперь скаутмастеру Тиму Риггсу и его подопечным придется бороться со стихиями, с зараженными и даже со своими собственными товарищами, и цена выживания будет невероятно высока...
Ник Каттер
"Отряд"
Моему брату Грэму
Взрослые – это всего лишь постаревшие дети.
Доктор Сьюз
Голова – для зверя. Это – дар.
Уильям Голдинг. Повелитель мух
Часть первая
Голодный человек
Интернет-издание «Паранормальные новости», 19 октября
ГОЛОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК ИЗ ОКРУГА ПРИНС!
Автор Хантингтон Малвани
Дорогие читатели, ужасные вести пришли из одного из наших самых уединенных аванпостов – крошечной рыбацкой общины Нижнего Монтегю на острове Принца Эдуарда. Этой одинокой зловещей скалы, возвышающейся над Атлантическим океаном.
Идеальное место для чертовщины, как вы считаете? К счастью для вас, у нас повсюду имеются глаза и уши. Мы всё видим и слышим.
Сэди Эдкинс, официантка из закусочной «Дипломат» в Нижнем Монтегю, обнаружила, что прошлой ночью ее пикап «Шевроле» последней модели был угнан со стоянки противоестественно худым вором. Эдкинс позвонила на нашу бесплатную телефонную линию после того, как местные ищейки жестокосердно и язвительно отвергли ее обращения, сочтя их – мы цитируем – «смехотворными» и «безумными».
– Я знаю, кто украл мой чертов пикап, – сообщила нам Эдкинс. – Доходяга Марвин[1].
Неизвестный мужчина, которому на вид было 38–44 года, с короткой стрижкой и в мешковатой одежде, зашел в «Дипломат» в 9 часов вечера. По словам Эдкинс, мужчина находился в состоянии крайнего истощения.
– Тощий! Вы не поверите, – рассказала Эдкинс нашим бесстрашным собирателям правды, – никогда в жизни не видела, чтобы человек был таким исхудавшим. И голодным.
Эдкинс поведала, что неизвестный съел пять порций «Завтрака для Изголодавшегося мужчины», каждая из которых состояла из четырех яиц, трех оладий, пяти ломтиков бекона, сосисок и тостов.
– Он съел у нас все яйца подчистую, – сказала Эдкинс. – Просто закидывал их в рот и просил добавки. Его живот, должно быть, раздулся как барабан. Он… ну, он… когда я вернулась с третьей, а может, и с четвертой порцией завтрака, то застала его за поеданием салфеток. Он вытаскивал их из салфетницы, жевал и проглатывал.
Неизвестный расплатился по счету и ушел. Вскоре после этого Эдкинс вышла на улицу и обнаружила, что ее пикап украден, – еще одно злонамеренное оскорбление!
– Я особо-то и не удивилась, – сказала официантка, – тот человек выглядел отчаявшимся во всех смыслах слова.
И после недолгого молчания она добавила еще одну ужасающую деталь:
– Я слышала, как что-то шевелилось у него внутри. То есть под кожей. Знаю, звучит глупо.
Неизвестный по-прежнему остается на свободе. Кто он такой? Откуда взялся? Осведомленные люди – а наши постоянные читатели понимают, о ком мы говорим: правительство, Секретная служба, Тамплиеры, Иллюминаты, обычные темные личности, – не готовы делиться информацией… Но мы рыщем повсюду, копаемся в секретных файлах, исследуем каждую легальную наводку, которая поступает на нашу горячую линию.
Что-то недоброе творится в сонном округе Принс. Ни один человек не может быть настолько голодным.
ЕСЛИ ВАМ ПОНРАВИЛАСЬ ЭТА СТАТЬЯ, ВЫ ТАКЖЕ МОЖЕТЕ НАСЛАДИТЬСЯ И ДРУГИМИ:
• ЧИЗБУРГЕР УБИВАЕТ КОСМИЧЕСКОГО ПРИШЕЛЬЦА!
• ВЕЛЬЗЕВУЛ ЗАХВАЧЕН ВОЕННЫМИ В ИРАКЕ!
• МАЛОЛЕТНЕЕ ИСЧАДИЕ АДА БЕСНУЕТСЯ В ТЬЮПЕЛО!
• ЧУПАКАБРА ВЫСОСАЛА КРОВЬ У МАЛЫША В ОБЩЕСТВЕННОМ ПАРКЕ!
1
ЕСТЬ ЕСТЬ ЕСТЬ ЕСТЬ
Катер подпрыгивал на волнах, гул мотора шлейфом тянулся за ним по заливу Святого Лаврентия. Месяц казался костяным рыболовным крючком в ясном октябрьском небе.
Человек на борту катера был мокрым от брызг, хлеставших по планширу. Очертания тела проступали сквозь отсыревшую одежду. Мужчину легко можно было принять за брошенное на фермерском поле пугало с вырванной падальщиками набивкой.
Он украл катер с причала Норд-Пойнта, самой дальней оконечности острова Принца Эдуарда, добравшись туда на пикапе, угнанном со стоянки у закусочной.
Господи, до чего же он голоден. Хотя так объелся в придорожном кафе, что разорвал слизистую оболочку желудка: прямо сейчас содержимое кишечника просачивалось сквозь треснувшие ткани в полость между органами. Впрочем, мужчина об этом не знал, да и в нынешнем состоянии ему было бы все равно. Так приятно было заполнять пустоту… но это как забрасывать землей бездонную яму – можешь швырять лопату за лопатой, но мало что меняется.
Пятьдесят миль назад он притормозил на обочине, заметив в канаве тушку енота. Раздавленного. Сквозь мех белел позвоночник. Потребовались огромные усилия, чтобы не дать себе перевести рычаг коробки передач в нейтральное положение, заползти в канаву и…
Он удержался. В конце концов, он все еще оставался человеком.
Муки голода прекратятся, убеждал он себя. Ведь желудок не бездонный – это же вроде научный факт? Но то, что происходило с ним сейчас, было ни на что не похоже.
В голове, словно слайд-шоу, проносились образы любимых блюд, заботливо сервированных, сияющих, аппетитных и слишком совершенных, как будто они сошли с глянцевых страниц журнала «Бон Аппетит» – вызывающая пародия на еду, чертовски сексуальная, вычурная и развратная.
Он видел вишневое варенье, вытекающее из ломтика слоеного пирога. Головокружительно округлые ягоды, похожие на налитые кровью глазные яблоки, увенчанные огромной шапкой взбитых сливок…
Вспышка.
Толстый, будто словарь, стейк на кости, которая выглядывает из жирного, зажаренного до хруста мраморного мяса, а поверх него оплывает кусочек приправленного травами масла; стейк едва ли не вздыхает, когда в него вонзается нож, мясо отделяется с покорностью хорошо смазанных дверей…
Вспышка.
Вспышка.
Вспышка.
Чего он сейчас не съел бы? Он жаждал того енота. И окажись теперь у его тушки, сорвал бы с драного меха затвердевшие лохмотья сухожилий, раздавил бы череп и сквозь осколки добрался бы до мозга, который был бы таким же вкусным, как мякоть грецкого ореха.
Почему он просто не съел эту чертову тварь?
Придут ли за ним? Скорее всего, да. Ведь он не только доказательство их неудачи – запоротый дубль в обличье человека, – но и хранитель тайны. А он еще очень и очень токсичный. По крайней мере, так они говорили.
Он не хотел никому навредить. А мысль о том, что, возможно, уже навредил, приводила его в уныние. Как там сказал Эджертон?
«Если это всплывет, Тифозная Мэри[2] покажется всем Мэри Поппинс».
Но он не был злодеем. Его просто загнали в угол, и он поступил так же, как любой человек в подобном положении, – сбежал. А теперь его преследуют. Попытаются ли его схватить и вернуть к Эджертону? Оставалось только гадать, осмелятся ли они теперь так поступить.
Возвращаться он не собирался. Он будет прятаться и оставаться в тени.
Его согнуло пополам, и он едва свалился за борт. Голодные спазмы грызли внутренности. Мужчина сморгнул едкие слезы и увидел яркую точку, танцующую на горизонте.
Остров? Огонь?
* * *
ДОКЛАД О ГЕОГРАФИЧЕСКОМ ИССЛЕДОВАНИИ
ПРИРОДНЫХ РЕСУРСОВ КАНАДЫ
Остров Фальстаф
Расположен в пятнадцати километрах от северной оконечности материка. Самая высокая точка – 452 метра над уровнем моря. 10,4 километра в окружности.
Имеет два места для высадки: одно на западном мысе, другое на северо-восточном выступе. Над северным берегом возвышается гранитный утес, уходящий примерно на 200 метров в изогнутую каменистую бухту.
Местность покрывают зимостойкие травы, кустарники, дурман, сумах оленерогий и лесная голубика. Обилие растительности поддерживает низкий уровень солей в грунтовых водах острова. Верхний слой почвы размывают сильные ветра и осадки.
Населен бурно разрастающимися колониями птиц, морских и сухопутных млекопитающих, рептилий и насекомых. Пеликаны, чайки и другие морские птицы гнездятся на северных скалах. Основные ресурсы – лосось, треска, лещ, морской окунь. Летом у берегов острова греются морские львы, привлекая стаи косаток. Присутствуют местные популяции некрупных, но выносливых енотов, скунсов, дикобразов и койотов. Здешние экземпляры не такие крупные и упитанные, как их материковые собратья.
Единственное приспособленное для зимних условий жилище принадлежит правительству, находится в его же ведении и служит убежищем в чрезвычайных ситуациях, а время от времени местом для проведения образовательных пикников.
Постоянная человеческая деятельность отсутствует.
2
ТИМ РИГГС – скаут-мастер Тим, как звали его подопечные, – пересек главную комнату хижины, направляясь на кухню, где достал из буфета кружку. Расстегнув рюкзак, он отыскал бутылку «Гленливета».
Мальчики лежали в кроватях – не спали, заметьте; им только разреши – полночи проведут без сна, рассказывая истории о привидениях. А он частенько это позволял. Никто никогда не назвал бы его кайфоломом. Кроме того, для некоторых мальчишек такая поездка была почти каникулами. И для Тима она тоже становилась отпуском.
Он налил себе бодрящего виски и вышел на крыльцо. Одеяло ночи укрывало тихий и спокойный остров Фальстаф. Прибой с грохотом обрушивался на берег в двухстах ярдах ниже по пологому склону. Звук напоминал раскаты грома, который обрушивался на землю.
На крыльце жужжали комары. Мотыльки бились бледными тельцами об одинокую лампочку. Ночная прохлада. Лунный свет пробивался сквозь переплетения обнаженных ветвей. Ни одного высокого дерева – остров представлял собой торчащую из океана голую скалу с редкими заплатками почвы. Деревья выглядели одинаково безобразными, точно дети, вскормленные на прокисшем молоке.
Тим покатал во рту виски. Как единственному врачу на северном побережье острова Принца Эдуарда, ему непозволительно было употреблять алкоголь публично. Но здесь, за много миль от работы и обязанностей, которые та налагала, выпивка казалась обычным делом. И даже обязательным.
Тим наслаждался этими ежегодными поездками. Кто-то счел бы это странным – разве с него не довольно одинокой жизни на мысе, в продуваемом всеми ветрами доме? Но уединение ощущалось совсем иначе. Два дня они с мальчишками будут предоставлены сами себе. В единственной на острове хижине и на нескольких тропах в округе. Сегодня вечером их вместе с припасами высадил катер, который должен вернуться в воскресенье утром.
Поездка едва не отменилась. Прогноз погоды обещал шторм в выходные. Синоптики сообщали, что с Северного моря надвигается один из тех нашпигованных грозовыми тучами монстров, которые изредка проносились по островной провинции, – одновременно и бури, и торнадо, они срывали с крыш черепицу и выдергивали молодые деревца. Но судя по последним синоптическим картам, шторм поворачивал на восток, к Атлантике, где и обрушит свою ярость на бескрайние и пустынные воды.
На всякий случай Тим позаботился о том, чтобы батареи морской радиостанции были полностью заряжены. Если небеса начнут предвещать недоброе, он сообщит на Большую землю, и их заберут пораньше. По правде говоря, ему не нравилось, что нельзя обойтись без коротковолнового приемника. У Тима были строгие правила в этом походе. Никаких телефонов. Никаких игровых приставок. Еще на пристани в Норд-Пойнте он заставил ребят вывернуть карманы и убедился, что они не пытаются провезти контрабандой то, что связывало бы их с Большой землей.
Но, учитывая погоду, коротковолновое радио было неизбежным злом. Как говорится в справочнике скаутов: «Всегда будь готов».
Из спальни донесся лающий смех. Кент? Эфраим? Тим не придал шуму значения. В их возрасте мальчишки были существами огромной силы, машинами, работающими на тестостероне и адреналине. Он мог бы ворваться к ним, шикнуть и цокнуть языком, напомнить о долгом дне, который ждет завтра, – но зачем? Они веселились, а энергии у отряда всегда было с избытком.
Все дело в том, что Тим так же нуждался в этой поездке, как и его подопечные. Он был холост и бездетен, а когда тебе уже сорок два года и ты живешь в маленьком городе, где почти нет шансов сходить с кем-то на свидание, то и надежды изменить положение не остается. Тим вырос в Онтарио и переехал на остров через несколько лет после окончания резидентуры, купил дом на мысе, научился ставить ловушки для омаров – видите? Я стараюсь стать одним из вас! – и усвоил здешний ритм жизни. Черт, даже в голосе появился намек на местный говор. И все же на него смотрели как на пришлого. Люди вели себя с неизменным дружелюбием и уважительно относились к его умениям, но в жилах Тима текла кровь жителей материка, на нем стояло клеймо Торонто, большого города, снобизма богатых по отношению к нищим работягам острова Принца Эдуарда. В этих краях кто ты так же важно, как и откуда ты. Как говорится, кровь не водица, и на острове держались своих.
К счастью, скаутам было все равно, что Тим «пришлый». Он был лидером, о котором можно только мечтать, – знающий и спокойный, излучающий уверенность и укрепляющий их собственную веру в себя. Он изучил местную флору и фауну, умел ставить силки и разжигать костер одной спичкой, но самое главное – относился к ним с уважением. Даже если мальчишки не дотягивали пока до его уровня, то все равно чувствовали, что Тим признает их равными, как только они пройдут необходимые отроческие ритуалы. Родители тоже доверяли Тиму: все семьи были пациентами его клиники в Норд-Пойнте.
Ребята были спаянным отрядом. Впятером они вместе прошли ранги «бобрят», «медвежат», «разведчиков», а теперь стали «искателями приключений». Тим знал мальчишек с первого Собрания Ложи, где квинтет пятилеток неуверенно произносил клятву «бобрят»: «Я обещаю любить Бога и заботиться о мире».
Но этот поход станет их лебединой песней. И Тим понимал почему. Скауты были… Ну, придурковатыми. Дети нынешнего поколения не желали одеваться в бежевую форму, повязывать галстуки и зарабатывать значки. Теперь движение переполнилось маленькими невоспитанными говнюками или раздражающими задротами, чьи пояса украшали гирлянды нашивок.
Эта же пятерка продолжала заниматься скаутингом под началом Тима просто потому, что им хотелось. Кент был одним из самых популярных мальчиков в школе. Эфраима и Макса тоже любили. Шелли был, конечно, чудиком, но никто его не обижал.
А Ньютон… Ну, Ньют был ботаником. Хорошим пареньком, невероятно умным, но, давайте смотреть правде в глаза, полнейшим ботаном.
И дело не только в лишнем весе – столь же непреодолимом социальном препятствии, что и заячья губа, прыщи или поношенная одежда. Нет, бедный Ньют, как иные бедолаги, просто родился ботаником. Окажись Тим в родильной палате, то почувствовал бы неуловимую и невидимую, но ощутимую сущность, которая, подобно феромонам, выплескивается из тела младенца. Тим представил, как акушер вручает Ньютона измученной матери и печально качает головой: «Поздравляю, мисс Торнтон, у вас здоровенький задрот. Он обязательно станет выдающимся человеком, но в обозримом будущем будет первоклассным заучкой и книжным червем до мозга костей».
Тим обнаружил, что каждый мальчишка источает свой запах – не исключительную обонятельную подпись, а мощную эманацию, пронзающую все чувства. Например, запах хулигана – кислый адреналин с той резкой нотой, которая исходит от груды позеленевших старых батареек. Или запах спортсмена – ухоженная трава, измельченный мел и вонь раздевалки, доносящаяся от стопки тренировочных матов. От Кента Дженкса волнами исходил запах спортсмена. Других ребят, таких как Макс и Эфраим, определить было труднее. От Эфраима часто шел запах живого провода, силового трансформатора, взрывающегося во время ливня.
Шелли… Между глотками скотча Тим задумался и понял, что мальчик ничем не пах. Разве что чем-то едва уловимым. Стерилизованной комнатой в давно покинутом людьми жилище.
От Ньютона, однако, просто несло ботаном. Этот терпкий аромат ни с чем не спутаешь. Смесь запахов душных подвалов, сырых углов библиотеки, домиков на дереве, построенных для уединения, пыли, тлеющей внутри компьютеров, лакричного привкуса ингаляторов от астмы и чуть одуряющего запаха клея для моделей. Невыразимый букет замкнутости и бесконечного терпения. Со временем тело мальчика тоже менялось – он ссутулился, чтобы стать еще незаметнее. Так беззащитные животные изменяют внешность, стараясь спрятаться от хищников, а глаза их приобретают затравленное выражение.
Ньютон ничего не мог с собой поделать. Это было частью его ДНК, неотделимой от прочих достоинств мальчишки. Тим мрачно отмечал про себя, что достоинств было множество, но в таком возрасте они оставались совершенно бесполезными. Ньютон всегда был добр и вежлив, читал книги и явно старался самосовершенствоваться. И все это вместе было равносильно реву противовоздушной обороны в тихом пригороде: «ТРЕВОГА – БОТАН! ТРЕВОГА – БОТАН!» Тиму хотелось защитить Ньютона, и его огорчало собственное бессилие… Но, заступаясь за ребенка, взрослый лишь дает повод для новых издевательств.
Тим спустился с крыльца, чтобы выключить генератор, и на него набросились комары. Скаут-мастер чувствовал, как они слетались к затылку, словно пьяницы к стойке бара. Прихлопывая насекомых, Тим обошел хижину, для равновесия касаясь пальцами бревенчатой стены – все-таки он слишком быстро проглотил виски…
Комары занимали каждый дюйм обнаженной кожи, погружали в нее хоботки и впрыскивали зудящий яд. Тим наткнулся на генератор, ободрав голень о металлический корпус, и принялся нащупывать выключатель, одновременно отмахиваясь от вертевшихся кругом кровососов. Те, казалось, превратились в непроницаемую пелену, когда он наконец отыскал и повернул тумблер.
Свет на крыльце погас. В наступившей темноте комары как будто принялись множиться в геометрической прогрессии. Тим ощущал их повсюду: бескровные лапки танцевали на его плоти, уши наполняло сводящее с ума жужжание прозрачных крыльев. Тим начал с остервенением хлопать себя по бокам, едва сдерживая рвущийся из горла крик. Со всех сторон пульсировал гудящий, жалящий, ядовитый саван. Забирался в уши, щекотал в носу, разъедал уголки глаз.
– Кровожадные ублюдки…
Вслепую ухватившись за створку двери, Тим распахнул ее и ввалился на застекленную террасу. Он хлопал себя по спине, будто работник ранчо, отряхивающий пыль после падения с лошади, и наслаждался податливой хрупкостью тел насекомых.
Тим прерывисто выдохнул и безрадостно рассмеялся. Руки его были липкими от раздавленных комаров. Скаут-мастер подумал о Гулливере, связанном тысячами лилипутов. Прежде эта сцена не вызывала в нем страха, но на самом деле перспектива оказаться окруженным тысячами и миллионами врагов была довольно пугающей.
В наступившей тишине Тим услышал ровный гул, разносившийся над водой. Звук подвесного мотора. На Большой земле случилось ЧП? Нет, с ним бы связались по радио.
Тим вошел в хижину и проверил приемник. Тот басовито зашипел, а значит, связь работала. Рев мотора снаружи усиливался.
Скаут-мастер зажег керосиновую лампу и сел на террасе. Он скреб побелевшие волдыри от укусов на шее, запястьях и кистях. По коже побежали мурашки, а желудок болезненно сжался. Тим рассмеялся – растерянным, похожим на гусиный клекот звуком! – и провел ладонями по бугристой, точно апельсиновая корка, коже. Приятный привкус виски во рту сделался кислым, а мочевой пузырь напрягся.
«Факт, который нельзя отрицать: злая выходка других становится нашим собственным злодеянием, потому что она воспламеняет зло в наших сердцах».
Карл Юнг. Выпускной курс по психологии. Юнг, как позже придет к выводу Тим, был хвастуном и чудаком, а его теории не имели большой ценности для врача из маленького городка, чья повседневная работа состояла из прививок от гриппа и вырезания вросших ногтей на ногах обветренных рыбаков. Поэтому Тим забыл и название книги Юнга, и имя своего преподавателя, но цитата вспомнилась целиком, будто слова просто выскочили из темного закутка памяти.
«Злая выходка других становится нашим собственным злодеянием…»
В чахлых деревцах мрачно гудел ветер, от кромки прибоя доносились другие, менее объяснимые звуки, а Тим Риггс стоял на застекленной террасе, без всякой причины испытывая смутное беспокойство и ожидая появления неведомого зла.
3
ЕСТЬ ЕСТЬ…
Темно. Так темно.
Пусто.
Раньше здесь был свет. Он следил за ним. Как мотылек за пламенем. Теперь все исчезло. Осталась только безумная, царапающая глаза темнота… И голод.
Мужчина тащился по каменистому берегу, оступаясь на обкатанной водой гальке. Камни были скользкими от холодных, похожих на сопли водорослей. Мужчина зачерпнул темно-зеленые волокна и всосал их губами, будто ребенок, хлебающий яичную лапшу.
Там! Несется вперед, панцирь блестит в лунном свете. Песчаный краб. Человеческая рука схватила его – в плоть впился океанский холод – и сунула в рот. На языке задергались маленькие ворсистые лапки. Зубы сжались. В горло брызнула соленая слизь. В предсмертном спазме клешня отхватила кусочек языка, и к соли примешался отчетливый привкус крови. Мужчина судорожно проглотил подергивающиеся остатки краба, раздирая колючим панцирем мягкие ткани горла, которое теперь казалось таким тонким – не более чем мясистая дренажная трубка. Кожа пищевода натянулась, словно креповая бумага.
Показалась тропинка, протоптанная в высокой, по пояс, траве. На травинке сидел черный паук. Мужчина зажал его между пальцами и, прежде чем тот успел вырваться, съел. Недурно, недурно. Сочно.
Человек прищурился. На склоне холма стояла огромная темная коробка, выделявшаяся на фоне бесформенной ночи. Слишком четкие пропорции, чтобы не быть рукотворными.
Изнутри коробки исходил слабый свет.
4
– ПАРНИ, вы когда-нибудь слышали о гуркхах?
Лицо Эфраима Эллиота маячило в свете фонарика, будто голова циркового оракула, лишенная тела. Остальные мальчишки лежали, опираясь на локти, и внимательно слушали.
– Это элитные солдаты, ясно? Из Непала. Мелкие. Пяти футов ростом. Практически жевуны[3]. Сумасшедшие придурки. Их с рождения только одному учат – убивать. Гуркхи – снайперы. Могут сбить пыльцу с задницы шмеля на расстоянии ста ярдов. А еще они мастерски владеют кукри – длинными изогнутыми ножами, которые очень остро затачивают. Могут ими человеческий волос рассечь… на три части.
– Серьезно, Иф? – переспросил взъерошенный Ньютон Торнтон.
– Еще бы, – рассудительно произнес Эфраим. – Вряд ли кто-нибудь из вас знает, что тут у побережья затонул самолет с гуркхскими солдатами. Они возвращались домой после очень трудной миссии – окопная война, головы, насаженные на колья, и все такое. Эти парни почти помешались от крови, ясно? Правительство Непала, наверное, заперло бы их в какой-нибудь психушке, чтобы они никого не поубивали и не покалечили… Но домой они так и не добрались. Самолет упал прямо тут, над океаном.
Шелли Лонгпре слушал внимательно. Взгляд обычно мутных глаз – глаза Шелли чаще напоминали кусочки грязного льда – теперь стал твердым и заблестел от любопытства.
– Они даже могут быть здесь, – добавил Эфраим, – на этом острове. Он уединенный, тихий. На Фальстаф почти никто не заявляется, кроме какого-нибудь чудно́го рыбака или… Ну, в общем… Нас. Скаутов пятьдесят второго отряда.
Макс Кирквуд поднял три пальца правой руки и торжественно произнес:
– Я обещаю делать все, что в моих силах, исполнять свой долг перед Богом, королевой и подчиняться законам скаутов отряда Орлят.
– Их тел так и не нашли, – сказал Эфраим, улыбаясь Максу. – Будь они все еще живы, то уже совсем бы свихнулись. Но даже если бы они были здесь и наблюдали за островом, существует способ от них спастись. Гуркхи нападают ночью, понятно? Всегда. Они бесшумно как смерть пробираются в хижины. Подкрадываются к кровати и ощупывают шнурки ботинок. Если те зашнурованы крест-накрест… – Эфраим резким движением провел большим пальцем по горлу. – Но если их зашнуровать по прямой, как это делают гуркхи, то вас оставят в живых. – Он зевнул. – Ну, спокойной ночи, парни.
Его фонарик погас. Вскоре на пол с глухим стуком рухнуло чье-то тело. Вспыхнувший снова фонарик осветил Ньютона, который сгрудился над своими ботинками.
– Так и знал, что ты сломаешься, Ньют!
Ньютон неловко сел и потер колени. В свете фонарика его бледная кожа казалась розовой, как у поросенка.
– Господи, ладно… – Ньютон, склонив голову, потер глаза. – Как тебе не стыдно, Иф, рассказывать такие жуткие вещи…
– Ньют, ты – ссыкун! – крикнул Кент Дженкс.
Шелли же просто наблюдал за происходящим, большие желтые глаза на молочно-белом лице придавали ему сходство с совой. Он не улыбнулся и не рассмеялся вместе с другими – его пустое лицо особо ничего не выражало.
– Эй, ребята! Хватит уже, – произнес скаут-мастер Тим, входя в комнату. – Шутки шутками, но, если кто-нибудь свалится с кровати, станет не до веселья. Прервемся на ночь, что скажете?
Ньютон поднялся, все еще протирая глаза, и с трудом забрался на верхнюю койку. Но сначала проверил, точно ли зашнуровал ботинки по прямой.
– Давайте-ка спать, – сказал скаут-мастер Тим. Ньютону показалось, что на лице командира промелькнуло напряжение, отразившись в глазах неясной паникой. – Завтра большой день.
Дверь захлопнулась. Ветер проносился над морем и завывал вокруг хижины. Бревенчатые стены меланхолично стонали, словно корпус старинного испанского галеона, о который бьются океанские волны. Мальчишки, тяжело дыша, лежали на своих койках.
– Гуркхи доберутся до тебя, Ньют, – прошептал Эфраим.
5
ТИМ УСЛЫШАЛ человека еще до его появления. Услышал измученную шаркающую походку, похожую на поступь озадаченного медведя, который пробудился от зимней спячки.
По природе Тим был спокоен и невозмутим. Полезная черта для врача, если за один день перепрыгиваешь от утешения мальчишки со случаем обычной кори к введению трахеального стента в горло девочки, впавшей в анафилактический шок после укуса пчелы. Тим почти год провел в Афганистане с «Врачами без границ», а будь он по натуре трусом, ни за что не продержался бы так долго. Он привык склоняться к наиболее вероятным объяснениям, а от них хладнокровно прикидывать возможные последствия.
Факт первый: прибыла лодка. Возможно, с кем-то из родителей мальчиков – неужели Ньютон забыл свой ингалятор от астмы? Скорее всего, нет, поскольку Ньют редко что-нибудь забывал. Возможно, затонуло судно – к примеру, перевернулся траулер, ловивший минтая в западных водах, – и в лодке были потрепанные выжившие.
Тим мысленно переключился на профессиональный лад: если он верно предположил, то людям понадобится медик. Если потребуется, он окажет первую помощь прямо здесь и вызовет по радио вертолет медицинской службы.
Или это пьяница с Большой земли заблудился во время ночной рыбалки. В отличие от выпивох в родном городе Тима, которые шли к девочкам, едва закрывались бары, здешние искатели приключений отправлялись к воде. Мчали по океану на открытых моторных лодках и ревели, точно быки, подпрыгивая на волнах. Или глушили мотор, забрасывали леску и неторопливо удили рыбу. Именно так несколько лет назад на своей лодке насмерть замерз пьянчуга по имени Лестер Хэммс. Джефф Дженкс, начальник полиции Норд-Пойнта, обнаружил Лестера в семи милях от мыса: кожа у того покрылась инеем, будто кусок стейка в морозилке, задница примерзла к сиденью, а из ноздрей парой бивней торчали замерзшие сопли. Лодка Лестера дрейфовала по течению, еще немного – и ее вынесло бы на отмель. Тим представил, как окоченевший труп бьется о берег Гренландии, словно жуткий обломок коряги, и его с любопытством обнюхивает белый медведь.
Кто бы ни собирался появиться, Тим был уверен, что он или она не представляют особой угрозы… Уверен на девяносто девять процентов.
Факт второй: он с ребятами на изолированном острове в часе езды от Большой земли. Без оружия, не считая ножей – с лезвиями не длиннее трех с половиной дюймов, как указано в справочнике скаутов, – и ракетницы. Уже ночь. Они здесь одни.
Тим ботинком распахнул дверь, которая вела на крыльцо. Та издала тонкий визг, словно ржавый гвоздь выдергивали из мокрой доски.
Скаут-мастер обошел хижину, чувствуя, как в венах на шее барабанит пульс. Комары плескались в бисеринках его пота. Стоило взять лампу, но животный инстинкт твердил: «Никакого света. Оставайся невидимым».
Вытащив складной нож, Тим прижал его к бедру. «Это нелепо, ты ведешь себя как идиот, как полнейший параноик», – отозвался разум, а первобытная сторона лишь бессмысленно гудела, точно улей африканских пчел.
Ветер завывал над землей, его рокот нарастал, проносясь над скалами и тонкими деревцами. Гулкий бормочущий звук напоминал детский шепот, поднимающийся со дна колодца. Резкие порывы хлестали Тима по ногам, ледяной холод пронизывал до костей. Что-то почувствовав, скаут-мастер прищурился и вгляделся в строй деревьев: там сгущались тени, обретая плотность и очертания.
Из спутанной листвы появилась фигура. Тим резко вдохнул. В свете необычайно яркой луны он разглядел существо, сотканное из самых черных кошмаров его детства, – гниющее чудовище, выбравшееся из моря.
Это был самый настоящий скелет, скрепленный веревками размокших мышц, плоть его спадала с костей серыми кружевными лохмотьями. Существо неуклюже двинулось вперед, глухо бормоча что-то себе под нос. Ужас пригвоздил Тима к месту.
Кошмарная тварь вышла на залитую лунным светом траву и оказалась всего лишь человеком. Но настолько исхудавшим, что жизнь в нем держалась лишь чудом.
Руководствуясь инстинктивным желанием помочь, Тим, не раздумывая, вышел из своего укрытия:
– С вами все в порядке?
Мужчина обратил на него ярко горящие глаза. Его взгляд был полон необъяснимого ужаса и отчаянной тоски. Пристальный и пронзающий, точно луч лазера, он нешуточно пугал Тима – незнакомец явно чего-то хотел. Нуждался в чем-то.
Мужчина приблизился, теребя пуговицы на рубашке, и провел дрожащей рукой по сальным волосам. Тим внезапно понял, что человек безотчетно старается придать себе приличный вид.
– У вас есть что-нибудь… поесть?
– Возможно, – ответил Тим. – Вы один?
Мужчина кивнул. Дрожащая струйка слюны скатилась по его губе, повисла и оборвалась. Кожа обтягивала череп, словно тонкая гофрированная бумага. Капилляры расползались по носу, щекам и шее, точно реки на топографической карте. Торчавшие из футболки руки казались собранными из деталей деревянного конструктора. Кожа полиэтиленовой пленкой оборачивала лучевую и локтевую кости, из-за чего локти выглядели завязанными на веревке узлами.
– А вы один? – спросил мужчина.
Безопаснее было с ним согласиться.
– Да, я провожу геологические исследования.
Мужчина поднял горсть комковатой земли и сунул ее в рот. Тим посчитал этот жест непроизвольным. Таким же рефлексом, как моргание.
– Ух! Эй, не стоит… есть это, – произнес Тим, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. – У меня найдется еда.
Мужчина улыбнулся. Оскал смерти. Его губы были тонкими, бескровными. Десны сильно опустились, отчего зубы стали похожи на пожелтевшие клыки, стучавшие во рту, а между ними застряла темная земля.
– Еда, да. Так мило. Спасибо.
За годы врачебной практики Тим повидал немало отвратительных проявлений человеческого тела. Он опорожнял калоприемники. Видел пульсирующие опухоли, извлеченные из желудков. Но с таким необычным заболеванием никогда не сталкивался. От этого по телу Тима пробежала волна чистого ужаса.
«Отвратительный, – кричал его разум, – этот тип отвратительный…»
Вонь от незнакомца ударила Тиму в нос. Сильный фруктовый запах с примесью аммиака. Кетоз. Тело мужчины расщепляло жирные кислоты в безнадежной попытке сохранить работу жизненно важных органов. При сжигании кетоны издавали тошнотворно-сладкий запах – отчаянную вонь пожиравшего себя тела. Смрад, исходивший изо рта мужчины, наводил на мысли о корзине гниющих на солнце персиков.
Тим старался не вдыхать, опасаясь, что его вырвет. Мужчина, теряя равновесие, покачнулся, скаут-мастер безотчетно обхватил его за талию и помог устоять на ногах.
Когда его рука скользнула по рубашке незнакомца, Тим почувствовал внутри движение. Под кожей что-то шевельнулось.
«Ерунда, – сказал он себе, – это просто газы. Может быть, даже часть грыжи кишечника. Одному Богу известно, что с ним творится».
Но, несмотря на все протесты разума, он не мог избавиться от ощущения, которое осталось на кончиках пальцев, – затаенное движение под кожей, как будто что-то отреагировало на его прикосновение, а затем снова успокоилось.
Словно мотылек к огню, мужчина устремился к освещенной фонарем хижине. Залитые лунным сиянием глаза казались парой перегоревших фитилей, вставленных в лишенную плоти маску. Тим инстинктивно выставил вперед руку. Ему не хотелось, чтобы этот человек находился в хижине вместе с мальчиками. Ни сейчас, а может быть, и никогда.
– Подождите-ка секунду, придержите лошадей, – сказал он, обращаясь к мужчине, точно к ребенку с гиперактивностью. – Вы заблудились? Вы хотя бы знаете, где находитесь? Я раньше вас тут не видел.
Незнакомец, всем телом навалившись на ладонь Тима, слегка покачивался. Давление усиливалось, ослабевало, снова усиливалось. У Тима возникло ощущение, что мужчина знал, какое отвращение вызывает у собеседника такой пульсирующий контакт с его кожей, покрытой маслянистым, точно осадок в старом двигателе, потом. Тим рассмеялся, будто все это было шуткой, каким-то странным недоразумением, но в его смехе раздавался ломкий дребезжащий отзвук, который напоминал безумное кудахтанье.
– Я заблудился, – ответил незнакомец, – Потерялся и… нездоров. Всего на одну ночь. Утром я уйду. Пожалуйста, накормите меня.
– У вас есть семья? – Тим не мог объяснить, почему вопрос «Неужели подобного человека мог хоть кто-то потерять?» казался ему таким важным. – Вас кто-нибудь ищет?
Мужчина лишь повторил:
– Всего на одну ночь. Еды. Пожалуйста.
Тим размышлял. Он мог бы принести еду и дать незнакомцу насытиться в лесу. (Собственный выбор слов озадачивал, но выглядел верным: этот человек хотел не есть, а насытиться.) Тим мог бы даже закрыть мальчиков в спальне, исключив всяческие контакты. Оставить этого человека снаружи значило пойти против почти всех принципов клятвы Гиппократа, но определение приоритетов – один из аспектов хорошего врачевания. Всех не спасешь. Печальный факт жизни. Так что спасают или самых юных, или тех, у кого больше шансов выжить.
– Пожалуйста.
Мужчина изобразил самую жалкую улыбку. Мог ли Тим оставить его, одинокого и голодного, на улице? Сможет ли жить с таким пятном на совести?
Нет. Он со всем разберется. Примет все возможные меры предосторожности, но справится. Зловещая отрешенная улыбка не сходила с лица мужчины. Возможно, у него какое-то неизвестное Тиму заболевание – расстройство, ведущее к истощению? Или просто вышел из-под контроля какой-то банальный недуг?
– Вы сделаете так, как я скажу, – сказал он мужчине своим обычным голосом.
– Угу, – ответил тот.
– Если не сделаете, то я не пущу вас.
Тело незнакомца ударилось о ладонь Тима – твердая кость под тончайшим слоем плоти. Словно полиэтиленовый тент накинули на груду разбитых кирпичей.
– Тогда пойдемте.
6
ТИМ ВЕЛЕЛ МУЖЧИНЕ лечь на изъеденный молью диван и принес с крыльца лампу.
При свете незнакомец выглядел еще хуже. Его кожа обесцветилась. Перед мысленным взором Тима возникла странная картина: фруктовый лед на дне стакана – весь сироп высосан, остались только бесцветные кристаллики.
Брюки крепко стягивал на талии оранжевый удлинитель. Сколько же этот тип весил раньше? Тим вывернул воротник его футболки. «XL», – гласила бирка. Господи. Казалось, одежду набросили на соломенное чучело, лишь отдаленно напоминавшее человеческое существо.
Подол рубашки задрался. Кожа на животе лежала складками, напоминая Тиму о шарпеях. Люди, которые перенесли урезание желудка с последующей резкой потерей веса, выглядели примерно так же. Они часто прибегали к подтяжке: пластический хирург отрезал от живота кусок кожи размером с кухонное полотенце и сшивал концы вместе.
Из спальни послышался тихий шепот. Наверное, ребята проснулись. Тиму нужно было разобраться в ситуации; ему не хотелось, чтобы пятеро сонных мальчишек, протирая глаза, пялились на мешок с костями, лежавший на диване.
– Парни, слушайте внимательно, – произнес он, открыв и быстро закрыв за собой дверь. – Кое-что произошло. Ничего особенного. – «Верно ведь?» – Но вам лучше остаться в своих постелях.
– Что случилось, Тим?
Это спросил Кент, который в последнее время стал называть его Тим. Ронял авторитет скаут-мастера. Мальчишка сидел на краю кровати, сцепив руки и расправив плечи, точно борец, ожидающий вызова на ковер. Кент – даже в имени есть нечто напористое и агрессивное. Прозвище для альфа-самца, в одном ряду с Таннером, Четом и Броуди – именами, которыми родители одаривают сыновей, видя в них будущих адвокатов или тренеров по лакроссу. Ни один родитель, лелеющий надежду получить чуткого, артистичного ребенка, не назовет его Кентом.
– Там парень, – ответил Тим. – Не из местных, я никогда его не видел. Заявился из ниоткуда.
– У него есть палатка? – спросил Ньют, упираясь толстым подбородком в матрас. – Он турист или типа… искатель приключений?
– Насколько я могу судить, нет. – Тим опустился на колени посередине круга мальчишек. – Кажется, он болен.
– В смысле – болен? – прошептал Эфраим.
Тим задумчиво втянул воздух:
– У него что-то вроде лихорадки. Он очень худой. И просит еды.
– Может быть, он – гуркх, – прошипел сквозь зубы Шелли.
– Он не гуркх, – ответил Тим и стиснул зубы, чтобы сдержать нарастающую тошноту: вонь от незнакомца просачивалась под дверь, наполняя комнату запахом гнилых персиков. – Он… У него может быть что угодно, ясно? Может, он был в другой стране, в другой части света, подхватил там вирус и привез с собой.
– Надо связаться с Большой землей, Тим, – сказал Кент.
Скаут-мастер скрипнул зубами.
– Да, Кент. Я думал об этом, и, да, так и поступлю. Но до тех пор мне нужно, чтобы вы, ребята, остались здесь. Это понятно?
– Тебе не нужна помощь?
– Нет, Кент, не нужна, – продолжал Тим. – Я ведь врач, так? Сейчас для этого парня я – лучший вариант. Но мы пока не знаем, с чем имеем дело, так что тут для вас самое безопасное место.
Тим открыл дверь. Слабый свет фонаря упал на напряженные, встревоженные лица мальчишек – всех, кроме Шелли, который безучастно смотрел на затянутый паутиной потолок. Скаут-мастер закрыл дверь, на мгновение задумался, а затем взял стул и подсунул его под ручку.
Тим пересек гостиную, подошел к радиоприемнику и переключил частоты, настраиваясь на волну экстренной связи. Здесь у него был только медицинский набор, лишь немного превосходивший стандартную аптечку для выживания в дикой местности. Кое-что он добавил из личных запасов. Но если сообщить об этом по радио, то медицинский вертолет могут выслать из самого Шарлоттауна и…
– Р-р-р-р-р-ры-ы-ы-ы-а-а-а!
Мужчина поднялся с дивана и, покачиваясь, будто моряк на гонимой штормом лодке, бросился к Тиму. Одним быстрым движением незнакомец схватил со стола приемник, поднял его над головой и швырнул об пол. Радио разлетелось на куски под визг обратной связи. Из лопнувшего корпуса брызнули искры, над сгоревшей проводкой поднялись клубы вонючего дыма.
Мужчина с безумной силой топтал останки радио. Тим протянул руки, чтобы остановить его, и опрокинул фонарь. Свет погас.
В темноте скаут-мастер схватился с незнакомцем. Все равно что драться с мешком змей или стальными тросами, покрытыми холодным, маслянистым и мерзким зернистым жиром.
– Черт подери! Успокойся!
Мужчина зарычал. Свирепо звенящий серебром звук разрезал темноту точно лезвие циркулярной пилы. Незнакомец захаркался, и что-то влажное и теплое брызнуло Тиму в лицо. Тот пронзительно взвизгнул – ничего не смог с собой поделать – и принялся яростно вытирать щеку.
Тело мужчины внезапно обмякло. Тим боролся с желанием отшвырнуть его, как хочется отшвырнуть обмазанный жиром манекен.
«Отвратительно! ОТВРАТИТЕЛЬНО!» – гремело в голове.
Скрипнула ручка, затем последовала череда резких ударов, и дверь задрожала, ударяясь о стул. Тим представил, как Кент бьет в нее плечом, пытаясь разнести в щепки.
– Тим! Тим, открой дверь!
Тим подвел мужчину к дивану, неуклюже ориентируясь в темноте. Ощупью нашел лампу и снова зажег. Принес аптечку. Разорвал пачку стерильных салфеток и яростно протер все места, до которых дотрагивался незнакомец, особенно лицо. На коже осталось что-то, вылетевшее у него изо рта, – Тим чувствовал постепенно исчезающее покалывание, кожа покраснела, будто от пощечины.
– Тим! – взревел Кент. – Немедленно открой дверь!
– Оставайтесь внутри! – закричал в ответ Тим. Вернее, завопил как кипящий чайник. – Еще раз попытаешься открыть дверь, Кент Дженкс, и, будь уверен, я позабочусь, чтобы твой отец об этом узнал.
Сердитые шаги Кента затихли. Затем заскрипели пружины кровати – мальчишка вернулся под одеяло.
Тим ввел незнакомцу сто миллиграммов доксиламина. Вены обнаружились легко – на сгибах локтей змеились синие трубки размером с железнодорожные развязки. После инъекции дыхание мужчины успокоилось.
Из уголка его рта сочилась зеленоватая жидкость. Так он плевался илом? Он что, ел его?
«Водоросли. Ладно, это всего лишь водоросли. Водоросли не заразны. Водоросли, они просто… мерзкие».
Тим опустил руку на живот мужчины и снова почувствовал это. Едва заметное движение, будто гадюка устраивалась поудобнее под теплым одеялом.
«Просто перистальтика. У него сильная закупорка кишечника; ты нащупал всего лишь затянувшийся запор, этот тип старается вытолкнуть то, что у него внутри. Чем бы оно ни было».
У Тима сжались тестикулы. Он замер, живот свело от внезапного и необъяснимого страха. Кто этот человек? Господи, что с ним происходит? С чего, черт возьми, в голову пришло, что пустить его сюда – правильно и уместно? Частные клиники могут отказать в лечении, если посчитают состояние человека опасным для окружающих, – так что, во имя всего святого, натворил Тим, превратив хижину на уединенном острове в травмпункт?
Он потянулся к футболке мужчины, ведомый ужасным порывом задрать ее. Но даже его обычно нездоровое любопытство сейчас не желало связываться с незнакомцем. Тим не хотел ничего видеть. Только не ночью, не в темноте и одиночестве.
Но ведь он же не один. Тим повернул лампу к двери в спальню, стул по-прежнему был на месте.
– Всё в порядке, – отодвинув его и тихо войдя к мальчикам, произнес Тим, – Пожалуйста, ложитесь спать.
– Кто он? – Голос Кента утратил свою громоподобность, вопрос задавал испуганный ребенок, оказавшийся слишком далеко от дома.
– Как я уже сказал, незнакомец. Тот, кто нуждается в помощи, и поэтому я ему помогаю. Не знаю, откуда он. Он даже не смог назвать своего имени. Он едва способен говорить. А сейчас спит.
Тим видел, что его ответ лишь еще больше встревожил ребят, но не мог им дать более ясного объяснения. Все это напоминало медицинский сериал, в котором в отделение скорой помощи прибывают пациенты с таинственными недугами – белобрысый мальчик с кровавыми слезами; королева выпускного с раздутой, как пляжный мяч, головой, – и только сидящий на таблетках гениальный врач способен распознать по глазной жидкости разрыв волосяного покрова или обнаружить глубоко в слоях таламуса близнеца-паразита. Но дело в том, что Тим был всего-навсего деревенским костоправом, ничем не примечательным и без особых амбиций. И до сих пор это не становилось проблемой.
– И чем он болен? – спросил Макс.
Тиму трудно было встречаться глазами с их вопросительными взглядами, ведь он и на самом деле ни малейшего понятия не имел. Но как взрослый и авторитет – моральный и прочий, – обязан был что-нибудь сказать. Хотя бы для того, чтобы развеять их страх, даже если его собственный только нарастал.
– Он смирный, ребята. Я видал и похуже. – Его самого потрясло то, как легко слетела с языка ложь. – Мы отвезем его в больницу, и пусть там разбираются.
– А радио?
– Не смогу прямо сейчас выяснить, – ответил Тим Эфраиму. – Оно сломано.
– Как так вышло? – спросил Кент. – Это же наш единственный…
– Он добрался сюда на лодке, ясно? Если потребуется вернуться на Большую землю, вернемся. А теперь. Отправляйтесь. В кровати.
Тим развернулся и закрыл за собой дверь. Справа от него с трудом дышал незнакомец. Лицо его излучало неземной свет, словно по жилам тек фосфор. От этого человека исходило слабое мерцание, как от ядовитых грибов, которые росли в сырых пещерах острова.
Перед глазами Тима возник образ, выдернутый из самых глубин памяти. Лицо мужчины с парковки. Тиму тогда было пять лет. Мать взяла его за покупками. Подземная парковка была почти пуста. Они прошли мимо огромной цементной колонны, одной из несущих опор, что удерживали супермаркет от обрушения, которое погребло бы их под стеллажами с замороженным кукурузным супом и хлопьями для завтраков. К колонне что-то прислонялось. Возможно, куча размокших пакетов с мусором. Эта груда зашевелилась, и наружу высунулось лицо. Теперь Тим убедил себя, что тот человек, наверное, стал жертвой банальной нищеты, пьянства, наркотиков и болезней… Но ребенком он видел совсем другое.
Лицо мужчины казалось неестественно черным, походило на иссохший, сгнивший банан, позабытый на дне вазы с фруктами. Маленький Тим был уверен, что стоит прикоснуться к этой коже, и пальцы провалятся внутрь. Нос мужчины словно вдавило или разъело – над потрескавшимися, раздутыми, покрытыми непонятной пленкой губами зияла дыра.
У Тима тогда перехватило дыхание, он поднял глаза и увидел испуг матери, отчего его ужас лишь усилился.
Состояние мужчины казалось невероятным – ничто на этой планете – ни болезни, ни стихии, ни пытки – не могли сотворить такое. Он походил на жертву похищения мстительной расой инопланетян, которые творили с ним жуткие вещи, унижали его неописуемым образом, а затем вернули на землю, чтобы посмотреть, как на это отреагируют представители его вида.
«Он побывал в аду», – наивно думал Тим.
Хуже всего был взгляд мужчины – ведь дело всегда во взгляде, правда? Что-то продолжало теплиться в его спокойных карих глазах. Там ведь ничего не должно было быть, верно? Лишь поражение, муть и пустота, под стать телу. Но в глубине его глаз таились ум и ясность. И это было самым страшным – ему пришлось столкнуться с разрушением собственного тела. Он сознавал свою гибель. Но как же ему было с этим совладать?
Мужчина ни о чем не просил. Он просто наблюдал. Холодные оценивающие глаза притягивали взгляд к его трагическому лицу, пока Тим с матерью не скрылись из виду.
Стоило вспомнить ту историю, как из пелены беспокойства, которая окутывала скаут-мастера, вынырнуло безумное визжащее лицо ужаса. Кошмарное лицо того человека. А потом снова исчезло.
Тим провалился в беспокойный сон. Незадолго до рассвета он, сам того не осознавая, поднялся с кресла и спотыкаясь побрел к кухонным шкафчикам.
* * *
Новости из Монтегю (ОПЭ),
«Островной вестник», 21 октября
ВОЕННЫЕ ОЦЕПИЛИ ПРИЧАЛ НОРД-ПОЙНТА, УСТАНОВИВ ЗАПРЕТ НА ПОЛЕТЫ И ПЕРЕДВИЖЕНИЕ ПО ВОДЕ
Военные нагрянули в крошечный городок Норд-Пойнт (население – 5766 человек) рано утром. Жители проснулись от грохота бронетранспортеров на сонных улицах.
«Они размолотили весь тротуар, – рассказала нам Пегги Стиллс, владелица кафе «Остров» на Мейн-стрит. – На мостовой полно дыр».
Конвой направился к причалу Норд-Пойнта. Была поспешно возведена линия заграждения, охватывающая береговую полосу и прилегающие районы. Жители заметили, как пара вертолетов «Апач» прочесывала акваторию Норд-Пойнта.
Около 10 часов утра было выпущено официальное сообщение, которое строго запрещало перемещение в водах к северу от острова. По каналу экстренного морского вещания передали предупреждение кораблям, поскольку акваторию Норд-Пойнта пересекают коммерческие рыболовные суда, а иногда и океанские лайнеры.
Находящиеся на месте событий военные отказываются комментировать ситуацию. «Вестник» попытался связаться с военной пресс-службой, но звонки журналистов до сих пор остаются без ответа.
7
МАЛЬЧИШКИ ПОДНЯЛИСЬ вместе с дремотным полумраком рассвета. Луна одиноко висела на западе, точно грустный засидевшийся гость.
Никто из ребят не выспался. Они слышали, как скаут-мастер Тим входил в дом вместе с незнакомцем. Тот не произнес ни слова, но они учуяли его запах – приторный и мерзкий, как от жижи на дне мусорного бака в парке развлечений. Пока скаут-мастер возился за дверью спальни, Кент приподнялся на локтях:
– Пойду-ка проверю.
Кент Дженкс всегда должен был проверить, и не важно, что именно. Здоровяк был полон непоколебимой уверенности, что стоит ему вмешаться, и станет только лучше – как будто одно его присутствие способно исправить положение. Он и в «бобрятах» был таким, а поскольку обладал внушительным – даже угрожающим – видом, остальные мальчишки обычно подчинялись его воле.
То же самое происходило и в школе. Кент был тем самым парнем, который бодается с вами у питьевого фонтанчика – буквально бодается: крепкий пинок может отправить вас в полет, – говоря «Выбываешь» и панибратски хлопая по спине. А голос его был на целую октаву ниже, чем у других ребят. Он был тем самым парнем, который выхватывает ваш сэндвич из вощеной бумаги, в которую завернула завтрак ваша мама, откусывает огромный кусок, говорит, брызгая яичным салатом: «Ты ж не против?» и идет дальше. Хотя на самом деле злым он не был. Макс думал о нем как о сенбернаре – большом и слюнявом, немного туповатом и забывающем о своей силе, но отзывчивом. Однако Кент постоянно подначивал и задирался. Часто было проще уступить место в очереди или позволить откусить сэндвич.
В последнее время Кент часто бросал вызов взрослым, проверяя, как далеко сможет зайти. Поднимал руку на уроке и с широкой улыбкой спрашивал учителя: «Да неуже-е-е-ели?» Еще он начал называть учителей по имени. После уроков мистер Рейли был уже просто Эрлом. Мальчишки ждали того дня, когда Кент неторопливо войдет в учительскую, откусит кусок от ланча учителя физкультуры и скажет: «Ты ж не против, Джордж?»
Когда Кент вылез из постели и направился к двери, возразил только Ньютон:
– Лучше не надо, Кент. Скаут-мастер…
– Заткнись, оладья, – огрызнулся Кент, его небрежный тон даже нельзя было назвать презрительным, таким говорят с залаявшим псом. – Если бы я хотел узнать твое мнение, я бы…
– В самом деле, братан, – сказал Эфраим. – Не ходи туда.
Кент моргнул и с любопытством склонил голову. Из всех парней только Эфраим его беспокоил – пряталось в Ифе что-то слегка безумное, вроде горящего шнура пороховой бочки. И от этого Кенту было тревожно.
– Назови хоть одну причину, почему нет, чувак.
– Потому что, – просто ответил Эфраим.
– И все? Причина – потому что?
– Ага, – сказал Эфраим.
– Спасибо, Иф, – произнес Ньют.
– Заткнись, свиная отбивная, – отозвался тот.
Потом в спальню вошел скаут-мастер Тим и сказал, что им лучше не отрывать задниц от кроватей. Вскоре после этого в соседней комнате поднялась суматоха: крик незнакомца – «Рррррыыыыаааа!» – потом звуки потасовки, грохот и едкий запах дыма вперемешку со сладковатым зловонием гнили.
Кент вскочил с кровати и яростно атаковал дверь, пытаясь выбить ее плечом. Та не поддавалась, но Кент продолжал бросаться на нее всем телом, как и поступал всегда – швырял свое бездумное тело на любое препятствие с железной уверенностью, что оно в конце концов поддастся. Он сдался лишь после того, как скаут-мастер пригрозил нажаловаться отцу: Кент отошел от двери, дыша как бык, в его широко расставленных и слегка туповатых глазах отражалась унылая, тусклая ненависть.
Около четырех часов утра Ньютон резко сел в постели. Его разбудили звуки открывшейся и захлопнувшейся дверцы шкафчика. После раздался… хруст. Монотонный, медлительный, тихий.
– Макс? – прошептал мальчик. – Макс, ты спишь?
– Иди спать, Ньют, – ответил Макс с нижней койки, его голос так охрип ото сна, что слова слились воедино: «ИдиспатьНьют».
Ньютона шокировало то, что Макс и остальные могли дрыхнуть под эти запахи и жуткие звуки из-за двери… Может, Макс просто не хотел их обсуждать и поэтому притворялся. Может, он думал, что солнечный свет – лучшее лекарство от всех страхов.
НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ СПУСТЯ лучи солнца просочились сквозь пожелтевшее от древесной смолы окно, и в застоялом воздухе заискрились пылинки. Мальчишки встали, молча натянули толстые свитера и зашнуровали ботинки. Эфраим поймал взгляд Макса, вопросительно поднял бровь и одними губами произнес: «Ты в порядке?»
Тот пожал плечами, слабо улыбнулся и завязал шнурки двойным узлом. Он, как и все, чуял слабый сладкий запах, доносившийся из гостиной, где спал скаут-мастер. И странный хруст Макс тоже слышал.
Его дед был фермером. Последние несколько лет он платил Максу и Эфраиму по семнадцать долларов в день за то, чтобы они бросали куриные кости в «челюсти» – промышленную дробилку из нержавеющей стали, стоявшую в сарае. Дед покупал кости на птицефабрике в Саммерсайде по доллару за мешок. Официально они назывались «побочным продуктом животного происхождения», так же как и коровьи лепешки, свиное дерьмо и куриные перья. Макс с Эфраимом разрезали джутовые мешки и сбрасывали гремящие кости в воронку «челюстей». Грязная и слегка жутковатая работа. По-настоящему островная – утомительная и тоскливая, такая, понятное дело, должна нравиться любому мальчишке.
По крайней мере им приходилось выполнять ее вместе. Макс и Иф были лучшими друзьями. Много лет неофициально, но несколько месяцев назад они скрепили дружбу: швейцарским ножом Эфраима сделали неглубокие надрезы на больших пальцах, прижали их друг к другу и торжественно произнесли: «Друзья навеки». Они стали больше, чем ЛД – они теперь были ДН.
Едва кости оказывались в воронке, дед Макса включал машину. Шестеренки быстро справлялись с делом, и, когда открывался бак молотилки, внутри оказывалась куча мелкого белого порошка.
«Костная мука, – говорил дед. – Волшебная штука, ребята. Кости – первое дело для выращивания овощей.
Услышав это, Макс удивился, почему тогда фермеры не засаживают картофелем кладбища… Ответ дошел до него очень быстро.
Прошлой ночью, тихо лежа в постели, Макс гадал, проснулся ли Эфраим. Слышал ли он этот хруст? И если да, то подумал ли о том же, о чем и Макс, – о том, что с похожим звуком дробятся крошечные хрупкие косточки в стальных зубах «челюстей»?
РЕБЯТА ОДЕЛИСЬ и вслед за Кентом отправились на кухню.
Слабо улыбающийся Тим встретил их в соседней комнате. На диване лежал укрытый одеялами незнакомец. Единственное, что мальчики смогли разглядеть, – очертания его лица: впалые щеки и глаза, зубы, чуть прикрытые побелевшим ободком губ.
Вокруг кресла Тима валялись крошки. Ньютон заметил такие же на жилете скаут-мастера, хотя большую часть тот стряхнул. В мусорном ведре виднелась огромная коробка из-под соленых крекеров и несколько скомканных целлофановых оберток.
Тим перехватил взгляд Ньютона:
– Полуночный жор напал, мальчики. Пришлось приглядывать за этим парнем.
Оглядев кухню, Ньют заметил разбитую рацию. Грудь пронзил страх. «А вдруг начнется буря? Что же нам делать?» Он настороженно осмотрел хижину: каркас выглядел достаточно прочным, но крыша была старой. Ньют знал, на что способны бури поздней осенью. Несколько лет назад одна такая обрушилась на остров, протащила по улице и швырнула в канаву машину. Ньют наблюдал за всем из окна закусочной Дэна на Филлипс-стрит. Буря волокла по улице видавший виды «Додж- Дарт», который старики называли «две тонны детройтской стали». А за рулем сидел такой же древний водитель – Элджин Тейт, учитель музыки, который давно ушел на пенсию. Ньют видел, как у него побелели костяшки пальцев и вспотело лицо, а ветер раскачивал машину, отчего она то балансировала на двух боковых колесах, то падала обратно под грохот треснувшей оси. Затем ветер подул с новой силой и начал упрямо волочь автомобиль через обе полосы в канаву. Шины «Дарта» дымились, Тейт пытался вернуться на мостовую, но багажник перевалился за край канавы, а передние колеса задрались, беспомощно вращаясь. Как только буря утихла, Тейт вылез из окна и, пошатываясь, выбрался на дорогу. Его седые волосы стояли дыбом, и он улыбался, словно человек, обманувший смерть. «Геенна огненная! – Прежде Элджин Тейт вообще никогда ни на кого не кричал. – Геенна огненная и адские муки!»
– И что мы будем делать? – спросил Ньют.
– Именно это я и пытаюсь выяснить. – Тим ткнул пальцем в незнакомца. – Он явно болен. А еще, как видите, разбил наше радио. Не знаю почему. Возможно, у него неприятности. Может быть, даже с законом. Я, конечно, не знаю, кто он такой.
– А как насчет его бумажника? – сказал Эфраим.
– Я проверил. – Тим неосознанно тер руки друг о друга, словно мыл их. – Карманы пустые.
– Он сам выглядит пустым, – тихо произнес Шелли.
Мальчишки мимолетно поглядывали на незнакомца, а потом так же быстро отворачивались. Ньют задрал голову, как будто не мог даже посмотреть перед собой.
– Наверное, он не всегда так выглядел, – предположил Кент.
– Конечно, нет, – отрезал Тим, раздраженный их неприкрытым отвращением. – На всякий случай я связал ему руки и ноги. Кто знает, что еще он решит испортить.
– Да, хорошая идея, – сказал Шелли. – Я имею в виду, что он может сойти с ума. И убить нас всех мясницким ножом.
Тим взглянул на высокого стройного паренька с пустыми серыми глазами, нахмурился, а потом произнес:
– Хочу кое-что спросить у вас всех. И хочу, чтобы вы ответили честно. Обещаю, что не буду сердиться. Скажите, кто-нибудь из вас взял с собой телефон?
– Вы же сами запретили нам их брать.
– Знаю, что запретил, Ньютон. Но еще я знаю, что подростки не всегда делают то, что им говорят. – Тим посмотрел на Эфраима. – Так как?
Эфраим покачал головой:
– Я подумывал об этом, но…
– Черт, – прошипел Тим, выдавливая это слово сквозь сжатые зубы. Он ощутил странную сладость, резкий привкус сахарина на языке. – Послушайте, мальчики, все будет хорошо. Честно. Случилась непредвиденная ситуация, вот и все. Меня беспокоит только одно: этому парню нужна медицинская помощь. А у меня нет подходящего оборудования.
– Ты сказал, что он приплыл на лодке, – заметил Кент.
На рассвете Тим ходил на пристань. Но лодку завести не смог. Исчезли свечи зажигания. Мог ли этот человек открутить их и… Что? Выбросить в океан? Спрятать? Зачем ему это делать?
– Да, лодка есть, – признал Тим, – Оливера МакКэнти, судя по всему. Ты же знаешь, какая она маленькая. Все мы на ней вернуться не сможем.
– Кто-то из нас сможет, – ответил Кент, – и передаст моему отцу, что случилось.
Отец Кента был шефом полиции Нижнего Монтегю. Джефф Здоровяк Дженкс. Ростом в шесть футов и семь дюймов, весом в двести пятьдесят фунтов, он являл собой перворазрядную плоть правоохранительных органов. Почти каждый вечер старший Дженкс объезжал город на патрульной машине. «В которой похож, – думал Тим, – на орангутанга, втиснутого в кухонный шкафчик». Впрочем, на лице шефа отражалась печаль – возможно, оттого, что он считал вселенской несправедливостью получить от Бога такое большое и сильное тело и не иметь возможности использовать его в борьбе с достойными противниками. Но Дженкс выбрал неподходящую для подобных мечтаний юрисдикцию: в округе Монтегю самым опасным злоумышленником был Слик Роджерс, местный самогонщик, чьи перегонные кубы иногда взрывались, выжигая акры кустарников.
– Вы, ребята, отправляйтесь в поход, как и было запланировано. В любом случае вы собирались идти одни, как то и требуется для прохождения испытания. Так что просто позаботьтесь о себе и проложите путь назад. Без моей помощи.
– Это безумие, Тим! – Кент ткнул толстым пальцем в незнакомца. – Мы должны нейтрализовать угрозу. – Одна из любимых фраз его отца. – Иначе… иначе…
Кент замолк, слова застряли у него в горле. Тим положил руку ему на плечо. Мальчик сощурился – в тот момент Тим был уверен, что Кент стряхнет руку. Но этого не произошло, и скаут-мастер произнес:
– Сейчас мы должны сохранять спокойствие и следовать установленному плану.
– Но теперь все по-другому. План – это… Это пиздец.
Ньютон потрясенно выдохнул. Никто не должен так разговаривать со взрослым. Со своим скаут-мастером. Глаза Тима сурово заблестели. Рука на плече Кента напряглась, ногти впились в ткань, едва не разорвав ее.
– Закон скаутов номер семь, Кент. Повторяй.
Кент вцепился в ладонь Тима. В глазах мальчишки застыло пришибленное, виноватое выражение.
– «Скаут…» – тихо произнес Тим. – Давай говори. «Скаут…»
– Скаут подчиняется своему… – подсказал Ньют.
– Тихо, Ньют, – сказал Тим, – Кент и сам знает.
– Скаут… Подчиняется… – Слова с огромным трудом слетали с губ Кента.
– И кому же он подчиняется?
– Он подчиняется своему скаут-мастеру без…
– Без чего, Кент?
– …без вопросов. Он должен поступать так, как поступают солдаты и полицейские: он должен исполнить приказ, нравится это ему или нет, потому что таков его долг.
– И после того как исполнит, – продолжил Тим, – он может прийти и изложить любые доводы против. Но приказ он должен исполнить немедленно. Это и есть дисциплина.
Тим ослабил хватку; Кент отступил, потирая плечо. Скаут-мастер указал на пару портативных раций, которые лежали на столе.
– Если попадете в переделку, свяжитесь со мной. Мы ведь много занимались ориентированием, верно? Тут ничего нового. Утро прекрасное, а прогноз ухудшения погоды не обещал.
Никто не возразил скаут-мастеру. Никому не хотелось оставаться в хижине с… этим. Они были рады сослаться на особую привилегию детства, которая гласит: «Пусть старшие разбираются». Все ошеломительное и пугающее для детских мозгов рассеивалось как дым, когда за дело брались взрослые. Взрослые были Наладчиками, они были Решателями.
Мальчишки по-прежнему доверяли Тиму. Даже Кент. Поэтому они выйдут под ясное осеннее солнце и, наполняя легкие свежим воздухом, будут бороться, бегать, смеяться и наслаждаться свободой от этой странной ответственности, в чем бы она ни заключалась. А когда вернутся, все снова будет хорошо. Мальчишки искренне в это верили, поскольку до сих пор эта истина оставалась неоспоримой.
На самом деле Тим собирался пойти с ними. Но ему нужно было время, чтобы понять, что, черт возьми, происходит с незнакомцем. К тому же исчезновение свечей добавляло беспокойства. И не только потому, что отрезало их от Большой земли. Ведь что за человек способен вывести из строя свое единственное средство для побега? Преступник? Возможно, беглец. Или человек, стремящийся к смерти.
Тим собирался спуститься к океану, как только ребята уйдут, закатать штаны и отыскать эти чертовы свечи. Как ни крути, мальчишки у него находчивые. И на острове им ничего не угрожает. На Большой земле опасностей куда больше: пневматика, велосипеды-внедорожники, Слик Роджерс. Ребята несколько часов проведут в походе, выполнят все задания следопытов и вернутся к ужину – к тому времени он уже разберется с этим бардаком. Тим тоже верил в силу взрослых.
Во всяком случае, сегодня он не был готов к пешим прогулкам. Надеясь, что мальчишки не заметят волнения в его глазах, Тим кинул быстрый взгляд на лежавшего на диване мужчину. То место, куда попала мокрота незнакомца, горело невыносимым жаром; Тим представил, как она проедает кожу насквозь, вообразил зияющую на щеке дыру – блестящие соединительные ткани челюсти, железные пломбы, поблескивающие в зубах – и тряхнул головой, отгоняя это видение.
Может, он и сам чем-то заболел? Лихорадкой?
Морите холод голодом, накормите лихорадку, верно?
Да, это определенно лихорадка.
Тим взял одну из раций. После недолгих раздумий отдал ее Максу, не обращая внимания на раздраженный взгляд Кента. Затем коротко отсалютовал мальчикам:
– Вы получили приказ на марш, пехота.
* * *
От отряда 52:
Наследие модифицированного эхинококка[4]
(ПО ВЕРСИИ ЖУРНАЛА «GQ») АВТОР КРИС ПАКЕР
ГОЛОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Нулевой пациент. Тифозный Том.
До того, как он стал известен под этими именами, его знали как Томаса Генри Пэджетта.
Том родился в Сент-Катаринсе, Онтарио, в 1100 милях от острова Фальстаф, где умер тридцать пять лет спустя. Согласно записям больницы Сент-Катаринс Дженерал, при рождении Томми весил девять с половиной фунтов.
– Он был пухлым ребенком, – рассказывает его мать, Клэр Пэджетт, – пухлым ребенком, потом пухлым подростком. В «Хадсонс Бэй» я водила его в секцию «Хаски Бойз»[5].
Она сидит на кухне и листает фотоальбом. Для ее сына время замерло на этих заламинированных страницах. Вот младенец в ванночке, мама втирает ему в волосы детский шампунь. Вот малыш, одетый на Хеллоуин в костюм гигантской тыквы. У Тома открытая улыбка и непослушные рыжие волосы. На одной из фотографий он строит на пляже замок из песка, через резинку плавок перевешивается живот.
– Он любил покушать, – говорит Клэр Пэджетт. – По крайней мере, в детстве. Потом стал старше и начал стыдиться. Ему не нравилось быть пухлым. Дети, понимаете? Они любят тыкать в самое уязвимое место.
Клэр Пэджетт совсем не похожа на своего сына. Кажется, что она способна питаться исключительно сигаретами «Плеерс Лайт» – Клэр безжалостно выкуривает их одну за другой, зажигая новую от тлеющих угольков павшего собрата. Это невероятно сухопарая женщина – тело ее создано исключительно с утилитарными целями, без излишеств.
– Крепкий парень, – говорит она о своем сыне. – Мальчишки считали, что раз Том толстый, значит, он – слабак. Но он мог постоять за себя. После того как Том разбил несколько носов, издевки по поводу его веса прекратились.
Как бы колки ни были те школьные насмешки, после смерти с ее сыном обошлись куда более жестоко. Посмотрите на его прозвища в СМИ. Съедобный Человек. Мистер Дрищ. Подумайте о том, какое наследие оставил человек, который мог бы запустить эпидемию страшнее Черной Смерти. Вспомните, что доктор Дэвид Хэтчер, глава Центра инфекционных заболеваний, метко назвал его «сбежавшим биологическим оружием».
Том Пэджетт был очернен учеными и политиками всего мира за… За что?
За то, что стал пешкой в чужой игре? За то, что присоединился к доктору Клайву Эджертону, прозванному Джозеф Менгеле 2.0? За то, что оказался тем самым мелким преступником, который все-таки принял предложение Эджертона?
Нет. Тома Пэджетта ненавидят за то, что сбежал. Сбежал, не сумев по-настоящему осознать масштабы того, в чем принимал участие. Но главным образом Тома ненавидят за то, что он отчего-то решил, будто сумеет победить монстра, скрывающегося у него внутри.
Том Пэджетт не знал о том, что умер задолго до того, как добрался до острова Фальстаф. Его тело просто еще не успело получить уведомление. И за это Тома ненавидят.
– Наверное, некоторым покажется забавным то, что Том был толстым ребенком. – Клэр Пэджетт улыбается, но в ее улыбке нет ни капли радости. – Да, я думаю, люди определенного сорта найдут это очаровательно ироничным, учитывая, как все в итоге вышло.
8
МАКСИМИЛИАН КИРКВУД и Эфраим Эллиот дружили с двух лет. Хотя Макс и сомневался, что все было именно так.
Но, во всяком случае, они постоянно находились рядом, с тех пор, как им исполнилось два года: мама Макса каждое утро подбрасывала его до дома миссис Эллиот и всегда оплачивала услуги няни наличными, как того требовала подпольная экономика острова. Миссис Эллиот рассказывала, что мальчики были лучшими друзьями, делились кубиками, пили из одной чашки, но Макс этого не помнил так же, как свое рождение или появление первого зуба. Но когда вспыхивало какое-нибудь воспоминание – как будто выключатель щелк! – то в нем обязательно был Эфраим.
Более странной парочки было не сыскать. Порывистый Эфраим, настоящий сгусток хаоса, – сто сорок фунтов напряженных мышц, упакованных в длинное беспокойное тело. Даже воздух, казалось, мерцал вокруг рук и плеч Ифа, совсем как от крыльев летящего колибри. А крупный Макс – не толстый, а скорее плотный – обладал сверхъестественным для своего возраста спокойствием; мальчишку легко было представить в позе лотоса на пляже Норд-Пойнта – безмятежного, с закрытыми глазами, погруженного в дзен.
У них не должно было получиться. Таким разным характерам, точно магнитам с одинаковой полярностью, следовало оттолкнуть друг друга. Но случается и обратное.
Летними ночами Макс и Эфраим пробирались сквозь заросли сухих трав, покрытых белым инеем соленых морских брызг, к утесам за домом Макса. Ребята разбивали палатку на самой высокой вершине, откуда огни окон казались булавочными головками посреди темноты. Мальчишки лежали под сводом бескрайнего неба – гораздо более необъятного, чем в городе, где то же самое небо подпирали здания, а отсветы фонарей замазывали звезды. Некоторые созвездия ребята различали – их научил этому скаут-мастер Тим, хотя только Ньютон потрудился заслужить знак отличия по астрономии. Они же узнавали только самые простые – Большую и Малую Медведицу.
– Совсем не похоже на медведя, – как-то вечером сказал Макс.
– С чего бы? – Ответ Эфраима прозвучал сердито. – Люди пытаются, типа, выстраивать звезды на свой вкус. Думаешь, Большой Босс, Великий Создатель, Будда, Летающий Макаронный Монстр или кто-то там еще сказал: «Сделаю-ка я так, чтобы эти пылающие шары газа складывались в медведя или гребаную ложку, чтобы болваны на камне номер пять тысяч семьдесят девять не путались»? Дануконе-е-ечно, – фыркнул он, соединив все слова в одно.
Они разговаривали о том, о чем должны разговаривать лучшие друзья. О глупостях. О любимых конфетах (Макс – мармеладные «рыбки», особенно редкие фиолетовые; Иф – карамельный попкорн, который, как заявлял Макс, конфетами не был, но Иф утверждал, что тот тоже сладкий, так что подходит); о том, у кого сиськи больше – у Сары Мэтисон или Трини Данлоп (оба соглашались, что технически у Трини больше, однако Эфраим придерживался мнения, к сожалению не подтвержденного практикой, что у Сары мягче); о том, существует ли Бог (оба верили в высшую силу, однако Иф считал, что церкви обращаются со своими прихожанами как с банкоматами); и о том, кто победит в поединке – зомби или акула?
– Естественно, зомби, – сказал Иф. – Он ведь уже мертв, верно? Его не напугать… Эй, а какая акула-то? Песчаная? Белоносая? Песчаную я бы победил!
Макс покачал головой:
– Большую белую. Самую крутую в океане.
– Пфффффф! – отозвался Иф. – Косатки делают всех больших белых. Но в любом случае я-то говорю о зомби. Он один раз укусит – и победа: акула стала зомби!
– Кто сказал, что акулы превращаются в зомби?
– Все превращается в зомби, Макс-и-миллион.
– Неважно. Я говорю – акула. Знаешь, какая у них толстая шкура? Я был на пристани, когда пришел траулер с мертвой мако. Эрни Пагг попытался разделать ее и сломал нож. Все равно что пытаться проколоть шину. Кто сказал, что старые гнилые зубы зомби тоже не сломаются? И вообще, что, если акула откусит зомби голову? Зомби плавают плохо, у них руки гнилые и болтаются.
Иф задумался.
– Ну, если она откусит и проглотит голову зомби, то его голова окажется в брюхе акулы, а он все еще будет жив. Типа, зомби же живые, хотя на самом деле мертвые, но это не важно. И вот зомби сможет прогрызть кишки акулы изнутри. – Эфраим победным жестом вскинул кулак. – Зомби выиграл! Зомби выиграл!
– Да пошел ты к черту, – уступил Макс.
– Я побывал у черта, – сказал Эфраим, и его голос походил на рык Клинта Иствуда, – и не побоюсь вернуться.
Иногда их разговор совершенно случайно переходил на более важные темы. Однажды ночью, когда оба мальчика уже почти задремали, Эфраим произнес:
– Я когда-нибудь рассказывал, что папаша сломал мне руку? Мне тогда был всего год. Даже вспомнить не могу. Наверное, я кричал в своей кроватке, он пришел, весь такой злой, поднял меня, а моя рука застряла между прутьями, но он продолжал тянуть, пока она просто не пошла вразнос.
Он перекатился на спину и задрал рукав, показывая Максу бледный шрам ниже локтя.
– Кость вышла прямо отсюда. Короче, через три месяца он угодил в тюрьму. Я все еще был в гипсе. Но вот тебе самое странное, Макс. Два года назад я навещал его в тюрьме Сонной Лощины. Вместе с мамой. И вот мы сидим в комнате для посетителей, стулья и столы привинчены, телевизор в большой сетчатой клетке. Отец мало говорит – он всегда такой, понимаешь? – но смотрит на мою руку, видит шрам и спрашивает, откуда тот. Типа, он думал, что я сам это сделал. – Иф натянуто, отрывисто рассмеялся. – А мама отвечает: «Это ты сделал, Фред. Ты сломал ему руку в детстве». А отец просто глядит на нее обалдело. Говорю тебе, Макс, клянусь Богом, он ничего не помнил. Типа, у него в голове дырка на месте этого воспоминания. Может, он даже помнит мою руку в гипсе, но не совсем помнит, как это произошло, понимаешь? Насколько я знаю, у него дыр в памяти как в швейцарском сыре, вот почему он сидит в тюрьме. Не может вспомнить ничего из того дерьма, что творит, – его разум все стирает, так что он просто делает одно и то же снова и снова.
Так выстраивается дружба. Из крохотных мгновений, из общих тайн. Мальчишки искренне верили, что навсегда останутся лучшими друзьями. На самом деле, пока лодка везла их на остров Фальстаф, Макс смотрел в затылок Эфраима и именно так и думал: «Друзья навеки, чувак. До самого конца времен».
К ТОМУ ВРЕМЕНИ как ребята взвалили на плечи рюкзаки и направились к началу тропы, небо затянули тучи. Отряд шел в том же порядке, что и всегда: во главе Кент – недавно он даже пытался прорваться вперед скаут-мастера, – затем Эфраим, Шелли и Ньют. Замыкал Макс, как обычно исполнявший роль пастушьей собаки.
Едва хижина скрылась из виду, Кент помахал Максу рукой.
– Лучше отдай мне рацию, – сказал он совершенно серьезно.
Рация не стоила стычки, а к ней Кент все и свел бы. Но бить бы не стал. Не в его стиле. Он зажал бы Макса в замок, повалил на землю и просто отнял рацию. Или, что еще хуже, заставил бы Макса отдать ее добровольно, до боли сжимая его шею в захвате.
В свои четырнадцать с небольшим Кент уже утратил детскую пухлость и выглядел достаточно взрослым. Судя по размаху и крепости плеч, из него мог получиться неплохой полузащитник. Мальчишки следовали за Кентом по той простой причине, что он был самым здоровенным и сильным из них. К тому же сам считал себя лидером. Не то чтобы его посещали самые блестящие идеи – обычно их путь легко было проследить до первоисточника, Ньюта. И не то чтобы Кент был таким же харизматичным, как Эфраим. Просто ребята были в том возрасте, когда физическая сила – самый верный признак лидера.
То немногое, что Кент знал о лидерстве, он перенял у своего отца, который повторял: «Все дело в том, как ты себя поставишь, сынок. Выпрямляйся во весь рост. Выпячивай грудь. Если выглядишь так, будто у тебя есть ответы на все вопросы, то люди, разумеется, станут думать, что ты все знаешь».
Отец Кента, Джефф Здоровяк Дженкс, часто сажал сына в полицейскую машину и катал по городу – он называл это патрулированием. Кент любил такие поездки. Отец с суровым взглядом сидел, выпрямившись, на водительском сиденье, солнечный свет отражался от его значка, компьютер на приборной панели гудел от информации весьма деликатного свойства – информации, которой старший Дженкс с большой готовностью делился. «Несколько недель назад оттуда был звонок в полицию с просьбой о помощи, – он указывал на ухоженный домик под двускатной крышей, принадлежащий учителю математики мистеру Конкрайту. – Бытовая ссора. Гром в раю. Хозяйка ходила налево. Ты понимаешь, о чем я?» Когда Кент качал головой, отец объяснял: «Нарушала супружеские клятвы. Получала удовольствие в теплых объятиях другого парня. А? Ты меня понял? А другим парнем оказался Джордж Терли, твой учитель физкультуры».
Мальчик представлял себе, как Глория Конкрайт, невероятно полная женщина с платиновыми волосами и вздымающимися отвислыми грудями, которые вызывали у Кента путаные и смущающие желания, прижимается всем телом к мистеру Терли, который постоянно носит яркие короткие шорты на два размера меньше, чем нужно, – отец называл их яйцедавками, – а из V-образного выреза его футболки вечно торчат сальные волосы. Кент воображал, как мистер Терли дует в свисток, который всегда висит у него на груди, и под эти радостные трели на него всем телом шлепается Глория.
«Нет хуже судьбы, чем быть рогоносцем, – говорил отец. – Не позволяй бабам топтать свои яйца, а то войдешь во вкус».
Во время этих поездок, когда отец пересказывал все городские секреты и скандалы, Кент кое-что для себя уяснил: взрослые были трахнутыми. Абсолютно и беспросветно трахнутыми. Они сами делали то, что запрещали детям: обманывали, воровали и лгали, лелеяли обиды и не могли подставить другую щеку, грызлись, а самое поганое, они пытались юлить – валили свои грехи на других, отказывались брать ответственность. Виноват всегда был кто-то еще. «Во всем виноват человек с бляхой на холме»[6],– говорил его отец, хотя Кент толком не понимал, что это означает. Уважение Кента постепенно улетучивалось. С чего бы ему уважать взрослых? Потому что они старше? Как их уважать, если с возрастом не приходила мудрость?
Кент осознал, что, как и его сверстникам, взрослым нужна твердая рука. Он равен им, а во многих отношениях даже лучше. Физически уж точно: Кент был на целую голову выше многих своих учителей и считал себя сильнее их, хотя никогда не проверял этого на практике. Но с моральной точки зрения он точно был сильнее. Как говорил его отец: «Сынок, мы – овчарки. Наша задача – кружить вокруг стада, кусать овец за пятки и держать в узде. Кусай их до крови, если понадобится, рви сухожилия, пока не подчинятся. Сперва овцы возненавидят нас – мы ведь сдерживаем их, мешаем им следовать своей низменной природе, – но со временем начнут уважать и довольно скоро не смогут представить жизни без нас».
Переполненный чувством правоты, которое внушил ему отец, Кент протянул Максу руку:
– Отдай мне рацию, чувак. Ты же знаешь, что так и должно быть.
Когда Макс протянул ее, Кент хлопнул его по спине.
– Молодец, Макс. – И махнул рукой. – Вперед!
УЯЗВЛЕННЫЙ МАКС вернулся на свое привычное место в строю. Ньютон потянул его за рукав:
– Ты ведь понимаешь, что не должен был ее отдавать?
– Мне все равно. Она мне не нужна.
– Но скаут-мастер Тим дал рацию именно тебе.
– Да заткнись ты, Ньют.
Макс сожалел о своей грубости, но было в Ньюте что-то… раздражающее. Эта его фанатичная преданность правилам. Вроде истории с рацией. Да кому какое дело? Неважно, что скаут-мастер Тим отдал ее Максу, – сейчас они далеко, здесь действуют другие законы. Мальчишеские законы, в которых четко прописано: большие и сильные отнимают у маленьких и слабых, точка.
Было в Ньюте что-то такое, отчего Максу хотелось на него наброситься. Мягкая услужливость. Из пор Ньюта просто сочилась жалость. Для обычного пацана это все равно что кошачья мята.
Сегодня Максу отчаянно захотелось поступить с Ньютом по-свински. Это было как-то связано со странным незнакомцем и напряженным беспокойством, которое при взгляде на него возникло в груди Макса. Тревожила неестественная угловатость лица, словно начерченного с помощью циркуля и линейки со строгой математической точностью.
Разум Макса преувеличивал детали, превращая картинку в причудливое шоу ужасов: лицо мужчины таяло, кожа стекала, как теплый воск по свечке, впитывалась в диван, обнажались выбеленные кости черепа. Мозг Макса рисовал все в мельчайших подробностях, ковырялся в них, будто язык в язве на нёбе: разбитая радиостанция (зачем мужик ее разбил?), смятая коробка из-под соленых крекеров в мусорном ведре (их съел Тим?), колкая улыбка, приклеившаяся к лицу скаут-мастера: уголки его рта будто растянули рыболовными крючками.
Макс отогнал эти мысли. Скаут-мастер Тим сделал правильный выбор, отослав их. Здесь все было проще – сухой шелест листьев, цепляющихся за деревья, плеск волн о скалы. Макс взглянул на Ньюта – его широкая задница загораживала тропу, половинки покачивались в обтягивающих брюках. Он напоминал Максу неваляшку из старых детских игрушек.
«Неваляшки качаются, но не падают…»
Ньют никогда не падал. Он выдерживал издевки мальчишек со стоической твердостью, отчего делалось легче – Ньют ведь выдержит, верно? После сказанной приятелю грубости напряжение в груди Макса растаяло. Ужасно эгоистично, но чертовски правдиво.
9
– ЧТО БЫ вы выбрали, – спросил Эфраим, – съесть дымящуюся коровью лепешку или дать бродяге пернуть вам в лицо?
Это была одна из любимых ими игр, отличный способ скоротать время в долгом походе. Если бы отряд возглавлял скаут-мастер Тим, игра вышла бы гораздо «ванильней» – что бы вы предпочли: укус бешеной собаки или глоток кока-колы с осой? – но теперь, когда вокруг не было взрослых, она приобрела сальный оттенок.
– Какому именно бродяге? – уточнил Макс. Перед тем как сделать осознанный выбор, нужно рассмотреть вопрос со всех точек зрения.
– А что, есть виды бродяг? – сказал Эфраим, – Обычный вонючий старый бродяга, наверное. Из тех, что околачиваются на железнодорожной станции.
– А коровья лепешка большая? – отозвался Кент.
– Стандартного размера, – ответил Эфраим.
Ребята закивали, как будто его слов было достаточно, чтобы представить себе размер этой гипотетической лепешки.
– Бродяга болен или как? – спросил Макс. – Типа, у него задница гниет?
– Его дух болен, – сказал Эфраим после недолгих размышлений, – но анализы в порядке.
– Я бы съел коровью лепешку, – выбрал Ньютон.
– Вот так удивил, – ответил Эфраим.
В конце концов все согласились, что лучше все-таки коровья лепешка, чем вонючие волосатые ягодицы неизвестного мужика, издающие влажное ворчанье перед твоим носом.
– Он бы тебе брови подпалил, – произнес Кент под одобрительный смех. – Он бы свою середку прямо на волосы тебе положил!
– Что бы вы выбрали, – продолжил Ньютон, – выступить перед всей школой или потерять плавки в общественном бассейне?
Эфраим застонал:
– Ну, черт возьми, Ньют, это такой отстооооой.
– Да, но, – пробормотал Ньютон, – ты ведь окажешься голым, правильно? Твоя пятая точка будет у всех на виду.
– Твоя пятая точка? – усмехнулся Эфраим. – Серьезно, пятая точка? Твоя маленькая розовая попка?
Он вытащил пачку сигарет и медную «Зиппо». Затем зажал в губах сигарету и прикурил эффектным жестом: провел зажигалкой вверх по бедру, откинув крышечку, а после быстро прокатил колесико по брюкам. Поднеся огонек к табаку, Эфраим произнес:
– На природе нет ничего лучше вкуса дыма.
Он был единственным из класса, кто курил. Свежее позерство. Эфраим покупал сигареты поштучно – четыре-пять зараз – у старшеклассника по имени Эрни Смегг, чье пухлое прыщавое лицо напоминало корзину бесплатных булочек.
– Неправильно куришь, – сказал Кент, – не так держишь.
– Что? – переспросил Эфраим. Он зажимал сигарету между большим и указательным пальцами, как держат трубку. – В смысле?
– Отец говорит, что так курят только французы, – ответил Кент. – И педики.
Челюсть Эфраима напряглась:
– Заткни свою гребаную пасть, Кей.
– Не стоит тебе курить, – суетливо вмешался Ньютон. – Мама говорит, что от этого легкие становятся черными, как прессованный уголь.
Эфраим вздернул подбородок:
– Да? Твоя мать такая тупая, что гелем для душа моет душ.
– Эй! – ощетинившись, рявкнул Кент. – Не трогай его мать, чувак.
Эфраим фыркнул, но все-таки сказал:
– Прости, Ньют. Так что выберете: подрочить ослу или сделать фистинг Кэти Райнбек?
Кэти Райнбек была милой девочкой, которую заклеймили в школе шлюхой из-за слухов – не подтвержденных никем, кроме Дуги Фезза, – что она мастурбировала этому самому Дуги и довела его «до кульминации» на заднем ряду кинотеатра «Норд-Пойнт». «Иисус на велике, она ж не понимала, что, на хрен, делает, – рассказывал на школьном дворе Фезз выпучившим глаза мальчишкам, и в его голосе звучало испепеляющее презрение. – Это ей что, прополка сорняков в саду?»
– А что такое фистинг? – как и следовало ожидать, спросил Ньютон.
– Я бы подрочил ослу, – внезапно произнес Шелли. – Кто желает групповушку?
Ребята молча признали, что именно такой реакции можно было ждать от Шелли Лонгпре – умел он высосать жизнь из этой игры. Из любой игры, по правде говоря.
Восточную часть острова мальчишки прошли в тишине. Тропа становилась все хуже, пока не превратилась в полосу рыхлого сланца, окаймленную водорослями и колючим чертополохом. Она огибала отвесную скалу, обращенную к свинцовому морю.
– Нам туда? – спросил Ньютон.
– А куда ж еще? – с вызовом ответил Кент. – Тим нас не на прогулку для бабуль отправил.
Они начали подъем. Сланцевая тропа пролегала по гранитной скале такого же розового оттенка. Под ботинками то и дело осыпалась каменная крошка. Тропинка, которая вначале казалась вполне надежной, вскоре показала свой коварный характер и норовила выскользнуть из-под ног.
На середине пути она и вовсе сузилась. Мальчишкам едва удавалось поставить на нее обе ноги. Ниже пролегал крутой склон, покрытый тем же мягким сланцем. Камнем вниз с такого не упадешь, но, оступившись, покатишься кубарем, отчаянно стараясь за что-нибудь уцепиться. А если не успеешь вовремя затормозить, то окажешься в холодном сером море.
– И чья ж это была светлая идея? – спросил Эфраим. Когда никто не ответил – не хватило ни сил, ни желания, ребята полностью сосредоточились на задании, которое внезапно сделалось очень напряженным, – его взгляд остановился на Кенте, неуклюже огибавшем скалу.
«Ты – полный идиот, – подумал Эфраим. – Тупой кусок дерьма».
Мальчишки, прижавшись лицами к скале, неуверенно пробирались вдоль нее, запинаясь на каждом шагу. Ньютон вскрикнул, когда задел шершавый гранит носом и ободрал кожу. На голых камнях росли редкие сорняки, кончики их увядших листьев покрывала морская соль. И как что-то могло выжить в таком круто нависавшем над водой месте?
Кончики пальцев, точно лапки жуков, скребли по скале, отчаянно отыскивая опору.
– Хватайся, – сказал Эфраим, дотянув ладонь Шелли до нужного места. – Вот выступ. Чувствуешь? Вот.
Затем Эфраим развернул бедра и выбросил в сторону ногу, изобразив телом крест: одна рука держится за скалу, другая вытянута в сторону; одна нога стоит на тропе, другая нависает над волнами, которые разбиваются в сотне футов внизу.
– Я на вершине мира, мам![7]
– Прекрати! – завопил Ньютон, его ноги задрожали точно желе, и он осел на каменный уступ.
– Хватит, Иф, – сказал Макс, пальцами впиваясь в скалу.
Эфраим прищурился, что указывало на назревающую в его голове выходку, но лишь качнулся назад к утесу.
– Береги шкуру, Ньют. Не доводи себя до инфаркта.
Эфраим, прижавшись лицом к камню, почувствовал, как бешено свистит его дыхание. Волны ритмично бились о скалы, море с бульканьем втягивало пенящуюся воду. Руки дрожали. Длинные сухожилия, тянущиеся вдоль икр, подергивались.
«Мы можем умереть. – Мысль лезвием гильотины пронзила мозг Эфраима. – Один поскользнется, другой попытается подхватить – закон скаутов номер два: скаут всегда предан своим товарищам; он должен оставаться им верным несмотря ни на что, – потом следующий и еще один, пока все не повиснем и не свалимся гирляндой бумажных человечков».
Идущий во главе отряда Кент уже понял, что выбрал неправильный маршрут. Но кто же в этом виноват? Тим, раз отправил их одних. Монотонный металлический гнев пульсировал в висках. Тупой Тим виновен в том, что разум Кента парализован страхом. Тупой, тупой, тупой…
По другую сторону коварного уступа тропа расширилась. Кент помог перебраться Эфраиму, затем Шелли, а после Ньюту и Максу. Ребята молча шли вдоль пологого подъема, обливаясь потом и тяжело дыша. Тропа выходила на плоскую скалистую площадку с видом на океан.
Эфраим обеими руками толкнул Кента в грудь. Тот отшатнулся.
– Отличная идея, гений.
– Это не моя… Я не нарочно. – Шея Кента сделалась пунцовой.
– Лучше не давать тебе ключи от самолета, чувак. – Эфраим задрал голову и почти уперся в подбородок Кента. – С твоим топографическим кретинизмом ты бы всех завез на Солнце.
Эфраим сжал кулаки. Кент знал, что тот не постесняется пустить их в ход. Иф ввязывался в драки. А Кент не так уж и часто. Конечно, он пихал других мальчишек и зажимал их шеи в захват, но никогда не дрался по-настоящему. Не приходилось. Он был крупнее, а это и пугало, и отбивало охоту на него наброситься.
Но сейчас перед ним стоял Эфраим – взведенная пружина из мускулов и раскаленной ярости – и бросал ему вызов. Волосы Кента от пота липли ко лбу. Кровь в черепе стучала в ритме хай-хэта. Он представил, как ему в подбородок прилетает кулак. Вообразил свое падение и боль в подвернутой ноге. От таких видений во рту сделалось кисло.
Эфраим пренебрежительно толкнул его:
– Гребаная прогулка для бабуль, да? Тупица.
Кент ненавидел внезапный позорный страх, который подступил к горлу и душил его, – ненавидел самого себя за то, что его чувствовал. Овчарка дала слабину и превратилась в овцу.
«Бе-е-е, – прозвучал в голове насмешливый голос отца. – Бе-е-е, бе-е-е, Кенти-бараш, сколько шерсти ты нам дашь? Дашь наверняка полных три мешка…»
Кент прикусил язык. Голос отца выключился, точно радио, а рот наполнился напоминавшим фольгу вкусом крови.
Они стояли на каменном мысе. Резкий просоленный ветер дергал и трепал одежду. За спинами пролегал темный лес. Кент прищурился, стараясь не смотреть на бьющиеся внизу волны. Примерно в миле от них пенный прибой накатывал на ржавый остов затонувшего грузового судна. На горизонте небо встречалось с морем. Кент не мог отделить одно от другого – море и небо спаялись в единое целое.
Внезапно раздался грохот. Над переплетением деревьев летел вертолет. Черный и на вид суровый – не грузовой и не экскурсионный.
Лица ребят расплылись в восхищенных улыбках. Они замахали вертолету. Тот поднялся в небо, развернулся носом вниз и резко опустился. Пульсация лопастей болезненно отдавалась в черепах мальчишек. Кент чуял запах смазки, которой механики смазывали роторы, – немного напоминало вишневые леденцы.
Вертолет с хищной грацией поднялся, развернулся и скрылся над морем. Прищурившись, Кент сумел разглядеть вереницу приземистых темных силуэтов, вытянувшуюся перпендикулярно траектории движения вертолета.
– Корабли, – сказал Ньютон. – Похоже, они стоят на якоре. Военные иногда проводят здесь маневры… Но как-то слишком много кораблей.
– Может, китобойные суда, – предположил Кент. – Лучше будь начеку, Ньют, а не то они загарпунят твою жирную задницу.
Волна безудержного смеха захлестнула мальчишек, а Ньют снова уставился на воду. Кент приободрился. Равновесие восстановилось, он снова взял себя в руки – шутки над Ньютом никогда не подводили, – но на языке остался горький щелочной привкус, как будто он пососал старую батарейку.
* * *
ЖУРНАЛ ВЕЩЕСТВЕННЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ,
ДЕЛО 518С
РАЗДЕЛ Т-09 (личные вещи)
Журнал консультаций Эфраима Эллиота
Изъято из УЧАСТКА Т (Остров Принца Эдуарда, Норд-Пойнт, Элм-Стрит, 5) офицером Брайаном Скелли, значок № 908
Ладно, доктор Харли, вот оно. Одна страница, как вы и просили. Кто бы мог подумать, что психолог задаст мне домашку!!!
Так, вы хотели, чтобы я рассказал историю. Просто историю о том, почему иногда, ни с того ни с сего, я начинаю по-настоящему злиться. Типа, реально, РЕАЛЬНО злиться и ввязываться в драки. Почему мне хочется врезать кулаком в стену или в морду какого-нибудь тупого придурка. Сначала я разозлился на вас за вопрос, ПОЧЕМУ я злюсь. ШЮЮЮЮЮТКА! Но потом я думаю ладно, вы просто делаете свою работу (извините за мою орфографию и все такое). Так что вот.
Во-первых, я ЗНАЮ, что злюсь. Мама говорит, что у меня кровь отца. Мой отец реально плохой парень, ясно? Она боится, я стану таким же. Что заставляет меня злиться (шок!). Во всяком случае, я СТАРАЮСЬ сдержать злость. Типа, когда я действительно злюсь, то делаю что-нибудь, чтобы выдавить это из себя. Спускаю свой велик с дамбы или забираюсь на крышу школы. И ладно это РИСКОВАННО, я могу сломать свою тупую шею, как говорит мама… но злость проходит. Может, ее страх выталкивает? Не знаю почему. Я не ученый. Макс зовет меня дьяволом бешеным, но это не так. Для меня это как принять таблетку, потому что болит голова, или ту розовую штуку, потому что ноет живот. Медицына, верно?
Но именно это я и делаю, когда ЗЛЮСЬ. Вы спросили, ПОЧЕМУ я так поступаю.
Помните, цирк приезжал? Может, года два назад? Все в школе были в восторге. Он ведь НИКОГДА не приезжал. Так что мы все купили билеты и поехали, а это оказалась самая грустная штука в мире. Все животные были больны, кожа да кости и все такое. Шерсть выпадала здоровенными клочьями. Слоны унылые, хоботы в грязи. Ньютон Торнтон даже заплакал, представляете? Вот тряпка.
Помните, как один из зверей сбежал? Тигр. Вырвался из клетки и умчал в поля. Все ОФИГЕЛИ. Отец Кента ездил, высунув пистолет из окна полицейской тачки. Кот пропадал вроде 3 дня? Люди начали думать, что он утонул в море или типа того. Но однажды вечером я вытаскивал мусор на задний двор, а он там. Тигр в моем дворе.
Он был таким красивым. Толстее и шерсти больше, будто он отъедался. МЯСОМ. Его глаза блестели, как стеклянные шарики, как КОШАЧЬИ ГЛАЗА, так же. Он прятался в кустах возле сарая, но не мог совсем спрятаться, это ж ТИГР. И он меня тоже увидел. Я учуял его дыхание. Типа сырой печени, вроде той, что мама оставила в раковине на ночь (к тому же: я НЕНАВИЖУ печенку).
Может, он убьет меня? Вот о чем я подумал. Разорвет меня. Но еще я был рад его увидеть. Он дикий и очень особенный. Более особенный, чем здешние птицы, олени или койдоги. Ему тут НЕ МЕСТО. Он особый дикий зверь. И… ладно, док, вот тут-то и начинается самое странное, но вы СПРОСИЛИ… Я чувствую то же, что должен чувствовать тигр. Типа, ЗАБЛУДИЛСЯ. Как будто на самом деле не подхожу этому месту… земле? Может быть, просто Норд-Пойнту. И я люблю свою маму и своих друзей. По большей части Макса. Но в некоторые дни чувствую себя тигром. Не ВСЕ дни, а некоторые. И вот тогда я начинаю злиться.
Тигр посмотрел в мои глаза и ДУШУ, потом зевнул, будто сонный, и перепрыгнул через забор, как вы перешагиваете через бордюр.
Я надеялся, что он будет жить, будет счастлив, заведет тигрят (КАК? На острове нет других тигров). Я надеялся на это… но отец Кента выстрелил в него, и он умер. Хренов отец Кента. Я ревел. Думаю, что это тоже нормально. Так ведь?
10
– БОЖЕ… БОЖЕ МОЙ… что это такое?
Эти шесть слов прозвучали из рации, прикрепленной к поясу Кента, в четыре часа пополудни.
– Тим? – произнес в нее Кент. – Тим, что случилось? Ты меня слышишь?
Ребята в ожидании окружили его.
– Ничего страшного, мальчики, – последовал ответ. – Просто случайно сел на эту чертову штуку.
Кент прищурился, сверкнув глазами:
– В чем дело, Тим? Прием, Тим.
Голос Тима звучал неровно, расстроенно:
– Почему рация у тебя, Кент? Я отдал ее Максу. Неважно, как у вас дела? Как проходит испытание?
Рацией завладел Эфраим:
– Кент чуть не сбросил нас с обрыва.
Кент попытался выхватить ее обратно, но Эфраим спрятал руку за спину и снова вызывающе вздернул подбородок.
Тим помолчал. Затем из рации раздалось:
– Надеюсь, ты шутишь. Где вы сейчас находитесь?
Ньютон, сверяясь с компасом, назвал Тиму координаты.
– Вы немного сбились с пути, но все будет хорошо. Идите дальше по тропе, ладно?
Солнце висело низко на западе. Лучи, отражаясь от листвы, превратили тополя и дубы в столбы пламени. Мальчишки спускались со скал, огибая северную оконечность острова. Ньютон держал курс по компасу.
– Ничего этого не случилось бы, пойди Тим с нами, – надулся Кент. – Это ведь его работа, так?
– Чушь собачья. – Эфраим издал резкий, лающий смешок. – Ты хотел поиграться в сраного короля, Кент. Ну и поигрался. Напяливай корону из дерьма.
Кент ссутулил плечи – защитная поза побитого пса. Ребята шли молча, пока Шелли не произнес:
– Кент прав, скаут-мастер должен был пойти.
Кент бросил на Шелли жалкий и благодарный взгляд. Затем ворвался в начало строя, который теперь возглавлял Эфраим, и локтем оттеснил того в сторону, перехватывая инициативу. Шелли мимолетно улыбнулся. Уголки его губ слегка приподнялись, никто и не заметил. Шелли умел оставаться в тени и не бросаться в глаза.
Ребята наткнулись на большую груду камней, покрытую губчатым мхом, и решили сыграть в Царя горы. Они часто так развлекались, но в этот раз игра стала особенно напряженной – это была уже не столько забава, сколько битва. Мальчишки изо всех сил старались подавить нервную дрожь – ощущение, корни которого скрывались в хижине. Толкаясь, пихаясь и потея, они старались избавиться от скопившегося внутри страха. Так хорошая гроза разметает невыносимую жару летнего дня.
Кент принял на себя командование холмом и сильными толчками отражал нерешительные атаки остальных. Он блокировал плечом вялую попытку Макса и напряг бицепсы, приняв защитную стойку подающего надежды полузащитника. Угасающее солнце, пробиваясь сквозь ветви деревьев, отразилось от брекетов.
– Давай же, Иф! Валяй, рискни!
Эфраим стоял у подножия холма, скрестив руки на груди и обхватив локти ладонями.
Худой мальчишка – настолько тощий, что мог бы проскользнуть в сливное отверстие, как говорила его мать, – но с мощной и подвижной мускулатурой, с твердыми, точно каменный уголь, локтями и коленями. Он думал о мантре своего психолога, доктора Харли: «Не будь рабом своего гнева, Эфраим».
Это было так сложно. Гнев бурлил в нем, как тот дурацкий гейзер в Йеллоустонском парке – Старый Служака. Только гейзер вроде как верно служил, по нему можно было часы сверять. А гнев Эфраима возникал из ниоткуда, головокружительным зарядом пронзал кости и наполнял электричеством мозги. Ярость его была как темное облако, которое внезапно закрывает солнце, хотя всего мгновение назад небо было ясным и голубым.
– Что, трусишка? – Кент замахал руками. – Цыпленок, чик-чирик!
Верхняя губа Эфраима приподнялась, обнажив зубы, и с диким гортанным рыком он рванул вверх по каменной насыпи, чтобы сцепиться с Кентом. И увидел в глазах соперника подползающий отчаянный страх. Страх поражения, страх перед тем, насколько далеко способен зайти Эфраим. А тот уже предвидел, с какой легкостью разделается с соперником. Видел, как кулак взлетает над неповоротливыми руками Кента, разбивает в кашу, расплющивает толстые слюнявые губы об острые скобки, рассекает кожу. Видел, как здоровяк падает, точно куль с грязным бельем, а сам Эфраим продолжает его преследовать. Кулаки работают, будто поршни, уничтожая мужественную симметрию чертова лица Кента Дженкса…
Эфраим увидел все это в тот миг, когда забрался на вершину замшелой кучи камней. Довольно тупой приз, по правде говоря. И тут силы Ифа иссякли от близости расправы и сознания того, на какую жестокость он способен. Кент воспользовался моментом и сбросил противника вниз. Затем принял позу бодибилдера: по-крабьи согнутые руки, на лице карикатура на деспотичного монарха.
– Я… теперь… непобедим!
Эфраим нахмурился и потер локоть – кожа была ободрана, кровь, медленно сочась, стекала к запястью.
– Не круто, большой Кей.
Эфраим углядел Ньюта, соскребающего с бревна мох. Ньют всегда уходил запихнуть дурацкие листочки в свой дурацкий блокнот и черным маркером занести все в каталог. Восточный сумах. Индийский табак. Боже, какой придурок!
Эфраим заводился, чтобы отвесить Ньюту пинок под зад, но при этом чувствовал себя слегка виновато – и доктор Харли, и мать не одобрили бы подобного, – поэтому ударил слабее, чем обычно.
– Где аптечка первой помощи, дебил?
Ньют потер место удара:
– У меня уши есть, Иф. Не надо меня пинать.
– Так я и думал, что уши у тебя в заднице, Ньют. Как, похоже, и все остальное. Я просто серу из них выбивал. Не поблагодаришь меня?
Вздохнув, Ньют достал из рюкзака аптечку.
– Садись, Иф.
Такова была роль Ньюта – воспитатель, вторая мама. К этому у него была природная склонность, и ребята из отряда время от времени принимали его заботу – принимали и снова превращали Ньюта в объект издевок. А тот позволял, потому что так было всегда.
Ньютон разорвал пакетик с пропитанной перекисью водорода салфеткой и прижал ее к ране на локте Эфраима. Тот зашипел сквозь стиснутые зубы.
– Просто щиплет, – сказал Ньют, – больно быть не должно.
Эфраим шлепком отбросил его руку:
– Сам справлюсь.
Ньютон посмотрел на небо. Принюхался.
– Что это ты делаешь?
– Кажется, гроза надвигается, – ответил Ньют. – Ее можно учуять. Такой щелочной запах, похож на смягчитель воды.
– У нас дома нет смягчителя воды, богатей, – с притворным рычанием Эфраим оскалился. – Мы любим воду ж-ж-ж-ж-жесткой.
– Посмотри тогда туда. Видишь? – Ньют указал на море. – Вода всегда краснеет перед бурей. Не совсем до кроваво-красного цвета, но почти. Когда надвигается шторм, в воздухе скапливается электричество, правильно? И оно заставляет простейших подниматься со дна; эти крошечные существа – самые крошечные создания на Земле – накачиваются кислородом, становятся темно-красными и, покрывая поверхность моря, окрашивают его в красный.
Эфраим с размаху приклеил на локоть пластырь.
– Срань господня, чувак. У тебя слишком большой мозг. Почему он из твоих ушей не сочится? – Он выпучил глаза. – Нет, серьезно… Чтоб меня! Он прямо сейчас вытекает!
Эфраим облизал палец и потянулся ввинтить тот в ухо Ньюту – классический «мокрый Вилли». Палец, однако, остановился совсем рядом, струйка слюны прилипла к завиткам на коже. Учитывая все обстоятельства, поступок выглядел бессердечным.
Эфраим вытер слюну о штаны, вскочил на ноги и помчался к остальным.
– Я спас тебе жизнь, Ньют! Ты у меня в долгу!
ТРОПА спускалась к омываемому волнами галечному берегу. Ребята, сбросив ботинки и закатав штаны, погрузили ноги в ледяное октябрьское море. Их лодыжки порозовели, будто свиное брюхо. Мальчишки набрали гладких голышей и устроили состязание по «блинчикам», в котором Кент победил с десятью, по его подсчетам, подскоками.
– Эй, парни, – позвал Эфраим. – Зацените.
Он отвел их к глубокому отверстию в прибрежных скалах, окаймленному ирландским мхом. Мальчики собрались вокруг дыры. В тусклом свете мерцала маслянистая кожа. Таинственные фигуры наползали друг на друга. Раздавался шелковистый свистящий шорох – шшшшшш, шшшшш.
– Это клубок змей, – сказал Ньютон.
Сколько же там гадов? Невозможно было сказать наверняка. Извивающееся переплетение напоминало шар из резинок. Тела их были темными – это морские змеи? – и влажными, точно живое, свинцового цвета масло. В нос бил специфический запах рептилий – влажный и зловонный, как росистое поле, усеянное мертвыми сверчками.
– Что они делают? – спросил Эфраим.
– Они… – Лицо Ньюта порозовело. – Ну ты понимаешь…
– Трахаются? – Эфраим издал звук, будто его рвало. – Вот так трахаются змеи? Скручиваются в клубок? Типа… Змеиная оргия?
Кент и Макс рассмеялись. Эфраим был таким извращенцем. Змеиная оргия. Кто-то, как водится, попытался втолкнуть Ньютона в клубок змей и заставить к нему прикоснуться – в этот раз Шелли. Ньют высвободился из каучуковой хватки его длинных обезьяньих рук – похожих на щупальца без присосок – и закричал:
– Прекрати, Шел! Отстань!
Остальные мальчишки лениво наблюдали за происходящим. В этой сцене было что-то отталкивающее, прямо тошнотворное. Немного походило на то, как слепой удав в клетке преследует пухлую мышь: погоня может продолжаться долго, но змея упряма, к тому же она от природы хищник. И рано или поздно сожрет жирного ублюдка.
– Перестань, Шел, – скучающим тоном произнес Кент. – Он из-за тебя опять штаны обмочит.
Шелли резко прекратил свои попытки, развернулся и побрел к берегу. Ньютон разгладил рубашку на пухлом животе, с напряженной спиной повернулся к Кенту и сказал:
– Спасибо, Кент… Но со мной такое было только один раз, и мне было шесть лет, и была автобусная поездка в Монктон, которая длилась вечно, и, ладно, я выпил слишком много апельсиновой газировки в «Макдоналдсе», но…
– Заткнись, мудозвон, – ответил Кент. – Не возбуждайся слишком сильно, а то обмочишься, забыл?
ПОКА РЕБЯТА валяли дурака, Шелли забрался в неглубокий приливной бассейн. Там он отыскал лангуста. Тот идеально помещался в ладони. Шелли внимательно изучал его. Лангуст выглядел странно и забавно. Мальчик попытался представить себе мир таким, каким он видится сквозь маковые зернышки глаз, сидящих на тонких стеблях. Что за глупое создание. Каковы были его дни – какова была его жизнь? Ползать по унылой пересохшей заводи, задыхаться от рыбьего дерьма, жрать всякую дрянь. Он ведь понятия не имеет о мире за пределами своей грязной лужи. «Тупица – это тот, кто поступает как тупица», – говорила мать Шелли, что его всегда поражало, поскольку такую тупую фразу мог сказать только тупой человек.
Каково это – разорвать лангуста на части? Нет, Шелли не задумывался о том, что почувствует лангуст – его это не волновало, ведь с такими крохотными мозгами и примитивными нервами лангуст в любом случае не способен ничего почувствовать. Шелли отстраненно размышлял о живом существе, которое наблюдает, как его рвут, словно листок бумаги, и ничего не ощущает, нисколько не тревожится.
«О, вот и моя нога. Не бери в голову. А, вот и вторая. Ой, а теперь я ничего не вижу. Наверное, мои глаза исчезли».
Шелли был в некотором роде любителем удовольствий. Он наслаждался прикосновением, надавливанием. Каково это – физически ощутить, как разрываешь лангуста? Станут ли клешни хвататься за пальцы? Будет ли глупое тело ракообразного сопротивляться собственному расчленению – этому чудесному ощущению напряжения, с которым конечности будут отрываться под влажный «чпок!»? Да, раки умеют сражаться – и Шелли смутно надеялся на такой исход, – но это не имело значения. Мальчик не боялся укусов и царапин, к тому же он был намного крупнее. Для Шелли это было обычным делом: если он хотел что-то сделать и его никто не видел, – то просто делал то, что ему нравилось.
Он сжал маленький смешной глаз лангуста. Тот лопнул с приятным мягким хлопком. Текстура оказалась зернистой, как у расколотого шарика медового леденца. Остатки налипли на палец крошечными темными осколками елочной игрушки. Лангуст на ладони забился в судорогах, словно открывающийся и закрывающийся складной нож. Шелли был потрясен. В его глазах появился жесткий блеск. Рот наполнился слюной, тонкая струйка скатилась по дрожащей губе.
Он раздавил раку второй глаз. Осторожно потянул одну из клешней, наслаждаясь волнующим напряжением. Чпок! Отделенная от тела матово-розовая клешня продолжала щелкать. Шелли бросил ее в воду и наблюдал, как она тонула, открываясь и закрываясь.
– Эй, Шел, – окликнул его Эфраим, – Ньют собирается зажечь костер с одной спички. Ты нам нужен для щита от ветра.
НЬЮТОН ОТВЕЧАЛ за разведение огня. Ребята были рады, что он взял инициативу в свои руки. Вдобавок Ньютон преуспевал почти во всех основных навыках выживания: разжигание огня, ориентирование и сбор съедобных ягод.
Ньютон поджег ворох уснеи[8] и принялся нянчиться с нарождающимися язычками пламени. Они поползли вверх по выбеленному дереву. Мальчишки присели вокруг костра, чтобы вобрать его тепло. Медово-золотистый солнечный свет разливался по тихой воде.
– Моя бабушка умерла от рака, – внезапно произнес Эфраим. – От рака печени.
– Чего? – встрепенулся Макс.
Взгляд Эфраима, брошенный на него, говорил: «Просто слушай».
– Ее кожа пожелтела. Все, что она могла осилить, – заменители еды, которые пьют старики. Волосы у нее вылезли из-за радиационной камеры, в которую ее засовывали, чтобы убить рак. – Он тяжело выдохнул, сдувая со лба темные пряди. – Когда я сегодня утром увидел этого парня, то сразу подумал о бабушке.
Весь день они старались не вспоминать того человека, но он все равно мелькал где-то на краю сознания. Его болезненное лицо. Конечности-спички. Сладкий запах.
Изящное и необычайно красивое лицо Эфраима приняло на редкость задумчивый вид.
– Как считаете, что с ним такое?
Кент схватил камень и с размаху швырнул его в воду.
– Кто знает, Иф? Если рак, то рак, верно? Люди заболевают раком. – Кент посмотрел на остальных с диким торжеством. – Может, у него это, как оно называется… альпинизм или как-то так.
– Альцгеймер, – поправил Ньютон.
– Да, пусть бы и эта хрень, Ньют. У него вот она.
– Слишком молодой, – сказал Ньютон. – Это болезнь стариков.
– Вы, парни, ведете себя как дети, – Кент растянул последнее слово. – Мой отец говорит, что самый очевидный вывод обычно самый правильный. В девяноста девяти целых и девяти десятых процента случаев.
– Ну, и какой же вывод самый очевидный? – спросил Шелли, обратив бесцветное лицо к Кенту. – У него кожа как будто плавилась.
Ребята умолкли.
– Я думаю, что парень просто болен, вот и все, – сказал Макс через некоторое время. – Я много думал об этом.
– Я тоже, – произнес Эфраим.
– И я, – добавил Ньют.
Кент фыркнул:
– Тим ведь врач, так? А значит, это его работа. И лучше бы ему все уладить к тому времени, как мы вернемся.
Он пинком разворошил костер, разбросав пылающие коряги.
Прежде чем уйти, Ньютон собрал тлеющие палки и погасил их в воде. Закон скаута номер четыре: «Чти и защищай природу во всем ее изобилии».
* * *
ЖУРНАЛ ВЕЩЕСТВЕННЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ, ДЕЛО 518С
РАЗДЕЛ Т-11 (личные вещи)
Журнал консультаций Ньютона Торнтона
Изъято из УЧАСТКА Т (Остров Принца Эдуарда, Норд-Пойнт, Скайларк-роуд, 34) офицером Брайаном Скелли, значок № 908
Дорогой доктор Харли!
Я составлю вам письмо, поскольку пишу много писем – у меня есть друзья по переписке из Австралии, Англии и Дубьюка, штат Айова. Кому же не нравится открывать почтовый ящик и находить письмо от друга, даже если никогда с ним не встречался?
Так… Исповедь, да? Вы думаете, я держу все в себе, а исповедь полезна для души. Так ведь? Я бы говорил больше, если бы людей – я имею в виду других ребят в школе – хоть чуть-чуть интересовало мое мнение. Чаще они просто смеются, называют меня ботаником, чудиком, называют меня жирным, называют меня жирнющим чудиком-ботаником (что уже перебор, верно? Ботаники и чудики – это почти одно и то же…). Поэтому я почти не разговариваю, только с учителями и мамой. А теперь и с вами.
Дело в том, что в письмах можно быть другим человеком. И в Интернете тоже. Потому что там я – это не Я. Ладно, да, тоже я, но не физически. То есть не жирный (это железы), не потный (это тоже железы), не странный (для Норд-Пойнта, во всяком случае. Я не люблю охоту с луком, подводную охоту и вообще убийства, я слишком неповоротливый для стикбола, и мне действительно НРАВИТСЯ «Анна из „Зеленых мезонинов“»[9]… так что да, здесь я странный!) и не неловкий, и не неуклюжий, и Эфраим Эллиот не прав, что иногда пахну гнилой кукурузой или черной ушной серой. (Кстати, я слышал, вы Ифа тоже консультируете. Отлично справляетесь – он уже месяц не делает мне ни «мокрого Вилли», ни «петушиного клюва», ни «крученых сосков».)
В Сети я другой человек. Там можно быть лучшей версией себя. По словам мамы, я очень чувствительный. Кроме того, эрудит, а значит, знаю чуть-чуть обо всем (что, КОНЕЧНО ЖЕ, признак ботаника). В Сети я могу быть со своими мозгами, но без своего тела.
Так… Исповедь. Простите меня, святой отец… Ха! В любом случае вы никому не расскажете. Конфиденциальность между пациентом и врачом. Я читал об этом.
Год назад умер мой двоюродный брат Шервуд, который жил в Манитобе. Он заснул в поле, и его переехал комбайн. Брат попытался убежать, но эти комбайны – сорок футов жужжащих лезвий. Хоронили его в закрытом гробу.
Я любил Шервуда. Мы почти не виделись – у нас не так уж много денег (я даже не знаю, как мама может вас позволить), а родители Шервуда – фермеры. Но каждое лето они приезжали в гости. Я брал Шера к океану. В Манитобе ведь нет океана, верно? Мы отлично ладили. Когда я делился с ним крохотными кусочками знаний, Шера это искренне интересовало.
Мы держались самых отдаленных мест, тех, о которых знал только я. Мне не хотелось встречаться с ребятами из школы – они назвали бы меня «жирдяй» или «мешок кишок». Я боялся, что, если Шер такое услышит, я перестану ему нравиться. Что было не совсем справедливо по отношению к нему. Шер помог бы мне, потому что кровь гуще воды, верно?
Шер был высоким, широкоплечим и мускулистым: «мускулы деревенского парня» – так он говорил, смеясь и рассказывая, что дома у всех такие, и вовсе он не особенный. Но Шер был ОСОБЕННЫМ. Красивым (я могу сказать так и про другого мальчика, это не странно), и люди просто… Они тянулись к нему, такое слово, думаю, подойдет. Так магнит притягивает железные опилки. Все хотели дружить с Шером.
А потом он умер из-за глупого несчастного случая, и все сильно расстроились. Мир утратил свет – так говорили. Интересно, что бы сказали, если бы умер я? На самом деле не хочется гадать.
После похорон я достал коробку с фотографиями. Мама купила мне на день рождения «Полароид», и тот очень пригодился. В основном на снимках был Шер – снимал ведь я, плюс мне не нравится, как я выгляжу на фотографиях.
Я собирался сделать мемориальную страничку. На Facebook, понимаете? Что-нибудь в память о Шере. Моя идея, честно. Но в какой-то момент все изменилось.
Я отсканировал фотографии и сохранил их на компьютере. Но вместо мемориальной странички я… Ну, я создал человека. Наверное, именно это я и сделал.
Алекс Марксон. Не знаю, откуда я взял это имя, но мне оно показалось стильным. И хорошо подходило к фотографиям. У Алекса Марксона было лицо и тело Шервуда. У Алекса Марксона были мои слова и мои интересы. Алекс – это и я, и Шервуд вместе.
Я составил профиль. Хотя знал, что это неправильно. Мое сердце стучало как барабан, когда лицо Шера – ХЛОП! – оказалось прямо на экране. Получилось… святотатство? Я чуть было не удалил все. Чуть было.
Я начал публиковать всякое. Сначала ничего особенного. Только то, что меня интересовало, – то, за что меня здесь дразнят. Мои слова приклеились к телу Шера.
И что суперстранно… Алекс начал получать предложения дружбы. Я имею в виду, ОЧЕНЬ МНОГО предложений. От людей, с которыми мы никогда не встречались. И не от чудиков. Нормальных, спокойных людей. Мальчиков (и девочек!) моего возраста.
Сначала я боялся принимать эти предложения – представлял, как Шер на небесах качает головой, – но через некоторое время принял. Люди писали на моей стене, а я – на их от имени Алекса. Лицо Шера расцветало на чужих страницах будто цветок.
Но дело в том, что интересы Алекса – это мои интересы. И люди считали его умным, забавным и, ну, КРУТЫМ. Разве это не странно? Когда я говорю те же самые вещи – это странности всякие, потому что люди считают меня чудиком. К примеру, о сбывающихся пророчествах.
И тогда – мне правда очень неловко – я отправил несколько запросов. Максу Кирквуду, Эфраиму Эллиоту и Кенту Дженксу. Я даже послал один Труди Деннисон, которая сидит передо мной в классе и является самой красивой, самой забавной и просто самой лучшей девочкой во всем мире. Не то чтобы я с ней когда-нибудь по-настоящему разговаривал, за исключением того случая, когда она одолжила карандаш на обществоведении… Если подумать, она так его и не вернула. Может быть, она, как и Кент, думает, что «одолжить» означает «оставить себе»… Наверное, она просто забыла.
В любом случае, угадайте что? Они приняли запрос, хотя никогда не встречались с Алексом. И не смогли бы, правда? Они просто решили, что Алекс красив, раскован и крут.
Я подумал: вот как МОГЛО быть. Если бы я не был СОБОЙ. Если бы я существовал в другом, подходящем теле, в теле, которое все любят. Если бы не жил в Норд-Пойнте, где я как поезд на рельсах – знаю, куда еду, ненавижу свой маршрут, но не могу его изменить. Вот кем я мог бы стать, если бы мяч отскочил немного по-другому, понимаете?
На моей собственной странице в Facebook десять друзей. Мама, несколько дядюшек и тетушек, бабушка – «Я купила тебе новые джинсы в отделе для толстячков в «Симпсон-Сирс» Шарлоттауна, Ньюти!» – и несколько друзей по переписке… Мой приятель из Дюбюка удалил меня из друзей.
А теперь страшное признание, доктор Харли. Жила чистейшего золота, секрет, который, я думаю, о многом говорит:
Алекс Марксон не дружит с Ньютоном Торнтоном. Ни на Facebook. Ни в реальности или в этой жизни.
Искренне ваш,
Ньютон Торнтон
11
КОГДА ОНИ вернулись в хижину, уже стемнело. В круге камней подергивался костер. Рядом сидел скаут-мастер Тим. На его шее сильно выступали сухожилия, они походили на уходящие в глубь тела крохотные деревца.
– В хижину не входите, – сказал он ребятам.
– Там мое пальто, – возразил Кент.
– У костра тепло. С тобой все будет в порядке.
– Я хочу взять пальто.
– Меня не волнует, что ты хочешь, – мертвым голосом произнес Тим. – Тот человек болен. Такого я никогда раньше не видел. Здесь я ему диагноз поставить не смогу.
Мальчишки уселись вокруг костра.
– Чем болен? – спросил Ньютон.
– Сначала я думал, что раком. Врачи всегда сначала подозревают рак. Но для рака почти всегда характерна потеря аппетита, а тут…
Тим не видел причин рассказывать ребятам, что во второй половине дня мужчина вскочил, словно вампир с пронзенным сердцем из гроба. Сосуды в его глазах полопались… Язык превратился в узел из сухожилий, как будто из него выкачали всю слюну…
Мужчина вонзил зубы в диван и яростными рывками начал рвать ткань.
Бессмысленность этого поступка привела Тима в ужас.
Ему удалось успокоить незнакомца, прежде чем тот успел проглотить слишком много. Он с большой вероятностью мог подавиться до смерти от заплесневелой набивки старого «Честерфилда». Бережно придерживая мужчину за шею, Тим уложил его на пол. Голова у того запрокинулась, челюсть отвисла…
И тогда Тим кое-что заметил. Пожалуй, это напоминало белый сустав кости – кости с переломом по типу «зеленой ветки», разве что изогнутой и блестящей. Видимой лишь одно мучительно долгое мгновение. Застрявшей в горле под надгортанником. Слегка ребристой и отчасти похожей на жабры…
Затем грудная клетка мужчины вздулась, едва не расколов кости, и нечто успокоилось.
– …а тот человек очень голоден, – закончил Тим.
– И что ты собираешься делать? – поинтересовался Кент.
Тим проигнорировал дерзкий тон мальчишки.
– У него может быть какая-то скрытая болезнь. Думаю, он умрет до того, как вернется катер.
– Вы можете его прооперировать? – спросил Ньютон.
– Вскрыть его, – добавил Шелли.
– Я нечасто оперировал, – ответил Тим, – но основы знаю. Макс, ты когда-нибудь помогал отцу на работе?
Отец Макса был окружным коронером. А еще таксидермистом. Если кто-то хотел получить трофейного голубого тунца на дубовой подставке, нужно было только позвонить. Настойчивый голос в голове Тима твердил, что не нужно впутывать ребят, лучше держать их подальше от всего этого. Но какой-то другой, новый голосок вкрадчиво убеждал не тревожиться, ведь все будет хорошо.
«У тебя всё под контролем, Тим…»
Однако это было не так: он слишком остро осознал сей факт. Эта ночь определит, будет незнакомец жить или умрет… Возможно, даже не ночь, а лишь несколько часов. Вот почему Тим так и не стал хирургом – ему не хватало скорости инстинктов, его голова была не способна быстро определить приоритеты. Он любил поразмыслить. Возможно, даже чересчур. Склонность к слишком долгим раздумьям была всего лишь безобидной причудой врача общей практики, но теперь, когда требовалась стремительность, он чувствовал, что разваливается на части.
– Я помогал набивать чучела, – сказал Макс.
– Как именно помогал?
– Заправлял иглы кетгутом. Полировал стеклянные глаза и всякое такое.
«Это интернатура, – произнес голос в голове Тима. – Считай, подготовка к резидентуре. Родители Макса не будут возражать. Ведь жизнь человека в опасности, верно? Макс умен, Макс осторожен, а ты сможешь защитить его, если что-нибудь случится».
Тим ткнул пальцем в остальных:
– Вы все останетесь здесь. Без возражений. Этот человек… Я не знаю, что с ним. У него может быть вирус.
– Вирус? – переспросил Эфраим.
– Типа, подхватил что-то, – сказал Кент. – Понимаешь, заразный он.
– Вы уверены, скаут-мастер? – уточнил Ньют. – Макс всего лишь…
«Мальчик» – вот слово, которое проглотил Ньютон. Всего лишь мальчик, а Тим ведет его в хижину, где лежит человек с неизвестной болезнью.
Левый глаз Тима задергался – нервы не выдержали. Дерг-дерг-дерг, точно затвор фотоаппарата. Тим крепко зажмурился и медленно сосчитал про себя до пяти. Тихий, настойчивый, сводящий с ума голос глубоко в мозгу начал задавать вопросы: «Что ты делаешь, Тим? Ты действительно уверен, Тим?» Холодный зычный голос напомнил HAL 9000, компьютер из фильма «2001 год: Космическая одиссея». Он не затыкался, продолжал ворчать с ледяной уверенностью: «Так что же ты делаешь?»
Тим смутно опасался, что это был голос здравого смысла, голос разума, к которому он прислушивался всю сознательную жизнь и от которого теперь постепенно отказывается.
– Ты не обязан помогать, Макс. – Взгляд Эфраима упал на скаут-мастера. – Он ведь не обязан, правда?
Тим сглотнул. А затем нервно повторил еще несколько раз – ему казалось, что в горле застрял камешек.
– Нет… нет. Но не думаю, что справлюсь в одиночку. И мы примем все меры предосторожности.
– Это безопасно? – спросил Макс.
Тим сглатывал, сглатывал…
«Ты уверен, Тим? Это действительно…»
«Все будет ХОРОШО. Ты СПРАВИШЬСЯ с этим».
Новый голос заглушил ханжеские запугивания HAL 9000. Более громкий и внушительный, принадлежащий человеку действия. Он вытеснил прежний голос – замечательно, Тим устал его слушаться.
– Безопасно, – сказал он.
«Во всяком случае, достаточно безопасно», – произнес новый голос.
Тим указал в сторону хижины и сказал Максу:
– А теперь идем.
12
ВОЗДУХ В ХИЖИНЕ был приторно-сладким. Макс, прикрыв глаза, представил кроны тропических деревьев, увешанные переспевшими и подгнившими плодами.
Тим плеснул спиртом на длинную полоску марли:
– Прижми ко рту и носу. И не убирай, что бы ни случилось, Макс.
– А вам разве не нужно?
– Не думаю, что сейчас это имеет значение.
Тим не терял времени. На столе уже был разложен примитивный хирургический набор: шовный материал, иглы, скальпели, шприцы для подкожных инъекций, ампулы, бутылка скотча и паяльник.
– Я вытащил его из лодки Оливера МакКэнти, – указывая на последний, сказал Тим. – Возможно, смогу прижечь крупные кровеносные сосуды.
Кухонные шкафчики были открыты настежь. Макс заметил в мусорном ведре пустые обертки от хот-догов и пакеты от булочек. Огромный мешок с овсянкой был разорван, и большая ее часть исчезла. Ореховые смеси… Вяленая говядина… Их провиант на все выходные.
Тим провел ладонью по лицу, смущенно улыбнулся Максу и указал на переносной пластиковый холодильник оранжевого цвета.
– К той еде я даже не притронулся. Вынеси его на улицу, пожалуйста. Прямо сейчас.
Макс сделал так, как было велено, и внутри у него все онемело. Он краем уха услышал слова Ньютона: «Что скажут об этом наши предки?» и увидел вопросительные взгляды своих товарищей-скаутов; затем поставил холодильник, развернулся, не обращая ни на кого внимания, и направился обратно к Тиму. Порыв ветра захлопнул за Максом дверь. Мальчик ковырял пол носком ботинка – ему не хотелось находиться рядом с незнакомцем.
– Подопри дверную ручку стулом, – распорядился Тим, наливая виски в креманку. – Не хочу, чтобы они вошли.
В освещенной хижине Макс увидел, как сильно изменился скаут-мастер за время их отсутствия. Его грудная клетка запала. Плечи опустились, а шея торчала между ними, точно росток гороха, накрученный на бамбуковую подпорку. Пальцы по-паучьи бегали по бутылке – они и сами походили на пауков.
Макс припомнил, как отец говорил о Тиме: «У доктора Риггса руки семейного врача. Настоящие грабли! Не руки хирурга. У хирурга пальцы до чудно́го деликатны. Как будто в них есть дополнительные суставы. Прямо руки Носферату – до того бледные и причудливые, что прямо видишь, как они тянутся из темноты, чтобы схватить тебя!»
Что ж, теперь у скаут-мастера Тима были руки хирурга.
Тим уловил в глазах Макса вопрос и ответил:
– Да… Похоже на то, дружище. Вчера вечером он что-то отхаркнул на меня. Я подумал, что ил, но с тех пор потерял уже… двадцать фунтов? За один день? – Он говорил мечтательно, с недоуменным благоговением. – По меньшей мере двадцать. И с каждой минутой теряю все больше.
Макс понимал, что его скаут-мастер пытается сохранять спокойствие – смотреть на ситуацию как врач, – но его похудевшее тело дрожало от неудержимого заячьего страха. В голове Макса без остановки вертелось одно-единственное слово: «БежатьБежатьБежатьБежатьБежать».
Но он этого не сделал. Возможно, из-за долгой общей истории, из-за врожденного доверия, которое он питал к скаут-мастеру. Может быть, это был условный рефлекс: когда взрослый просит о помощи, Макс ее предлагает. Взрослый ведь должен совсем отчаяться, чтобы попросить помощи у ребенка.
Скаут-мастер Тим залпом выпил виски. Спиртное ручейками потекло по его губам. Он уставился на мальчика красноватыми глазами.
– Это не только ради меня, Макс. Но ради тебя и ради остальных тоже.
Максу вспомнилось, как много лет назад его отец получил травму на бейсбольном поле. Их команда играла с командой полицейского профсоюза, капитаном которой был отец Кента. Отец Макса был кэтчером, и на заключительной игре девятого иннинга, когда счет сравнялся, Джефф Здоровяк Дженкс, тяжело отдуваясь, мчал вокруг третьей базы к дому. Филдер передал мяч отцу Макса на добрых десять ярдов раньше прибытия Дженкса – правила Лиги софтбола гласили, что кэтчеру не нужно делать касание перчаткой, так что у ранера не было никаких причин врезаться в кэтчера в надежде выбить мяч.
Это не остановило Дженкса. Своим двухсотпятидесятифунтовым телом он влетел в отца Макса – который, и вымокнув от пота, весил сто шестьдесят, – и раскатал того по метке «дом».
Макс услышал высокий мелодичный «хрусть!», который раздался над освещенным прожекторами полем. Отец стоял в оцепенении, его рука повисла под странным углом: согнулась в локте, а нижняя часть болталась вареной лапшой. Из сустава торчал осколок кости, влажно поблескивая в свете ламп.
Второй бейсмен отвез их на машине отца в отделение скорой помощи. Макс сидел на заднем сиденье, отец – впереди. Он, храбро улыбаясь, перегнулся через спинку. «Все в порядке, Максимилиан. Всего лишь царапина», – сказал он, цитируя один из любимых фильмов. В больнице отец Макса сидел на кровати, отгороженной белой занавеской. Максу не разрешили побыть с ним, потому что, как сказал отец, «зрелище наверняка будет гадкое». Поэтому мальчик слышал только скрежет подноса костоправа и хрустящий, леденящий кровь «щелк!», с которым сломанную кость поставили на место. Когда занавеску отодвинули, отец устало и одурманенно улыбался, а его рука покоилась на перевязи.
Джефф Дженкс пришел сказать, что сожалеет, но это было не по-настоящему. Некоторые люди не способны приносить искренние извинения, понял Макс, что-то в их натуре сопротивляется, поэтому взамен они называют произошедшее несчастным случаем, недоразумением или говорят: «Мне жаль, что ты так расстроен», незаметно перекладывая на тебя вину за то, что ты из пустяка раздуваешь проблему. Кент тоже был там и сказал Максу, что сожалеет о случившемся – что тоже не было извинением. Макс навсегда запомнил горделивый блеск в глазах Кента.
Потом отец повез Макса домой. «Ты не мог бы переключить передачу, сынок? Мне с этим не справиться». Они ехали по окутанным мраком улицам, отец рулил одной рукой. «Старею, малыш. – Он улыбнулся. – И едва держусь на месте „ловца“». Внезапный страх коснулся макушки Макса – страх и печаль, которые так сильно перемешались, что ему захотелось плакать. До той ночи он искренне верил, что его отец непобедим. Тот был необычайно силен, мог починить крышу или срубить топором дерево. Но в ту ночь отец выглядел слабым, усталым и слегка напуганным. Уязвимым. Такого Макс никогда прежде не видел. Всякое тело выходит из строя, понял он. Разваливается, а человеку остается только наблюдать за этим.
Теперь, глядя на скаут-мастера, Макс подумал о том же и поежился.
– МНЕ ПОНАДОБИТСЯ твоя помощь, Макс. Очень понадобится в ближайшие несколько минут.
– Хм, а что нужно делать?
В четырнадцать лет рост Макса был чуть ниже среднего, но плечи у него были широкие, а грудь – плотная. Он двигался с гибкостью, не свойственной мальчикам его возраста – те обычно были угловатыми, как будто состояли из одних локтей и разбитых коленей. У него же было роквелловское[10] лицо: торчащие ершиком рыжие волосы и россыпь веснушек на щеках. Он выглядел плотно сбитым и мускулистым Опи[11].
Что отличало Макса от других ребят, так это его отстраненность и хладнокровие. Тим не верил, что подобное поведение внушил ему отец – Реджи Кирквуд был человеком хорошим, но легкомысленным, как колибри, склонным к сплетням и выпивке. Похожее хладнокровие Тим видел у своих однокурсников в медшколе, у тех, что стали лучшими «скальпелями» в «Джоне Хопкинсе» и «Бет Израэль». Не то чтобы самоуверенность, скорее отсутствие паники или колебаний. Они доверяли и своим инстинктам, и своим рукам, которые приводили эти инстинкты в действие.
Тим не собирался требовать от мальчика слишком многого во время предстоящей операции – даже просить его остаться было ужасно. Раздражающе рассудительный голос HAL 9000 эхом повторил:
«Тим, мне кажется, ты теряешь рассудок. – Мысленным взглядом Тим видел HAL: разумный темный стеклянный глаз, красная точка, которая расширялась и сжималась, словно зрачок. – А теперь и ребенка тянешь за собой в кроличью нору».
«Не слушай эту чушь, – прогремел другой, более обнадеживающий голос. – Ты – врач. Это твой долг. Какой еще выбор – просто смотреть, как человек умирает? А в одиночку тебе не справиться, не так ли?»
Не справиться. Все очень просто.
Тим включил паяльник, чтобы дать тому нагреться.
– Я дал ему обезболивающее.
Анестетик был ненастоящий – всего лишь две перетертые таблетки «Викодина», давно позабытые на дне рюкзака. Лекарство прописали ему много лет назад, когда он восстанавливался после инфаркта в мышце голени. Вполне возможно, что срок годности истек, но, черт возьми, все лучше, чем ничего.
– Он не должен проснуться. – Тим вцепился в одеяло, собранное у горла мужчины. – Готов?
Макс кивнул. Тим откинул одеяло.
МАКС НЕ СМОГ скрыть ужас на своем лице. Такой безотчетный страх испытал бы любой, столкнувшись с человеком, который выглядел так, словно уже не принадлежал к людскому роду.
Незнакомец не походил на человека. Скорее на карандашный рисунок, сделанный туповатым ребенком. Тело состояло из линий. Руки были каракулями. Пальцы напоминали начерченных пауков. Кожа жутко обтягивала грудную клетку, облегала каждое ребро, демонстрируя бороздки мускулов. Грудная кость превратилась в узел, таз – в отвратительную провисшую дугу. Кожа лица была цвета старой меди и так плотно стискивала череп, что Макс мог разглядеть проблески костей вокруг глазниц. Торчавшие, как ручки кувшина, уши были такие тонкие, что загибались внутрь, точно обгорелая бумага.
– Невероятно. Бог мой. У него даже хрящи разрушаются, – с ужасом и благоговением произнес Тим.
«Он выглядит как самый старый из живущих людей», – подумал Макс.
Единственной крепкой частью оставался сильно набухший и выпирающий живот. Мужчина как будто проглотил волейбольный мяч.
– Я собираюсь провести гастростомию, – сказал Тим. – Сделаю небольшой надрез в верхней трети левой прямой мышцы. По сути, тут. – Он провел пальцем под нижним ребром. – Так быстрее и удобнее попасть в брюшную полость. Там совсем немного висцерального и брюшного жира.
– А там вообще есть жир?
– Его тело, должно быть, начало поедать собственные мышцы. Я беспокоюсь о печени… И почти ее не вижу. – Он указал на мягкий выступ на боку мужчины. – Вероятно, она отказала. И теперь находится в стадии отмирания и быстро твердеет.
– Вы сумеете его спасти?
Максу казалось, что это невозможно. Незнакомец принадлежал уже не столько миру Макса, миру живых, сколько миру его отца – миру неподвижных мертвецов в морге.
– Не могу сказать. То, что он все еще жив, это чудо какое-то. Но мы должны что-то сделать, Макс. – Тим испытующе глянул на мальчика, и его веко задергалось. – Верно?
Макс не был уверен. С чего это должны? Может, мужик сам с собой такое сотворил и теперь пожинает результат неудач или неверных решений.
Тим попытался улыбнуться, но мышцы не слушались – получилась скорее ухмылка сумасшедшего. Лицо его становилось то беспечным, то смущенным, словно в душе скаут-мастера боролись противоречивые чувства. Макс гадал, на самом ли деле Тим хочет спасти незнакомца или эгоистически исследует собственные симптомы. Он размышлял об этом, а над паяльником уже начали подниматься завитки прозрачного дыма.
– Как вы думаете, что это такое? – тихо спросил Макс.
Тим взял скальпель. Затем он уставился на свою руку, пока та не перестала дрожать.
– Я устал гадать, Макс. Сейчас немного его разрежу. Совсем чуть-чуть, ладно?
ТИМУ ВСПОМНИЛАСЬ медицинская школа, операционная, где врач-инструктор, склонившись над пациентом, произносил: «Момент всевластия, ребята. Сейчас всё в ваших руках. Так что чтите тело, которое лежит под скальпелем».
Тим сделает все возможное, чтобы почтить тело этого человека… То, что от него осталось.
– Готов, Макс?
Мальчик кивнул.
– Просто следуй моим инструкциям. Не бойся, если я прикрикну или буду требовательным, – ты тут ни при чем. – Он натянуто и безрадостно улыбнулся. – Постараюсь не повышать голос.
Тим коснулся лезвием кожи незнакомца, которая была натянута так туго, что можно было разглядеть поры – миллион крошечных ртов, растянутых в беззвучном крике. Ему не хватало хладнокровной уверенности настоящего «скальпеля» – того, кого можно разбудить среди ночи, втолкнуть в операционную, сунуть в руки инструменты, а он скажет только: «Я все понял» – и приступит к делу.
Редкий дар. Способности Тима были куда скромнее, поэтому он и стал терапевтом в маленьком городке, имея на руках депрессоры языка и манжету для измерения кровяного давления. Раньше его это устраивало, но, едва над плотью человека запел скальпель, Тим страстно возжелал непогрешимой уверенности своих приятелей по медшколе.
Кожа мужчины чуть ниже ребер, словно с нетерпением, разошлась в стороны. За лезвием следовал V-образный разрез, расширявшийся, будто кильватер яхты. Все внутренности посветлели – ребра и мышцы покрывала серебристая пленка.
– Паяльник, Макс.
Тим прижег перерезанные вены. Медицинские инструменты зачастую всего лишь более точная версия тех, которыми пользуются ремонтники.
– Марлю.
Тим промокнул кровь, выступившую из полудюймового разреза на теле мужчины, затем рассеянно вытер пот со лба. Дыхание незнакомца не изменилось. Тим не удивился. Чтобы свалить с ног этого пациента, хватило бы и детского аспирина. Возможно, мужчина уже впал в голодную кому.
«Тимоти Огден Риггс, ты уверен, что принимаешь верное решение? Думаю, тебе следует остановиться», – взял слово HAL 9000.
Новый, возражающий голос – нашептывающий, как теперь думал о нем Тим, – нарастал: «Разве ты смог бы остановиться, даже если бы захотел? Разве ты не желаешь познания, Тим? Тебе ведь НУЖНО это знание?»
Лезвие рассекло тугие сухожилия, обнажив молочно-бледную слизистую оболочку желудка с голубыми прожилками вен. Тим припомнил детские поездки в дом своей бабушки-шотландки и вареные овечьи желудки, которые та раскладывала на кухонном столе. Им предстояло превратиться в хаггис[12], а пока они выглядели сдувшимися воздушными шариками со дня рождения.
«Боже… Боже мой…»
Сейчас Тиму хотелось оказаться в больнице, в стерильной операционной, где услужливыми пчелками жужжали медсестры и санитары. Но больше всего он желал, чтобы в руке его не было скальпеля.
«Так не должно быть, – тихо произнес HAL 9000.– Просто опусти инструмент. Возьми Макса за руку… Хотя тебе не стоит прикасаться к нему, на всякий случай. Зашейте этого бедолагу и покиньте хижину. Оба. Просто уйдите».
А нашептывающий голос издевался и не давал покоя: «Ты гребаный трус. Отрасти себе яйца, чувак! Семь бед – один ответ! Ты уже увяз во всем этом, сынок!»
Тим провел скальпелем по слизистой оболочке желудка. По краям разреза выступили серые сгустки сукровицы. Затем… Белых тканей стало только больше. Еще один слой жесткой белой плоти.
– …Марлю, – осторожно попросил Тим.
Макс вложил ему в руку квадратную салфетку. Тим смахнул теплую сукровицу. Ужасный запах напоминал вонь прогорклого жира. Бессмыслица. Он ведь разрезал живот, так? И рассчитывал обнаружить не темный склеп, а полость, выход желудочного газа… Что-нибудь.
Казалось, он просто разрезал вторичный слой слизистой оболочки желудка, а такого просто не могло быть. У этого человека желудок как матрешка – один внутри другого?
«Что-то не то здесь творится, Тим. – Голос HAL стал невнятным и слабым. – Что-то ужасное и тревожное…»
Тим почувствовал, как в его сердце проникает такой страх, какого он не испытывал с тех пор, как служил врачом в Афганистане. Но пусть даже большую часть проведенного там времени он и был напуган, этот страх можно было хотя бы объяснить. Он боялся, что с выцветшего неба пустыни со свистом упадет бомба и пробьет холщовую крышу госпиталя или что какой-нибудь смертник прорвется внутрь полевого лагеря и рванет на себе чеку.
А сейчас страх Тима был по-детски смутным. Для него не было никаких объективных причин. Незнакомец просто болен – вот и все. Нет у него множественных желудков. Всему должно быть рациональное объяснение. Тут, конечно, серьезная закупорка… Но нет ни малейшего повода таращиться на это рифленое и белое внутри еще более бледной слизистой оболочки желудка и зацикливаться на том, что…
…Боже, до чего ж он голодный.
Зачем было отдавать мальчишкам столько еды? С ними и так все будет в порядке, а потом приплывет лодка. А ему еда нужна. Он заплатил за нее, упаковал. Она по праву принадлежит ему.
Тим уставился на своего пациента. Губы мужчины были настолько тонкими, что кривились в постоянной ухмылке. Казалось, незнакомец смеялся над Тимом. Издевался над его голодом.
«Эй, приятель, – заговорил нашептывающий голос, – что бы ты сделал ради эскимо в шоколаде?»
– Заткнись, – прохрипел Тим.
«Ого! Не нужно раздражаться. – Голос стал мерзким и ядовитым. – Ты заслужил передышку, приятель. Две мясных котлеты гриль, специальный соус, сыр, огурцы, салат и лук – всё на булочке с кунжутом, только так и это…»
– Скаут-мастер Тим…
Тим не мог отвести взгляд от лица мужчины. Тот лежал и улыбался, словно вурдалак.
– Тим? Тим! Тим!
Он оцепенело повернулся к Максу. Глаза мальчика вылезли из орбит, а лицо превратилось в бледную маску. Ноздри раздувались, будто у быка, готового броситься на красный плащ тореадора.
– Что?..
И тут Тим почувствовал, как что-то коснулось его руки. И посмотрел вниз.
И увидел это.
И закричал.
13
МАКС ЗАМЕТИЛ это первым. Из разреза на животе незнакомца вылезал какой-то белый обрубок.
Выглядел он безобидно. И напоминал воздушный шарик. Длинный и узкий, из таких клоуны скручивают животных на ярмарке округа Кавендиш. В прошлом году Макс купил одного – жирафа. Клоун, который его сделал, подошел к Максу возле загона шетлендских пони. Клоун был невысоким и коренастым, в шлепающих красных ботинках с расплющенными носами, будто по ним слон прошелся. Из-под жирного грима на лице проглядывала щетина; красные круги вокруг глаз подтаяли от жары, отчего он походил на больного бигля. Костюм на нем был грязным, под мышками расползались желтые пятна. Клоун улыбнулся, и Макс заметил коричневый налет на его зубах. А когда клоун надувал шарик, Макс почувствовал запах пота с примесью чего-то еще более странного, пугающего, с ноткой железной стружки. Клоун безжалостно скручивал шарик похожими на наросты дерева пальцами, а тот визжал, точно от боли. Жираф получился сплошной шеей – голова-луковичка, ноги как большие пальцы. Макс представил, как бедняжка тащит свою шею через Серенгети по грязи…
Существо, выглядывающее из желудка мужчины, напомнило Максу о том жирафе.
Воздушный шарик. Или забавный мыльный пузырь. Разве что пузырь был плотным – Макс сразу это понял, – плотным и странно мускулистым.
Что бы это ни было, оно расслабилось и втянулось обратно внутрь. И все-таки что это? То ли баллон, то ли кабель, то ли шланг. Да, возможно, это ближе всего к истине. Толстый блестящий шланг, похожий на камеру колеса, но белый, а не черный, и наполненный не воздухом, а какой-то густой пульсирующей жижей. Парализованные страхом Тим и Макс наблюдали, как он исчез в разрезе. Свернувшись в животе, шланг походил на комок разнородных частей и напоминал Максу клубок змей, который сегодня днем нашел Иф. Несколько десятков змей, которые занимались сексом.
Спаривались, как говорила учительница по гигиене миссис Фитцхью, растягивая это слово: «С-с-с-па-а-а-ри-и-и-ва-а-а-ясь».
Тварь извивалась и сокращалась, а вместе с ней изгибался мужчина, как будто существо обвилось вокруг его позвоночника. Мысль о том, что оно способно проникнуть в каждый уголок человеческого тела, наводила жуть.
– Скаут-мастер Тим. – Слова Макса прозвучали шелестящим шепотом, от ужаса мальчик совсем растерялся. – Что это…
Тим не ответил. В тишине раздавался лишь скрип половиц под телом незнакомца. Несколько прижженных вен лопнули; темная артериальная кровь потекла по бледной коже.
Странное существо, чудовищно раздувшись, внезапно взметнулось вверх. Оно вырвалось из податливого разреза невероятно быстро. От натяжения его кожа стала почти прозрачной. Тим и Макс инстинктивно прикрыли лица, опасаясь, что тварь взорвется и забрызгает их. Кто знает, что у нее внутри? Бешеные судороги и фантомная пульсация внутренностей просматривались через соединительные ткани – Макс будто смотрел сквозь залитое жиром окно… Господи, куда смотрел? Его страх до того обострился, что стал осязаем: в животе словно шевелился клубок детских пальчиков. Так вот что такое смертельный ужас, понял мальчик. Крошечные пальчики, которые щекочут тебя изнутри.
Шланг на мгновение втянулся в живот мужчины, раздулся еще сильнее и снова сдулся – эти движения подражали вдохам и выдохам огромного легкого. Часы успели отсчитать всего несколько секунд, но Максу почудилось, что прошла целая вечность. Все происходило как в замедленной съемке…
Затем, словно по щелчку, мир ускорился.
Серией яростных пульсаций, или перистальтических сокращений, как сказал бы учитель естествознания мистер Лоури, шланг вырвался из тела мужчины. Раздался тихий хлюпающий звук, словно раскисшую глину сжали в кулаке.
Воздушный шарик, или шланг, или что это было, перекрутился и расщепился, превратившись в толстую белую петлю – та немного напоминала изогнутые магниты, которыми Макс пользовался, чтобы двигать железные опилки на уроках мистера Лоури.
Может, это грыжа? У дяди Макса, Фрэнка, была такая. Как-то на семейном пикнике дядя снял бандаж и показал ее. Она походила на кулак, выпиравший из плоского живота. «Я пытался поднять два мешка цемента, Максимилиан. Один-то мешок – уже тяжело. Из-за давления крошечный кусочек моих кишок протиснулся прямо сквозь мышцы. – Дядя Фрэнк издал неприличный пукающий звук. – Вон она, скользкая, как гусиный помет! Торчит как клоунский нос, да? Видишь его? Ку-ку, Макси, я тебя вижу! – Он слегка сдавил грыжу. – Бип-бип! О! Я чувствую, как продвигается мой обед… Ага, вот и кукурузный хлеб». В следующем году дядю Фрэнка на пикник не пригласили.
Но это явно не грыжа. Так подсказывала Максу логика. Просто его мозг лихорадочно подсовывал такой ответ, пытаясь объяснить увиденное. Только вот грыжа не шевелится. Грыжа не пульсирует.
Эта штука…
Эта штука…
Петля превратилась в бледную, слегка сужающуюся на конце ребристую трубку примерно семи дюймов в длину. Толще садового шланга. Казалось, она состоит из колец шириной в миллиметр. Каждое кольцо аккуратно закруглялось по краям. На поверхности выступали перламутровые бусинки, которые липли к ней, точно песчинки к влажной коже.
– Отойди, – выдохнул Тим, – Макс, отойди сейчас же!
Труба замерла. У Макса возникло странное ощущение, что та красуется. Будто самая ослепительная красавица на балу дебютанток. От основного ствола начали расходиться отростки. Макс вспомнил, как наткнулся на вылупляющегося птенца, который пытался расправить крылья, покрытые спутанными нитями слизи. Вот на что это было похоже. Или на швейцарский нож, у которого раскрыли все лезвия и примочки. Маленькие отростки отделялись с медленной и показной грацией, извивались в тусклом свете хижины, издавая причмокивающие звуки. Они походили на мясистые листья пустынных растений. Суккуленты – так их называют. О них Макс тоже узнал на уроках естествознания. Кончики отростков раскололись пополам и вывернулись. Макс увидел, что это рты, усеянные крошечными и тонкими, как рыбьи косточки, зубами. Они были омерзительно совершенны.
«Ку-ку, Макси, я тебя вижу».
Есть эмоция, которая существует за пределами чистого ужаса. Ее слышат псы в недоступных человеческому слуху трелях собачьего свистка. Узнать о ней уже жутко. Все равно что покрутить глухой ночью ручку радиоприемника и наткнуться на волну инопланетян – мрачный шепот, едва различимый за помехами, голоса, которые бормочут что-то на нечеловеческом языке. На языке, которого людям никогда не постичь.
Увидев, как гибкая трубка, словно слепая змея, нацелилась на скаут-мастера, Макс испытал тот самый запредельный ужас и пронзительно завопил:
– Тим-Тим-ТИМ.
ЗА ГОДЫ ВРАЧЕБНОЙ ПРАКТИКИ Тим доставал много разного из человеческих желудков. Резиновые пробки для ванн, игрушечные машинки, монеты и обручальные кольца. Большинство из этого можно было вывести с помощью простого рвотного или солевого слабительного. Человеческое тело больше не таило для Тима сюрпризов.
Но когда белая трубка высунулась из разреза и потянулась к нему, словно взбираясь по воображаемой лестнице, Тим ошарашенно, по-поросячьи взвизгнул. Он не мог совладать со своим неожиданным испугом: тот проникал – червем проскальзывал – сквозь защитные барьеры в потаенные закоулки разума, где зрели кошмары.
Скальпель яростно полоснул, отрезав дюйм мерцающей белой трубки. Ампутированный комочек упал у ног Тима, извиваясь и сочась коричневой жидкостью. На отростках странной твари открывалось и закрывалось множество крошечных ртов.
Бешено размахивая руками, Тим опрокинулся и неуклюже приземлился на задницу. Уцелевшая часть трубки дергалась, щелкала и разбрызгивала вонючие коричневые сгустки, а затем втянулась в разрез, как спагетти в рот ненасытного ребенка.
– Прикрой рот! – закричал Тим. – Не позволяй этому коснуться тебя!
В дверь колотили с такой силой, что со стропил сыпалась пыль. Голос Кента звучал громче других:
– Тим! Макс! Что происходит? Откройте дверь!
Тело незнакомца качнулось из стороны в сторону. Ноги соскользнули с дивана и с грохотом ударились об пол.
На сей раз трубка вырвалась из раны прямо вверх, вытягиваясь и чудовищно пульсируя. Фут. Два фута. Три фута. Словно обезглавленная кобра-альбинос из корзины факира, маслянистая трубка вылезла из человека. «Мертвого человека, – уповал Тим. – Господи, пожалуйста, пусть он ничего не чувствует». Она хлестала воздух, будто грязный кнут, и истекала коричневатой жидкостью. Долго возвышалась, покачиваясь и словно пробуя воздух на вкус или выискивая мелких и слабых созданий, до которых могла бы дотянуться.
И тут незнакомец очнулся.
Веки затрепетали, глаза распахнулись невообразимо широко. Мужчина будто пробудился от страшного сна и обнаружил, что реальность затмевала любые кошмары. Он несколько раз пронзительно вскрикнул – вопли походили на вой испуганной собаки.
– Держись подальше, Макс! – заорал Тим. – Не подходи!
Рука незнакомца дернулась к торчащей из него твари, но, не успев коснуться, ослабла, пальцы ласково дотронулись до существа. В выпученных от шока и ужаса глазах было отчетливое понимание происходящего. У несчастного был взгляд маленького мальчика, который лицом к лицу столкнулся с безымянным кошмаром, спрятавшимся под кроватью.
– Уг… – примитивный возглас отвращения сорвался с губ мужчины. – Угх… уг…
– Тим! – кричал Кент. – Немедленно открой чертову дверь!
Макушка одного из мальчишек мелькнула в единственном окне хижины, пара рук вцепилась в карниз – должно быть, это Эфраим старался подтянуться и заглянуть внутрь.
Тим понял, что наблюдает чужую смерть.
Он, конечно, видел подобное и раньше, но Макс-то нет. Перед ними оказался человек, о котором они ничего не знали. А теперь Максу придется стать свидетелем самого сокровенного момента, который только может случиться с человеком, – момента смерти.
Глаза мужчины закатились. Он выдохнул. Веки его, к счастью, закрылись.
Трубка куском веревки упала ему на грудь. Мгновение она лежала, свернувшись в клубок, затем дернулась и заползла под рубашку. Тим представил, как она ползет по шее мужчины и забирается ему в рот. Продвигается вниз по гортани в желудок, чтобы соединиться с остальными своими частями. Заглатывает собственный хвост… Или голову?
Краем глаза скаут-мастер увидел, что Макс потянулся к паяльнику…
– Нет! – рявкнул Тим. – Макс, черт возьми, не смей!
Трубка обвилась вокруг по-птичьи тонкой шеи мужчины. Тварь чуть удлинилась, бесчисленные кольца ее тела напряглись.
«Господи, да она ведь сжимается, – пронеслось в голове у Тима, – она его душит».
Он попытался встать, но внезапный выброс молочной кислоты сковал судорогой ноги. Тим изо всех сил подался вперед. Рука скользнула по отрезанному куску твари, и он расплющился под ладонью, будто гнилой банан.
Синеющее лицо незнакомца напоминало выгоревший на солнце парковочный талон. Тима потрясло, что у этой штуки…
«Это червь, – произнес нашептывающий голос. – Гребаный ЧЕРВЯК, вот что это за хрень, и тебе лучше врубиться поскорее, при-я-тель».
…хватило силы на то, что она вытворяла.
Тим сунул руку под диван, стараясь нащупать отлетевший скальпель. Пальцы шарили среди комков пыли и трупиков насекомых, а в горле нарастал глухой безнадежный стон…
Кент колотил кулаками в дверь, но грохот звучал теперь словно издалека – из сна, не связанного с реальным миром. Трубка резко напряглась. Шея мужчины изогнулась под неестественным углом. Тело дернулось, а после обмякло.
«О нет», – подумал Тим. Следующей его мыслью было: «Слава богу».
Трубка отпустила горло мужчины и снова вернулась в живот. Тим успел схватить ее через ткань рубашки. Мысль прикоснуться к самой твари вызывала отупляющее отвращение. Тим представил, как просмоленный кусок каната обжигает ему пальцы. Но когда пальцы сомкнулась вокруг трубки, та оказалась теплой, пульсирующей и ужасно гладкой. Ее бьющееся тело обмякло, как будто из него высосали силы. Тим рассек скальпелем рубашку вместе с тварью. Особых усилий не понадобилось – все равно что разрезать зрелый сыр.
Тим заглянул внутрь отсеченной части. Там ничего не оказалось. Ни позвоночника, ни органов. Только коричневатая жижа. Тварь была огромной плотоядной пиявкой. Остальная ее часть медленно скользнула обратно в рану. Кожа твари продолжала исходить жемчужными пустулами.
Желудок незнакомца опал. Коричневое месиво, пузырясь, хлынуло через края разреза. На поверхности покачивались полупереваренные кусочки диванной набивки.
Макс прищурился и разглядел внутри два предмета. Длинных и блестящих, явно несъедобных.
Тяжело дыша, Тим и Макс стояли в полумраке хижины. Отсеченная часть трубки выскользнула из прорези в рубашке мужчины, шмякнулась на пол и сжалась в комок, словно огромный гольф. Коричневая слизь расползлась по пальцам Тима и водянистой патокой стекала по костяшкам. Поборов инстинктивное отвращение, он вытер ладонь о штаны, но даже такая близость показалась ему невыносимой, поэтому Тим сдернул брюки, вытер о них руки и зашвырнул в угол. Он стоял, дрожа, в одном нижнем белье. Бедра у него были невообразимо худыми, как сучковатые палки на моховой подстилке леса.
– Господи, – тихо произнес скаут-мастер, а затем пристально посмотрел на Макса: – Ты ведь не наглотался этой дряни? Что-нибудь попало тебе в рот или в глаза?
– Кажется, нет.
– Подумай еще раз.
– Нет, – уверенно ответил Мак. – На меня ничего не попало.
– Ты все время прикрывал рот марлей?
– Да.
– Хорошо… Ладно, хорошо.
Пошатываясь, Тим подошел к столу и глотнул виски прямо из бутылки.
– Если будешь пить виски, в тебе никогда не заведутся черви, Макс.
Кент без остановки молотил в дверь:
– Тим! Ти-и-и-и-им!
Скаут-мастер, спотыкаясь, добрался до раковины и вымыл руки. На это ушло время – мыло совсем не пенилось в жесткой воде. Ноги Тима тряслись, будто у новорожденного жеребенка, а когда он закончил отмываться, то обнаружил, что руки покрыты ссадинами и царапинами. Имело ли это теперь значение? Не сказав ни слова Максу, Тим потащился в спальню и вернулся оттуда в свежих брюках.
Он пинком отшвырнул стул – пришлось сделать три попытки, у него как будто не осталось сил на хороший удар, – распахнул дверь и поймал раскрасневшегося и кипящего от злости Кента с поднятой для очередного удара рукой.
– Отойди от этой чертовой двери, Кент. – Тим говорил голосом восставшего из могилы мертвеца. – И уноси свой зад подальше.
14
ТИМ СИДЕЛ у костра и объяснял то, что мог объяснить. По большей части, в произошедшем он вообще не находил смысла.
– Червь?
– Да, Ньютон, червь. Не дождевой или один из тех, что можно откопать в мамином саду. Солитер.
Тим имел опыт общения с ленточными червями. Как и любой врач общей практики. Недуг довольно распространенный. Подхватить его можно где угодно и так же легко, как погладить собаку. При условии, что пес чуть раньше извалялся – как это водится у собак, – в куче дерьма. Его микроскопические частицы оказались теперь у вас на пальцах, хотя вы об этом даже не подозреваете. Тысяча яиц глистов забились между бороздками кожи. Погладили вы старину Спота и, скажем, съели горсть попкорна, а потом слизали соль с пальцев. Бинго-Банго-Бонго. У вас черви.
По крайней мере раз в месяц Тим, видя в приемной какого-нибудь мальчишку, почесывающего ягодицы через задний карман брюк, говорил себе: «Глисты». Однажды мать такого пациента протянула Тиму стаканчик из-под мороженого с бледными какашками своего отпрыска. «Я подумала, вам понадобится образец, – торжественно произнесла она. – Для подтверждения».
Тим назначал таблетки, которые за несколько дней уничтожали колонию ленточных червей. Так что они были не более чем досадным неудобством.
– Тот человек умер, – просто сказал Тим.
– Из-за червей? – спросил Эфраим.
– Нет, Иф, из-за червя.
– Как, черт возьми, солитер может кого-то убить? В восемь лет у меня были глисты. Я избавился от этих мелких засранцев.
– Знаю, – ответил Тим. – Я тебе лекарство и выписывал.
«Эта тварь была гораздо больше обычного червя», – подумал Тим. Он слышал, что бычьи цепни – те, которых можно заработать, съев испорченное мясо, – способны вырастать до двадцати-тридцати футов. Ему вспомнился случай из практики, когда врач вытащил одного такого из ноги заводчика скота. Цепень свернулся клубком в слоях мышц. Шишка была размером с бейсбольный мяч. Доктор сделал надрез и извлекал паразита так, словно разматывал катушку ниток. Червь был невероятно тонким. Как спагетти. И оборвался. Оставшаяся в теле часть отмерла и начала гнить. Фермер едва не потерял ногу.
Но даже среди самых длинных червей не встречалось таких толстых.
– И что червь с ним сделал? – спросил Эфраим.
Что мог ответить Тим? Правду? Правда – которой даже он не хотел смотреть в глаза – заключалась в том, что солитер поступил так, как и поступают солитеры: сожрал все, чем питался человек. Представьте, что внутри вас на полную мощь пылает печь – что ни брось в нее, сгорит без остатка. Но для вас топлива не остается. Тим подумал об обескровленной до белизны плоти незнакомца и понял, что червь, возможно, съел кое-что еще. Кровь и ферменты. Из-за этого отказали почки, печень и прочие органы… Некая разновидность вампиризма.
Но сказать такое он не мог. Это напугало бы мальчишек. Однако кое-чем он все же поделился – это виделось ему единственным способом хотя бы отчасти снять напряжение. Только вот мальчишки были всего лишь детьми. Именно сейчас, когда родной остров, больницы и помощь казались такими далекими, Тим осознавал свой долг перед этими ребятами и их родителями. Он должен оберегать их. Честь скаута.
– А вы в порядке? – спросил Ньютон, – Вы с Максом? Что-нибудь… Ну, понимаете, что-нибудь к вам прикоснулось?
Мальчишки уставились на скаут-мастера, гадая, вероятно, о том же. Тим же недоумевал, зачем он вообще это затеял. Не саму операцию. Зачем было втягивать Макса? Он твердил себе, что нуждается в помощи – ни один хирург не оперирует в одиночку. Но теперь его уверенность пошатнулась.
– Тим? – В глазах Кента появился вороватый блеск. – Что-нибудь. К тебе. Прикоснулось?
«Отвали, нахальный ублюдок», – презрительно бросил нашептывающий голос.
– Не думаю, – ответил Тим. – Все произошло очень быстро.
Кент повернулся к Максу:
– А ты в порядке, чувак?
Макс кивнул, не отрывая взгляда от земли. Тим заметил это и почувствовал холодную тяжесть в груди.
«Ты совершил ошибку, Тим, – произнес HAL 9000.– Не усугубляй ситуацию».
– Что же случилось? – спросил Эфраим. – Расскажите нам.
Тим судорожно прикусил губу, словно неосознанно желая съесть собственную плоть. Спохватившись, он криво улыбнулся – в свете костра глаза его блестели, а кожа туго обтягивала глазницы – и ответил:
– Я сделал надрез на животе. Внутри оказался червь. Угнездился там. Он выбрался через разрез. Пополз вверх по груди мужчины и обвился вокруг шеи. А после… – Он не мог перестать сглатывать. – Убил его.
– Ты разрезал человека? – скептически переспросил Кент.
– Я ведь сказал, что все произошло слишком быстро. – Во рту у Тима пересохло – ни капли слюны не осталось. – Как во сне.
– Поразительно, – с очевидной насмешкой произнес Кент. Он очень походил на своего отца-полицейского.
– Я испугался, – произнес Тим.
Слова эти прозвучали почти шепотом. Скаут-мастер проследил за лицами сгрудившихся вокруг костра ребят, увидел во взглядах угасавшее уважение и пожалел, что не может взять назад свое честное признание.
– Ага, ну, теперь не время для страха, Тим, – сказал Кент.
Скаут-мастеру захотелось отвесить оплеуху мелкому болтливому выродку, но силы окончательно покинули его.
Вокруг кружили комары. «Почему они на меня не садятся?» – удивился Тим. Хоть он и отмыл руки, те по-прежнему казались липкими от слизи. Неприятным, пронизывающим зудом она ощущалась в складках на пальцах, под кутикулой. Закрыв глаза, Тим представил слизь, вытекающую из рассеченного тела червя. Отсветы костра падали на веки, подсвечивая переплетение капилляров под кожей.
– Значит, червь умер? – спросил Ньютон.
Макс кивнул:
– Скаут-мастер Тим разрезал его пополам.
– Тогда он уже фактически был мертв, – уточнил Тим. – Паразит гибнет, как только умирает носитель.
– А зачем ему было это делать? – поинтересовался Ньютон. – Обвиваться вокруг шеи того человека и убивать его? Это же все равно что ребенку задушить свою маму или типа того.
Тим беспомощно пожал плечами:
– У червей нет мозгов. И черви не должны вырастать до подобных размеров. Но именно это и произошло. Мы его видели. Собственным глазам стоит доверять.
– Мы хотя бы знаем имя этого парня?
Слова Ньютона прозвучали громом среди ясного неба. Внезапно имя мужчины показалось им крайне важным. Мысль о том, что можно умереть вот так, среди незнакомцев, поразила ребят своей трагичностью.
– Я хочу домой, – тихо произнес Шелли. – Отвезите нас домой, скаут-мастер. Пожалуйста.
В свете костра лицо Шелли приняло умоляющее выражение. Притворное? Оно было неискренним, неестественным и каким-то неуклюжим. Словно человека изображало какое-то животное. Медведь на велосипеде или обезьяна, играющая на картонной укулеле. Воспаленному сознанию Тима почудилось, что мальчик нарочно нагнетает страх, прося о том, что взрослый не в силах выполнить.
– Завтра, Шелли. Мы сможем уехать…
– Почему не сегодня, Тим? – произнес Шелли, подражая насмешливому тону Кента. – Почему ты не можешь отвезти нас домой сегодня вечером?
«Потому что я чертовски устал, мелкое ты дерьмо. Устал и адски проголодался».
– Завтра. Я обещаю.
Шелли уставился на скаут-мастера: в его взгляде было что-то от насекомого. Порыв ветра раздул пламя, и в этот миг Тиму показалось, что лицо мальчика расплавилось, словно горячий воск, кожа потекла, кости сдвинулись и раскололись, будто тектонические плиты, чтобы сложиться в нечто бесконечно более ужасное.
– Я хочу на него посмотреть, – заявил Кент.
– На него? – переспросил Тим.
– На червя, Тим. Я хочу увидеть червя.
– Нет.
Кент покосился на скаут-мастера, глядя на кончик его ястребиного носа, точно снайпер в прицел винтовки. Затем, не говоря больше ни слова, встал и направился к хижине. Тим с ужасом обнаружил, что ему недостает голоса остановить парня.
* * *
ЖУРНАЛ ВЕЩЕСТВЕННЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ, ДЕЛО 518С
РАЗДЕЛ А-13 (личные вещи)
Лабораторный журнал доктора Клайва Эджертона
Изъято из УЧАСТКА А (Остров Принца Эдуарда, Саммерсайд, Мейкпис-роуд, 220) офицером Брайаном Скелли, значок № 908
СТРАНИЦЫ 122–126:
Испытуемый 4. Бета-серия.
МОРСКАЯ СВИНКА (Zoologix, Inc; партия EE-76-2)
Вес испытуемого до начала теста: 1350 граммов
/Дата: 19.07/
07:00 Посредством инъекции введен модифицированный эхинококк (генетическая рекомбинация м3-11). От 100 до 250 яиц постэмбриональной стадии введены через липосомный транспортер. Испытуемый бдителен и энергичен. Глаза ясные. Никаких явных признаков страдания или боли.
08:00 Без изменений.
09:00 Без изменений.
10:00 Без изменений.
10:13 Испытуемый издал серию визгов.
10:47 Испытуемый выглядит дезориентированным. Натыкается на прутья вольера. Испускает огорченные визги значительно более высокого диапазона и с возросшей частотой.
11:07 Испытуемый жует прутья вольера.
11:09 Испытуемый поедает кедровую стружку, устилающую вольер.
11:15 Испытуемый потребляет собственные фекалии.
11:22 Вывод значительной части эхинококка в личиночной стадии через экскреторный тракт.
11:41 Испытуемый испускает долгий пронзительный визг, затем утихает. Посттестовое примечание: испытуемый больше не издавал звуков.
11:56 Испытуемый поедает части левой передней лапы. Глаза остекленевшие. Дыхание учащенное. Общее оцепенение тела. Визуально испытуемый либо не осознает своих действий, либо не испытывает боли. Кровотечение минимальное.
12:03 Замечен первый разрыв желудочно-кишечного тракта. Проходит вдоль трансмедиальной расщелины. Наблюдаемая расщелина составляет 1/8 дюйма. Наблюдается выход из тела объекта значительного количества эхинококковых червей второго возраста.
12:08 У испытуемого признаки поздней стадии заболевания. Заметное окоченение суставов, затрудненное дыхание, глаза покрывает молочная пленка. Рот испытуемого открывается и закрывается. Предположительно, он жует воздух.
12:16 Замечен второй разрыв желудочно-кишечного тракта. На 1/2 дюйма ниже первоначальной трещины. Наблюдается выделение большого количества эхинококков второго возраста из желудочной полости объекта.
12:19 Испытуемый/носитель не подает признаков жизни.
12:22 Оставшиеся эхинококки не подают признаков жизни. Тест завершен.
Продолжительность теста: 5 часов 22 минуты.
Вес испытуемого по завершении теста: 490 граммов.
Общая потеря веса: 860 граммов.
15
ЧЕРЕЗ ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ трясущегося скаут-мастера запрут в стенном шкафу.
Это будет идеей Кента. Он предложит ребятам вполне разумную причину, но, в конечном счете, поступит так просто потому, что может. Очень волнительно подбивать остальных на столь грандиозный мятеж.
КЕНТ ДЕРЗКО шагал прочь от костра. Он предполагал, что Тим попытается его остановить, но становилось все более и более ясно, что тому не хватит решимости. Тим был напуган. Напуган до печенок, о чем и признался у костра.
Сам Кент, однако, не испугался. Черта с два! Такое не в его характере. Сейчас им нужен лидер, а не старый трусливый кот.
Кент не сомневался, что остальные ребята последуют за ним. Нужно только сделать первый шаг. И кто вообще, черт возьми, этот Тим? По мнению отца Кента, мистер Тимоти Риггс – одинокий педик средних лет. Не педофил, конечно, – Джефф Дженкс скорее отрезал бы собственные яйца, чем оставил сына в лесу с подобным типом. Нет, по словам Здоровяка Джеффа, Тим Риггс, скорее всего, просто тощий, печальный гей, который одиноко живет в своем огромном доме на утесе.
«Ты имеешь полное право увидеть, что там в хижине, сынок. Законное право! – услышал Кент голос отца. – Не позволяй какому-то дрочащему гомику принимать решения за тебя. Только не сейчас, когда ставки так высоки. Разве ты не видишь, что он сделал? Шарлатан вскрыл совершенно незнакомого человека, выпотрошил его, разделал бедного ублюдка, точно оленя на охоте. Сам в этом признался, а теперь хочет скрыть свой поступок. Человек мертв, сынок! Твоя задача – взять дело под контроль. Тиму тебя не остановить».
– Послушай, Кент, – окликнул его Макс, – там месиво. Парень мертв. Без шуток. На кой тебе это видеть?
– Я тоже хочу посмотреть, – донесся откуда-то из темноты голос Шелли.
Кент положил руки на плечи Макса, как делал отец, когда кто-нибудь из помощников начинал нервничать.
– Макс, мне нужно посмотреть. Ясно? Если я не знаю, в чем проблема, как я с ней справлюсь?
Макс наморщил лоб:
– Да, но…
– Никаких «но». У нас есть законное право.
– Ладно, но лучше закрой рот и глаза марлей.
– Зачем?
– От инфекции.
Кент мрачно кивнул:
– Ага. Хорошая мысль.
Тим почти догнал его. Кент слышал за спиной тяжелое дыхание, похожее на хрипы больного пекинеса.
– Кент Дженкс! Если хоть одной ногой туда ступишь…
Парень плечом протиснулся в дверной проем. Запах ударил в нос будто молот. Сладкие фруктовые ноты, под которыми скрывалась тухлая вонь разложения.
Незнакомец со связанными руками и ногами лежал на диване. Рубашка была разрезана, бледную кожу покрывала слизь. Мужчина выглядел почти умиротворенно, если бы не натянувшаяся кожа губ, из-за чего рот кривился в жуткой ухмылке. Незнакомец выглядел так, будто скрывал какую-то грязную тайну.
На полу лежал отрезанный кусок червя. Он был похож на увеличенную версию презерватива, который Кент с Чарли Свенсоном однажды нашли под футбольной трибуной в школе Монтегю. Чарли ткнул презерватив палкой, вспугнув вялых осенних мух. Жужжание наполнило уши Кента. «Что это?» – спросил он тогда. «Никогда не видел резинку? – сказал Чарли. – Натягиваешь ее на свой фитиль перед тем, как всадить цыпочке, и она не забеременеет».
У Чарли было два старших брата. Он кое-что понимал в жизни. Кент вспомнил, как ему стало немного стыдно за свою наивность. А еще чуть-чуть тошно.
Но сейчас вид мужчины ошеломил его. Тот был мертв. Возможно, Кент ожидал, что зрелище будет похоже на похороны его бабушки: бабуля покоится в гробу из красного дерева посреди бежевой гостиной, пианист играет «Ближе, Господь, к Тебе», а она лежит безмятежная, с закрытыми глазами и слегка подрумяненными щеками.
Мужчина после смерти сделался уродлив. Его шею опоясывали фиолетовые кровоподтеки. Из бока вытекало коричневое, напоминавшее дерьмо, месиво. Один глаз был широко распахнут, другой прикрыт, как будто мужчина решил сально подмигнуть. Фруктовые мошки пили сладкую мерзость из его раны. Этот человек умер лишенным и любви, и достоинства.
Кент жалел, что не может поступить так же, как отец. Тот оцепил бы район и вызвал судмедэкспертов. Схватил бы мегафон и спокойно произнес: «Народ, расходимся. Здесь не на что смотреть».
Но ведь это неправда, да? Господи, тут было на что посмотреть.
Страх домушником проник в сердце Кента. И мальчика это смутило – ведь он сам настоял на таком развитии событий, – но в тот момент ему захотелось вернуть все обратно. Оказаться дома, в безопасности, в своей постели, рядом с крепко спящим лабрадором Арго. Кент желал этого каждой клеточкой своего тела.
Тим пробирался сквозь толпу мальчишек, поливая их рубашки алкоголем.
– Натяните их на рот и нос! Натягивайте! Немедленно!
Ребята повиновались. Их глаза над поднятыми воротниками помутнели от шока. Лишь во взгляде Шелли блестело возбуждение.
Тим с силой толкнул Кента в грудь. Мальчишка шлепнулся так сильно, что его задница мячиком отскочила от пола.
– Я же сказал тебе, черт возьми, держаться подальше отсюда, Кент!
Тим склонился над упавшим пареньком, грубо схватил его за плечо и встряхнул. Тело Кента задергалось тряпичной куклой.
– Здесь рассадник болезни! Теперь вы все рискуете заразиться!
Скаут-мастер провел ладонью по волосам, которые стояли торчком от пота и дыма костра. Он открывал рот, будто запыхавшийся пес, а кожа туго натянулась на скулах.
«Ты ведешь себя иррационально, Тим, – холодно произнес HAL 9000.– Ты причинил вред ребенку – и не в первый раз за сегодняшний вечер».
– Черви разносятся при контакте, – произнес он, не обращая внимания на голос в своей голове. – Понимаешь? Если ты съешь что-то с глистами или их яйцами, то заработаешь эту заразу. Здесь ничего уже не исправить, Кент. Нечего тут, на хрен, исправлять. Даже если бы твой папаша, всемогущий Джефф Дженкс, попробовал тут выкобениваться, то кончил бы так же, как этот парень. Ясно?
Тим представил, как Дженкс-старший, затянутый в синюю униформу и застегнутый на все пуговицы, засовывает за петли для ремня волосатые пальцы и окидывает сцену ехидным взглядом. «Ну и ну, док, что это за махач?»
– Не смей так говорить о моем отце, – обессиленно выдавил Кент.
– Заткнись! – Тим тяжело навалился на кухонный стол. – Просто за-ткнись! Я серьезно, Кент. Если еще раз дернешься, скручу тебя как рождественскую индейку. Вы хоть что-то понимаете в инфекциях, хоть один из вас? Мы не знаем, с чем имеем дело. Может, оно передается орально. Может, через воду. А может, господи, по воздуху.
– Тогда зачем было его резать? – Шелли прикрывал рот ладонью, поэтому слова прозвучали приглушенно. – Зачем было втягивать в это Макса? Или нас?
Тим переводил взгляд с одного мальчика на другого, не находя больше в их лицах ничего знакомого, лишь презрение, подозрительность и медленно разгорающуюся ярость. Доверие, которое он много лет с таким усердием взращивал, висело на волоске. И тот в любой момент мог оборваться. Страх подобного исхода парализовал скаут-мастера.
Он указал на отсеченный кусок червя на полу:
– Такого не бывает в природе. Понимаете? Такие твари не должны существовать. Ничего подобного Бог не создавал. Поэтому мы должны быть очень осторожны. Крайне осторожны.
– Нужно сжечь хижину, – пробормотал Шелли.
Тим покачал головой.
– Так зараза может просто разнестись по воздуху. Вот что мы сделаем: выйдем наружу, сядем у костра. – Тим озабоченно откусил кусочек сломанного ногтя и судорожно его проглотил. – И дождемся лодки, которая приплывет послезавтра. Больше мы ничего не можем сделать.
Ровный гул вертолета донесся со стороны моря. Казалось, машина зависла прямо над ними. Яркие полосы света – зажегся прожектор – пробивались сквозь отверстия в крыше. Лопасти гнали порывы пахнущего морем воздуха через щели в бревенчатых стенах. Свет резко потускнел, и вертолет улетел обратно.
– А лодка вообще приплывет, скаут-мастер Тим? – спросил Ньютон.
– Конечно. Мы все вернемся домой. Ваши родители будут очень рады вас увидеть. Они отправят исследовательскую команду. А теперь пойдемте. Давайте… Давайте… Идите… Нару…
Головокружение волной накрыло скаут-мастера. Перед глазами замелькали похожие на мошкару пятна. Носовые пазухи пылали от озона – то же самое ощущение, которое появляется, когда прыгаешь с причала в залив и соленая вода бьет в нос, вышибая слезу.
Тим облизнул тонкие губы:
– Мы должны…
Кент с трудом поднялся. В его глазах отразилась ужасная догадка.
– Ты болен, – произнес он дрожащим голосом. – Заразился. У тебя черви.
– Я не… – Тима затошнило, как в детстве, когда, объевшись сахарной ватой на Эбботсфордской ярмарке, он отправлялся кататься на карусели. – Необходимо…
– Мы должны поместить его в карантин, – обратился Кент к остальным. – Он может всех нас перезаражать.
Мальчишка решительно двинулся вперед. Тим выставил перед собой руки. Господь милосердный! Те походили на пару обтянутых кожей пик. Он толкнул Кента. Тот опустил плечи, смягчая удар, и ладони скаут-мастера не причинили ему ни малейшего вреда.
Тим отступил. Собственные ноги казались ему деревянными ходулями, ввинченными в бедра.
– Пожалуйста, – сказал он и толкнул еще раз, шутливо. Мальчишка улыбнулся. Но взгляд его был недобрым.
В Кенте нарастал преступный умысел, который придал ему ледяную решимость. Выступая против старшего, он чувствовал себя правым. Если проявить волю и твердо придерживаться курса, все обязательно получится. И любые награды – награды под стать несгибаемой силе характера – будут заслуженными.
Кент пихнул своего скаут-мастера. Тим смешно упал, вытянув руки и открывая рот, точно рыба в предсмертном вздохе. Он рухнул на пол с глухим стуком. Его внутренности сотрясло, стенки кишечника расслабились. А затем произошла совершенно естественная, но страшно неудачная вещь – Тим пустил газы.
Трубный звук пронзил потрясенную тишину. Неприятный запах поплыл по комнате.
– Мне очень жаль, – произнес Тим. – Я не…
– От тебя воняет, – хихикнул Шелли.
Кент пригвоздил Тима взглядом:
– Заприте его в стенном шкафу.
– Нет. – Протест рыданием сорвался с губ Тима.
Ребята застыли в нерешительности. В тот миг дело могло обернуться как угодно.
И тут Шелли бросился на Тима. К нему присоединился Кент. Мальчишки с криком наскочили на скаут-мастера и схватили его. Затем подключился Эфраим. Потом Макс, с низким неистовым ревом. Всех наполнил головокружительный восторг. Его почувствовал даже Ньютон, который включился в схватку последним и с сожалением бормотал: «Нет, нет, нет», но был не в силах побороть тошнотворный порыв. Ребят смело волной сильного, неистового слепого желания.
Все произошло очень быстро. Напряжение постепенно накапливалось, нарастало с каждым новым событием: грохот приемника, разбивающегося под визг помех; черный вертолет высоко над головами; клубок змей на мокрых камнях; звуки из хижины, когда Тим и Макс оперировали незнакомца; и больше прочего – ужасающее угасание их скаут-мастера, человека, знакомого им почти всю жизнь, который теперь превратился в схему из анатомического атласа, в дергающийся скелет. Напряжение кипело, пульсировало в груди, требовало разрядки – хоть какой-нибудь, какими угодно средствами – и теперь, точно разразившаяся ливнем туча, дало себе выход. Мальчишки не могли ему сопротивляться. Они перестали быть самими собой, они стали толпой. И толпа устанавливала правила.
«Это всего лишь игра», – думали некоторые из них. Все остается игрой, если не обращать внимания на болезненный ужас в глазах скаут-мастера. Беспомощный страх взрослого, который, в конечном счете, мало чем отличается от беспомощного страха младенца. Все остается игрой, если не замечать истекающего коричневой мерзостью мертвеца на диване.
Игра, игра, игра…
Они потащили Тима к стенному шкафу. Скаут-мастер пронзительно вопил. Он пришел в ужас оттого, что утратил контроль, – оттого, как быстро это случилось. Он был в ужасе от этого шкафа. Но больше всего оттого, что могло находиться внутри него самого.
– Пожалуйста, мальчики, – скулил он. – Пожалуйста, нет… Мне нужна помощь…
Они не желали слушать. Волна безумия достигла своего пика. Они легко волокли скаут-мастера. Его вес, разделенный на пятерых мальчишек, оказался не больше, чем у младенца. Руки Эфраима скользнули под рубашку Тима. Под последним ребром мальчик нащупал резкую впадину. Тело скаут-мастера ссохлось. Ладони Эфраима коснулись живота… И потрясенно отдернулись, когда нащупали нетерпеливые толчки.
Шелли оскалился. Он походил на гиену, рыскающую среди трупов на поле боя. Кент распахнул дверцу шкафа. Внутри было пусто, если не считать нескольких позвякивающих вешалок. Ребята закатили туда Тима, точно бочонок. Дрожащие пальцы скаут-мастера цеплялись за дверной косяк. Эфраим аккуратно убрал их.
Мальчишки всем весом навалились на дверь. Дышали они рвано и порывисто. Кент бросился в спальню и вернулся с кодовым замком. Продел его сквозь защелку и запер.
Внезапно ребята словно очнулись. Макс и Эфраим нервно обменялись невеселыми взглядами. Из-за двери стенного шкафа доносились всхлипы их скаут-мастера.
– Когда мы его выпустим? – спросил Ньютон.
– Когда сюда доберется лодка, – холодно ответил Кент, – не раньше.
– А если она не появится?
– Заткнись, Ньют, – отрезал Кент.
Никто не стал спрашивать комбинацию замка – все понимали, Кент ее не назовет. На столе стояла початая бутылка виски. Напиток для мужчин. «Генерал Джордж Паттон выпивал перед битвой рюмку дешевого виски, – постоянно говорил отец Кента, – а после победы – стакан самого лучшего».
Что же это, если не победа? Когда завтра прибудет лодка, его сообразительность оценят по достоинству.
– Давай, Кент, – сказал ему Шелли, – выпей.
– Нет, – возразил Макс, – не надо…
Но тот уже поднес бутылку к губам. Виски расплавленным железом потекло в горло. Кент вытер рот ладонью. Его гримаса превратилась в широкую ухмылку.
– Все будет хорошо, парни.
* * *
Из показаний, данных под присягой Натаном Эриксоном Федеральному Следственному комитету в связи с событиями, произошедшими на острове Фальстаф, Остров Принца Эдуарда:
Вопрос: Мистер Эриксон, расскажите, как вы познакомились с доктором Клайвом Эджертоном.
Ответ: Я тогда только выпустился из медшколы. Некоторые мои однокурсники стали адъюнктами, но они-то были лучшими из лучших. А я больше походил на балласт.
В.: Оказались не у дел?
О.: Можно и так сказать. Немногие компании готовы нанять молекулярного биолога-теоретика, чьей докторской было «Сравнение процесса старения человека и нематоды C. elegans».
В.: Нематоды C. elegans?
О.: Это круглый червь. Около миллиметра длиной. Caenorhabditis elegans, но все называют его просто C. elegans. В течение своей жизни он проявляет много привычных для старения человека признаков: снижение подвижности, образование морщин, деградация тканей, снижение способности бороться с инфекцией. Я пытался найти гены, которые могли бы замедлить процесс старения человека.
В.: Благородное стремление.
О.: Ну да. Я был ослеплен наукой.
В.: Как о вас узнал Эджертон?
О.: Многие исследователи вились вокруг этой программы, понимаете? Они и прикинули, что могут приманить какого-нибудь недавнего выпускника – того, кто согласится выполнять черную работу.
В.: То есть Эджертон пригласил вас?
О.: Скажем так: это была ситуация обоюдной безысходности.
В.: Почему он выбрал вас?
О.: Как уже сказал, я дешево обходился и не имел никаких других вариантов. Но я работал с нематодой C. elegans, которая имеет примерно такое же сходство с эхинококком, как гольян с большой белой акулой. И ни одно из этих созданий не похоже на то, что вывел Эджертон.
В.: Вывел? Разве вы не вдвоем работали над мутировавшим экземпляром?
О.: Послушайте… На мне всегда будет лежать груз вины. Я мог бы сказать вам, что результат был неизвестен, что я просто занимался наукой, а если бы имел представление о том, к чему все приведет, то сжег бы лабораторию дотла. Когда следствие закончится, вы отправите меня в тюрьму. Я это заслужил. И большего заслужил, но для некоторых преступлений не существует подходящего наказания. Я приложил руку, но мой вклад был минимальным.
В.: Как так?
О.: Клайв Эджертон – гений. А еще он чокнутый, простите за мой французский, и, возможно, социопат, но, несомненно, гений. Хотя мой IQ, вероятно, выше, чем у большинства людей в этой комнате, я был не более чем лабораторной обезьянкой Клайва. Я не способен видеть биологические процессы так, как он. Не способен видеть цепочки, а значит, не способен разорвать и переупорядочить их. Так что да, я понимал, что мы делаем – теоретически, во всяком случае, – но ничего не создавал. Я не способен.
В.: Но вы понимали?
О.: Да.
В.: И никому не сказали?
О.: Верно.
В.: Почему?
О.: Коммерческая тайна. Мы трудились над тем, что в случае успеха могло принести миллиард долларов. Эджертон работал по гранту биофармацевтической компании. Секретность имела решающее значение.
В.: Настолько решающее, что вы рисковали жизнями?
О.: Мы не знали, что на кону стояли жизни… Мы ведь говорим об одном из трех священных Граалей современной медицины – способе лечения мужского облысения, способе обратить вспять процесс старения и способе похудеть, не прилагая усилий. Что если кто-нибудь изобретет таблетку, которую можно проглотить перед сном и проснуться утром с пышной шевелюрой, или без морщин вокруг глаз, или на пять фунтов легче? Сколько за нее можно будет выручить? Клайв часто повторял старое изречение: «Невозможно быть слишком богатым или слишком худым». Он говорил: «Если я могу сделать богатых худыми, то они сделают богатым меня».
16
БЛИЖЕ К ПОЛУНОЧИ Макс спустился к морю. Небо было усыпано далекими звездами. Пляж узкой, похожей на кость полосой тянулся до самой кромки воды. Море короткими всасывающими вдохами наползало на берег. Казалось, что остров пыталось проглотить огромное беззубое существо.
К Максу присоединился Ньютон. Его ладонь легла на обнаженную руку приятеля. Страх проскочил между мальчишками – теперь Макс тоже его почувствовал.
– Мы не должны были так поступать со скаут-мастером.
– Он болен, Ньют.
– Я знаю. Но в шкаф. Так нельзя. Разве я не прав?
– Ты тоже участвовал, – устало произнес Макс.
Сглотнув, Ньютон кивнул:
– Участвовал. Мама рассказывала мне про защитную реакцию, – может, все дело в ней. Знаешь, когда дела идут плохо, мы изо всех сил стараемся их исправить. Или просто отвлечься. Как думаешь, Макс, это была она?
– Нас занесло, Ньют. Вот и все.
Прошлым летом Максу пришлось делить дом с семейством буревестников – более стремительной версией тупиков. Они заселяли выходившие на Атлантику утесы, но из-за демографического взрыва начали устраивать гнезда в домах Норд-Пойнта. Буревестники отдирали гипсокартон от стен и выдергивали утеплитель вместе с розовой изоляцией, чтобы освободить место для себя.
Птичье семейство соорудило такое гнездо над окном спальни Макса. Утром он выглядывал и видел, как папаша-буревестник высовывал голову из дыры, которую пробил в фасаде дома, и, оглянувшись по сторонам, отправлялся на охоту.
Однако на отца Макса все это не произвело впечатления. Утеплитель и яркие лоскуты изоляции устилали газон. Из-за птиц рухнет стоимость дома при перепродаже, считал отец. И это несмотря на то, что он прожил в Норд-Пойнте всю жизнь и умер бы, скорее всего, здесь же. Отец поехал в «Инструменты для дома» и вернулся с баллоном строительной пены. Затем вскарабкался по стремянке к гнезду, разогнал птиц, сунул насадку в дыру и принялся закачивать герметик, пока тот не вздулся и не затвердел, превратившись в одутловатую корку. Вниз отец спустился с самодовольной улыбкой.
Но на следующий день буревестники вернулись. Похожими на серпы клювами они рвали герметик на куски. Теперь газон покрылся и утеплителем, и изоляцией, и герметиком. Отец Макса повторил процедуру, полагая, что птицы уступят. Но буревестники – родственники почтовых голубей, они всегда возвращаются. «Надо бы их перестрелять», – ворчал отец, хотя никогда бы так не поступил.
И все же он разозлился – им овладел тот особый гнев, который вызывает у человека упрямство природы. Снова съездив в «Инструменты для дома», отец вернулся с очередным баллоном пены и несколькими футами сверхпрочной сетки из проволоки. Ножницами по металлу он вырезал круги примерно того же размера, что и дыра в стене, а затем, взобравшись на стремянку, соорудил что-то вроде слоеного пирога: слой герметика, потом проволока, герметик, проволока, герметик, проволока. «Ладно, птички, – сказал он, – как вам такое?»
На следующий день, вернувшись из школы, Макс нашел в кустах мертвого буревестника. Папашу семейства – это было видно по темному оперению хвоста. Птица лежала, вывернув шею под жутким углом. Клюв сломан – оторван наполовину. Глаза мутно-серые, точно оловянные. Вокруг бардак – клочья герметика по всей лужайке. Но дело рук отца Макса держалось крепко. Папаша-буревестник, наверное, сломал себе шею. Неужели он так расстроился, так обезумел, что кидался на преграду, пока не убил себя?
Когда отец Макса увидел мертвую птицу, то сжал зубы, несколько раз быстро моргнул, а затем тихо произнес: «Я просто хотел, чтобы они нашли себе другое место».
Среди ночи Макса разбудил какой-то писк. Звук шел из стены. Макс отправился в комнату родителей и растолкал отца. Тот протер глаза и последовал за сыном в спальню. А стоило ему услышать те самые звуки, лицо его приняло странное выражение.
В три часа ночи отец вскарабкался на стремянку. Полы его домашнего халата развевались на соленом ветру. Отверткой и тисками отец выдирал герметик и проволочную сетку с таким бешенством, что едва не рухнул вниз. А к тому времени, как закончил, писк прекратился. Отец сунул руку глубоко в дыру, в небольшую полость, о существовании которой и не подозревал. Все найденное там он с величайшим благоговением рассовал по карманам халата.
В кухне, с побелевшим от потрясения лицом, он разложил на столе свои находки: птичку-маму и двух птенцов. У мамы было сломано крыло. Малыши были крохотными, серо-голубыми и все еще липкими от клейкой жидкости из яичной скорлупы. Все трое не подавали признаков жизни.
«Я не знал, – только и смог сказать отец Макса. – Если бы знал, то никогда бы… Меня занесло».
Макс подумал об этом сейчас, связывая тот случай с тем, как они поступили со скаут-мастером Тимом.
Они просто увлеклись, вот и все. Такое случалось и со взрослыми. Когда ты зол, разочарован и напуган, увлечься очень легко.
– Я никогда раньше не видел мертвых людей, – сказал Ньютон. – У меня хомяк умер. Йода. Выбрался из клетки, застрял в раздвижной двери шкафа и сломал себе шею. Всего лишь хомячок, но он был моим другом и умер у меня на руках. Шея у него как-то странно висела. Я не мог перестать плакать. – Ньютон потер запястьем глаза и глубоко вздохнул. – Мы похоронили его в коробке из-под обуви на заднем дворе. Я сделал крест из палочек от эскимо. Немного тупо. Чёрт. Не говори другим парням, ладно? Они снова начнут надо мной насмехаться.
Отец Макса тоже похоронил птиц в коробке из-под обуви, выложив ее роскошным бархатом для гробов.
– Это не тупо, Ньют. По-моему, ты все правильно сделал.
– Да? – Ньют улыбнулся, но затем его лицо постепенно помрачнело. – Как думаешь, может, выпустить скаут-мастера?
– Только Кент знает код замка.
Мальчишки, прищурившись, смотрели на крохотные огоньки родного острова. Их оказалось больше, чем обычно. Маленькие пятнышки света сновали взад и вперед, словно фосфоресцирующие муравьи, выползающие из неонового муравейника. Макса охватило чувство покоя. Даже скорее дзеновского терпения, словно тело собирало оставшиеся силы, будто заранее зная, что в ближайшее время ему понадобится каждая их унция. Макс мельком подумал, что именно так ощущают себя люди на войне. И еще более мимолетно он подумал о своих родителях. Они, наверное, спали и не имели ни малейшего представления о том, что происходит.
– Ты правда думаешь, что лодка придет?
– Заткнись, Ньют. Пожалуйста.
Часть вторая
Заражение
Главные новости от CNN.com, 22 октября:
ОСТРОВ ФАЛЬСТАФ ИЗОЛИРОВАН ИЗ-ЗА БИОЛОГИЧЕСКОГО ИНЦИДЕНТА, ПЕРВОПРИЧИНА КОТОРОГО НЕИЗВЕСТНА
По состоянию на 7:15 утра на крошечном (18 квадратных километров) острове Фальстаф, расположенном в 3 милях от северного побережья Острова Принца Эдуарда, официально объявлен карантин.
В меморандуме, выпущенном офисом военного атташе, поводом был назван «биологический инцидент, первопричина которого неизвестна». Это может означать и вспышку инфекционного заболевания, и заражение грибками или паразитами, и загрязнение воды или воздуха, которое представляет значительный риск для людей и популяции животных.
Военные продолжают скапливаться в небольшом городке Норд-Пойнт. Источники сообщают, что армейские власти работают совместно с Агентством здравоохранения, в частности с Центром по борьбе с инфекционными заболеваниями.
До сих пор не поступило никакой информации ни о конкретной причине карантина, ни о характере биологической угрозы.
По данным военных, в настоящее время остров необитаем.
17
ОНИ ЗАПЕРЛИ ЕГО в шкафу. Своего скаут-мастера. Единственного в городе врача. Невероятно, но это так. Они объединились. Кент и Эфраим. И Шелли, с его глазами-шарикоподшипниками. Даже Ньютон и Макс подключились.
«Ты заслужил это, Тим, – отчитывал его HAL 9000.– Сознательно или нет, но ты подверг мальчиков опасности. А ты же был за них в ответе. Вспомни Кодекс скаута».
«В чем же моя вина?» – спросил себя Тим. В том, что он впустил заболевшего незнакомца? Может быть, он нарочно позволил событиям развиваться по гибельному пути? Нет, нет. Им двигали добрые побуждения. Он поступил как любой неравнодушный человек. В столь отчаянных обстоятельствах он так старался сделать правильный выбор – откуда ему было знать, что все обернется ужасной ошибкой?
И вот чем кончилось: Тим заперт в шкафу наедине со своими мыслями. И своим голодом. И тошнотворно сладким запахом своего тела.
Он смирился с тем фактом, что его навсегда запомнят как скаут-мастера, против которого взбунтовались собственные скауты. Джефф Здоровяк Дженкс просто живот надорвет.
Тим сидел, прислонившись спиной к стенке шкафа и плотно прижав колени к груди. Он проверил каждый стык, отыскивая слабое место. Не повезло. Его окружала хорошо сбитая крепкая древесина.
Под дверь просачивалась тонкая полоска солнечного света. Тим провел пальцами по ее тающему краю. Колоссальное утешение. Связь с миром за пределами шкафа. С безопасностью Большой земли. С холодным погребом и заставленными припасами полками. Со стеклянным контейнером с депрессорами языка в смотровой.
Тим дышал тяжело и сосредоточенно. Он мог бы расплести проволочную вешалку, просунуть ее под дверь и… И что? Ткнуть кого-нибудь в лодыжку? Чтобы кто-то из мальчиков споткнулся? К чему суетиться? Возможно, он заслужил заточение.
«Никаких „возможно“, Тим», – сказал HAL 9000.
Он в ловушке. Безнадежно и фатально. Может, и к лучшему. Он болен – это факт. Возможно, мальчики были правы, заперев его. То, что они это сделали, причиняло страшную боль – внезапный дикий поступок, превративший в издевку все годы, которые провел под его командованием сплоченный отряд. Оказавшись взаперти, Тим уже не мог им помочь. И это пугало его до глубины души.
«Ты помогал им, Тим? Неужели?»
– Заткнись, HAL, – прохрипел он, словно забитая грязью водосточная труба. – Ты мне не приятель, HAL.
«Ты становишься иррациональным, Тим. Этот разговор больше не имеет смысла. До свидания».
– Отлично. Катись. Проваливай.
Мысли Тима вернулись к скаутам. К распоясавшемуся квинтету растерянных мальчишек. Они имели хотя бы отдаленное представление о том, в какой опасности оказались? Вряд ли. Дети воспринимают страх не так, как взрослые, особенно когда речь заходит о болезнях. Их царапины заживают как по волшебству, а кашель исчезает за одну ночь. Но Тим осознавал хрупкость человеческого тела, видел, как даже самых крепких людей может засосать в яму болезни и смерти.
Не говоря уже о том, что во время своего бунта ребята касались его руками. Вдыхали воздух, который он выдыхал в порывах тошнотворного страха. Возможно, он даже плюнул в них. Господи, неужели он действительно плюнул в мальчиков?
Часть его – огромная часть – была не против остаться в шкафу. Возможно, не годится он в командиры. Его парализовал голод – это факт. Тим все время чуял доносившийся откуда-то запах сахарной ваты. Он безудержно моргал глазами. Ему постоянно слышался голос умершей шесть лет назад матери, которая звала ужинать: «Тимми, похлебка готова!»
«Есть», – произнес смешной, писклявый голосок. Это был не HAL и не тот, второй. Новый был совсем иным – хитрым и настойчивым, будто скребущиеся в голове крысята.
«Но здесь нечего съесть», – ответил он голосу.
«Всегда есть что поесть, глупый».
Крысята всё копошились и копошились, скоро они вцепятся в его мягкий мозг и процарапают кости черепа. Тим представил, как тот разбухает от живых существ, которые копошатся под скальпом и волосами. Кожа лопается с треском гнилой обивки, и оттуда выплескивается поток безволосых розовых, скользких от крови и сероватых комочков мозга крысенышей. С пронзительным писком они неуклюже скользят по его лицу, мимо немигающих глаз, натыкаясь на его губы, растянутые в пустой улыбке.
«Ладно, – ответил он надоедливому голоску. – Но что же мне съесть?
«О, что угодно, – с холодной рассудительностью сказал тот. – Любую старую вещь, какую найдешь».
Шкаф был оклеен обоями. Кто, черт возьми, оклеивает шкафы? Бумага облезала лохмотьями. Тим потянул пальцами один из завитков. Тот оторвался от стены с приятным звуком расстегивающейся молнии.
Тим положил полоску обоев на язык. Старый клей был слегка сладковатым. Тим жадно сглотнул.
«Восхитительно, – произнес голос. – Просто восхитительно. А теперь съешь еще».
Тим сделал, как велел голос.
Отрывал и ел, отрывал и ел.
Забавному голоску было легко повиноваться. Он не просил многого, а то, что просил, было несложно исполнить.
Просто есть.
И есть.
И есть.
По другую сторону двери примостилось чье-то тело. Тим облизал изрезанные бумагой губы опухшим и липким от клея языком. А затем прошептал:
– Макс? Это ты?
Молчание.
– Ньют? Эфраим?
Тихо и глумливо зазвучала песенка:
Никто меня не любит,
Никто не уважает,
Пойду я на болото,
Нае-е-емся червячко-о-ов.
Певший затыкал пространство между дверью и полом.
«Шелли?»
Драгоценная полоска света исчезала.
– Нет, – простонал Тим. – Что же ты делаешь? Нет, пожалуйста, нет, пожалуйста, не надо…
Он просунул пальцы под дверь, чтобы оттолкнуть преграду, но встретил сопротивление. Затем раздался треск клейкой ленты, которую отрывали от рулона. Последние жалкие остатки света, проникавшего под дверь, пропали окончательно. Тим погрузился в полную темноту.
Он открыл рот, чтобы умолять вернуть свет. Ради бога, это ведь единственное, что у него оставалось. Детская мольба замерла на его губах. Где-то внутри – однако не слишком глубоко – он почувствовал настойчивое шевеление. Тим щелкнул зубами.
«ЕСТЬ».
Голос уже не был таким тонким и смешным.
Тим подчинился. И, сам того не сознавая, тихо заплакал.
18
ШЕЛЛИ ВЕРНУЛ клейкую ленту обратно в кухонный шкафчик. Сердце у мальчика билось немного тяжелее обычного. Глаза его пылали и слезились от смутного возбуждения. Из шкафа доносились слабые мольбы скаут-мастера.
Шелли изо всех сил старался не рассмеяться. Не из-за просьб скаут-мастера – на самом деле Шелли ничего не находил смешным. Никогда.
Он дышал сквозь пропитанную алкоголем марлю, закрывавшую ему рот и нос. Шелли прекрасно понимал всю опасность – он практически видел микроскопические яйца под ободком бутылки виски, той самой, из которой Кент пил прошлой ночью. Видел яйца, парившие в прохладном воздухе над грудью мертвеца. Его это не пугало. Пожалуй, даже возбуждало.
Шелли взглянул на дело своих рук. Он засунул под дверцу шкафа два кухонных полотенца и приклеил их лентой. Теперь у скаут-мастера вообще не было света. Если бы ребята спросили, зачем он это сделал, у Шелли уже было оправдание: он услышал судорожный кашель и закупорил скаут-мастера, чтобы тот всех не перезаражал.
Шелли приоткрыл дверь хижины и тихонько выскользнул наружу. Тонкая полоска золотистого света подчеркивала горизонт. Остальные все еще спали вокруг костра.
Шелли обогнул хижину и наткнулся на паутину, висевшую между стеной и навесом, – замысловатое шестиугольное кружево, увешанное бусинками утренней росы.
Он принялся теребить тонкую паутинку в центре сети, словно играя на самой хрупкой в мире гитаре. В отверстии бревна показался паук. Его высунувшиеся из дыры лапки выглядели как прижатые друг к другу спицы сложенного зонта. А потом он распустился инопланетным цветком.
Паук оказался большим. Похожее на бубенчик тело размером с «Тик-Так» напоминало цветом вареные субпродукты, которыми мать Шелли кормила их пса, Сегуна. Паук проворно карабкался по своей паутине. Он принял осторожные прикосновения мальчика за попавшее в сеть насекомое.
Шелли вытащил из кармана тонкую зажигалку для барбекю. Он всегда носил с собой зажигалки. Однажды после уроков его учитель, мистер Финнерти, застукал Шелли возле велосипедных стоек за поджиганием муравьев. Взрываясь, толстые муравьи-древоточцы издавали забавные хлопающие звуки – совсем как рисовые хлопья для завтрака.
Мистер Финнерти конфисковал зажигалку. А затем наградил Шелли ледяным, полным отвращения взглядом, как будто случайно раздавил гусеницу. Шелли в ответ самодовольно улыбнулся.
И просто купил еще одну зажигалку.
Он покупал их каждые несколько недель в разных магазинчиках города. Вместе с мышеловками и ловушками для муравьев. Владелец одной из лавок как-то заметил: «Ты, должно быть, живешь с Гаммельнским крысоловом, сынок, раз скупаешь столько мышеловок». Слова слегка обеспокоили Шелли, и он стал держаться подальше от того магазинчика. Неразумно становиться предсказуемым.
Он щелкнул зажигалкой. Из металлического наконечника вырвался дрожащий оранжевый язычок. Шелли действовал очень осторожно. И не потому, что наслаждался, – он проделывал подобное так много раз, что его пульс почти не изменился. Просто Шелли был методичен.
Он дотронулся огоньком до самого верхнего края паутины. Нити сгорали невероятно быстро, будто фитили пороховой бочки, оставляя в воздухе ленточки дыма. И завивались тончайшим кружевом. Паук пытался вскарабкаться по разрушающейся паутине, но это было все равно что пытаться подняться по лестнице, которая, пылая, падает в пропасть.
Шелли рассеянно размышлял о том, чувствует ли паук смятение или ужас. Испытывают ли насекомые вообще какие-нибудь эмоции? Он вроде как на это надеялся, но убедиться не было никакой возможности.
Он поджег оставшиеся швартовы паутины. Та оборвалась и упала, точно шелковый парашют с застрявшим внутри пауком. Шелли принялся гонять его по траве пламенем зажигалки. Больше всего мальчику нравилось, когда удавалось испепелить несколько ног или расплавить панцирь так, чтобы внутренности вытекали наружу. Он старался не убивать насекомых. Предпочитал их изменять. Это было гораздо интереснее. И игра длилась дольше.
Шелли преследовал паука, пока тот не юркнул под хижину. Мальчик глубоко вздохнул и заморгал тяжелыми веками. Скоро паук уползет обратно в свою нору и сплетет новую паутину. Пауки очень предсказуемы. И тогда Шелли сможет вернуться и повторить все сначала.
Он принялся затаптывать обугленную траву. Лучше избавиться от улик. «Забирай только фотографии, оставляй только следы»[13]. Шелли старательно затаптывал траву и размышлял о скаут-мастере. Проделанное с ним было чем-то новым. И ужасно захватывающим.
Пауки не разболтают о тебе; мыши о тебе не пропищат… Хотя эти-то, конечно, пропищат, но толку не будет. А вот Тим легко мог рассказать парням о поступке Шелли. Но тот от природы был манипулятором и знал, что скомпрометированным людям мало доверяют. А даже если кто-то из ребят – возможно, Макс и наверняка Ньют – поверят Тиму, то что с того. Шелли сомневался, что теперь это что-нибудь изменит. Он всем телом ощущал зов острова, словно сильное течение влекло его к этому берегу. Солнце медленно выползало из воды, и Шелли чувствовал, что наступавший день будет длиться вечно.
Остальные еще не проснулись. А когда они зашевелятся, разговоры пойдут нудные: о том, когда появится лодка, о том, как сильно взбесятся родители, о том, кем был мертвец из хижины. Больше всего они говорили о том, что совсем скоро окажутся в безопасности.
Но Шелли был уверен, что лодка не приплывет.
Особым умом он не отличался, по крайней мере согласно общепринятым методикам измерения интеллекта. Результат его теста IQ был очень низким. В школе мальчик зарабатывал редкие тройки и бесконечные двойки, а учителя смотрели на его рябые щеки, на серые, как слизни, глаза и представляли, как через пятнадцать лет Шелли в заляпанном маслом комбинезоне, с бледным и вялым круглым лицом будет глядеть со дна ремонтной ямы в автомастерской мистера Луба.
Шелли знал, что о нем думали, но это его не заботило. На самом деле он был даже доволен подобной характеристикой. Она облегчала жизнь и позволяла делать то, что приносило ему удовольствие, – хотя удовольствие он испытывал иначе, чем другие.
Шелли был куда проницательней, чем полагали многие. Бесстрастное лицо стало для него идеальной маскировкой. Даже при виде мертвеца на диване его выражение не изменилось, но вот прагматичный ум Шелли немедленно связал события в хижине с черным вертолетом, который завис над ними во время похода.
А еще он нашел связь между толстой белой веревкой, которая выползла из мертвеца, с тонкой белой веревкой, выбравшейся из задницы его пса несколько лет назад.
Сегун, шелти его семьи, раздобыл в мусорном баке соседа испорченную курицу. А через несколько недель выдавил из себя семифутового червя. Когда это случилось, Шелли был дома один. Он услышал вой Сегуна на заднем дворе. Пес раскорячился среди цинний, а из его задницы выползала белая трубка, часть ее уже лежала, свернувшись среди кокосовой шелухи, которой отец застилал клумбы.
Совершенно зачарованный, Шелли присел на корточки. Загипнотизированный зрелищем, он щелкнул по белой трубке. Существо дернулось от прикосновения. Шелли хихикнул. И щелкнул еще раз. Сегун вскинулся и огрызнулся на него. Шелли выждал, а потом снова прикоснулся к трубке. Он легонько щелкал и щелкал по ней пальцем. Та была скользкой от желудочного сока. Пес жалобно скулил и, склонив голову набок, глядел на Шелли обиженными, слезящимися глазами.
Выдавив из себя червя, Сегун попытался его закопать. Шелли загнал пса в дом. Мальчику хотелось изучить новое существо. Оно очень быстро умирало. Голова его походила на плоскую ложку, от которой отходило множество маленьких ложечек. Напоминало Венерину мухоловку – единственное растение, которое Шелли считал интересным. У каждой из ложек посередине была прорезь, усеянная крошечными полупрозрачными шипами. Наверное, именно так оно и крепилось к собачьим кишкам… Занятно.
Шелли вспомнил тот солнечный день и жалобный вой Сегуна в саду, когда ненасытная трубка вылезла из его зада. Как никогда твердая уверенность наполнила мальчика.
Лодка не приплывет. Ни сегодня. Ни завтра. Возможно, уже никогда.
И это его вполне устраивало. Ведь раз так, то он сможет разыграть свою игру.
А если поведет себя терпеливо и осторожно, то окажется единственным, кто встретит лодку, когда – если – та действительно появится.
Шелли подставил пустое невыразительное лицо лучам утреннего солнца. Теплым и совсем нераздражающим. День обещал быть не по сезону жарким. В такой жаре может вырасти новая жизнь. Шелли отправился обратно к костру, чтобы присоединиться к остальным.
19
КОГДА МАЛЬЧИКИ проснулись, выяснилось, что пропал холодильник.
В нем была вся еда, которую скаут-мастер Тим оставил на потом. Сосиски и булочки. Шесть упаковок энергетика. Пакет ореховой смеси. Шоколадки «Херши». Все, что они отложили до прибытия лодки. Прошлой ночью Макс поставил холодильник рядом с костром, а когда ребята проснулись, оранжевого контейнера на месте не оказалось.
– Где же он, черт возьми? – спросил Эфраим и прошелся по стоянке, стряхивая остатки дремоты. – Я голоден, чуваки.
Остальные медленно поднялись. Они совсем не выспались из-за зловещего воя и коварной суеты диких существ, прятавшихся от зарева костра.
– Холодильник пропал, – сказал Ньют.
– Да что ты говоришь, Капитан Очевидность, – отозвался Эфраим. – Кто из вас взял его, парни? Не ты ли, Ньют, сала кусок?
Ньютон обиженно посмотрел на Эфраима:
– Иф, с чего бы мне…
– Потому что ты – жирдяй толстозадый, – просто ответил тот.
– Ньют всю ночь проспал рядом со мной, – сказал Макс; он знал, что разумнее успокоить лучшего друга, пока тот не «слетел с катушек», как сказала бы мать Ифа. – Попытайся он взять холодильник, я бы услышал.
Из-за хижины вышел Шелли.
– Где тебя черти носили? – с явным вызовом спросил его Эфраим.
– Надо было отлить.
– А что стряслось с холодильником?
Шелли повернул плоское лицо к приятелю:
– Нинаю, босс.
Эфраим сжал кулаки. Ему хотелось вдарить прямо между коровьих глаз Шелли. Но останавливал смутный страх, что кулак провалится в безмятежную пустоту этого лица. Как в миску с теплым тестом, усыпанным лопнувшими лампочками. Хуже того, у Эфраима возникло тошнотворное ощущение, что Шелли не станет уворачиваться и его лицо сожрет кулак. Растворит как-нибудь, точно кислота.
Эфраим, глубоко вздохнув, заставил себя сохранять спокойствие. Мать говорила, характер у него совсем как у отца. У отца, который торопился на ипподром Шарлоттауна, чтобы сделать ставку на дневной заезд, а домой так и не вернулся. У того самого говнюка, который сломал руку собственному сыну и даже не помнил об этом. У отца, гостившего в исправительном заведении Сонной Лощины за ограбления круглосуточных магазинов, одно из которых принесло королевский куш в пять долларов и два цента.
И по стопам такого человека, полагали многие, Эфраим неизбежно последует. «Яблоко от яблони недалеко падает», – перешептывались в городе. К тому же Эфраим был очень похож на отца: те же зеленые, точно антифриз, глаза, та же оливковая кожа с широкими порами.
А еще, насколько знал сам Эфраим, тот же характер.
Однажды днем они с матерью наткнулись на стройплощадку. Открытый люк канализации и связка спускавшихся в нее шлангов. Рабочие установили большой светоотражающий предупредительный знак. Часть букв стерлась, поэтому читалось:
БЕРЕГИСЬ
…Г… НЕ…ВА
«Тебе стоит к этому прислушаться», – сказала мать.
И Эфраим пытался. Но люди постоянно действовали ему на нервы – которые, приходилось ему признавать, походили на перетянутые струны гитары. Всякий раз, когда эмоции угрожали выплеснуться наружу, он, по совету матери, глубоко дышал и медленно считал от десяти в обратную сторону.
10… 9… 8… 7… 6… 5… 4… 3…
– Наверное, дикие звери утащили его, пока мы спали, – предположил Кент. – Надо было на дерево повесить или типа того.
Кент и близко не напоминал того лидера, каким был прошлой ночью. Грязное пятно пота окольцевало воротник футболки, такие же темные пятна виднелись под мышками. Глаза провалились, кожа вокруг них покрылась мелкими морщинками, слегка напоминавшими о гребне старой курицы.
– Чушь собачья, – ответил Эфраим. – Как мы могли не услышать, что звери с ним убегают?
– Я был никакой, – сказал Макс.
Эфраим переключился на Ньюта:
– Ты тоже думаешь, что с холодильником сбежал скунс в маске?
Ньютон поморщился:
– Я прошлой ночью тоже вымотался. Но технически скунс мог…
– Черт, чуваки… Если кто-то из вас взял холодильник, просто признайтесь. – Голос Эфраима взлетел на несколько октав. – Что, по-вашему, я сделаю? Ошалею? Начну вас метелить? – С самым невинным видом он поднял руки. – Вы же не могли всё съесть, верно? Так давайте просто скажем, что наелись, и покончим с этим.
– Звери, – пробормотал Кент.
Раскаленная добела ярость застучала в висках Эфраима. Он сжал зубы, и их скрежет отозвался в черепе. Точно друг о друга скреблись здоровые куски сланца.
Эфраим отошел от костра и направился в сторону хижины… Но обошел ее по широкой дуге и продолжил путь в редкий лесок позади.
Мальчишка вытащил из кармана старую жестянку из-под леденцов от кашля. Внутри одиноко болтались три сигареты. Он надеялся улизнуть с Максом и покурить на берегу, глядя на звезды. Макс не курил, но Иф планировал убедить его стать приятелями по дыму. Иначе оставалось в одиночку запускать в легкие начиненные раком ракеты. Что довольно отстойно, если честно.
Эфраим сунул в рот сигарету, щелкнул медным «Зиппо» и прикоснулся огоньком к табаку. Затем вдохнул, закашлялся, когда в горле засвербело – поначалу казалось, что он проглотил кусок розовой стекловаты из скобяной лавки, – и выдохнул дым сквозь зубы. Эфраим надул щеки, пытаясь выдыхать дым кольцами, но налетевший с запада ветер разметывал их в клочья.
Птицы кричали металлическим «рри-рри-рри», точно ржавый топор прорубался сквозь шлакоблок. Никотин ударил в голову, нервные окончания покалывало.
«Успокойся, – отругал он себя. – Ну и что с того, что один из этих придурков съел припасы. Дня через два ты будешь сидеть на кухне перед огромной тарелкой спагетти, верно? Подальше от этого острова. Подальше от…»
От мертвеца. Который, по правде говоря, напугал Эфраима больше, чем что-либо в жизни. Увидев неподвижного человека с торчащими под странными углами конечностями, с покрытой коричневой слизью грудью – то, что тот умер измазанный грязью, было хуже всего, – Эфраим едва сдержал пронзительный вопль, который грозил сорваться с губ.
Он никогда раньше не видел мертвецов. Разве что как-то по пути из школы увидел, как рабочего с электростанции ударом тока отбросило от столба. Парень стоял в подъемной люльке на высоте тридцати футов. Наверное, в трансформаторе скакнуло напряжение. Эфраим помнил, как лицо и тело парня вспыхнули, будто бенгальский огонь Четвертого июля. Вспышка была настолько яркой, что негативом отпечаталась в глазах Эфраима и держалась еще целую минуту.
Рабочий ракетой вылетел из люльки, словно у него в ботинках был динамит. И рухнул на молодое деревце. Гибкий ствол согнулся под его весом, а потом с мягким хрустом треснул. Когда подбежал Эфраим, парень уже встал и обалдело ходил кругами. Электричество расплавило подошвы его ботинок, резина растеклась черным желе. Эфраиму было больно дышать: рассеивающееся электричество оставляло тягучий кислый привкус во рту. Дым струился прямо сквозь грубую оранжевую ткань комбинезона рабочего, поднимался над плечами призрачными крыльями.
– О боже, о боже, – все повторял и повторял парень и, запинаясь, семенил на одеревенелых ногах, будто шел по раскаленным углям. – О боже, о боже, о боже, о боже, о боже…
Плоть у него на лбу оплавилась. Электричество каким-то образом ослабило кожу, но не разорвало. Гравитация тянула ее вниз, та свернулась по краю лба, точно складки бархатного занавеса или отодвинутая в сторону пленка на подливке. А вместе с кожей сползли и волосы. Теперь они как будто росли с середины лба. Парень, похоже, этого не осознавал. Он все подскакивал и повторял: «О боже, о боже…»
Бесстрастным от ужаса взглядом Эфраим различал мельчайшие детали. Например, что шевелюра рабочего расплавилась и обуглилась, точно щетина на расческе, которую поднесли слишком близко к открытому огню. Или что кожа на его макушке – теперь лысая и жутко обтянувшая череп – пронизана тонкими голубыми жилками, похожими на вены на голове новорожденного.
Эфраим подбежал к грузовику и забормотал в рацию. Когда появились парамедики, он все еще просил о помощи.
До прошлой ночи это была самая близкая встреча со смертью. А здешний мертвец («Кто он, черт возьми, такой?») оказался куда хуже, потому что с ним было покончено навсегда. Он не мог просто пересадить кожу и волосы, как это сделал бы тот рабочий. Мертвеца ждала лишь одинокая яма в земле.
Теперь еще и скаут-мастер серьезно заболел. Может быть, тем же, что и покойник?
А они заперли Тима в дурацком шкафу. Это казалось Эфраиму не таким уж и правильным – самого его просто занесло, вот и все. Да и Кент теперь выглядел так, словно ночью на него напали летучие мыши-вампиры, высосали галлон крови, и очень скоро…
Он глубоко вздохнул. Сдерживайся. Забей.
10… 9… 8… 7… 6… 5… 4… 3… 2… 1…
«Ты сердишься, Иф? – почудился ему голос матери. – Или боишься?»
Эфраим понял, что грань между этими эмоциями была не толще лезвия бритвы. Одно легко перетекало в другое.
Берегись гнева.
А страха? Тоже берегись?
«Слегка бояться полезно, сынок, особенно в твоем возрасте, – услышал он мать. – Страх делает тебя честным. Страх помогает оставаться в безопасности».
Эфраим затушил сигарету, вырыл в земле неглубокую ямку. «Могилка для гвоздя в мой гроб», – невесело подумал он и закопал окурок. К костру Эфраим возвращался, погруженный в свои мысли.
* * *
Из показаний, данных под присягой Натаном Эриксоном Федеральному Следственному комитету в связи с событиями, происходившими на острове Фальстаф, Остров Принца Эдуарда:
В.: Доктор Эриксон, опишите, пожалуйста, вашу дискуссию с доктором Эджертоном относительно выбора испытуемого.
О.: Я бы вообще не называл это дискуссией. Эджертон рассказал о том, что собирался сделать, а я, если желал, мог поехать с ним за компанию.
В.: И вы согласились?
О.: Семь бед… А еще я думал… что, может быть, смогу как-то помочь. Удержать ситуацию под контролем.
В.: Вы могли бы удержать ситуацию под контролем, сообщив в полицию.
О.: Мог бы.
В.: Но не сделали этого. Почему?
О.: Трудно описать словами. Это теперь, когда оглядываешься назад, все выглядит просто. Люди, вроде Эджертона, одержимы. С подобными людьми понятия о добре ужасным образом съеживаются, становятся не относящимися к делу. Для подобных людей имеют значение лишь ответы. Прогресс. Открытые двери. А если их не получается открыть, просто пинайте, пока не поддадутся. Полагаю, меня тоже затянуло.
В.: Расскажите, как доктор Эджертон нашел Тома Пэджетта, своего первого подопытного.
О.: Все было не так трудно, как можно подумать. Просто удивительно, сколько людей находятся в положении настолько тяжелом, что готовы принять любое брошенное им предложение. Эджертон ходил по барам. Не по университетским барам, где пили розовощекие детишки со светлым будущим, а по злачным местам на окраинах. Он… Наверное, самое подходящее слово «вылавливал». Закидывал приманку и ждал поклевки.
В.: Он рассказал Пэджетту о своем плане?
О.: Не сразу. Он делал это постепенно. Я не знаю, о чем конкретно они говорили. Вам придется спросить Эджертона.
В.: От доктора Эджертона нелегко получить прямой ответ.
О.: Эджертон просто привез Пэджетта как-то ночью. От парня пахло так, словно он мариновался в бочке с виски. Эджертон сдержанно и рассудительно все ему объяснил. Что мы сделаем ему укол и разместим в палате. Будем следить. Если ситуация выйдет из-под контроля, вызовем врача – и не важно, что ни у одного врача на земле не было лекарства от того, что Эджертон собирался в парня засунуть. Эджертон протянул ему толстый конверт. Не знаю, сколько там было наличных. Думаю, достаточно.
20
ХОЛОДИЛЬНИК НАШЕЛСЯ в двухстах ярдах дальше по берегу. Было непохоже, что туда его приволокли – ни следов в грязи, ни вытоптанных сорняков. Как будто его подняли и перенесли на новое место. А потом опрокинули в пурпурно-розовые заросли кустарника.
Но еду так свирепо распотрошили, что в голову невольно приходила мысль о животном. Упаковки сосисок были разорваны. Ошметки розового мяса на дне холодильника облепили сонные октябрьские мухи. Кругом разноцветными драгоценными камешками были разбросаны драже «M&Ms».
Эфраим пнул наполовину пережеванный хот-дог, который валялся на земле. Челюсть мальчика перекосилась, он прикрыл глаза.
– К черту все. Скоро приплывет лодка.
Ребята спустились к морю. Свои вещи они не упаковали – никому не хотелось заходить в хижину, хотя вслух об этом не говорили. В свежем воздухе чувствовался слабый привкус мяты. Наручные часы Ньюта показывали восемь двадцать три. Лодка должна была прийти в половину девятого.
Кент тяжело опустился на заросший валун. Парень убедился, что за ним никто не наблюдает, отщипнул клочок мха, который напоминал пушок на теннисном мяче, и сунул в рот. Он не знал, почему так поступил. Этот жест вызывал у него стыд и отвращение.
Кент был чертовски голоден.
К нему бочком приблизился Ньютон.
– Ты в порядке, Кей? – осторожно спросил он.
– В порядке.
– Какой-то ты зеленый. – Ньютон дружески улыбнулся и махнул в сторону воды. – Совсем как я, когда укачивает. Ни у кого в моей семье, кроме меня, нет морской болезни. Едва лодку качнет, меня просто выворачивает. Каждый раз обед пропадает.
– Ньют, отвали. – Кент посмотрел на Ньютона скорее с мольбой, чем с угрозой. – Ладно? Пожалуйста.
Он отвернулся и заметил, что на него таращится Шелли. Тем же самым пустым взглядом, что и всегда. Ведь что и всегда, правда?
Когда прошлой ночью Кент проснулся, он был уверен, что остальные спят. Его вырвало из глубокого сна урчание в желудке – ноющий звук, напоминавший неумолкающую бензопилу. Кент сел, рефлекторно обхватив живот.
Его взгляд метнулся к холодильнику. Затем внимательно изучил остальных парней. Те спали. Ньютон храпел, точно воздуходувка.
Но холодильник непреодолимо тянул к себе. Такого голода Кент никогда не испытывал. Настолько запредельного. Похожего на настойчивое требование. На призыв. Внутри Кента образовалась огромная черная дыра. Сначала она была с булавочный укол, но скоро переросла в вихрь, в торнадо, только вместо случайных предметов, которые смерч затягивает в свою воронку – деревьев, почтовых ящиков, газонокосилок, – с невероятной силой заводского насоса засасывала его же собственные внутренности: печень, почки, легкие и желудок.
Кент с ужасом думал, что, если позволить ей, дыра прогрызет его насквозь.
Он тихо встал и подкрался к холодильнику. Сердце в груди отбивало стаккато в ритме хай-хэта. Мочевой пузырь до того напрягся, что Кент боялся обмочиться. Он постарался успокоить дыхание – иначе оно вырвалось бы пронзительным писком голодного птенца. А что едят птенцы? Червей. Которых мамы-птицы пережевывают твердыми клювами и отрыгивают. Червей, совсем как тот, что все еще лежал на полу хижины рядом с мертвецом. Только не настолько больших. И не настолько личинисто-бледных. Чтобы съесть такого огромного, понадобился бы миллион птиц.
Руки Кента шарили по крышке холодильника. Шершавый пластик напоминал о летних пикниках. О торчащих изо льда коричневых бутылках кока-колы. Об арбузе, нарезанном ломтиками толщиной в два дюйма. О том, как кусаешь розовую мякоть и выплевываешь черные семечки… Теперь эти семечки казались Кенту немного похожими на набухших от выпитой крови клещей.
Его руки заигрывали с сосисками, булочками и похожими на капли шоколадками, завернутыми в серебряную фольгу. Если он съест одну, это ведь никому не повредит? Она в любом случае его. Ему предназначалась пятая часть припасов. Ну, захотелось съесть свою долю посреди ночи, и что с того?
Дрожащими пальцами он вытащил из пакета конфету «Херши». Струйка слюны вытянулась мерцающей в свете костра лентой. Кент быстро развернул шоколадку и отправил ее в рот. Прожевал и проглотил…
Мозг не поспевал за механическими движениями пальцев. Кент не успел оглянуться, как пакет с конфетами опустел. Руки и губы были перепачканы коричневым шоколадом. Коричневым – в горле поднялась волна отвращения – коричневым, как слизь, вытекавшая из желудка мертвеца.
Быстро и бесшумно он понес холодильник вниз, к кромке моря. Дальше все происходило словно в тумане. Кент помнил лишь краткие проблески и вспышки. Как он раздирал и рвал. Сгребал и глотал. И, возможно, плакал при этом.
В какой-то момент он поднял глаза и увидел, что за ним наблюдает Шелли. Шелли, который должен был спать. Шелли, волком следивший за ним в свете луны.
«Продолжай, – будто говорил он, – продолжай есть. Наслаждайся».
Когда Кент пришел в себя, холодильник уже опустел. Настойчивое посасывание в животе превратилось в приглушенную дрожь. Он съел больше, чем за всю свою жизнь. Чувство вины свинцом въедалось в кости. Кент представил отца, нависшего над ним с осуждающим взглядом.
«Ты не понимаешь, папа, – хотелось сказать ему. – Ты не понимаешь, через что я прохожу».
«Я понимаю, что значит слабость, сынок. Тюрьмы полны слабовольных людей».
Потом Кент вошел в прибрежные волны и отмыл руки и лицо. От холода у него покраснели пальцы. Даже в этот час родной остров вдалеке был полон света и движения. Кент набрал в ладони воды и, вернувшись к холодильнику, стер с ручек шоколадные отпечатки ладоней.
На обратном пути он наткнулся на Шелли, сидевшего под кроной плакучей ивы. Кент прижал кулак к его подбородку.
– Хоть что-нибудь расскажешь, я все дерьмо из тебя выбью, – прошипел он.
– Как скажешь.
Кент отступил на шаг. От спокойствия на лице Шелли подкашивались колени.
– Знаешь что, Кент? – сказал тот. – У тебя дерьмово воняет изо рта. Как будто на сахарную вату помочились. Разве ты этого не чувствуешь?
Кент чувствовал. От приторно-сладкого запаха с оттенком аммиака его едва не стошнило.
– Я серьезно, Шел. Держи рот на замке.
Кент вернулся к костру и с трудом забрался в спальный мешок. А к утру, несмотря на проглоченное содержимое холодильника, голод вернулся.
НЬЮТОН СНОВА взглянул на часы – две минуты десятого.
Ялик Стэнли Уоттерса должен был причалить к пристани полчаса назад. Мистер Уоттерс не любил опаздывать. До выхода на пенсию он координировал перевозки на местном складе FedEx; чувство времени было у него практически в крови. Часов мистер Уоттерс никогда не носил, а если у него спрашивали время, проделывал свой любимый трюк – глядел на пустое запястье и отвечал с точностью до минуты. Обалденно. Теперь старик мог промахнуться на минуту или две, но чтобы опоздать на полчаса? Вот уж действительно редкое явление.
– Думаете, что-нибудь стряслось? – спросил Ньютон. – Сколько лет мистеру Уоттерсу, семьдесят?
– Как считаете, мы сможем вернуться вплавь? – поинтересовался Эфраим.
Ньютон усмехнулся.
– Ты что, спятил? С такими-то течениями? Настоящий триатлон силы и выносливости от самого Бейкер-Бич. – Он указал в сторону Норд-Пойнта. – Мы с мамой как-то в кино видели. Парни, пошатываясь, выходили из океана. Их зубы так стучали, что даже я слышал. Они были настолько измотаны, что многих тошнило. А это спортсмены. Взрослые. И плыли всего тысячу метров. А отсюда до берега три мили.
– И акулы, – добавил Шелли.
Они обернулись. Шелли с непроницаемым выражением лица глядел на грифельно-серую воду.
– Чушь собачья, – сказал Эфраим.
Плечи Шелли задергались вверх-вниз, точно у пугала:
– И пожалуйста. Мой дядя акул повидал. Он рассказывал, что однажды пара сборщиков устриц поймали большую белую возле Кэмпбелтона. Та заплыла в залив Каскампек после шторма. Дядя сказал, что, когда устричники вспороли ей брюхо, на причал выкатились две бутылки вина.
Дядя Шелли был ловцом омаров, так что история могла оказаться правдой.
Эфраим сжал кулак и ударил себя по бедру.
– Может, сделаем плот, например? – Он показал на лодку Оливера МакКэнти. – Или попытаемся завести мотор? Что думаешь, Макс?
– Почему бы нам просто не расслабиться? – ответил тот. – Уоттерс опоздал всего на полчаса…
– Уже почти на сорок пять минут, – уточнил Ньютон.
– Скорее всего, ничего особенного не случилось, – сказал Макс. – Может, у него запор.
Все засмеялись, а Эфраим произнес:
– Старик Уоттерс – полный придурок.
Надвигались грозовые тучи. Мальчики сосредоточенно посмотрели на небо. Гром прокатился по воде и отозвался эхом – звук был каким-то воздушным и живым. Пурпурные облака стали угольно-черными. Затем раскалились добела, ощетинились молниями и раздулись, точно огромные легкие. Свинцовым батальоном они рассредоточились над водой. Над океаном хлынул дождь, окрашивая воздух в мглистый серый цвет.
– Может, старик Уоттерс знал, что надвигается буря, – предположил Макс, – поэтому и не появился.
– Тогда почему было не приплыть пораньше? – возразил Ньютон. – Если он слышал прогноз и знал, что надвигается сильный шторм, то зачем оставлять нас здесь?
– Мы не знаем, сильный ли шторм… – неуверенно произнес Макс.
Серебристая пелена прокатилась над водой, которая и сама приобрела мрачный оттенок. Пелена угрожающе нависала над океаном, застилая синее небо и заслоняя солнце. Волны окрасились в темно-красный цвет.
– Черт, дело плохо, – хрипло сказал Кент. – Нужно укрыться.
Они двинулись по пляжу к хижине. Ньютон бросил через плечо полный паники взгляд. Серебристая пелена надвигалась с жуткой скоростью. Ее контуры обрели форму – прозрачная воронка соединила поверхность воды с тяжелыми грозовыми тучами и раскачивалась из стороны в сторону, словно бедра гавайской танцовщицы.
Циклон.
Ньютон вспомнил, как один такой несколько лет назад налетел на Эбботсфорд. Пронесся по выстроившимся вдоль прибрежных утесов домам и разнес их вдребезги. Подхватил яхты богатых американцев стоимостью в миллион долларов и расшвырял, будто ребенок, который в истерике раскидывает игрушки по комнате.
– Нужно спрятаться в хижине! – крикнул он, перекрывая похожий на вопли банши шум ветра. – Или под землей. Скорее!
Когда они добрались до хижины, черепица уже молотила по крыше – дробный «крак! крак!» напоминал перестук высушенных костей.
Ребята как один замерли у двери. За нею лежал мертвец. В шкафу сидел запертый скаут-мастер Тим. Они будто вернулись на место преступления, о котором поклялись молчать.
Молния прорвала пурпурные тучи и змеей метнулась к океану. Вода засветилась, словно тысячи грибов-гнилушек, словно на глубине взорвалась крошечная атомная бомба.
– Нам нужно внутрь, – сказал Ньютон, – шторм обрушится в любую минуту.
– Укрыться нужно, но не там, – возразил Кент. Его лицо стало уже мертвенно-бледным, если не считать желтушного румянца на скулах. – Я не хочу больше видеть того мужика.
Эфраим усмехнулся:
– Ты ведь так хотел поглядеть на него прошлой ночью?
– Там еще и скаут-мастер, – напомнил Ньютон.
Кент заслонил собой дверь. Глупый жест. Все равно что поставить чучело охранника в банковское хранилище. Трепавший углы хижины ветер перешел на задыхающийся свист, завывал музыкальной пилой под смычком.
– Они больны, – просто ответил Кент.
– Они больны? – переспросил Ньютон. – Кент, один из них мертв.
– Тогда он. Тим. Он болен. Все это место заразное.
– А как насчет тебя, Кент? Ты сам не болен?
Это произнес Шелли. Мальчишки едва смогли его расслышать – ветер подхватил слова и унес их прочь, к гудящим верхушкам деревьев.
– Что? – удивился Ньютон. – Кто болен?
– Разве не ясно? – уже громче сказал Шелли. – Кент. Он чертовски болен. Прошлой ночью я видел, как он…
– Заткнись! – Кент почти рыдал. – Заткни свой поганый рот, Шел!
– Прошлой ночью, – начал Шелли, старательно выговаривая каждое слово, – я застукал Кента. Это он украл холодильник и отнес его к воде. А когда я туда добрался – уже все съел. Он…
Шелли открыл было рот, чтобы еще что-то добавить, но Кент шагнул вперед и отвесил ему пощечину.
– Заткни свой гребаный рот, брехло. Я убью тебя, мелкий психованный ублюдок.
Шелли замер на месте. Струйка крови текла из разбитой губы, будто густая смола из разреза клена. Он даже внимания не обратил, его это не волновало. Пустые глаза затянула туманная белизна, в которой отражались сверкавшие над утесами молнии. Шелли смотрел стеклянным взглядом игрушечного клоуна.
– Это сделал Кент, – тихо сказал он. Повышать голос было уже не нужно, мальчишки и так ловили каждое его слово. – Да, это был он. Съел все наши припасы. Ничего не мог с собой поделать. Правда же, Кент? Поэтому я не рассказал сразу – мне было жаль тебя, Кент. Ты болен. У тебя глисты.
Кент привалился к двери. Усилие, которое потребовалось, чтобы ударить Шелли, казалось, истощило скудные запасы его сил.
– Мы… не пойдем… внутрь, – запинаясь произнес он.
– Послушай, Кент. – В ледяном голосе Эфраима звучала угроза, кирпично-красный румянец стекал по щекам и заливал шею. – Ты сожрал нашу еду. Ладно, это не важно. Что сделано, то сделано. Но я не буду стоять тут и ждать, пока меня зажарит молния. Поэтому просто скажу тебе: быстренько пересчитай свои жемчужные зубы. И приготовься попрощаться с ними, потому что если через две секунды не уберешься с дороги, то будешь собирать их с земли.
Не дожидаясь ответа, Эфраим уперся плечом в грудь Кента. Тот сложился точно шезлонг. Эфраим ворвался в хижину. Тошнотворно-сладкая волна ударила ему в лицо – так же мог пахнуть воздух внутри сгнившего улья.
Вой ветра походил на свист тысячи кипящих чайников. Кусок черепицы сорвало с крыши, и сквозь дыру стало видно разгневанное небо – синеватая тьма, освещенная вспышками молний. Ветер ворвался в новое отверстие и закружил по комнате клочья окровавленной марли, точно жуткие снежинки.
– Мы должны добраться до подвала! – воскликнул Ньютон.
– А как насчет скаут-мастера? – крикнул в ответ Макс.
Все повернулись к Кенту, который только-только поднялся с пола. Вспышка молнии, осветившая небо, проникла во все закутки и щели хижины.
– Он болен, – сказал Кент.
– Ты тоже! – заметил Эфраим.
– А вот и нет! – Кент вытянул руки, но это не придало ему убедительности. – Ни хрена я не болен!
– Макс, – произнес Эфраим, – Кент болен или нет?
– Возможно, – ответил Макс. Ему совсем не хотелось оказаться правым, но другого объяснения увиденному не было. – Мне очень жаль, Кент.
– Охренеть, вот это сюрприз! – прорычал Кент. – Труляля согласен с Траляля!
Ветер на мгновение умолк. В мертвой тишине мальчики услышали голос Тима из шкафа:
– Я болен.
Кент указал на дверь. На его напряженном лице застыло выражение самодовольного восторга:
– Вот видите! Теперь вы видите?
Макс опустился на колени возле шкафа и оторвал полоску клейкой ленты. Откуда она, черт возьми, тут взялась? Он начал выдергивать кухонные полотенца, засунутые под дверь… Но внезапно остановился. А вдруг оттуда что-нибудь выползет? Пусть даже и пальцы скаут-мастера, ставшие тонкими и плоскими, как зачищенные провода?
– Надвигается буря, – сказал он, обращаясь сквозь дверь к скаут-мастеру. – Она уже здесь.
– Я слышу. – Голос у Тима был странный. – Вам нужно взять свечи, одеяла и спуститься в подвал.
– А как насчет вас?
– Думаю… Я останусь здесь, Макс.
Обреченность в его голосе залпом ледяных шипов ударила Макса в грудь.
– Но почему?
– Ты знаешь почему, Макс. Кому-нибудь из ребят плохо?
– Да, кажется Кенту.
– Я не болен! – взвизгнул тот.
– Закрой свой рот, или я сам его закрою, – спокойно и презрительно бросил Эфраим.
Ветер сделал короткую передышку. Голос Тима слышался отчетливо.
– Будьте осторожны, – очень устало произнес скаут-мастер. – Что бы это ни было, оно заразно. И я не знаю, как передается. Но может переходить от одного к другому… Круг за кругом… Я так голоден, Макс.
Гром загрохотал над головами, как будто сшиблись массивные деревянные балки. Волосы на затылках мальчишек встали дыбом. Из-под двери шкафа потекла струйка крови. От такого зрелища у Макса похолодело сердце.
– У вас кровь течет, – прошептал он.
– Кровь? – В голосе Тима не было ни удивления, ни тревоги. – Не знаю, откуда она. Я вообще ничего не чувствую. А теперь иди, Макс. Спускайтесь в подвал. Поторапливайтесь.
* * *
ЖУРНАЛ ВЕЩЕСТВЕННЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ, ДЕЛО 518C
РАЗДЕЛ А-17 (личные вещи)
Лабораторный журнал доктора Клайва Эджертона оригинальная аудиозапись, предварительная расшифровка]
Изъято из УЧАСТКА А (Остров Принца Эдуарда, Саммерсайд, Мейкпис-Роуд, 220) офицером Брайаном Скелли, значок № 908
Испытуемый 13. Альфа-серия.
ШИМПАНЗЕ (компания «Маршалл БиоРесурсы»; селекционная партия РД-489)
Возраст: 3 года 7 месяцев. Самка.
Вес испытуемого до начала испытания: 105 фунтов.
/Дата: 09.22/
НАБЛЮДАТЕЛЬ: ДОКТОР КЛАЙВ ЭДЖЕРТОН
09:00 Я ввел модифицированный эхинококк [генетическая рекомбинация Y8. 9–0] путем инъекции. Испытуемая проворна и энергична. С наслаждением качается на качелях, смотрится в стальное зеркало и плавает в бассейне. Не проявляет никаких явных признаков страданий или боли.
10:00 Cостояние испытуемой остается неизменным.
11:00 Cостояние испытуемой остается неизменным.
12:00 Cостояние испытуемой остается неизменным.
13:00 Cостояние испытуемой остается неизменным.
13:54 Испытуемая проявляет признаки возбуждения. Расхаживает по вольеру. Издает серию криков… Пронзительные, лающие визги.
14:13 Перемещения продолжаются. Крики поднимаются до высокого тона, возможно вызванного болью, затем ослабевают. Испытуемая агрессивно чешет ягодицы. Наблюдается небольшое количество крови.
15:09 Испытуемая потребила все помещенные в вольер продукты питания менее чем за сорок минут [14:29–15:07]. Это примерно 5 фунтов очищенных и нарезанных кубиками фруктов, 1 фунт сушеных мучных червей, 5 фунтов корнеплодов, что составляет 10 % от общей массы ее тела. Испытуемая не могла полностью пережевывать пищу. Испытуемая подавилась волокнистыми клубнями. Испытуемая отрыгнула упомянутые клубни. Вскоре после этого испытуемая снова их поглотила.
16:00 Испытуемая продолжает агрессивно чесать ягодицы. Кровотечение усилилось. Полпинты потеряно? Возможен риск возникновения анальной трещины.
17:00 Почесывание в значительной степени прекратилось. Заметные углубления под ребрами указывают на быструю потерю веса, хотя, возможно, несколько замедленную, по сравнению с грызунами и кошачьими испытуемыми. Потеря веса все еще слишком стремительная, чтобы иметь какое-либо практическое применение.
17:23 Видимые складки кожи свисают с таза испытуемой. Глаза запали. Явная деградация тканей. Поведение испытуемой спокойное и на вид безразличное. Эхинококк обладает наркотическим эффектом? [Примечание после редактирования: см. исследование случая трансфекции H. diminuta]
17:45 Из заднего прохода испытуемой исторгся крупный эхинококк. Около семи дюймов длиной. На месте экструзии проявляются значительное повреждение тканей, отек и покраснение. Возможен анальный пролапс. Испытуемая, по-видимому, не испытывает явной физической боли. Сейчас эхинококк приблизительно один фут длиной, как на записи… Два… Уже два с половиной фута.
17:50 Испытуемая расхаживает по вольеру. Движения вялые и неуверенные. Экструдированный червь – теперь длиной в пять футов – тянется из заднего прохода объекта. Эхинококк утолщается к середине тела, диаметр размером с электрический шнур средней толщины.
17:52 Эхинококк полностью вышел из испытуемой. Длина около десяти футов. Лежит кохлеарной спиралью на голом цементе. Испытуемая, по-видимому, не подозревает, что исторгла червя. Глаза пустые и остекленевшие. Натыкается на стены. Явно дезориентирована.
18:12 Изо рта испытуемой брызжет кровавая пена. Густая, кремообразная, напоминающая молочную. Одновременно идет обильное кровотечение из носа [посттестовое обновление: исследование пены показало, что та кишит карликовыми эхинококками]. Испытуемая, по-видимому, не знает о своей травме.
18:30 Явный пролапс заднего прохода. Отчетливо виден сильно кровоточащий свищевидный участок нижней ободочной кишки. Цвет темно-фиолетовый. Испытуемая не проявляет никаких очевидных признаков беспокойства.
19:00 Испытуемая тяжело ложится в гнездо из сена и засыпает.
20:00 Испытуемая продолжает спать. Быстрая аспирация легких.
21:00 Испытуемая продолжает спать. [посттестовое обновление: при прослушивании записи микрофона, настроенного для улавливания окружающего звука внутри вольера, между 21:13 и 21:16, отчетливо слышится движение. Гипотеза: звук исходит из испытуемой?]
22:10 Испытуемая внезапно просыпается. Глаза широко раскрыты. На белках видны лопнувшие кровеносные сосуды. Испытуемая находится в состоянии сильного возбуждения. Царапает лицо и тело. Безудержно тараторит.
22:12 Испытуемая снова спокойна. Вяло свисает с качелей.
22:14 Испытуемая сидит в бассейне. Апатично обливается водой. Вода покраснела от крови из ран.
У испытуемой, по-видимому, развиваются поверхностные поражения кожи. На груди, руках и ногах отмечаются припухлости.
22:16 Испытуемая отрывает клочья шерсти. Испытуемая смотрит на упомянутые клочья оцепенело и отстраненно.
22:17 Испытуемая глотает собственную шерсть. Отрывает ее с рук, живота и шеи. Испытуемая поглощает все больше шерсти. Кровь… Довольно много крови.
22:42 Испытуемая выбирается из бассейна. Передвигается с большим трудом. Ребра теперь весьма заметны. Очертания черепа проступают из-под тонкой кожи. Бо́льшая часть тела и лица лишена шерсти.
22:43 Испытуемая смотрит в стальное зеркало. По-видимому, изучает себя. Испытуемая осторожно касается зеркала.
22:45 Испытуемая нападает на зеркало. Колотит по нему с огромной силой. Испытуемая оставляет кровавые отпечатки на стали. Испытуемая визжит и бьет кулаками по зеркалу, как будто хочет разбить его, уничтожить свое отражение.
22:46 Испытуемая отходит от зеркала. Испытуемая ложится на бетонный пол вольера. Испытуемая стонет. Слышно шипение.
23:00 [Доктор Эджертон покидает пост наблюдения. Роль наблюдателя берет на себя доктор Натан Эриксон]
23:15 Испытуемый… Ис-ис-испытуемая… Господи. Господи боже… Испытуемая… Испытуемая больше не испытуемая. То есть, святой боже, неужели это она? Это точно она? От нее почти ничего не осталось. Господи, бедняжка. Ах, бедняжка… Я просто… Клайв, ты ублюдок… Это… О господи. Она пытается шевелиться. Испытуемая… Она… Она ползет. Я не знаю, куда… Что за чертовщина? Испытуемая… О боже. Этого не может… Явный пролапс заднего прохода. Именно здесь червь – теперь я могу идентифицировать свернувшийся кольцом предмет на полу как червя – вышел из ее тела. Испытуемая подбирается к червю. Червь длинный, белый и толстый. Тело и лицо испытуемой покрыты бляшками. Они похожи на очень большие и страшные укусы пчел. Некоторые размером с мяч для гольфа. Испытуемая открывает и закрывает рот. Но не издает ни звука. Она изгрызла собственный язык. Испытуемая шипит – я не верю, что она сама издает этот звук. Думаю, его каким-то образом производят черви. Испытуемая подобралась к испражненному червю. Испытуемая играет с червем… Щелкает по нему пальцем… Испытуемая… О боже мой, о боже, не делай этого… Ой… Ой… Испытуемая… Ест червя. Запихивает червя в рот. Насильно кормит себя червем. Она съела червя. Она съела его полностью. Он исчез. Испытуемая хнычет. Издает мяуканье тонущего котенка. Она хнычет и лежит неподвижно. Ее раны пульсируют… Кажется, я вижу… Черт возьми, нет… Господи, господи боже… КЛАЙВ!
23:23 [Доктор Эриксон покидает пост наблюдения. Доктор Эджертон возвращается]
23:24 Похоже, по всему телу исследуемой вскрываются бляшки. Должно быть, эхинококки вырвались из стенок кишечника. Они проникли в мышечные слои испытуемой. В настоящее время они проедают набухшую кожу объекта и выходят из разрывов. Они меньше червя, который выбрался из заднего прохода объекта. Нитевидные экземпляры.
23:28 Несколько крупных экземпляров пробиваются сквозь кожу на щеках испытуемой.
23:32 Испытуемая дергано принимает стоячее положение. Испытуемая шатается, царапает себя. Испытуемая отрывает куски зараженной плоти. У левого локтя испытуемой заметна голая кость. Испытуемая, по-видимому, в значительной степени не осознает телесных повреждений.
23:36 Испытуемая отрывает длинную полоску плоти со лба. Глаза почти белые. Катаракта? Окклюзия глаз? Кровь вытекает беспрепятственно. Испытуемая не издает звуков, которые указывали бы на боль или страдание. Методично отрывает плоть. Можно разглядеть несколько белых нитей, которые извиваются в изъеденных тканях лба.
23:40 Два крупных эхинококка прорываются сквозь хрусталики глазных яблок объекта. Своды роговицы заполнены червями. Трехдюймовые эхинококки, довольно толстые, торчат из глазниц испытуемой, вполне оживленно извиваясь.
23:42 Испытуемая безрассудно поглощает собственную плоть.
23:47 Испытуемая неподвижна. Черви переплетаются друг с другом на теле испытуемой. Занимаются воспроизводством потомства?
23:50 Испытуемая тяжело выдыхает. Грудь больше не поднимается.
23:55 Испытуемая, предположительно, мертва. Черви продолжают двигаться, хотя и не столь энергично.
00:15 Движение видимых червей прекратилось. Нижняя часть живота исследуемой продолжает слабо пульсировать.
00:33 Большое количество червей исторгается из испытуемой через анус и рот.
00:40 Все организмы мертвы. Начаты процессы биологической дезактивации и утилизации. Тест завершен.
Продолжительность испытания: 15 часов 40 минут.
Вес испытуемой после испытания: 44,3 фунта.
Общая потеря веса: 60,7 фунта.
21
ПРЕЖДЕ ЧЕМ ребята спустились в подвал, случилась драка.
Эфраим обшаривал шкафчики в хижине в поисках свечей и спичек. Он ловко обогнул мертвеца, конечности которого окостенели в драматичной позе, а тело переливалось из-за плодовых мушек.
Ньютон бросился к костровой яме и сгреб спальные мешки. Он кинул испуганный взгляд на океан. Вода была в страшном смятении. Порывы ветра едва не сбивали Ньютона с ног.
Он обежал хижину, чтобы встретиться с остальными. Эфраим распахнул двери подвала, и фанерные створки затряслись на ветру. Лопнувшая паутина тончайшим кружевом развевалась над зияющим провалом. Оттуда поднимался кисловатый запах земли. Цвет неба напоминал кровоподтек, в подвал проникала лишь слабая полоска света. Виднелись только первые покрытые пылью деревянные ступени, остальные исчезали в густом сумраке.
Эфраим ткнул в Кента:
– Извини, чувак. Ты с нами не пойдешь.
При мысли, что его оставят снаружи одного, на лице Кента появилось потрясенное выражение, которое стремительно сменили ярость и безмолвный ужас.
– Вы что… – Парень с мольбой протянул ладони. – Вы не можете просто…
Эфраим скрестил руки на груди:
– Ты же поступил так со скаут-мастером.
Макс заметил странное напряжение в лице Эфраима – того будто электрические разряды сотрясали.
– Это другое, – слабо возразил Кент.
– Не думаю. Это было умно. – Эфраим вежливо зааплодировал. – Очень умно.
– Мы не можем просто оставить его здесь, Иф.
Тот обернулся к Ньютону:
– Хочешь тоже заболеть? Хочешь тайком сбегать посреди ночи, чтобы съесть общую еду?
– Простите, – прошептал Кент.
Эфраим приложил ладонь к уху:
– Что? Я тебя не слышу.
– Простите. – На глазах Кента выступили слезы. – Возьмите меня с собой. Пожалуйста. Не оставляйте меня здесь.
– Не могу, – холодно ответил Эфраим.
– А что нам делать, Иф? – спросил Макс, указывая на шторм, который готовился обрушиться на берег. – Просто оставить его?
– Пусть возвращается в хижину. Теперь уже не…
Именно в этот момент Кент попытался прорваться через Эфраима в подвал. Но если вчера его победа была делом случая, то сегодня он утратил все преимущества.
Эфраим инстинктивно оттолкнул Кента и на миг с отвращением сморщился, словно перед ним был мешок, полный копошащихся жуков. Кент растянулся на земле.
– Иф, да ладно тебе… – произнес Ньютон.
Эфраим скривил губы.
– Не лезь, говнюк жирный.
Кент тяжело поднялся и сделал еще одну попытку. На мгновение показалось, что Эфраим уступит. На его лице появилось мучительное выражение, он колебался: сопротивляться или сдаться, но гнев одержал верх. Эфраим ударил Кента кулаком в живот. Сжатые костяшки каким-то жутким образом погрузились в тело – оно обхватило руку, точно приветствуя Эфраима. Кент судорожно выдохнул.
– Лежи, – велел ему Эфраим.
Вместо этого Кент с трудом поднялся. Он выглядел бескровным существом, восставшим из могилы. Лицо приобрело мертвенно-бледный оттенок жертвы лихорадки Денге. Остальные мальчишки обступили Эфраима и Кента молчаливым кольцом, тем самым кольцом, которое естественным образом возникает на школьном дворе, когда назревает драка. По телам хлестал дождь, одежда насквозь промокла.
Эфраим импульсивно бросился вперед. Если бы мать увидела его сейчас, то заметила бы острый, безрассудный гнев в глазах сына – совсем такой же, как у отца.
Кулаки Ифа стремительно вреза́лись и отскакивали от тела Кента, как будто пружинили от пожелтевшей плоти. Вскоре на лбу Кента появилась шишка, нос закровоточил, а левый глаз после прямого удара грозил заплыть синяком. Кент выставил вперед руки, его пальцы лихорадочно сжимались и разжимались. Кожа, слишком туго обтянувшая жесткие линии лица, лопалась, точно гофрированная бумага. Ливень смывал сочившуюся из ран кровь.
Кулаки Эфраима осыпали Кента ударами, а тот все еще пытался говорить.
– Простите, – повторял он, но голос заглушали раскаты грома, – простите, простите, простите…
Кулак свернул ему челюсть. Кровь фонтаном забила в наэлектризованном воздухе. Эфраим раскроил костяшки пальцев. Все это длилось целую вечность, а затем прекратилось. Взгляд у Эфраима был диким, ноздри раздувались.
– Можешь остаться с ним тут, – сказал он Ньютону. – Дело твое. Но он не спустится.
Бессердечная сторона каждого из мальчишек считала, что Кент получил по заслугам. Кто заказывает музыку, тому и расплачиваться с флейтистом.
– Мы не можем просто оставить его, Иф.
Эфраим повернулся к Ньютону:
– Можем и оставим. Или я оставлю… И Макс тоже. И Шелли, наверное.
Шелли уже спускался в подвал. Остальные стояли под проливным дождем. Над деревьями проносились молнии. Эфраим обернулся к Максу:
– Давай, чувак. Пойдем.
Макс отправился следом за ним… Затем посмотрел наверх. Темные тучи сгустились, и как будто внезапно наступила ночь. Молния осветила подергивающиеся лица.
– Иф, чувак, – произнес Макс, – а мы не можем найти для него какое-нибудь безопасное место?
Друзья стояли лицом к лицу, промокшие от дождя рубашки липли к телам, пульс сотрясал кожу. Что-то пробежало между ними – едва заметная трещина, неуклюжий раскол. Неизбежный или нет, он все-таки случился. И оба это почувствовали.
– Хоть представляешь, Макс, насколько ты тупой?
– Не запирай дверь, – отозвался Макс, удерживая его взгляд. – Мы вернемся. Давай, Кент.
ТРОЕ МАЛЬЧИШЕК обогнули хижину. Ветер дул с такой силой, что все вокруг стонало. Стонали бревна, когда он хлестал их жесткие тела; стонали деревья, когда порывы грозили вырвать их с корнем; даже трава стонала – тонко и пронзительно – от плясавшего среди стеблей ветра. Ливень так стегал мальчишек, что казалось, будто вот-вот покромсает их лица и руки. Ребята словно шли сквозь шквал бумажных порезов.
Кент споткнулся и всплеснул руками. Макс импульсивно потянулся к нему, но пальцы Ньютона сомкнулись на его запястье. Ньют покачал головой и одними губами произнес: «Нельзя его трогать».
Кент с трудом перебрался через грязное месиво – ботинки соскальзывали, они вдруг стали ему велики, ноги в них утопали, – и побрел за Ньютоном к поленнице. Та была перегорожена штабелями шлакоблоков и окружена деревьями, ветер здесь свирепствовал не так сильно.
– Оставайся тут! – Ньютону пришлось кричать, чтобы его слова услышали.
Кент опустился на колени, он слишком устал, чтобы спорить. Мальчики отогнули укрывавший поленницу брезент и накинули на дрожащие плечи приятеля. Из мертвых бревен начали выползать встревоженные бурей уховертки, многоножки, мокрицы и оленьи клещи. Они извивались в грязи, карабкались вверх по брезенту. Макс потянулся смахнуть насекомых – от одной мысли дотронуться до них все внутри переворачивалось, но еще большее отвращение вселяло то, что они могли забраться на волосы и кожу Кента. Ньют снова схватил Макса за руку.
Кент словно не возражал против неприятного соседства. Его взгляд метался от одного суетливого жука к другому.
– Мы скоро вернемся за тобой, – произнес Ньютон.
Кент повернул к нему голову. Механическое движение брошенной под дождем игрушки. Молния перечеркнула небо и, казалось, проникла в его плоть, воспламенив кости скелета. Его губы растянулись в усмешке, от которой по шее Макса побежали мурашки.
Уховертка обвилась вокруг уха Кента, скользнула по его лицу и повисла тяжелой дождевой каплей на нижней губе.
– Кент, – выдохнул Макс, ужас ползучим сорняком оплел его позвоночник, – у тебя там…
Язык Кента высунулся между зубами, любовно обнял уховертку и втянул ее в рот. Мальчик не сводил с приятелей взгляда.
22
КОГДА ЭФРАИМУ было восемь, мать отвела его в усыпальницу, где была похоронена бабушка. Он помнил, что испытывал легкое любопытство. Тогда Эфраим питал вполне здоровый интерес к смерти.
Ему вспомнился едва заметный едкий запах, который встретил их на пороге. Стерильный запах смерти. Не та сладкая гнилостная вонь поля боя, отдаленно напоминающая по-настоящему хорошие ароматы – к примеру, жареную свинину, – сходство с которыми делало ее еще тошнотворней. Здесь запах был терпимый. Аммиачно-нафталиновый, он заглушал едва заметный аромат разложения.
Ту же самую едкую ноту Эфраим уловил, пока спускался по ступенькам в подвал. Его сердце содрогнулось: что же здесь умерло?
Он проследил взглядом за тем, как Макс и Ньютон уводили Кента за хижину. Ветер трепал их одежду, точно вымпелы на флагштоке. Тонкая игла сожаления пронзила сердце. Они с Максом поспорили из-за Кента – а ведь до этого никогда не спорили. Ярость стучала в висках Эфраима, шея пылала. Никто не махал кулаками, но все равно это была стычка.
Что тревожило и смущало. Эфраим обладал обостренным чувством справедливости. Он унаследовал его от отца, тот всегда говорил: «Расплачивайся по счетам». Единственная фраза, которую Эфраим запомнил. А теперь отец расплачивался тюремным сроком. Кент тоже заслужил свои беды, так ведь? Он должен был расплатиться по счетам.
А где сейчас сам Эфраим? В подвале с Шелли Лонгпре – последним человеком, в компании которого хотел бы оказаться.
Эфраим захлопнул дверцы и запер их изнутри. Ветер и дождь с ревом колотили по крыше хижины. Проседающие ступени стонали под ногами. Тонкие волокна скользили по лицу: казалось, что сверху свисали неестественно длинные ноги паука-сенокосца.
Эфраим зажег одну из найденных в шкафчиках свечей. Та осветила лицо Шелли, казалось, от его кожи исходило слабое сияние, точно в нее были вшиты светлячки. Тени – уродливые и чудовищные в дрожащем огоньке свечи – метались по стенам. С потолка тянулись корни деревьев и трав.
Эфраим прошелся по периметру подвала. Пусто и скучно. В углу заплесневелый брезентовый тент для лодки. В обманчивом свете чудилось, что ворох ткани то растягивается, то сжимается.
– Присядь, Иф.
Шелли сидел на земле, скрестив длинные ноги. Он съежился и смутно напоминал насекомое. Мокрицу, которая свернулась в клубок, и только серый панцирь виднеется… Или одного из тех тараканов, что во время шторма заполоняют канализацию, – тех, что шипят, когда их давишь.
– Мне и так нормально.
– Ты был прав, – произнес Шелли. – Насчет Кента. Он это заслужил. Сам на себя навлек все это.
В груди Эфраима что-то дрогнуло. В нем не было ненависти к Кенту – это был вопрос справедливости, и только. Расплата по счетам.
– Макс поймет, – мягко сказал Шелли. – И Ньютон тоже. Скоро они поймут, насколько ты прав.
Что-то до странности усыпляющее было в этом протяжном, монотонном голосе. Эфраим почувствовал себя вялым, его слегка затошнило – такое одновременно счастливое и болезненное ощущение, которое появляется в животе после катания на каруселях на ярмарке в Монтегю.
– Давай. – Шелли похлопал по земле. – Сядь.
Не столько просьба, сколько ненавязчивый приказ. Эфраим сел. Тело Шелли излучало тепло, влажное и странно соленое, точно воздух, дующий из глубин морской пещеры. Бледной, похожей на хлыст рукой он скользнул по плечу Эфраима – маслянистый, гладкий, безволосый отросток лег тяжелым резиновым шлангом. Пальцы забарабанили по коже Эфраима; тот хотел стряхнуть их – липкое тепло вызывало у него легкое отвращение, – но помешала дремотная вялость. Рука Шелли чуть согнулась – на самом деле он был довольно сильным – и подтащила Эфраима поближе.
– Теперь ты главный, Иф. Разве это не потрясающе? Так ведь и должно было быть с самого начала?
– Я не… Меня это не колышет.
Шелли понимающе улыбнулся:
– Не сомневаюсь.
– Не колышет. Честно. – Обжигающая, точно желчь, ярость подступила к горлу Эфраима. – Заткни свой гребаный рот, Шел.
Улыбка не сходила с лица Шелли. Бессмысленная улыбка идиота. Зубы у него были крошечные – раньше Эфраим этого не замечал. Как зернышки кукурузы. Полоски желтого налета окаймляли каждый зуб. Шелли их хоть когда-нибудь чистит? Что-то вроде Шелли заботится вообще о таких вещах?
«Что-то вроде Шелли? – подумал Эфраим. – Я имел в виду, кто-то. Кто-то вроде него».
– Расслабься, Иф. Я на твоей стороне.
Где, черт возьми, Макс и Ньют? Эфраиму отчаянно хотелось, чтобы они сейчас были здесь: все лучше, чем сидеть запертым
(пойманным в ловушку?)
в этом сыром подвале с Шелли. Молния сверкнула вспышкой фотоаппарата и осветила щель между створками дверей. Гром прогремел с такой силой, что казалось, будто доски над головой выгнулись, а сердце Эфраима забарабанило в хрупкой клетке груди.
– Господи, Иф…
Шелли уставился на Эфраима. На его руки.
– Что?
Ладонь Шелли соскользнула с плеча Эфраима, а сам он отстранился, с трудом сглатывая и не сводя взгляд с рук приятеля. Исцарапанных, окровавленных рук.
– На что, черт возьми, ты пялишься, Шел?
– Ни на что. Я… Нет, ничего особенного.
Рука Эфраима метнулась и схватила Шелли за воротник. Шелли пискнул от отвращения и, упираясь пятками в грязь, начал вырываться. Свеча опрокинулась и погасла.
– Твои ногти! – хрипло завопил он, брызгая слюной. – Кажется, что-то шевелилось у тебя под ногтями, Иф.
Эфраим отпустил воротник Шелли и прижал стиснутые пальцы к дрожащему подбородку. Обступившая темнота душила, давила, выжимала воздух из легких. Кожа под ногтями – кожа, о которой он никогда и не задумывался, – загудела на новой, адской частоте.
– Ч-что ты видел?
– Что-то, – только и ответил Шелли. – Нечто.
Тут в двери подвала замолотили кулаки.
– Иф! Открывай, чувак!
Эфраим попытался встать. И не смог… Силы покинули его. Он свернулся в клубок и подтянул колени к животу.
– Иф!
Шелли долго колебался, прежде чем подняться по лестнице. Появились Ньют и Макс, обветренные и промокшие до нитки. У Эфраима отлегло от сердца.
– Ты в порядке? – спросил Макс.
«Да, – подумал Эфраим, дрожа от ледяного гнева. – Ерунда. Вообще ни черта особенного. Гребаный Шел. Я его убью».
– Пустяки, Иф, – сказал Шелли, вкрадчиво ухмыляясь в темноте. – Я, наверное, ошибся.
– Насчет чего? – поинтересовался Ньют.
– Насчет ничего! – заорал Иф, и в следующий миг раздался треск и грохот: почти прямо над ними рухнул огромный дуб.
Ствол дерева пробил крышу хижины. БАБАХ! Воздух в подвале, казалось, сгустился и остывшим свинцом осел в легких ребят. С ужасающим шумом дуб ударился об пол и подпрыгнул. Кровля подвала раскололась – холодный свет заструился сквозь разбитые перекрытия. Затем они угрожающе провисли.
– О боже, – выдохнул Макс. – Скаут-мастер…
На лицах мальчишек промелькнула растерянность. Дождь и ветер на мгновение унялись, и у входа в подвал послышался голос Кента.
– Пожалуйста… Пожалуйста! – истерично визжа, умолял он и скребся в двери, будто пес, который холодной ночью просится в дом.
Эфраим поймал взгляд Макса. Ни один из них не произнес ни слова. Наконец Эфраим опустил голову, подул на свисающую челку и уверенно зашагал вверх по ступенькам. По крайней мере на время страх в сердце превратился в нечто иное – в непреклонную решимость. Это был лучший, а возможно, и единственный способ скрыть свой ужас.
Он отодвинул засов и распахнул дверь настежь. Внутрь ворвался дождь. Молния озарила дергающееся, жуткое лицо Кента.
– Входи, – велел Эфраим. – Но сидеть будешь подальше от нас. Прости.
Кент жалобно кивнул, доплелся до тента для лодки и натянул его на себя. Макс заметил взгляд Эфраима, брошенный сначала на раны Кента, а затем на собственные костяшки. Нетрудно было догадаться, о чем он думал.
* * *
Из показаний, данных под присягой Натаном Эриксоном Федеральному Следственному комитету в связи с событиями, происходившими на острове Фальстаф, Остров Принца Эдуарда
В.: Давайте уточним для протокола, о чем именно мы говорим. Вы работали над диетической добавкой?
О.: Это должна была быть таблетка. У нас же Грааль, верно? Таблетка, которую можно выпить перед сном. Маленькая белая таблетка. Такова была задумка.
В.: Таблетка, сделанная из?..
О.: Спрессованной декстрозы. Знаете конфеты в форме сердца, которые дарят на День святого Валентина? То же самое. В основном спрессованный под давлением сахар.
В.: Вы имеете в виду плацебо.
О: Таблетка из сахара – пустышка, классическое испытание эффекта плацебо… Но нет, эти были с полной загрузкой.
В.: Тогда почему именно таблетка из сахара?
О.: Сработает любая система доставки препарата – так почему бы не сделать что-нибудь сладкое? Дело в том, что мутагенный штамм эхинококка, разработанный доктором Эджертоном, невероятно вынослив. Можно поместить его в таблетку из декстрозы и выбросить в космос. Если бы тысячу лет спустя существо с пищеварительной системой, схожей с человеческой, обнаружило эти таблетки и проглотило бы их, черви вылупились бы и разрослись. Ничто не сравнится с червем в плане живучести.
В.: Итак, черви были помещены в сладкую пилюлю…
О.: Были помещены яйца. Сублимированные, как в наборах «Вырасти сам», которые дети раньше покупали вместе с комиксами. Яйца из спящего состояния переходили в стадию личинок, а затем становились полноценными эхинококками.
В.: И ожидалось, что люди окажутся настолько отчаянными, что станут ради похудения принимать эти таблетки? Именно на это рассчитывал доктор Эджертон и его теневой партнер тире инвестор – фармацевтический концерн?
О.: Люди и так уже достаточно отчаянные. Вы никогда не слышали о похудении с помощью ленточных червей? Есть люди, которые едят испорченную говядину, надеясь заразиться глистами. Это не такая редкость, как вы думаете… В Северной Америке подобное, конечно, незаконно, но у мексиканских клиник бизнес идет хорошо.
В.: Что же делало ваш метод более оптимальным?
О.: Бычий цепень – отличный помощник в сбросе веса… Если остается в кишечнике. Проблема в том, что ленточные черви – кочевники. Они начинают бродить по телу. Выплывут из кишечника – или просто проткнут стенку – и инкапсулируются в печени, глазных яблоках, головном или спинном мозге. На томографе инкапсулированный червь в мозгу отображается как опухоль. И наносит столько же урона. А модифицированный эхинококк, над которым мы работали, был бы ограничен кишечником носителя. Словно электрическими оградами, которыми скотоводы удерживают коров в пределах своих земель. Доктор Эджертон работал над перестройкой основной последовательности ДНК червя, чтобы тот умирал, как только пробьет стенку кишечника. Задачей было ослабить его естественный иммунитет и сделать более восприимчивым для атаки лейкоцитов. Белая плазма крови разъедала бы червей доктора Эджертона, как кислота. Во всяком случае, идея была такая.
В.: А когда человек достигнет своего целевого веса?
О.: Пероральный прием антибиотика выведет колонию червей в течение нескольких дней. Мы бы рекламировали препарат как двухступенчатое решение. Одна таблетка, чтобы заразиться червями, и вторая, чтобы от них избавиться.
В.: А что между этим?
О.: Вы бы сбросили все эти неприятные килограммы.
В.: Но червь, которого вы помогали усовершенствовать, повел себя не так, как было запланировано?
О.: На мой взгляд, это несколько мягко сказано.
23
СО ВРЕМЕНЕМ ветер стих. Буря умчалась к морю. Кругом стекала вода, она звучала ужасно громко: каждая капля эхом отдавалась от стен. Промокшие и дрожащие мальчишки жались друг к другу – все, кроме Кента, который в одиночестве сидел под брезентом.
– Надо бы проверить, как там скаут-мастер, – сказал Ньютон.
Эфраим кивнул:
– Кент, оставайся здесь.
Лицо Кента под брезентом было бледным и омерзительным. Он походил на деревянного Золтара, заводного оракула с ярмарки округа Кавендиш. «Узнайте свое будущее за 25 центов!» А еще в его брекетах что-то застряло… Останки насекомых? Точно. Изо рта Кента торчали кусочки панцирей, лапок и усиков. Он грыз заплесневелый брезент. Обмусоливал потрепанный край, точно старик, жующий морковку. Взгляд у Кента был мечтательным – таким он мог бы созерцать прекрасный закат.
– Ладно, – произнес Кент. – Все равно мне тут нравится.
– Ты в порядке, Кей? – спросил Ньютон, и отвращение сдавило ему горло.
– Конечно. – Ухмылка самой смерти. – Лучше и быть нельзя.
Общее беспокойство охватило ребят. Даже Шелли. Сколько времени прошло? Меньше двенадцати часов. Полдня тому назад Кент Дженкс был одним из них. Самым большим и сильным из всех. Парнем, которому каждый в Норд-Пойнте пророчил великое будущее. И вот он с налипшими на зубах насекомыми свернулся калачиком в подвале и бездумно грызет брезент. Измотанный и усохший по какой-то мерзкой, жуткой и неизвестной причине. Что бы он ни подхватил, болезнь была стремительной. Гастролирующим цирком прокатилась по телу, пожирая его. Ньютон чувствовал – Кента разъедало изнутри, его плоть постепенно ослабевала, мясо исчезало с костей, а тело под кожей съеживалось, пока… Пока что? Болезнь не щадила Кента – того человека, которым он мог бы стать, его блестящего будущего, казавшегося таким реальным. Она все разрушила. Окончательно и непоправимо.
Ребята оставили его в подвале. Эфраим закрыл дверцы и просунул палку между ручками, чтобы Кент не смог сбежать.
НА ОСТРОВЕ все еще бушевал шторм.
Огромный дуб – одно из пяти или шести по-настоящему больших деревьев на острове Фальстаф – действительно переломился и рухнул на бревенчатые стены хижины. Место разлома походило на окурок взорвавшейся сигары для приколов: щепки торчали из ствола под сумасшедшими углами, наполняя воздух ароматом смолы.
Мальчишки вдыхали тот странный запах, который исходит от земли после бури, и разглядывали хижину. Расколотая пополам крыша зияла огромным беззубым ртом. Дверь повисла на петлях. Эфраим рывком открыл ее. Посмотрел на свои ногти. Затем обернулся к Шелли, который спокойно выдержал его взгляд.
– Когда войдем, будьте осторожны. – Эфраим говорил совсем как Кент. – Прикройте рты.
Крыша провалилась сплошным лоскутом, похожим на волну, готовую накрыть с головой. Ребята прошли по темному коридору, который образовался после ее падения, и обнаружили скаут-мастера Тима среди обломков. Дуб проломил толстые балки хижины и расплющил фанерные стенки шкафа. Ствол приземлился на голову и плечи скаут-мастера.
– Тим? – тихим, неверящим голосом произнес Ньютон. – С тобой все?..
«…в порядке?» – застыло на его губах. Скаут-мастер Тим явно был не в порядке.
Необратимость случившегося обрушилась на Ньютона. Она была и в стволе дерева, который лежал на одном уровне с полом. И в раздавленном, будто яичная скорлупа, черепе скаут-мастера, едва заметно, но жутко видневшемся из-под коры. И в извилистых пурпурных линиях, сбегавших по его плоти: из-за давления раздулись и лопнули капилляры. Кожа выглядела кошмарным пазлом. Необратимость была и в исходившем от тела сладковатом запахе с мрачным оттенком смерти – «Какой-то он ржавый, – подумал Ньютон, – как от разобранного двигателя на свалке», – и в свалившемся со скаут-мастера ботинке. Похоже, тот отлетел, когда рухнуло дерево, и ноги Тима взметнулись вверх. Необратимость была и в бледном пальце, торчавшем из дырки шерстяного носка. И в сверчке, который устроился в разорванном воротнике рубашки и только-только начал тереть лапки, чтобы запеть свою пронзительную гудящую песню.
– Он похож на ведьму из «Волшебника страны Оз», – произнес Шелли. – Ту, на которую дом упал, а не ту, что растаяла.
– Заткнись на хрен, Шел, – прохрипел Эфраим.
Сердце Ньютона раненой птицей билось в груди. Ему хотелось закричать, но звук застрял в легких.
– Что же нам делать? – спросил он. – Он и в самом деле?..
Ньют не смог этого произнести. Мертвый. Само слово было каким-то неподъемным. Он опустился на колени и коснулся руки скаут-мастера Тима. Плоть была холодной и влажной, будто камень в бурной речке.
– Ничего, Ньют, – ответил Эфраим. – Наверное, все произошло быстро, понимаешь? По-моему, он даже ничего не почувствовал.
– Думаешь? – опустив голову, спросил Ньютон.
Макс искренне надеялся, что все так и было. Его затошнило. Скаут-мастер – взрослый, которого он знал дольше, чем кого-либо, не считая родителей, – умер в шкафу. Единственный человек, который мог придумать, как выбраться с этого острова, ушел и бросил пятерых глупых, перепуганных детей.
– Может, нам его похоронить? – предложил Эфраим.
Прежде чем кто-нибудь успел ответить, живот скаут-мастера Тима зашевелился.
Сначала едва заметно – казалось, что внутри нерешительно скреблись крошечные пальчики. Рот Макса скривился. Зрелище было мерзкое, но завораживающее.
– Что… – выдохнул Эфраим, – …это такое?
Кожу скаут-мастера на дюйм выше пупка пробила гибкая белая трубка. Она настойчиво протискивалась наружу и извивалась, словно пробуя воздух на вкус. За ней поспешила еще одна, и следующая. Скоро их стало семь или восемь, они походили на лапы паука-альбиноса, который пытался выбраться из своей норы.
Каждая трубка была слегка бугристой, будто чем-то усыпанной. Макс прищурился. Это… О господи, это рты. Крошечные рты, как у рыбы-прилипалы.
Живот скаут-мастера беззвучно разорвался от паха до груди, точно пищевая пленка. Наружу хлынули сотни червей – уменьшенных версий той огромной мерзости, которая выбралась из незнакомца. Некоторые из них были толщиной с бечевку из лавки мясника, но большинство оказалось слабыми, тонкими и такими же хрупкими, как оборванные нити паутины. Они извивались, скручивались и стекали по пергаментной коже скаут-мастера – лишенная крови и питательных веществ, она стала мягкой и белой, похожей на высохший свиной жир.
Макс заметил, что черви не выглядели отдельными существами. Скорее, они походили на мясистый белый шар, с торчащими из него десятками или сотнями лучей. Словно кто-то собрал их и завязал тугим узлом, как тот клубок, который ребята видели вчера – клубок гребаных змей. Шары из червей падали друг на друга, извивались и дергались. Жуткое шипение исходило из грудины скаут-мастера.
– Нет, – Ньют замотал головой. – Нет, нет, нет…
Звук прекратился. Медленно и мучительно черви, будто единое целое – коллективный разум, – потянулись на голос Ньютона.
– Боже, – произнес Эфраим.
И черви повернулись в его сторону.
Некоторые из них угрожающе распухли, на кончиках выступили крошечные капли. Раздалось несколько тихих хлопков. Легкие нити разнеслись по воздуху, солнечные лучи подсвечивали их призрачные колеблющиеся силуэты.
Эфраим отпрянул. С беспомощным видом он отмахнулся от нитей. И уставился на костяшки своих пальцев, все еще рассеченных и кровоточащих после драки с Кентом.
Макс так хорошо знал Эфраима, что почти видел, как в голове у того складывается безумная мысль: «Они могут проникнуть в меня. Порезы – распахнутые двери в мое тело…»
Сквозь дыру в крыше Макс разглядел осколок ясного голубого неба. Ту мерцающую синеву, которая приходит вслед за сильным штормом. А ниже увидел серую полосу родного острова. Там должны быть его родители. Почему они до сих пор не приплыли? Ни его предки, ни Ньюта, ни Ифа, ни Кента, ни Шелли? К черту старика Уоттерса, раз он не смог поднять свою старую задницу, но почему не появились родители? Отец Кента мог бы воспользоваться патрульным катером, ведь случай особый, верно? Чрезвычайная ситуация. Но нет, они оставили своих детей одних на этом гиблом острове. Двое взрослых уже мертвы, и Кенту приходится несладко. Краше в гроб кладут, как сказала бы мама Макса. Смерть могла бы принести облегчение, только вот речь шла о Кенте. По спине Макса пробежала дрожь – сама мысль о Кенте, о мертвом Кенте, о его теле, захваченном этими тварями…
– Нам нужно убираться, – сказал он. – Немедленно.
* * *
«ЧЕРВИ-ПОЖИРАТЕЛИ ПРОТИВ ЧЕРВЕЙ-ЗАВОЕВАТЕЛЕЙ:
ДВОЙСТВЕННАЯ ПРИРОДА МОДИФИЦИРОВАННОЙ ГИДАТИДЫ»
Выдержка из доклада Синтии Престон, доктора медицины, микробиологии и иммунологии, для 27-й Международной конференции по папиллома-вирусу и Клинического семинара в Бостонском университете, Массачусетс
Поразительные доказательства, найденные в лаборатории доктора Эджертона, свидетельствуют как о новаторской природе его трудов, так и о дикой беспринципности его методов.
Сверстники считали Эджертона патологически скрытным. Разговоры с ним, по словам тех немногих, кто участвовал в подобных беседах, фокусировались исключительно на его работе или работе его соперников.
Эджертон был единственным ребенком в семье. Когда он учился в аспирантуре, его родители погибли в автомобильной катастрофе. Судя по всему, он жил ради своей работы.
Коллеги-исследователи отзываются о нем как о противнике компромиссов, известном вольным обращением с научной этикой. Наиболее часто упоминается инцидент – особенно показательный в свете событий на острове Фальстаф, – когда еще в студенческие годы охрана университетского городка застала Эджертона на месте преступления. С помощью украденного ключа он проник в лабораторию, где и был застигнут за уничтожением работы своего главного соперника, старшекурсника по имени Эдвард Трускинс. Трускинс трудился над методикой пересадки кожи с участием лабораторных мышей. По рассказам, когда Эджертона поймали с поличным, при нем нашли шприц стрихнина.
Несмотря на это правонарушение и вселяющий тревогу образ мыслей, о котором оно свидетельствовало, Эджертон вскоре продолжил работу в другом институте. Просто он был слишком талантлив. А также умел убедительно изобразить искренность, когда того требовали обстоятельства.
Некоторые считают, что лучшие ученые пребывают в том измененном состоянии сознания, которое опасно балансирует на грани безумия. Согласно этому определению, доктор Эджертон был ученым мирового класса.
Работа Эджертона с ленточными червями не уступала тому, что в 1950-х годах сделал для иммунологии доктор Джонас Солк – не с точки зрения непосредственной общественной пользы (фактически Эджертон создал всего лишь самого приспособляемого и живучего из известных человечеству паразитов), а с точки зрения успешности генетических манипуляций с простейшей формой жизни.
Он взял простую планарию и взломал ее генетический код. При этом позволив той модифицировать свою основную анатомическую и желудочную подструктуру способами, которые прежде считались невозможными. Он подарил эхинококку возможность стремительно адаптироваться к окружающей среде. Заявленная цель состояла в том, чтобы лишить червя естественной защиты ради изоляции его внутри носителя. Однако достигнутый результат оказался прямо противоположным.
Эджертон открыл генетический ящик Пандоры.
Оказавшись перед обрывом, его эхинококк отращивал крылья. Столкнувшись с непреодолимым морем, создавал себе жабры. Его приспособляемость приводила к самым разнообразным мутациям. Как снежинки, ни один эхинококк доктора Эджертона не походил на другого.
Его черви делились на две категории. Для удобства назовем их «червями-пожирателями» и «червями-завоевателями».
Некоторые виды ленточных червей вступают в паразитический симбиоз со своими носителями: они могут жить в теле хозяина годами, питаясь только тем, что необходимо для выживания. Но даже не мутировавшие эхинококки не ведут себя подобным образом: их генетическая обязанность состоит в том, чтобы заселить и в конечном счете захватить своего носителя, перенапрягая систему иммунодефицита и, по существу, вынуждая того умирать от голода.
Подобное случается редко – даже с самым запущенным случаем эхинококкоза можно справиться с помощью соответствующих препаратов. Но видеозапись, изъятая из лаборатории Эджертона, доказывает, что модифицированный эхинококк чрезвычайно вынослив и чрезвычайно агрессивен: он размножается гораздо быстрее, пожирает гораздо больше и вырастает гораздо крупнее.
По сути, он эквивалентен летчику-камикадзе – аппетит ускоряет его цикл вымирания.
Мутировавший эхинококк-«пожиратель» занят двумя вещами: едой и размножением. После того как инвазия достигает критического уровня, червь начинает поглощать живые ткани своего носителя – такое поведение отличает его от обычного эхинококка, который не способен переваривать ничего, кроме отходов жизнедеятельности. Пожиратель начинает потреблять белок, жир, мышечную ткань, даже костный мозг и стекловидное тело глаз носителя. Это объясняет бо́льшую часть эффекта «истощения», при котором человек за считаные часы становится похожим на жертву длительного голодания.
Распад усугубляется тем, что каждая молекула пищи, потребляемой пожирателем, служит единственной цели – росту колонии. Пожиратель ест и откладывает яйца. Колония пожирателей нередко достигает критического уровня после инкубационного периода, занимающего всего несколько часов.
Носитель просто не в силах принимать достаточное для удовлетворения потребностей колонии количество пищи: то, что он съедает, ведет к производству все большего числа существ, ищущих все больше пищи…
24
КЕНТУ СНИЛСЯ СОН.
Они с отцом на берегу океана. Приближается ночь. Поверхность воды зловеще гладкая – ни волнения, ни ряби, – поэтому Кент догадывается, что спит.
Он думает о девочке из своего класса. Анне Униак. Анна хорошенькая и стройная. Он уверен, что отец ее одобрит. В школе Кент часто поглядывает на Анну краем глаза – она сидит чуть впереди и левее. Свет из окна касается нежных бесцветных волосков на ее щеках. «Похоже на пушок персика», – думает Кент. Он мог бы съесть Анну совсем как персик.
Небо затягивают странные облака. Низкие и багровые, они словно истекают кровью в лучах заходящего солнца. Кенту чудятся в них какие-то фигуры – волнистые и извивающиеся, как будто облака уступают напору океанского ветра, или рождают своих двойников, или что-то еще, чему он не может дать названия.
Отец в полицейской форме. Его значок мерцает в угасающих всполохах вечернего света. Торчащие из рукавов запястья выглядят исхудавшими, а пальцы – чересчур костлявыми.
– Ночь будет долгая, – говорит отец. – А я, черт возьми, проголодался.
Над ними пролетает стая птиц – не вездесущих чаек, а угольно-черных воронов с пронзительными глазами – их тени накрывают лодку. Кент слышит невыносимые крики и может разглядеть гнилые клювы. Из-под крыльев сыплется пепельная пыль. Она разлетается по воздуху крошечными белыми ленточками, точно серпантин на параде.
Страх прокрадывается в сердце Кента. Лучше бы ему так не пугаться. Отец всегда учил, что страх – бесполезная эмоция. «Страх – всего лишь слабость, которая покидает тело», – не раз говорил он Кенту.
Но во всей этой сцене есть что-то неправильное. В грозных фигурах среди облаков, в разлетающихся белых существах… И в отце. В отце…
Полицейская форма висит на нем. Отец тянется к Кенту похожими на палки руками – такие подошли бы узнику концлагеря. Его пальцы – это просто клацающие кости. Лицо – одни сплошные скулы, выпуклые дуги бровей и тонкая как пергамент кожа, натянутая до предела.
– Долгая ночь! – кричит это отощавшее привидение. – Долгая и голодная ночь! Вкуснятина-ням-ням!
Отец дотягивается до Кента, костлявые руки вцепляются в плечи, впиваются, пронзают. Джефф Дженкс наклоняется ближе, его кожа лопается – на лице, будто на костяном фарфоре, появляются тонкие трещинки. Потом они соединяются, начинают извиваться, и внезапно Кент понимает, что лицо отца состоит из сотен белых пульсирующих трубочек.
– Никто меня не любит, – печально поет отец-червь. Извивающиеся алебастровые личинки скатываются с его губ, попадают в рот, довольно извиваются на дырявом, будто швейцарский сыр, языке. – Никто не уважает, пойду я на болото, наемся я тобой.
Кент вместе с отцом падает на дно лодки. Лицо старшего Дженкса разваливается на части. Мерзкие твари срываются вниз, соскальзывают с воротника, теплыми дождевыми каплями падают на запрокинутое лицо Кента. Отыскивают его рот, нос, уши и глаза, вползают в них с жадным остервенением.
– Это всего лишь страх проникает в тело, – произносит отец.
ИМЕННО НЬЮТОН предложил составить список.
Инстинкт самосохранения подсказывал мальчику, что это самый разумный план. Когда мир вокруг рушится, лучше поставить перед собой несколько простых задач и сосредоточиться на них. А пока над ними работаешь, у разума есть возможность справиться с ситуацией. Если преодолеть первый шок – от смерти и внезапной изоляции, – то, возможно, позже появится план получше.
Они стояли на берегу: Эфраим, Макс, Шелли и Ньютон.
– Три пункта, – начал Ньют. – Во-первых, найти какую-нибудь еду. Во-вторых, лекарство для Кента.
– Зачем? – спросил Шелли. – Он просто кончит, как Тим.
Ньютон резко вскинул голову. «Заткнись, Шел. Заткнись и уйди. Дотопай до океана и утопись в нем».
– Этого мы не знаем. Мы вообще ничего не знаем.
Шелли только улыбнулся – невозможно сказать, то ли печально, то ли ядовито, – и побрел к кромке воды. «Вот и правильно. Просто не останавливайся, придурок», – подумал Ньютон и продолжил:
– В-третьих, мы сделаем плот или весла для лодки, которая у нас уже есть.
Эфраим, упершись в колени, согнулся пополам, его вырвало на камни. Тело вибрировало, словно камертон, по которому ударили изо всех сил. Некоторое время он так и стоял, тяжело дыша, затем выпрямился, вытер губы и произнес, глядя на остальных:
– Даже не знаю. Я не знаю, что теперь делать.
Он замолк и посмотрел на костяшки пальцев. С какой-то одержимостью потер их, и по запястью снова потекла кровь.
– Это нормально… – заговорил Ньютон.
– Это не нормально, – перебил его Эфраим. – Скаут-мастер мертв. Он… Боже, его живот разорвался, и оттуда высыпалась куча червей. Червей. Как, черт возьми, они туда попали?
– Мы должны держаться подальше от хижины, – произнес Макс. – И делать, как сказал Ньют. Добыть еды. Сделать плот или что-то вроде того. Найти способ вернуться домой.
– А ты уверен, что мы сможем вернуться? – крикнул Шелли с пляжа.
Он сидел на корточках, помешивая воду палкой. Прижал ее кончиком жирное тельце морского слизня. Медленно надавливал, пока слизень не лопнул, будто наполненный соплями шарик для ванны.
Ребята не видели, что он сделал. Да и какая разница? Одна половина Шелли – которая постепенно разрасталась – хотела сбросить маску, прятавшую его настоящее лицо. От такой возможности у него в животе образовался теплый комок.
– О чем ты, Шел? – спросил Эфраим.
Тот указал на приземистые силуэты на горизонте:
– Это не траулеры. И не рыбацкие лодки. Это суда, типа военных.
– И что?
– И то, сам подумай, Иф. Тот парень, который появился прошлой ночью. Что за штука из него вылезла? Затем скаут-мастер, потом Кент. Чем бы это ни было, оно распространяется, верно? А значит, это болезнь. Перескакивающая от человека к человеку. – Шелли, склонив голову набок, глядел на Эфраима, который все тер и тер костяшки пальцев о грубую ткань штанов. – Оно как-то проникает в тебя и начинает… Делать то, что делает, я думаю.
Руки Эфраима сжались в кулаки. По его штанам текла кровь.
– О чем ты, Шел?
– О том, что они могут и не позволить нам вернуться. Даже если мы построим плот. Они будут удерживать нас тут, потому что мы заразные. Мы заразные.
– Заткнись, – велел ему Макс. – Это тупая фигня. Никто не станет удерживать на острове кучу детей, Шел. Наши родители не позволят. Они взрослые. А взрослые такой хрени не делают.
Пока слова эхом отдавались в тишине, Макс сообразил, что всего несколько минут назад, в хижине, придерживался прямо противоположного мнения. Его собранность исчезла, разум беспокойно и растерянно метался.
– Ты можешь объяснить эти корабли? – с надеждой спросил его Эфраим.
– Они, может, и военные, но это не значит, что собираются мешать нам вернуться домой. Вот что я хотел сказать.
– Тогда почему за нами не приходят? – поинтересовался Шелли.
На этот вопрос у Макса не было ответа.
– Может быть миллион причин держаться подальше, – сказал Ньютон. – Если тут что-то заразное, то, возможно, существует лекарство. И тогда сюда примчали бы быстрее ветра. Но Макс прав: если взрослые заставляют нас ждать, на то, я уверен, есть серьезная причина. А пока нам придется справляться самим. Это ведь несложно, верно? Мы ведь скауты, да?
– Ну и что же мы будем есть? – поинтересовался Макс.
– Ягоды и грибы, – ответил Ньютон. – Как считаешь, у нас получится что-нибудь поймать? Скаут-мастер показывал, как ставить силки, а в хижине есть веревка.
– И ты готов ее принести? – спросил Шелли.
– Если придется, – спокойно произнес Ньютон.
– А как насчет Кента? – вмешался Эфраим. – Если он болен…
– Если? Он болен, – сказал Шелли.
– Не заткнешься – я засуну твою голову в дупло, – огрызнулся Эфраим.
– Побереги силы, Иф. – Голос Шелли стал шелковистым.
– Нужно, чтобы Кента стошнило, – сказал Ньютон. – Лучшего способа вытащить то, что у него внутри, нет. Для этого есть вполне безопасные растения. Они записаны в моем полевом журнале, который тоже остался в хижине. Так что мне лучше…
Из-за мыса, выступавшего на южной оконечности острова, раздался звук мотора. Ребята с трудом разглядели приближающуюся лодку.
– Эй, гляньте-ка, это же гоночный катер мистера Уолмака, – сказал Эфраим.
Кэлвин Уолмак был одним из немногих, кто приезжал в город на лето. Он появлялся каждый июнь с загаром цвета красного дерева, отбеленными зубами и визгливой женой по имени Типпи. Мистеру Уолмаку принадлежал пришвартованный на пристани винтажный гоночный катер. «Феррари» среди лодок, как называл его отец Макса, – один сплошной огромный мотор, прикрепленный к полоскам полированного тика.
Катер мистера Уолмака с ревом несся по воде, ударяясь о волны и опасно подпрыгивая. Почти летел. За ним гнались два других катера – приземистые, выкрашенные в серовато-черный цвет. На носах у них были установлены орудийные башни.
Гоночный катер с треском сорвался с большой волны. Двигатель заглох. Над ним зазмеилась, пачкая небо, тонкая ленточка дыма. Ньютон увидел на катере двух человек, но те были слишком далеко, и лиц разглядеть не удалось. Люди размахивали руками.
Преследующие катера зажали суденышко с двух сторон. На палубу быстро перебрались какие-то люди. Эфраиму показалось, что на солнце блеснуло оружие.
Катера покачивались в волнах прибоя. Мальчики наблюдали за происходящим, заслонившись ладонями от яркого солнца. Черные катера ушли тем же путем, каким появились. Гоночный остался на месте, но выглядел опустевшим. А когда нападавшие были уже далеко, его сотряс небольшой взрыв. Из двигателя вырвался столб пламени. Над морем пронесся звук, похожий на выстрел из дробовика.
– Какого черта? – На лице Эфраима смешались недоумение и страх. – Что тут происходит?
Ни у кого не было ответа – ни о том, что случилось с мистером Уолмаком или его катером, ни о том, что вообще происходило с тех пор, как две ночи назад приплелся тот странный незнакомец.
Все утратило смысл. Происходящее было за пределами.
Гоночный катер затонул в считаные секунды.
25
ПРЕЖДЕ ЧЕМ ОНИ отправились в лес, Ньютон вернулся в хижину за веревкой и полевым журналом. Сердце мальчика стучало словно тамтам. Он еще не успел переступить порог, а на лбу уже выступили крупные капли пота.
«Не делай этого, – прозвучал в его голове голос матери. – Пожалуйста. Это очень опасно, Ньют».
Мать Ньютона все время оберегала своего единственного сына. Элизабет Торнтон залетела за день до того, как получила титул «Мисс Острова Принца Эдуарда». Для острова «залетела» было обычным выражением, как будто местные женщины постоянно отовсюду слетали – с табуретов, с лестниц, с утесов – и по пути залетали. Своей беременностью Элизабет была обязана стилисту – утонченному мошеннику, который наставлял ни о чем не подозревающих конкурсанток. За определенную плату он учил их натирать зубы вазелином до жемчужного блеска или для придания должного подъема обматывать грудь клейкой лентой. Подобные люди следуют за конкурсами красоты, словно чайки за краболовными траулерами.
Именно этот стилист и обеспечил Элизабет интересное положение накануне шарлоттаунского фестиваля картофеля. А на следующий день исчез, совсем как сборщики картошки, саранчой налетавшие на остров осенью лишь затем, чтобы с первыми зимними ветрами вернуться на материк. Ньютон никогда не спрашивал об отце. У них с матерью сложился свой идеальный маленький мир, где он был вполне счастлив. А что касается навыков, которым мог бы научить его отец, ну, был ведь скаут-мастер Тим. И он казался Ньюту гораздо лучшим (суррогатным) папой, чем какой-то стилист.
Из-за осложнений во время родов у Элизабет сильно зарубцевались стенки матки. Иметь детей она больше не могла, Ньютон остался ее единственным.
«Тут у некоторых полным-полно ребятишек, – говорила она сыну, – как будто они пытаются сотворить совершеееенно идеального. Ну, а у меня сразу получилось! Думаю, так Бог по-хитрому сказал мне, что больше не нужно пытаться. Я всегда смогу найти другого мужчину, но никогда не смогу найти другого сына».
А уж находить мужчин Элизабет умела. Ей достаточно было выйти на улицу и свистнуть, как со всех сторон сбегались претенденты с цветами и коробками шоколадных конфет в мозолистых руках. Элизабет Торнтон была настоящей красавицей. Еще одна расхожая фраза острова – «Женщины после двадцати пяти нужны так же, как и елочный базар после Рождества» – к ней не относилась. С возрастом ее лицо приобрело призрачное сияние, которое только усиливало красоту. Недостатка в поклонниках у Элизабет не было несмотря на то, что она была обременена сыном-подростком. Даже таким чудаковатым, как Ньютон. Хотя ни на какие уговоры выйти замуж она не поддавалась и они продолжали жить вдвоем в маленьком домике на окраине города. Вполне счастливо.
Однако Элизабет была страшно мнительной. К большому огорчению Ньюта, она жаждала завернуть его в пузырчатую пленку, прежде чем выпустить в мир. Даже скаутов не одобряла. Но понимала, что для него отряд – единственная отдушина, ведь дети в школе бывали очень жестокими. Сыновья ловцов омаров и фермеров не понимали ее чувствительного мальчика. Лучше уж скауты, чем одинокие прогулки по лесу и гербарии с корешками и папоротниками.
– Будь осторожен, – сказала она Ньютону перед поездкой на остров Фальстаф, затем поцеловала в лоб и взъерошила волосы. – Не ешь подозрительные грибы и не гоняйся за тем, что может тебя укусить.
– Мама, пожалуйста, – убито ответил Ньютон.
Пока он пробирался через разрушенную штормом хижину, в ушах звучал ее голос: «Ньют… Ох, Ньют, мальчик мой, это плохая затея».
Но разве у него был выбор? Здесь его книги. И веревка. Без них всем придется голодать. А Кент, возможно, умрет так же, как и скаут-мастер.
На одно мимолетное мгновение у Ньютона возникла непривычная для него фантазия: он представил себя дома, кругом толпа поклонников, а в починенной им лодке благодарные собратья-скауты. Затем церемония в ратуше, мэр прикалывает ему на грудь значок, в позолоченной раме стоит портрет скаут-мастера Тима, мама машет из толпы, рядом невредимые и признательные Макс и Эфраим – теперь они его друзья, – мэр называет его настоящим героем, а Ньют возражает: «Все благодаря моей скаутской подготовке, сэр».
Из-за этой глупой и самоуверенной выдумки он немного смутился.
Крыша хижины просела сгнившей аркой и касалась пола – или почти касалась. Часть ее все-таки не дотягивалась – неровный край с покрытой плесенью черепицей не доставал до половиц. На другой стороне – возможно, всего в футе от Ньютона – лежало тело скаут-мастера. В последний раз, когда они с Тимом виделись, тот корчился от боли… Ньютону не хотелось об этом думать. Но первые прожилки настоящего ужаса уже начали змеиться в животе. Жуткая тишина давила на грудь. И отражалась такой же жуткой тишиной по ту сторону крыши, где остался скаут-мастер.
Или тишина была неполной? Ньютон почти не сомневался, что расслышал что-то.
«Ньютон, маленький мой, убирайся оттуда, убирайся немедленно!»
Он подумал о своем кузене, Шервуде. Высоком, широкоплечем Шере, с налитыми мускулами деревенского парня. А после задумался об Алексе Марксоне, мальчике, созданном им на Facebook, – сплаве Шервуда и его самого.
«Как бы поступил Алекс Марксон?» – гадал Ньютон. Он превратил фразу в аббревиатуру: «КБПАМ?»
Итак… КБПАМ в такой ситуации? Алекс не стал бы бояться. Хотя нет, Алекс стал бы бояться, потому что Алекс, безусловно, нормальный человек с нормальным инстинктом самосохранения. Но он сделал бы все, что потребуется. Он поступил бы правильно.
Как могли черви оставаться живы, если их хозяин умер? Такое ведь невозможно, верно? Ньютон уставился на выступ между черепицей и полом. По краю тянулась едва заметная светлая полоска…
Да, он мог поклясться, что видел какое-то движение. Мелькание крошечных извивающихся теней.
Затем Ньютон услышал шорох. Словно тараканы копошились в миске незастывшего желе. В рот брызнула слюна, горькая и терпкая, как хлорофилл в листке воскового растения. Ньют ослабел от страха. Желудок словно наполнился холодным свинцом, а яички втянулись.
«Убирайся отсюда НЕМЕДЛЕННО!»
Это уже была не мама. Это кричала первобытная часть мозга, ледяной голос выживания. Ноги Ньютона подогнулись, ему показалось, что кости превратились в студень. Безграничный страх вторгался в сознание карнавалом кошмарных образов: начисто обглоданные черепа и пустые глазницы; огромные белые черви выползают из пылающих туннелей, словно адские поезда; длинные гибкие руки тянутся из сумрака к… к…
У Ньютона вырвался прерывистый стон. Мальчик закрыл лицо рукой и попятился. Ударился задом о стену хижины и вскрикнул от удивления.
– Ньютон? – с тревогой окликнул его Макс. – Ты в порядке?
Тот с трудом сглотнул. Так приятно услышать голос Макса, вспомнить, что мир больше этой хижины с просевшими углами и инопланетными звуками, от которых кожа просто вопила.
– Я в порядке. Оставайтесь снаружи. Выйду через секунду.
Ньютон знал, что может просто убраться к черту, – в этом ведь одно из преимуществ ребенка. Дети могут отказаться от чего угодно в любой момент и без каких-либо реальных последствий.
Вот только взрослых вокруг не было. А у него тут дело.
Ньютон осторожно сполз по стене и пролез в спальню. Там, в дальнем углу, были его книги. В пяти футах от правой ноги валялся спальный мешок. Присев на корточки, Ньютон по-крабьи пополз к нему. И тут услышал сухие хлопки пугача – Пафф! Пафф! Пафф! – и представил невесомые ленты, несущиеся к нему по воздуху. Он полз все быстрее, в груди нарастал стон отчаяния.
Ньют добрался до спального мешка и натянул тот на себя. Но успел заметить, как воздух замерцал от светящихся завитков. Ньют лежал под спальником, вдыхая запах владельца – застарелый пот, сосновая смола и тайком выкуренные сигареты. Должно быть, Ифа.
Ньютон обмотал голову и поднялся. Пафф! Пафф! Пафф! Он сориентировался, проглотил страх, застрявший в горле сливовой косточкой, и поплелся к шкафу, шаркая ногами и прикрываясь спальником, точно щитом. Даже сквозь ткань шорохи теперь были очень громкими, они звучали одновременно и нетерпеливо, и раздраженно.
Хотя сердце билось так сильно, что содрогалась каждая косточка в теле, а из всех пор выступал насыщенный адреналином пот, Ньютон продвигался вперед осторожно и не спеша. Господи, черви почему-то были все еще живы и не прекращали обстрел. Ньютон решил, что это, наверное, споры, яйца или что-то еще – так черви заражают на расстоянии. Краем глаза он видел, как мимо пронеслась странная лента.
«Не вдыхай их вообще не вдыхай уходи отсюда сейчас же СЕЙЧАС ЖЕ СЕЙЧАС ЖЕ СЕЙЧАС ЖЕ СЕЙЧАС ЖЕ».
Пальцы коснулись края развалившегося шкафа. Правой ноги почти касался кончик указательного пальца скаут-мастера Тима. Ньютон сбросил спальный мешок и, едва тот опустился на тело мертвеца, бешено помчался назад.
Спальник приглушил очередное «Паффф!». Из-под него торчала рука. Застывшие, неестественно скрюченные пальцы напоминали корявые куски пла́вника, выброшенные на берег.
Ньютон бросился к своему рюкзаку и убедился, что нейлоновый шнур по-прежнему внутри. Полевой журнал слегка разбух после ливня, но записи можно было прочесть. Ньют быстро проверил, не попала ли на него серебристая лента. Нет, все чисто. Он сунул блокнот в рюкзак, еще раз все осмотрел и выскочил на улицу.
* * *
Новости из Монтегю (ОПЭ), «Островной вестник», 22 октября:
ДВОЕ МУЖЧИН АРЕСТОВАНЫ
ЗА НАРУШЕНИЕ КАРАНТИННОЙ ЗОНЫ ВОЕННЫХ
Двое мужчин арестованы после инцидента, произошедшего в нескольких милях от северного побережья Норд-Пойнта.
Сегодня в начале одиннадцати часов утра офицерами военной полиции были взяты под стражу Реджинальд Кирквуд (45 лет) и Джеффри Дженкс (43 года) из округа Нижний Монтегю. Оба обвиняются в крупном хищении и прямом нарушении требований режима чрезвычайного положения. Согласно канадской уголовной Хартии, минимальное наказание, которое предусматривает первое обвинение, – лишение свободы сроком на пять лет.
По показаниям очевидцев, Дженкс, начальник городской полиции, и Кирквуд, окружной коронер, украли катер, принадлежавший мистеру Кэлвину Уолмаку. Мистер Дженкс провел катер через трехмильную полосу, отделяющую главный остров архипелага от острова Фальстаф, который остается в карантине из-за потенциального присутствия неизвестной биологической угрозы.
Конкретные детали не разглашаются, но, по имеющимся данным, катер потерял ход вследствие технических неисправностей. Нарушителей преследовали два судна военного патруля, и оба мужчины были взяты под стражу.
Из-за близости к острову и возможности биологической трансфекции угнанный катер был затоплен при помощи зажигательного устройства.
Арестованные являются отцами Кента Дженкса и Максимилиана Кирквуда, членов скаутского отряда 52, в который также входят Шелли Лонгпре, Ньютон Торнтон и Эфраим Эллиот, всем им по 14 лет. Вечером прошлой пятницы они отправились в тренировочный поход на остров Фальстаф в сопровождении скаут-мастера Тима Риггса (42 года), врача, постоянно проживающего в Норд-Пойнте. С момента установления карантинной зоны они изолированы на острове.
На время публикации звонки в офис военного атташе остаются без ответа.
26
ОНИ ВЫСТУПИЛИ сразу после полудня. Втроем – Макс, Эфраим и Ньютон.
Макс заранее проверил Кента, который по-прежнему лежал в подвале, съежившись под брезентом. Казалось, его тело растворялось в стене, утекало в утрамбованную землю, словно та отрастила рот и пожирала Кента, как паук муху – впрыскивая едкий яд, растворяя внутренности и высасывая их длинным острым хоботком.
– Мы скоро вернемся. – Сохраняя дистанцию, Макс остановился на последней ступеньке лестницы. – Только найдем что-нибудь, чтобы тебе стало лучше, ладно?
Кент ничего не отвечал, лишь смотрел на него жесткими и сухими, точно галька, глазами.
Шелли куда-то пропал. Ребята несколько раз позвали его, но без особого воодушевления. И ответа не получили.
– Мы ведь в любом случае пойдем? – спросил Ньютон.
– А почему нет? – отозвался Эфраим.
Если по поводу того, куда мог деваться Шелли, они испытывали смутное беспокойство – все больше и больше казалось, что лучше держать его в поле зрения, – то его исчезновение давало отличный предлог уйти втроем. Какой от этого вред?
«Может, он действительно утонул», – не без надежды подумал Ньютон, но тут же отругал себя за это.
Он взял инициативу на себя. Макс с Эфраимом не возражали. После того как потный и обезумевший от страха Ньют вышел из хижины, торжествующе перекинув через плечо рюкзак… Трудно было не взглянуть на него немного иначе.
День выдался ясный, но прохладный. Бо́льшая часть их одежды осталась в хижине, вымокла и пришла в негодность. На Эфраиме была ветровка. На Ньютоне – только сухая рубашка.
Они шли по берегу вдоль южной оконечности острова. Густые водоросли касались скал, словно зеленые руки, тянувшиеся из моря. Эфраим оторвал прядь и вопросительно посмотрел на Ньютона.
– Да, они съедобные, Иф.
Эфраим откусил кусочек зеленой массы.
– Срань господня, Ньют!
– Я сказал, что они съедобные, – отозвался Ньютон, – но не говорил, что вкусные.
Макс оторвал от плоского камня полоску водорослей.
– А неплохо, – сказал он, жуя. – Соленые. Прямо вяленая говядина из моря.
Эфраим с хрустом откусил еще немного и принялся мрачно пережевывать:
– По фигу. Я такой голодный, что съел бы задницу медведя.
После этих слов он погрузился в угрюмое молчание. И продолжил тереть костяшки пальцев о штаны.
– Ты в порядке, чувак? – Макс положил руку ему на плечо.
Эфраим вздрогнул, как будто ему на спину заполз паук. Сначала Макс подумал, что это из-за того, что произошло возле подвала – из-за той отвратительной размолвки между ними, которую Макс глубоко переживал. Но, похоже, дело было совсем в другом. Слабое облегчение нахлынуло на Макса, но тут же сменилось страхом. А что, если Иф?.. Макс обеспокоенно посмотрел на Ньютона, а его рука соскользнула с плеча Эфраима.
– Чувствую себя очень странно, чувак. – Голос Эфраима доносился словно со дна колодца. – Я сам не свой.
– Ага, как и все мы, – заверил его Макс.
– Макс прав, Иф. После того, что случилось со скаут-мастером, а теперь еще и с Кентом… Нам просто нужно немного потерпеть, вот и все.
Эфраим бросил на Ньютона смущенный и слегка потрясенный взгляд.
– Ньютон Торнтон – мастер ободряющих речей, – мрачно произнес он.
Они поднялись по склону на плоскую вершину холма, усыпанную валунами и заросшую жесткими кустарниками. Воздух был напоен запахом соленого ветра. Земля выглядела рябой от нор. Каждая из них изгибалась гусиной шеей, скрывая обитателей.
– Луговые собачки? – спросил Макс.
– Мы что, в прерии? – сказал Эфраим. – Где ковбои, Текс?
– Заткнись, – раздраженно бросил Макс. – И вообще, не все ковбои живут в прериях.
Эфраим засмеялся и почесал локти. Он процарапал ветровку насквозь. Макс заметил кровь, которая усеивала разорванный нейлон.
– Не луговые собачки, – сказал Ньютон. – Птицы. Я читал о них. Вместо того чтобы устраивать гнезда на деревьях, они зарываются в землю.
– А мы сможем поймать одну? – спросил Макс.
На лице Ньютона появилось сомнение.
– Я ни разу не ставил силки на птиц – для них нужны ящики с сеткой из проволоки. Не думаю, что возня того стоит. Птицы – всего лишь кости и перья, верно?
Макс вспомнил мертвых буревестников на своем кухонном столе и сказал:
– Не будем возиться, ладно?
– Держу пари, что бы мы здесь ни съели, все будет немного странным. Стоит быть к этому готовыми. – Ньютон отважно улыбнулся. – Просто представляйте, что едите цыпленка или что-нибудь в таком духе.
Они пересекли плато и подошли к гранитному утесу, нависавшему над морем. В нос ударил минеральный запах скал. Солнечный свет золотил вялую между наплывами волн воду. Белые скопы, вылетев из гнезд на утесе, описали дугу над морем.
Эфраим пнул камень. Тот с грохотом покатился вниз и едва не раздавил сидевшую на зазубренном выступе скопу. Мальчик указал на три коричневых яйца в гнезде:
– Может, спустимся за ними? Я бы не отказался от омлета.
Ньютон колебался:
– Здесь негде привязать веревку. Если поскользнешься, лететь далеко.
Все еще размышляя, Эфраим провел языком по верхним зубам:
– И мне придется делиться яйцами с твоей жирной задницей, Ньют? Я сделаю всю работу, а награду получишь ты.
– Можешь оставить их себе, – сухо ответил Ньютон. – Просто не думаю, что ради этого стоит мучиться.
Надежда заполучить яйца растаяла, и ребята побрели вниз по крутому склону, который привел их к соленому болоту восточнее утеса. Океанская вода размыла почву, превратив ее в грязную трясину с кривыми деревцами и болезненного вида кочками. Гнилая вонь поднималась от высокой травы, которую Ньютон ненавидел, – если пробираешься через нее в шортах, острые края листьев царапают голени.
Они шли вперед, стараясь избегать размывов. Соленая корка цвета желчи, похожая на накипь в кастрюле с вареным мясом, трещала под подошвами. Поздние кузнечики срывались со стеблей и цеплялись колючими лапками за одежду. Ньютон вздрагивал каждый раз, когда насекомые врезались ему в бедра.
Его взгляд то и дело возвращался к кочкам. Те напоминали наполовину высунувшихся из воды грызунов – гигантских землероек, которые напились обогащенной плутонием жижи и выросли в четыре раза. Кочки, будто мохнатые айсберги, скрывали все самое страшное под водой. Ньютон воображал, что могло там прятаться – длинные узкие морды, тонкие черные губы, пасти, усеянные острыми крысиными зубами, острыми и длинными, как осколки стекла… Розовые хвосты, готовые обвиться вокруг лодыжки ничего не подозревающего человека.
Мальчишки наткнулись на сгнивший пень. Ньютон достал полевой журнал, полистал страницы и пробежал глазами по нужной записи. Затем оторвал кусок коры, свисавший с пня. Тот треснул, подняв облако трухи. Ребята опустились на колени и заглянули внутрь. Среди рыхлой древесины что-то извивалось. Что-то похожее на червей.
– Личинки, – объявил Ньютон. Он открыл тетрадь и прочел: – Крупные, белые, поедающие дерево личинки ночных мотыльков.
Крапчато-белые и морщинистые, они походили на кожуру яблока, которое слишком долго пролежало в вазе с фруктами. Их тела были размером с палец ребенка, закручивались, будто бусины на нитке, а на конце сужались. Личинки яростно извивались и, казалось, безостановочно вылуплялись на свет.
– В сыром виде по вкусу напоминают миндаль, – прочитал Ньютон. – При варке их оболочка становится хрустящей, как у жареного цыпленка, а внутренности – светло-желтыми, как у жареного яйца.
Макс побледнел:
– Боже. Ты ведь шутишь?
– Разве я не говорил: что бы мы ни съели, все будет странным?
– Да, но… Нельзя же жрать личинок, чувак, – ответил Макс. – Так ты лишаешь юного мотылька его жизненного предназначения – биться всю ночь о лампочку.
Ньютон выдернул из пня личинку. Та извивалась на ладони, будто часть кишечника, который пытается прогнать сквозь себя упрямый кусок пищи.
– Ну давай, – сказал Макс, – рискни, чувак.
Ньютон сунул личинку в рот и сжал зубы. Тельце с хлюпаньем треснуло. Водянистая жижа цвета гноя потекла по губам мальчика.
– Не могу поверить, что ты это сделал, – ошарашенно произнес Эфраим.
– Ох, – выдохнул Ньютон, – горькая. Это не миндаль! – Он уронил тетрадь, она поплыла по болоту, страницы затрепетали крыльями раненой птицы. – Совсем не миндаль!
Эфраим и Макс согнулись пополам от смеха. Ньютон отказывался выплюнуть личинку – казалось, он пытается победить ее отвратительный вкус. Ньют жевал мрачно и дисциплинированно, а глотая, сжал кулаки.
– Подожди секунду. – Веселость Макса сменилась волнением. – Ты сказал, что на вкус она как горький миндаль? Так разве это не яд?
Ньютон закатил глаза. К его губе прилип кусочек личинки. Он напоминал бледную кожуру помидора.
– Нет, это цианид. А тут ничего похожего на миндаль. На вкус она как горькое… дерьмо. Горький кусок дерьма.
– Откуда ты знаешь, какое на вкус дерьмо? – Эфраим смахнул со щеки слезу.
– А может, вы заткнетесь? – Ньютон наклонился поднять свой полевой журнал. – Я, по крайней мере, пытаюсь, Иф. – Он раскинул руки в стороны. – Видишь тут где-нибудь «Бургер Кинг»?
27
ШЕЛЛИ ДОЖДАЛСЯ, пока ребята обогнут южный волнорез острова, и только тогда всерьез взялся за свои игры.
Он прятался в высоких кустах к востоку от хижины. Парни выкрикивали его имя без особого азарта. Солнце пробивалось сквозь пелену серебристых облаков, обжигало кожу и вызывало неприятный зуд. Шелли не любил солнце. Он предпочитал сумерки, тот серый переход от света к тьме, когда удлиняются тени.
Его пальцы нервно теребили разбитую Кентом губу. Рана зажила лишь наполовину. Кровь брызнула и потекла по костяшкам. Шелли вообще ничего не почувствовал.
До него донесся голос Ньютона:
– Мы ведь в любом случае пойдем?
«Да, – подумал Шелли, играясь с кровью, – просто уходите. Проваливайте. Приятного вам похода».
Он крался за Ньютоном, Максом и Ифом до южной оконечности, пробираясь через кустарники, которые росли чуть ниже тропы. Он отлично скрывал свое присутствие – Шелли был прирожденным хамелеоном, этот его талант никто не ценил.
Шелли интриговали жировые отложения на животе и спине Ньютона. Те переливались через пояс брюк, словно мягкое мороженое через край рожка. «Интересно, – подумал Шелли, – если бы у толстяка завелись черви, как это выглядело бы?» Он представил себе мягкие складки кожи, нависающие друг на друга, как у уродливых псов – как там они называются? Шарпеи. У Ньютона было бы тело шарпея. Внутри всех этих ярдов обвислой кожи кости дребезжали бы, точно монетки в банке. Вот бы на это посмотреть.
Как только ребята скрылись из виду, Шелли вернулся в хижину. Он был взволнован. О да, очень взволнован. Для того чтобы пробить тефлоновую оболочку вокруг эмоций Шелли и заставить его хоть что-то почувствовать, требовались невероятные события.
А сегодня многое смогло пробудить его интерес.
Мертвецы в разрушенной хижине. Корабли в открытом море и черный вертолет, который время от времени проносился над головой. Сам факт того, что на мили вокруг ни одного авторитета. Не нужно так туго натягивать на себя маску. Можно расслабиться и выпустить наружу то, что так долго пряталось внутри.
Но главным образом Шелли интересовал Кент Дженкс – Джонни-футбол, мистер Большая Шишка, некоронованный король Норд-Пойнта, – запертый в подвале.
О боже, как же им будет весело!
Последний раз Шелли испытывал такой восторг в тот день, когда убил Трикси – котенка, которого мать нашла под крыльцом и приютила.
К тому времени Шелли уже убивал всяких тварей, хотя сам не считал это убийствами. Другие существа, даже люди, были всего лишь пустыми сосудами. Конечно, не физически пустыми – все живое было набито кишками, костями и кровью, которая головокружительно взмывала в воздух, когда ее выпускали из вены. Но ни в ком из них не было ничего существенного… Ну, сути. Просто ходячие мешки из кожи. Все так и есть. Честно говоря, разрывая на части живое существо, Шелли испытывал не больше угрызений совести, чем когда отрывал конечности у деревянной марионетки.
Он начинал с жуков. Два здоровенных рогача сцепились в схватке в развилке клена на заднем дворе. Шелли собрал их и, подготовив все необходимое, оторвал бо́льшую часть ног и усики – для этой деликатной работы он использовал пинцет матери, которым она выщипывала брови, – и сложил жуков в спичечный коробок. Он удивился и даже обрадовался, когда оказалось, что жуки были каннибалами, – открыв коробок несколько дней спустя, он обнаружил, что один беспомощно перевернулся на спину, а другой пожирает его липкие внутренности.
Шелли торопливо наполнил спичечный коробок жидкостью для снятия лака и поджег. Поджариваясь, органы жуков трещали и взрывались внутри черных панцирей.
Вскоре Шелли перешел к более крупным и впечатляющим победам. Он ловил белоногих хомячков в липкие ловушки и с помощью ватного тампона наносил жидкий натрий на их глазные яблоки – те съеживались и брызгали, будто жир на сковороде. Завораживающее зрелище.
Шелли выяснил, что животные приспосабливались к физическим недостаткам гораздо лучше людей. Если выжечь глаза человеку, он, конечно, будет визжать и блеять, и ему понадобятся трость и собака-поводырь до конца его несчастных, полных нытья дней. А мышь на несколько минут приходила в замешательство от боли, хваталась за свои пустые глазницы, пищала и дергала носом, а затем продолжала делать то же, что и раньше. Животные были невероятно гибкими в этом смысле.
Шелли поработал над Трикси в тот вечер, когда его родители отправились на тихий аукцион[14] для своей церкви. Он сидел за кухонным столом и ел сливочное мороженое. Трикси вилась вокруг его ног, задевая икры.
– Привет, киса-киса.
Она запрыгнула к Шелли на колени. Маленькие коготки вонзились в спортивные штаны и слегка впились в бедра. Шелли жевал палочку от мороженого, поглаживая котенка. Она выгибала спину, принимая его мягкие ласки. Шерсть у нее была пушистой, будто волосики на голове младенца. Он ощущал под шкуркой маленькие тонкие косточки.
Шелли понес ее наверх. Трикси мурчала. Какие громкие довольные звуки из такого крошечного существа. Ее тело было настоящей электростанцией, выделяющей тонну тепла. Мать Шелли ее еще не стерилизовала.
Шелли вошел в ванную и запер дверь. Он посадил Трикси на крышку унитаза, где она начала наминать вязаную сидушку. Мама говорила, что это из-за страха разлуки: котята мнут животы своих матерей, чтобы стимулировать молоко. Но слишком рано оторванные от груди котята месили все подряд. Свитера, диванные подушки и сиденья унитаза – как будто те могли дать молоко. По словам мамы, такие котята были расстроены. «Их сердца по-настоящему разбиты», – говорила она. Шелли просто кивал, словно ощущал то же самое. Оказывается, если киваешь – медленно и глубоко, почти касаясь подбородком груди, выражая искренность, – люди думают, будто ты разделяешь их чувства. Это был один из многих приемов, которым он научился для того, чтобы не выделяться. Прятаться у всех на виду – полезный навык.
Шелли заткнул сливное отверстие ванной и, поглядывая на унитаз, пустил воду. Трикси по-прежнему мурчала. Хорошо. Когда ванна наполнилась, его рука скользнула под эластичный пояс спортивных штанов и принялась рассеянно играть с половыми органами. Шелли не удивился, почувствовав возбужденную, настойчиво пульсирующую твердость, которая, казалось, высасывала кровь из рук и ног и стягивала ее в пенис. Он стоял с разинутым ртом, глаза пылали от невыразимого возбуждения, маслянистый пот выступил на длинном бледном теле.
Шелли открыл шкафчик под раковиной и надел длинные резиновые перчатки, брошенные поверх банки с чистящим средством, – в них мать делала уборку. Кончики пальцев похолодели, а тело горело ровным нетерпеливым жаром.
Он усадил Трикси на край ванны. Котенок уставился на него круглыми желтыми глазами, лапки скользили по фаянсу. Еще одна особенность животных – они понятия не имеют, что те же самые существа, которые их кормят, могут им и навредить.
Закон скаутов номер восемь: «Скаут – друг животных…»
Шелли схватил Трикси за шкирку и швырнул в воду.
Казалось, в ее тело закачали электрический ток – лапы напряглись и заскребли по фаянсу. Она почти вывернулась из его хватки, но Шелли вцепился котенку в горло – ладонь легко сжала пушистую шею – и толкнул обратно.
Через двадцать секунд сопротивление Трикси ослабло. А примерно через минуту прекратилось совсем. Шелли подождал еще немного, просто чтобы подстраховаться.
Он отпустил неподвижное тельце. Рот наполнился сухим, пыльным привкусом, словно Шелли наглотался мела, которым чертили линии на бейсбольной площадке. Но восторг начал спадать. Все закончилось слишком быстро. Котенок почти не сопротивлялся…
Трикси пулей вылетела из воды. Она выглядела совсем тощей, ее шерсть промокла и прилипла к коже. Шелли чуть не рассмеялся. Трикси взвыла и начала карабкаться по краю ванны. Шелли протянул руку и нежно сгреб все четыре лапки, сжав их одной рукой. Трикси бессильно кусала перчатки острыми зубками. Она издавала отчаянное «мяяяяууууу» и смотрела на мальчика трагичным и недоумевающим взглядом.
Шелли окунул ее в воду. Лицо его ничего не выражало, но рубашка уже пропиталась потом. Пенис болезненно отвердел, и Шелли чувствовал мучительную, но в то же время приятную нужду помочиться.
Он вытащил Трикси из ванны. Ее голова смешно свесилась между лопаток. Шелли еще раз макнул ее в воду. Рассеянно, будто старушка пакетик «Эрл Грея» в чашку.
«Возможно, она еще жива», – подумал он. И даже поразмыслил, не сохранить ли ей жизнь. Было бы интересно. Вдруг Трикси повела бы себя как Тимми Хиггс, который в детстве заплыл за буйки и едва не утонул. Теперь Тимми целыми днями сидел в старом кресле-качалке перед магазином «Хэсти» и говорил «Привет! Привет! Привет!» всем подряд – клиентам, случайным прохожим, грузовикам, голубям, чистому голубому небу. Однажды, когда Тимми отлучился в туалет, Шелли, убедившись, что никто не видит, подложил на кресло гвоздь. Реакция Тимми удивила и позабавила его: тот сидел, глотал из банки газировку, раскачивался и бормотал: «Привет! Привет! Привет!» Он вообще ничего не заметил. Заинтригованный, Шелли задержался, и, когда Тимми поднялся, увидел медную шляпку гвоздя, которая торчала из широкой плоской задницы. Ткань вокруг потемнела от крови.
К сожалению, Шелли предвидел, как при виде неуклюжего котенка насторожится мама. В любом случае самый безопасный вариант – тот, который больше всего вдохновлял.
Когда дело было сделано, Шелли слил воду из ванны и протер все полотенцем. Он снова бросил резиновые перчатки на банку с чистящим средством. Затем спустился вниз, взял оранжевый мешок для мусора и положил туда Трикси.
До этой истории Шелли не убивал тех, кого хватились бы. И в конце концов он решил котенка сжечь. Шелли запихнул бездыханное тельце в печку в подвале. Трикси вспыхнула за решеткой ослепительно-белым пламенем. Шелли немного беспокоило, что запах горелой шерсти поднимется через вентиляционные отверстия и проникнет в дом, но к тому времени, когда родители вернулись, подозрительные запахи уже улетучились.
Именно тогда на Шелли снизошло озарение: правильная утилизация превращалась в алиби. Котенок исчез. Необязательно умер. Возможно, просто убежал. Кошки постоянно так поступали. Они ведь глупые и неблагодарные.
После исчезновения Трикси мать была в ужасном состоянии. Она бродила по дому, тоскливо поглядывала на задний двор, что осложняло жизнь Шелли, поскольку там он вел свои дела и не хотел, чтобы его застукали. «То, что случилось с Трикси, просто ужасно, – повторяла мама. – Бедняжка». Шелли глубоко и искренне кивал, касаясь подбородком груди. Время от времени он ловил на себе взгляд матери – не то чтобы осуждающий, но все же… Вопросительный. Как будто сына, которого она родила, похитили среди ночи и заменили точной копией. Двойник говорил голосом ее сына, подражал его уму и способностям, но было в нем что-то тревожащее. Он – оно? – шагнул за пределы рода людского и наблюдал за всеми со стороны. Нравилось ли ему то, что он видел?
Но даже если мама на самом деле чувствовала нечто подобное, она никогда об этом не говорила. У родителей врожденная потребность верить в доброту своих чад – в конце концов, дети были отражением их самих.
Через неделю после убийства Трикси Шелли лежал в постели. Холодный лунный свет пробивался сквозь занавески, освещая его бледное лицо, которое так напоминало осиное. Он прокручивал всю сцену в голове: мокрая Трикси с диким взглядом выскакивает из ванны. Возбуждение вернулось – простыня натянулась в промежности, – но ощущение было слабым. Бледной имитацией того внезапного прилива. Шелли взвешивал: раз он испытал подобное с чем-то настолько жалким, как котенок, то что бы ощутил с чем-нибудь большим, сильным и более разумным? Ведь риск только усилит эйфорию, не так ли?
ШЕЛЛИ ПРОШЕЛ мимо остатков костра и, обогнув хижину, направился к подвалу. Там он присел на корточки и осторожно постучал в дверь.
– Кент, – нараспев позвал он. – Кееееенннниии.
При звуках его голоса что-то заскребло по ступенькам, будто огромный слепой краб. Послышался глухой стук кости о дерево. С петель посыпалась пыль. Шелли вдохнул сладкий, пахнущий гнилыми сотами воздух. На мгновение между планками показалось странное существо – отощавшее и угловатое, оно состояло из одних жутких костей, а лицо его заострилось бритвой.
В щель между створками проскользнули пальцы. Не похожие на пальцы человеческого существа – безобразно тонкие и высохшие, точно старая морковь, которая так долго лежала в темном холодильнике, что утратила свой цвет. На месте ногтей остались окровавленные серпики, окаймленные клочьями разодранных кутикул. Шелли предположил, что Кент сгрыз их один за другим. «Этот пальчик хочет спать, этот пальчик лег в кровать…»
– Я такой голодный.
Голос был древним. Шелли представил себе скорчившегося на лестнице старика-мальчика: сморщенный кошмар с белоснежными волосами и невероятно старыми глазами, роговицы которых сделались болезненно-желтыми, как у кошки. Как у Трикси?
– Все еще голодный? – спросил Шелли. – Даже после того, как съел всю нашу провизию? – Он хмыкнул. – Думаешь, я должен тебя выпустить?
– Не знаю, – глухо ответил Кент. Прямо обиженный ребенок.
– Я считаю, ты заслуживаешь сидеть там. Тебе так не кажется, Кент? Ты заставил нас запереть скаут-мастера. Поэтому мы и тебя заперли. Это же справедливо?
Тишина.
– Я задал вопрос. Разве это не справедливо, Кент?
– Да, – раздраженно ответил Кент.
– Око за око, верно?
– Да.
– Скаут-мастер мертв.
Снова тишина.
– Кто же в этом виноват, Кент?
Молчание не прерывалось.
– Эй! – радостно прощебетал Шелли. – Помнишь вертолет? Он сбросил пакет с лекарствами. И едой. Сочным мясом, булочками, конфетами и…
– Пожалуйста.
Шелли раньше не слышал, чтобы кто-то проплакивал слова. Но именно это и сделал Кент. Он прорыдал свое «пожалуйста».
– Что «пожалуйста», Кент?
– Пожалуйста… Накорми меня.
– Я мог бы. Но сначала ответь на мой вопрос. Кто виноват в смерти скаут-мастера?
– Это… Это моя вина. Это все моя вина. Но я не хотел… Я никогда не хотел…
– Не важно, чего ты хотел, Кент. Важно только то, что случилось. – Голос Шелли был мягким как шелк. – Так что задумайся об этом. Он умер страшной смертью. Ему на голову рухнуло дерево, знаешь ли. Череп разлетелся, как яичная скорлупа. Так что да, Кент, вина действительно целиком и полностью твоя.
Тихий красивый плач. Шелли впитывал этот звук, точно мясистое растение – солнечный свет. Его челюсть жутко выдвинулась, нижний ряд влажных зубов выступал на полдюйма вперед. Шелли походил на лося в брачный сезон.
– Спасибо, что ответил на мой вопрос, Кент. Так что бы ты хотел съесть?
– Что угодно. Что угодно.
– Я к тому, что там много разного. Не могу принести сюда все. Так что тебе придется решить. У нас есть яблочный пирог, пончики в шоколадной глазури, большие стейки и…
– Мяса. Мяса.
– Подожди здесь, – сказал Шелли, как будто у Кента был выбор. – Я сейчас вернусь.
Он проскользнул в хижину. Полуденный свет падал сквозь проломанную обрешетку, покрывая пол медовыми полосами.
Прямо перед Шелли оказалась осевшая крыша. Он отвинтил старый стеклянный плафон, который был теперь на уровне глаз, – удивительно, но тот не разбился во время бури. В матовой стеклянной чаше лежали десятки мертвых насекомых. В основном мух, а еще несколько стрекоз и мотыльков. Шелли вытряхнул их хрупкие останки на ладонь и вернулся к подвалу.
– Вот первое блюдо, Кент. Это… толченые орехи.
Шелли вложил высохшую стрекозу в пальцы Кента. Они исчезли в щели и растворились в темноте. Нетерпеливый хруст. Пальцы появились снова.
– Еще.
Шелли кормил Кента дохлыми жуками, будто козу в живом уголке. Кент жевал, издавая жалкие, униженные звуки. Шелли не мог поверить своему счастью. Остров, изоляция, сбивающая с толку болезнь – все это было лучшим полем для игр.
Глазные яблоки в глазницах казались липкими; на сухом языке осел привкус солонца. Пенис яростно пульсировал в брюках, Шелли толкал его ладонью, прижимал к бедру, чтобы достичь головокружительного, воодушевляющего наслаждения. «Хватит играть в карманный бильярд!» – сказал бы мистер Терли, застав за этим занятием на уроке физкультуры. Но ведь мистера Терли здесь нет. Вокруг ни одного взрослого – кроме мертвецов в хижине, – а значит, Шелли волен делать все, что пожелает… Но он должен быть осторожен. Ошибиться – «облажаться», как сказал бы его отец, – и испортить прекрасную игру легко. Ему не стоит увлекаться.
– Еще, – прошептал Кент.
– Больше нет, – ответил Шелли. – Все закончилось. Ты все съел.
– Пожалуйста.
– Расскажи мне, каково это, Кент. Расскажи, и я дам тебе что-нибудь еще.
– Это пустота. Дыра, и она становится все больше, и больше, и больше. Отныне и во веки веков. Она хочет меня, Шел, и тебя тоже. Хочет всех вас.
Шелли присел на корточки и принялся прикусывать щеку. Голос Кента звучал паршиво – совсем паршиво. Точно у психа шизанутого, как говаривали на острове. Шелли внезапно кольнула тревога. Он даже не понял сначала, что это такое, поскольку не испытывал эмоций так, как другие. Неприятное покусывание в животе, словно там сидели голодные мышата.
Шелли вернулся в хижину. Мертвец, вернее то, что от него осталось, упал с дивана во время грозы. Из-за трупного окоченения его конечности сделались прямыми, будто шомпола. Ноги торчали, пальцы указывали вверх. Вокруг глазниц и по краям рта выросли пятна ярко-зеленой плесени.
Нос мужчины провалился внутрь. Шелли наблюдал, как из впалой перегородки выполз жук. Он взобрался на гребень ноздри – затвердевшее отверстие в хряще, похожее на маленький люк, – и, покачиваясь, уселся там.
Сцепленные половинки панциря разошлись в стороны. Раздался звук, похожий на шипение пара, как будто вдалеке загудел клапан котла. Жук с треском раскололся. Шелли увидел, что внутри извивались белые существа.
Какая-то примитивная эмоция – не страх, но что-то близкое – пауком промчалась в груди Шелли.
Он опустился на колени рядом со здоровенным мертвым червем. Тот уже затвердел и застыл, будто дождевой червь, высохший на летнем тротуаре. Шелли поскреб его острием ножа. Внутренности все еще оставались мягкими и студенистыми. Кремово-желтая слизь вылезала сквозь разрезы на коже.
Новая, дико интригующая идея возникла в голове Шелли.
Он вернулся к подвалу. Пальцы Кента вцепились в щель.
– Ужин подан, Кент, – произнес Шелли.
Дернувшись от внезапного напора, мертвый червь кожаной лентой скользнул между створками с глухим треском расстегивающейся молнии. Дальше – сосущие звуки. Довольное детское воркование. Пальцы появились опять, их покрывала желтая слизь.
– Мне очень жаль, – сказал Шелли, хотя, конечно, за всю свою жизнь ни разу ни о чем не сожалел. – Еды больше нет. Кент, ты все съел. Жадная свинья, ты все сожрал.
Шелли пошел прочь. Ему наскучил Кент, чье хриплое кудахтанье преследовало до самого костра.
– Ты же обещал! – вопил Кент. – Ты обещал мне мясо! Вернись! Пожалуйста!
Шелли сидел у потухшего огня, помешивая палочкой золу. Он рисовал закорючки. Червей в мозге, должно быть. Шелли ощущал себя одним из тех циркачей, что крутят тарелки на длинных бамбуковых шестах. «Хлопот полон рот», как сказал бы его отец.
Следующий – Эфраим. Тупой, злой Иф. Урод-безотцовщина. Мистер «ку-ку», который ходит к доктору Харли, чтобы поболтать о своих чувствах. Когда классная руководительница предположила, что и Шелли будет польза от одного-двух сеансов с доктором Харли – она застукала Шелли тыкающим остро заточенным карандашом в школьного хомячка, Паггинса, – его мать зубоскалила и возмущалась. «Моему сыну не нужен чертов мозгоправ, спасибо-большое-хорошего-дня».
В подвале Шелли заметил, как Иф смотрел на свои руки. Он разбил костяшки пальцев, когда колотил Кента, – инцидент, который очень понравился Шелли, ведь это означало изменение в расстановке сил. Перемены делали людей, особенно ребят его возраста, неуверенными, поэтому рутина и была так важна. Когда исчезает рутина, все идет наперекосяк. А Шелли нравилась суматоха, потому что тогда могло случиться все, что угодно.
Шелли точно знал: Эфраим боялся, что притаившаяся в Кенте зараза проникла и в него. Перескочила с губ на руку и поплыла по крови. Шелли знал о боязни Эфраима и предвидел огромную выгоду в том, чтобы и дальше подпитывать и взращивать его страх. Это не составит большого труда, ведь Эфраим такой предсказуемый. Такой предсказуемо тупой.
Конечно, никаких крошечных червячков Шелли тогда не видел, но сообразил, что болезнь – чем бы она ни была – мечется внутри и проедает тело. Вот почему она так пугала. Это ведь не медведь, не акула и не маньяк с топором: те, конечно, тоже плохи, но от них можно убежать. Скрыться.
А как можно скрыться от убийцы, который живет у тебя под кожей?
После бури, когда они вошли в хижину, увидели гниющее тело скаут-мастера и похожих на нити червей, которые извивались в его груди, Шелли поверить не мог – все шло как по маслу.
Оставалось только продолжать вращать все эти тарелки.
Шелли обладал поразительным умением прощупывать людей, открывать их потайные двери. Он редко пользовался этим даром, чтобы не навлечь на себя неприятности. И все же замечал слабые места других, как скульптор видит трещинки в гранитной глыбе – один точный удар, и она расколется.
«Я кое-что увидел, Иф».
Больше ничего и не требовалось. Крошечный проросток – Шелли надрезал кожу Эфраима, сделал тончайшую царапинку и заронил зернышко сомнения. Немного усилий, и оно, возможно, доберется до сердца Эфраима, где расцветет в нечто прекрасное. Или ужасное. Для Шелли это не имело значения.
Сунув руку в карман, он вытащил рацию. Вторую Шелли запихал в рюкзак Эфраима сегодня утром, пока остальные ребята готовились к походу. Он теребил кнопку, не вполне готовый привести свой план в действие.
В конце концов, как долго удача может оставаться на его стороне?
28
ГДЕ-ТО ОКОЛО ПОЛУДНЯ Эфраим сел и отказался вставать.
– С меня хватит. Я дальше не пойду.
Они добрались до ельника. В воздухе стоял густой аромат смолы, напоминавший об освежителях воздуха, которые водители вешают на зеркала заднего вида.
Эфраим сидел на покрытом мхом валуне, сцепив на коленях пальцы. Положение его тела напоминало знаменитую римскую скульптуру, которую Ньютон видел в учебнике истории, – «Кулачный боец на отдыхе». Эфраим и сам был похож на статую. Его кожа приобрела алебастровый оттенок, за исключением губ и ноздрей, которые стали голубовато-серыми. У Ньютона появилось страшное предчувствие: если они оставят Эфраима и вернутся много лет спустя, тело его будет все таким же неподвижным – статуей из затвердевшей кости.
– Пойдем, – мягко сказал Ньют. – Все будет хорошо. Мы скоро найдем еду.
– Я не голоден, – отозвался Эфраим.
– Ну, это вроде как хорошая новость. Значит, что ты не болен, верно?
– Ничего это не значит. – В голосе Эфраима послышались нотки явной угрозы. – Мы ведь ничего не знаем, так?
– Надо двигаться дальше, чувак, – сказал Макс. – Если найдем хорошее место для силков, тогда…
– Тогда что, Макс? – Подбородок Эфраима вздернулся с обычным для него вызовом. – Поймаем скунса? Отлично! Замечательно! Давайте все есть гамбургеры со скунсятиной, которые на вкус будут как скунсовая задница.
– Мы ведь не можем просто сдаться, – произнес Ньют.
– Делайте что хотите, парни. Мешать вам не собираюсь.
Ньютон посмотрел на Макса так, словно хотел что-то сказать. В конце концов, они с Ифом были лучшими друзьями – кроме матери, Макс был единственным человеком в Норд-Пойнте, кто мог заставить Эфраима успокоиться и перестать вести себя как спятивший. Но даже Макс все чаще и чаще чувствовал, что не в силах справиться с растущей одержимостью Эфраима.
А тот продолжал тереть костяшки пальцев. Кожа вокруг кровоточащих ран воспалилась.
– Что-нибудь видите? – спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно.
– Видим что, чувак? – уточнил Макс.
– Ничего. Ничего особенного, – ответил Эфраим.
Макс и Ньютон обменялись взглядами. Они не хотели оставлять Эфраима, но оба понимали, что не смогут заставить его идти. Если станут слишком сильно давить, он бросится в драку и, может быть, даже навредит кому-нибудь. Отряд избавлялся от балласта, и на первых ролях оказались те, кого никто не ожидал.
– Что выберешь, – произнес Макс, – идти дальше и отыскать еду или сидеть тут на камне в одиночестве и дуться?
Эфраим вскочил, сжал кулаки и уперся грудью в Макса. Он подошел так близко, что их подбородки и носы соприкоснулись. Так близко, что Макс почувствовал дыхание Ифа: оно было, да, неприятным, но не сладким. Обычный кисло-желчный запах пацана, который несколько дней нормально не ел. Макс увидел знакомый огонь в глазах Эфраима – не столько пламя, сколько пучки голубого электричества, потрескивающие в радужках. Они напоминали Максу плазменный шар в Научном центре.
Кулак Эфраима взметнулся с неожиданной скоростью, костяшки впечатались в подбородок Макса. Удар вышел несильный, но зубы с громким щелчком клацнули. По кнопке нокаута промахнулся, ноги Макса даже не задрожали – Эфраим больше пар выпускал, – но все равно это был удар.
Эфраим оттолкнул Макса, словно их близость могла снова его раззадорить. Сердце Макса дрогнуло в груди. Он чувствовал отпечаток костяшек своего лучшего друга на подбородке. Три идеальные точки, которые все еще жгли кожу.
Эфраим сжал челюсти, его зубы скрежетали, казалось, он вот-вот расплачется.
– Прости. Ты же знаешь, Макс, я не хотел.
Тот потер подбородок. Раньше его никогда не били.
– Знаю, Иф. Все нормально.
Эфраим покачал головой:
– Нет, не нормально. Нет. Не… нормально.
Трое мальчишек стояли среди зеленоватого, вызывающего клаустрофобию света. Эфраим тяжело опустился на камень.
– Мы должны идти дальше, Иф, – тихо сказал Ньютон. – Уверен, что не хочешь…
– Я никуда не пойду.
– Но это значит… Ты останешься здесь? – спросил Ньют.
– Я никуда не пойду, – повторил Эфраим.
– Ладно. Мы скоро вернемся.
– Делайте что хотите.
Макс и Ньютон оставили его. Они проскользнули под навесом из еловых ветвей и двинулись к поляне.
29
ПОСЛЕ ИХ УХОДА Эфраим продолжал неподвижно сидеть. Ветер шевелил верхушки сосен, сдувая с ветвей шишки. Сунув руку в карман, Иф достал одну из двух оставшихся сигарет и прикурил. Табак на вкус был отвратительно сладким, как будто пропитался прогорклым сиропом.
Эфраим одержимо щипал распухшую плоть на костяшках. Ковырял и выворачивал, пока не выступила свежая кровь. Она стекала с кончиков пальцев и капала на бурые иголки под ногами. Иф высматривал в ней какое-нибудь шевеление.
Боль была острой, но терпимой. Классное ощущение. Даже нужное. Лениво, не отдавая себе отчета, Эфраим повернул сигарету так, чтобы ее тлеющий кончик приблизился к запястью. Он ощутил жар, но не испугался. Коснувшись кожи, уголек издал шипящий звук, словно бекон на сковороде. Вонь паленых волос, сладковатый запах зажаренной до хруста кожи. Тлеющая сигарета оставила черный ожог, боль расходилась от него лучами нарисованного солнца. Эндорфины и адреналин нахлынули на Эфраима, немного успокоив его, но чувство продлилось недолго.
Внутри него твари. Каким-то образом он одновременно и знал, и не знал об этом факте – или знал, но всем своим существом надеялся, что ошибся.
«Я кое-что увидел, Иф. У тебя под ногтями».
Слова Шелли врезались в мозг, жгли раскаленным железом. Как тот вообще мог что-нибудь разглядеть в темноте подвала, когда землю сотрясала буря? Но эти слова только укрепили убежденность Эфраима: в него проникли черви.
Простая арифметика: Кент заболел. Он ударил Кента. Их кровь объединилась. С тем же успехом Эфраим мог бы распахнуть дверь и сказать: «Добро пожаловать на вечеринку!»
Сначала был только один… Крошечный, белый, голодный гость, довольно извивавшийся в полумесяце ногтя. И Эфраим позволил бы ему жить под ногтем, если бы тот пообещал там и оставаться. Вроде домашнего животного в стеклянном пузыре. Эфраим великодушен – он пожертвовал бы крошечной частью своего тела. Даже показывал бы червя своим друзьям, чтобы те не обижались: «Слушайте, ребята, у меня появился новый приятель». Даже отдал бы ему весь палец. Дома, на острове, у многих мужчин не хватало пальцев – их отрывало на заводских конвейерах, дробило шестернями тягачей, – так что ладно, ничего страшного.
Но этим тварям мало ногтя, пальца, кисти или руки. Им подавай всю энчиладу.
Эфраим подумал о маленьких белых трубочках в хижине, которые, извиваясь, скользили в его сторону. Он стоял как загипнотизированный, теряя сознание от страха, пока к нему приближались эти мерцающие нити. Сердце сжалось, вены словно наполнились быстротвердеющим цементом. Иф ни на дюйм не сдвинулся. И никто из ребят не попытался спасти его. Закон скаутов номер два: «Скаут верен королю, стране и своим собратьям-скаутам». Ну и хрен с ним. Собратья-скауты бросили Эфраима на произвол судьбы, даже так называемый друг, навеки.
Но на самом деле Иф злился не на них. Стал бы он вмешиваться, если бы эти нити потянулись к Ньютону или даже к Максу? Он повел себя как тупая остолбеневшая корова, а значит, сам виноват. Злость на себя переросла в ярость, которая затем совершенно неожиданно превратилась в страх.
Эфраим был напуган как никогда в жизни. Что-то пряталось внутри него – теперь он был почти уверен в этом. Таилось под кожей. Развивалось. Из одного становилось множеством. Росло, питалось и размножалось. Ведь именно так любое живое существо увеличивает свое количество. Эти штуки занимались сексом внутри него, как те мерзкие змеи в скалах. В этот самый момент у него под кожей трахались.
Сам-то он никогда не занимался сексом. Хотя, конечно, засовывал руку под юбку Бекки Скотт на бейсбольных трибунах позади Клуба Львов, но потом она заявила, что является доброй баптисткой. И, разумеется, вернула его ладонь обратно под юбку. Эфраим смекнул, что девчонок понять невозможно, и все же с нетерпением ждал, когда снова прикоснется к одной из них, опять испытает головокружительное сердцебиение, от которого трепетал каждый дюйм его кожи. Но это вряд ли случится. Из-за незнакомца и скаут-мастера. И из-за Кента. А теперь, выходит, и из-за него самого?
Скрытое от глаз ерзанье наполнило слух. Плоть задрожала от какого-то шевеления под кожей – или это просто солнечные блики скользили по рукам? Нет, там точно были твари. Но они вели себя очень осторожно. Зарывались в его тело, будто крысы в стены. Проедали изоляцию и грызли фундамент.
Эфраим уставился на согнутый локоть. На нем пульсировала толстая голубая вена. Он прижал ее большим пальцем, чтобы остановить кровоток. Пульс в венах, казалось, не совпадал с биением сердца. Как будто им завладел кто-то другой.
«Мы могли бы поладить. – Эфраим направил эту отчаянную мольбу внутрь себя, словно фантомный радиосигнал. – Разделить МЕНЯ, мое тело. Ладно? Но вы не будете делать со мной того, что устроили скаут-мастеру Тиму. Правда, не стоило этого делать. Может, вам себя не пересилить? Понимаю. У меня тоже проблемы с самоконтролем. Мы могли бы… Как это сказать-то? Типа, жить вместе. Но вы не можете… Лучше вам не… Не ешьте меня, мать вашу!»
Эфраим завизжал. Звук был такой, словно гвоздь выдергивали из мокрой доски. Что за чертов идиот. Пытается уговорить этих тварей. С таким же успехом можно разговаривать с приливом, с гребаной саламандрой. «Интересно, – подумал он, – скаут-мастер вел себя так же – рыдал в свои последние часы и минуты, умоляя о пощаде?» Какая, к черту, разница?
Эфраиму хотелось, чтобы эти штуки просто ушли. Сможет ли он их выкурить? Выдавить как-то?
– Иф?…Эфраим?
Его имя доносилось из рюкзака. Он поднял клапан, нашел рацию и изумленно произнес:
– Да?
– Ребята, вы ушли без меня.
– Не смогли найти тебя, Шел.
– Все в порядке, я не сержусь. Как дела?
– Я один. Макс и Ньют ушли.
Тишина. А затем:
– Серьезно?
Эфраим фыркнул. Его пазухи были полны соплей, как будто он плакал – Иф не помнил, когда плакал в последний раз. Может, при виде ремонтника, которого ударом тока выбросило из подвесной люльки?
– Им нужно раздобыть еду. Я их тормозил.
Наэлектризованный статикой воздух потрескивал.
– Настоящие друзья не бросают. Прости, Иф, но это правда.
– А ты бы ушел, Шел?
Снова тишина. И после:
– Я не совсем друг тебе, Иф, так ведь?
Эфраим уставился на указательный палец. На молочно-белый полумесяц у основания ногтя – лунула – так эта часть называется. Откуда он это знает?
– Нет, Шел. Я думаю, ты что-то другое.
– Как ты себя чувствуешь? Голос у тебя какой-то неживой.
Что-то жуткое, что-то чудовищное и душераздирающе ужасное было в положении Эфраима: одинокий, полный тварей, с единственным собеседником в лице мрачного ядовитого пацана – Ползучего Шелла, как называли его девчонки в школе, – в потрескивающей рации. Уныние пробрало Ифа до мозга костей.
– Иф, ты еще там?
– Ага.
– Ты голоден?
«Да пошел ты НА ХРЕН, Шел». Ярость вскипела в горле Эфраима и тут же превратилась в страх до того глубокий, что на лбу выступили капли пота – хлоп-хлоп-хлоп, будто соленые пульки. Крепко обхватив себя руками, Эфраим раскачивался из стороны в сторону. Ему отчаянно хотелось оказаться дома, в безопасности, в постели, и чтобы мать хлопотала внизу, готовя фрикадельки, колбаски с перцами или даже омаров, которых он считал морскими жуками и люто ненавидел. Но уверенность и безопасность, спокойный голос матери – да, он ужасно скучал по всему этому.
Твари. Он чувствовал их. Они накапливались в его глазницах. Кишели в сводах роговицы, обвивали стебли глаз. Забивали пазухи извивающейся белой массой и слезами выжимали из него влагу. Стекали по носоглотке, пожирали друг друга миллионами и жирели в нем. Эфраим плакал, но едва осознавал это.
– Я могу помочь тебе, Иф.
Эфраим втянул сопли.
– Ч-ч-что?
– Я сказал… Ты слушаешь? Правда-правда, слушаешь? Я сказал, что могу помочь.
– К-как?
В безмятежной тишине островного леса, под нежные прикосновения ветра к верхушкам деревьев, Шелли принялся говорить. Его тихие ласковые слова омывали тропическим бризом. В них было столько здравого смысла.
Эфраим вытащил из кармана швейцарский нож. Его подарила Ифу мать. Не на день рождения или Рождество, а просто так. Прежде она так не поступала. Лишних денег никогда не было. Эфраим сидел на кровати и глядел на мать с недоверием. Поддевал ногтем большого пальца каждое лезвие и приспособление, вытаскивал их наружу. Ему нравился хрустящий щелчок, с которым они раскрывались.
– Ты начал? – спросил Шелли. Его голос звучал как-то отстраненно, безразлично.
– Да, – раздраженно бросил Эфраим. – Заткнись, просто заткнись на секунду.
Он осторожно вытащил консервный нож и замер. Злобно изогнутое лезвие зависало в четверти дюйма над кожей, в нескольких дюймах от сигаретного ожога. Кожа, казалось, дергалась и дрожала, будто под ней копошились эти твари. Совсем как тараканы под одеялом. Ублюдки.
Эфраим вонзил серебристый серп в распухшую плоть костяшек и провел им вдоль фаланги на тыльной стороне ладони. Острое лезвие с легкостью вскрывало кожу, оставляя за собой глухую саднящую боль. Только мгновение разрез оставался тускло-белым, точно снятое с костей филе форели. Затем порозовел, а после сделался красным от крови.
Стоило ей появиться, как бурливший в жилах гнев рассеялся, а вместе с ним исчезла и часть страха – как и говорил Шелли. Хорошо. Просто отлично.
– Видишь их, Эфраим? Ты уже должен их увидеть.
Эфраим наблюдал, как кровь стекала по руке. Прищурился. Он был уверен, что разглядел какое-то движение, когда консервный нож пронзил кожу. Заметил что-то мерцающее, извивающееся и белое, как и обещал Шелли.
Если в следующий раз резануть глубже и быстрее, получится ли поймать червя? Зажать, вытащить наружу? Он может оказаться очень большим. Не таким, как тот, что выполз из живота незнакомца, но все-таки крупным.
Придется обмотать его вокруг пальцев, как леску, и тянуть очень осторожно. Эфраим представил, как дергает за торчащий из руки конец и чувствует еще один смутный рывок в ноге, где засела голова твари. Хитрая работа. Если червь порвется раньше времени, то просто ускользнет и возродится. Иф должен достать голову. А как только сумеет это сделать, зажмет ее большим и указательным пальцами и сдавит. И задрожит от восторга, когда она лопнет с сочным «чпок!».
– Сделай это. Давай. Не бойся. Тут нечего бояться. Ты почти добрался.
Шум в ушах сводил с ума. Эфраим раскрыл штопор. Рассеянно поднес к уху и вставил острие в канал. Холодный металл щекотал чувствительные волоски – реснички, так они называются, это Иф помнил по урокам естествознания. «И о лунулах тоже», – догадался он. Благослови Господь уроки естествознания.
Эфраим представил, как вставляет штопор в ухо и хорошенько проворачивает. Так же делала его мама, когда открывала бутылки дешевого испанского вина. Она много пила после ухода отца. Иф вообразил, как вытаскивает штопор, а на его спирали накручена толстая белая трубка. Попалась, тварь. Но могли быть и другие.
И все же, возможно, оно того стоит. У человеческого мозга на самом деле нет сенсорных рецепторов – еще один факт, который он узнал на уроках естествознания. Можно проткнуть раскрытый мозг ножом для стейка, а человек даже не почувствует. Обмочится или забудет имя лучшего друга, но никакой боли не ощутит.
Голос Шелли переплетался с ветром:
– Что выберешь, Иф? Немножко потерпеть боль или отдать свои глаза на съедение червям? Так они и делают, знаешь ли, – оставляют глаза на сладкое.
Эфраим вынул штопор из уха, сложил и бросил швейцарский нож на колени. Продолговатый красный ромб с белым крестом. Иф прикинул, что таким ножом можно запросто разрезать себя на куски. Каждым из приспособлений сжимать, тянуть и рвать взбунтовавшуюся плоть, пока она не развалится на части. Всему телу будет чертовски больно – за исключением мозга, конечно, – но, возможно, оно того стоит.
Эфраим сидел под елями в убывающем свете дня. Рация умолкла. Сели батарейки? Ему уже не хватало подбадривающего голоса Шелли.
Пальцы скользили по рукам, выщипывали пушистые волоски. На лице появилась робкая улыбка. Взгляд затуманился и опустел, как будто глаза больше не соединялись с мозгом, а парой зеленых шариков болтались в глазницах.
«Что ты выберешь?»
У дрожащих пальцев появились какие-то собственные намерения, которых он не мог распознать. Не отдавая себе отчета, Эфраим медленно потянулся к ножу.
30
МАКС И НЬЮТОН шли почти час, прежде чем наткнулись на заросли дикой черники. Они набросились на кусты, росшие в тени скалистого парапета. Многие ягоды высохли настолько, что выглядели почти замороженными; еще больше их сгнило, превратившись в шары голубоватого пуха. Но несколько кустов – они, наверное, зацвели в конце сезона – были облеплены перезрелыми, но съедобными ягодами.
Мальчишки обрывали их трясущимися пальцами и не верили своей удаче. Они жадно глотали ягоды, пока губы и пальцы не окрасились в бледно-голубой цвет.
Потом ребята сидели, прислонившись спинами к каменному уступу. Ньютон громко отрыгнул и бросил на Макса слегка смущенный взгляд. Его рубашка натянулась на животе. Пупок незрячим глазом выглядывал из-под плотной ткани.
Ньютон подтянул колени к груди и обхватил их руками. Затем закрыл глаза и снова перенесся в хижину, где они обнаружили скаут-мастера Тима. Глядя на раскачивающихся червей, которые издавали свое «пафф! пафф!», он был уверен, что дальше дела пойдут только хуже. Шансы ведь были не на их стороне. Но он помнил, как мама сказала однажды: «Единственный способ по-настоящему узнать людей – это увидеть их в критической ситуации. Люди начинают проделывать друг с другом самые ужасные вещи, Ньютон. Просто отвратительные. Дружба, семья, любовь и братство – все вылетает в трубу…»
Его безумно тянуло домой, но в глубине души он понимал, что до спасения еще далеко. Случилось что-то плохое, а они оказались в самой гуще событий. Оставалось только сохранять спокойствие, пока взрослые во всем не разберутся.
Ньютон понял, что в этом и есть самая важная часть выживания – нужно поддерживать веру в лучшее. Стоит поверить в худшее, и ты обречен.
Ребята собрали дополнительную пинту ягод, чтобы отнести Эфраиму. Макс завернул их в платок и спрятал в рюкзак Ньютона.
Пологий спуск привел их в узкую долину. Сосны, склоняясь над обрывами, отбрасывали длинные тени. Заходящее солнце, не давая тепла, светило из-за туч цвета пушечной бронзы. Холодный ветерок проносился сквозь естественную аэродинамическую трубу, и руки покрывались гусиной кожей.
Ньютон присел возле расколотого молнией дерева, которое окружали необычные грибы. Бледно-оранжевые, со стеблями, напоминавшими крошечные лосиные рога.
– Клавулина коралловидная, – сообщил Ньютон. – Есть ее неопасно, а еще она – сильный пургатив.
– Чего?
– От нее тебя прочистит.
– Не ядовитая?
– Та, что в форме рогов, нормальная. Похоже на рога?
Макс прищурился:
– Ага.
Ньютон сорвал несколько стебельков и положил их в рюкзак.
– Вернемся в лагерь, сможем сварить. Приготовим настой. Напоим Кента. Его сразу же пронесет.
– Думаешь?
– У тебя есть идея лучше?
Макс улыбнулся:
– Знаешь что? А ты тот еще остряк.
– Что?
– Это анекдот, который мистер Лоури рассказывал на уроке естествознания. «Что сказал один халапеньо другому? Ты тот еще остряк».
На лице Ньютона медленно появилась улыбка:
– А, до меня дошло. Остряк. Вроде как приколист. Смешно. Очень-очень смешно.
Макс нахмурился, и Ньютону сразу стало не по себе. Это так на него похоже – высосать весь юмор из шутки. В этом смысле он настоящий вампир. Ньют подумал о своем образе на Facebook – об Алексе Марксоне. Крутом, красивом, обходительном Алексе Марксоне. Как бы поступил Алекс Марксон – КБПАМ? Уж точно не так, как Ньютон сейчас.
– Мистер Уолтерс рассказал еще одну шутку, из-за которой у него потом были неприятности.
– Какую?
– За что девушки любят пожилых гинекологов?
– За что?
– За их дрожащие руки.
Ньютон приподнял бровь:
– Я ничего не понял.
– Я тоже, но Шелли пересказал шутку своей матери. Из-за этого мистер Уолтерс на несколько дней увяз в дерьме.
Макс пригляделся к траве ярдах в десяти от расколотого дерева. Там была протоптана едва заметная дорожка.
– Звериная тропа, – сказал он.
Шириной всего в фут, а то и меньше, а значит, зверь был некрупный. Лиса, куница или дикобраз.
– Как животные вообще попали на этот остров? – вслух рассуждал Макс. – Думаешь, кто-то построил ковчег?
– Их мог забросить Департамент охотничьего хозяйства и дикой природы, – ответил Ньютон, – чтобы изучить территорию и, ну знаешь, выяснить, какие виды лучше приживутся.
– А каково это – весь день таскать такой здоровенный мозг?
Глаза Ньютона потемнели:
– Не смейся надо мной, Макс. Не сейчас.
– Я не…
– Ты – да. Во всяком случае, начинал. Просто перестань, ладно?
Ньютон хлюпнул носом и провел по нему тыльной стороной ладони. Он что, собирался разреветься? Макс ни разу не видел, чтобы Ньютон плакал. Даже после самых безжалостных издевок. Даже после бесконечной игры в «собачку» с его скаутским беретом – игры, которая часто заканчивалась только из-за скуки. Кто-нибудь просто ронял берет, покрасневший Ньютон начинал искать его среди грязи, а кольцо насмешников рассасывалось.
– Не будь засранцем, Макс. – Взгляд Ньютона сверкнул из-под покрасневших век. – Не сейчас.
Макс отступил на шаг, словно приятель его ударил, и вытянул руки в раскаивающемся и умоляющем жесте.
– Правда, Ньют, я не…
Следующие слова вырвались у Ньютона стремительным потоком, будто газировка из бутылки, которую трясли так сильно и долго, что крышку наконец сорвало.
– Мне нравятся всякие странности, ясно? Что с того? И я толстый. О чем, разумеется, знаю. Хотелось бы не быть таким, но я же не жру как свинья. То есть да, я люблю мороженое, но и другие ребята тоже. Мама говорит, что это всё железы. Замедленный метаболизм. Она даже заказала мне пачку карточек «Еда без Труда» от того парня из телевизора, который носит короткие блестящие шорты.
Макс был ошарашен. Так Ньютон никогда с ним не разговаривал – да и вообще ни с кем, насколько ему было известно.
– Знаешь, что самое смешное? – продолжал Ньют. – Младенцем я был тощим. До того тощим, что сдохнуть мог. Не набирал вес. Просто козявка. Не жилец, как мне мама рассказывала. Педиатр велел кормить меня сливочным маслом, одним теплым маслом.
Макс хотел извиниться. Сказать, что на самом деле Ньютон тут ни при чем. Макс и остальные парни дразнили его не потому, что презирали… Скорее, это был тот случай, когда мальчишкам нужно кого-то выделить. Пожертвовать откормленным теленком. Они должны поставить кого-нибудь на нижнюю ступеньку своей иерархии, хотя бы для того, чтобы самим ее не занять. Изобретательностью они тоже не отличались. Сгодился бы самый простенький изъян. Шепелявость. Неправильный прикус. Брекеты. Лишний вес. Добавьте к этому несколько вопиющих заскоков – например, любовь к книгам и грибам, – и вуаля! Вот вам, как на заказ, жертвенный ягненок.
Макс посмотрел на Ньюта с настороженным сочувствием.
– Прости, ладно? Я не пытался быть, типа, говнюком.
Ньютон выпятил челюсть и прикоснулся нижней губой к носу.
– Ладно. Забудь. Ничего не было.
СООРУДИТЬ КАПКАН оказалось гораздо сложнее, чем они предполагали.
Ньютон нашел в полевом журнале схему подъемной петли-ловушки. Он утверждал, что строил такую у себя на заднем дворе – скаут-мастер Тим, проверив ее, наградил Ньютона значком «За бушкрафт[15]».
Но на заднем дворе он воспользовался гибкими саженцами. А окаймлявшие охотничью тропу деревья были или старыми, или мертвыми. Они ломались, едва ребята принимались их сгибать. Когда же наконец нашлось подходящее и они попытались соорудить подъемную часть ловушки, природная упругость дерева оказалась слишком уж велика.
– Из этого может получиться неплохой волчий капкан, – покачал головой Ньютон. – Но мелкого зверя он катапультирует прямо в небо.
Они спрятались на утесах, нависавших над ловушкой. Сидели, свесив ноги с края. В воздухе пахло креозотом. Облака опускались серым занавесом.
– Ты ведь не чувствуешь, что болен, правда? – спросил Ньют
– Я не знаю, как себя при этом чувствуют, – ответил Макс.
– Голодными.
– Ну, ладно, да, я голодный.
– Ага, – сказал Ньютон, – но ведь не голодный-преголодный?
– Нет, наверное. Думаю, терпимо.
Ньютон вздохнул с облегчением:
– Хорошо. Я имею в виду, что если бы мы действительно были очень голодны, безумно голодны, то знали бы об этом… Так?
Макс потер подбородок, гадая, останется ли синяк от костяшек Эфраима. И – что куда мрачнее – доживет ли он до того момента, когда синяк заживет? На вопрос Ньюта он не ответил. Что тут можно ответить? Если бы на них обрушился тот особый, безумный голод, то все перестало бы иметь значение. Было бы слишком поздно.
Ночные птицы пели в деревьях навязчиво и печально. У Ньютона затекла нога. Он встал, чтобы избавиться от покалывания, и побрел к краю долины, где земля уступала место плоскому сланцу. Волны нежно касались берега. Серая, как мертвый зуб, вода переходила в такого же цвета небо.
Ньютон, прищурившись, вгляделся в приливную заводь. Что-то всплыло на ее безмятежной поверхности. Что бы это ни было, окраской оно напоминало яйцо экзотической птицы. И показавшись, снова исчезло.
– Макс! Иди сюда.
Теперь они оба приглядывались. Дыхание выжидающе замерло в легких. Там! Что бы это ни было, оно опять всплыло. Вокруг него лопались пузыри. А затем все исчезло.
– Это морская черепаха, – выдохнул Ньютон.
ОНИ ОСТОРОЖНО КРАЛИСЬ вниз. Заводь окружали ноздреватые скалы. Как сюда могла попасть черепаха? Возможно, под водой в каменной стене была расщелина. Но, вероятнее всего, черепаху принесло приливом, и она застряла тут до следующего.
– Мы ведь сможем ее съесть? – Голос Макса охрип от волнения.
– Сможем, – так же хрипло ответил Ньютон. Сама мысль о мясе – пусть даже мясе черепахи – была безумно привлекательной.
Сняв ботинки и носки, они закатали штанины выше колен. Легкий ветерок колыхал воду, брызгая соленой водой на голые ноги.
Дно приливной заводи круто уходило вниз на неопределенную глубину. Панцирь черепахи был размером с сервировочное блюдо – мальчишки различали лишь его контуры, когда животное высовывалось из воды. Ее голова была ярко-желтой, с темными восьмиугольными отметинами. А глаза – черными, словно у птицы. Взгляд ее казался умудренным и задумчивым, что довольно типично для черепах.
Ребята поглаживали ножи в карманах. У Макса был швейцарский армейский. У Ньютона – складной «Гербер» с трехдюймовым лезвием.
– Как же нам это сделать? – прошептал Ньютон со счастливой до тошноты улыбкой.
– Быстро. Схватить, вытащить и убить, я думаю. Так быстро, как только сумеем.
– Черепахи кусаются?
– Не знаю. А могут?
Ньютон поджал губы:
– Эта может, если окажемся невнимательными.
Они осторожно вошли в заводь. Вода – такая холодная, что перехватывало дыхание, – поднималась до самых колен. На фоне ее темной поверхности черепаха казалась еще более темным силуэтом. Она лениво и беззаботно развернулась. А когда снова вынырнула, мальчишки разглядели панцирь – ярко-зеленую патину, покрытую пурпурными прожилками. Пряди морского мха окаймляли его, точно ленты платформу на параде.
Черепаха совершенно невозмутимо подплыла прямо к ребятам. Быть может, ей было любопытно или она тоже проголодалась и решила, что мальчишки станут легкой добычей. Она проплыла между расставленными ногами Ньютона. Того трясло от холода и от страха, что черепаха может укусить его за бедро. Но она плыла вполне спокойно.
У нее было четыре ласта. Спереди длинные, серповидные, напоминавшие крылья самолета. Сзади похожие на птичьи когти, только с жесткими перепонками. Кожа на всех четырех была переливчато-желтой, покрытой темной чешуей. Прекрасное создание.
Макс, стиснув зубы, погрузил руки в воду. Его пальцы сомкнулись на кромке панциря, который оказался скользким, точно покрытый водорослями валун. Черепаха отчаянно и с невероятной силой лягнула. Внезапно для себя Макс очутился на коленях в ледяной воде. Камни оцарапали голени. Маленькие черные когти черепахи впились в бедра. Он открыл рот, чтобы закричать, но захлебнулся нахлынувшей волной и начал отплевываться.
Черепаха выскользнула из рук. Макс забарахтался и вслепую бросился следом.
– Ньют! Хватай ее, пока не ушла!
Ньютон заковылял туда, где на вал приливной заводи кидалась черепаха. Он вцепился в один из задних ласт. Тот был скользким и жестким, словно намазанная хозяйственным мылом радиальная шина. Черепаха обернулась и яростно клацнула челюстями. Голова на морщинистой шее вытянулась куда дальше, чем предполагал Ньютон. Прямо как в игре «Голодные бегемотики». Мальчик в ужасе завопил, когда челюсти черепахи принялись щелкать в нескольких дюймах от его лица. Он почуял ее соленое дыхание и другой, более глубокий запах – что-то гормональное, нездоровое.
Ньютон отшатнулся и чуть не упал лицом в воду. Черепаха снова бросилась на камни. Макс тяжело дышал сквозь стиснутые зубы. Вода шипела в расселинах резким «хшшш!». Рот Ньютона наполнился горьким привкусом страха. Положение становилось все ужасней, хотя он и не совсем понимал, как же так случилось.
– Хватай за один плавник. – Глаза Макса превратились в щелочки. – А я – за другой. И мы вытащим ее на сушу. Там будет не так тяжело.
Они ухватили черепаху и вытащили на берег за задние ласты. Передние вращались, будто весла, но все было напрасно. Голова черепахи металась, разбрызгивая капли воды. Побелевшие губы Макса раздвинулись, обнажая зубы, – скорее безумная ухмылка, чем улыбка. В глазах появилось жутковатое торжество.
Они затащили черепаху на узкую полоску изрытого дождем песка. Черепаха попыталась броситься к океану, но ее окружали отвесные стены из сланца. Мальчишки согнулись пополам, уперев руки в колени – те покраснели от холода, – и старались отдышаться. Небо потемнело, превратившись в ледяной свод, усеянный редкими звездами. Кусочек лунного серпа отбрасывал на море острый как бритва луч света.
– Мы должны сложить кос-кос-костер, – стуча зубами, сказал Ньютон.
– Сперва нужно ее убить.
В груди Макса появилось болезненное напряжение – давление огромной пружины, которую сжали до предела. Он был зол на черепаху за ее безмолвное желание выжить и наплевательское отношение к его собственным нуждам. Еще он расстроился из-за того, что черепаха его напугала. За одно только это преступление она заслуживала смерти.
Черепаха повернулась к ним мордой. Ее голова была надежно спрятана в панцире. Черепаха рванулась, загребая передними ластами и стремясь вернуться в приливную заводь.
Макс заступил ей дорогу. Голова черепахи метнулась вперед, чтобы схватить его за пальцы. С придушенным криком Макс отдернул ногу. На пальце остался V-образный укус – рана в четверть дюйма, которая тянулась до самого ногтя.
Макс почти ничего не почувствовал – пальцы на ногах окоченели, а организм переполнял адреналин, – но, когда на песок брызнула кровь, ощутил, как все жилы внутри его тела подобрались и натянулись, готовые свершить неизбежное.
Он убьет эту тварь. Он желает ее смерти.
Макс нашел кусок коряги и подсунул его под панцирь черепахи. Та повернулась и откусила три дюйма выбеленного дерева. Макс засунул оставшуюся часть под передний плавник и резко рванул вверх.
Черепаха перевернулась на спину. Она издала жалобный вопль, который для Ньютона прозвучал слишком уж похожим на плач человеческого младенца.
– Вот так. – Грудь Макса тяжело вздымалась. – Вот так, здоровяк чертов. Вот и все.
Дрожащим пальцем он открыл самое большое лезвие своего швейцарского ножа. Остро заточенный край отразил лунный свет. Гнев и страх Макса слились воедино. Все ускорилось, но осталось предельно четким – прилив, набегавший на изрытый дождем песок и растекавшийся серебром; вопли чаек над головой, которые словно подталкивали Макса совершить то, на что он мысленно уже решился.
Он приставил нож к брюху черепахи. Бежевому, как прорезиненный коврик в его ванной. Острие, словно подчиняясь собственному внутреннему голосу, скользнуло в одно из углублений на панцире.
Макс никогда никого не убивал. Ну, может быть, жуков – но разве они считаются? Но он уж точно никогда никого не закалывал. Ньютон уставился на него блестящими, как холодный фосфор, глазами. Максу захотелось, чтобы он отвернулся.
Мальчик давил на нож. Сначала неуверенно, но постепенно прилагая все больше и больше усилий. Лезвие соскользнуло, оставив на панцире бледную царапину. Черепаха хныкала. Ее ласты бешено вращались. Беспомощность придавала ей глупый и комичный вид. Макс мог делать с ней все, что хотел.
Он убрал лезвие и вытащил шило – обычный металлический шип. Макс держал нож обеими руками, как будто рукоятку детонатора. Он прикинул, где может находиться сердце черепахи, затем ссутулил плечи и навалился всем весом.
Шип пронзил черепаху с таким звуком, будто дыроколом пробили толстую пачку бумаги. Из идеально круглого отверстия хлынула кровь. Куда более темная, чем Макс себе представлял. Задние ласты черепахи судорожно сжимались и разжимались. Что-то сочилось между ними – перламутровая икра, похожая на хрупкие мыльные пузыри.
Макс еще раз ударил кулаком по шилу. Тело черепахи сжалось под весом мальчика, ее грудная клетка прогнулась, как если бы кто-то надавил на пластиковую крышку мусорного бака. Ласты беспомощно молотили по воздуху. Кровь хлестала из раны поразительно густым сиропом. Стоял запах рассола, как будто внутренности черепахи были покрыты солью.
Макс бил шилом снова и снова… Черепаха забулькала, затем издала обиженное и прерывистое «икка-икка-икка», словно на нее напала сильная икота.
Макс, застонав, прижал руку к глазам – он плакал, сам того не сознавая, – и уставился на черепаху полным слез взглядом. У той отовсюду сочилась кровь. Черепаха неистово раскачивалась из стороны в сторону. Низкое злобное шипение исходило из пробитых отверстий: казалось, что органы черепахи превратились в пар, который теперь выходил наружу.
– Пожалуйста. – Макс снова ударил шилом. Теперь это было чертовски легко, как будто черепашья шкура отказалась от своего прежнего права на сопротивление. – Пожалуйста, умри уже.
Но этого не происходило. Даже в агонии она упрямо цеплялась за жизнь. Ее голова поднялась, чтобы рассмотреть окровавленные останки собственного тела. Глаза, утопленные в сетке морщин, не выражали тех эмоций, которые Макс смог бы узнать. Черепаха не хотела умирать, ее воля к жизни пугала.
Зачем он это сделал – зачем? Господи, о господи!
По телевизору это всегда выглядело быстро, легко и почти бескровно: детектив стреляет в убийцу, и тот валится, хватаясь за сердце. Или какого-нибудь парня бесшумно ударяют ножом, и он падает, держась за живот и издавая печальное «ээоооххх!» перед смертью. Но в реальной жизни так не бывает. Внезапно Макс осознал те ужасные истории, которые видел в новостях. Где репортер мрачно рассказывал, что какого-то беднягу ударили ножом сорок раз или как-то так. Возможно, убийца остановился бы после первого удара, если бы этого оказалось достаточно. Но большинство живых существ не хотят умирать. Чтобы убить их, требуется приложить много усилий. События принимают опасный поворот. Внезапно ты начинаешь колоть в силу необходимости. Надеешься, что если сделаешь достаточно дырок в теле, то жизнь утечет сквозь них, а на ее место хлынет смерть…
– Ньют, – взмолился Макс, – Ньют, пожалуйста.
Мальчики стояли на коленях, мокрые и дрожащие. Песок налип на ступни. Макс трясся и рыдал. Если все так происходит, то он никогда, никогда не проголодается настолько, чтобы кого-нибудь убить. Черепаха по-прежнему икала, но теперь звуки перемежались с отчаянным писком, словно в гнезде кричал птенец.
Ньютон вслепую схватил черепаху за голову. Яростно рубанул ножом, пытаясь перерезать ей горло. Но черепаха спряталась в панцире, и лезвие лишь пробило глубокую борозду на ее челюсти. КБПАМ? Не так. Алекс никогда бы так не поступил. Ньютон снова разразился потоком слез.
– Прости. – Его грудь безудержно сжималась. – Я думал, что так получится быстрее. Ну, знаешь, отрубить ей голову. Как гильотиной. Ужасно, но все лучше, чем…
Черепаха выглядывала из кожистой пещеры, в которой теперь находилась ее голова. Глаза медленно моргали. Рот открывался и закрывался, как у человека в конце долгого кросса. Кровь заполнила нижнюю выемку панциря и капала на песок. А черепаха продолжала подглядывать.
Мальчики с опущенными плечами стояли на коленях, пока черепаха истекала кровью. Все тянулось очень и очень долго.
В какой-то момент ее голова высунулась из панциря. Залитые кровью глаза посмотрели по сторонам, словно в надежде, что забава наскучила мучителям и они оставили ее в покое. Может быть, она думала, что все еще сумеет вернуться в приливную заводь и ее унесет обратно в океан. Животные никогда не теряют надежды, так ведь? Но ее тускнеющий взгляд наткнулся на мальчиков, черепаха моргнула и покорно вернулась в темноту панциря.
Огромная приливная волна двинулась вглубь острова. Вода поднималась. Прибой засасывал босые ноги ребят. Ласты черепахи внезапно напряглись, а затем расслабились. Крошечные полупрозрачные существа, похожие на уховерток, выползли из глубоких складок кожи и покатились прочь от остывающего тела. Водные паразиты искали себе нового хозяина.
– Я не го-го-голоден больше, – сказал Ньютон.
– Я тоже.
– Моя ма-а… Моя ма-а… Моя мама говорит, что нельзя по-настоящему любить себя, если причиняешь боль животным.
– Я не хотел этого делать. Только не так. Если бы я знал…
– Я понимаю. В любом случае, все уже кончилось.
Вода плескалась у ног с чудовищным безразличием. Сверху доносились пронзительные крики чаек. Ветер шептал на языке, в котором мальчишки не узнавали ни один из человеческих.
Они похоронили черепаху в лишенном памяти песке пляжа.
* * *
«ЧЕРВИ-ПОЖИРАТЕЛИ ПРОТИВ ЧЕРВЕЙ-ЗАВОЕВАТЕЛЕЙ:
ДВОЙСТВЕННАЯ ПРИРОДА МОДИФИЦИРОВАННОГО ЭХИНОКОККА»
Выдержка из доклада Синтии Престон, доктора медицины, микробиологии и иммунологии, для 27-й Международной конференции по папиллома-вирусу и Клинического семинара в Бостонском университете, Массачусетс
Вторая разновидность червей, завоеватели, более интересна, чем пожиратели. Это, за неимением лучшего термина, «умные» черви.
Как мы знаем, способность манипулировать физическим строением носителя – характерная черта некоторых видов ленточных червей. Возьмем крысиного цепня, Н. diminuta. Их первичными носителями являются жуки, которые часто поглощают крысиный помет, зараженный яйцами ленточного червя. Первое, что делает H. diminuta при попадании в организм носителя, – находит репродуктивные органы и выделяет мощный фермент, которым стерилизует насекомое.
Зачем? Таким образом жук больше не тратит энергию на репродуктивную функцию, позволяя H. diminuta использовать в дальнейшем его метаболические ресурсы.
Это одно из проявлений манипулятивного «интеллекта» ленточных червей.
Черви-завоеватели доктора Эджертона действуют в согласии с червями-пожирателями. Вернее, они способствуют активному аппетиту пожирателей.
Как только мутировавший эхинококк попадает в организм носителя, он основывает колонию в кишечнике. После того как колония осела, появляется единственный червь-завоеватель. Точные биологические процессы, стоящие за этим феноменом, неизвестны; теоретически они могут походить на метод, с помощью которого пчелиный рой выбирает свою матку.
Червь-завоеватель значительно крупнее своих собратьев-пожирателей. Он просверливает стенку кишечника и прокладывает себе путь к позвоночному столбу, а оттуда поднимается к основанию ствола головного мозга. Некоторые завоеватели обвиваются вокруг позвоночника носителя, взбираясь подобно ползучему плющу, который вскарабкивается по парапету; другие проникают в сам ствол сквозь щель между позвоночными дисками и попадают в спинномозговую жидкость носителя.
Поднявшись, завоеватель откладывает яйца. Это, можно сказать, резервные завоеватели на случай кончины королевы. Личинки завоевателя плавают по кровотоку хозяина и заражают мышечные ткани конечностей. Именно этим объясняется «припухший» вид некоторых испытуемых доктора Эджертона – они становятся вместилищем для угнездившихся завоевателей. Также это является признаком поздней стадии полномасштабного заражения.
Как только червь-завоеватель попадает в черепной свод, он впрыскивает мощный нейромедиатор в базальные ганглии носителя. Цель проста – форсировать аппетит хозяина. Представьте себе автомобиль, педаль газа которого зажата кирпичом, – так же и завоеватель разжигает в своем хозяине безудержный голод.
Единственное, что хочет носитель, это есть. Со временем для него перестает иметь значение, что именно он ест. Питательные свойства и даже съедобность, в сущности, не принимаются во внимание.
По неофициальным данным, полученным из лаборатории Эджертона, нейромедиатор червя-завоевателя может иметь несколько дополнительных галлюциногенных или психотропных эффектов. Видео Эджертона демонстрируют, что подопытные животные ведут себя невероятно странно – иногда они словно не понимают, что с ними происходит. Возможно, существует эффект «маскировки»: носитель считает себя здоровым – даже здоровее, чем раньше, – в то время как черви-пожиратели его уничтожают. Таким образом носитель сохраняет позитивный настрой, становится более продуктивным, а следовательно, находит себе больше пищи и продлевает жизнь червям. В ином случае носитель просто сдавался бы и умирал.
Основная значимость завоевателя для колонии может заключаться в культивации позитивного образа мыслей носителя – чем дольше хозяин верит, что способен выжить, тем дольше колония будет им питаться.
Показания, данные единственным выжившим после трагедии на острове Фальстаф, по-видимому, подтверждают эту гипотезу. Мальчик заявил, что его зараженные товарищи казались, цитирую, «сильнее… счастливее, даже когда разваливались на части. Они не видели себя такими, какими были на самом деле».
31
– ИФ… ИФ, ты еще там?
Нож выскользнул из пальцев Эфраима. Он все время выскальзывал. Никак не получалось хорошенько его ухватить. И сам нож был в крови, и руки стали от нее скользкими. Кровь блестела на пальцах, точно моторное масло в лунном свете.
Зато удалось разглядеть их.
Иф сделал довольно глубокий надрез, полумесяцем огибавший косточку на лодыжке. И заметил там какое-то движение. Слабое биение, которое в любой другой день мог бы принять за напряженную пульсацию в вене. В любой другой день, но только не сегодня, не в эту минуту.
Надрез оказался слишком глубоким. Иф сразу это понял. Руки сильно тряслись от волнения, от желания найти этих. Кожа разошлась с тихим вздохом, как будто всю жизнь ждала, когда будет рассечена и закровоточит. Внутри плоть была морозно-белой, словно кровь на мгновение отхлынула от раны.
В тот момент он все и увидел.
Ужас ледяной хваткой стиснул сердце. Это явно было в его теле. Пировало им. Обвило кости, точно колючая проволока бейсбольную биту.
Но вслед за ужасом пришло странное облегчение. Он не ошибся. Все было так, как обещал Шелли. Никакое это не безумие.
– Шел? – Он закашлялся. Привкус карболки скользил по языку, втекал в пазухи носа и легкие, проникал в кости, пропитывая их мягкую сердцевину горечью гудрона. – Куда ты уходил?
– Я все время был тут, друг. Ты не помнишь?
– Угу, – только и ответил Эфраим. Теплый, похожий на слизня сгусток скользнул по его губам и с влажным шлепком упал на ковер из сосновых иголок. Эфраим не знал, что это было, и знать не хотел.
– Ты видел его, Иф?
– Угу.
– На что оно похоже?
Эфраим заметил это лишь мельком. Оно оказалось толще, чем мальчик предполагал. Толщиной с китайскую лапшу. А голова – он отыскал голову – разделялась на четыре отростка. Те выглядели податливыми, но хищными, как лепестки лотоса или голова змеи, готовой к броску. Существо увернулось, будто дождевой червяк, когда, вырвав пучок травы, находишь его в темном суглинке. Извиваясь, длинное тело зарывалось в слои мышечной ткани.
– О нет, не выйдет, – прошипел Эфраим.
Он сунул кончики пальцев в рану и принялся там шарить. Нащупал косточку на лодыжке, холодную, точно кубик льда. Пальцы сомкнулись вокруг червя – Иф был в этом уверен… Почти уверен. Приоткрытые края разреза были податливыми и скользкими от крови, которая все еще текла.
Эфраиму удалось совсем чуть-чуть вытянуть это. Ленточку спагетти, сваренную до идеального al dente («на зубок», как сказала бы его мать) – мягкую снаружи, но с тонкой твердой сердцевиной. Бывают ли у червей шипы? Возможно, у этого есть.
Иф сжимал пальцы, стараясь соединить кончики ногтей, и молился, чтобы ему удалось обезглавить эту жуткую штуку. Он решил, что позже сможет пинцетом из швейцарского ножа вытащить остальную часть обмякшего тела. Эфраим знал, что если у него не получится, то оно просто сгниет под кожей. А это вызовет сепсис. Его внутренности покроются нарывами и гнойными язвами. Он умрет в муках, но умрет освобожденным – всяко лучше, чем зараженным.
Он мог умереть совершенно один.
И в тот момент Иф подумал: «Неужели я правда этого хочу – умереть в одиночестве?» Где Макс и Ньют? Они обещали вернуться к сумеркам. А вместо этого бросили его. Макс, лучший друг, бросил его одного. Друзья до самого конца? Чушь. У Эфраима остался только один друг на всем белом свете.
Кончики пальцев стиснули ненавистную тварь. Мгновение она раздраженно билась между пальцами… По крайней мере, Эфраим был в этом уверен. Но он слишком быстро потянул. Тварь ускользнула. Иф отчаянно пытался снова ее поймать. Ушла. Такой был шанс, а он упустил. Тварь опять укрылась внутри него.
– Оно жбежало, – произнес Эфраим уныло и по-детски обиженно, коверкая слова из-за теплого сиропа во рту.
– Продолжай пытаться. Или ты слабак… Сосунок, как все говорят?
Что? У кого хватило стали в яйцах, чтобы… Никто такого не говорил. Или говорил? Эфраим представил школьный двор и стайку мальчишек, которые бросали через плечо взгляды, насмехались и скалились. Увидел, как Макс смеется над ним. Кожа на лбу натянулась от ярости. Что-то колючее и раскаленное забилось в черепе, грозя расколоть его.
– Я все время это слышу, дружище. В школе, за хозяйственной пристройкой, где курят старшие ребята. Они говорят, что Эфраим Эллиот ведет себя круто, но он – тряпка. И чокнутый. Мамочка заставляет его ходить к психиатру, потому что у него плохо с головой…
Взгляд Эфраима упал на живот. Рубашка задралась, обнажив полоску тугой плоти. Та покрывалась рябью, когда под кожей что-то шевелилось.
Оно сводило его с ума, насмехалось, играло в прятки.
Эфраим поднял нож. Лезвие было все еще острым.
Насколько глубоко он сможет резануть?
Зависело от того, насколько глубоко засел его враг.
«Что ты выберешь?»
* * *
От отряда 52:
Наследие модифицированного эхинококка
(ПО ВЕРСИИ ЖУРНАЛА «GQ») АВТОР КРИС ПАКЕР
Джефф Дженкс – Здоровяк, как его называют местные, – уже не такой крупный, как прежде.
События на острове Фальстаф иссушили его. Он и сам признает это – а для такого человека, как Дженкс, чья самооценка по-прежнему огромна, это действительно серьезное признание.
– Я тут на время перестал есть, – говорит он мне, пока мы катаемся в его машине по спокойным улицам Норд-Пойнта. – Просто аппетит пропал. Обычно перед сменой я спускался в закусочную Спарки и уничтожал все, что там предлагали на завтрак: яйца, бекон, блины, тосты, море кофе. И это после того, как дома меня жена накормила.
Сегодня тело Дженкса можно великодушно описать как утилитарное, хотя на ум приходит слово «потрепанное». Прежняя полицейская форма болтается на нем. Руки, торчащие из рукавов рубашки размера XXL, наводят на мысль о ребенке, который нарядился в одежду своего отца. Когда Дженкс наклоняется сплюнуть в окно, я вижу свежие дырки, которые он проделал в своем старом поясе, чтобы тот стягивал заметно похудевшую талию.
– Ничего труднее мне делать не приходилось, – рассеянно произносит он. – Просто сидеть сложа руки и ждать. Это ведь не по мне, верно? Если что-то было нужно, я всегда старался это сделать. Здесь мое слово – закон. Но тут была эта военная полиция и важные армейские шишки, которые говорили, что мне нельзя пойти за собственным, мать их, ребенком. – Он замолкает, а после добавляет: – «Моя любовь не спасет его». Помню, что подумал именно так. Наверное, все мы – родители, понимаете? – думали точно так же. Вся твоя любовь, каждая унция воли… Вообще ничего не значат.
Хоть он и признает, что решение украсть катер Кэлвина Уолмака было глупым, но не отказывается от него.
– Хочешь сказать, что большинство ответственных, любящих отцов на зеленых просторах Господа не поступило бы так же? А вот армейские не признали и никогда не признают, что типы из военной полиции сильно избили меня и Реджи после того, как догнали нас.
Он задирает рубашку, чтобы показать мне длинный шрам, тянущийся от бедра до нижней части грудной клетки.
– Они так молотили меня дубинками, что разорвали кожу в куски. Прямо там, на палубе катера. И почти ничего не говорили. Просто долго, молча избивали. Реджу досталось примерно так же. Мы и не думали сопротивляться. У полицейских ведь были пистолеты. – Его голос стихает до мучительного шепота. – Дело в том, что мне и близко так не доставалось. Ни от кого и никогда. Я сам всегда был тем, кто раздает на орехи… Но только если меня вынудить.
Мы подъезжаем к рядам старых кейп-кодов[16], всегда выбеленных солеными брызгами, которые взлетают над утесами. Красивый городок. В духе «Анны из „Зеленых мезонинов“». Именно такое место писал бы на своих картинах Норман Роквэлл.
– Согласно официальному отчету, никто точно не знает, что случилось с моим сыном, – говорит Дженкс. – Но, скажу тебе, мой пацан был непотопляемым. Так вот я его воспитал. Отпрыск Джеффа Дженкса должен быть крутым сукиным сыном. С другой стороны, те, о ком ты говоришь. Думаю, ты назвал бы их врагами. Этих. Я к тому, что… Как можно бороться с чем-то подобным?
Он барабанит пальцами по рулю. На шее вздувается крупная вена.
– Его так и не нашли. Так и не вернули домой тело моего сына, чтобы мы его похоронили. Чтобы мы с женой как-то примирились с утратой, понимаешь? Формально Кент считается «пропавшим без вести» – так написано в отчетах. И я скажу тебе, парень, пропасть без вести хуже, чем умереть. Это как книга без последних страниц или фильм без финала. «Пропал без вести» значит, что ты никогда не узнаешь, чем все закончилось.
У него такой вид, будто он вот-вот сломается, но Джефф Дженкс снова берет себя в руки.
– Так что, наверное, я никогда этого и не узнаю, – говорит он через некоторое время. – У нас ведь маловато улик, да? Но вот что я тебе скажу: мой мальчик не сдался бы без боя. Я бы поставил на это все, что у меня есть.
32
КЕНТ БЫЛ настоящим зверем. Он мог убивать по своему желанию.
Какое-то время он думал иначе. А когда другие мальчишки оставили его в подвале – бросили, точно побитую собаку, – даже испугался. Сильно испугался.
Он ощущал, как силы покидали его, точно воздух проколотую шину.
То, что теперь жило в нем, было ужасно голодным.
Кент знал, что оно там. Лежал на грязном полу и чувствовал, как оно толкается внутри. До его ушей доносился тихий шорох, как будто по неподвижному песку скользили миллионы змей.
Кенту пришло в голову, что он может умереть в подвале. Мысль казалась совершенно невероятной. Ему ведь всего четырнадцать. Разве Бог не заботится о пьяницах и детях? Отец все время так говорил.
В какой-то момент у дверей подвала появился Шелли, чтобы накормить Кента. Хрустящий арахис ничуть не утолил голод. Но в следующий раз Шелли дал ему что-то жесткое и упругое снаружи, а внутри теплое и мягкое. И после этого Кент почувствовал себя великолепно.
Хотя Шелли все равно был плохим. Шелли обещал мясо. И совсем скоро Кент получит то, что ему причитается.
Свежая энергия по капле проникала в него. Кровь бурлила от адреналина. Он почувствовал себя так, словно съел сырой бифштекс – «Шелли должен был принести мне бифштекс; никогда нельзя отступать от своего слова, Шелли, ты подонок», – когда вдохнул запах крови, которая не была его собственной.
Кент был всесилен. О да.
Он стоял в подвале, ссутулив плечи. Чувствовал, как на спине прорастают новые кости. Они рвали мышцы и сухожилия, пробивались сквозь кожу на плечах. Совсем небольно – Кент воображал, что подобное переживает гусеница, когда выбирается из кокона прекрасной бабочкой.
Совершенно новая мощь пронзила его. Фунты свежих мышц опутали руки и ноги. Грудь с треском раздвинулась, а плечи стали шире и плотнее. Он больше не чувствовал ни боли, ни страха. Так себя ощущает супергерой… Или Бог. Так вот кто он теперь?
Слабый свет струился сверху, проникая сквозь щели в полу хижины и падая на очертания его нового тела. Оно превратилось в массу стремительно сокращавшихся мышц и раздираемой венами кожи. Кент рассмеялся низким баритоном. Если бы захотел, он мог бы проломить дверь подвала. Мог бы найти ребят, которые заперли его, и разорвать их на куски, точно бумажных кукол. Отыскать Эфраима, сына никчемного уголовника, и размозжить ему череп.
Возможно, он так и сделает. А может быть, проявит милосердие.
Но сейчас он будет ждать. Они и сами совсем скоро его увидят. Может, тогда их равнодушные сердца взорвутся.
КОГДА С ПРИХОДОМ НОЧИ остальные ребята не вернулись, Шелли решил убить Кента.
В том-то и особенность одновременного вращения стольких тарелок – одна из них непременно свалится с шеста. Но шанс увидеть, как все эти тарелки разлетятся вдребезги, необычайно взволновал Шелли.
Он нашел на берегу мертвого кейпкодского карася. Сгнившего и объеденного солнечниками, его принесло полуденным приливом. Шелли насадил карася на заостренную палку и отнес к костру.
Уже почти стемнело, когда он с дохлой рыбой прокрался к подвалу. Шелли дышал тяжело, будто лось во время гона. Из пор сочился затхлый мускусный запах – скисший адреналин, смешанный с чем-то еще более мерзким.
Шелли вытащил палку, запиравшую створки дверей, и распахнул их настежь. Зернистый свет сумерек просыпался на ступени. По ссохшемуся дереву змеились тени. Шелли осторожно шагнул вперед, присматриваясь к движениям в темноте.
– Кент?
Его жертва мучительно волокла себя по лестнице, словно упырь, восстающий из разбитого гроба. На мгновение Шелли показалось, что у Кента нет кожи, что на него надвигался неуклюжий, дергающийся скелет. Подойдя ближе, Шелли понял, что тончайший слой эпидермиса по-прежнему покрывал изможденное тело Кента. Тот весь был в набухших фурункулах: они казались половинками мячей для гольфа, спрятанными под кожей. Глазницы Кента превратились в зияющие провалы. Шелли поразило, что глазные яблоки не выпали и не повисли на блестящих стебельках…
…Кент, торжествуя, поднимался из подвала. Новоиспеченный король. Его тело блестело, точно сталь в лунном свете. В нем текли энергия и мощь. Его было не остановить. Кент приближался медленно, наслаждаясь каждым движением. Его шаги отдавались эхом далекого грома. Сжав руки в кулаки, он наблюдал, как между костяшками потрескивает безжалостная молния. Кент мог убить одним взглядом, одной лишь мыслью. Он съел божество и вобрал его силу…
…Шелли изумленно отступил назад. Не верилось, что Кент все еще способен шевелиться. Глаза у того сделались желтыми и больными. Губы на изможденном лице почти исчезли. Он вылезал из подвала с тошнотворной живостью, как ликующая марионетка в руках дергающегося кукловода. Тощие острицы, когда-то бывшие его губами, запали, открыв нечто невообразимо гротескное: изъеденные десны, зубы в которых расшатались и выпали – кроме одного, левого переднего резца. И все же они продолжали держаться вместе, скрепленные брекетами. Серые, похожие на амулеты, нанизанные на жуткий браслет, зубы стучали и щелкали в темном провале рта, вися на своем единственном цепком собрате… который, пока Шелли наблюдал, выскользнул из десны с мягким чавкающим звуком. «Браслет» перескочил через губы и подбородок Кента и упал на ступени лестницы. А Кент шел по ним, не обращая внимания на то, что под ногами хрустят, словно леденцы, его собственные зубы.
– На о-о-о ы-ы смо-о-о-оишь? – прохрипел мальчик-чудовище.
«На что ты смотришь?»
– Да так, – ответил Шелли с благоговейным трепетом.
Чудовище-Кент вытянул руки-коряги, иссохшие пальцы устремились к гнилому мясу, которое держал Шелли…
…Как этот слабак съежился, увидев его! Задрожал от страха, заметив проблеск вновь обретенной красоты и силы Кента. Скулящий негодяй, Шелли, трясущейся рукой протянул подношение. Сочный кусок тушеного мяса. Возможно, Кент проявит милосердие. Возможно, Шелли пощадят…
…Шелли повел чудовище-Кента мимо костра. Тот тащился неуклюже, пошатывался, падал и поднимался. Издавал сосущее бормотание, точно отвратительный изголодавшийся младенец. Слюна капала с его шамкающих десен и стекала на грязную скаутскую форму. Лунный свет блестел на покрытой кровавыми пятнами макушке. Боже, он, наверное, вырывал волосы и ел их.
– Идем, Кент, – ворковал Шелли, – хороший мальчик…
Чудовище издало высокое невнятное хихиканье. Ночные птицы кричали со своих насестов на окаймлявших берег деревьях. Вода была уже совсем рядом. Шелли вошел в нее. Чудовище-Кент, поскальзываясь на камнях, ввалился следом, а Шелли глазел на него с нездоровым интересом.
– Что ты такое? – произнес он и швырнул мертвую рыбу в волны прибоя.
Чудовище-Кент поплелся за ней. Костлявые пальцы проткнули гнилую плоть карпа. Беззубый рот оторвал полоску вонючего мяса.
– Аак вуусоо… аасииооо еебе… аак вуусоо…
Шелли присел на корточки рядом с чудовищем. Осознавал опасность, но ничего не мог с собой поделать: он жаждал этой близости. Шелли погладил существо по голове, будто собаку. Отвердевший пенис в нетерпении прижался к мокрой ткани брюк. В руке остался липкий клок волос Кента – прядь оторвалась без малейшего сопротивления, словно кошачья шерсть с велюровой подушки.
– Покажи мне, – мягко попросил Шелли.
Кент обернулся. Кусочки гнилой рыбы прилипли к челюстям. Рот насмешливо приоткрылся.
– Чо-о?..
Шелли схватил его за голову и погрузил в воду. Для этого не потребовалось ни капли усилия. Шелли уловил потрясение на лице Кента. Тот замахал руками. Его ноги вяло брыкались. Устремившиеся вверх пузырьки воздуха с тихими хлопками взрывались на поверхности воды. Униформа на спине Кента задралась. Шелли увидел пульсирующую трубку, проходившую рядом с позвоночником, – она казалась его жутким двойником.
Сопротивление Кента ослабло. Шелли вытащил его голову из воды. Глаза чудовища затуманились. Белые черви, яростно извиваясь, буравили кожу на шее.
– Покажи, – взволнованно произнес Шелли. – Я хочу увидеть…
…Иллюзия внезапно рассеялась. Ментальные подпорки рухнули, и Кент увидел себя таким, каким он был. Стоило этому случиться, как он пожелал – настойчиво и пылко – сойти с ума. Лучше быть сумасшедшим, чем наблюдать за разрушением собственного тела. Видеть кожу, натянутую точно пергамент поверх искореженных костей. Покрывшие тело огромные шишки, в которых бешено извивались белые черви…
– Покажи мне, – повторил Шелли.
Глаза чудовища-Кента были полуприкрыты. Он отчаянно закашлялся. Что-то вырвалось у него изо рта и легким туманом окутало лицо Шелли. Крыльями мотылька затрепетало у носа и губ. Шелли непроизвольно высунул язык и облизнул их, в самых сумрачных глубинах души осознавая, в какой он ужасной опасности, но страх смыла волна гаденьких, но сильных желаний.
– Покажи мне.
Шелли даже не знал, что именно хочет увидеть. Как душа Кента покидает тело? Не мелькнет ли она за выпуклыми изгибами глаз, точно дым в стеклянном сосуде?
Он небрежно сунул голову Кента под воду. И фальшиво напевал, пока тот вырывался и брыкался. Шелли почувствовал настойчивое копошение на языке и безотчетно сглотнул.
Конечности чудовища-Кента успокоились. Шелли перевернул его лицом к небу. Остекленевшие глаза смотрели сквозь соленую воду.
…Либо Кента одурачили, либо он сам себя одурачил. Он смотрел на тихий свод небес, простиравшихся над океаном. На раскаленные добела звезды, которые окружали мерцающие короны. Так красиво. Несправедливость произошедшего обрушилась на Кента. Он никогда не признается девушке в любви. Никогда больше не увидит родителей. Никогда не пробежит в дальнюю часть поля в парке Клуба Львов, гонясь за длинной передачей. «Мир несправедлив», – внезапно пронеслось в голове. Отец солгал – или просто был дремучим человеком. А он отца уже никогда не увидит и не расскажет, как же сильно тот ошибался. Никогда, никогда, никогда…
…Выражение ужаса и утраты появилось на лице чудовища-Кента. Сердце Шелли затрепетало. Радость захлестнула его огромной волной. Да. Да. Он искал именно это.
Шелли положил руку на грудь Кента и надавил, надеясь удержать выражение на его лице. Пузырьки выходили из ноздрей Кента и плыли вверх. Самый большой вырвался изо рта и с влажным хлопком лопнул на поверхности воды.
В последние мгновения лицо Кента приняло спокойное и блаженное выражение.
Радость стеклянным плафоном лопнула в груди Шелли. Вцепившись в промокшую униформу Кента, он забирался все глубже и глубже в море, тащил причудливое плавучее чудовище за волнорез, злился, хотя и не понимал причин.
Шелли схватил глупую тварь за волосы – Кент был мертв, а мертвые существа лишаются имен – и поволок в прибой. Покойник почти ничего не весил. Соленая вода поддерживала его. Тридцать с лишним футов пятки мертвеца стучали по камням, а после он поплыл, будто кусок дерева.
Прилив жадно вцепился в тело. Шелли колебался, не желая отпускать свою добычу. Он был в ярости, его захлестывали волны смутного гнева.
Шелли ожидал гораздо большего. Какого-то откровения. Намека на шестеренки, которые крутятся за безмятежной тканью этого мира, проблеска их кипучего безумства. Но нет. В конце он увидел только издевательскую покорность, а после – блаженство.
Он продолжал тащить мертвеца по воде. И если бы присмотрелся повнимательнее – а обычно он так и поступал, ведь Шелли был необыкновенно внимательным парнем, хладнокровно наблюдавшим за всем вокруг, – то заметил бы, как скальп трупа отделился от черепа. Кожа превратилась в прозрачную, похожую на лохмотья субстанцию, которая слезала так же легко, как тонкая кора с березы…
Если бы Шелли не погрузился в свои мелкие мечты, то услышал бы звуки, с которыми скальп мертвеца оторвался от кости: влажный хлопок и взрывы пузырьков, под которые море хлынуло целовать обнаженный череп…
Если бы Шелли не ушел в себя, то наверняка заметил бы тысячи белых нитей, которые выбирались из головы мертвеца – из его черепа, из трещинок между костяными пластинами. Бесчисленные нити вырывались наружу снежными вихрями и расходились веером, окружая бедра Шелли, словно колышущийся нимб…
Лишь их прикосновения вырвали Шелли из задумчивости. А в тот миг, когда он заметил происходящее, все стало неважным.
– Ой! – Шелли подскочил в воде, глупо и по-девчачьи. – Рыбки! – добавил он, думая, что его бедро задела рыба-луна или угорь. Но затем опустил взгляд и увидел, как из черепной коробки Кента, извиваясь, выползают черви… И на его деревянном лице отразились незнакомые чувства – отвращение и страх.
Шелли зачарованно смотрел на нити в воде. Они были такими крохотными. Лунный свет играл на телах, почти просвечивая их насквозь. Они двигались гипнотическими, парализующими волю волнами. Шелли едва не рассмеялся – не потому, что вид у них был забавным, а потому, что им не место в его жизни. Они вызывали смех, потому что не были до конца реальными…
Игривыми узорами они дрейфовали вокруг. Их было очень много. Они прижимались друг к другу, заигрывая и флиртуя. Шелли чувствовал, как что-то резвилось на его коже, но это было смутное ощущение, которое легко забывалось. Укол в руку. Легкое жжение, как от укуса осы, только куда слабее. Затем еще один, и еще, и еще…
Тело сотряс внезапный прилив адреналина. Пальцы выпустили волосы Кента. Ладони принялись лихорадочно и неистово бить по воде. Нарастал голод.
Нити были повсюду, они как-то цеплялись к Шелли. А он пронзительно и гнусаво пищал от яростного отвращения:
– И-и-и! И-и-и-иИ-И-И-И!
Нити оживились. Они выплескивались из черепа мертвеца, оставляя на темной воде белесый след, и походили на бумажные ленты, развевающиеся вокруг какой-то жуткой платформы на праздновании Четвертого июля.
Нити скользили по брюкам Шелли, забирались внутрь и присасывались к его коже.
Он испуганно отгонял воду, пытаясь не подпускать их к себе. Такого страха Шелли никогда прежде не испытывал. Этот новый страх приводил в отчаяние. Вода разлеталась веером: каждая капля была живой, извивающейся и белой, они приземлялись ему на руки, шею и губы. Шелли втягивал носом соленую воду и отплевывался.
Он чувствовал нити в нижнем белье. Некоторые были настолько тонкими, что проходили прямо сквозь ткань и проникали в тело, найдя чувствительную кожу на головке пениса, маленькую дырочку, из которой вытекает моча.
Мимо волнореза проплыло тело Кента. Из него в воду продолжали сыпаться нити. Металлический отблеск звезд играл на волнах. Кент превратился в серебристую фигуру, одетую в сияние луны. Силуэты маленьких любопытных рыбок шныряли у его конечностей, суетились среди пальцев и волос.
ПОЗЖЕ ШЕЛЛИ дотащился до берега. Неуверенными шагами выбрался на пляж. Нижняя губа бессильно отвисла, на ней покачивался шарик слюны. Он растягивался, пока совсем не оборвался и не разбился о камни.
В слюне извивались крошечные белые твари.
Шелли вернулся к костру и уставился на потухшие угли. Рация была на месте, но интерес к игре с Эфраимом ослаб.
Ее можно будет возобновить, когда Иф вернется… Если вернется.
Мысли Шелли окутал серый занавес, за которым что-то плясало и подпрыгивало.
Рука беспокойно поглаживала промежность. Удовольствие, которое он недавно испытывал, исчезло. Теперь там все зудело и жгло. «Наверное, дело в лобковых вшах», – подумал Шелли. Он однажды подслушал, как строитель, уныло почесывая пах, говорил о них своему приятелю. Но Шелли был почти уверен, что у него не вши – обжигающие, болезненные ощущения переместились внутрь. Они мчались по его пенису, точно горящий порох, – яркая и живая боль, которая переходила в странный гул под кожей. Что-то растекается в нем медленными звучными волнами.
Шелли прикусил губу. Он допустил ошибку. На сей раз большую. Увлекся игрой. Упустил из виду опасность.
«Но ведь только на секунду, – заскулил внутренний голос, – на один удар сердца».
Шелли сидел на земле, скрестив ноги. Жжение отступило. Прошло несколько мгновений, и ему полегчало. Успокаивающее онемение пробежало по конечностям, вены наполнил какой-то чудесный теплый нектар.
Но вот желудок. Он ворчал, набирая обороты. Ревел.
Руки Шелли сжались, раздавив комья грязи. Сам того не осознавая, он набил рот содержимым ладоней. Принялся методично пережевывать. Песок и осколки ракушек скрипели на зубах. Казалось, он ест пригоршню крошечных косточек.
– Фу, – сказал он, выплевывая наполовину пережеванное месиво. Его язык почернел. Шелли походил на упыря, проедавшего себе путь из гроба. – Ниииктооо меня не любит, никто не уважает, пойду я на болото, наемся червячков… Наемся червячков…
Мальчишка засмеялся. Высокий, пронзительный хохот напоминал крик чайки. Никем не услышанный, он несся над водой.
ШЕЛЛИ ПРОСИДЕЛ несколько часов. Не произнося ни слова. Не шевелясь – за исключением короткого момента, когда его неудержимо затрясло и он не смог контролировать свои конечности.
А когда небо приняло насыщенно-черный цвет, Шелли принялся за еду всерьез.
33
НЬЮТОН СЛОЖИЛ КОСТЕР из пла́вника, который собрал вместе с Максом. На то, чтобы зажечь огонь, ушло довольно много времени – сильно дрожали пальцы.
После истории с черепахой мальчишки скорчились на песке, слегка касаясь друг друга плечами. Оба разделись до трусов – полевой журнал Ньютона советовал не оставаться в мокрой одежде. Вода, высыхая на коже, оставляла белые следы соли. Температура тел медленно повышалась.
Прежде чем заняться костром, ребята похоронили черепаху. И с тех пор не разговаривали. Время от времени взгляды обоих задерживались на том месте пляжа, где песок был разглажен их трясущимися ладонями.
Ньютон посмотрел на Макса сквозь всполохи огня.
– Как думаешь, она попадет на небеса?
– Черепаха? – Плечи Макса едва заметно приподнялись. – Я правда не знаю. Может быть. Если рай существует, то должна. Я серьезно, ясно? Что такого могла бы натворить черепаха, чтобы не попасть на небеса?
Плечи Ньютона расслабились, затем снова напряглись, а на лице его появилась озабоченность.
– А что насчет скаутов?
Макс нахмурился:
– Почему ты у меня-то спрашиваешь?
– Твой отец – окружной коронер. Он работает со священниками, да? Вот я и подумал, что он знает.
При всем своем уме Ньютон мог быть невероятно тупоголовым.
– Я не знаю, Ньют. Ведь не я же принимаю такие решения, верно? Никто точно не знает. Ни мой отец, ни священники, ни кто-нибудь еще. Думаю, когда умрем, тогда и выясним, кто был прав.
– Но скаут-мастер Тим был хорошим человеком.
Макс сдул со лба прядь влажных волос:
– Конечно. Он был врачом. Помогал людям. Я думаю… Да, он попадет в рай.
– Как считаешь, он сейчас там? Смотрит на нас?
– Зависит от того, как долго туда добираться. Может, у него было несколько остановок. – Макс заметил ужас на лице Ньютона и добавил: – Он там, наверху. И счастлив.
– Я никогда раньше не видел мертвецов, Макс.
– Я таких мертвецов тоже никогда не видел.
– Тебе было страшно?
Макс кивнул.
– Ты не выглядел испуганным.
– Но был.
Ночная тишь разливалась над необъятным океаном – безмолвным простором, который пробудил страх в сердце Макса. Будет ли смерть такой же – бесконечной прозрачной тишиной?
Ньютон выхватил из огня головешку и рассматривал ее при свете костра. По коряге метался черный паук. Ньютон позволил ему переползти на свои пальцы.
– Осторожно, – предупредил Макс, – вдруг ядовитый.
– У ядовитых на брюхе красные отметины. А этот – полностью черный.
Паук соскочил с пальца. Ньютон с мечтательным видом смотрел вслед насекомому.
– В маминой машине жил паук. Она парковала машину на подъездной дорожке под дубом. И каждый раз, когда брала ее, видела между боковым зеркалом и ветровым стеклом паутину. Смахивала ее. А к следующему разу та опять появлялась. В конце концов мама наклонила боковое зеркало, насколько это было возможно, и заглянула в отсек позади него. Там жил маленький белый паучок. Каждую ночь он выбирался и сплетал паутину. Потом приходила мама и рвала ее. И паучок просто начинал все заново.
– Она его убила? – спросил Макс.
– Конечно нет! – яростно возразил Ньютон. – Кому он вредил? С тех пор она даже не трогала паутину. Но однажды мы ехали, и я заметил паука на ветровом стекле. Мы ехали на скорости около восьмидесяти миль в час в сторону Шарлоттауна. Паучок пытался сплести еще одну паутину – на лобовом стекле, – пока машина мчалась по шоссе. Я думал, что его унесет ветром. И видел, как солнечный свет блестел на паутине, которую он успел выпустить. Безумие, да? Мама остановилась. Мы взяли паучка и пересадили на яблоню у дороги. Такой вот новый дом.
Ньютон улыбнулся. Макс подумал, что тот заново переживает воспоминание: сырым весенним днем на обочине дороги под стрекот сверчков в высокой траве его мать позволяет маленькому паучку соскользнуть с ее пальца на усыпанную розовыми цветами ветку яблони. Славная картина.
– Когда мы снова поехали, мама сказала: «Насекомые могут построить дом где угодно. О тараканах говорят: если когда-нибудь случится Армагеддон, только они и останутся. По приспособляемости жуков не превзойти». Думаю, люди могут быть такими же. Как считаешь, Макс? Если нам действительно нужно, то мы сможем выжить практически везде.
В огне трещали сучки. Уши Макса уловили другой звук – лихорадочный хруст, доносившийся из темноты. Оттуда, где скалы встречались с пляжем, рядом с тем местом, где они похоронили черепаху.
– Ты это слышал, Макс?
– Что слышал?
Ньютон встал и начал красться на шум. Перед его мысленным взором возникла абсурдная, но тем не менее пугающая сцена: ожившая черепаха, щелкая пастью, выбирается из песчаной могилы, кровь капает из пробитых ран.
На камнях блуждали отсветы костра. Хруст становился все громче. К нему присоединилось хлопанье крыльев.
– Ох, боже мой!
На пляже была закопана кладка бледно-зеленых – цвета морской патины – яиц. Маленьких, размером с половину куриного. Укрытых тонким слоем песка. Мальчики совсем их не заметили.
В каждом яйце барахталась крошечная беспокойная жизнь. Отлетали осколки скорлупы. Маленькие конечности неизвестных существ высовывались наружу.
– Что это? – выдохнул Макс.
Ответа долго ждать не пришлось. Когда появился первый плавник, Ньютон прошептал:
– Черепахи.
В голове Макса разыгрался сценарий: мама-черепаха приплывает с приливом, чтобы отложить яйца. И застревает в заводи. Затем пара ужасных двуногих тварей вваливается туда, швыряет ее на песок и…
Детеныши даже не были похожи на черепах, как те птенцы бакланов на кухонном столе не походили на взрослых птиц. У черепашек не было настоящего панциря, лишь полупрозрачная оболочка, укрывавшая их тела-виноградинки. Сквозь кожу, будто сквозь промасленный пакет с фастфудом, виднелись булавочные косточки темных позвонков, странные движения органов. Несмотря на всю свежесть новорожденных, черепашки выглядели невероятно старыми. Макс потянулся, чтобы коснуться одной из них. Ньютон перехватил его запястье.
– Нельзя. Если от нее будет пахнуть человеком, мама ее не примет.
Понадобилось время, чтобы осознать сказанное.
– Давай просто опустим их в воду, – тихо произнес Макс.
Ньютон кивнул:
– Думаю, тогда не страшно, если мы к ним прикоснемся.
Очень осторожно ребята поднимали маленьких черепашек и переносили их через полосу песка. Аккуратно снимали с тел остатки скорлупы. Опускались на колени у кромки воды и отпускали малышей. Зашлепав ластами, те отправлялись прямиком в открытое море.
Воздух над головой наполнился резкими хлопками крыльев и яростными криками – летучим мышам и чайкам помешали охотиться на легкую добычу.
Ребята позаботились о том, чтобы каждая черепашка благополучно попала в воду. Птицы остервенело пикировали, били крыльями и отчаянно пытались поймать детенышей, прежде чем те погрузятся в волны.
– Не смейте, ублюдки!
Макс, размахивая руками, бросился в воду. Он прикрывал черепашек собой, а когда они начинали скользить в толще моря, легонько направлял их ладонями.
– Ну, давайте. Уплывайте, уплывайте. Так быстро, как сможете.
Вода поднялась до самого пояса. Течение начало засасывать ноги. Лишь тогда он, мокрый и дрожащий, неохотно вернулся на берег.
Ребята возвратились к костру. Ньютон слабо улыбнулся и начертил в ночном воздухе галочку.
– Наше сегодняшнее доброе дело.
* * *
От отряда 52:
Наследие модифицированного эхинококка
(ПО ВЕРСИИ ЖУРНАЛА «GQ») АВТОР КРИС ПАКЕР
Как и Том Пэджетт, Клайв Эджертон заслужил немало прозвищ.
Доктор Менгеле 2.0.
Доктор Смерть.
Кроме того, существуют различного рода нарицательные имена, которые общество в целом склонно применять к подобным людям.
Мегаломан.
Сумасшедший ученый.
Психопат.
Кроме того, есть прозвище, на котором настаивает сам Эджертон – это было фактически одним из условий нашего с ним интервью, – звание, которое он заслужил по праву, с отличием окончив лучший на Восточном побережье медицинский институт.
Доктор.
– Доктор Эджертон, скорее всего, патологически безумен, – говорит его лечащий врач доктор Лоретта Хьюз. – Стоит взглянуть на содеянное им – в сочетании с почти полным отсутствием раскаяния по этому поводу, – и уже невозможно к иному выводу.
Она ведет меня по аскетичному коридору Кингстонской тюрьмы, туфли на креповой подошве шуршат по зеленому кафелю. С момента ареста Эджертон помещен в местное психиатрическое отделение. Последовавший затем судебный процесс стал сенсацией. Эджертон вызывающе восседал в сердце медиабури. Его обритая голова и возмутительные выходки в зале суда – напыщенные, громогласные – придавали ему вид проповедника-ревивалиста. Многие месяцы журналисты и ученые мужи ежедневно клевали кроваво-красное мясо Эджертона.
– Но, возможно, он и не безумен, – говорит мне Хьюз. – Возможно, дело в том, что его мозг просто непостижим. Эджертон невероятно умен. Я ненавижу использовать штампы вроде «вне конкуренции», но… Дело в том, что у современной науки нет реальных механизмов оценки подобного интеллекта. То же было бы и с Леонардо да Винчи. Грань между гениальностью и безумием очень тонка – вот почему так много гениев впадает в безумие.
Когда я замечаю, что гений Эджертона был неимоверно деструктивным, Хьюз деловито произносит:
– Да Винчи создал чертеж первой мины. Его руки тоже запачканы кровью.
Камера Эджертона – 18 на 18, из серого кирпича, с единственной койкой и комодом из нержавеющей стали. Как своего рода знаменитость, он ни с кем не делит свою камеру. Стены увешаны схемами, формулами и огромным плакатом с изображением Витрувианского человека.
– Да Винчи придумал идею сухопутной мины, – произношу я в качестве вступления. – Вы знали об этом?
– Разумеется, – отвечает он в той жесткой манере, которая знакома любому следившему за ходом процесса по телевизору.
Вблизи неакадемический облик Эджертона просто ошарашивает. Он крупный мужчина. Высокий. Мускулистый. С широкими плечами и узкой талией. Дважды во время нашего интервью Эджертон без предупреждения падает на пол и отжимается ровно пятьдесят раз, прежде чем вернуться к разговору. Есть в нем что-то от Джо Нэймета[17] – Бродвейского Джо – на закате спортивной карьеры. Немного растерянного, но все еще обладающего прежней грацией и скоростью.
Есть лишь два совпадения со стереотипом ученого. Первая – голова Эджертона, которую он предпочитает брить: выпуклая, пронизанная венами, яйцевидная и чуть инопланетная. Вторая – черные квадратные очки с толстыми линзами. Стекла покрыты налетом пыли и глазных выделений, как будто Эджертон даже не утруждается их протирать. Кажется, будто его холодные зеленые глаза глядят на меня через заляпанное жиром окно.
Эти глаза. Эти ненормальные глаза. Они смотрят словно сквозь меня, как будто я сделан из стекла, и фокусируются на унылых кирпичах позади.
– Вы что-нибудь знаете об азиатских шершнях-убийцах? – внезапно спрашивает Эджертон. – Азиатский шершень-убийца – единственное насекомое на Земле, которое убивает ради забавы. Просто гигантский. Полных два дюйма в длину. И обожает убивать пчел. Уничтожает целыми колониями. Всего за несколько минут. Хватает пчелу и своими гигантскими жвалами отрывает ей голову, словно одуванчику. Как будто по детской бегает огромный мутант и насмерть топчет младенцев. Без причин. Просто потому, что нравится.
Я спрашиваю, увлекают ли его шершни столь же сильно, как черви.
– О нет, – отвечает он, – черви гораздо интереснее. Видите ли, черви неразборчивы в средствах. Способны питаться чем угодно, от гиппопотама до тли. Самые настоящие захребетники: впустите одного, и он останется навсегда. Кошмарные гости, от которых не избавиться. Один из древнейших видов. Когда остыла земная кора, в первичном бульоне уже плавали черви. У первого же существа, которое выползло на сушу, были глисты, я вам гарантирую.
Он рассеянно улыбается:
– Говорят, после ядерной катастрофы последними на Земле останутся тараканы. Не верьте. Последними останутся черви в брюхе этих тараканов, высасывающие их досуха.
Он делает паузу, словно собираясь с мыслями. Именно таково течение нашей беседы – закольцованное, реверсивное, тупиковое.
– Говорят, дельфины и свиньи – единственные животные, которые трахаются ради удовольствия, – говорит он мне. – Кроме нас, разумеется. Черви трахают сами себя. Они откладывают яйца в собственную кожу. Как только червь достигает нужной длины, от него отделяется сегмент, который становится новым червем. Они действительно ублюдки, простите за каламбур. Для них в сексе нет никакой радости. Никакого удовлетворения от созидания, только бесконечное самовоспроизведение.
Как сказала Хьюз, Эджертон, похоже, не испытывает ни малейших угрызений совести по поводу событий, произошедших на острове Фальстаф. Во всяком случае, его отвлеченные разглагольствования о судьбе мальчиков из отряда 52 весьма пугающие.
– Как бы я предпочел умереть, – спрашивает он сам себя, – от топора или от крошечного лезвия? Лезвия, которое наносит тончайший порез. Такой, что выступает всего одна капля крови. Но лезвие это все режет, режет, режет и режет. Беспрестанно. Днями и ночами. Оно неумолимо. Неважно, насколько ты велик, силен или находчив, рано или поздно это крошечное лезвие пробьет тебя насквозь. И внутри тебя не одно, а миллион таких лезвий, прорезающих себе путь наружу, самокопирующихся, шинкующих, рассекающих и размельчающих тебя… Или медленно обстругивающих, будто скальпель, который снимает тонкие завитки с гигантского красного дерева. Ты видишь, как меняешься. Такая неторопливая регрессия. Видишь, как истощаются твои силы, как тело приобретает новые ужасающие очертания. Твой разум, вероятно, сломается задолго до того, как сдастся тело. Лично я выбрал бы топор.
В конечном счете вопрос о том, является Эджертон сумасшедшим или нет, становится спорным. Ведь он социопат. Чтобы понять это, не нужно иметь ученую степень. Он так же безжалостен и безрассуден, как и его любимые черви.
– Хотите узнать самый лучший, самый эффективный переносчик заразы, известный человеку?
Эджертон задает мне вопрос, а в глазах пляшут искры безумия.
– Это любовь. Любовь – совершенный убийца. Забота. Млечный сок человеческой доброты. Люди так стараются спасти тех, кого любят, что в конце концов сами заражаются. Они утешают, помогают и при этом подхватывают болезнь. Затем за этими людьми ухаживают другие и они тоже заражаются. И так далее, и так далее. – Он пожимает плечами. – Но это же люди. Они слишком заботливы. Они любят, чего бы это ни стоило. А поэтому и платят самую высокую цену.
Часть третья
Цепная реакция
ЖУРНАЛ ВЕЩЕСТВЕННЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ, ДЕЛО 518C
РАЗДЕЛ F-44 (личные вещи)
Эскиз рекламы для «Стомакса» (исключительно внутренний документ; никогда не публиковался)
Изъято на УЧАСТКЕ F (Онтарио, Торонто, Бэй-Стрит, 364, «Ариадна Адвестинг») офицером Стейси ЛаПьер, значок № 992.
34
– ГОРИТ КОСТЕР, горит костер, скорей к нему мы мчимся, и в сумерках, и в сумерках поем и весели-и-имся-я-я…
Шелли вернулся в хижину, где свернулся калачиком под разбитым каркасом кровати. Сложил промокшие матрасы в неаккуратный вигвам и, напевая, лежал в пропахшей плесенью темноте. Любой, кто оказался бы в пределах слышимости, отметил бы красоту его голоса. Шелли идеально попадал в каждую ноту:
– Кумбайя, Господь, кумбайя; кумбайя, Господь, кумбайя; кумбайя, Господь, кумбайя… Господь, кумбайя…
Голос постепенно затихал. Смолк. Тело напряглось. Шелли издал мучительный стон больного зверя. Поднес руки к лицу. Впился ногтями в складки кожи на лбу. Медленно потянул их вниз. Неровные ногти пробивали дыры в плоти. Кровь пусть и несильно, но сочилась из ран. Вялые струйки быстро останавливались, как будто кто-то перекрывал кран.
В наступившей тишине Шелли услышал это. Их.
Глухой, скользящий звук, словно покрытую вазелином веревку тянули сквозь сжатый кулак. И шел этот звук из него.
Для Шелли все обернулось очень плохо.
Он был бо́льшим реалистом, чем другие ребята. Понимал, как устроен мир – плохие вещи случаются с хорошими людьми, а плохие люди умирают счастливыми в собственных постелях. Такое происходит каждый день. Так зачем же стараться быть хорошим? Само слово было привязано к цепочке поступков, которые были, в лучшем случае, абстракцией.
Человек ничего не выигрывает оттого, что он хороший.
Шелли ничего не выбирал. Просто сколько себя помнил, он воспринимал мир именно так. Люди – это вещи, которыми нужно пользоваться, снимать шкуру, вскрывать, грубо препарировать и выбрасывать. Все существа на земле подвергались такому же холодному изучению.
Мальчик с Луны. Таким было прозвище Шелли – однажды он замешкался в учительской и подслушал разговор учителей. Хотя какое-то время его звали Щупалка.
Он заслужил это своим поведением на переменах, которые проводил, бродя по школьному двору. Наблюдая за играми девчонок, он иногда подкрадывался к какой-нибудь из них – его любимицей была Труди Деннисон, – протягивал руку и собирал ее длинные мягкие волосы, позволяя им струиться между пальцами.
Его это не возбуждало. Шелли редко что-то возбуждало. Девчонки не вызывали в нем волнения, как это случалось с большинством мальчишек его возраста. Но и парни Шелли не возбуждали. Во всяком случае, в обычном понимании.
Когда девочки чувствовали пальцы Шелли на своих волосах, в их глазах появлялось выражение полнейшего отвращения. Оно частенько перерастало в беспокойство, под которым ощущался едва сдерживаемый трепет страха. Словно девчонки думали, что мир стал бы лучше и безопаснее, если бы его частью не был он, Шелли Лонгпре.
Шелли осознавал их отвращение, но не беспокоился по этому поводу. На самом деле он наслаждался им, насколько вообще мог чем-нибудь наслаждаться. В прошлом году Труди Деннисон наябедничала. Пришлось встречаться с директором школы, мистером Левеском. Отец Шелли, продавец шин, тоже был там. И мать в струящемся шелковом платье.
Шелли строго предупредили, что трогать кого-либо без разрешения – плохо. Он кивнул и улыбнулся своей угрюмой, пустой улыбкой. А выходя из кабинета, услышал, как отец сказал директору: «Такого больше не повторится. Шелли просто… Он заторможенный».
Никто не придавал этим прикосновениям большого значения. Они были фишкой Шелли, как поедание козявок было фишкой Нила Карузо, курение за школьной пристройкой – фишкой Эфраима, игра в «карманный бильярд» под батутом – фишкой Бенджамина Риммера. У каждого мальчика имелась своя фишка, и среди такого широкого диапазона его была не так уж плоха. Она, возможно, намекала на его будущую извращенность – явный симптом, как сказал бы этот шарлатан, доктор Харли, – но пока оставалась безвредной, хоть и слегка тревожной. Приятели-скауты не цеплялись к Шелли по этому поводу. Во-первых, многим из них, наверное, тоже хотелось прикоснуться к струящимся и пахнущим медом волосам Труди Деннисон – они просто не делали следующий логичный шаг. А во-вторых, ребята избегали приставать к Шелли из-за невыразимого, но осязаемого предчувствия, что тот в отместку может сделать что-нибудь очень злое. Худшее, что они когда-либо говорили Шелли, – тупой. Настоящий тупой кролик, как сказал бы Иф… Ну, во всяком случае, раньше так говорили.
Шелли был доволен, насколько это вообще возможно для такого, как он. Пусть все думают, что он тупой. Пусть глядят на его длинное, как бобовый стебель, тело и вялые конечности, не испытывая ничего, кроме смутного отвращения, которое не в силах объяснить. Отвращения, смешанного со странной тревогой.
– Чей-то смех, Господь, кумбайя; чей-то смех, Господь, кумбайя; чей-то смех, Господь, кумбайя; Господь, кумбайя…
Сам того не сознавая, Шелли прижался ртом к шершавому сосновому полу. Начал вгрызаться в него. Дерево скрипело на зубах. Щепки вонзались глубоко в десны. Текла кровь.
Шелли привык быть Щупалкой. А теперь его самого ощупывали изнутри извивающиеся создания.
– Услышь мой смех и плач, Господь, кумбайя, – пропел Шелли. – Услышь мой плач, Господь, кумбайя; услышь мой плач, Господь, кумбайя… Господь, кумбайя…
И он заплакал. Но потекшие из уголков глаз слезы скоро прекратились. Его тело было обезвожено. Иссохло, точно банановые чипсы. Вчера он попытался помочиться на стену хижины. Вышла лишь тонкая струйка, прозрачная, как родниковая вода. Ни малейшей желтизны – желтый цвет давал излишек витаминов и минералов, который обычно выводился. Но сейчас Шелли понимал, что твари внутри него забирали себе все эти излишки – и даже больше.
Слабый свет луны пробивался сквозь разбитую крышу и промокшие матрасы в жуткую нору Шелли, падал на его тело. Брюки сползли, на дюйм оголив щель между ягодицами. Рубашка задралась. Стали видны бугорки позвоночника.
Если бы кто-нибудь наблюдал за Шелли, то заметил бы, как начала вздыматься плоть вокруг позвоночника. Что-то прокладывало себе путь – кругом и вверх. Карабкалось по позвоночному столбу, забираясь все выше и выше.
Прозвучало несколько глухих хлопков, похожих на тихие взрывы петард, – это лопались пузырьки сжатого воздуха между позвонками. Копошившаяся тварь обвивалась вокруг позвоночника, сжималась, зарывалась в сплетения тканей и мышц и повторяла все заново, круг за кругом, снова и снова.
Шелли не кричал. Не шевелился. В какой-то момент он все-таки протянул руку и почесал спину, как будто его укусил комар.
– Ух, – произнес он тоном неандертальца. – Ух… ух-ух.
Трубка стянула позвоночник между острыми крыльями лопаток. Достигнув шеи, она истончилась, словно борясь с сопротивлением, а затем судорожно изогнулась, превратившись в набухший на затылке шнур. Головка ленточного червя вгрызалась в линию волос.
– Ух, – выдохнул Шелли. Его рот раскрылся. Струйка густой крови появилась между зубами.
Тварь забралась в череп. Шелли сразу же наполнило успокаивающее тепло. Он вздохнул, еще глубже погружаясь в себя. И закрыл глаза.
ПОЗЖЕ НОЧЬЮ Шелли пробудился от привычного сновидения – у них у всех была одна и та же палитра: мелькали коричневые, черные и оливково-зеленые пятна, сливались друг с другом неясные фигуры. Он проснулся дрожащий и возбужденный, с твердой, как молот, эрекцией в шортах. Его преследовал гулкий голос из сна:
«Рок-н-ролл, Шелли, чува-а-ак. – ВОТ как они едят.
ТОЛЬКО так они едят».
35
МАКС И НЬЮТОН поднялись вместе с дремотными предрассветными сумерками. Солнце разогревалось над морем, теплой оранжевой волной разливаясь по разбухшей тьме.
Макс спал плохо. Ему мерещилось, что за светом костра мелькали странные, смутные и опасные фигуры. Кожа на его талии, которая несколько уменьшилась за последние дни, была натерта до крови. Макс сделал большой глоток из фляжки и сморщился от несвежего, напоминавшего железо вкуса воды. Он ощупал одежду, которую развесил прошлой ночью. Достаточно сухая.
Вскоре встал и Ньютон. Ребята молча натянули штаны, носки и ботинки. Прищурившись, посмотрели на утреннее солнце, которое поднималось над морем. Темные корпуса странных кораблей заполонили воды со стороны Норд-Пойнта.
– Мы должны найти Ифа, – сказал Макс.
– Он мог вернуться в лагерь, – предположил Ньют, – как считаешь?
– Лучше проверить.
На обратном пути они прошли через опушку, где сквозь кроны деревьев блестящими сосульками пробивались лучи солнца, а с ветвей свисали тысячи зеленых шелкопрядов.
– Так вот из чего делаются шелковые рубашки, – произнес Ньют. – Как они вообще не разваливаются? Это же все равно что пытаться шить из паутины.
День был ясный и теплый, ослепительный свет пронзал воздух. Глубоко засевший страх оседал на краю сознания. Мальчишки были все еще напуганы, но это чувство уже стало слегка привычным.
Они нашли в траве свои вчерашние следы, дошли по ним к ельнику и обнаружили Эфраима на земле в окружении брызг крови.
– Иф, что… – начал Макс, не понимая, что же он видит.
Когда в прошлом году в Шарлоттаун приехала ярмарка, на нее отправились и Макс с Эфраимом. Отец Макса довез их и купил по связке билетиков – любезность, которую мать Эфраима приняла со стоической благодарностью. Мальчишки прокатились на «Зиппере», их позвонки восхитительно пересчитало на «Комете», древних деревянных горках, которыми управлял оператор с вытатуированной на лбу паутиной – крошечный черный паук спускался к кончику носа по бледно-голубоватой нити, которую можно было принять за вену. Объевшись вафельными рожками и пирожными «муравейник», ребята наткнулись на шоу уродов, проходившее на задах ярмарки, в маленькой палатке в бело-голубую полоску. За три билетика с каждого они вошли в тесное темное помещение, пропахшее конским навозом и еще каким-то, не поддающимся описанию запахом. Уроды вышли на сцену под немногие благоговейные, а в основном брезгливые охи провинциальной толпы.
Максу вспомнилось, как он подумал тогда: «Уроды? Почему они позволили так себя называть?» Эти люди вовсе не выглядели уродливыми. У них, конечно, были татуировки и пирсинг, но ничего такого, что при встрече на улице заставило бы вас удивиться. А вот то, что трюкачи проделывали со своими телами, было действительно чудаковато. Один парень так глубоко вставлял в ноздрю шестидюймовую насадку электродрели, что острие, наверное, щекотало ему мозги, а затем засунул туда же металлический крюк – на таких в витрине мясной лавки висят ощипанные куры – и вытащил его через рот. Другой парень жевал лампочки и втыкал в руки длинные стальные иглы, насаживая себя точно жука на булавку.
Макс пришел в ужас – чего, как он предполагал, и добивались этим шоу. А вот Эфраима заворожило. Раньше Макс уже видел у него похожий взгляд. В конце концов, Эфраим был дьяволом бешеным. Парнем, который спрыгнул на велосипеде с волнолома и, не рассчитав, сломал ногу. Макс потом сидел с ним в реанимации. Нога свисала под безумным углом и смотреть на нее было больно. Однако сам Эфраим был в восторге. «Зацени, Макс, зацени… У-у-ух», – повторял он со странной улыбкой. И едва сняли гипс, вернулся на волнолом ради новой попытки. У его мамы, наверное, постоянно случались приступы истерики, но Иф всегда был таким.
Макс считал, что эти безумные трюки, должно быть, прогоняли гнев друга – теория вытеснения, которую демонстрировали им на уроке естествознания. Но проблема в том, что Бог дает тебе только одно тело. Что ты с ним творишь – твое дело, но истина, как ее понимал Макс, заключалась в следующем: ты кидаешься на мир – мир дает сдачи. И побеждает. Поэтому стоит хорошенько позаботиться о том, что дал тебе Бог. До Ифа эта идея никогда не доходила.
Когда ребята вышли на залитую солнцем поляну, Макс сначала решил, что Эфраима убили.
Кто-то или что-то застало его здесь и набросилось. Но потом Макс увидел раны – не колотые, а вырезанные и проверченные – и швейцарский нож, зажатый в ладони Эфраима. «Как можно так поступать с самим собой?» – подумал Макс. Но он хорошо знал своего друга. Возможно, даже лучше, чем кто-либо на земле. Так что он понимал, как.
Мальчики нависли над своим товарищем по отряду. Ньютон коснулся груди Эфраима, которая слабо поднималась и опускалась. На руке и ноге виднелись большие грубые и глубокие раны. Кровь свернулась в пятидюймовом полумесяце, вырезанном на боку. Разрез был неровным, но постепенно углублялся, как будто тот, кто его нанес, стал смелее, едва потекла кровь. Самой жуткой была длинная извилистая ссадина на лице: она начиналась в небольшой впадине на виске, шла вниз вокруг глазницы, рассекала кожу на щеке – так глубоко, что острие ножа, наверное, проткнуло ее насквозь, – затем снова выходила и очерчивала челюсть, прежде чем исчезнуть в середине подбородка. Метка безумия. Смотреть на нее было жутко.
Ньютон задышал тяжело и часто:
– Кто это сделал?
– Он сам, – ответил Макс, почти затаив дыхание. – Это сделал Иф. Сам.
– …Зачем?
Веки Эфраима затрепетали. Он слабо кашлянул и произнес:
– Они внутри меня. Или… Может быть, только один из них. Но он там. Га-а-а-адина…
Макс беспомощно посмотрел на Ньютона.
– Внутри тебя ничего нет, Иф.
– Ошибаешься. – Дыхание Ифа воняло, как стухшая на солнце печень. – Я его видел. – Он облизнул губы, и, к своему ужасу, Макс заметил сквозь дыру в щеке, как шевельнулся корень языка. – Он очень умен. Не дает себя хотя бы рассмотреть или прикоснуться, сразу ускользает. Но знаешь, что будет, если я наделаю достаточно дырок? Ему станет негде прятаться.
От сумасшедшей уверенности в голосе друга на спине Макса выступил ледяной пот. Его взгляд упал на рацию – пластиковый корпус был заляпан кровью. Макс вновь посмотрел на Эфраима, который проследил за направлением его взгляда, а теперь отвернулся, отказываясь встречаться глазами. Но эмоции, наполнявшие их, Макс интуитивно распознал – смесь печали, стыда и чего-то еще, чего-то гораздо более мрачного.
– С кем это ты разговаривал? – спросил Макс, а когда Эфраим не ответил, добавил: – Ты не похудел. Ты выглядишь как раньше, Иф.
«Почти», – подумал он с тошнотой.
Дело в том, что Эфраим мало изменился с тех пор, как они прибыли на остров. Потерял несколько фунтов, но с остальными было то же самое.
– Он внутри меня, – сказал Эфраим.
– Откуда тебе знать? – спросил Ньют.
– Маленькая птичка напела, ясно? – Эфраим сплюнул красным. – Так что я знаю.
В его голосе звучала пятая стадия принятия неизбежного – таким он мог бы рассказать, что у него неоперабельный рак мозга. Макс решил, что сопротивляться не стоит. Как говорил его отец, невозможно спорить с тем, кто уже принял решение. Они с Ньютоном обменялись понимающими взглядами, и молчаливый договор был заключен. Если Иф верит в то, что у него внутри червь, ладно, они с этим пока согласятся. Все, что угодно, лишь бы он не резал себя.
Ньютон достал из рюкзака аптечку первой помощи. Салфетки, пропитанные перекисью и йодом – размером не больше тех, которыми протирают руки после жирной пищи, – пластыри, рулон марли толщиной не больше стопки четвертаков. Ничтожно мало на самом деле, когда сталкиваешься с подобным телесным опустошением.
Макс попытался перевязать рану на щеке Эфраима. Тот закричал – потрясенно заблеял – так громко, что Макс отдернул руки.
– Чего ты хочешь, Иф?
Эфраим посмотрел на него умоляющим взглядом:
– Вытащите его из меня.
– Как?
– Ньют, у тебя нож лучше моего. Эта штука глубоко зарылась. Потребуется лезвие подлиннее.
Ньютон прикрыл рот ладонью. Он не мог даже представить, как копается в Эфраиме, отыскивая то, чего, как он понимал, никогда не найдет. Во всяком случае, не после истории с черепахой. И вообще никогда.
– Я не могу этого сделать, Иф.
– Мямля. – Эфраим выплюнул это слово, точно яд. – Макс, твой отец режет людей, верно? И ты помогал скаут-мастеру. Ты сможешь это сделать.
Макс решил, что лучшая тактика – не дать Эфраиму причинить себе еще больший вред. И говорить ему все, что он захочет услышать.
– Смогу, Иф. Но только не здесь. Нам нужно место почище. Ты можешь заразиться.
– Я уже заразился.
– Ага, но, если я сделаю действительно глубокий разрез и достану эту штуку, нам все равно придется тебя латать. Там, в лагере, есть аптечка.
– И я нашел кое-какие грибы, – сказал Ньют. – От них тебя должно стошнить, а еще ты… наложишь в штаны. Может быть, так сумеем вытащить его из тебя.
Эфраим прикрыл один глаз, как будто заглядывая в телескоп:
– Думаешь?
Макс сунул его швейцарский нож в карман:
– Мы вернем тебя в лагерь и попробуем задумку с грибами. Если не сработает, я воспользуюсь ножом. Договорились?
Эфраим крепко зажмурился. На висках у него пульсировали длинные толстые вены. «Боже мой, – подумал Макс, – они в самом деле похожи на червей».
36
ПО ВОЗВРАЩЕНИИ В ЛАГЕРЬ выяснилось, что Кент исчез.
Почти три часа ушло на то, чтобы наполовину донести, наполовину дотащить Эфраима до хижины. Раны продолжали расходиться и кровоточить. Ржавый запах крови льнул к их одежде – может, Иф именно так и заразился? Если, конечно, он вообще заразился, во что ни Макс, ни Ньютон до конца не верили.
К тому времени как они добрались, сероватый дневной свет уже уходил за деревья. Ребята положили Эфраима на стол для пикника. Ньютон пошел проверить Кента. Двери подвала были распахнуты настежь.
– Кент? – крикнул Ньютон. – Кент!
Он внимательно осмотрел створки. Не похоже, что их взломали. Может быть, палка, которую Эфраим вставил между ручками, сломалась или вылетела из-за ветра? А значит, Кент сбежал. И бродит где-то там, в лесу.
Шелли тоже пропал без следа – факт, который не особенно заботил, поскольку отсутствие Шелли приносило облегчение, но в глубине души все же тревожил, потому что и думать не хотелось, что он способен натворить, пока его никто не видит.
– Шел не попадался? – спросил Ньютон у Макса, вернувшись к столу для пикника.
Тот покачал головой:
– Думаешь, что-то случилось?
– Что-то должно было случиться, верно?
К счастью, Эфраим отключился. Потеря крови, шок. Ребята ненадолго оставили его и скованные тревогой – они шли, чуть сутулясь, сгорбив плечи из-за призрачного ветра, – направились к пляжу.
– А что, если Кент ушел? – тихо произнес Ньютон.
– Куда ушел, Ньют? О чем ты?
По правде говоря, Ньютон и сам не знал. Догадка засела в глубине сознания – не догадка даже, а всего лишь идея. Ее очертания были туманны, но суть он мог различить: темный и зловещий силуэт среди бескрайней черноты мерцал, извивался и хотел поиграть.
– А ты не думаешь, что он мог попробовать вернуться вплавь?
Макс пнул камешек:
– Он не сумасшедший, чтобы такое пробовать… Но вполне могу представить, как он это делает.
– Как думаешь, справится?
Если Кент действительно рискнул, то был уже мертв, – в этом Макс не сомневался. Вода ледяная, а подводное течение смертельно опасно. К тому же Макс сильно подозревал, что, даже если Кенту удастся добраться до берега, вряд ли его встретят с распростертыми объятиями.
Он на время выбросил Кента из головы. Его мыслями овладела беспощадная рациональность. Эфраим был здесь и нуждался в помощи. А Кент исчез, значит, немедленная помощь ему уже не нужна.
Макс поразился тому, как все эти дни им с Ньютоном удавалось оставаться в здравом уме. Эта мысль прилетела стрелой из ясной синевы. После всего увиденного они по-прежнему в порядке, тогда как Эфраим, Кент, скаут-мастер Тим, а возможно, и Шелли сломались. Макс не мог точно сказать, почему так произошло… Но точно не потому, что он испугался. Человеческие существа не способны функционировать, пребывая в полнейшем и постоянном ужасе, верно? Их тела заедали бы, как автомобиль с сахаром в бензобаке, а сознание спеклось бы, стоило только оцепенению проникнуть в кости. Непрерывный и нескончаемый ужас калечил мозги, они истончались и становились хрупкими, а потом лопались – именно так Макс себе это и представлял: звенящий «щелк!», будто посреди зимы с карниза сорвалась сосулька. С любым может случиться. Ведь случилось же с Ифом, да? Но у каждого свой предел прочности, и какой у тебя, не узнаешь, пока его не достигнешь.
Как Максу удалось сдержать этот сокрушительный страх? На самом деле он не знал – может, в том и был весь фокус? А может, все потому, что он нашел способ в минуты затишья избавляться от этого чувства. Глубоко дышал, чувствуя, как оно почти незаметно ускользает.
Возможно, и у Ньютона была своя стратегия, а может, такое вообще не поддается просчету. Все сводится к гибкости человеческого разума. К способности выдерживать давление ужаса и восстанавливаться, точно резиновая лента. А твердый как скала разум разбивается вдребезги. В этом смысле Максу нравилось не быть взрослым. Разум взрослого – даже такого сносного, как скаут-мастер Тим, – не обладает нужной гибкостью. Когда мир лишается всех своих тайн, вместе с ними уходит и ужас. Взрослые не верят в бабушкины сказки. Не встретишь взрослого, который перешагивает через трещины на тротуаре из страха, что иначе он сломает спину своей матери. Взрослые не загадывают желаний на падающую звезду – во всяком случае, с детской одержимостью. Не найдешь взрослого, который верит в то, что достаточно три раза произнести перед зеркалом «Кровавая Мэри», и в комнате появится мрачное, жаждущее крови существо.
Взрослых пугают разные вещи: работа, ипотека, тусуются ли они с «нужными людьми», умрут ли они нелюбимыми. Все это бледнеет рядом со страхами ребенка – злобными клоунами под кроватью, скользкими монстрами, скачущими в темноте подвала, и безликими высасывающими кошмарами с далеких звезд. Нет ни психологических программ, ни групп поддержки, никаких иных способов побороть такие страхи.
А может, и есть – нужно просто повзрослеть.
И когда это происходит, ты лишаешься той гибкости ума, которая необходима не только для веры в подобные вещи, но и для того, чтобы справляться с ними. Поэтому-то в ситуациях, когда эта гибкость нужна… Взрослым не удается ее призвать. Оттого они и разваливаются на части: сходят с ума, паникуют, получают сердечные приступы и аневризмы, вызванные страхом. Почему? Просто не могут поверить в происходящее.
Вот чем отличаются дети – они верят в то, что случиться может все, что угодно, и ожидают этого.
Макс знал, что он в том возрасте, когда начинает проявляться недоверие. Эрозия не прекращалась – сначала исчез Санта-Клаус, а потом монстр из шкафа. Скоро вера его станет такой же, как у родителей. Рациональной.
Но пока ему хватало доверчивости, и это, возможно, помогло ему сохранить рассудок.
Макс рассеянно перебирал все это в голове, когда раздались крики.
* * *
Из показаний, данных под присягой Натаном Эриксоном Федеральному Следственному комитету в связи с событиями, произошедшими на острове Фальстаф, Остров Принца Эдуарда:
В.: Пожалуйста, разъясните кое-что суду, доктор Эриксон. Вы считали, что работаете с доктором Эджертоном над средством для похудения, так?
О.: Что вы имеете в виду?
В.: Конкретно я спрашиваю о гранте, который получил доктор Эджертон.
О.: От фармацевтического концерна, да.
В.: И это был единственный источник финансирования лаборатории Эджертона?
О.: Да.
В.: Нет.
О.: Прошу прощения?
В.: Нет, это не единственный источник финансирования лаборатории, доктор Эриксон.
О.: Простите, что?..
В.: Доктор Эриксон, для человека, который утверждал, что его IQ выше, чем у большинства присутствующих на сегодняшнем слушании, возможно ли не знать о конечной цели тех самых экспериментов, которые вы проводили?
О.: Разумеется, я знал. Я говорил вам. Средство для похудения.
В.: Доктор Эриксон, я хотел бы кое-что вам показать.
[Доктору Эриксону вручают листок бумаги.]
В.: Вы можете мне сказать, что это такое.
О.: Это банковская выписка.
В.: Это банковская выписка доктора Эджертона. Со счета, с которого производилась оплата производственных расходов его лаборатории.
О.: Да, все верно.
В.: Теперь, если вы посмотрите внизу, то увидите вклады, сделанные фармацевтической компанией.
О.: Да, они здесь.
В.: А вы видите другой вклад, единственный, тот, что был сделан второго января?
О.: Да.
В.: Можете ли вы назвать сумму?
О.: Три миллиона долларов.
В.: Точнее.
О.: Три миллиона пятьдесят тысяч пятьсот долларов. И еще сорок два цента.
В.: Можете ли вы назвать мне того, кто перевел эти деньги?
О.: Это сейчас тест по орфографии? «ПНИ[18] Принц Мауриц».
В.: Вы знаете, чем занимается эта компания, доктор Эриксон?
О.: Понятия не имею.
В.: Это военная исследовательская фирма.
О.: Понятно.
В.: Три года назад она подверглась расследованию с привлечением Большого жюри. Компанию обвинили в промышленном шпионаже и продаже товаров иностранным тиранам для укрепления их марионеточных режимов.
О.: Я вообще за всем этим не слежу.
В.: У этой компании не самая незапятнанная репутация.
О.: Если вы так говорите.
В.: Доктор Эриксон, я хочу спросить вас вот о чем: если доктор Эджертон действительно такой гений, как вы утверждаете, то почему он не мог держать червей там, где им и положено быть, – в кишечнике подопытного?
О.: Как я уже говорил, даже черви – сложные организмы. Ужасно сложные.
В.: Но – и прошу простить мое невежество – разве кишечник – не естественная среда большинства ленточных червей?
О.: В общем, да.
В.: Доктор Эриксон, я сразу перейду к делу: знали ли вы, что доктор Эджертон фактически получил конкурирующие гранты? Один от биофармацевтической компании, а другой – от военной исследовательской фирмы. Один спонсор ждал появления средства для похудения. А другой предвкушал создание биологического оружия, доктор Эриксон.
О.: Не знал.
В.: Для вас не станет потрясением, если я скажу, что у меня имеется переписка между доктором Эджертоном и генеральным директором компании «ПНИ Принц Мауриц», в которой обсуждается именно этот вопрос?
О.: Я был бы весьма потрясен, сэр.
В.: Понимаете ли вы, что при определенных обстоятельствах подобное существо могло бы стать идеальным средством ведения войны? Конечно, если отбросить в сторону этику и гуманность?
О.: Я… Полагаю, что понимаю.
В.: Оно не оставляет следов. Быстро распространяется. Достаточно капнуть из пипетки в водохранилище, да?
О.: О господи. О боже мой.
В.: Это существо может в короткие сроки разорвать страну на части, да? Вызывать массовую истерию, дестабилизацию, разгул инфекции, бунты, страх, ярость, повторное кровопролитие в любом порядке. Все это противоречит букве и духу Женевской конвенции – но ведь речь идет всего лишь о сверхопасном черве, да? Никто не узнает, как он появился. Мать-природа снова творит свои многочисленные странные чудеса, да?
О.: Я и понятия не имел. Вы должны мне поверить.
В.: Доктор Эриксон, я не обязан делать ничего подобного. Верить вам или нет, решит суд.
37
ШЕЛЛИ ДОЖДАЛСЯ, пока Макс с Ньютоном спустятся к пляжу, и только после этого выбрался из подвала. Прозрачный послеполуденный свет бил в глаза, словно коктейльные шпажки. Теперь Шелли подходила лишь темнота.
Прошлой ночью он видел во сне, как тьма окутывает мир. Всепрощающая тьма, в которой можно делать что угодно и все сойдет тебе с рук. Никто никогда тебя не увидит. Они будут только ощущать тебя, а ты – их.
Шелли наткнулся на лежавшего на столе Эфраима. Зрелище было весьма приятным. Значит, игра в полном разгаре. По сути, они подбираются к финалу.
Шелли с мечтательным выражением лица слегка покачивался с пятки на носок.
– Никто меня не любит, – пропел он, – никто не уважает…
Он провел пальцем по разрезу на лице Эфраима. Когда тот не пошевелился, Шелли сунул в рану кончик пальца. Ноготь пробил клейкую корку крови. Палец заерзал внутри. Тихонько кряхтя, Шелли проталкивал его все глубже. Кончик пальца прошел сквозь щеку в рот Эфраима – на одно волнующее мгновение Шелли ощутил гладкую эмаль его зубов.
Веки Эфраима резко распахнулись. Шелли выдернул палец. Тот выскочил с каким-то липким звуком, как будто из банки с обойным клеем.
– Шел? Выглядишь не очень.
Шелли полагал, что так оно и было. Прошлой ночью он выползал из подвала, чтобы поесть росшей вокруг хижины высокой тимофеевки. На четвереньках, будто корова на выпасе. А утром гонялся по пляжу за упитанным голубем, визжа и пуская изо рта пену. Чуть зеленоватая от съеденной травы, она напоминала морскую пену, которую прибивало к причалу Норд-Пойнта.
До голубя он так и не добрался, но потом заснул, и ему приснилось, что все-таки сумел поймать. Во сне Шелли съел черные глаза-бриллианты птицы, пока она отчаянно билась в его руках. Затем, смеясь и шипя, оторвал покрытую перьями голову. Он проснулся и обнаружил, что его живот раздулся совсем как в сновидении. Кожа покрылась шишками, похожими на маленькие муравейники.
– Вы ведь видели его, да? – глухо спросил Шелли. – Червя.
Он заметил желтоватый отблеск в глазах Эфраима. Словно маслянистое безумие просачивалось из мозга в роговицу.
Нижняя губа Эфраима задрожала. Подбородок покрылся ямочками, точно мячик для гольфа.
– Он все еще внутри меня, Шел.
– Неужели?
– Ты что, блядь, не видишь? Разве ты не видишь его?
Умоляющие нотки в его голосе были усладой для ушей Шелли. Он нахмурил брови и пристально посмотрел на Эфраима. А затем внезапно отстранился. Его голова печально и торжественно качнулась из стороны в сторону.
– Боюсь, так и есть. Он все еще там. Ты не сделал так, как я велел?
Рот Эфраима с яростным рыком искривился, но гнев быстро сменила едва сдерживаемая паника:
– Я пытался! Я сделал именно то, что ты сказал. Ты должен его вытащить.
– А почему ты сам не можешь этого сделать? – Вкручивать нож в человеческую психику оказалось почти так же весело, как вворачивать его в живую плоть. – Потому что слабак, как все и говорят?
Эфраим вцепился в Шелли и тихо заплакал.
– Я не могу. Он уворачивается. – Свесившись вниз, он сплюнул на траву вонючий сгусток крови. – Не могу… Я не могу…
Выражение лица Шелли оставалось безмятежным – даже нерешительным, – но в глазах заплясал безумный огонек.
– Хочешь, я достану его?
– У тебя есть нож?
Шелли кивнул:
– Конечно.
У него был охотничий нож с пятидюймовым лезвием, на полтора дюйма длиннее, чем официально позволялось скаутам.
– Ты действительно видишь его, Шел? Червя.
Пропустив удар сердца, тот ответил:
– Я видел его, Иф. Он на секунду появился в глубине твоих глаз. Волнистая белая нить.
Эфраим издал самый жалкий и восхитительный звук, который когда-либо слышал Шелли.
– Ты должен вытащить его из меня. Я этого не вынесу.
– Ладно, Иф. – На лице Шелли появилась улыбка счастливого туриста. Сейчас, когда его десны усохли, зубы стали казаться гораздо крупнее. – Но сначала ты должен сказать мне одну вещь.
– Какую?
– Ты должен сказать «Пожалуйста».
– Пожалуйста. – Эфраим вцепился ему в край штанов и завизжал. – Пожалуйста!
Шелли подавил смешок – тот нарастал в животе шипучими пузырьками содовой, поднимался к горлу истерической волной. На самом деле Шелли не считал это смешным, вовсе нет. Эфраим сделал ему редкий подарок. Исключительный. Было так трудно проникнуть сквозь лишенное эмоций желе, которое покрывало мозг Шелли, – было так трудно заставить его чувствовать. Но теперь он ощущал столько всего – из его глаз струились тонкие лучики света, неземного и чистого, словно трещина на Небесах.
Он щелкнул лезвием своего охотничьего ножа.
– Я сделаю, но только потому, что мы друзья.
На лице Эфраима появилось жалкое и благодарное выражение.
– Да, – выдохнул он, – вытащи эту штуку из меня.
Взгляд Шелли упал на пляж. Никаких признаков Ньюта или Макса.
Нож он заточил за ночь до поездки. В таких вопросах Шелли был весьма щепетилен. Лезвие смогло бы рассечь волосок куклы на три равные части.
Он поднес нож к лицу Эфраима. Обвел острием вокруг мочки, пошел вдоль ушной раковины. Кожа легко поддалась, верхний слой эпидермиса разошелся. Из разреза выступила кровь.
– Ты видишь его? – спросил Эфраим.
– Да, прямо в ухе, – ответил Шелли. – На секунду он высунулся наружу. Я видел, как он извивается.
Пальцы Эфраима, вцепившиеся в края стола, побелели.
– Боже. Пожалуйста, Шел. Невыносимо, что он внутри.
– М-м-м, – протянул Шелли, небрежно водя лезвием по уху Эфраима. Стальное острие коснулось микроскопических волосков, защищавших внутреннее ухо. – Поверни голову, – строго сказал он, – мне нужно заглянуть поглубже.
Иф повернулся на бок. Его глаза бессмысленно уставились на раздутый живот Шелли. От рубашки отскочило несколько пуговиц, и Эфраим разглядел в прорехе бугристую плоть. Казалось, там шевелились и дышали растревоженные муравейники.
Свободной рукой Шелли схватил Эфраима за подбородок. Каково это – вонзить нож ему в ухо? Встретит лезвие сопротивление или войдет легко, словно в пачку замерзшего масла? Шелли представил, как Эфраим, пошатываясь, поднимается с торчащей из уха рукояткой ножа и кричит с блаженной улыбкой: «Ты достал его? Достал? ДОСТАЛ?»
Но вместо этого Шелли рассеянно скользнул ножом под линию густых волос. Плоть открылась словно по волшебству. Края разреза заалели среди темной гривы. Шелли подумал о Моисее, разделившем Красное море. В центре раны, между пластинами опутанного венами черепа, он увидел трещину. Точно лампочки в автомате для игры в пинбол, нейроны разожглись от хлынувших в тело эндорфинов.
Эфраим даже не кричал. Он лишь дрожал от прилива эмоций и шептал:
– Спасибо. Огромное спасибо.
Полумесяц лезвия вошел в его голову. По лицу потекла ошеломительно-яркая кровь.
– Спасибо, – продолжал бормотать он с жалкой благодарностью, а кровь пузырилась у него на губах. – Ты видишь его? Пожалуйста, найди его. Спасибо, спасибо, спасибо тебе…
Поведение Эфраима вызывало и смутную гадливость, и восхищение. У его психоза был какой-то странный наркотический эффект. Шелли гадал: если продолжить резать голову по кругу, получится ли оторвать скальп? Как это делали индейцы. Если да, то будет ли Эфраиму до этого дело?
Мысль о том, что можно часами копаться в покладистой жертве, постепенно разрезая Эфраима на кусочки, волновала до крайности… А если все пойдет своим чередом, не придется даже избавляться от тела, как это было с Трикси. Как только Шелли насладится смертью Эфраима, вытянет из него те секреты, которыми обладал Кент, и как только Макс с Ньютоном тоже умрут – задача трудная, но по-прежнему достижимая, – как только сдохнут все, Шелли получит их тела в свое полное распоряжение. Рассадит вокруг костра. Придаст позы конечностям. Вылепит на застывших лицах выражения, которые только он способен понять. Поиграет с кровью, которая патокой сочится из ран… Или расчленит их и поменяет части тел местами – головы одних на плечах у других, – оскорбит их смерть, опозорит трупы, что было бы смешно, до ужаса смешно, так смешно, что хохот снова начинает подниматься в горле. Потом он мог бы бросить тела насекомым, сделать их кровом и пищей для жуков, слизней и червей. Да, они стали бы пищей для червей.
Но нужно быть осторожным – оставшаяся парочка скоро вернется. Ему послышались голоса у костра. Шелли задумчиво прикусил губу.
Наконец он произнес:
– Подожди здесь, Иф. Я сейчас вернусь.
Он доковылял до генератора, покачал его, чтобы проверить, остался ли внутри бензин. Остался. Шелли спустился в подвал и нашел там пустую банку. Затем, открутив крышку генератора, перелил горючее.
А после вернулся к Эфраиму и сказал:
– Не могу вырезать его, Иф. Слишком увертливый. Единственный способ достать его – сжечь дотла.
Глаза Эфраима на окровавленном лице широко распахнулись и побелели. Слова Шелли прозвучали настоящим откровением. Ничего разумнее он никогда не слышал. Огонь очищает все.
Шелли поставил банку на стол.
– Сожги его. Это единственный выход, друг. – Он с нежностью коснулся содрогающегося лица Эфраима. – Ты ведь об этом знаешь, правда? Ты мой самый лучший друг.
Эфраим сглотнул. Казалось, что он вот-вот отмахнется от похожих на личинки пальцев Шелли, но те сами собой опустились. Шелли протянул ему зажигалку для мангала.
– Не надо, – сказал Эфраим, вытаскивая «Зиппо». – У меня своя.
Он взял банку и поднял ее над головой. На миг она замерла в воздухе. Лицо Эфраима вздрогнуло, словно под напором глубоких внутренних сил, а затем расслабилось.
– Спасибо, Шелли, – произнес он. – Ты единственный, кто понимает.
Рука Эфраима наклонилась, чтобы пропитать плоть бензином.
38
К ТОМУ ВРЕМЕНИ, когда Ньютон и Макс прибежали к хижине, Эфраима уже охватило пламя.
Огромный огненный конус окутал тело мальчишки, и тот внезапно стал казаться маленьким и съежившимся.
Лишь когда ребята выскочили на поляну, до них постепенно дошло, что же они видят. Оба замедлили ход, словно автомобили, подъезжающие к неудобной стоянке. Ужас породил слабость в ногах.
Эфраим пылал.
Стремительно превращался в обугленное чучело.
Все внутри мальчишек вопило, требуя что-нибудь сделать, но что, Господь милосердный, они могли сделать? Сама идея крикнуть ему, веля остановиться, упасть и начать кататься по земле, казалась чистым абсурдом.
Пламя оранжевыми крыльями взметнулось над плечами Эфраима. Он стал таким легким и раскаленным, что мог бы взлететь, словно искра над костром. Его объятые огнем руки вращались, вырисовывая в воздухе перекошенные круги. От мельтешащих ног исходил такой звук, точно кто-то рвал в клочья тончайший шелк. Макс с ужасом разглядел, что Иф вдыхал пламя – огонь проник в легкие и поджег их.
Эфраим рухнул на землю. Ноги продолжали брыкаться, как будто он пытался перешагнуть через невысокую преграду.
Когда ребята наконец включились, было уже слишком поздно – но ведь иначе и не бывает? Макс бросился в хижину. Не обращая внимания на лежащих в ней мертвецов, схватил спальный мешок. Прибежал обратно и набросил его на Эфраима, свернувшегося калачиком на сухой траве. Из-под краев спальника поплыли струйки дыма. Одна нога Ифа торчала наружу. Черная подошва ботинка спеклась, став гладкой и блестящей, будто покрышка гоночного болида. На носке плясал одинокий язычок пламени.
Когда Макс откинул спальный мешок, с первого взгляда стало ясно, что Эфраим мертв. Жар скрутил его тело, точно брошенный в огонь целлофановый пакет, – бедра плотно прижало к груди, будто у эмбриона. Казалось, что жар приварил коленные чашечки ко лбу. Одежда или сгорела, или до самой кожи оплавилась от жутких алхимических процессов. Он весь обуглился, как забытое в духовке блюдо. Лицо стерлось, словно у манекена, к которому поднесли паяльную лампу.
– О господи, – произнес Ньютон. – Ох, Иф, Иф…
Грудь Макса стиснуло безжалостными железными обручами. Дыхание стало прерывистым и неглубоким. От шока он мог лишь пялиться на тело, взглядом просверливать в нем дыру.
– Где же, черт возьми, Шелли? – произнес Макс.
Левое веко начало странно подергиваться – мышцы то сжимались, то расслаблялись: казалось, он пытается подмигнуть, но никак не может справиться с лицом. Макс почувствовал закипающий внутри гнев – именно так, по его мнению, и должно происходить. Напряжение превращало страх в ярость, как давление превращает уголь в алмаз. Страх – внутренняя эмоция, она заперта в тебе. Надо выпускать ее наружу. Для этого ты превращаешь ее в ярость – наивысшую внешнюю эмоцию.
Ярость нужна лишь для того, чтобы на чем-то сосредоточиться. Неужели вот так Иф и шел по жизни – борясь с гневом, который был дальним родственником полнейшего безумия?
Из-за хижины показался Шелли. При виде его грудь Макса дернулась от внезапного потрясения.
Шелли выглядел так, словно кто-то нашел у него на спине потайную молнию, расстегнул и содрал с костей тридцать с лишним фунтов мяса, прежде чем снова застегнуть обвисшую оболочку. Да и кровь на руках невозможно было не заметить.
– Привет, парни, – дружески помахал Шелли. Голос его звучал чуть насмешливо.
– Ты. – Макс ткнул в его сторону пальцем. – Где ты был?
– Нигде особо.
Взгляд Шелли упал на Эфраима. Если в нем и мелькнула какая-то эмоция, то лишь сухое отвращение. Таким взглядом автомобилист одаривает сбитое животное на обочине.
– Где, черт возьми… – слова вырвались наружу вместе с громкими разъяренными выдохами, – …ты был?
Шелли, засунув руки в карманы, пожал плечами – беззаботный, сводящий с ума жест. Фурункулы размером с бомбочки для ванной пульсировали на его шее там, где были миндалины.
– Держись от него подальше, – шепнул Максу Ньют. – Он заразился.
Но ярость поглотила Макса целиком. От Шелли несло бензином. Он что-то сделал.
– Что ты натворил, Шел?
Макс задумался о том, что же они, на самом деле, знают о Шелли, о долговязом скрытном парне, который держится особняком со своей внутренней жаждой уверток и тайн. Остальные ребята терпели его, но не называли другом. Над ним не смеялись – но не потому, что он не был посмешищем, со своим глупо приоткрытым ртом и потрясающей неспособностью понимать даже самые простые шутки.
– Держись от него подальше, – повторил Ньют чуть громче.
Но Макс продолжал наступать. Он никогда по-настоящему не дрался. Иф все время попадал в переделки. Уж в этом он хорош. И бесстрашен… Он был бесстрашен. Ох, господи. Для Макса это не просто драка, а нечто большее – так подсказывала ему кислота, закипавшая в венах.
Он потянулся к Шелли. Хотел вцепиться в горло и сжимать, пока не лопнет трахея. Здесь не было взрослых, которые могли его остановить. Кроме того, кто сказал, что взрослый не повел бы себя так же?
Рука Шелли выскочила из кармана. Блеснул металл. Боль обожгла Макса чуть выше тазобедренной кости.
Оба мальчика поглядели вниз. Охотничий нож на дюйм вошел в брюшную полость Макса.
Тот недоуменно уставился на него, а в ошеломленном мозгу пронеслось: «А вот этому тут не место». Быть зарезанным – страшнее всего на свете. Неужели его зарезали? Или Шелли, защищаясь, просто выставил нож и позволил Максу самому насадить себя на лезвие?
Он взглянул на Шелли с панической улыбкой, которая была слишком широкой. Она словно говорила: «Это же был несчастный случай, верно? Все ведь не так уж и плохо, правда?» Но Макс увидел протухшую пустоту в глазах Шелли, увидел собственное отражение в его расширенных зрачках и понял, что да, да, все настолько плохо.
Рука Шелли незаметно напряглась. Макс отстранился, но все же кончик лезвия рассек красные волокна мышц. Лицо Шелли было невозмутимым, на нем лишь чуть-чуть проглядывало любопытство. С таким выражением он мог бы нарезать жаркое или препарировать поросенка на уроке естествознания.
Сук со свистом врезал Шелли по затылку. Раздалось гулкое «бам!» – звук удара мяча по бейсбольной бите.
Нож выскользнул из ладони. У Шелли подогнулись колени. Глаза закатились так сильно, что Макс увидел дрожащие белки.
Сук выпал из трясущихся рук Ньютона.
– Я должен был это сделать, – произнес тот. – Он собирался убить тебя, Макс.
39
ШЕЛЛИ, ПОШАТЫВАЯСЬ, ПОДНЯЛСЯ. На затылке у него набухла шишка, она была такой огромной, что торчала из волос, демонстрируя покрытую венами кожу. Безумный, застывший свет сиял в глубине глаз. Шелли сделал шаг вперед, замер, точно человек на палубе застигнутого штормом корабля, а после рухнул на задницу. Он рассмеялся, а затем тонкое певучее хихиканье сменилось гудением.
– Я уб-убью вас, – выдавил он между взрывами смеха. Настоящей угрозы в голосе не было. Так можно говорить о своих обычных, каждодневных делах. – Убью вас обоих…
Заряд гнева взорвался в груди Макса. Из раны текла кровь, пропитывая края его трусов.
– Убьешь нас, да? Это ты сделаешь, психованный ублюдок? – Он шагнул к Шелли. – А что, если я убью тебя раньше, а, Шел? Что, если я убью тебя?
Шелли глядел на Макса, склонив голову набок. Жест хищника – он что, дразнил противника? Шелли втянул сопли и собрал их во рту. Затем открыл его и показал комок густой слизи на языке.
Макс заметил, как она шевелилась.
Губы Шелли изгибались в улыбке, пока он вертел плевок на языке.
– Ты болен, Шелли, – сказал Ньютон, и Макс решил, что тот говорит не только о червях. – Мы нашли грибы. Ты можешь взять их. Они помогут тебе вылечиться.
Голова Шелли маятником качнулась из стороны в сторону, и он харкнул. Макс увернулся, плевок пролетел мимо его ноги и, подняв пыль, ударился о землю. «Там что-то извивается, господи, в его слюне что-то извивается». Первым порывом Макса было раздавить ее, словно мерзкого жука, но он сдержался.
Ребята попятились, когда Шелли снова попытался встать. Макс был уверен, что тот продолжит наскакивать, пока не добьется своего – укусит или даже лизнет. Заразит их ради чистого удовольствия.
Макс споткнулся о край костровой чаши. Сложенные в круг камни были не такими уж большими. Размером с кулак, а то и меньше. Он поднял один и взвесил в руке. Камень удобно лежал в ладони. В этом ощущался намек.
Шелли все приближался. Макс прицелился, мускулы на его груди напряглись, а порез на животе разошелся.
Камень отскочил от колена Шелли. Максу показалось, будто у того под брюками что-то съежилось и обмякло. Он гадал, не раздробил ли Шелли коленную чашечку, – и очень понадеялся, что так оно и было.
Шелли вскрикнул и упал, схватившись за ногу. Макс поднял еще один камень.
– Следующий поймаешь физиономией, Шел. – Голос его прозвучал холодно и деловито, но окровавленные руки дрожали.
Шелли зашипел на ребят – на самом деле зашипел, как вампир, которому в лицо ткнули крестом, – и заковылял прочь, торопливо отступая по тропинке за хижину.
Макс преследовал его, пока тропинка не уперлась в сосны. Он остановился – вдруг Шелли поджидал его в засаде? Затем неохотно развернулся и вернулся к Ньютону.
– Где он?
– В лесу, – ответил Макс. – Он сильно хромал. Наверное, я что-то ему сломал. – Он обдумал такой вариант, и его губы вытянулись жесткой тонкой линией. – Вот и хорошо. Я на это надеюсь.
– А что, если он вернется?
– Не знаю, Ньют. Просто не знаю.
Они переключились на Эфраима. Милосердный ветер вновь укрыл его тело спальным мешком.
– Мы должны похоронить его, Ньют, – произнес Макс.
– Да, – согласился тот, – должны. Только так он попадет на небеса.
УЖЕ СТЕМНЕЛО, когда они опустили Эфраима в землю.
Но сначала Ньютон перевязал рану Макса. Края пореза были заляпаны грязью. Ньютон, как смог, обработал их соленой водой, принесенной с пляжа, и перевязал бинтами из аптечки. Кровь почти сразу же пропитала марлю. Но должно было сработать. Аптечка почти опустела.
Они похоронили Эфраима к югу от костра. Там земля была мягче, почти сплошной песок. Ребята воспользовались саперной лопаткой Ньютона, купленной в армейском магазине. А когда у той обломилась ручка, завершили дело руками.
Откопав могилу, они подтащили к ней Эфраима. Неопреновая ткань спальника легко скользила по земле. Пугало, что яма не подойдет по размеру, и тогда ее придется углублять, пока рядом лежит покойник.
Но опасения оказались напрасными. Ребята засыпали могилу землей и утрамбовали, чтобы отбить у зверей желание откопать тело. Ньютон прочел короткую молитву, которую часто повторяла его мать. Он не был уверен, что молитва подходит к моменту, но другой наизусть не знал.
«Господь, услышь слова мои,
Храни меня и ночи, и дни
И направляй своей рукой,
А также ближним дай покой. Аминь».
Их глаза были горячими и сухими. Максу хотелось заплакать, хотя бы для того, чтобы избавиться от засевшего в груди напряжения. Но разум не позволил пролить ни одной слезинки. То, что Иф лежал в какой-то яме, казалось немыслимым. Всего лишь на прошлой неделе они на перемене мчались наперегонки по рукоходу. Иф победил. Потом они сидели в тени у бейсбольной площадки и ели ланч. Мама Ифа положила крекеры, мальчишки набили ими рты и проверяли, кто быстрее прочтет алфавит. Крошки летели во все стороны, а друзья смеялись как сумасшедшие. Это состязание тоже выиграл Иф. Он почти всегда выигрывал, если в дело не был замешан Кент.
Макс и Эфраим никогда больше не поднимутся на утесы за домом, не будут глядеть на звезды под крики буревестников, не поговорят о девчонках и конфетах, о своих мечтах и о том, кто победит в драке – Бэтмен или Джеймс Бонд. Они договорились быть друзьями навеки, но вечность может оказаться такой короткой.
Макс жалким клубком свернулся рядом с могилой. Иф умер. Все умерли, или пропали без вести, или сошли с ума. Хижина разбита вдребезги, и мир вокруг разваливался на части.
Это так нечестно.
Где взрослые? Макс поверить не мог, что никто до сих пор так и не приплыл. Родители же постоянно ворчали: «Приходи вовремя», «Будь ответственным», «Думай о других». Так какого хрена? Его родители – настоящие говнюки. Иначе уже давно появились бы здесь. И родители Кента тоже – даже его крутой папаша-полицейский – и родители Ньюта и Ифа. Неужели всем плевать? Может, они и сами замешаны в этом деле. В заговоре. Все на него купились. Вывезите их на остров и отрежьте пути к отступлению. Пусть природа возьмет свое.
Нет. Это идиотизм. Родители никогда бы так не поступили. Раз их здесь нет, значит, положение действительно ужасное. Ведь тут не природа.
Тут что-то другое.
Эти штуки. То, как они распространяют болезнь, – то, как они сами распространяются.
Ньютон развел огонь. Тепло помогло развеяться гневу и смятению Макса, их сменила усталость. Она навалилась словно тяжелый свинцовый халат, который стоматолог накидывает на плечи перед тем, как сделать рентген.
Макс лег у костра. И почти сразу же крепко заснул.
40
ЕСТЬ ЕСТЬ ЕСТЬ ЕСТЬ…
Шелли поднялся посреди глубокой ночи, чтобы поохотиться.
Он нашел себе прохладное темное укрытие. Хромал по лесу, держась за ушибленное колено, пока наконец не наткнулся на пещеру, пробитую в каменном основании острова. Та оказалась глубокой и узкой, и в ней ощущался привкус соли. Возможно, ее подпитывали подземные реки, впадавшие в море.
Шелли лежал в кромешной тьме, прислушиваясь к журчанию воды, сбегавшей по каменным стенам пещеры. Это место ему подходило. Чудесное место для родов.
Мальчишки. Макс и Ньютон. Тощий и толстый. Джек Спрат и его жена[19]. Они решили, что он болен. Как же они ошибались.
Он не болен. Он просто превращается во что-то совершенно новое.
Шелли чувствовал внутри бескрайнюю темноту – зудящую и черную, раскрывающуюся бутоном полуночного цветка. Было очень больно. О да. Но перемены всегда таковы.
Ненавистные мальчишки ранили его. Они могли навредить его малышам, но нет, он чувствовал, как те довольно извивались внутри. Слава богу.
Мальчишки должны умереть.
Шелли все равно собирался их убить. Он не был уверен, что повеселится, хотя, возможно, и почувствует то мимолетное волнение, которое испытал, топя Кента, – шипучее, пенистое ощущение бомбочки для ванной, которое бежало по венам. Но теперь он убьет их просто из принципа. Они навредили ему, а значит – намеренно или нет – навредили его малышам. А отец всегда защищает своих детей.
Шелли выбрался из пещеры. Ночь окутала его с головой. Он стал ее частью, такой же темной, как и она сама.
ЕСТЬ ЕСТЬ ЕСТЬ
О боже, чего ж они такие настырные? И такие голодные. Они без конца требовали, как и положено всем детям… Но Шелли был только рад давать.
Он наткнулся на пораженный болезнью вяз. На стволе пестрели крошечные дырочки. Шелли оторвал кусок коры – его сила была огромна! – и разодрал ногтями гнилое дерево. В его руках оказалась целая пригоршня мокриц. Он с хрустом пережевывал их в кашицу. Мокрицы ерзали на языке и щекотали горло. Шелли хрипло хихикнул, слизывая с пальцев останки насекомых.
ХОРОШО ХОРОШО ЕСТЬ БОЛЬШЕ БОЛЬШЕ БОЛЬШЕ
Шелли заметил свое отражение в блестевшей от лунного света луже. Он стал жутко морщинистым. Казалось, будто пауки с тонкими стальными лапками впились в его плоть, скручивали и затягивали ее, оставляя на лице глубокие борозды.
Живот превратился в раздутую тыкву. Выпирал из-под рубашки и нависал над поясом брюк. Внутри этой бледной, покрытой сетью голубых прожилок округлости плескался опасный и волнующий груз…
…в промозглых пустошах его сознания – можно сказать, в подсознании – безмолвный страх вплетался в мысли. «Это неправильно, – произнес чей-то голос. – Тебя съедят заживо».
…волна едкого тепла омыла эти мысли и сожгла дотла.
Ох, они так много от него требовали! Как утомительно кормить столько голодных ртов. А те порождали все новые и новые голодные рты, все больше и больше…
Шелли незаметно соскользнул по склону к лагерю. Отсветы костра дрожали на изломанных стенах хижины. Шелли прокрался к дальнему углу и изучил обстановку. Макс уже спал. Шелли представил, как схватит его за волосы и прижмет лицом к раскаленным добела углям. Вообразил, как лицо этого тупицы растает, будто резиновая маска для Хеллоуина.
На Шелли в упор смотрел этот толстяк, Ньютон.
Сердце бешено забилось в груди. Ньютон сидел по другую сторону костра. Отсветы пламени плясали в глазах, которые, казалось, глядели прямо на него.
ЕСТЬ ЕСТЬ ЕСТЬ ЕСТЬ
«Секундочку, – подумал он. – Сначала я должен их убить. И тогда останусь один. И тогда смогу спокойно родить. И тогда мы все сможем поиграть».
Убить. Но как? Свой нож он потерял. Неужели Ньютон на самом деле на него смотрит?
– Я вижу тебя, Шелли.
Ньютон вытащил из кармана нож. Нож Шелли. Осторожно раскрыл и воткнул острием в бревно. Лезвие вонзилось в дерево, рукоятка чуть дрожала. Вызов?
– Уходи. Убирайся отсюда. Сейчас же, – прошептал Ньютон.
Холодный скользкий угорь призраком проник в предсердия и крепко их сжал. Шелли попятился, точно ящерица. Ему сильно хотелось их смерти, но… Но… Но он был так голоден.
Шелли споткнулся и тихо заскулил, когда его живот, качнувшись, коснулся угла хижины – на миг показалось, что он оторвется наполненным водой шариком и лопнет на лесной подстилке. И тогда все будет потеряно. Его малыши. Его драгоценные малыши.
ШЕЛЛИ СНОВА был в лесу. Над ним сгустилась ночь. Голод сделался адским, невыразимым словами, но человек должен страдать за то, что любит.
Он ковылял по лесу, поедая все подряд. Реальность доходила до него вспышками. В один миг он, забившись под бревно, пожирал яйца. Возможно, яйца термитов, которые лопались на зубах бледными желейными драже…
…затем он шел вдоль берега по щиколотку в ледяном прибое. Набросился на сгнивший панцирь какого-то существа, которое когда-то ползало в море. Такой вкусный. Панцирь выскользнул из онемевших пальцев, а он рухнул следом в волны, визжа как поросенок и хватаясь за свою вонючую добычу…
…позже, гораздо позже, Шелли лежал в темноте под прохладное журчание. Кричал или, может быть, плакал, точно сказать он не мог. Гулкое эхо проделывало странные вещи с его голосом.
Впрочем, все это уже не имело значения. Дом, тупые родители, учителя, множество банок с его игрушками в разных стадиях разложения, закопанные на заднем дворе. Все это – его прежняя жизнь, его глупая, незапоминающаяся жизнь.
Он станет отличным папочкой.
Лучшим.
* * *
Из показаний, данных под присягой Строптивцем Брюэром Федеральному Следственному комитету в связи с событиями, произошедшими на острове Фальстаф, Остров Принца Эдуарда:
В.: Пожалуйста, назовите свое имя и звание, сэр.
О.: Строптивец Брюэр, адмирал Военно-морского флота Канады.
В.: Строптивец?
О.: Я всегда говорю людям, что у моей матери, должно быть, имелось какое-то предчувствие на мой счет.
В.: Весьма дальновидно с ее стороны. Адмирал, когда вы узнали о событиях, происходящих на острове Фальстаф?
О.: Около трех ноль-ноль. Не могу вспомнить точное время на дисплее часов возле кровати. Однако звонок отслеживался, так что мы можем получить эту информацию, если потребуется.
В.: Что вам сказали?
О.: Что произошла утечка неспецифической инфекции неизвестного поражающего действия.
В.: Вы знали о природе этой инфекции?
О.: В то время нет.
В.: Совершенно не имели понятия?
О.: Не утруждайте себя повторами вопросов, друг мой. Ответ останется неизменным.
В.: Я всего лишь пытаюсь прояснить для суда некоторые моменты, адмирал. Каков ваш опыт в распространении или нейтрализации заражения, если таковой имеется?
О.: Если бы у меня не было опыта, думаю, что мой телефон не разрывался бы посреди ночи. Еще в 2002 году я возглавлял мероприятия по сдерживанию вспышки атипичной пневмонии в Торонто.
В.: Насколько я помню, во время той вспышки погибло сорок четыре человека.
О.: Могло быть гораздо больше. Тогда было мое первое «родео».
В.: И все, что вы знали об инфекции в Норд-Пойнте, это…
О.: Я приземлился со всей имеющейся на тот момент информацией. У нас имелся один случай заражения…
В.: Должно быть, это Том Пэджетт.
О.: Совершенно верно, подопытная свинка. Тифозный Том. Имелась стандартная рабочая процедура: изоляция территории, удержание всех жителей, определение зоны поражения. Никого не впускать и, самое главное, никого не выпускать. Вот как мы ведем дела с айсбергами.
В.: Айсбергами?
О.: Так среди своих называются подобные угрозы. Мы видим только десять процентов айсберга. Остальные девяносто находятся под водой. Поэтому, когда появляется не до конца установленная, но в потенциале огромная угроза, мы называем ее айсбергом.
В.: И удержание было жизненно необходимо?
О.: Как всегда, и даже больше в этом случае. Поступила информация, что мы можем столкнуться с трехуровневым вирусом – заражающим через переносчика, через воду и воздушно-капельным путем. Ужасная тройка.
В.: Какие приказы вы получили?
О.: Как правило, я не получаю приказы. Моя обязанность – раздавать их всем подряд.
В.: Тогда каков же был ваш план действий?
О.: Он был полномасштабный. Тотальное подавление. Карантин острова и всех форм жизни на нем. Ничто не прибывает и не убывает. Мне пришлось принять весьма серьезные меры.
В.: Например?
О.: Во-первых, мы ничего не могли поделать с детьми. Да, жестко, тут двух мнений быть не может. Но мы не могли рисковать.
В.: Что-нибудь еще?
О.: Как я и сказал, ничто не прибывало и не убывало. Если с острова взлетала чайка и пыталась долететь до земли, я приказывал снайперу-разведчику сбивать ее в небе. И отдавал распоряжение солдатам в защитных костюмах выловить ее тело из воды. После того как остров был зачищен, я приказал сбросить четыре миллиона галлонов «Анотек-Блю» в прибрежные воды. Мы называем это вещество «голубая смерть» – оно убивает всех без разбора. Морских животных, растения, планктон, простейших. Яйцеголовые в ЦКЗ сказали мне, что я должен сделать еще один проход, просто для надежности. Нескольким «зеленым» из-за этого пришлось выжимать свои панталоны. Мы и остров сровняли с землей. Четырьмя ударами напалма – вы знаете, как трудно найти напалм? Я приказал сделать остров Фальстаф биологически стерильным, ни одного живого существа на нем не оставить. Возможно, там все еще плавает несколько амеб. Я постоянно поражаюсь упорству всего живого на этой планете. Но если что-то там и осталось, то не из-за отсутствия упорства с моей стороны.
41
МАКСУ СНИЛСЯ СОН.
Он у отца в морге. У них нет другой возможности увидеться в ближайшие дни. Люди в Норд-Пойнте умирают не так уж и часто, зато они любят охотиться и ловить рыбу, а это значит, что у отца копятся заказы на чучела. Такова природа таксидермии: натягиваешь мертвых животных на основу, пока они не начали разлагаться. И тут главное – время. Конечно, то же самое относится и к человеческому телу.
Отец работает в отделанной белым кафелем комнате в подвале городского суда. В воздухе стоит резкий запах древесного угля из воздухоочистителя, который гудит в углу. Полки и светильники сделаны из нержавеющей стали. В центре комнаты возвышается огромный стальной стол.
Макс наблюдает за работой отца. На том длинный белый халат – из тех, какие носят фармацевты, – и фартук из черной вулканизированной резины. Работая, отец насвистывает. Сегодня он исполняет «Старую серую кобылу».
«Старая серая кобыла, она уже не та, что прежде, не та, что прежде…»
На столе лежит тело женщины. Она умерла в очень преклонном возрасте. Бедра прикрыты белой простыней, а сверху все обнажено. Груди женщины длинные и похожие на трубы. Пустые глазницы высохли, точно две половинки кабачка с вырезанной сердцевиной, на пару дней забытые на столе.
Стоя спиной к Максу, отец берет в руки глазную присоску.
– Дело в том, – произносит он странным монотонным голосом, – что после смерти глазные яблоки всасываются в голову. Ты знал об этом, Макси?
Отец никогда не зовет его Макси.
Большим пальцем отец вставляет присоску в глазницу женщины. Крошечные зубцы цепляются за глазное яблоко. Он тянет. Глаз возвращается на место с тем же звуком, с каким ботинок вытаскивают из грязи.
– Так-то лучше…
Отец снова принимается насвистывать. Звук хриплый, похожий на шипение, словно он выходит из какого-то совершенно другого рта. Страх бьет Макса в живот.
Отец оборачивается. Голова у него вытянутая и плоская как блин. Максу даже кажется сначала, что ее расплющило невероятным давлением. Она выступает вверх и заворачивается, как лепесток лотоса.
– О Макс-си Макс-си Макс-си…
Из халата отца торчит голова червя. Склизкая и белая, будто поганка. Ядовитая жидкость сочится из ребристого переднего конца и стекает вниз, образуя на воротнике пористую корку.
– Ссстарая сссерая кобыла, она ужжже не та, что прежжжде…
Голос идет из дыры посередине головы – круглой и невыразимо-темной, точно провал шахты. Дыра усеяна полупрозрачными зубами, похожими на стеклянные клыки.
– Ссстарая сссерая кобыла… – поет отец-червь, раскачиваясь и отрыгивая слизь.
Пара желтых точек выплывает прямо из центра дыры, словно фары автомобиля, поднимающегося со дна океана. Макс мог поклясться, что, прежде чем проснуться, услышал еще один голос, идущий из самых глубин червя, – непрекращающийся крик его настоящего отца, застрявшего где-то внутри.
НЬЮТОН ТРЯС его за плечо.
– Макс! Макс!
Тот резко вскочил. В глаза ударил солнечный свет. Сон медленно вытекал из черепной коробки, покидая тело бесконтрольными судорогами и дрожью.
– Все в порядке? Ты кричал, – сказал Ньютон.
– Да. Просто кошмар приснился.
Было уже утро. Макс не знал, как долго проспал. Позвоночник скрутило узлом, а желудок выбрасывал кислоту.
Ребята подошли к кромке моря. Вдалеке по-прежнему курсировали корабли. Они походили на мерцающий жар над шоссе – с какой скоростью ни мчись, а он и не приближается, и не отдаляется. Максу хотелось заорать на них, но к чему суетиться? Пустая трата и без того убывающих сил.
Ньютон стер с глаз корку сна и побрел к лодке Оливера МакКэнти. Потянул за измочаленный шнур мотора. Двигатель издал «у-ух-ух» – тот же вгоняющий в уныние звук, что и в прошлый раз, когда несколько дней назад они попытались завести его. Ньютон дернул снова. И снова. И снова. Он думал о плакате в классе естествознания – растрепанный Альберт Эйнштейн с высунутым языком над цитатой: «Безумие – это точное повторение одного и того же действия. Раз за разом, в надежде на изменение». Ньют побежденно отпустил веревку, покачнулся, оступился и шлепнулся на задницу. Он закрыл глаза ладонями, опустил голову на колени и заплакал.
– Эй, – произнес Макс. – Эй, Ньют, не…
Но Ньютона было уже не остановить. Сдерживаемые рыдания рвались из его горла. Ужаснее звуков Макс никогда не слышал. Он обнял Ньютона за плечи и ощутил напряжение, словно схватился за рельсы перед подъезжающим локомотивом. Он не сказал Ньютону, что все уладится, потому что ничего не уладится. Как раньше уже никогда не будет. Прошлое обладало тем совершенством, которое у будущего никогда не появится.
Макс просто позволил Ньютону выплакаться.
Его рыдания наконец затихли. Он несколько раз судорожно вздохнул и произнес:
– Извини, Макс. Это было не очень… – Дважды икнул, восстановил дыхание и закончил: – Не очень круто с моей стороны. КБПАМ? – спросил он скорее у себя, чем у Макса. – Он уж точно не стал бы плакать как ребенок.
– Не думаю, что крутизна сейчас имеет значение, а?
Ньютон еще раз судорожно вдохнул:
– Да. Думаю, что не имеет.
Макс подошел к лодке и откинул крышку мотора. Внутри были две маленькие дырочки, куда должны были вставляться свечи зажигания. Он вспомнил свой сон – две желтые точки, светящие из темной дыры…
Разум лихорадочно заработал. Два открытия сложились в голове, точно вставшие на место кусочки пазла.
– Он их, наверное, съел.
– Чего? – переспросил Ньютон. – Кто съел? И что?
– Свечи зажигания, – тихо ответил Макс. – Мужчина. Незнакомец. Он проглотил свечи зажигания. Съел их.
– Съел? Зачем ему это?..
Ньютон задумался. Тот человек был страшным, как мертвец, и тощим, будто проволока. Следом вспомнились Кент и Шелли. Да, возможно, незнакомец настолько проголодался, что съел свечи зажигания.
– Он так поступил, потому что был голоден, да?
Макс пожал плечами:
– Наверное. А может быть, просто не хотел, чтобы его нашли. Без свечей зажигания лодка не заведется, верно? Может быть, он решил, что надежнее спрятать их внутри себя.
– А ты откуда знаешь?
– Я их видел, Ньют. Когда скаут-мастер разрезал его, чтобы вытащить червя. Я видел, как они блестели внутри… Ну, наверное, в его желудке.
– Ты уверен?
– Абсолютно.
ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ МИНУТ ребята уже стояли в хижине над мертвым незнакомцем.
Они старались не обращать особого внимания на состояние его тела. Почему-то казалось неправильным осквернять его своими взглядами. Они пытались думать о нем абстрактно, как о головоломке или загадке, которую нужно решить самым простым и безопасным способом.
И все же не могли оторвать глаз от тела.
Его локти и колени кто-то объел. Животные или насекомые? Но как же это так быстро случилось? Или, может, кожа стала настолько тонкой, что кости сами ее протерли, как колени протирают дешевые джинсы?
Лицо незнакомца провалилось внутрь. Это отвлекало – невозможно было отвести взгляд. Ньютон накрыл его кухонным полотенцем.
– Как думаешь, все черви мертвы?
Макс кивнул:
– Должно быть. Так говорил скаут-мастер. Черви умирают следом за хозяином.
Ньютон все еще сомневался:
– А как насчет яиц? Они по-прежнему могут быть там, верно? Яйцам ведь не нужна пища.
Макс легонько коснулся запястья мужчины кончиками пальцев:
– Холодный. Он уже давно умер.
– Ладно, но сперва надень что-нибудь на руки.
Они нашли пару перчаток для мытья посуды. Ньютон вытащил два пустых полиэтиленовых пакета из-под хлеба.
– Сначала надень перчатки. Сверху – пакеты. А потом я приклею к ним рукава твоей рубашки, чтобы ничего не попало внутрь.
– Отличная идея.
Яркое солнце светило сквозь проломленную крышу, лучи поблескивали на насекомых, которые жужжали над телом. Остров уже начал захватывать хижину. По стенам расползалась плесень, в трещинах пророс грибок. Скоро фундамент сгниет и разрушится. «Может, и к лучшему», – подумал Макс.
– Постарайся дышать неглубоко, – велел Ньютон.
– Ладно, хорошо. Ты меня уже пугаешь.
Ньютон посмотрел на него с недоумением:
– Макс, черт возьми, ты вот-вот полезешь в мертвого чувака. Хорошо бы тебе напугаться.
Макс просунул пальцы между бледных краев раны, сквозь тонкую пленку превратившейся в желе крови в живот мертвеца. «Холодная овсянка, – повторял он про себя. – Я просто копаюсь в миске с холодной овсянкой».
Внутренности мужчины разжижились и стали зернистыми: казалось, они больше не имели никаких очертаний, никаких органов или кишок – рука двигалась сквозь слои холодной комковатой субстанции, которая на ощупь немного напоминала банановое пюре.
«Значит, банановое пюре. Я ищу свечи зажигания в большой куче бананового пюре».
Рука скользнула в хлюпающую полость. Раздался неприличный пукающий звук. Воздух наполнился гнилой сернистой вонью болотного газа. Внутри у Макса все перевернулось, но его не стошнило, наружу вышел лишь сухой выдох, наполнивший рот горьким привкусом желчи. Рука нащупала что-то твердое. Макс потянул его из полости.
– Обалдеть, – сказал Ньютон.
В сложенной чашечкой ладони Макса лежала свеча зажигания. Она была испачкана розовато-серыми сгустками, но на боку ясно различалось слово «Чемпион».
Максу потребовалась целая минута, чтобы найти вторую. Ему пришлось погрузить руку довольно глубоко – почти до локтя – и разорвать несколько эластичных и изогнутых тварей. Похожие на трубки, они рвались, будто водоросли, растущие на мелководье залива Норд-Пойнт.
Когда с делом было покончено, обе свечи зажигания легли рядышком на полу. Ребята улыбнулись друг другу. Лучшее событие в их жизни. Правда, пришлось покопаться во внутренностях мертвеца, но все же.
Их обоих переполняло чувство, которого они по-настоящему не испытывали уже много дней.
Надежда.
42
Они понесли свечи зажигания к воде. Макс был так взволнован, что даже не потрудился снять перчатки. Из-за каменистой насыпи показалось море. Впервые на их памяти оно не казалось таким уж и огромным, а расстояние до Норд-Пойнта – пугающим.
Ньютон откинул крышку мотора. Нахмурился.
– Мы должны их просто вкрутить? Они все в… Ну, ты понимаешь.
– Думаешь, есть разница?
– Вполне возможно. Сначала надо их помыть.
– А они от этого не испортятся? – спросил Макс.
Ньютон ткнул пальцем в слова, выведенные мелким зеленым шрифтом на боковой стороне свечи: «Морской Стандарт».
– Это означает «водонепроницаемые».
Они так осторожно смывали серо-розовые сгустки в холодных морских волнах, как будто отмывали от нефти детенышей кряквы.
Когда свечи стали чистыми, Ньютон разложил их сушиться на большой плоский камень. Нарочно его выбрал, поскольку тот был огромным, ровным, с розовыми вкраплениями гранита. Очень приметным. На таком свечи точно не потерялись бы.
Макс постучал по бензобаку. Из-под костяшек раздался гулкий звук.
– Почти пусто.
– А что насчет генератора? – спросил Ньютон. – В нем должен быть бензин.
Они вернулись в лагерь. Крышка бензобака оказалась сорвана. Вокруг на земле поблескивал разлитый бензин. Макс тряхнул генератор. Внутри ничего не булькало.
Ребят окутала пелена отчаяния. Сама Вселенная была настроена против них. Но почему? Максу вдруг пришло в голову, что у Вселенной должны быть мишени и получше. Ведь полно же психопатов и жуликов, верно? Зачем же цепляться к парочке детей? Вселенная иногда ведет себя как черствая гадина.
– А что насчет запасной канистры на случай непредвиденных ситуаций? – вспомнил Ньютон. – Скаут-мастер держал ее в подвале.
Когда мальчишки начали спускаться по лестнице, ступеньки застонали. Солнечные лучи пробивались сквозь щели в полу хижины. Подвал был до жути чистым – ни единой паутинки, ни одного из тех болезненно-серых грибов, которые Макс недавно видел в углах.
«Боже, Кент, наверное, съел их», – с тошнотой подумал он.
Макс приподнял канистру. Та, к счастью, оказалась тяжелой.
– Тут по меньшей мере галлон, – сказал он.
Может быть, Вселенная не такая уж и сволочь. Но она любит поиздеваться.
Когда они вернулись к лодке, свечи зажигания исчезли.
ПОКРЫТЫЙ РОЗОВЫМИ КРАПИНКАМИ камень был пуст, если не считать двух мокрых пятен на месте свечей. Ньютон даже хохотнул. Сдавленно и недоверчиво.
– Они здесь, – произнес он, качая головой и натянуто улыбаясь. – Нет, нет, они где-то здесь, я уверен. Где еще, черт возьми, им быть?
Мальчишки вошли в ледяной прибой и принялись упрямо шарить среди камней. Вдруг, пока их не было, на берег обрушилась волна и унесла свечи в море. Но этого не могло быть – галька вокруг была сухой, как крекеры. Лодыжки у ребят порозовели, потом посинели. Макс с трудом выбрался из воды.
– Ты что, издеваешься? Ньют, где они, черт возьми?
– Откуда мне знать? Я оставил их здесь.
– Надо было в карман положить.
– Так это я виноват? Ты серьезно? Что, ты думаешь, произошло – рыба выскочила и проглотила их? Или птица унесла?
– Ладно, а что, если их действительно унесла птица? Пеликан, вроде тех, что сидят на буях в заливе Баркер? Отец говорил, что они заглатывают банки из-под газировки.
– Боже. Не тупи. – В голосе Ньютона звучало превосходство: он словно разговаривал с дошколенком, который заявлял, что зубная фея реальна. – Пеликаны – прибрежные птицы.
– А это тогда что, Ньют? – Макс раскинул руки в стороны. – Или это берег, или ты просто здоровенный жирный придурок.
– Пеликаны – птицы с побережья на материке. А это оооостров. Птицы с материка не летают на островааааа. Дошло, или карту нарисовать…
Макс сделал два шага вперед, уперся ладонями в грудь Ньютона и толкнул. Тот упал. Макс ожидал, что он, как всегда, останется лежать, но вместо этого Ньютон оттолкнулся от камней, двинул плечом в живот Макса и вышиб из него дух.
Они катались по берегу, молотя друг друга. Удары были жесткими, но почти беззвучными. Кулак Ньютона столкнулся с носом Макса, и от этого череп последнего зазвенел, точно колокол собора. Макс с рычанием перевернулся на спину и попал локтем Ньютону под подбородок. В воздух брызнула кровь, поразительно яркая в лучах утреннего солнца.
Ребята, тяжело дыша, отпрянули друг от друга. Нос Макса превратился в раздавленную сливу. Щеки окрасились кровью. Снова открылась рана на животе. С подбородка Ньютона стекали алые капли. Мальчишки настороженно смотрели друг на друга, пытаясь понять, завершилась ли битва, или это всего лишь антракт перед началом новых боевых действий.
– Мы закончили? – пробормотал Макс.
– Да, закончили, – опустив глаза, ответил Ньютон.
Они сидели в молчании, пока не выгорел адреналин. Вслед за этим пришло вялое облегчение. Как будто сработал спусковой механизм парового датчика – ребятам сразу стало легче и дышать, и думать.
Макс протянул Ньютону руку, тот схватился за нее и поднялся на ноги.
– Только зря время и силы потратили, – сказал он.
– Ага.
– Не знаю, почему парни так поступают. Мне плохо. Я чувствую вкус крови на зубах.
– Прости.
Ньютон пожал плечами.
– Не нужно. Я ведь тоже участвовал. – Он криво усмехнулся. – Спорим, ты такого не ожидал? КБПАМ!
– Чего?
– Да так. Твой нос в порядке?
Макс схватился за кончик носа и пошевелил его из стороны в сторону:
– Больно, но не думаю, что сломан.
Они смотрели вдаль, на море.
– Это был Шелли, – сказал Макс.
– Да, – отозвался Ньютон, – я подумал о том же.
– Думаешь, он выбросил свечи в море?
– Вряд ли.
– Думаешь, он забрал их с собой?
– Угу.
– Думаешь, он хочет, чтобы мы его нашли?
– Угу. Игры такие. Принеси палочку, песик.
Макс вздохнул. Он чувствовал себя древней развалиной.
– Пятого-десятого, психованного придурка Шелли нам сюда.
– Кто не спрятался, я не виноват.
– Идем, – сказал Макс. – Мы должны его найти.
43
ОНИ ОТПРАВИЛИСЬ в погоню сразу после полудня.
– В прошлом году я получил значок за выслеживание животных, – сказал Ньютон, чтобы разрядить обстановку. – Но, знаешь, значков за выслеживание людей не дают.
Они решили обыскать главную тропу. Шелли не мог уйти слишком далеко. Перед выходом ребята доели оставшуюся чернику – ту, что предназначалась для Ифа. Ягоды на вкус были горькими, но мальчишкам нужны были силы.
Ньютон положил в рюкзак полевой журнал, карту острова, веревку и фонарик. Макс отломил у вяза ветку. Она была такой же толстой и длинной, как ручка швабры. Конец он заострил, превратив палку в копье.
– Не хочу, чтобы он приближался к нам, Ньют.
– А как же мы получим свечи?
– Может быть, получится убедить его бросить их нам.
– Думаешь? – Ньют глядел с сомнением. – А не мог он их тоже проглотить?
На этой безрадостной ноте они и отправились в путь. Солнце скрылось за пепельными тучами. Температура резко упала. Дневной свет начал меркнуть. Ребята смертельно устали еще до того, как сделали первые шаги по крутой тропе.
– Знаешь, я видел его вчера ночью, – признался Ньютон. – Шелли. Он приходил, пока ты спал.
– Погоди, что? Зачем? – Макс невольно вздрогнул. – Что он делал?
– Просто сидел на корточках. Ну, знаешь, наблюдал. В своем обычном стиле.
– А ты что-нибудь сделал?
Ньютон покачал головой:
– Я тоже просто следил за ним. Честно говоря, я подумал, что было бы не так уж и плохо, если бы он умер здесь. Знаю, звучит ужасно, но…
Ньютон выдержал взгляд Макса, а тот мельком заметил – не в первый раз за последние несколько дней – кремниевый стержень, который прятался в Ньюте. Неожиданный для того, кто обычно падает на спину и показывает свое мягкое брюшко. Если бы у Макса спросили, кто еще выстоит после всего этого, он бы назвал Кента и, может быть, Ифа. Но у Ньютона был тот самый взгляд выживальщика. И дело не в заработанных им значках, не в том, что он лучше всех умел разжигать огонь. Такими внутренними ресурсами, как у Ньютона, никто из остальных ребят просто не обладал. Даже сам Макс. Когда тебя всю жизнь дразнят, приходится отращивать довольно толстую кожу.
– Я не о том, что мы должны навредить ему, – произнес Ньютон. – Когда вернемся, надо рассказать полицейским, что он все еще здесь и болен. Возможно, они смогут что-нибудь сделать.
– Я понял.
– Я просто говорю, что если они не успеют вовремя…
– Давай не будем об этом, ладно, Ньют?
– О чем же нам говорить?
– Ну, не знаю. Может, о еде?
Ньют ухмыльнулся:
– Хорошо.
Они перечисляли все, что нравилось. Персиковый кобблер из закусочной Фриды, который приносили с шариком подтаявшего ванильного мороженого. Бифштексы толщиной в два дюйма, покрытые тающим жиром, которые отец Макса готовил на ежегодном летнем барбекю. Творения пиццерии Сэмми в Тинише – за доставку в Норд-Пойнт нужно было доплатить пять баксов, но даже один слегка жестковатый кусочек, покрытый маленькими острыми пепперони и сыром моцарелла, того стоил.
– О-о-о! – взволнованно воскликнул Ньютон. – Канноли из булочной Стеллы. Самые лучшие. – Он вскинул руки с таким видом, словно окончательно разрешил какой-то трудный спор, выдав не подлежащий сомнению факт. – Снаружи хрустящие, а внутри сладкий сыр и шоколадная крошка. Раскусываешь, и начинка просто… – его язык медленно высунулся изо рта, – …выплескивается. Растекается по вкусовым рецепторам. Я сейчас бы миллион таких съел.
Макс наклонился, схватившись за живот. От восторженных речей Ньютона у него слегка закружилась голова.
– Черт. Может, нам стоит поговорить о чем-нибудь другом.
Они нашли нору скунса – это стало ясно по запаху – и то, что могло быть лисьей тропой, но никаких следов Шелли. Ребята спорили о том, где он мог прятаться и прятался ли вообще.
– Вдруг он крадется за нами? – предположил Макс, и это чертовски их напугало.
– Мы должны довериться нюху, – сказал Ньютон. – Как Тукан Сэм[20], понимаешь? Незнакомец, скаут-мастер Тим и даже Кент – все они начинали сладко пахнуть, верно? Мерзко и сладко.
Макс кивнул.
– Ага, как что-то сгнившее. Как будто кого-то стошнило после того, как он съел на ярмарке два рожка сахарной ваты и залез на «Зиппер».
– Да, наверное, вроде того. Так что если мы почуем этот запах…
– То будем знать, что Шелли уже близко. Отлично.
Солнце на западе опускалось все ниже. Сумерки сильнее и сильнее сгущались на горизонте. Из-за холодного ветра ребята сутулили плечи.
Ньютон рассмеялся и произнес:
– Знаешь, мама убьет меня, когда все это закончится.
Максу нравилось, что Ньютон продолжает думать таким образом – по-прежнему представляет, что все это закончится. Что когда-то они окажутся дома, в безопасности.
– Зачем ей, Ньют? За что убивать-то?
– За все это. За то, что ввязался.
– Мы ни в чем не виноваты, Ньют. Просто с нами случилась жуткая история.
– Да знаю я, знаю. Моя мама просто иногда такая… Слишком заботливая, понимаешь? Прямо с ума сходит. Помнишь, нам на дом задавали проект с мучным младенцем?
Конечно, Макс помнил. Учительница дала каждому по бумажному пакету с мукой, чтобы ребята заботились о нем как о ребенке. Кое-кто из учеников не воспринял задание всерьез. Иф сбросил своего мучного младенца с крыши школьной подсобки и улюлюкнул, когда тот взорвался на площадке для игры в классики. Кент обмотал весь пакет клейкой лентой, чтобы не было разрывов. Услышав об этом, учительница нахмурилась. «Ты ведь не станешь заклеивать скотчем настоящего ребенка, правда?» – спросила она у Кента. «Да неужееееели?» – ответил Кент с наглой улыбкой, вызвав у остального класса смешки.
– Я правда старался хорошо ухаживать за своим, – сказал Ньютон. – Нарисовал на пакете лицо, и все такое. Но дело в том, что у меня потные руки. Это патология. Ступни и подмышки тоже потные. Ничего не могу поделать. Каждый раз, когда я прикасался к пакету, тот становился мокрым. Потом начал разваливаться на части. Я велел себе перестать возиться с ним, но ничего не мог с собой поделать. Все время прикасался, просто чтобы убедиться, что он на месте и в безопасности. Пакет слегка надорвался, потом еще немного, пока наконец совсем не развалился. Мой мучной младенец… Вроде как умер. Наверное, я его убил.
– Это просто дурацкий пакет с мукой, Ньют.
Ньютон скорчил гримасу, которая означала: «Ничего ты не понял, чувак».
– Я просто говорю, что иногда чем больше о чем-то заботишься, тем больше вреда наносишь. Не нарочно же, понимаешь? В конечном итоге причиняешь боль тому, кого любишь только потому, что слишком стараешься. Вот что иногда делает со мной мама. Она так хочет, чтобы я был в безопасности, что это, как ни странно, мне же в конце концов и вредит. Но, знаешь, я все понимаю. Наверное, нет на свете ничего тяжелее, чем заботиться о ком-то. Стараться сделать так, чтобы он не пострадал.
ЦВЕТ НЕБА уже напоминал сильный кровоподтек, когда Макс уловил первые нотки сильной и сладкой вони.
– Чувствуешь запах? – прошептал он.
Ньютон кивнул:
– А откуда он?
Ребята задрали носы, целясь в то место, из которого, казалось, исходил запах, – полость в усыпанном сланцем склоне холма.
Они отошли подальше, чтобы выработать план действий.
– Может, нам стоит покричать ему? – спросил Макс.
– А вдруг он спит. Зачем будить? Мы можем просто вытащить у него свечи.
– Прямо из кармана?
– Если они там лежат, то, думаю, так и придется сделать.
– Ладно, хорошо. – Макс несколько раз судорожно вздохнул. – Но что, если он не спит? Что, если станет сопротивляться?
– Ты спрашиваешь, должны ли мы причинить ему вред?
– Ну, не знаю. Думаю, должны. То есть ты ведь уже треснул его по голове, так что…
Ньютон закусил губу:
– Будем надеяться, что он уже спит. «Камень, ножницы, бумага» на то, кому войти первым?
Рука Ньютона, опустившись, сжалась в кулак. Рука Макса легла плашмя. Бумага била камень.
– Забудь, – сказал Макс. – Мы спустимся плечом к плечу.
Ньютон покачал головой:
– Слишком узко, да и вообще, уговор есть уговор.
44
СРАЗУ ЗА ВХОДОМ пещера уходила вниз, и ребята погрузились во тьму. Липкую, прокисшую тьму, которая маслом растекалась по коже. Казалось, рецепторы глаз по щелчку отключились – раз, и все.
Ньютон шел впереди, обеими руками сжимая самодельное копье Макса. Он решил, что это и есть та самая тьма, которая царит на дне моря. Тьма, в которой рыщут слепые твари с бледной и студенистой кожей, под которой можно разглядеть, как работают их органы. Кошмарные существа. Хоть раз увидишь их при свете дня, будешь орать от ужаса. Незрячие глаза на тонких стебельках; пасти, которые так растягиваются, что могут заглотить «хендай»; ряды крошечных заостренных зубов. Подобные создания могут выжить только в глубинах моря, у их тел нет никакой защиты от солнца – кожа спекается и превращается в кашу еще до того, как они достигают поверхности. Но эти чудовища приспособились к своей слепоте. Они толкаются и налетают на других существ, живущих в беспросветной тьме, а время от времени набрасываются на них своими шипами, щупальцами или зубами.
«КБПАМ?» – подумал Ньют. Ответ пришел быстро: Алекс Марксон перепугался бы до смерти. Кто угодно напугался бы до смерти.
Слаженное дыхание мальчишек жаром отдавалось в ушах. Из-под ботинок сыпались крошечные лавины сланца. Где-то внизу по камням текла вода – искавший море приток. Воздух наполнял сладкий запах разложения.
Рука Макса крепко сжимала фонарик. Пока еще выключенный. Ньютон скажет, когда будет пора. Темнота давила на глазные яблоки. За ними пульсировал постоянный страх, накапливалось чудовищное давление. Темнота напирала на глаза извне, страх – изнутри, и Макс боялся, что они лопнут, точно зажатые в тиски виноградины. С Шелли точно случилось что-то ужасное – ни один человек в здравом уме не стал бы здесь прятаться.
Ребята медленно спускались, выставив вперед руки, чтобы не врезаться лицом в камень. Стены пещеры были скользкими от какого-то вязкого вещества. Может, водорослей? Макс представил себе крошечных крабов-альбиносов. Как они шныряют по этой клейкой дряни: клешни щелк-щелк-щелкают. Вообразил над головой постукивающий зонт из миллиона таких крабов. Щека прикоснулась к склизкому каменному выступу, на ощупь тот напоминал гигантский шершавый язык. То, что Макс не закричал от ужаса, можно считать маленьким чудом.
Темнота запутывала. Ничто не могло проникнуть сквозь нее. Даже дыхание ребят, казалось, вырывалось наружу лишь для того, чтобы удариться в какую-то невидимую преграду и отскочить обратно. Темнота поглощала, сводя с ума. Проникала в рот, в уши, в нос, в глаза, вторгалась во все части тела, пока не становилась единым целым со своей жертвой.
Ребята забирались все дальше и дальше… И тут раздались звуки.
Жуткие звуки, исходившие бог знает от чего.
ШЕЛЛИ СЛЫШАЛ, как они приближались. Слух у него стал очень острым. О да. Действительно, очень острым.
А вот увидеть их он не мог. Увидеть мальчишек, которые пришли забрать свои мелкие трофейчики. Дурачков, которые хотели вернуться в свои дурацкие дома, в свою дурацкую жизнь.
Он не мог их видеть, но скоро сможет потрогать.
ЕСТЬ ЕСТЬ ЕСТЬ
О да. Шелли поест. Сначала возьмется за жирного, потом – за тощего. Съест их глаза, чтобы они ослепли. Затем съест их ноги, чтобы не сбежали.
Здесь настоящий рай. Прекрасный новый мир, в котором они станут гораздо счастливее. Придется приспособиться, конечно. Но они могут пригодиться.
Они тоже станут папами. Да, они все станут папами.
Какая прекрасная идея!
ОТ СТРАННЫХ ЗВУКОВ сердце Ньютона сжалось. Он это прямо почувствовал.
Из темноты доносилось протяжное влажное хлююююп… хлююююп… хлююююп…
– Фонарь, – отрывисто приказал Ньютон.
Макс щелкнул выключателем. Яркий свет затопил пещеру.
Хлююююп… хлююююп… хлююююп…
Лица ребят стали белыми, словно яичная скорлупа. Казалось, страх выкачал всю кровь из кожи. Шеи и руки покрылись мурашками. От сладкой вони, запертой среди липких камней, у мальчишек закружилась голова.
Они стояли перед небольшой полостью в скале.
– Вон там, – указал Ньютон.
В неглубокой лужице с соленой водой лежали свечи зажигания. Неужели все так просто? Макс осмотрел воду в поисках белых извивающихся нитей. Чисто. Он подобрался ближе, схватил свечи и повернулся к Ньютону с робкой, полной надежды улыбкой. Фонарик осветил скалу позади приятеля.
Слева от пояса Ньютона что-то едва заметно шевелилось. Свечи зажигания выскользнули из онемевших пальцев Макса.
Он дрожащей рукой указал Ньютону за спину. Тот нахмурился, резко обернулся и отпрянул. Его взгляд наполнился ужасом.
Из темной каменной чаши показалось существо, которое когда-то носило имя Шелли Лонгпре. Оно выползало наружу, точно паук. Медленно выбиралось из своего укрытия, с грацией акробата разворачивая бледные конечности.
– Сссссс… даааааассссс… – по-змеиному прошипело существо. – Висссшшшу… дааааааааасссс…
У него были длинные конечности и выпуклый живот. Голое полупрозрачное тело опутывала сетка огромных голубых вен. Руки и ноги превратились в обернутые тонкой кожей кости.
Застывший от ужаса Макс поймал себя на том, что думает о прошедшем Рождестве. Родители купили ему тромбон. Завернули в блестящую бумагу и положили под елку. Макс, конечно же, сразу понял, что это: упакованный тромбон мало отличается от неупакованного.
Именно так и выглядели ноги существа – кости будто завернули в подарочную упаковку цвета кожи.
– Даааааааасссссссссс…
Голос напоминал одинокий визг отшельника. Существо ползло к ним с ухмылкой, полной отвратительного ликования, отвратительного голода, отвратительного желания.
Левый глаз был совершенно белым. Что-то вытянуло пигмент из глазного яблока, и оно стало напоминать обсосанный мятный леденец. Правый глаз сморщился высохшей горошиной. В окровавленной глазнице метались белые нити, издавая мерное шуршание. С таким звуком ветер треплет колосья на фермерском поле.
Тяжелый живот раскачивался между ног бесстыжим отростком. Размером с пляжный мяч, он дрожал, готовый вот-вот разродиться. Ребра торчали наружу гигантскими пальцами. На плечах сочились какой-то мерзостью огромные наросты. Бедра опоясывали гниющие язвы.
Мысли Макса путались – всего несколько часов назад это существо было парнем, который мало чем отличался от него самого.
Хлююююп… хлююююп…
Губы существа отвисли, точно у старой лошади. Беззубые десны белесыми лохмотьями свисали с нёба, напоминая сердцевину тыквы. Невероятно длинными пальцами существо потянулось к Ньютону. Кожа на кончиках была объедена. Шипение сменилось визгом сумасшедшего:
– ДАДАДА-А-А-А!
Стряхнув оцепенение, Ньютон ткнул копьем в лицо чудовища. Кожа лопнула и повисла морщинистыми лоскутами. Существо жалобно взвыло и заметалось на карачках по пещере. Живот волочился по камням. Кожа, крепившая его к брюшине, растянулась и пошла тонкими трещинками. Макс пришел в ужас от мысли, что она оборвется. Что же, во имя всего святого, хлынет тогда наружу?
– Беги! – заорал ему Ньютон.
Макс прижался спиной к стене и резко обернулся. Изо рта чудовища-Шелли высунулся язык – узловатый корень. Неужели оно пытается учуять его, как это делают змеи?
Существо стремительно ринулось вперед. Мелькнула голая спина. Что-то под кожей электрическим шнуром обвивало позвоночник.
Костлявая лапа вцепилась Максу в лодыжку. Его мочевой пузырь расслабился. Теплая влага потекла по ногам. Чудовище-Шелли, казалось, тоже это почувствовало – глядя вверх алебастровыми глазами, оно скулило и обнюхивало икры мальчика. Макс закричал и оттолкнул его ногой. Фонарик выскользнул из руки и, упав на землю, лениво завращался.
Макс схватил Ньютона за руку и потащил к выходу. Разум без умолку голосил, ужас грозил заткнуть его навсегда…
Внезапно фонарик замер. Луч света карабкался по ногам удиравшего Ньютона. И тут из темноты на него бросилось чудовище. С пронзительным визгом нашедшей трюфель свиньи вцепилось в правую ногу.
– Пусти! – заорал Ньютон. – Отстань от меня!
Но оно продолжало цепляться. Ньютон почувствовал между ляжками жаркую тяжесть гигантского живота. И сквозь шипение различил какие-то скребущие звуки – они исходили из черного провала рта.
– О боже, Макс, оно собирается…
Живот чудовища-Шелли лопнул, точно назревший нарыв. Бедра и живот Ньютона окатило горячей жижей, в которой плавали иссохшие органы, сморщенные кишки и несметное число извивающихся бледных нитей.
Ньютон закричал от ужаса и отвращения, а лицо чудовища-Шелли довольно расслабилось.
Ньютон высвободился из цепких лап и заскользил на каблуках по мокрым камням. Чудовище рухнуло на пол пещеры. С тошнотворным хрустом разбились изъеденные кости лица.
* * *
Из показаний, данных под присягой Строптивцем Брюэром Федеральному Следственному комитету в связи с событиями, произошедшими на острове Фальстаф, Остров Принца Эдуарда:
В.: Адмирал Брюэр, я хотел бы спросить о ваших действиях в отношении Тима Риггса и пяти мальчиков, которые находились на острове Фальстаф в тот момент, когда туда прибыл Том Пэджетт.
О.: Выкладывайте.
В.: Я хотел бы знать, почему на протяжении всего периода изоляции вы ни разу не попытались связаться с мистером Риггсом. И почему вы не связались с мальчиками после его смерти.
О.: С какой целью?
В.: Чтобы объяснить им происходящее. По крайней мере дать понять, что их не намеренно бросили, что их родителей удерживают насильно.
О.: Эти варианты были должным образом рассмотрены и отклонены. Мы считали – я считал, – что лучше придерживаться политики «смотри, но не трогай».
В.: Но вы могли бы сбросить им еду и медикаменты. Или записки от родителей. Ведь для этого не пришлось бы их «трогать», не так ли?
О.: Если вы прослушаете запись нашего сегодняшнего разговора, то вспомните мои слова: «Ничто не прибывает, ничто не убывает».
В.: Но разве это относится к информации, адмирал? Вирус не может передаваться через сообщения.
О.: А истерия может. Знание не всегда сила. Оно может навредить так же легко, как и невежество. Допустим, мы рассказали бы этим ребятам, с чем они столкнулись. Да они бы – простите за выражение – чокнулись.
В.: Разве вы не согласитесь, что, судя по доказательствам, которыми мы теперь обладаем, некоторые из мальчиков все равно чокнулись?
О.: Оглядываясь назад, да, я, конечно, соглашусь. Послушайте, подобные трибуналы и устраивают благодаря таким людям, как я.
В.: Определите для ясности «таких людей, как вы», адмирал.
О.: Я говорю о людях, которые выбирают курс и придерживаются его. Некоторые полагают, что это делает нас жесткими. Твердолобыми. В худшем варианте – бесчеловечными. Так и есть, решения, которые принимают люди вроде меня, со стороны могут показаться именно бесчеловечными. Нас всегда будут судить задним числом. Задавать вопросы. Почему должны были умереть люди? Те сорок четыре человека во время вспышки атипичной пневмонии. Эти дети на острове. Что ж, это нормально, и я все это принимаю – в смысле, критику, а не тот факт, что каждая эпидемия забирает причитающуюся ей долю смертей. Я надеюсь добиться того, чтобы смертельных случаев не было вовсе. Но если такие люди, как я, не будут принимать неудобные решения, то впоследствии появятся совершенно другие вопросы. Не «Почему должны были умереть эти сорок четыре человека?», а «Почему должны были умереть эти пять миллионов?». Или «Почему должно было умереть все Восточное побережье?». И в тот момент ни у кого не будет такой роскоши, как трибунал. В тот момент все будут отчаянно стараться не заболеть.
В.: То есть вы говорите…
О.: Я говорю, что благодаря решительным действиям людей вроде меня и становится возможной критика задним числом. Мы – первопроходцы. Иногда у нас нет ничего, кроме предположений. Мы не знаем, насколько плохо все обернется. Мы определяем степень риска, оцениваем сопутствующий ущерб, пытаемся свести его к минимуму, а затем придерживаемся выбранного курса. Так надо. Хотя я и не скажу, что спокойно сплю по ночам.
В.: Адмирал, я бы хотел сменить курс нашего разговора.
О.: Это ваше шоу. Заказывайте музыку.
В.: Замечательно. Вы знали о докторе Клайве Эджертоне и его экспериментах с модифицированным эхинококком?
О.: До всего этого? Нет.
В.: Напомните, вы входили в состав Комиссии по эпидемиологии и безопасности в сфере инфекционных заболеваний?
О.: Входил, поскольку того требовал мой долг.
В.: Тогда мне кажется странным, что…
О.: Что?
В.: Мне кажется странным, что вы ничего не знали о докторе Эджертоне. Я так говорю, поскольку Комиссия – та самая, в которой вы состоите, – прекрасно осведомлена об этом человеке. Два года назад на заседании упоминалось и его имя, и имена нескольких других врачей. По мнению Комиссии, их работа должна была подлежать более строгому надзору и тщательному контролю, поскольку исследования могли представлять значительный риск.
О.: Я хожу не на все заседания.
В.: Но вам присылают протоколы?
О.: Да. И я стараюсь детально с ними ознакомиться, но у меня очень плотный график.
В.: Адмирал, что вы думаете об эффективности мутировавшего эхинококка применительно к ведению боевых действий?
О.: Я думаю, что это чудовищно. Это чудовищный вопрос.
В.: Да, боюсь, что так и есть, но подобные вопросы должны задаваться. Вы говорите, что это чудовищно.
О.: Совершенно верно.
В.: Но я спросил вас о другом.
О.: Полагаю, в качестве оружия он был бы весьма эффективен. В определенных, строго оговоренных ситуациях.
В.: Аналогичных той, которая была на острове?
О: Как вас зовут?
В.: [имя скрыто]
О.: Что ж, [имя скрыто], если вы предполагаете, что я затягивал процесс и каким-то образом использовал этих детей в качестве… В качестве кого? Испытуемых? Если вы намекаете на это…
В.: Адмирал, имя Клод Лафлер вам ничего не говорит?
О.: Нет. А должно?
В.: Старший матрос Клод Лафлер был одним из ваших людей.
О.: Весь флот – мои люди.
В.: Старший матрос Клод Лафлер служил на той же базе, что и вы. Дочь Лафлера часто нянчила ваших детей. Хотите сказать, что не знаете Клода Лафлера?
О.: Совершенно верно.
В.: До поступления на флот Клод Лафлер был слесарем.
О.: Ближе к делу.
В.: Как вы уже заметили, это мое шоу, адмирал. Я сам выбираю темп. Некоторое время назад Клоду Лафлеру был предоставлен четырехдневный административный отпуск. Этот отпуск начался за день до того, как Том Пэджетт сбежал из клиники доктора Эджертона.
О.: Да? И что?
В.: Адмирал, известно ли вам, что документы на отпуск Клода Лафлера подписаны вашим именем?
О.: Я подписываю множество документов на отпуск. Полдня провожу, подписывая всякие бумажки.
В.: Известно ли вам, адмирал, что отпечатки пальцев Клода Лафлера были обнаружены на двери черного входа в лабораторию доктора Эджертона?
О.: За ответом на этот вопрос вам нужно обращаться не ко мне.
В.: Известно ли вам, что в настоящее время Клод Лафлер находится под стражей? А также знаете ли вы, что Лафлеру есть что сказать по этому поводу?
О.: За ответом на этот вопрос вам лучше обратиться к моему руководству.
В.: Адмирал, кто ваше руководство?
О.: [Свидетель хранит молчание.]
В.: Вы хотите сказать, что даже адмиралы подчиняются чьим-то приказам?
О.: [Свидетель хранит молчание.]
В.: Адмирал, только что вы использовали слово, которое я хотел бы повторить. Чудовищно. Возможно, вы согласитесь, адмирал Брюэр, что преднамеренное высвобождение заразы было бы чудовищным. И если Том Пэджетт являлся той самой заразой, адмирал, то разве не ясно, что остров Фальстаф можно рассматривать как гигантскую чашку Петри, а события, происходившие там, как несанкционированный эксперимент над детьми?
О.: [Свидетель хранит молчание.]
В.: Разве это не чудовищно, адмирал? Разве это не самая бесчеловечная вещь, которую только можно представить?
О.: [Свидетель хранит молчание.]
45
СУМЕРКИ ПРИВЕТСТВОВАЛИ мальчиков, которые спотыкаясь выбирались из пещеры. В серебристом свете луны Ньютон увидел, что он по пояс мокрый от крови. Отвращение нахлынуло дурманящей волной.
Когда к Ньютону приблизился Макс с горстью листьев – не смог найти другой замены полотенцу, – тот выставил перед собой руку.
– Не подходи. Уже слишком поздно – они повсюду на мне.
Он чувствовал их в трусах – кожу покалывало от странного жара. Черви копошились в едва начавших пробиваться волосах.
– Что же нам делать? – спросил Макс.
– Вернемся в лагерь. Я помоюсь в океане. Посмотрим, поможет ли это.
ОНИ ШЛИ через лес без фонарика. Леденящие душу звуки доносились из сплетения ветвей. Уханье, возня и разъяренное фырканье становились все громче и громче, пока не перешли в непрерывный гул, словно огромную колибри заперли в бочке для дождевой воды. Что бы ни издавало эти звуки, оно не могло быть хуже твари из пещеры.
Вернувшись к хижине, Макс развел костер из дранки, которую сорвало с крыши. Ньютон спустился к воде умыться. Макс едва различал его за залитой лунным светом песчаной полосой. Ньют, скрестив ноги, сидел в набегавших волнах и скреб себя без передышки. Он возвратился в одном только нижнем белье, которое промокло и облепило бедра. Плечи его обреченно ссутулились – это напугало Макса.
– Я голоден, Макс.
– Я тоже, Ньют.
– Мне кажется, я голоднее тебя.
И ВСЕ-ТАКИ они уснули. Но когда пробил ведьмин час[21], Ньютон резко выпрямился. Его внутренности ожили и забурлили. Он до крови прикусил губу.
Час спустя проснулся Макс и нашел Ньютона в зарослях ядовитого сумаха. Он свернулся калачиком и дышал прерывисто и часто.
– Я съел грибы. Они действуют.
Ньютон показал на лужицу рвоты – крошечную, фиолетовую от съеденных ягод. В ней извивалось что-то живое и белоснежное.
– Думаю, одна из этих мелких козявок заползла мне в… дырку для мочи.
Ньютон сообразил, что есть более подходящее слово, научный термин, который он наверняка знал, но слишком устал, чтобы вспоминать. Кроме того, дырка для мочи лучше все объясняла. Это ж дырка, из которой вытекает твоя моча. Ньютон рассмеялся про себя. Ха! По какой-то причине это казалось ему невероятно забавным. Дырка для мочи. Умоооора! КБПАМ? Он бы тоже посмеялся, потому что это самое смешное слово на земле!
Возможно, он просто бредил. Или грибы вызывали галлюцинации. Ньютон вырвал клок ядовитого сумаха и потер им ногу.
– Что ты делаешь? – спросил Макс.
– Поможет мне сосредоточиться на чем-то другом. Я могу расчесать себя до одурения.
НЬЮТОН СЪЕЛ оставшиеся грибы и почувствовал себя до ужаса плохо. Его рвало с такой силой, что в глазах и даже в носу полопались капилляры. Когда взошло солнце, он выглядел измученным и изможденным. Выжатым, словно губка для мытья посуды.
Оба мальчика лежали у костра, но стоило Максу чуть приблизиться, как Ньютон устало замахал на него рукой.
– Ты можешь заразиться, – предупредил он.
– Мне уже неважно.
Глаза Ньютона вспыхнули.
– Тебе должно быть важно. Не тупи. Тебе должно быть важно.
Макс отступил, уязвленный по причинам, которые и сам до конца не понимал.
УТРОМ ЧЕРНЫЙ ВЕРТОЛЕТ пересек красивое, как на открытке, небо. Он опустился очень низко, винты трепетали, описывая круги. Макс даже смог разглядеть солнечный свет, блестевший на козырьке пилота.
– Помогите нам! – закричал мальчик. Поднятые лопастями порывы воздуха хлестали по траве. – Он болен! Разве вы не видите? Нам нужна помощь!
Лицо пилота оставалось бесстрастным. Макс схватил камень и швырнул его в вертолет. Траектория вышла жалкой. Камень и рядом не пролетел. Вертолет развернулся и направился обратно к Норд-Пойнту.
– Да пошел ты! – заорал вслед Макс. – Вали к черту!
Колени подкосились. Взрослые должны делать так, как лучше для детей. Должны знать, что происходит. Но они упорно ничего не делали, а просто держались в стороне.
Взрослые радостно наблюдали, как они тут умирают.
– Интересно, кто их создал, – пробормотал Ньютон.
Макс вытер глаза:
– Кого создал?
– Червей.
– Не пойму, о чем ты.
– Я о том, – объяснил Ньютон, – что они слишком уж совершенные.
– Совсем они не совершенные, Ньют. Скорее, худшие твари на Земле.
– Наверное, это я и имею в виду. Возможно, они худшие твари на Земле. Но ведь это и делает их совершенными, так? Идеальными существами, которые идеально делают то, для чего созданы. Идеальными убийцами.
– Они еще не всех убили. Мы ничего не знаем о Кенте.
Ньютон прищурился:
– Надеюсь, он все еще жив. Правда, очень надеюсь.
– Он мог вернуться домой вплавь.
Макс уставился на серую воду и задумался, верит ли в свои слова.
– Если кто и смог бы, то только Большой К, – просто чтобы не огорчать его, согласился Ньютон.
– Может, он поговорит со взрослыми. И за нами наконец-то придут.
– Все возможно.
ОКОЛО ПОЛУДНЯ Ньютон сказал Максу, что плохо видит левым глазом.
– По краям все расплывается. – В его смехе слышался легкий налет истерики. – Как будто сидишь в персике и оттуда смотришь на мир.
Макс наклонился и внимательно осмотрел глаз Ньютона.
– Выглядит нормально.
Ньютон поскреб ноги, покрытые пурпурными пятнами от ядовитого сумаха. Он все утро чесался. Кожа была расцарапана и местами кровоточила.
– Да? Ну, ладно… Черт, как же больно. Может, это не глаз. Не думаю, что в глазном яблоке есть какие-то нервы. Может, это за ним что-то. Как думаешь?
Макс наклонился ближе. Ужас нарастал в его груди, приобретая все более четкие очертания.
– Раздвинь веки пальцами. Я гляну.
– Хорошо, – полусонно произнес Ньютон. – Да. Отличная идея.
Макс заслонился ладонью от солнца и внимательно прищурился. Ничего. Только налитые кровью белки.
– Все в порядке, Ньют. Я ничего не вижу… – У него перехватило дыхание. – …Ничего не вижу…
– Что? Что там?
Ничего особенного. Просто крохотная колючка. Не крупнее коготка мышонка. Она засела в нижней части глаза Ньютона. Возможно, просто игра света, или ячмень, или что-то еще… вот только оно шевелилось.
– Что там, Макс? Я же чувствую.
Крошечный извивающийся червячок метался из стороны в сторону, словно выбираясь из своей новой норки. Макс потянулся схватить его. Может, получится выманить, как это проделывал дед с гусеницами в паданцах… И тут Макс сообразил, что червь находится внутри самого глаза. Барахтается в студенистой массе.
«Нет, – закружилось в его голове, – нет, нет, нет…»
Внезапно червяк замер. Затем он чуть изогнулся в сторону Макса, как будто поняв тем единственным мерзким атомом, который называл своим мозгом, что за ним наблюдают.
– В чем дело, Макс? Ответь. Ответь мне!
46
ЧАС СПУСТЯ Макс вернулся в пещеру.
Ньютон упрашивал его не ходить. Умолял. «А если что-то случится, Макс? Тогда каждый из нас останется один».
Макс дождался, пока Ньют уснет, – это маленькое одолжение он мог себе позволить. Затем нашел в хижине сигнальную ракету. Те, что взял в поход скаут-мастер Тим, промокли во время шторма, но эта – привезенная лично Ньютоном в застегнутой на молнию сумке – могла оказаться исправной.
Макс молился, чтобы она сработала. Если нет, то придется спускаться в темноте, а там все еще была тварь, в которую превратился Шелли. Придется вслепую искать свечи зажигания. А что, если вместо них он дотронется до этого существа?
Макс с радостью забыл бы о свечах и попытался бы придумать какой-нибудь другой способ спастись, но, раз заболел Ньют, выбора не оставалось.
«Слушай, тут же ничего сложного, – распалял он самого себя. – Спускаешься, хватаешь свечи и убираешься ко всем чертям. Там ведь даже неглубоко, просто вчера из-за темноты показалось. Наверняка не глубже, чем подвал дома».
Солнце уже опустилось на несколько градусов. Оно освещало ветви деревьев и вход в пещеру. Но каким бы ярким ни был его свет, через несколько ярдов он превращался в пятна, и жуткая тьма брала над ним верх.
Макс дернул шнур ракеты. Та вспыхнула с таким неожиданным жаром, что опалила волоски на руках. Те, как и волосы на затылке, стояли дыбом.
Макс просунул ногу в пещеру. Тень от козырька скользнула по ботинку. Мальчик попытался сделать следующий шаг, но вторая нога даже не шевельнулась. С таким же успехом она могла быть приклеена к земле. Мышцы подколенных сухожилий дергались будто шальные, под кожей пробегали волны дрожи.
– Давай, – прошептал он, – давай.
Ему пришлось глубоко сосредоточиться и собрать всю волю. Наконец Макс выбросил ногу вперед. Шаг получился неуклюжим и неуверенным, мальчик едва не покатился по крутому склону пещеры, но вовремя удержался.
«Не будь ребенком», – велел себе Макс, хотя имел все законные основания именно так себя и вести. Закон скаутов номер три: «Долг скаута быть полезным и помогать другим, скаут должен исполнять его несмотря ни на что, даже если ради этого вынужден отказаться от собственных удовольствий, удобств или безопасности».
Едва Макс вошел в пещеру, как температура вокруг упала на десять градусов. Воздух вырывался из легких короткими, отрывистыми выдохами – очень похожими на икоту или рыдания. Страх был силен как никогда – бестелесным клубком детских пальчиков он щекотал внутренности.
«Сперва одна нога, потом другая, – твердил себе Макс. – Ты в любой момент сможешь убежать. Рванешь отсюда, будто зад полыхает».
Его поразило то, насколько сильно голос в голове – уверенный и шутливый – отличался от перепуганного мальчишки, в котором обитал.
По крайней мере у него была сигнальная ракета. Если идти со светом, то не собьешься с пути. Соль искрилась на изъеденных морем камнях, пламя ракеты окрашивало ее в кроваво-красный цвет.
Скальные уступы покрывали пятна бледно-желтого мха. На стенах пещеры во все стороны торчали колонии огромных белых поганок. Свисали мясистыми ушами, покрытыми с обратной стороны мягкими пластинками… А иногда крошечными острыми зубами. Обходя крутой изгиб, Макс коснулся шеей гриба. Тот казался жутко липким и разбухшим, точно плоть выплюнутого морем утопленника.
В воздухе по-прежнему ощущалась сладость, но уже не такая приторная. Макс задержал дыхание. Кровь забарабанила в ушах. Сигнальная ракета зашипела.
«Только не гасни, – умолял Макс. – Даже не вздумай гаснуть».
Он добрался до полости. Пахло там необычайно соблазнительно – маринованными сладкими сливами. Воздух наполняли звуки, едва различимые за капавшей водой. Макс поднял сигнальную ракету. Потолок пещеры тоже покрывал желтый мох, с которого свисали завитки ведьминой травы. Цепляясь за пористые складки мха, ползла целая армия морских существ – песчаных крабов, мясистых слизней и огромных слепых жуков. Таких Макс никогда раньше не видел. Клешни и другие отростки создавали бесконечный перестук.
Чудовище-Шелли лежало в углу. Конечности торчали под странными углами. Оно напоминало мертвого паука, которого раздавили между страницами словаря. Чудовище было таким маленьким. Неужели так и происходит после смерти? Все съеживается.
Существо лежало в той же позе, что и вчера… Так ведь?
Макс уже не был уверен. Возможно, оно чуть отодвинулось от стены пещеры – но как? Макс представил, как существа внутри Шелли… Как-то волокут безжизненное тело по полу.
Может, пещера связана с морем? Накатил прилив и затопил тут все. Это объяснило бы и морскую живность на потолке – кажется, раньше ее тут не было. А еще это объяснило бы расположение чудовища-Шелли – тело, наверное, всплыло вместе с приливом, ударяясь и натыкаясь на стены, пропитываясь морской водой, а когда та схлынула, снова осело на пол.
Мог ли прилив унести за собой червей? Макс представил, как они извиваются в воде, забираются в треску, которую съедает тюлень, которого съедает акула, которую ловят в дрифтерную сеть, затаскивают на борт траулера, вспарывают на причале, и тогда прямо перед озадаченным экипажем выплескиваются миллиарды червей…
А может, тело Шелли лежало так же, как и раньше. Ведь все это безумие творилось в темноте. «Да, – подумал Макс. – Оно было на том же самом месте. Да».
Он прищурился, стараясь разглядеть то, что находилось за пределами ярких плевков ракеты. Шевелилось ли там что-нибудь? Ему почудилось, что по воздуху плыло что-то мерцающее, но нет, нет, это просто шлейф испарений, ведь море совсем близко. Слышно, как бурлит вода, пробиваясь к нему сквозь скалы.
Сигнальная ракета начала шипеть в бумажной трубке – так ведь не должно быть? Но, возможно, это от старости. Сияние пугающе слабело.
Макс сделал шаг вперед. Казалось, нога сделалась резиновой, вытянулась и увлекла за собой остальное тело. В горле стало пыльно и сухо, его наполнил озоновый привкус камня. Угол зрения так расширился, что Макс видел почти все вокруг. Зрачки так расширились, что почти полностью закрыли роговицу.
Он медленно обошел тело Шелли. Тонкая прядь свисавшей с потолка ведьминой травы коснулась затылка Макса. Он сдержал крик, но сдавленный стон все же вырвался наружу.
Именно тогда Макс их и заметил.
На палке – той самой, которую он вчера заострил. Той самой, которую в панике бросил Ньютон. Она под странным углом торчала из-под тела Шелли. Мокрое дерево облепили крошечные наросты. Они собирались в белые пучки, похожие на крошечные гроздья бесцветного винограда. Их были десятки тысяч. Некоторые выглядели крупнее. Они усеивали палку, точно завитки белой глазури – торт.
Морской слизень сделал «плюх» с потолка прямо в лужу рядом с палкой. Крошечные наросты в унисон зашевелились. Более крупные развернулись и застыли.
Слизень медленно выползал из лужи. Его глаза лениво вращались на стеблях. Большие черви оттолкнулись от палки и с пугающей расслабленностью потянулись к нему. Опустились на слизня и стремительно обвили его. Следом метнулись мелкие наросты – мерцающая флотилия набросилась на слизняка сверху и с боков. Среди копошившихся белых тел виднелись лишь глаза на стебельках, но вскоре они тоже исчезли в коконе.
Макс почувствовал, как внутри него что-то лопнуло – жуткий пузырь, набитый бритвенными лезвиями, рыболовными крючками и разбитыми лампочками, которые вонзились в стенки его груди.
Прижимаясь к стене пещеры, он медленно обошел вокруг чудовища-Шелли. Несколько крупных червей застыли – они поворачивались к нему, точно стрелка компаса к северу, но не покидали палку.
Там, где предполагал Макс, свечей зажигания не оказалось – а ведь он мог поклясться, что в последний раз видел их рядом с трупом. Но тогда, возможно, тело передвигали…
Что-то сдвинуло тело…
Или что-то сдвинуло свечи.
На мгновение его охватила жуткая мысль: «В пещере есть кто-то еще». В голове возникла картинка: нечто огромное, пульсирующее, белое, мягкое, ребристое сладострастно скользит у него за спиной, издавая тихое причмокивание, словно младенец в поисках материнской груди.
Вон же! Слава богу, прямо вон там! Он заметил свечи в небольшой заводи в глубине пещеры. Наверное, зашвырнул их туда, когда на него кинулось чудовище-Шелли.
Скребя задницей по мокрой скале, Макс осторожно обогнул тело. В свете угасавшего дымного пламени его глаза выискивали опасность – черви уже окружали его. Ракета в ладони раскалилась – остатки фосфора, выгорая, нагревали картонную трубку.
Свечи зажигания лежали на дне причудливо изогнутой каверны, которая напоминала окаменевшие останки гигантской ракушки. Макс потянулся к ним, но внезапно отпрянул.
Окружавшая каверну гниющая темная жижа, в которую превратились ведьмина трава и водоросли, была усеяна белыми пятнышками. Они возбужденно зашевелились, едва рука Макса потянулась к свечам зажигания.
Как они догадались расположиться именно в этом месте?
Взгляд Макса заметался.
Черви были повсюду. Сползались к нему – прятались в жиже, гроздьями собирались под сводом пещеры и на каменных стенах.
Повсюду.
Ужас грозил разорвать его пополам. Макс почувствовал щекотание внутри черепа – те самые маленькие пальчики пытались снять с якоря его рассудок.
Почти не отдавая себе отчета, Макс опустил сигнальную ракету и опалил края лужи. Жижа зашипела, черви взрывались с тихими хлопками.
Он сунул руку в каменную чашу и схватил одну из свечей зажигания…
Ракета погасла. У Макса сжалось сердце.
Огонь снова вспыхнул. Края трубки промокли, вода затекала внутрь и заливала фосфор. Макс потянулся ко второй свече, обхватил ее пальцами…
Ракета снова погасла.
Что-то сорвалось со свода и стукнуло по его затылку. Макс сдавленно вскрикнул от отвращения. Огонь опять вспыхнул. Мальчик смахнул что-то со своей шеи. Огромного черного жука. Едва тот коснулся пола, как на него набросились белые нити. Макс поискал глазами выход из пещеры и…
Сигнальная ракета погасла. «Господи, о господи, нет», – внезапно ослепнув, он споткнулся и заскользил по жиже. Оступился и едва не опрокинулся. Рука, пытаясь поймать равновесие, схватилась за что-то, напоминавшее на ощупь отсыревшее сало…
Ракета с шипением вспыхнула. В ее кровавом свечении Макс увидел, что дотронулся до чудовища-Шелли. Пальцы утонули в плоти на его спине. Кожа там сделалась рыхлой и склизкой. Сочилась непонятной ядовитой жидкостью.
И слегка треснула вдоль позвоночника. Под ней что-то извивалось.
Макс бросился прочь. Воздух кишел белыми нитями. Мальчик отчаянно замахал сигнальной ракетой, и несколько тварей вспыхнули призрачными фитильками.
Он услышал отвратительный звук, от которого по коже поползли мурашки. Что-то трещало и рвалось. Макс замер. Он представил, что это поднимается чудовище-Шелли. С жутким звуком тело отлипает от камней. В провалившейся грудной клетке свисают липкие сгустки гноя вперемешку с червями, а губы шипят: «Даааааааа…сссссс…»
Макс не мог себя заставить оглянуться. Он боялся, что если увидит такую картину, то все пропало. Ужас в его мозгу превратится в раскаленный шипастый орех. Может, лучше просто сойти с ума и покончить с этим раз и навсегда.
Проявляя нечеловеческое мужество, Макс медленно повернул голову.
Тело чудовища-Шелли шевелилось, но движение шло изнутри.
«Сперва одна нога, потом другая, Макс».
Теперь в голове Макса звучал голос Ньютона.
«Всего пять шагов. Может, четыре, если широких. Давай. Не бойся».
Он послушался. Каждое нервное окончание горело огнем, каждый синапс в мозгу готов был разорваться, но Макс быстро и бесшумно крался вдоль стен, пока задница не уперлась в начало туннеля.
Прежде чем броситься вверх по склону, он успел разглядеть в шипевшем пламени сигнальной ракеты, как на спине чудовища-Шелли разорвалась кожа. Огромная белая трубка – совсем как та, что вырвалась из тела незнакомца целую вечность назад, – обвивала блестящие кости позвоночника. Она походила на флаг, намотанный ветром на шест.
Трубка медленно, изящно развернулась и поднялась в темный воздух. Она замерла, точно хвост бладхаунда, у которого в крови закипала жажда охоты.
47
КОГДА МАКС ВЕРНУЛСЯ, Ньютон уже не спал. Один его глаз был неуклюже заклеен куском марли, другой злобно уставился на Макса.
– Ты ушел, – с упреком произнес Ньют.
– Свечи зажигания у меня.
– Это хорошо, я думаю.
Ньютон похудел. Неприятное зрелище: самый толстый парень в школе, Ньютон Торнтон, с проступившими, словно вырезанными из базальта скулами. Одежда стала ему велика и колыхалась на ветру.
– Кому нужны эти карточки «Еда-Без-Труда», – сказал он, поймав взгляд Макса. – Ричард Симмонс… – Ньюту удалось улыбнуться, – …чертов слюнтяй.
Он сидел на камне, нестройно напевая какую-то песню, а Макс возился с мотором лодки. Опускалась ночь, холод просачивался за воротники и леденил спины.
– Ты не поверишь, Макс, какой я голодный.
– Попробуй пососать камешек. Мама говорит, что так индейцы контролировали свой голод. Когда отправлялись на поиск видений или типа того.
Ньютон поднял голыш и сунул его в рот.
– Соленый, – сообщил он. – И каменный.
Ребята посмеялись. Макс снова занялся мотором. Он ввинтил свечи зажигания на место и захлопнул крышку.
– Я проглотил камешек, – сказал Ньютон. – Упс.
– Пососи еще один. – Макс изо всех сил пытался сохранять небрежный тон.
Канистра с топливом стояла там же, где ее вчера оставили. Макс отвинтил крышку бензобака и пустил в него булькающую струю, стараясь не пролить ни капли. Он слышал за спиной скрежет и очень беспокоился, что это Ньютон жует камни.
– Собери все, что тебе нужно, – сказал Макс, не решаясь оглянуться. – Мы скоро отчаливаем.
– Ты даже не знаешь, заведется ли мотор, – устало произнес Ньютон. – А он, скорее всего, не заведется.
– Зачем ты так говоришь, Ньют? Почему бы ему не завестись? И почему бы тебе не понадеяться на это?
Макс обернулся и увидел трагичный взгляд Ньютона.
– Я имею в виду, – произнес тот, опустив подбородок и глядя себе под ноги, – что, если он и заведется, ты должен ехать один.
– Что за дурость? Зачем мне так поступать?
– Затем, что я болен, Макс. А если я болен, то тебя, возможно, не пустят домой. Решат, что тоже заразился.
– Кто решит?
Ньютон пожал плечами:
– Да ладно, не тупи. Кто бы там ни был. Полиция. Армия. Чуваки на вертолете. Те, кто следит за тем, чтобы никто не пришел нас спасать.
– Ну, возможно, я уже тоже заболел. Какая разница? Они смогут нас вылечить.
Ньютон со знанием дела покачал головой:
– Будь ты болен, почувствовал бы.
Макс подошел к нему и положил руку на плечо. Сквозь одежду Ньютона просачивался жар. И оказалось, что тот жуткий сладкий запах не такой уж противный, если исходит от Ньютона. Слегка напоминает печенье с шоколадной крошкой.
– Мне страшно, Макс, – тихо сказал Ньютон.
– Мне тоже, Ньют.
Макс боялся, что если уплывет без Ньюта, то вернуться за ним не позволят. Кто бы там ни принимал такие решения. А значит, Ньютон умрет на острове. Свернувшись калачиком в хижине. Или в темном подвале, как животное. Умрет от боли. Но что еще важнее и гораздо хуже – умрет в одиночестве. Ньют такого не заслуживал. Он – хороший человек. И должен прожить очень долго. Жениться, завести детей. Научить их всему тому занудству, которое знает сам. Он должен стать счастливым. Только такая развязка будет справедливой.
Макс был уверен, что если уплывет без Ньюта, то никогда больше его не увидит.
Страх бросить друга оказался сильнее того слепого ужаса, который Макс испытал в пещере. Смерть Ньютона означала бы, что они напрасно пережили всю эту жуть, разочарование и ярость.
Если они не выберутся вместе, то ради чего это было?
– Сядь на носу лодки, ладно? А я сяду сзади. Мы не будем прикасаться друг к другу. И тогда не будет причин не пускать меня домой.
Ньютон благодарно улыбнулся:
– Хороший план, Макс.
48
УЖЕ СТЕМНЕЛО, когда Макс повел лодку прочь от берега.
Мотор завелся не сразу. Из его корпуса валил дым. Невыносимо долгий миг казалось, что подшипники поджарятся и двигатель заглохнет… Но после нескольких грубых рывков шнура он ритмично загудел.
Макс прибавил газу и повел лодку к далеким огням Норд-Пойнта. Он и раньше управлял лодками: его дядя ловил устриц и частенько позволял Максу встать за штурвал, а сам вытягивал сети. «Куда проще, чем водить машину, – говорил он племяннику. – Океан – одна большая трасса, тут всем хватит места».
Ньютон сидел на носу. Он надел свой пояс, украшенный заработанными значками. Хотя и не понимал толком, зачем его нацепил. Возможно, хотел показать тем, кто их поджидает, что перед ними ответственный человек. Ценная личность.
– Эй, Макс? – крикнул Ньют, перекрывая шум мотора.
– Да?
– Сегодня мне приснился сон. Пока тебя не было. Довольно странный.
– Ладно, выкладывай.
Ветер хлестал по воде. Ньютону приходилось почти орать, чтобы его было слышно. От этого он совсем обессилел.
– Ну, так вот, сон: я с мамой, мы путешествуем. Что за город, не знаю. Мы в вестибюле отеля. Очень шикарного, а это странно, ведь у нас нет денег, чтобы останавливаться в шикарных отелях. Но вот мы идем через вращающиеся двери – я, по правде говоря, всегда их боялся, они как будто хотят тебя засосать и раздавить, – мы проходим через эти двери, а снаружи спорит пара. Мужчина и женщина.
Чем дальше от берега, тем неспокойней становилась вода. Лодка подпрыгивала на волнах, соленые брызги облизывали планшир. Макс, прищурившись, вглядывался в темную гладь. На горизонте чернели неясные силуэты.
– Мужчина бьет женщину. Прямо на улице. Ее голова резко дергается. Щеки в крови. Потом на тротуаре останавливается фургон. Из него вылезают парни и начинают кричать мужику, что нельзя так делать. А он отвечает, что женщину не бил, а просто учил кое-чему. И тут он хватает ее за шею. Вроде как наглядно показать. Хватает за шею и начинает душить прямо на глазах у тех парней…
Силуэты начали соединяться. Там, где вода встречалась с ночным небом, собралась небольшая группа, которая заслонила огни Норд-Пойнта.
– Один из парней зажимает шею мужика в замок. Его оттаскивают от женщины и волокут к фургону, как будто собираясь туда бросить. Внезапно из подъездов и из офисов высыпают люди. Плотники, адвокаты, курьеры. Женщина, которую душили, начинает кричать на парней из фургона, чтобы они оставили мужика в покое. Затем один из парней бьет душителя в лицо. Тот съеживается и падает, теряя сознание. Помню, на нем были свободные брюки, и они сползли так, что я разглядел нижнее белье. Синее и обвисшее, с дырами, как будто его мыши грызли.
Приземистые катера. Те самые, что гнались за гоночным катером Кэлвина Уолмака. Они были выкрашены какой-то особой черной краской, которая не отражала свет луны и звезд. Катера неподвижно и тихо дрейфовали.
– И тут все ускоряется. Каждый человек или получает кулаком, или сам бьет. Драки по всей улице. Помню, машина на полном ходу раздавила трехколесный велосипед. Потом мужик-душитель встает, смущенно оглядывается, говорит: «Ну уж нет, черт возьми!» и, подтянув штаны, ввязывается в эту гигантскую бойню. А она уже повсюду. Крыши небоскребов полыхают, кругом воют сирены, а я понимаю, что таким странным образом сон говорит мне: «Жестокость повсюду». Как вирус, Макс. Повсюду.
Лодка приблизилась к дрейфующим судам. На палубах громоздились фигуры. Макс заглушил мотор и подчинился течению.
Ветер стих, и Ньютон понизил голос:
– Мама кладет руку мне на плечо. А я сбрасываю. Не хочу, чтобы она ко мне прикасалась. Знаешь, Макс, если бы она снова попыталась – а я думал, что она могла, по той же причине, по которой мне хотелось от нее отмахнуться, – то я бы ее оттолкнул. Или укусил бы за пальцы. Жестокость витает в воздухе, Макс. Мы все дышим ею.
Вспыхнул прожектор и пригвоздил мальчишек холодным сиянием.
Они медленно подняли руки, словно грабители, застигнутые в банковском хранилище.
– Нам нужна помощь! – завопил Макс.
Никто не ответил.
– Мы в порядке! – Он попытался улыбнуться. Его грязная одежда развевалась на ветру. – Мы справились. Скажи им, Ньют. Скажи им, что мы в порядке!
Ньютон, казалось, не вполне понимал, где находится. Уцелевший глаз смотрел, но не осознавал увиденное. Ньют рассмеялся. Странный нервный хохот отскакивал от воды и улетал в пустые небеса.
Макс подумал: «О нет, пожалуйста, не смейся так, Ньют…»
А тот уже поднялся. Умоляюще протянул руки к свету прожектора.
– Я в полном порядке! Я же лучший из лучших! Но есть одна вещь.
«Нет, Ньют…»
– Я очень…
«Нет, Ньют, нет, Ньют…»
– …очень-преочень…
«Нет, нет, нетнетнетнет…»
Ветер взвыл и унес последнее слово Ньютона.
Внезапно у него на шее появилась дырка. Крошечная дырочка. Словно по волшебству. Хоп – и вуаля! Отлетел кусочек плоти, похожий на крошечную морскую звезду.
Ньютон рухнул за борт. Какое-то мгновение он лежал на поверхности воды, точно жук-водомерка, а после его поглотило море. Тело Ньюта погружалось головой вперед, его стремительно затягивало под лодку. Из нового отверстия на горле тянулись пузырьки.
Макс даже вскрикнуть не успел. Он глядел на ярко-красную точку, которая зависла у него на груди.
* * *
Из показаний, данных под присягой младшим капралом Фрэнком Эллисом Федеральному Следственному комитету в связи с событиями, произошедшими на острове Фальстаф, Остров Принца Эдуарда:
В.: «Голодный»?
О.: Да, сэр.
В.: Это слово вы услышали от Ньютона Торнтона перед тем, как застрелили его?
О.: Да, сэр, так оно и было. Он сказал, что очень голоден.
В.: Именно так сказал?
О.: Нет, сэр. Полагаю, он сказал это тише. И с несколькими паузами. Примерно так: «Я очень-очень… голодный».
В.: Если он говорил тихо, почему вы так уверены, что он вообще что-либо произносил? Все происходило ночью, посреди океана. Сводки погоды подтверждают, что тем вечером был сильный ветер.
О.: Это правда, сэр. Было ветрено и неспокойно. Но «Слухач» уловил его голос громко и отчетливо.
В.: Простите?
О.: Мы называем его «Слухач». Это параболическое прослушивающее устройство. По сути, большая тарелка. Похожая на спутниковую. Оно предназначено для акустического анализа на больших расстояниях, хотя это просто заумный способ сказать, что устройство помогает нам слышать то, что невозможно различить естественным путем.
В.: И «Слухач» сообщил вам, что Ньютон Торнтон произнес: «Я голоден»?
О.: Верно.
В.: Ну и что?
О.: Повторите, сэр?
В.: Я сказал: «Ну и что?» Он был голоден. Он провел на острове уже несколько дней. Есть там было нечего. Разве не логично, что мальчик мог проголодаться?
О.: Да, сэр, возможно, так оно и было. Наверное, все дело в том, как он это сказал.
В.: В том, как сказал?
О.: Да, сэр. Прозвучало так, будто он больше чем голоден. Во всяком случае, иначе, чем можем проголодаться вы или я. Возможно, тем истощенным детям, которых показывают по телевизору, знаком голод такого рода. Но даже в этом я не уверен. Казалось, мальчик съел бы собственную руку, если бы смог себя заставить переступить эту черту.
В.: Простите, младший капрал Эллис, но это похоже на паранойю.
О.: Полагаю, так и есть. Думаю, многие из нас нервничали. Мы всякого наслушались.
В.: На корабле?
О: Нет, я имею в виду сплетни. Начали просачиваться всякие слухи о лаборатории этого психопата-доктора. Нашли несколько жутких видео. С той бедной гориллой, и в таком духе. Мы очень нервничали. В подобные вещи нельзя просто прицелиться и устранить.
В.: Однако вы устранили.
О.: Да. Но мальчик произнес один из триггеров.
В.: Объясните.
О.: Мы получили указания. Главный старшина пришел в кубрик снайперов и сказал, что если кто-нибудь покинет остров и произнесет одно из слов-триггеров, мы имеем право открыть огонь. Среди них был и «голод».
В.: А другие слова?
О.: Всех не вспомню. Точно был «червь». И «зараженный».
В.: И поскольку очень голодный мальчик на лодке сказал, что он голоден, его застрелили.
О.: Он был заражен, сэр. Это стало ясно уже впоследствии. А судя по тому, что я слышал о судьбе остальных, пуля была не худшим способом уйти.
В.: Вы не ответили на мой вопрос.
О.: При всем уважении, сэр, вы не задали вопроса. Вы сделали заявление, сэр. Вот что вам скажу: обучаясь на боевого снайпера, я никогда не думал, что однажды застрелю маленького мальчика на лодке. Не ради этого поступают на военную службу. Считается, что мы делаем это ради Бога, страны и… Господи… Это преследует меня. Я слышал, как люди используют эту фразу, но никогда не понимал ее до конца. Честно говоря, думал, что она слегка театральная. Но теперь я ее понимаю. Лицо того мальчика преследует меня, сэр, и будет преследовать до тех пор, пока я не покину этот мир, что бы меня ни ожидало за его пределами.
* * *
От отряда 52:
Наследие модифицированного эхинококка
(ПО ВЕРСИИ ЖУРНАЛА «GQ») АВТОР КРИС ПАКЕР
Макс Кирквуд – самый старый пятнадцатилетний парень на свете.
Его глаза запали в глазницы, а по краям их опутала сетка морщин. Мышиного цвета волосы поредели. Присаживаясь, он заметно сутулится. При ходьбе покатые плечи горбятся, что вызывает ассоциации с пожилыми людьми. Он выглядит как человек, на которого давил невообразимо тяжелый груз, и даже теперь, когда он исчез, тело по привычке продолжает ощущать его вес.
Приходится напоминать себе, что Макс все еще мальчик. Но мальчик, видевший гораздо больше, чем многие его ровесники.
В клинике мы разговариваем через непроницаемый барьер. Напоминает о тюремных беседах заключенных с родными. По обе стороны органического стекла стоят телефоны. После того как я закончу, санитар протрет наушник мощным бактерицидным средством. В клинике высший уровень мер предосторожности. Потребовались месяцы споров и компромиссов, чтобы добиться короткой беседы с Максом.
Сама клиника представляет собой гигантское квадратное строение, удаленное от любого поселения. То, что находится внутри, потенциально смертельно для человечества. Проживающие здесь люди не представляют угрозы, однако то, что плодится внутри них, крайне опасно. Вирусы, инфекции, паразиты. Черви.
Макс сегодня в хорошем настроении. На нем бумажный халат и тапочки. Он объясняет мне, что в конце дня все это ради предосторожности сожгут.
– Думаю, если каждый день получаешь новый гардероб, то лучше пусть он будет из бумаги, – с кривой улыбкой говорит мой собеседник.
Макса Кирквуда спасли. А его товарища по отряду, Ньютона Торнтона, – нет. Почему? Пока неизвестно. Сенсационное заявление, которое прозвучало во время недавнего судебного процесса над адмиралом Строптивцем Брюэром, наводит на мысль о том, что Макса, возможно, посчитали подходящим кандидатом для исследований. Существует вероятность, что его пощадили потому, что, в противном случае, не осталось бы никого, на ком можно было бы оценить эффективность червя. Шокирует то, что подобные рассуждения могли возобладать в высших военных кругах.
Теперь Макс далек от всего этого. Кажется, он мало что помнит из пережитого на острове Фальстаф. Вполне вероятно, разумеется, что он и не хочет помнить – что его жаждущий покоя мозг просто избавился от воспоминаний. Разве можно его за это винить?
Об остальных он говорит короткими рублеными фразами. По его собственному признанию, люди – единственное, что он действительно запомнил, пройдя все тяготы того сурового испытания. И его воспоминания в целом полны огромной нежности и любви.
О Тиме Риггсе, своем скаут-мастере: «Доктор Риггс был самым крутым взрослым из тех, которых я когда-либо знал. Хотя он не особенно и старался. Да и одежда у него была чудаковатая, и сам он тоже. Но он все равно был крутым, потому что относился к нам как к взрослым».
Об Эфраиме Эллиоте: «Он был моим лучшим другом. На Ифа можно было положиться. Он всегда за меня заступался. У него было большое сердце. Мне просто кажется, что там, на острове, что-то забралось ему в голову и он не смог от этого избавиться».
О Кенте Дженксе: «Мне все еще трудно поверить, что его больше нет. В смысле, он же как Супермен – таким и был, правда. Если кто и смог бы доплыть до Норд-Пойнта, так только Большой Кей».
О Шелли Лонгпре: «С ним что-то было не так. Честно говоря, я не особо грущу по Шелу. Дерьмово так говорить, ну да ладно».
О Ньютоне: «Ньют стал бы отличным отцом. Самым лучшим, я просто уверен в этом. Он столько разного знал. Был из нас самым надежным. Я правда сожалею, что мы так над ним издевались».
Когда я спрашиваю, что еще он может вспомнить, его лицо становится отстраненным, как будто разум Макса убегает от моего вопроса.
– Там была черепаха, – наконец произносит он.
И замолкает. А затем слова начинают литься из него ошеломляющим потоком:
– Вы знаете, как трудно кого-то убить? Никто не хочет умирать. Живые существа цепляются за свою жизнь вопреки всякому здравому смыслу, даже когда надежды нет. Вроде конец рядом, его не избежать, а они изо всех сил стараются не пересечь финишную черту. А когда наконец пересекают, то все исчезает. Их тела, их счастье и надежда. Животные просто не понимают, когда приходит время умереть. А я бы хотел, чтобы они понимали. И чтобы мои друзья понимали. Хотя бы отчасти. Но я рад, что они старались. Это ведь в природе человека, верно? В природе любого живого существа. Цепляться за жизнь, пока ее не отнимут. Даже если ее рвут на куски. Ты просто цепляешься.
Он замолкает. Опускает голову. А когда снова поднимает, уголки его глаз красные, он почти плачет.
– Я убил черепаху, – просто говорит он.
Кажется, что для него это самое страшное признание. Я хочу протянуть руку и обнять его, но не могу, поскольку мешает прочный барьер. В любом случае в теле Макса по-прежнему может находиться нечто, способное меня убить.
Вскоре меня уводит санитар. Макс слишком возбужден. Ему нужно остыть.
Я иду к машине. Небо посерело, угрожая пролиться дождем. Я пытаюсь поставить себя на место Макса. Представляю, как он сталкивается на острове с ненасытной безликой угрозой, которую по-настоящему так никогда и не понял. И меня поражает, что он и остальные ребята крепко держались вместе. Не бросали друг друга. Возможно, им это и в голову не приходило. Подобные идеи появляются на заре взросления, и вся жестокость сокрыта именно в этом этапе жизни.
* * *
Для: Алекс Марксон
Тема: Привет…
Сообщение:
Привет, Алекс,
Мы даже толком не знаем друг друга, так что, может быть, это и странно. Но я не знаю, что с тобой случилось – ты исчез с Facebook! Надеюсь, ушел не навсегда.:(Я буду скучать по твоим замечательным постам. Так странно, я знаю. Ты ведь незнакомец. Но я чувствую иначе. Наверное, просто думала о тебе, может, даже немного волновалась из-за того, что происходило недавно в моем маленьком городке. Просто безумие. Нехорошее безумие. Жуткое безумие. В любом случае, это глупо. Уверена, что ты просто взял перерыв. Но все же надеюсь, что ты в порядке. Искренне твоя (это тоже странно?), Труди Деннисон.
49
ИНОГДА ПО НОЧАМ Макс Кирквуд взбирался на утесы на окраине Норд-Пойнта и смотрел через водную гладь на остров Фальстаф.
Это было уже после того, как все произошло. После прибытия голодного человека, после безумия на острове. После того как Макс стоял на носу лодки Оливера МакКэнти, пришпиленный светящейся красной точкой – лазерным прицелом снайпера.
После военной дезинфекции его перевели в изолированную клинику. В конце концов, он ведь был токсичным. Инфицированным.
А может, и не был.
Его тыкали и кололи, брали пинты крови, делали эндоскопию, рентген, МРТ, составляли карты черепа, сделали ему все известные человечеству прививки.
А потом признали чистым.
Было странно вернуться в Норд-Пойнт. Все осталось по-прежнему, но одновременно изменилось. Друзья-скауты умерли. Прежние приятели держались на расстоянии. Люди относились к нему по-разному. Большинство жалело. Хотя некоторые и считали, что он творил на острове ужасные вещи, раз выжил. Другие, завидев его, переходили на противоположную сторону улицы.
Время от времени к его дому подъезжал черный фургон. Оттуда выходили люди в защитных костюмах. И снова анализы. И снова уколы. Его кровь, жидкие и твердые выделения собирали в стерильные пакеты. Макс представлял, как какой-нибудь ученый в белом халате копается пинцетом в его дерьме, хмурится и ворчит, пытаясь отыскать улики. От этих мыслей становилось смешно. Ну, почти смешно.
МАКСУ СНИЛИСЬ кошмары. Других снов он теперь не видел, хотя чаще ему вообще ничего не снилось. Он просто закрывал глаза, и бах! Темно. Восемь часов спустя темнота уходила. И он просыпался. Такие ночи ему нравились.
В плохие ночи в его снах тоже была чернота. Только ее наполнял звук. Всегда один и тот же – что-то копошилось в темноте. А когда Макс просыпался, он пускал нюни точно младенец.
Теперь, желая спокойной ночи, мама целовала его в лоб. Раньше в губы.
Макс пытался вернуться к прежней жизни, но той просто не существовало больше.
Ему не разрешалось ходить в школу. Родители многих учеников считали неправильным то, что Макс дышит одним воздухом с их детьми. Лично против Макса никто ничего не имел. Он был славным ребенком. Он был выжившим.
Но те существа, с которыми Макс столкнулся на острове, тоже умели выживать. Родители читали газеты. Видеозапись одного из экспериментов доктора Эджертона просочилась в Интернет. Все знали, на что способны эти твари, – так или иначе, объективно знали. Все видели червей, но те никого не тронули. В физическом смысле. Так что головой люди понимали, а вот кожей не ощутили, и в этом была разница.
Все считали, что прекрасно знают о том, что происходило на острове. Каждый был настоящим экспертом. Но на самом деле они не знали ничего. Предполагали, конечно, плохое. Но то, что происходило на самом деле, было намного хуже.
Макс учился дома. Задания ему присылали в бумажных конвертах. Ответы приходилось отправлять по электронной почте, поскольку учителя выражали беспокойство по поводу того, как именно обращаться с бумагой, к которой он прикасался.
Однажды утром Макс обнаружил прикрепленный к входной двери плакат. Тот напоминал ярмарочную афишу – вроде тех, что делали для шоу уродов.
«Удивительный мальчик-червь», – прочитал он надпись, набранную шрифтом, который словно истекал кровью.
Как-то вечером мама приготовила на ужин свинину в кисло-сладком соусе. От нее исходил хорошо знакомый запах – тот самый, пронзительный и сладкий. Макс заорал. И не умолкал, пока отец не вынес сковородку с мясом на улицу и не выкинул в сугроб. На это ушло время, поскольку отец сильно хромал – его правое колено раздробили военные, когда поймали после угона катера Кэлвина Уолмака.
Макс держался особняком. И выбора-то особого на самом деле не было. Макс не бродил по лесу и спускался к морю.
Он размышлял о своих друзьях, особенно о Кенте, Ифе и Ньюте. Вспоминал самые необыкновенные и самые обыденные вещи – вроде ночного ралли гоночных моделей. На одном таком он проиграл Кенту – правда, все считали, что Кенту машинку помогал мастерить отец. Уж больно тонкими были колеса. Как ножи для пиццы. Мама Ифа назвала это жульничеством. Мама Ньюта с ней согласилась. Стало жарко. Отец Кента пинком опрокинул стойку с апельсиновой газировкой из «Макдоналдса» и выскочил вон. У мамы Ифа глаза вылезли из орбит, она сказала: «И этот человек – шеф нашей полиции».
Макс так по ним скучал.
Это было очень странно, ведь у каждого из них были свои друзья. Но сейчас Макс не мог вспомнить ни одного, кто столько же для него значил.
Он все бы отдал, чтобы провести с ними хотя бы еще один день. Даже отстойный скаутский день, когда бродишь по осеннему лесу, а под ногами шуршит пахнущая дымом палая листва. Все бы отдал, чтобы сыграть в Царя горы или «Что выберешь?», пока заучка Ньют собирает образцы для очередного дурацкого значка. Или чтобы улизнуть вместе с Эфраимом глядеть на звезды и сочинять что-нибудь безумное. И чтобы все были такими, как прежде. Не тощими, не голодными и не жестокими друг к другу.
Ради этого, ради единственного дня Макс отдал бы все на свете.
А Шелли? Что ж, Шелу не было места в его грезах. Если он и появлялся, то лишь в кошмарах.
Теперь у Макса появился мозгоправ – тот самый, к которому ходили Ньютон и Эфраим. Когда он рассказал доктору Харли о желании провести еще один день со своими старыми друзьями, тот посоветовал не хотеть того, что не может случиться. Харли называл это негативной проекцией. Макс считал Харли идиотом.
Ему хотелось сказать своим утраченным друзьям всего одну вещь: многие взрослые ни черта не понимают. Не единственный печальный факт, с которым ему пришлось столкнуться. Взрослые могут быть такими же тупыми, как и дети. Еще тупее, поскольку им частенько не приходится ни перед кем отчитываться.
Разумеется, во время их сеансов Харли надевал медицинскую маску, совсем как хирург в операционной, – наверное, такую же когда-то носил скаут-мастер Тим.
Иногда Максу хотелось сорвать с Харли маску и откашляться прямо в его дурацкую рыбью морду. Удивительный мальчик-червь снова наносит удар!
50
Как-то вечером Макс взял у дяди лодку и повел ее к острову Фальстаф.
Сердце забилось быстрее, едва на горизонте горбом выныривающего кита появилась полоска земли. Она была обуглена до черноты. Не осталось ничего, кроме странного обгорелого дерева, торчавшего среди камней. Над водой стоял стерильный запах хлорки, как в общественном бассейне. Такого опустошения Макс никогда не видел. И оно эхом вторило пустоте внутри него.
Пустоте…
Пустоте?
Макс обеими руками оперся о планшир. Внутри нарастал невыразимый голод. Терзал его тело и тысячами голосов звал по имени.
Благодарности
Спасибо моему отцу, который, прочитав черновик, сказал: «Сынок, возможно, в этом что-то есть. Честно говоря, не знаю что, но что-то есть». Моему агенту, крутому Кирби Киму, которого эта тема не оттолкнула настолько, чтобы сразу же от нее отмахнуться. Возможно, он даже сказал что-то вроде: «В этом действительно что-то есть… Наверное». Моему редактору, Эду Шлезингеру, который пропустил рукопись через пресловутую дробилку, собрал осколки и помог сложить их обратно, а потом сказал: «Черт возьми, возможно, в этом что-то есть». Скотту Смиту, который любезно прочитал рукопись и высказал несколько замечательных предложений, и все они были реализованы.
Спасибо Яну Роджерсу, который проверил наборные страницы и выловил все мои ошибки. И Дереку Хаунселлу за создание рекламы «Стомакса».
Я хотел бы поблагодарить Стивена Кинга, чей роман «Кэрри» вдохновлял меня во время работы. Оказалось, что газетные вырезки, интервью и журнальные профайлы идеально подходят не только для «Кэрри», но и для «Отряда», в котором нужно было донести до читателей так много неизвестной главным героям информации. Увидев, как искусно мистер Кинг использует такой прием, я решил его… э-э, позаимствовать? Украсть? Господи, надеюсь, что нет. Скажем так: я решил, что шасси «Кэрри» идеально подходит для моей истории. Если вы читали обе книги, то, надеюсь, согласитесь, что сюжет «Кэрри» – истории, где девочка с телекинезом и очень плохой мамой обрушивает ливень смерти и разрушения на ограниченных жителей родного города, – и сюжет «Отряда» настолько непохожи, насколько непохожи могут быть две книги. Тем не менее я хочу почтить мастера. Так что долг чести уплачен.
Наконец, я хочу поблагодарить Колин, любовь всей моей жизни (банально, конечно, но так уж вышло, что это правда), и Николаса, нашего сына. Было время, когда я писал почти исключительно для себя. Но больше не хочу. Я пишу для нашей семьи и глубоко благодарен за то, что могу это делать.
Перевод: Мария Акимова
Бесплатные переводы в нашей библиотеке:
BAR "EXTREME HORROR" 18+
или на сайте:
"Экстремальное Чтиво"
1
Доходяга Марвин (англ. Starvin' Marvin) – маленький эфиопский мальчик из сериала «Южный Парк».
2
Мэри Маллон (1869–1938) была первым человеком в США, признанным бессимптомным носителем брюшного тифа. Она не верила в свой диагноз и работала поваром, из-за чего до принудительного заключения в карантин стала виновницей смерти примерно пятидесяти человек.
3
Карлики, герои сказки Лаймена Баума «Волшебник страны Оз».
4
Эхинококк – класс ленточных червей отряда циклофиллид, опасные для человека паразиты.
5
Отдел одежды для мальчиков нестандартных размеров.
6
В альтернативной версии убийства президента Джона Кеннеди фигурирует пойманный в объектив фотоаппарата Мэри Мурман человек в форме с полицейскими знаками отличия, который стоял за оградой на холме. Из-за его позы в нем до сих пор подозревают еще одного снайпера.
7
Фраза из фильма 1949 года «Белая горячка» («White Heat»), где герой мстил за смерть своей матери, а в конце произнес эти слова перед тем, как под ним взорвалась цистерна с бензином.
8
Уснея – разновидность кустистых лишайников.
9
Роман для детей канадской писательницы Люси Мод Монтгомери, действие которого происходит на острове Принца Эдуарда.
10
Норман Роквелл – культовый художник и иллюстратор середины XX века. В своих картинах он изображал идеальную версию мира, наполненную добротой и теплом.
11
Прозвище, которое дают чернокожие жители США и Канады белым и особенно рыжеволосым. Происходит от имени героя сериала «Шоу Энди Гриффита» Опи Тейлор.
12
Шотландское блюдо, бараний рубец, начиненный потрохами со специями.
13
Современная интерпретация фразы индейского вождя Сиэтла: «Забирай только воспоминания, оставляй только следы».
14
Тихий аукцион – это аукцион, который проводится без торгов. Возле работ размещают бланк, на котором каждый желающий может написать свою цену. Побеждает тот, кто предложит бо́льшую сумму.
15
Bushcraft (бушкрафт) – это умение выживать в дикой природе при минимуме вспомогательных средств.
16
Кейп-код (Cape Cod) – традиционный тип североамериканского сельского (загородного) дома XVII–XX веков. Характеризуется симметричностью фасада, деревянной наружной отделкой или деревянным каркасом, мансардными выступающими окнами.
17
Джозеф Уильям Нэймет (родился 31 мая 1943 г.) по прозвищу Бродвейский Джо – бывший профессиональный игрок в американский футбол, который успешно использовал свою известность на поприще владельца ночного клуба, ведущего ток-шоу, актер театра, кино и телевидения, а также спортивного комментатора.
18
Прикладные научные исследования.
19
Из «Песенок Матушки Гусыни». Синоним пары, в которой полная жена и сухопарый муж.
20
Тукан Сэм – мультипликационный персонаж, рекламирующий хлопья для завтрака «Froot Loops», который способен учуять их на большом расстоянии.
21
Три часа ночи. Считается временем разгула темных сил.