Table of Contents
***
Annotation
Двое мужчин в театральных масках проводят кровавый ритуал Прощения, в то время как на другом конце света счастливая женатая пара лишается самого дорогого — единственного сына.
Спустя четыре года после разрушившей их брак трагедии Маршалл и Клэр тщетно пытаются обустроить жизнь, пока чувство вины и одиночество преследуют их по пятам. Неожиданная находка приближает Маршалла к правде об обстоятельствах, что послужили причиной смерти его маленького сына, и отчаявшийся отец готовится к мести, не подозревая, что самое страшное ждет его впереди.
Эта книга посвящается Энн, Уорвику, Бренту и Кайлу Драйз — моей семье. Спасибо, что вы не похожи на моих героев.
Я также хочу поблагодарить за усилия и поддержку Дзян Вун, Николь Фишер, Джоди Макдональд, Адама Чезаре, Скотта Коула, Патрика Лэйси, Пола Гоблирша и Дона Д’Ауриа.
Вы легенды.
В этом месте лишь беды,
Неудачи и рок,
Здесь тоска и болезнь
Ждут за каждым углом,
Старых улиц изгиб
Не узнает никто —
Мир безумных бродяг,
Что презрели закон.
Как же больно, поверьте,
Как страшно признать,
Время стерло мой Эндсвилль —
В самом сердце США.
Пусть шар-баба[1]
танцует со мной,
Этот город мне больше не дом,
Нет, мой город мне больше не дом.
Дом Кинг Кам. «Эндсвилль»
Пролог
Вечер в штате Вашингтон
28 июля 2007 г.
Освещенный луной дом белел во тьме. Не было ни стрекота сверчков, ни птичьих трелей — лишь зимняя тишина и шелест деревьев вокруг. Стэйси Норман спала, не подозревая о своей роли в Прощении. Она была выбрана потому, что выглядела невинной, и будет страдать за совершенный ею смертный грех доброты. Убийца возник на пороге дома двумя месяцами ранее и спросил, живут ли здесь еще Бенсоны. Стэйси улыбнулась и сказала высокому мужчине с низким голосом: «Нет».
— Не очень-то я вам помогла, да? Удачи.
Закрывая дверь, она заметила на его лице тень улыбки.
Это был первый из трех его визитов. Во время второго он искал лестницы, места, где можно спрятаться, и определял точки обзора, чтобы третий визит прошел легко и гладко.
Сквозняк, проникший в дом через открытое окно, едва ли был связан с прибытием ночных гостей. Убийцы воспользовались запасным ключом, спрятанным под ковриком. Они узнали о нем, благодаря второму визиту.
Стэйси будет страдать из-за доброты, но умрет из-за доверчивости.
Раздался легкий перезвон подвешенных над кухонной плитой ковшиков.
Это был маленький съемный дом на окраине Престона, со стенами из красного кирпича и крышей, планки которой дрожали, когда налетал ветер. Дорога до места работы — в архитектурной фирме Сиэтла — была долгой, но оно того стоило. В Престоне Стэйси нашла уединение и тишину, и этого было более чем достаточно, чтобы она чувствовала себя уютно.
Когда-то Стэйси боялась жить одна, но не теперь. С каждым годом жизнь в уединении нравилась ей все больше: одиночество почти не беспокоило. Она не владела маленьким домиком из кирпича, но не тревожилась по этому поводу. Съемное жилье учит терпению, мотивирует работать усерднее. Однажды она поселится в доме, который спроектирует и купит сама, и будет им гордиться. Он тоже примостится среди деревьев на окраине города, в коконе тишины, — все так, как ей нравится.
В гостиной тикали часы. Фотографии родных, оставшихся в Мэне, висели на своих местах — лица в плену тонких стекол. Потрепанная книжка «Даже девушки-ковбои иногда грустят» покоилась на подлокотнике кресла. До финала осталось пятьдесят страниц. На столе в кабинете лежал дневник, заложенный орлиным пером. Его подарил Стэйси отец, незадолго до того, как она отправилась на учебу в Сиэтл шесть лет назад.
«Дэнни остался у меня прошлой ночью, — начиналась одна из записей. — Сначала я не хотела, но поддалась. Не ему, себе. Знаю, звучит глупо. Я просто жаждала его. Не могу подобрать другого слова. Я не оправдываюсь: все прошло замечательно, хотя он был грубее, чем мне хотелось бы. Утром сделал кофе. Думаю, я начинаю в него влюбляться. Не знаю, нужно ли мне это сейчас».
Стэйси Норман, хорошенькая девушка-архитектор, мысленно гулявшая по чужим домам, больше не боявшаяся темноты. Стэйси, которая понимала, что времени мало, но жизнь длинна, что любовь хороша, а страсть опасна. Стэйси Норман спала, зная, что завтра жизнь будет такой же суровой и одинокой. Но она могла с ней справиться.
Двое мужчин ждали у нее под кроватью.
Они знали, когда Стэйси вернется с работы, знали, когда спрятаться.
Едва дыхание девушки замедлилось и она уснула, они выбрались из укрытия, выдавая себя лишь тихим сопением. Сердца мужчин колотились от предвкушения и — немного — от страха. Стэйси станет их первой жертвой.
Они не оставили никаких улик: ни отпечатков пальцев, ни волос на полу. Только глубокие, медленно исчезающие следы на ковре. Пришлось быть очень, очень осторожными.
От них исходил запах застарелого пота. Обоим хотелось в туалет. Их дыхание нарушало покой темноты.
Мужчина, который постучал в дверь Стэйси и спросил о Бенсонах, был худым — жилистым, но сильным. Его товарищ, напротив, невысоким и квадратным, настолько толстым, что залезть под кровать ему было невероятно трудно, но в конце концов ему все же удалось это сделать. Высокий распрямился — развернулся, как гигантская сороконожка, — неправдоподобно огромный под низким потолком, шагнул вперед, медленно и осторожно, и поморщился, когда хрустнула его коленная чашечка. Тишина разлетелась вдребезги.
Если они и были правы, думая, что контролируют ситуацию, все изменилось в одно мгновение.
Стэйси открыла глаза и резко села в кровати. Матрас под ней скрипнул.
Она не боялась. Старый дом стонал по ночам, деревья царапали водосточную трубу. Когда Стэйси только въехала, посторонние звуки заставляли ее бегать по комнатам с видавшей виды сковородой в одной руке и мобильником в другой: она искала эфемерных грабителей. По правде говоря, в Мэне хватало деревьев, старых кирпичных домов и преступников, но то был город. Однако родители Стэйси — с вязким новоанглийским акцентом — все равно рассказывали ей страшные истории о людях, вламывающихся в чужие дома, и процветающей в пригороде наркоторговле. Поэтому, когда она слышала шорохи по ночам, вместе с ними в ее голове оживали голоса отца и матери.
— Стэйс, запирай дом как следует. Крепче, чем киску.
— Боже, папа!
Они смеялись.
— Да, и всегда спрашивай, кто там, прежде чем открыть.
— Ладно, мам.
— Может, нам стоит подарить тебе на Рождество ружье?
— Превосходно. Отличная идея. Но, думаю, обойдусь обычными носками из «Сирс» и подарочной картой «Амазона».
Когда Стэйси привыкла к шорохам своего нового жилища, то решила не покупать ружье и оставлять запасной ключ под ковриком у двери. Она не хотела жить в страхе. Пошел этот страх куда подальше.
Стэйси Норман умрет из-за собственной гордыни.
Она увидела перед собой два белых лица, выступивших из мрака. Одно улыбалось, другое казалось грустным. В короткий миг между тем, как она увидела их, и тем, как иголка кольнула ее в шею, промелькнуло осознание. Античные театральные маски.
Комедия и трагедия.
Прошло пять дней.
В Норт-Бенде, близ округа Снокуолми, на севере штата Вашингтон, один из двух мужчин, тот, что пониже, вышел из дома и упал на колени. Он впился пальцами в траву и царапал почву, пока воздух не наполнился густым запахом земли. Всю жизнь мужчина работал в поле или ухаживал за животными. Запах земли напоминал ему о доме.
Он задыхался, глаза покраснели от слез.
Деревья шелестели на ветру, верхушками царапая серое брюхо неба. Утро было мрачным, как и положено в этой части света.
На мужчине был окровавленный фартук, щеки перемазаны грязью.
Несколько минут спустя у него за спиной хлопнула задняя дверь. Медленные, легкие шаги приближались. Раздалось пение, тихое и фальшивое.
— Бродяжку подвез, что как пчелка мила, осталась со мной, хоть весь мир обошла…
Шаги остановились, и на плечо невысокого мужчины опустилась ладонь. Гладкая, не из тех, что встречаются у фермеров да лесорубов: она занималась другими, более сложными вещами. Однако в это мрачное утро на руках мужчин оказались мозоли, оставленные совместным делом. На протяжении пяти дней они работали над девушкой.
— …в двух старых сумках много вещей, прочь — мимо потрясенных людей…
Солнце пряталось за тучами, поэтому высокий мужчина не отбрасывал тени, но его друг, все еще на коленях, почувствовал ее. Они стояли так несколько минут, напевая, прислушиваясь к новому утру, наступающему не для всех. Пошел дождь.
— …по дороге пустой мчим с ней вдвоем — с той, что мир обошла, чтоб увидеть мой дом…
Из дома высокого мужчины позади них телевизор заливался трелями утренних мультфильмов. Криков больше не было.
— …где теперь только беды, неудачи и рок, где тоска и болезнь ждут за каждым углом, старых улиц изгиб не узнает никто — мир безумных бродяг, что презрели закон…
Стэйси стала жертвенным агнцем, месивом из крови и костей в шерстяном свитере. Высокий мужчина прекратил петь и улыбнулся. Облизал губы, сухие и потрескавшиеся. Тело гудело, как провод под напряжением, голова кружилась.
Стэйси. Ему хотелось произнести ее имя вслух, но он не посмел. Она была архитектором, как и он. Вот только мужчина перепроектировал ее для своих целей, для Прощения. У ее имени была своя текстура, свой особенный привкус. Невинность и строгость. Шоколад, превращающийся в уголь.
В горле собралась мокрота, и он проглотил скользкий комок.
Двух мужчин окружали деревья — не осуждали, не глазели. В этом прелесть природы: от нее всегда можно ускользнуть. С людьми сложнее. Пожалуй, деревья даже были их союзниками. Скрывали некоторые вещи. Например, их самих. И все же забывать об осторожности не стоило.
Крысы шныряли в кустах в дальнем углу двора. Блестящие черные глазки, рыжевато-коричневый мех, в котором запутались листья. Их пронзительный писк резал слух. Крики Стэйси звучали приятнее. Высокий мужчина не знал почему. Возможно, из-за того, что он был благодарен ей за жертву, а к крысам не испытывал ничего, кроме презрения.
Вредители… мерзкие твари. Эти ублюдки могли прогрызть что угодно своими острыми как бритва зубами; хуже того, они слишком глупы, чтобы бояться установленных им ловушек или отравленной приманки в темных и сырых уголках дома. Он слышал, как крысы сновали в стенах по ночам, так близко, словно копошились в его голове. Он не знал, как они туда пробрались. Крысы пронырливы.
Руки высокого мужчины дрожали не из-за утреннего холода — от возбуждения. Он вспомнил ресницы Стэйси, как они касались его ладоней, после того как он выдернул их, все до одной. Дерг, дерг.
— Она страдала, — сказал толстый убийца. Его дыхание пахло никотиновой жвачкой. И бойней.
— Ага. — У высокого мужчины был легкий южный акцент, смягченный годами жизни в штате Вашингтон.
— Никогда не думал, что буду чувствовать себя так ужасно.
— Ага.
Высокий мужчина протянул другу сигарету и зажигалку за пятьдесят центов, которые купил в «Заправке и продуктах Кена». Сам он не курил, и «Кэмел» купил только ради своего товарища. Он знал, что они ему понадобятся. Сегодня больше, чем когда-либо.
Окровавленные, черные из-за земли пальцы поднесли язычок пламени к кончику сигареты. Невысокий мужчина выплюнул жвачку и затянулся. Легкие наполнились дымом. Дрожь удовольствия лишний раз напомнила, что решение завязать было глупым. Невысокий мужчина помедлил, посмотрел на крыс, снующих среди деревьев, и выдохнул. Вспомнил о жене, спящей дома. Сердце болело от тоски в унисон с ноющими костяшками пальцев. Артрит.
— Не переживай, — сказал высокий мужчина с еле заметным акцентом, поднял руку и раздавил комара — на ладони осталось красное пятно в форме звезды. Надо купить спрей от насекомых. Сейчас ведь самый сезон. — В следующий раз будет чище.
Часть первая.
Австралия.
Глава 1
9 июня 2008 г.
Сидней, Австралия
Школьники обводили себя на асфальте обломками мела, их смех тонул в раскатах грома. Листья кружили вокруг ранцев, танцевали на ступеньках библиотеки. Вскоре школьникам надоело, смех стих. Они встали, потянулись и ушли, оставив за спиной несколько разноцветных контуров.
Одиннадцатилетний Ной Дикинс наблюдал за ними. Сумка болталась у него на плече, поднятый воротник защищал горло от ветра. Его нежно-кобальтовые глаза следили за одноклассниками, пока те не ушли. Мимо с грохотом проезжали машины и грузовики, и земля дрожала у него под ногами. Он разглядывал лица водителей и пешеходов, пытающихся перегнать надвигающуюся бурю.
Бабочки, трепеща крыльями, бились и падали у него в животе. Почти стемнело.
Он жил в четырех кварталах отсюда, но ждал у входа в библиотеку рядом со школой. Мать Ноя собиралась заехать за ним по дороге с работы и отвезти в магазин, чтобы купить ему новую пару ботинок. Нынешние совсем износились: искусственная кожа цвета неба над головой местами сильно протерлась.
Три часа дня. В любой другой день он бы уже затерялся среди стеллажей библиотеки или сидел за компьютером. Но не сегодня. Те вещи, что раньше были важны, теперь не имели значения. Он отпустил их, одну за другой. Еще утром Ной выпустил ручного мышонка из клетки. Это было нелегко. По щекам у него катились слезы, когда он взял Сержанта Саб Зиро в руки в последний раз, чувствуя, как крохотное сердечко бьется под гладкой блестящей шкуркой, и опустил на дорожку за домом. Сержант Саб Зиро сидел на неровных терракотовых плитках больше минуты, вглядываясь в огромный мир, и после того, как Ной его подтолкнул, бросился в сад.
Ной гадал, каково это будет — жить одному, без родителей, которые указывают, что делать или где быть. В доме, где он устроит беспорядок, сможет топать по ковру в обуви и бросать рюкзак где пожелает. В доме, где горы грязной посуды будут громоздиться до потолка и в гостиной будет стоять палатка для ночевок.
По правде сказать, у Ноя почти не было друзей — настоящих. Так что в палатке он будет жить один. Ной плыл по течению: вызывал симпатию, но не был ничьим лучшим другом. Кроме того, ему нравилось одиночество, он не любил выделяться. Но так было не всегда.
Забавно… Он стоял на этих ступенях тысячу раз, но нынешним вечером все выглядело иначе: библиотека, высокая и темно-серая, тяжелые закрытые дубовые двери, пробегающие мимо люди, что всегда спешат в место получше, парк через дорогу — такой большой и пустынный, — где ветер кружит опавшие листья. Казалось, весь мир устал и утратил волшебство. От этого Ною Дикинсу стало грустно.
Начался дождь, сперва тихий, едва заметный. Вскоре ему хватило сил сбить веточки с гнезда на водосточной трубе библиотеки. «Миссисипи»[2] между молнией и громом становились все короче. Ной порылся в своем рюкзаке и вытащил старый зонтик с героями «Истории игрушек 2». Раньше он его стеснялся, но теперь Ною было все равно.
Меловые контуры на тротуаре растеклись тонкими белыми, голубыми и розовыми струйками. Дорога замерцала в свете фар. Люди укрылись в машинах, в магазинах, в библиотеке, где он проводил столько времени. Остался только Ной, мальчик одиннадцати лет, один на ступеньках.
В сгущающемся мраке, под дождем.
Воцарилась жуткая тишина, словно день знал, что принесет ночь, и полнился страхом.
Глава 2
— Где вы? — спросила она дрожащим голосом, вытянув руки и учащенно дыша. — Я вас не вижу.
Замшелые стены вздымались по обе стороны от нее. Факелы не горели, но воздух мерцал, словно сияние испускали сами камни.
Пара глаз следила за ней из тени, словно двойные луны, видимые со дна колодца. Где-то капала вода. Ветер выл в туннелях. Со стены свисали кандалы. Проходя мимо них, девочка представила, как они смыкаются у нее на запястьях, вгрызаясь в плоть — до самых костей.
— Выходите, пожалуйста.
Затем она нашла его. Гроб. Крышка поднялась, явив белые лица и раскрытые рты. Она увидела длинные желтовато-коричневые зубы. Рычание гулким эхом разнеслось по крепости. Этих тварей не волновало, что их могут заметить или услышать: девочка — последняя из живых.
Она закричала.
Они ползли к ней, шипя сквозь окровавленные улыбки. Конец был близок.
Дети лоботомии и сердечного приступа, упыри, несущие гроб, и увядшие розы на его крышке — явленная в мир смерть. Смерть, что пришла за ней.
Девочка прижалась к стене склепа, и та обрушилась у нее за спиной. Прожекторы вспыхнули, и вампиры упали на колени, сотрясаясь от смеха…
Изображение поплыло — камера дернулась. Из-за кулис раздались аплодисменты. Женщина в черном подхватила падающую декорацию, пока та не рухнула на пол. Шест с микрофоном накренился и попал в кадр. Жертва, которой сегодня исполнилось десять, скинула парик и улыбнулась.
— Ох, останови, — сказал Маршалл Дикинс.
Клик. Видео замерло.
Маршалл обхватил голову руками и закрыл глаза. Они болели: он слишком долго смотрел на экран компьютера.
Симона, его монтажер, сидела рядом за столом. Оба радовались тому, что пронзительные крики маленьких сладкоежек стихли.
За тридцать один год жизни Маршалл никогда не ненавидел свою работу так сильно, как сейчас. Он поднял голову и вновь посмотрел на монитор — пятно, которое не хотело превращаться в экран.
— Симона, я больше не выдержу. Мне конец. Это какое-то безумие.
Монтажер во вращающемся кресле развернулась к шефу, устремив на него взгляд покрасневших глаз, прикрытых очками в роговой оправе. Она ухмыльнулась, жуя жвачку.
— Ой, не смотри на меня так, Симона, — сказал Маршалл, отпив диетической колы из стаканчика, который спас из недр торгового аппарата двадцать минут назад. — Посмотришь на меня так еще раз, и я вышвырну тебя на улицу. Отрекусь от тебя. Компренде, амиго? Ни денег, ни рекомендаций.
Оба рассмеялись, признав поражение. Симона ткнула его в плечо.
— Первое правило — не бей своего босса. — Маршалл провел рукой по лицу, потер щетину. — Что мы здесь забыли? Особенно ты! Могла бы работать у какого-нибудь Спилберга, но сидишь в этой коробке для обуви, монтируя детские праздники. Да еще и с вампирами.
— Ненавижу этих чертовых вампиров, — сказала Симона, опуская голову на стол.
— В свое время их считали крутыми, уж поверь мне.
Она подмигнула ему, поигрывая пальцами с дредлоком:
— По крайней мере, у нас куча неудачных дублей.
Маршалл глубоко вздохнул:
— Прошу, если через шесть месяцев я все еще буду снимать детские праздники, а не работать с корпоративными клиентами, убей меня, Симона. Вонзи кол мне прямо в сердце.
— Договорились, босс.
Маршалл поднялся на ноги — позвоночник с хрустом распрямился.
— Боже, ты это слышала?
— У-у-у. Видеть, как ты потягиваешься, все равно что наблюдать за отрыжкой змеи. Омерзительно. Великая тайна, как твоя жена вообще это терпит.
— Моя милая, моя золотая двадцатидвухлетняя подчиненная! Браки строятся на скрипе костей и ночном пердеже. Поверь мне, однажды ты это поймешь. Станешь этим упиваться.
Их офис состоял из одной комнаты, служащей приемной и монтажной аппаратной одновременно. Стены украшали постеры фильмов и награды в рамках. В телефонной книге они значились как киностудия, но в основном деньги им приносили крупные компании, которые устраивали корпоративы для сплочения коллективов, или девичники с невероятным количеством выпивки и детские дни рождения, вроде того, что они монтировали. Маршалл предоставлял еду, освещение, декорации, камеру и шутки. Клиент был актером. В течение недели видео доставлялось к его двери, а на счету студии появлялась приличная сумма. Ситуация казалась выигрышной для обеих сторон, не считая того, что именно Маршаллу и Симоне приходилось монтировать короткометражки. Снова и снова. За три года существования студии они восемьдесят четыре раза копировали «Бриолин», двадцать два — вампирскую классику. Двадцать третий наверняка их обескровит.
— Который час? — спросил Маршалл.
— Ух, без десяти три.
— Отлично. Пора закругляться.
— Забираешь сына из школы?
— Нет, сегодня очередь Клэр. Они поедут в торговый центр Маккуори в Марсфилде. Моему мальчику нужны новые ботинки.
— Еще раз, как его зовут?
— Ной.
— Ах да. Он крутой, знаешь ли. Милашка.
Маршалл в три шага пересек комнату и встал у своего стола. Опустил глаза на стеклянную столешницу и лежащий на ней чемодан.
— Видела, что я читаю?
Симона, разбирающаяся в жанре лучше любой девушки на памяти Маршалла, взглянула на книгу в твердом переплете, втиснутую между колонками рядом с компьютером. Девушка подняла ее, оценила тяжесть и развернула передней стороной обложки вверх. На ней был изображен худой мужчина в вычурном костюме шута на фоне бархатного занавеса. Его пальцы стискивали клетчатую трость, но на самом деле это был наполовину вынутый из ножен кинжал.
— «Крики. Три романа саспенса», — прочитала вслух Симона, не скрывая усмешки.
— Роберт Блох, амиго. Истинный мастер.
— Звучит избито. — Она поморщилась, зажав жвачку зубами. Симона была одновременно женственной и задиристой — коктейль, популярный у парней. Несмотря на очки и дреды, она не выглядела претенциозно — скорее, это освежало ее стиль. Еще Симона оказалась очень талантливым монтажером. Маршаллу она понравилась, едва пересекла порог комнаты на первом собеседовании.
— Несомненно, так ты и думаешь, маленькая засранка. Блох великолепен, — сказал Маршалл.
— Если он так великолепен, почему тогда книга называется «Крики»? Фу.
— Отдай. — Маршалл выхватил у нее книгу и погладил обложку, словно раненого котенка. — Мы говорим о чуваке, который написал «Психо». Прояви уважение.
— Маршалл, — начала Симона, нацелив на него палец и выпрямившись в кресле, — «Психо» написал Джозеф Стефано.
Ее поистине энциклопедические знания в области хорроров не ограничивались книгами. Как и босс, она обожала фильмы ужасов и много раз говорила, что нет ничего лучше, чем уютно устроиться на диване, натянув одеяло до подбородка, и смотреть фильмы зрелого Джона Карпентера.
— Сперва была книга, — сказал Маршалл, погрозив ей.
— Нет!
— Да. А еще считаешь себя фанаткой кино. Тьфу ты! Напомни мне: почему я тебя нанял?
— Потому что я восхитительный специалист. И потому что ты скряга. Я беру недорого.
— Ага, этого я отрицать не могу.
Маршалл открыл книгу на первой странице, спина снова чуть слышно хрустнула. Симона наклонилась вперед, поправляя очки. Слова обрели четкость.
«С наилучшими пожеланиями, Роберт Блох», — было написано красными чернилами.
— eBay, — сказал Маршалл, глядя на девушку и прикусывая кончик невидимой сигары. Симона кивнула, признавая поражение.
— Окей, да, это круто. — Она развернулась и снова уставилась на экран.
«Блэкберри» Маршалла ожил, завибрировав на стеклянной столешнице под звуки «Seven Nation Army» The White Stripes. Мужчина схватил мобильник.
— Продолжай монтировать, только убавь звук. Это жена.
— Только послушай себя: «Это жена». Говоришь так, будто ты мачо, но на самом деле ты просто домашний песик, — ухмыльнувшись, заметила Симона.
Маршалл ткнул пальцем себе в грудь:
— Я — начальник. — И указал на нее: — Ты — подчиненная. Пошевеливайся, сегодня надо закончить. Кроме того, все мы иногда притворяемся.
Он нажал на подсвеченную кнопку и поднес телефон к уху.
— Привет, медвежонок.
— Привет, Марс, — донесся ласковый голос с другого конца линии. Даже прожив одиннадцать с половиной лет в Австралии, Клэр сохранила канадский акцент. Маршаллу это нравилось. Ее звонкий голос, то, как она тянула гласные, — странным образом это его заводило. Акцент Клэр напоминал ему о молодости и любви. О путешествиях.
— Как монтаж? — спросила она.
— Никак. Детка, я вымотан. Собираю вещички и хочу сбежать. Как на работе?
— Ох. Вдохновляюще.
Маршалл представил, как она морщится, словно от боли, как саркастически закатывает глаза. Вместе с тем его охватило странное чувство — неловкость, возникающая между супругами, живущими разной жизнью. У него был собственный бизнес, относительно успешный, в сфере, которая ему до сих пор нравилась. Конечно, о съемках собственного фильма речи не шло — пусть он и мечтал об этом, — но пока его все устраивало. Клэр, напротив, хотела писать, и у нее здорово получалось. Но, как и большинство писателей, ее почти не публиковали, если не считать нескольких рассказов в сборниках, которые никто не покупал и уж тем более не читал. Вместо того чтобы посвятить все время писательству, она работала пять дней в неделю в фирме, занимающейся финансовыми инвестициями, в отделе технического обслуживания. Описание ее должности звучало внушительно — сотрудник по работе с документами, — но означало, что она вводит данные, сканирует и копирует. Маршалл знал, как сильно Клэр ненавидит свою работу, но ее коллеги были приятными людьми, и зарплата оказалась неплохой. Он часто преуменьшал свои заботы, чтобы не расстраивать ее.
Несмотря на все это, Клэр чувствовала себя комфортно в сложившейся ситуации. Оставалась в хорошем настроении.
Если бы вдруг экономическая ситуация улучшилась и Маршалл смог позволить себе нанять третьего человека, то он без колебаний пригласил бы жену работать сценаристом и креативным консультантом, и не только из-за их отношений: она была талантлива. И он скучал по ней. Клэр весь день работала в офисе, тогда как его съемки часто затягивались допоздна. Между работой, сном и попытками растить ребенка времени для них двоих почти не оставалось. Дисгармония проявлялась не только в их работах. Она была во всем.
Маршалл моргнул и — за краткий миг тьмы — представил жену совершенно ясно. Ее кожу, белую, словно фарфор, со звездочками веснушек, лицо, обрамленное рыжеватыми прядями. Люди тянулись к ней на публичных мероприятиях. Почему бы и нет? Она излучала тепло. Заразительно смеялась. Но было в ней кое-что еще. Нечто неуловимое, призрачное, хотя сама она казалась вполне приземленной. Ее личная тайна, особенность, которая заставляла его возвращаться и снова и снова искать разгадку.
Он любил ее всем сердцем. Восхищался ее монологами за бокалом вина, мечтами о путешествиях. Они подпитывали друг друга, шли на компромиссы и вместе приходили к правильным решениям. Маршалл всегда ею гордился. Кроме того, она многое бросила ради Австралии, и он никогда не забывал об этой жертве.
Клэр всегда могла заставить его улыбнуться, несмотря на то, другое лицо. Иногда он замечал его: оно мелькало в зеркале, когда Клэр накладывала макияж, тень, омрачавшая ее черты, когда она возвращалась с работы. Его пугал этот единственный кусочек, не желавший вписываться в головоломку их отношений.
Зная толк в съемках, он мог бы научить ее пользоваться камерой, выстраивать простые, эффектные кадры… но кого он обманывал? Студия едва сводила концы с концами, горько было думать, что она обанкротится через пару лет. Экономика рухнула, и корпоративные клиенты ушли со сцены. Глубоко в душе Маршалл знал, что настанет время, когда ему придется отпустить Симону. Это будет больно.
Так что было даже хорошо, что Клэр не мучилась из-за собственного неуспеха, смирилась, как человек, который привык жить со своими шрамами. Большие надежды Маршалла не спасут их в трудные времена, не удержат на плаву этот обшарпанный, полный вампирских фильмов офис. Или дом, если на то пошло. Он знал, что эти уроки им придется выучить, как бы больно ни было. Отпускать трудно. Лучше мириться со шрамами.
— Мы тут просто сидим, — сказала Клэр, — Бенни и я, сплетничаем, и я решила с тобой кое-чем поделиться.
— Передавай ему привет.
— Бенни, он передает тебе привет.
Шуршание в трубке.
— Привет, Маршалл.
— Он говорит: «Привет».
— Я слышал. Давай, раскрой карты.
— Плохие новости. Ракель, из отдела переводов… Помнишь, я тебе о ней рассказывала?
— Ага, милая индианка.
— Да. У нее обнаружили рак груди.
— О… Это ужасно.
— Не то слово. Мы собираем деньги ей на цветы и на открытку, и от этого я чувствую себя дурой. Разве цветы ей помогут? Конечно, это милый жест, но все кажется таким… Черт, не знаю.
— Я понимаю. Она на работе?
— Конечно, нет! Луиза рассказала нам сегодня. Она взяла больничный, и я не думаю, что мы ее снова увидим.
— Вот дерьмо. Медвежонок, ты в порядке?
— Я? Да. К черту все. Хочешь помочь человеку и не можешь. Я чувствую себя просто ужасно. Мы общались с ней много лет, а эта мерзость все росла у нее внутри.
— Послушай, может, тебе стоит забыть про магазины и просто вернуться домой? Давай выпьем пива, посидим в обнимку. Давно такого не было. Отправим Ноя наверх, пусть смотрит телевизор с Сержантом Саб Зиро.
— Нет, все правда в порядке. Ты видел его ботинки? Марс, это кошмар! Ему нужны новые. К тому же, я думаю, мне самой не повредит шопинг-терапия. Ты не против?
— Детка, не нужно спрашивать у меня разрешения, если хочешь что-то купить.
— Да, знаю. Просто мне это важно. Не хочу, чтобы ты думал, будто я делаю что-то за твоей спиной.
Иногда ее беспокойство из-за внешнего вида обретало голос — в нем появлялись нотки усталости. Вот как сейчас.
— Клэр, — начал Маршалл, — все в порядке. Отправляйся и хорошо проведи время. Увидимся дома, ладно?
— Без проблем. Спасибо, Марс.
— Осторожнее за рулем.
— Ты тоже. Увидимся.
— Ладно, пока, — сказал он, захлопывая мобильник-раскладушку. Часы показывали три пятнадцать.
Глава 3
Клэр сняла наушники и бросила их на полку. Перед глазами стояли раковые опухоли и изношенные ботинки сына.
Ной не разговаривал с ними уже два дня, лишь угрюмо молчал. Если он и смеялся, то только когда оставался один. За две недели до этого Клэр вошла в гостиную и услышала, как он хихикал над выпуском «Самых забавных домашних видео Австралии», но стоило ей сесть рядом, чтобы предложить ему чашку горячего шоколада, как смех стих. Что еще хуже — сын напрягся, когда она прикоснулась к нему. Обидная реакция для любой матери.
Незаметно Ной словно обрел способность высасывать жизнь из комнаты. Клэр было больно за ним наблюдать. Ее мальчик не всегда был таким отстраненным. Еще недавно он разговаривал с ней обо всем на свете.
Но связь оборвалась. Теперь Ной большую часть времени проводил в местной библиотеке рядом со школой, возвращаясь домой к ужину в шесть тридцать. Он молча ел, отвечая на вопросы односложно или упорным «Не знаю».
Эти два простых слова резали ее, словно нож.
Клэр и Маршалл смирились с тем, что их сын достиг возраста, когда родители уже на так важны, как прежде. Клэр рассказывала об этом друзьям, но вместе с сочувствием слышала от них одно и то же: он взрослеет, это переломный момент в отношениях между родителями и ребенком. Ной был их единственным сыном, и скучать по нему было для нее так же естественно, как дышать.
— В чем дело? — спросил Бенни.
Клэр повернулась к коллеге, двадцатипятилетнему привлекательному мужчине. В нем текла китайская и малайская кровь, хотя родился и вырос он в Мельбурне.
Бенни взглянул на нее сквозь стекла дизайнерских очков, которые увеличивали его карие глаза. Он был одной из причин, по которым она терпела эту работу, политику офиса и однообразные, изматывающие задания. Бенни всегда мог ее развеселить. В последнее время ей этого не хватало.
— О, ничего, — ответила Клэр, пожав плечами, и стала рассматривать стену перед собой. На ней висели открытки с благодарностями, график работы, образцы документов и калейдоскоп разноцветных стикеров, а еще половинка старого полароидного снимка — юная Клэр на фоне города. На маленькой полке стоял бонсай, его ствол, похожий на кривой палец, тянулся к лампам.
— Как муженек? — спросил Бенни.
— Маршалл в порядке. Только закончил работать.
Бенни наклонился вперед в кресле, протирая очки маленьким синим платком.
— Маршалл. Маршалл. — Он хитро улыбнулся.
Ну вот — она рассмеялась и почувствовала, как тяжесть упала с плеч.
— Клянусь, он просто ходячий секс.
— Бенни, ну ты и шутник!
— Что вижу, то и говорю, Клэр. Тебе повезло с парнем. Не могу сказать того же о себе.
— Марс замечательный. Просто… Я не знаю. У меня куча голосов в голове, и ни один из них не затыкается. Ой, не обращай внимания. Я несу чушь от усталости.
Клэр понятия не имела, откуда взялись эти слова и насколько они искренни. Пока в ее голове боролись противоречивые мысли, фраза, которая не прозвучала бы в обычном разговоре, прорвалась наружу.
— В смысле? — спросил Бенни, попивая кофе из чашки с Дорой Путешественницей.
— Понятия не имею. Не знаю, что несу. Я люблю Марса.
— Клэр, — начал он. — Сейчас мы в пузыре, твой секрет останется со мной. Кроме того, если есть хотя бы один шанс, что Маршалл играет за другую команду…
— Милый, мой муж — абсолютный натурал. На все сто.
Протянув руку, он ткнул ее в предплечье. Она рассмеялась. Обычно ей не нравилось, когда мужчины касались ее, но против Бенни она ничего не имела.
— Слушай, у тебя свой дом, идеальный сын и настоящий жеребец под боком. Ты здорова, умна, чертовски горяча. Не понимаю, что тебя тревожит. Думаю, я просто не настолько чувствителен… но даже я заметил: что-то происходит. Последние несколько месяцев. Это из-за работы? — Он ухмыльнулся. — Продажа творческой души корпоративному дьяволу наконец сказалась на тебе?
Клэр пожала плечами, провела рукой по волосам.
— Если скажешь «да», — заговорщически прошептал Бенни, — я тебя никому не выдам. Хотя, уверен, отдел кадров прослушивает эту комнату.
— Ох, с работой все в порядке. По крайней мере, насколько это вообще может быть. Мне нравишься ты, девочки, но, похоже, это место высасывает из меня все соки.
— Тебе нужно писать, милочка. Не говори, что это не так. Впрочем, не мне судить. Я тоже должен поскорее убраться отсюда. Поверь, финансовое инвестирование — это не то, чем я хочу заниматься. Думаю, я мог бы стать учителем. Или музыкантом. Не знаю. Сложно обрести финансовую независимость, занимаясь творчеством. Нужно оплачивать счета, ага.
Супервайзер прошла мимо их кабинки. Они подскочили и уставились в экраны компьютеров. Стоило ей скрыться из виду, Бенни тут же снова повернулся к Клэр:
— Сделай что-нибудь. Пиши, черт возьми!
— Писай или слезай с горшка, да? Только это так трудно.
— Знаешь, что я делаю? Каждые несколько ночей выкраиваю час для Бенни. И делаю в это время что хочу, что-нибудь творческое. Беру гитару и играю, как ненормальный. Или просто рисую, черт возьми. Нужно давать выход креативной энергии, или сойдешь с ума. Особенно в месте вроде этого.
— Ты прав, — сказала Клэр, рассматривая бессмысленные цифры на мониторе, и вздохнула.
Бенни отставил чашку, положил ногу на ногу, сплел пальцы.
— Ладно, миссис Дикинс, ваш сеанс начался. Будьте осторожнее: я обдеру вас как липку.
— Ой, замолчи, дуралей.
— Прислушайся к тому, как говоришь «дуралей». Типичная канадка.
Клэр едва заметно улыбнулась и сорвала со стены стикер. Печаль отозвалась комом в горле, тяжелым, как камень.
— Я скучаю по дому, Бенни. Давным-давно не навещала родителей. Живу в Сиднее уже больше десяти лет. Знаешь, я встретила Марса совсем юной, в Таиланде. Я тогда путешествовала и постоянно была вся в дорожной пыли.
— Ты?
— Представляешь? И куда делась та девушка?
— Тебе нужно вернуться на дорогу, милая.
— Знаю. Добавь путешествия в растущий список невыполненных дел. Мне уже тридцать. — Клэр подумала, стоит ли продолжать, но поняла, что зашла слишком далеко, чтобы останавливаться. — И я чувствую, что мне нечем гордиться. Знаю, звучит ужасно.
— Слушай, устрой себе час Клэр. Поверь мне. Ты работаешь за компьютером целыми днями. Конечно, это стресс. Бог видит, даже мне не хватает энергии, чтобы рассеивать твою тоску целыми днями. Черт, я сам тут едва не засыпаю. Видишь? Это четвертая чашка кофе за день. Четвертая! Когда я пришел сюда, я вообще не пил это дерьмо. Только посмотри на меня: неудивительно, что я плохо сплю.
Клэр рассмеялась и засунула в сканер стопку документов.
— Ты прав. Я просто скучаю по дому. Убила бы за снежное Рождество. Мы с родителями обычно уезжали из Ванкувера на каникулы — в местечко под названием Харрингтон Хот Спрингс. Страна снежного человека, фейерверки, гремящие среди величественных гор. Мы праздновали по всем правилам. С омелой и снеговиками. Я скучаю и ничего не могу с собой поделать. Но это не самое главное. Я хотела бы взять Ноя с собой, показать ему страну. Канада, как и Австралия, — его родина. Кроме того, не думаю, что ему нравится здесь. Хочу встряхнуть его, понимаешь? Вызвать культурный шок. Это ему поможет.
— Поверь, я тебя понимаю. Хотя родители больше не разговаривают со мной из-за всего… ну, ты знаешь… но я уважаю их за то, что они познакомили меня с культурой моих предков. Я хочу однажды вернуться вместе с ними в Малайзию или Китай. Впрочем, не думаю, что скоро. Мой отец — доктор, ты знала? Он презирает своих пациентов. Зовет их белыми дураками. Я думаю, он ненавидит меня за то, что я похож на них, сильнее, чем за мою грязную гомосексуальность. А потом вспоминаю, как он выгнал меня из дома, и начинаю думать, что это не так.
На лице Клэр застыла неловкая улыбка. Она не понимала, как мать могла отречься от сына. Все равно что собственноручно вырвать у себя сердце и продолжить жить — разбитой и печальной.
— Спасибо тебе, Бенни. Правда.
— Не думаю, что мы сильно продвинулись.
— Продвинулись, — сказала Клэр, теребя воротничок рубашки. — По крайней мере, мне хочется так думать.
Сканер заработал, в воздухе запахло нагретым металлом. Бумаги опустились в лоток.
— День прошел не зря, да? — сказала она. — Уже вечер, а я сделала только две тысячи страниц.
— Уходишь пораньше? — спросил Бенни.
— Ага. Заберу Ноя из школы и заскочу с ним в торговый центр Маккуори. Ему нужна новая обувь. И мне, возможно.
— Терпеть не могу это место. Просто кошмар. Ни одной лестницы, только чертова огромная спираль — вверх и вверх — и магазины по сторонам. Никогда не знаешь, на каком ты этаже, и постоянно теряешься. Я был там пару недель назад, после жуткого похмелья, и полчаса искал фуд-корт. Богом клянусь, я едва не спятил. Люди даже после смерти будут ходить по магазинам.
— Ну, после твоего рассказа я так и горю желанием помучиться. — Сканер закончил работу, и Клэр вышла из аккаунта. Она выключила монитор, и изображение сжалось до размеров точки, уступив место черноте.
— Хорошего вечера, — сказал Бенни, поворачиваясь к столу. — Вспомни обо мне, когда будешь покупать себе туфли, о том, что я еще в рабстве.
— Да, работаешь без устали! Вот только количество набранных знаков с тобой не согласится.
— Посмотри на себя, мисс Продуктивность! Отлично, уходи. Порываю с тобой навсегда. Но помни о брачном договоре, сучка. Тебе достанется Ной и машина. Мне — Маршалл. Неплохо звучит?
— Бенни, если кто-нибудь другой на планете назвал бы меня сучкой, думаю, я уложила бы его на лопатки одним махом. Но когда это говоришь ты, я радуюсь. И не думай, что я шучу. Это грустная правда. Не знаю, что это обо мне говорит.
— То, что ты изумительная. И тебе, как и твоему мальчику, нужна новая пара туфель.
Клэр улыбнулась и вышла из кабинки, закинув сумочку на плечо. Миновала большие панорамные окна, выходящие на деловой центр города, запруженный машинами, и — вдалеке — Харбор-Бридж. Вода казалась серебряной и неприветливой, как на старой, утратившей былое очарование открытке. Клэр помахала все еще работающим коллегам и миновала пустующий стол Ракель. На нем осталось несколько листков и плюшевая панда с сердечком в лапах.
Как и Ракель, Клэр никогда больше не увидит свой рабочий стол.
Глава 4
Мир за окнами машины казался мутным: расплывались дома, здания, луч солнечного света. Из теплого «Форда» на мир смотрели глаза — Ной носом прижался к стеклу, от дыхания оно затуманилось. Он нарисовал смайлик, и тот исчез. Пальцы Ноя замерзли. Он сунул их в рот и сосал, пока к коже не прилила кровь. Вскоре она разошлась, оставив на кончиках пальцев красные звездочки.
Он не хотел новых ботинок. Ничего не хотел. Только ехать в машине, целую вечность, свернувшись в комочек, и спать, пока «Форд» раз за разом сворачивает на бесчисленных перекрестках.
***
Жуки разбивались о ветровое стекло, пока фургон грохотал по дороге. В отделении для перчаток гремели мелочь, ручки и батарейки, но шум заглушали рев двигателя и музыка.
Пластиковые коробочки саундтреков к фильмам вибрировали в отделении для кофе на дверце: «Хэллоуин 3: Время ведьм», «Магнолия», «Синий бархат», «Фарго». Голова Фредди Крюгера кивала Маршаллу, пока он отбивал ритм на руле. Игрушка не сводила с него глаз. Фары проезжавших мимо машин превращали ее в темный силуэт.
Движение было ужасным: он еще не скоро попадет домой. Маршалл вытянул шею, чтобы заглянуть вперед. Свет задних фар идущей впереди машины исчез за углом. Маршалл прищурился, наклонился к приборной панели и почувствовал, как сжался его желудок. Эвкалипты у дороги мерцали, как рождественские елки, залитые светом полицейских мигалок.
— Вот черт.
***
Клэр смотрела на сына, настолько бледного, что это пугало, в зеркало заднего вида. Его кожа была нежной, ресницы — слишком светлыми. Из-за этого он казался напряженным, словно постоянно чего-то ждал — она не знала, чего именно. Или же Ной просто был разочарован? Клэр вздохнула. Если так, она не могла избавиться от чувства, что была тому виной.
Клэр знала, что в школе ему приходилось трудно, что одноклассники могли быть жестокими, но разве это не часть взросления? Испытание, которое нужно пройти, чтобы стать сильнее? Она не хотела говорить сыну то, что знали все родители, но о чем предпочитали умалчивать: «Тебе придется научиться справляться с этим, потому что с возрастом станет лишь тяжелее». Когда ты подросток, проблемы кажутся неразрешимыми. Ее попытки объяснить, что все плохое пройдет и мечты со временем воплотятся в жизнь, ни к чему не привели.
— Как дела в школе, милый?
Вместо сына ей ответил вновь зарядивший дождь. Фары проезжавших мимо машин отбрасывали на лицо ребенка грустные, струящиеся тени.
Испытываешь меня, Ной?
Было бы так легко на него рассердиться, ведь сын вел себя грубо. Неужели она не смогла воспитать его как следует?
— Много задали на завтра? — спросила она, следя, чтобы в голосе не прозвучала тревога или гнев. — Я могу помочь, если хочешь.
Тишина.
***
Чья-то машина врезалась в дерево. Два полицейских фургона и скорая стояли рядом, глянцево мерцая в свете множества фар.
Сердце Маршалла забилось быстрее. Он убавил громкость, чтобы сконцентрироваться на мыслях, но музыка осталась звучать саундтреком к происходящему, подчеркивая медленные движения полицейских с фонариками и деревьев, раскачивающихся на предгрозовом ветру.
Его мозг превратил происходящее в кино. Так безопаснее. Маршалл не глазел, как другие водители, просто представлял реальность фикцией, чтобы справиться со случившимся. К счастью, трагедии не коснулись его жизни: родители все еще были живы и он был с Клэр достаточно долго, чтобы не попасть в неловкое положение при встрече с его бывшей девушкой. Он не знал, с чем сравнить увиденное. Разве что с одним происшествием из детства в Джеймсбридже, которое засело в его сердце, как старая заноза. Каждый раз, когда он вспоминал о нем, прежняя боль возвращалась. Маршалл легко признавал, что он не самый мудрый человек на земле, но прожил достаточно, чтобы понять: некоторые раны, даже маленькие, не заживают.
Детское сердце хрупко. Его нелегко исцелить.
Не думаю, что когда-нибудь рассказывал об этом Клэр.
Инди, его пса, недалеко от их дома сбила машина. Колли отбросило на обочину, но водитель даже не остановился. Бедняжке перебило спину, осколки позвоночника торчали из спутанной шерсти. Выбора не осталось, и отец Маршалла избавил пса от страданий. Пулей в голову. Тяжелее его похорон в жизни Маршалла ничего не было.
Ребенок над черным прямоугольником в дальнем углу двора. Крест из двух изъеденных термитами дощечек воткнут в землю. Написанная от руки эпитафия гласит: «Инди, хороший мальчик». Отец положил большую ладонь на плечо сына и сжал его.
— Ты отлично справился, Марс.
— Папа, а Инди когда-нибудь вернется?
Отец взглянул на сына, зажав сигарету в углу рта, и покачал головой.
— Он теперь там, где все хорошие псы. Оттуда не возвращаются.
Маршалл проехал мимо аварии и представил другое окончание этой сцены. Не хватало эффектного финала. Один взгляд, брошенный на разбитую машину, не удовлетворит зрителей. Они ждут большего.
Под простыней проступили очертания тела. Черная, обгоревшая рука свесилась с носилок. Она медленно покачивается в такт нарастающей музыке. Через общий план дороги камера устремляется в хмурое небо.
Маршалл моргнул, прерывисто дыша. Только когда мельтешение красных и синих огней растворилось в глубине зеркал заднего вида, кино кончилось и его защита спала.
Это не фильм. Это чей-то муж. Чья-то жена.
Он чувствовал себя больным и подавленным. Руки, сжимавшие руль, дрожали.
***
Клэр смотрела на сына, настолько бледного, что это пугало, в зеркало заднего вида. Его кожа была нежной, ресницы — слишком светлыми. Из-за этого он казался напряженным, словно постоянно чего-то ждал — она не знала, чего именно. Или же Ной просто был разочарован? Клэр вздохнула. Если так, она не могла избавиться от чувства, что была тому виной.
Клэр знала, что в школе ему приходилось трудно, что одноклассники могли быть жестокими, но разве это не часть взросления? Испытание, которое нужно пройти, чтобы стать сильнее? Она не хотела говорить сыну то, что знали все родители, но о чем предпочитали умалчивать: «Тебе придется научиться справляться с этим, потому что с возрастом станет лишь тяжелее». Когда ты подросток, проблемы кажутся неразрешимыми. Ее попытки объяснить, что все плохое пройдет и мечты со временем воплотятся в жизнь, ни к чему не привели.
— Как дела в школе, милый?
Вместо сына ей ответил вновь зарядивший дождь. Фары проезжавших мимо машин отбрасывали на лицо ребенка грустные, струящиеся тени.
Испытываешь меня, Ной?
Было бы так легко на него рассердиться, ведь сын вел себя грубо. Неужели она не смогла воспитать его как следует?
— Много задали на завтра? — спросила она, следя, чтобы в голосе не прозвучала тревога или гнев. — Я могу помочь, если хочешь.
Тишина.
***
Чья-то машина врезалась в дерево. Два полицейских фургона и скорая стояли рядом, глянцево мерцая в свете множества фар.
Сердце Маршалла забилось быстрее. Он убавил громкость, чтобы сконцентрироваться на мыслях, но музыка осталась звучать саундтреком к происходящему, подчеркивая медленные движения полицейских с фонариками и деревьев, раскачивающихся на предгрозовом ветру.
Его мозг превратил происходящее в кино. Так безопаснее. Маршалл не глазел, как другие водители, просто представлял реальность фикцией, чтобы справиться со случившимся. К счастью, трагедии не коснулись его жизни: родители все еще были живы и он был с Клэр достаточно долго, чтобы не попасть в неловкое положение при встрече с его бывшей девушкой. Он не знал, с чем сравнить увиденное. Разве что с одним происшествием из детства в Джеймсбридже, которое засело в его сердце, как старая заноза. Каждый раз, когда он вспоминал о нем, прежняя боль возвращалась. Маршалл легко признавал, что он не самый мудрый человек на земле, но прожил достаточно, чтобы понять: некоторые раны, даже маленькие, не заживают.
Детское сердце хрупко. Его нелегко исцелить.
Не думаю, что когда-нибудь рассказывал об этом Клэр.
Инди, его пса, недалеко от их дома сбила машина. Колли отбросило на обочину, но водитель даже не остановился. Бедняжке перебило спину, осколки позвоночника торчали из спутанной шерсти. Выбора не осталось, и отец Маршалла избавил пса от страданий. Пулей в голову. Тяжелее его похорон в жизни Маршалла ничего не было.
Ребенок над черным прямоугольником в дальнем углу двора. Крест из двух изъеденных термитами дощечек воткнут в землю. Написанная от руки эпитафия гласит: «Инди, хороший мальчик». Отец положил большую ладонь на плечо сына и сжал его.
— Ты отлично справился, Марс.
— Папа, а Инди когда-нибудь вернется?
Отец взглянул на сына, зажав сигарету в углу рта, и покачал головой.
— Он теперь там, где все хорошие псы. Оттуда не возвращаются.
Маршалл проехал мимо аварии и представил другое окончание этой сцены. Не хватало эффектного финала. Один взгляд, брошенный на разбитую машину, не удовлетворит зрителей. Они ждут большего.
Под простыней проступили очертания тела. Черная, обгоревшая рука свесилась с носилок. Она медленно покачивается в такт нарастающей музыке. Через общий план дороги камера устремляется в хмурое небо.
Маршалл моргнул, прерывисто дыша. Только когда мельтешение красных и синих огней растворилось в глубине зеркал заднего вида, кино кончилось и его защита спала.
Это не фильм. Это чей-то муж. Чья-то жена.
Он чувствовал себя больным и подавленным. Руки, сжимавшие руль, дрожали.
Глава 5
Ноги Ноя с громким шлепком коснулись асфальта. Эхо разлетелось по стоянке, сплетаясь со скрипом шин и удаляющимся лязгом тележек. Он вдохнул горькую вонь выхлопных газов и сырости и вспомнил о прачечной — месте, куда ходил слушать грохочущие стиральные машины. Ему нравился их гул, бесконечное круговое движение. Оно успокаивало. Ему становилось лучше.
Отражение Ноя скользнуло по припаркованным машинам, и он увидел свое белое, истощенное лицо. Ной знал, что похудел, но не мог заставить себя хоть что-нибудь съесть. Мысли о еде, путешествующей по кишкам и выходящей наружу, вызывали тошноту. Ему больше не нравилось ощущать во рту вкус пищи.
Закружилась голова, но он продолжил идти.
Двери в торговый центр выросли перед ним и, словно испустив испуганный вздох, разошлись, чтобы пропустить его и маму.
Торговый центр представлял собой огромную спираль с эскалаторами, расположенными по периметру атриума. В самом низу проходила выставка, посвященная динозаврам. Механический тираннозавр стоял на платформе, раскрыв пасть и громко рыча. Вокруг него сновали дети, читали таблички, баловались с интерактивным гидом. Ной смотрел на них, положив руки на перила третьего этажа, — сверху дети казались меньше указательного пальца.
Рык динозавра разносился по центру, заглушая гул голосов и топот ног. Охранники возили старушек от отдела к отделу в гольф-карах, подростки смеялись и кричали — одни обнимались, другие чуть не дрались. Фоновая музыка раздавалась из скрытых динамиков. Ной слышал все. Он закрыл глаза, растворяясь в оглушительном шуме.
На его плечо опустилась рука. Он развернулся, широко распахнув глаза.
— Вот ты где, — сказала мама. — Не надо так убегать, ты же знаешь.
— Да, — прохрипел он, глядя в пол.
— Все в порядке. Послушай, я думаю прикупить что-нибудь и себе. Может, хочешь побродить здесь без меня? Ты ведь всегда говоришь, как сильно тебе не нравится ходить со мной за покупками.
Ной видел, что мама, подняв бровь, ждет его ответа. Она явно не хотела оставлять его одного, но, должно быть, подумала, что он оценит, как сильно она ему доверяет. Это сработало, хотя он бы ей в этом ни за что не признался.
— Хочешь, встретимся здесь через час?
Ной поднял на нее глаза. Она была такой красивой. В свете неоновых ламп веснушки и морщинки на ее лице и седые пряди в рыжих волосах стали заметнее, но все равно красота мамы потрясала. Он хотел сказать ей об этом, как иногда хотел попросить о помощи, но промолчал.
— Ладно, — сказал Ной, переминаясь с ноги на ногу, и вытер руки о рубашку: ладони вспотели.
— Хорошо. Мобильник ведь у тебя в рюкзаке, да?
Ной знал, что он там, за коробкой для ланча, словно кирпич, в который время от времени приходится говорить. Он не пользовался им в школе без крайней необходимости. У его одноклассников мобильники были новые, тонкие, и он стеснялся своего. Родители Ноя отдали ему телефон «на всякий случай», ведь он часто оставался один — в библиотеке или гуляя по району. Мобильник был нужен им, а не ему, и все же Ною нравилось носить его с собой. Все слышали истории — в школе ему вбивали их в голову — о том, как пропадают дети, о стариках, достающих из фургонов PlayStation, и школьниках, которые подходят поближе, чтобы только посмотреть, а потом БУМ — больше никто их не видит. Это пугало. Кроме того, из-за кирпича его рюкзак весил больше, а Ною нравилось ощущение тяжести на плечах. Иногда он почти забывал, что у него есть телефон.
— Да. Он у меня с собой.
— Клево. Положи его в карман, тогда сразу услышишь мой звонок. Мы же не хотим, чтобы все вышло как в прошлый раз? — Она снова подняла бровь. Взгляд был серьезным, а пальцы на его плече нежными. Мама казалась встревоженной и строгой одновременно. Ной смутился. Да, он не забыл того, что случилось в прошлый раз.
Ежегодный карнавал в Эппинге. Его родители хотели посетить местную ярмарку, а он — прокатиться на пиратском корабле. Мысль о том, что он взмоет в воздух и перевернется с ног на голову, не в силах отличить верха от низа, неба от земли, пугала и завораживала. Он знал, что должен испытать это, как бы страшно ни было. Бояться — это здорово. Иногда.
Семья разделилась, его родители смешались с толпой, растворились среди чужих лиц. Он, взметая пыль, ринулся к аттракциону.
Ной помнил, как пиратский корабль взлетел в небо, а затем земля стала стремительно приближаться. Ему показалось, что они врежутся в море зрителей, раскидывая детей и стариков в разные стороны. Но нет. Такое могло случиться только в кино, а это была реальная жизнь. В ней не умирали. Корабль описал в воздухе дугу, и Ной увидел перевернутый купол главного шатра и колесо обозрения, пурпурное небо — вместо земли — и контуры городских зданий, опускающихся на него, как острые зубы.
Желудок Ноя сжался, словно поездка еще не окончилась.
Оказавшись на твердой земле, Ной отошел от аттракционов и заблудился. Механические головы клоунов открывали рты и выкрикивали его имя. Чтобы они замолчали, он бросал им в глотки мячики для пинг-понга. Все это время мобильный звонил в его рюкзаке, но Ной не слышал. Родители нашли его по счастливой случайности.
Они кричали, но он едва различал их голоса: Ной сфокусировался на шуме вокруг. Безумный звон карусели, аплодисменты зрителей свиных бегов. Трепет карнавальных флажков на длинных, переплетающихся веревках, прижавших его к земле, словно сеть, мешавших ему быть там, где он хотел. Плыть в синеве целую вечность…
— Ной, — сказала мама, на этот раз строже. Торговый центр гудел от людских голосов.
Он вновь взглянул на нее:
— Ладно, я достану телефон.
— Я хочу посмотреть, как ты кладешь его в карман, прежде чем уйду.
Ной сделал, как было велено. Мобильник выпирал из кармана брюк.
— Хорошо, — сказала Клэр, улыбнувшись. — Встретимся на фуд-корте через час. Около прилавка с китайской едой.
— Где?
— Сразу у входа на фуд-корт. Ясно?
Он промолчал.
— Ладно, — сказала она. — Тогда встретимся у стойки «Буст-Джус». Ты ведь знаешь, где это?
Ной медленно кивнул, глядя в пол.
— Если потеряешься, позвони. Но постарайся не тратить минуты без необходимости. — Она залезла в кошелек и достала десятидолларовую купюру. — Вот, бери. Не говори папе. Ты же знаешь, он не любит, когда я даю тебе деньги без разрешения. Возьми, милый. Купи себе что-нибудь. — Она протянула ему десятку. — Не хочешь?
— Нет.
— Ну пожалуйста, малыш, бери. Все нормально. Я хочу, чтобы ты их взял.
Он увидел отчаяние в ее глазах, что-то дикое и болезненное. Это напугало его так же, как пиратский корабль.
Ноя снова замутило, уши наполнил шум карнавала.
— Ладно. — Рассердившись, мама сунула купюру в кошелек. — Не бери. Я пытаюсь тебя порадовать, а ты даже не хочешь сказать спасибо. Бога ради. — Она смерила его взглядом и выдохнула: — Знаешь что, пойдем-ка со мной. Я не хочу, чтобы ты шатался здесь один.
Звуки карнавала внезапно стихли, словно перегорела лампочка.
— Нет, — сказал он немного громче, чем хотел. — Я хочу погулять. Правда. Можно?
Ее глаза потеплели. Ной не знал, какое выражение появится у нее на лице в следующий миг: симпатия или гнев? Сейчас оно казалось пустым, отстраненным.
— Ладно, малыш. — Мама улыбнулась. Ему стало легче. — Беги и повеселись. Постарайся не попасть в неприятности. Встретимся у «Буст-Джус» через час. Держи ушки на макушке, чтобы не пропустить мой звонок.
Ной кивнул, развернулся и растворился в толпе.
Глава 6
Маршалл открыл входную дверь и бросил ключи на столик в прихожей, остановившись, чтобы включить свет. Дзынь. Щелк. Он закрыл дверь, лязгнув замком, скинул ботинки и прошел в гостиную. Маршалл повесил кожаную сумку на подлокотник дивана, и она упала в объятия подушек. Привычные звуки в конце рабочего дня, возвещающие, что он свободен. Голос выходных, полный лени.
Помочившись с распахнутой дверью, Маршалл прошел в кухню и заглянул в холодильник, откуда достал бутылку пива. Он позволил дверце холодильника закрыться самостоятельно, затем поддел крышку бутылки и швырнул ее в мусорное ведро. Глотнул янтарного пива. Оно шипело, глаза Маршалла заслезились.
Кухонный стол был завален газетами, карандашами, учебниками, полными вопросов, на которые он больше не мог ответить. Это Клэр помогала Ною с домашней работой, сидела с ним рядом и исправляла его ошибки. Маршалл слишком долго пользовался одним полушарием мозга, творческим, и уже не помнил, как найти квадратный корень без калькулятора или чем разные типы треугольников отличаются друг от друга. Ему не хотелось сидеть здесь и говорить сыну, чтобы он не беспокоился, потому что большая половина этого дерьма никогда не пригодится ему в жизни.
Важно учиться, а не запоминать.
Маршалл вздохнул. Если он и правда в это верит, почему тогда чувствует себя таким подавленным? Чтобы доказать свою правоту, Маршалл попытался выудить номер сына из измученного серого вещества, но не смог. Он вновь глотнул пива.
— Господи.
Сегодня он завтракал вместе с женой и сыном.
Их жизни очень редко пересекались в столь ранний час. Прекрасное начало дня. Клэр приготовила яйца-пашот и поджарила дюжину сосисок без глютена — аромат барбекю до сих пор витал в комнате. Потом Ной пролил апельсиновый сок. Его лицо напряглось, он замер, будто ждал, что его отругают.
Маршалла задела реакция сына. Он гордился собой, своим спокойствием и рассудительностью. Его отец был совсем другим, хотя смягчился, обретя внука. Даже Клэр могла дать фору разъяренным политикам, когда сердилась, но она скорее лаяла, чем кусала, пусть громко и грозно. У Ноя не было причин так реагировать. Сидеть как виноватый щенок в собственной луже.
Маршалл вытер сок со стола, пока Клэр мыла посуду.
— Все в порядке, приятель? — спросил он сына, повесив кухонное полотенце на плечо и подняв руки.
Молчание.
Клэр повернулась к мужу, потерлась о него плечом. Маршалл посмотрел на нее, вбирая взглядом линию скул и то, как она сморщила нос.
— Не волнуйся, — прошептала она, пожав плечами. — Куджо.
Их кодовое слово. Маршалл и Клэр часто дразнили друг друга, ссорились в шутку, что являлось частью флирта, одной из особенностей их отношений, и отнюдь не неприятной. Но как-то вечером за бутылкой красного вина они решили придумать кодовое слово, которое будет прерывать поток фальшивых фраз — искреннее слово поддержки. «Серьезно» не подошло, оно звучало слишком часто.
Тут Клэр заметила на столике у кровати книгу, которую читал муж — «Куджо» Стивена Кинга — и поняла: они нашли то, что искали. Конечно, идея была глупой и детской, но теперь у них появилась общая тайна.
Она повторила секретное слово. Лицо Ноя чуть расслабилось. Теперь «Куджо» значило: «Мы с этим справимся. Вместе».
Как семья.
Чтобы разрядить обстановку, Маршалл брызнул на рубашку Клэр грязной водой. Она взвизгнула и засмеялась. Редкий, чудесный звук. Он поднял из раковины пару щипцов и прижал их к бокам. Ной обернулся к нему, подняв брови — привычка, унаследованная от матери. Глядя, как отец изображает краба с щипцами вместо хищных клешней, он улыбнулся. И хотя его улыбка вышла едва заметной, этого было достаточно.
Теперь же комнатой правила тишина. Дождь стучал по рифленой крыше. Сквозняк проникал под дверью и шелестел страницами домашнего задания, которое так и останется невыполненным.
Маршалл прошел в гостиную, стены которой украшали фотографии в рамках, на которых были запечатлены они втроем, отмечающие дни рождения, Рождество, первый день Ноя в детском саду. Застывшие, собирающие пыль мгновения. Маршалл обвел их взглядом и рухнул на диван с пивом в руке.
Глава 7
Пустые глаза манекенов следили за каждым движением Ноя. Мужчины, женщины и дети встречались с ним взглядом, проникали в душу до самого дна. Они пугали его. Сердце билось все быстрее, в ушах гудело. Неподалеку снова зарычал динозавр.
Ной бросился вверх по скату, липкая рука скользила по перилам, пока ладонь не начало жечь. Здесь, на самом верху, толпа поредела. Голоса превратились в громкий неразборчивый скрежет. Сердце Ноя замерло: слева от него заплясали разноцветные всполохи. Он отшатнулся от перил и вскрикнул. Глаза защипало от пота. Яркий вихрь поднимался все выше, пока не завис под потолком — толстым стеклом, отделявшим красные, оранжевые, серебряные воздушные шары от молнии снаружи.
Клэр не понимала, как сильно натерла ноги, пока не сняла туфли. Кожа покраснела и сморщилась. Она стянула спортивный носок, чтобы посмотреть, нет ли на нем пятен крови, и не обнаружила их. Клэр привыкла к боли настолько, что та стала неотъемлемой частью ее жизни, но она продолжала терпеть. Клэр смирилась с саднящими лодыжками, с молнией, бьющей между лопатками посреди ночи.
Мог бы помочь медицинский массаж, но мысль о том, что незнакомцы будут дотрагиваться до ее тела, пугала. Неужели для этого ей придется снять блузку? Клэр была против. От неуверенности она чувствовала себя уродливой. Толстой.
В глубине души Клэр понимала, что красива, но ненависть к себе вошла у нее в привычку. Как и боль между лопатками и вокруг щиколоток: легче принять ее как данность и не думать о том, чем она это заслужила.
Поток мыслей оборвали крики.
Продавец, опустившийся перед ней на корточки, поднял глаза, усталые, блекло-голубые, полные разочарования. Клэр увидела в них свое отражение. Продавец моргнул. Фоновая музыка, что-то знакомое, отдавалась в голове. Клэр встала, чуть кренясь набок, держа в руке туфлю.
Крики становились все громче, они нарастали, словно волна.
Продавец вслед за покупателями подошел к витрине.
— Черт возьми, что случилось? — спросил он.
Клэр повторила его вопрос, надевая туфлю. Лодочка обхватила лодыжку, и Клэр ощутила привычный дискомфорт. Почувствовала себя цельной. Отсутствие боли мешало сосредоточиться.
— Что случилось?
— Люди, — ответил мужчина. — Все бегут.
Глава 8
На экране телевизора куда-то бежали Малдер и Скалли. Маршалл вспомнил, как впервые взял сына на руки. Ной был таким маленьким. Крохотная кукла в пеленках, он смотрел на мир, широко раскрыв глаза, впитывая цвета и звуки. Глаза Маршалла затуманили слезы, когда в тот момент в больнице он впервые понял, что такое безусловная любовь.
Сначала он боялся взять сына на руки.
Что, если я его уроню?
Бабочкам в его животе потребовалось время — месяцы, — чтобы успокоиться. Но он научился доверять собственным мускулам и понял, что достаточно силен, чтобы уверенно держать сына.
Маршал не знал, почему вспомнил об этом, но воспоминание было приятным. Реальным. «Секретные материалы» продолжались.
Он выдохнул, поднеся бутылку к губам, — раздался свист. Маршалл закрыл глаза, но все еще видел на изнанке век круги света от ламп — все было красным. Он гадал, усталость ли вызвала прилив ностальгии.
Клэр.
Они познакомились за миской массаман-карри в городке Чианг Май в Таиланде. Она села к нему за столик, буквально появилась из ниоткуда. Его внимание привлекли ее рыжеватые волосы.
— Боже мой, я должна это попробовать! — сказала она, указывая на его порцию.
Первые слова, которые он от нее услышал. Маршаллу понравился ее голос с сильным, выразительным акцентом. Особенный. Восхитительный. Уверенность Клэр привлекала его не меньше ее внешности. Он спросил, не американка ли она, и почувствовал себя дураком, когда Клэр ответила, что канадка. Она не обиделась, не лишила его своего общества — разве что ложки.
— Можно?
Таким был их первый ужин. После того вечера, пахнувшего пряностями и жареными бананами, Клэр (тогда) Редман и Маршалл Дикинс стали неразлучны.
Оба путешествовали по Юго-Восточной Азии в одиночестве и мечтали о компании, их плечи болели от тяжести рюкзаков. Каждый нашел в другом родственную душу, они были разные, но в то же время так похожи. Клэр любила его спокойствие. Маршалл восхищался ее энергией. Они танцевали в Бангкоке, истекая по́том, исследовали провинции, ездили на слонах, пробовали разные, порой сомнительные, блюда. Вскоре страсть оплела их, словно лиана, одновременно поддерживая и удушая. Они занимались любовью снова и снова. Их кровать билась о тонкие стены хижины, в открытые окна залетали комары. Клэр не походила ни на одну из его бывших. Она даже говорила иначе, и дело было не в акценте, а в жизненной философии, в устремлениях.
— Когда-нибудь я буду писать, — говорила она. — Увижу мир.
Просто нельзя останавливаться.
Она была загадочной незнакомкой на фоне еще более странного, экзотического пейзажа. Стояла с коктейлем в руке и пурпурной банданой на предплечье среди банановых пальм и ледибоев. Он влюбился в нее без памяти. Быстро.
Они возвратились в Бангкок и расстались. Обменялись номерами и обещаниями. Клэр уехала в Штаты — краткая остановка на пути домой. Маршалл сказал, что встретится с ней в Ванкувере, где они решат, что делать дальше. Он знал, чего хотел, и надеялся, что это взаимно.
Воссоединение было жарким. Ванкувер пылал для них, как сверхновая.
Он хотел ее всю. Любил изгиб ее верхней губы, ее локти, крохотное пространство между третьим и четвертым пальцами ноги. Их жизни сплелись, как цепкие, хваткие кисти. Ему это нравилось.
Тогда он впервые заметил, как блуждает ее взгляд, пугающий и далекий, когда становится тихо. Она казалась немного грустной, потерянной и еще более желанной. В этом заключалась загадка Клэр Редман.
На углу Джорджии и Хоув в центре Ванкувера, у залитой огнями художественной галереи, Маршалл, поддавшись моменту, сделал ей предложение.
— Я беременна, — сказала она.
Бетонные львы на ступенях здания оберегали их. Небеса разверзлись. Он открыл красный зонт, чтобы бросить вызов ливню, и она прижалась к его груди — вместо ответа.
Прохожие приняли бы их за детей, прячущихся от дождя.
«Какое мне дело до чужих взглядов, — подумал он. — То, что один человек посчитает грязью, игрой на публику, для другого станет ответом на предложение руки и сердца».
Клэр и Маршалл поцеловались, подол ее платья промок, облепив дрожащие колени. Отстранившись, он увидел, что она плачет.
Они вернулись в Австралию и обвенчались в маленькой внеконфессиональной церкви в Хантер-Вэлли, местечке в Новом Южном Уэльсе, в пятнадцати минутах езды от Джеймсбриджа, где прошло детство Маршалла. Его родители присутствовали на свадьбе, улыбались перед фотоаппаратами, но были обижены тем, что столь важное дело решилось без них.
Как бы то ни было, Бобби и Мэвис Дикинс со временем полюбили рыжеволосую незнакомку с акцентом. Они простились с ожиданиями и просто доверились сыну, как Маршалл доверился своим рукам, баюкая в ладонях крохотное дитя, похожее на сорванную в саду молочно-белую розу, заботиться о которой он не был готов.
Все могло быть куда хуже.
Родители Клэр смирились не так легко. Они не обрели сына, а теряли дочь. Она уезжала на край света. Объявив о грядущей свадьбе Редманам в Северном Ванкувере, влюбленные словно оказались в кошмаре. Отец Клэр пожал Маршаллу руку — вцепился так, что стало больно. Ее мать ушла на кухню и сидела там, приложив ладонь к виску.
О беременности они сказали месяц спустя, уже по телефону. К тому времени молодожены жили в Джеймсбридже, листая газеты в поисках квартиры в Сиднее — месте, где будет цвести их роза. Назло сорнякам, пока таившимся под землей.
Домашний телефон зазвонил. Маршалл вздохнул и скатился с дивана, выключив телевизор щелчком пульта. Доски пола заскрипели, словно жалуясь на его тяжесть.
Глава 9
— Привет, — долетел до нее голос Маршалла.
Клэр презирала звучащее в нем веселье. Как он мог не почувствовать? Как мог произнести это слово так легко, не подозревая о горе? Она ненавидела мужа — в этот миг, стоя в толпе бегущих покупателей и прижимая телефон к уху. В горле пересохло.
Кричали из-за Ноя. Клэр не понимала, откуда ей это известно, но не сомневалась в этом. Ее ранило, что Маршалл ничего не почувствовал. Родители должны знать. Это их долг. Как он мог быть таким невнимательным?
Она проглотила гнев. Ты ведешь себя иррационально. Паника спутала мысли. Клэр не хватало воздуха.
— Ты в порядке, детка? — спросил Маршалл.
Голова кружилась, пришлось опереться на прилавок «Буст-Джус». Час прошел, а Ной так и не появился. Бросившись к фуд-корту, она услышала обрывки разговоров — люди спешили в противоположном направлении.
— Я не шучу, Марс. Куджо. Кого-то столкнули. Там кровь.
Каждое слово, словно лезвие, все глубже вонзалось в грудь.
Она смотрела, как охранники выводят людей. Их лица были такими же растерянными, как и лица покупателей. Увидев вдали пустой прилавок, она взмолилась, чтобы Ной стоял рядом с ним — с разряженным телефоном в руке.
Но Ноя там не было.
Стены торгового центра сомкнулись вокруг нее, плитки под горящими от боли ногами сияли слишком ярко. Все стало пугающе реальным. Каждая вспышка флуоресцентных ламп била в лицо, словно крылья птицы. Время замедлилось, стук сердца — биение крови — заглушил все прочие звуки, удар за ударом. Зрение помутнело. Когда она обернулась в поисках сына, перед глазами все поплыло.
— Я не могу найти Ноя, — сказала Клэр в трубку.
— Что ты имеешь в виду?
— Что я, черт возьми, не могу его найти. Что-то не так. Кого-то столкнули, и там кровь, и я… я знаю, что это он.
— Детка, о чем ты?
— Что? Ты меня вообще слушаешь?
— Клэр, успокойся.
— Я сказала ему, что мы встретимся через час, на этом фуд-корте, у этого проклятого прилавка с соками. Его здесь нет, и кто-то умер, и все бегут как сумасшедшие…
— Ладно, детка, помедленнее. Сделай глубокий вдох и объясни, что случилось. Я запутался. Ты сказала Ною, чтобы ждал тебя у прилавка? Наверху, у фуд-корта? — Он говорил тихим и ровным голосом. Чтобы разобрать каждое слово, она сильнее прижала мобильник к уху.
— Да.
— Ладно. Его там нет?
— Нет.
— Так. И кто-то умер? В торговом центре?
— Да, я же сказала.
— Да, точно, или да, ты так думаешь?
— О господи, Марс. Я не знаю. Да!
— Да — что?
— Да, я так думаю.
Он вздохнул.
— Ладно, детка. Все будет хорошо. Если что-то пойдет не так, следуй за остальными. Ты звонила Ною?
— Конечно, звонила! — Клэр не смогла скрыть, насколько рассердил ее его покровительственный тон. — Включается голосовая почта.
Повисла пауза. Только тогда, в ожидании ответа мужа, Клэр поняла, насколько сильно зависит от его мягкого, спокойного голоса. Маршалла можно было сравнить с лампой на прикроватном столике, сдерживающей чудовищ из шкафа.
— Черт возьми, скажи что-нибудь, Марс!
— Найди охранника и попроси его помочь, — ответил он. — Ной мог увидеть что-то не предназначенное для его глаз, вот и все. Наверное, он убежал с остальными. Он в порядке. Пожалуйста, успокойся, детка. Я сажусь в машину и еду к вам.
Она не расслышала последнего предложения. Фоновая музыка стихла, сменившись скрипучим голосом. Включилась система громкой связи.
— Внимание, покупатели, — произнес мужчина, и по фуд-корту пролетел шепоток. — У нас чрезвычайное положение. Пожалуйста, покиньте торговый центр через ближайший выход. Следуйте инструкциям охранников на этажах. — Голос смолк. Клэр слышала, как мужчина сглотнул, собираясь с мыслями. — Пожалуйста, следуйте к ближайшему выходу, осторожно и сохраняя порядок.
— Что это было? — спросил Маршалл.
— Что?
— Оповещение.
— Кто-то сказал, чтобы мы вышли наружу, — ответила Клэр, думая о других, более страшных вещах. Ее тело охватила дрожь. — Я попробую снова ему позвонить. Спрошу кого-нибудь из охранников. Они помогут мне его найти.
— Умница. Наверное, он не слышит звонков из-за шума. Я сам едва тебя слышу. Думаю, он до смерти напуган. Просто найди его, держи телефон под рукой, и не уходите с парковки, пока я не приеду, хорошо?
— Ладно, — сказала она, глядя на свои туфли. Они казались такими далекими, не то что боль в лодыжках. — Люблю тебя, Марс. Куджо.
— Куджо. Люблю тебя, медвежонок. Держись. Буду через пятнадцать минут.
На линии воцарилась тишина, и в этот миг Клэр увидела его.
Он опирался на перила, стоя спиной к атриуму. Снаружи небо разорвали молнии. Раздавшийся вслед за тем гром слился с рычанием динозавра, но голос монстра звучал как-то не так — сдавленным мяуканьем игрушки, у которой почти сели батарейки.
Держа в руках фетровый колпак, клоун в оранжевом шелковом костюме и белых перчатках смеялся во весь голос.
Глава 10
Паника вцепилась в него, словно уже давно пряталась, выжидая момента, когда можно будет напасть. Она преследовала его. Он чувствовал ее приближение еще в машине, когда возвращался домой, — нечто затаившееся, внушающее страх.
Маршалл попытался повесить трубку. Она сорвалась с рычага, болтаясь на конце спирального провода, словно висельник в петле, подпрыгивала вверх-вниз. Его замутило. Он отшатнулся и врезался в дверцу холодильника, которую забыл закрыть. Ноги подкосились. Маршалл похолодел.
Два магнита в форме пчелок упали на пол, когда он захлопнул дверцу. Ему на глаза попалось семейное фото, окруженное рецептами и записками. Они — втроем — улыбались, белые линии перечеркивали лица в местах сгибов.
Да. Теперь он это почувствовал. Страх. Маршалл понимал, что Клэр презирала его за неспособность ощутить это раньше. Она ведь права. Отец должен знать.
Он взглянул на свои руки. Красные и пятнистые, они зудели, словно у него нарушилось кровообращение.
Дождь стучал в окно — тихо, словно подушечками пальцев. По ту сторону эвкалипты царапали клубящиеся тучи. Маршалл схватил ключи от машины, выбежал из дома и замер, увидев Сержанта Саб Зиро, мышонка Ноя. Полупережеванный зверек лежал на коврике у двери — без сомнения, подарок одной из соседских кошек.
— Срань господня!
Нити розовых внутренностей запутались между щетинками коврика.
В безжизненных глазах отражались молнии.
Глава 11
Клоун не смеялся. Он плакал.
Клэр привлекла жуткая фигура во всполохах молний, не сам балкон. Шагнув вперед, она увидела, что под красной нарисованной улыбкой прячется боль. Слезы промыли дорожки в белом гриме. Клэр не могла сказать, сколько ему лет, но клоун был немолодым. Глядя на него, пытаясь понять, почему он здесь и отчего так расстроен, она позабыла о собственном страхе.
Рядом с клоуном стояла тележка, в которой находился баллон с гелием. К ней был привязан одинокий голубой шарик.
Закрыв глаза, Клэр услышала детский смех и почти ощутила солнце у себя на лице. Иллюзия развеялась, когда динозавр издал еще один тошнотворный стон и снизу донеслись новые крики.
— Остановитесь, — сказал клоун. Голос был хриплым. В свое время мужчина выкурил слишком много сигарет. — Не подходите ближе. Пожалуйста.
Он потянулся к ней. Грудь Клэр сдавило, крик застрял в горле, когда затянутые в перчатки пальцы клоуна опустились на ее плечо и сжали. С губ слетел только слабый и тихий стон.
— Что случилось? — спросила она. — Скажите.
Клоун покачал головой. Она видела трещины в жирном гриме. Нет, не трещины — морщины. Какой же он старый: лет шестьдесят, если не больше.
Она прищурилась.
— Скажите мне, что случилось.
Глаза клоуна блеснули. Еще одна вспышка молнии.
— Он упал, — сказал старик, опустив взгляд. — Мальчик. Ребенок. Это случилось так быстро.
Клоун снова взглянул на нее — с отчаянием.
— Я потянулся к нему, но… — Изо рта вырвался всхлип, накрашенные губы искривились, обнажив желтые зубы в пятнах помады. — Я потянулся к нему, чтобы поймать, но… Он упал так быстро.
Клэр попыталась стряхнуть его руку. Ей не хотелось, чтобы ее трогали, он или кто-либо еще. Клоун сжал сильнее — до синяков.
— Не подходите, леди, — сказал он. — Не делайте этого. Вы проклянете себя, если решитесь.
— Пустите меня…
Фоновая музыка зазвучала вновь. Сладостная мелодия гудела и царапала слух.
— Я сказала, пусти! — огрызнулась Клэр и вырвалась из его хватки. Клоун отшатнулся и уронил колпак. Колокольчик на его конце звякнул, ударившись о плитки пола. Она резко развернулась, сумка соскользнула с плеча и повисла на локте, челка упала на глаза.
Клэр метнулась к балкону.
Охранник-латиноамериканец бросился к ней со стороны фуд-корта. Он кричал в рацию, огромный живот качался из стороны в сторону. Пот заливал его лицо.
— Немедленно остановитесь! — выкрикнул он. Рация на его ремне взорвалась белым шумом.
Фоновая музыка начала заикаться: на диске была царапина.
Клоун распахнул руки, загораживая атриум у себя за спиной. Ветерок пролетел по торговому центру. Шелковый костюм облепил тело старика — худое, как скелет.
— Не смотрите, леди. Не делайте этого. Мальчик разбил голову!
Он выкрикнул это, когда руки Клэр упали на перила, обручальное кольцо лязгнуло.
ДЗ-З-ЗИНЬ…
Затаив дыхание, она посмотрела вниз.
Три этажа до главного холла, где шла выставка динозавров. Тираннозавр приготовился к атаке, раскрыв пасть, полную пластиковых зубов. Вот только его верхняя челюсть сместилась и смялась. Глазное яблоко размером с кулак свисало из глазницы. Клэр слышала гудение, треск искр.
Вокруг динозавра сгрудились охранники, закрывая собой тело. Они жестикулировали и кричали в рации и гарнитуры, так что ей удалось увидеть очертания у их ног. Увидеть кровь.
Упавший даже не разбился — раскрылся алым веером. Охранники оставляли на плитках кровавые следы.
Желчь жгла горло Клэр. Стало невыносимо жарко. Она все еще не могла вздохнуть. Ее пальцы вцепились в перила, костяшки побелели.
Охранник подбежал к ней. Клоун упал на колени, бессильно свесив руки, запрокинул голову и, распахнув рот, зарыдал. Динозавр зарычал снова. Клэр смотрела, как он трясется и шипит. Из разбитой морды посыпались искры. Его глаз дернулся, задев пластиковые чешуйки, и в ослепительной вспышке искр оторвался. Охранник схватил Клэр за запястье, но она не отпустила перила. В нос ударил запах «Олд спайса», густого, как туман. Ее замутило.
Стеклянный глаз рептилии описал в воздухе дугу.
И разбился на тысячи осколков, разлетевшихся по полу.
Охранники подняли головы, некоторые обернулись — их руки упали на рации, словно на пистолеты, — и то, что было спрятано, открылось.
Клэр узнала рюкзак и рубашку. Даже несмотря на то, что они были залиты кровью. Ной. Казалось, в легких у нее начался пожар и пламя высосало весь воздух — без остатка. Перед глазами заплясали темные пятна. Клэр упала на руки охранника и утонула в его мерзком запахе.
Глава 12
Торговый центр опустел, воцарилась тишина.
Свет фонарей мягкими синими арками заливал этажи. Коридоры утопали в тени, витрины обрамляли бесстрастные лица манекенов. Где-то капала вода.
Кап.
Кап.
Эхо разносилось по зданию.
Динозавр в атриуме застыл. Его нос все еще был вмят внутрь морды. Желтую ленту с надписью «НЕ ПЕРЕСЕКАТЬ» привязали к его лапе и обмотали вокруг двух колонн. У высокого подиума она резко уходила вниз. Теперь лишь лента свидетельствовала о том, что здесь произошло преступление. Уборщики потрудились на славу. Воздух пах отбеливателем и дезинфицирующим средством.
Сверху нависал стеклянный потолок. Дождь кончился. Луч лунного света упал на пол, наполнив пустую глазницу динозавра чернильной тьмой.
Искусственные цветы наверху все еще собирали пыль. Выставочная машина замерла на подиуме. Блендеры «Буст-Джус» были вымыты и убраны. Торговый центр не откроют еще сутки.
Сотни камер продолжали снимать из сотен разных углов. Их гудение сливалось с тишиной в ровный гул, не обещающий ни тепла, ни утешения.
Глава 13
Три тридцать утра.
Свет в коридоре, ведущем к моргу, мерцал. Глаза Маршалла горели от этой пульсации. Полицейский и санитар шли впереди, и вокруг разносился перестук шагов по покрытому линолеумом полу. Они то и дело оборачивались, чтобы бросить на Маршалла взгляд. Флуоресцентное стаккато обнажало изъяны их кожи: вросшие волоски на шее, лопнувшие капилляры, шрамы от прыщей, оспины. Маршалл испугался, что и сам выглядит комбинацией недостатков в сиянии безжалостного света. Темнота между вспышками нравилась ему больше. Она делала их одинаковыми, идеальными и, возможно, бессмертными.
Кроссовки скрипели, пока он тащился по коридору. Онемевший. Измотанный.
Лицо Маршалла опухло и горело от долгих рыданий. Пальцы кровоточили: он сгрыз ногти до мяса. Дыхание отдавало кислятиной — от кофе.
В этой части больницы царил ледяной холод. Мороз, что забирался под кожу и створаживал костный мозг.
За стенами грохотал генератор. Трещало электричество.
Удары сердца отдавались в голове, в шее. Маршалл мечтал о жвачке, чтобы унять тревогу привычными размеренными движениями. Он знал, что не успокоится без нее.
***
Припарковаться оказалось непросто. На свободных местах толпились взволнованные люди. Одни разговаривали, другие смеялись и фотографировались, третьи плакали, прислонившись к бетонным стенам. Маршалл аккуратно вел фургон, опасаясь, что под колеса может попасть ребенок. Он вновь почувствовал удушливый запах страха, сочащийся из дверей, перекрытых охранниками.
Припарковавшись, Маршалл выпрыгнул наружу и закрыл машину. Прислонился к стеклу со стороны водителя — оно было прохладным. Капли пота блестели у него на лбу, как роса на старом дворе в Джеймсбридже. Он стиснул зубы, собираясь с духом. Если бы Маршалл мог щелкнуть пальцами и снова стать ребенком, живущим в городе, от которого он так долго бежал, — в городе, где плохие вещи случались, но не с ним и его семьей, — он сделал бы это.
Волноваться не о чем. Все будет хорошо. Клэр завелась на пустом месте.
Тогда почему он не может избавиться от чувства, что что-то не так? Не может стряхнуть ощущения, что у Клэр есть все причины паниковать?
Он бросился к ближайшему входу. Охранники заступили ему дорогу. Разговоры оборвались, мужчины и женщины смотрели на него. Он чувствовал их взгляды. Паника спутала слова, он едва не закричал, хотя даже это требовало огромных усилий.
Вдохни поглубже. Подумай, что хочешь сказать, прежде чем говорить. Подумай о каждом слове. Так будет легче. Представь их. Давай, сделай это.
ПОМОГИТЕ.
— Помогите, — сказал он охраннику.
МНЕ.
— Мне.
МОЯ. ЖЕНА. ВНУТРИ.
Охранник посмотрел на Маршалла, готовясь оттолкнуть его в сторону, но остановился. Возможно, увидел что-то в его глазах, нечто исполненное страха и отчаяния. Маршалл никогда не узнает, что именно.
Он был уверен, что его стошнит на охранника, но изо рта вырывались только слова. Маршалл сглотнул обжигающую и отдающую пивом желчь и сказал быстро и ровно:
— Моя жена внутри. Она позвонила и сказала, что с нашим сыном беда. Она расстроена, и я…
Охранник положил руку Маршаллу на плечо. Толстые пальцы вцепились в плоть, мужчина кивнул, повернулся и исчез в торговом центре. Автоматические двери разъехались, и зеваки замерли, вытянув шеи, навострив уши. Они ничего не услышали. Двери закрылись. Маршалл смотрел, как охранник разговаривает по мобильному, указывая в его сторону.
***
На двери темно-красными буквами было выведено: «МОРГ» — слово, похожее на шрам, который никогда не побледнеет. Грубая прямота шокировала Маршалла. Он думал, что в наши дни для комнаты за этой дверью найдут более обтекаемое, мягкое название.
Место хранения покойников, куда отцы приходят, чтобы опознать мертвых сыновей. Царство холода, в котором тела не гниют и не пахнут. Место, куда приносят останки: кусочки плоти, осколки женщин, мужчин и детей.
МОРГ.
На груди санитара болтался бейдж. ЛЕО. За все время он не сказал ни слова. Полицейского — детектива — звали Николас Старк. Высокий и крепкий, с ухоженными волосами и добрым взглядом, он пах мускусным одеколоном. Ему было за пятьдесят. Детектив коснулся ладонью предплечья Маршалла.
Так много людей гладили его по руке за последние семь часов. Незнакомцы, доктора, полицейские, социальный работник с волчьей пастью, чьего имени Маршалл не помнил. Они напрасно пытались его утешить. Все казалось сном. В этом сне он сидел в гостиной и смотрел телевизор, а на экране замер его двойник — у двери. На ней алели буквы. МОРГ.
— Вы готовы войти? — спросил Старк. Его громкий голос вернул Маршалла в реальность: он вздрогнул, посмотрел на детектива, попытался вздохнуть.
— Нет, — прошептал Маршалл.
Он слышал, как детектив тяжело выдохнул, катая мятный леденец во рту — тот звякнул о его зубы.
— Я понимаю, мистер Дикинс, но это необходимо. Вы должны это сделать.
— Знаю.
— И чем раньше, тем скорее сможете отдохнуть.
— Ага.
— Мне жаль, что все так затянулось, — сказал Старк, вновь сжимая предплечье Маршалла. — Процедура оказалась непростой. Уверен, вы понимаете.
— Конечно.
— Вы должны войти и опознать своего мальчика, чтобы мы могли найти ублюдка, который это сделал. — Старк наклонился к нему — жест, говорящий: «Я твой друг. Ты можешь мне доверять». — Мне нужна ваша помощь, мистер Дикинс.
Постепенно до него дошло. Другое слово непрошенным явилось в сознание Маршалла. Бросилось на него из темных уголков разума, преследуя по коридорам, полным теней, выкрикивая его имя. УБИЙСТВО. Дыхание Маршалла сбилось, но он все равно кивнул. Тело само ответило детективу, словно предлагая себя в жертву. Возьми от этой плоти, что хочешь, и отвали. Оставь меня умирать.
Живот скрутило. Срочно захотелось в туалет.
— Ладно, — сказал Маршалл. — Я готов.
***
Маршалл увидел, как его жена вскочила на ноги в комнате для обслуживания особых покупателей, едва заметив его в узком коридоре. Она поставила пластиковый стаканчик на подлокотник кресла, распахнула стеклянную дверь и бросилась к нему. Через несколько секунд жена обвила его руками. Маршалл почувствовал, что вот-вот расплачется, когда она отстранилась и посмотрела на него.
Ее лицо обезобразила тревога, а взгляд напоминал о той ночи, когда он сделал ей предложение перед дверями ванкуверской галереи: в нем сплелись печаль и ярость — комбинация пугала и возбуждала Маршалла.
— Ох, Марс, — сказала Клэр, качая головой, и ударила его кулаками в грудь.
— Ш-ш-ш. Все будет хорошо, детка.
— Марс… Прости меня.
— За что? Ты ни в чем не виновата.
Ее руки метнулись к его лицу, пальцы утонули в волосах. Она притянула его голову к своей, их лбы соприкоснулись. Кожа Клэр была липкой от пота.
— Я ужасный человек, — сказала она. — Ужасный, мать твою, человек.
— Клэр, не надо.
— Это правда, я мерзкая гребаная сука. Ужасная мать.
— Хватит!
— Это моя вина, Марс, моя…
Она взглянула на него, приоткрыв рот, словно хотела поделиться секретом. Но все слова кончились. Теперь из союзников у них осталось только молчание. Маршалл крепко обнял жену — она упала ему на грудь. Охранник проводил их обратно в особую зону, и дверь закрылась за ними с мягким щелчком.
***
Детектив Старк отступил в сторону, пропуская Маршалла вперед. Морг оказался просторным, словно пещера, со сталактитами-светильниками, свисающими с потолка. Тихое место. Старк закрыл дверь, Лео встал рядом с ней, потирая глаза. Он устал, и ему явно не хотелось здесь находиться.
Они прошли дальше, в глубину белой пещеры. Она была не просто холодной — ледяной. Маршалла затрясло, зубы застучали.
— Простите, — сказал он, обхватив себя руками.
— Да, мистер Дикинс? — спросил детектив, не считая нужным понижать голос.
— Я… я хотел спросить, не могли бы вы…
— Конечно… Только скажите.
— Я хотел спросить, нет ли у вас еще одного леденца.
— Что?
— Ничего.
— Еще одного леденца?
Детектив улыбнулся и вытащил упаковку из кармана. Он положил мятный леденец, белый, блестящий, с тонкой красной спиралью по центру, на ладонь Маршалла. Маршаллу понравилось, что конфета не липла к коже и была свежей. Он поднес ладонь к губам. Помедлив, Маршалл поднял голову и увидел, что детектив внимательно наблюдает за ним, но опустил глаза, едва их взгляды встретились.
Я справлюсь.
Он положил леденец на язык и закрыл рот. Вкус проявился не сразу, одновременно сладковатый и горький. Маршалл закрыл глаза и во тьме увидел то, что ждало его впереди. Увидел себя, наблюдающего за тем, как детектив выкатывает к нему лежащего на столе Ноя. Его сын улыбался. Мирно.
Маршалл открыл глаза и раскусил леденец. Осколки упали на язык. Хруст был таким громким, что эхом прокатился по моргу.
— Я готов, — сказал Маршалл. — Пожалуйста, отведите меня к моему мальчику.
Старк положил ладонь ему на поясницу и провел за угол, где в кресле, приоткрыв рот, дремал молодой санитар, которому на вид было чуть больше двадцати. Маршалла поразило, что за его сыном присматривал кто-то столь юный. Странным образом это его даже оскорбило.
— Минуту, — сказал Старк. Он шагнул вперед и похлопал паренька по плечу. Санитар дернулся, всхрапнул и вскочил на ноги, пытаясь разгладить медицинский халат.
— Простите, сэр, — сказал он высоким и тонким голосом, в котором послышалось раздражение. — Тяжелый день. Боже, мне так стыдно.
Старк оборвал его:
— Сынок, отведи нас куда надо. У всех был тяжелый день, но особенно у мистера Дикинса.
— Понимаю. Прошу в эту дверь.
Санитар указал путь. Старк не двинулся, лишь отеческим жестом простер руку:
— Сюда, пожалуйста.
Вот оно. Маршалл приказал ногам двигаться, потому что мозг отказывался делать первый шаг. Они знают, что это он, и все же хотят, чтобы я это подтвердил. Зачем им просить меня, если они уверены?
Они сомневаются — вот зачем.
Есть шанс, что это не он, что мой малыш просто потерялся, пока мы стоим здесь с пальцами в задницах и занимаемся невесть чем.
— Сюда, пожалуйста, — повторил Старк, на этот раз тверже.
Маршалл шагнул к двери, за которой исчез санитар.
Не ходи туда!
Я должен.
Не делай этого. Или будешь жалеть всю оставшуюся жизнь.
Они вошли в помещение, достаточно холодное, чтобы дыхание обращалось клубами пара. Стены были голы, а с потолка на длинном проводе свисала лампочка. В центре крохотной комнаты стояла каталка, а на ней, под белой простыней, покоилось тело.
***
В офисе службы безопасности к семи вечера набралось много народу: расстроенных отцов и матерей, которые тоже потеряли своих детей в обезумевшей толпе. Полицейские сновали туда-сюда мимо вялых охранников с газировкой в руках.
Клэр и Маршалл сидели, держа в ладонях одинаковые стаканчики с кофе, плечом к плечу, неподвижно. Им больше нечего было сказать друг другу. Несмотря на то, что они знали правду, официального подтверждения еще не было. Оставалось только сидеть в молчании. Ждать. Маршалл думал, что минуты будут ползти невыносимо медленно, но всякий раз, отрывая взгляд от стаканчика, он видел, что стрелки часов на стене перескочили к следующему часу. Они гнали все дальше в будущее, частью которого ни он, ни его жена не хотели быть.
Маршалл и Клэр смотрели, как другие дети воссоединяются с родителями. Каждое объятие ранило их, словно вонзенный в спину нож. Эти люди не сделали ничего плохого, но их счастье казалось предательством. На маленьких, неудобных стульях у стен сидели матери и отцы — товарищи по несчастью. Обменивались словами поддержки и утешения. Все будет хорошо. Они его найдут. Я уверена, все наладится. Одного за другим их вызывали, а потом неизбежно раздавался смех. Он порождал боль в сердцах Маршалла и Клэр.
Толпа редела.
Кофе Маршалла покрылся тонкой, бликующей на свету пленкой. Мужчину замутило от одной мысли, что эта мерзость теперь была у него в желудке.
— Мне нужно в туалет, — сказал он.
— Марс, не уходи, — попросила его жена, слишком громко. Охранник посмотрел на них поверх «Журнала О». Клэр в отчаянии, будто ребенок, покачала головой.
— Детка, — сказал он резко и почувствовал вину, едва слово сорвалось с губ. Лицо Клэр исказилось. — Меня тошнит.
Ее лоб прорезали морщины, глаза смотрели на него из темных глубин. Она смягчилась:
— Ладно. Пожалуйста, возвращайся скорее.
— Конечно.
Он прошаркал из офиса в коридор. Каждый шаг отдавался болью. Ноги словно налились свинцом. В глубинах черепа пульсировала боль, мир менял оттенки с каждым новым толчком. Все стало отвратительно-зеленоватым. Страшно было представить, что это только начало. Мысль о том, что все будет еще хуже, казалась невозможной.
Маршалл вошел в туалет и утонул в запахе мочи, чувствуя, как желудок сжимается в последний раз. Он бросился к открытой кабинке, и его вырвало. Грязная вода забрызгала губы. Маршалл отвернулся от неприглядной картины, потер шею и случайно увидел ламинированную табличку на двери: «Коль пописал и разбрызгал, будь молодцом — вытри кольцо».
— Боже.
Клэр пыталась усидеть на стуле — твердом и неудобном, вроде тех, что стояли у них в школе, когда она была маленькой. Она скучала по дому, по серому Ванкуверу, по родителям и друзьям детства: они превратили ее в человека, которого полюбил Маршалл. Клэр уже два года туда не возвращалась.
Она думала, как скажет родителям о смерти Ноя. Наверное, это будет самый тяжелый телефонный звонок в ее жизни. Рассказать об этом куда труднее, чем о беременности.
Телефонный звонок.
Клэр подняла голову.
Поскольку никто официально не подтвердил, что именно Ной разбился на полу атриума, часть ее цеплялась за надежду, что она ошиблась. Охранник оттащил ее так быстро… Возможно, это был чужой ребенок. Других родителей, которые, без сомнения, гадают, почему их сын не вернулся к ужину.
Что она видела? На самом деле?
Клэр потянулась к сумке. Зашелестела бумажками, отложила в сторону пудреницу и книгу в мягкой обложке, которая ее больше не интересовала. Выудила мобильник. Он лег в ладонь, словно камень. Маленькие цифры усмехались и манили.
Нажми на нас, Клэр. Тебе хватит духу?
Ты знаешь, что он не ответит.
Давай. Нажми на нас.
Нам нравится тебя мучить.
На мгновение она задумалась, не убрать ли телефон обратно в сумку, но что-то остановило ее — что-то столь же слабое, как детский плач, доносящийся из соседней комнаты. Неважно, как долго и насколько громко он звучит, ты просыпаешься. Всегда.
Надежда.
Клэр поднялась на ноги. Рядом с ней стоял чахлый цветок. Она играла с его листом, растирала между пальцами, набирая номер сына. Звенела тишина, пока сигнал пробивался сквозь бетонные стены, летел в поисках абонента. Мягкие электронные щелчки раздавались в динамике. Все прочее словно поблекло.
Она посмотрела на лист у себя в руке. Настоящий.
На линии щелкнуло, и мир вокруг опустел. Исчезли стулья, кофе, несколько оставшихся родителей и полицейских. Была только она: высокая, худая, без тени. Пошел набор.
Бррр-бррр.
Вдох.
Бррр-бррр.
Выдох.
Возьмет ли Ной трубку, или сразу включится голосовая почта, как и прежде? Возможно, будет лучше, если звонок оставят без ответа. Тогда она никогда не узнает правды.
О том, что она потеряла сына. Что она живет в ненавистной ей стране.
Брр-бррр.
Из ниоткуда возник другой звук. Он разбил иллюзию, и Клэр снова очутилась в комнате. Губы стали солеными от слез — вкус потряс ее.
В одной из соседних комнат звонил телефон. Она слышала. Клэр пошла на звук, сжимая мобильник в горячей руке.
За стойкой тянулся длинный коридор с дверями без табличек. Она пошла по нему, держась рукой за стену, чтобы не упасть.
Дзынь-дзынь.
Нет, ей не послышалось. Звук доносился из одной из этих комнат. Клэр прикусила ноготь большого пальца. Вспомнила о своей матери. «Дурная привычка», — сказала бы старушка, ударив ее по руке. Но все же Клэр не перестала грызть.
Самый обычный, стандартный рингтон. Ной никогда не использовал мобильник, в отличие от множества других детей, не жил в нем. Не менял мелодию звонка. Она даже не была уверена, что сын знал о возможности это сделать.
Не глупи. Телефон может быть чьим угодно. Вернись, сядь на место и жди Марса. Он знает, что делать.
Он скажет мне сидеть и ждать. Станет лгать. Скажет, что все будет хорошо.
А это не так.
Она отняла мобильник от уха и нажала на кнопку с красной трубкой, чтобы прервать вызов. В коридоре повисла тишина, только звуки шагов долетали из главного офиса и гул голосов просачивался сквозь двери.
Ее руки так тряслись, что она с трудом поднесла телефон к лицу. Клэр потребовались все силы, чтобы нажать на нужное имя. Каким-то чудом ей удалось это сделать. Щелк. Маленькая шестеренка встала на место, запустив другие, и каждая тянула ее к правде, которую она не хотела признавать.
«ЗВОНОК НОЮ…», — гласила надпись на жидкокристаллическом экране. Многоточие пугало Клэр неизвестностью и тем, что должно было вскоре открыться.
Мгновение тишины. Затем коридор наполнился звуками вновь зазвонившего телефона. Рингтон чирикнул один раз, и голоса в комнате слева от Клэр стихли. Она услышала, как отодвинули кресло. Раздались тяжелые шаги — ближе и ближе, — трель телефона. Громче.
Громче.
Молодой полицейский с короткой стрижкой и прочерченным шрамом лицом вышел в коридор. В руке он держал пакет для улик — внутри лежал телефон Ноя, включенный и вибрирующий. Полицейский не заметил Клэр и метнулся к ближайшей двери справа. Он постучал дважды, громко и четко. Ему открыли. В коридор вышел мужчина. Младший по званию сделал шаг назад, уступая место широкоплечему полицейскому.
— Детектив Старк, — сказал юноша с короткой стрижкой и жутким шрамом.
Он так и не закончил предложения.
Детектив взглянул на пакет усталыми, добрыми глазами, посмотрел в коридор и тут же бросился вперед со всех ног, но все равно не успел.
Мобильник Клэр упал на пол на секунду раньше ее самой.
***
— А он, ну… очень плох? — спросил Маршалл.
Санитар посмотрел на Старка, не зная, что ответить.
— Должен предупредить: он получил значительные травмы при падении.
Маршалл следил за жестами пожилого мужчины, которыми тот сопровождал свою речь. Руки Старка месили воздух, пока детектив пытался отыскать нужные слова.
— Он упал на экспонат. Маршалл, от удара у него сломалась шея. Затем мальчик рухнул на пол. Ему не было больно, или почти не было. — Молчание. — Но да, повреждения значительные.
«Не могу поверить, что ты мне это говоришь, — раздался голос в голове Маршалла. — Неужели мало того, что мой сын мертв? Если это правда, он теперь не похож на себя. Это так?»
Маршаллу захотелось кого-нибудь ударить.
— Я приспущу простыню, совсем немного, — сказал санитар. — Чтобы вы могли его опознать.
Он говорил с уверенностью, которой прежде не проявлял. Санитар шагнул к каталке и потянулся к краю простыни.
«Нет, — сказал голос. — Не делай этого. Уходи, Марс. Если ты это увидишь, все окажется правдой. Пути назад не будет».
Никогда.
Мгновение он медлил — достаточно долго, чтобы вдохнуть. Слишком поздно. Простыня спала, открыв часть лица Ноя. Маршалл не мог вынести того, как осторожно санитар ее придерживал: деликатно, словно чашку чая, отставив мизинец. Маршалл знал, что ему не просто так показывают только лицо и правую часть головы.
Левой он ударился о динозавра. Или об пол.
Не. Смейте. Прятать. Моего. Мальчика.
Ни следа крови. Тело вымыли. Тошнота подступила к горлу Маршалла, когда он подумал о незнакомцах, водивших по телу его мальчика мочалкой и мылом. Это казалось извращением.
Кожа Ноя стала серой и мертвой. Голос в голове был прав: пути назад не будет. Его удивило, каким безжизненным стало лицо сына. Челюсть распахнулась и ввалилась, изменив форму головы. Теперь он почти не походил на ребенка, сидевшего утром за кухонным столом и изо всех сил пытавшегося не смеяться. Но это был он. Его Ной. Один глаз был закрыт, другой опух. Ресницы багровели в ослепительном свете. Зрачки заняли всю радужку и ничего не отражали. Совсем ничего.
— Могу я побыть с ним? — спросил Маршалл.
Он гадал, может ли человек справиться с такой утратой. Если да, то Маршалл решил, что источник силы, которая поможет ему пережить это, лежит в глубокой древности, в самой сути его существа, восходящей к каменному веку. Нечто дикое и звериное. Это утешало. Позволяло чувствовать себя частью чего-то большего, членом Клуба Мертвых Детей. Плата за вступление была велика, но оно того стоило. Комнату наполнили бы тени родителей, оказавшихся в той же ситуации, каждый похлопал бы его по спине.
Маршалл улыбнулся.
Если все это правда, приятно сознавать, что он не один.
Но он сомневался.
— Конечно, — сказал Старк. — Можете. Мы подождем снаружи.
Он кивнул санитару, и они вышли из комнаты.
Стало тихо. Маршалл замер.
Он ждал, что тело зашевелится, изогнется, словно в кошмарном сне. Маршалл много раз стоял у постели Ноя и смотрел, как тот спит. Это было потрясающе. Маршалл думал: «Ух ты, мы сделали этого парня!» — и от восторга терял дар речи.
Страшно любить кого-то так сильно. Он ничего не мог с собой поделать. Несмотря на трудности последних лет, любить сына было проще простого. Взрослея, Маршалл тоже отдалялся от родителей, он понимал Ноя. В один момент все изменилось, и целовать и обнимать отца стало нестерпимо. Навязчивая нежность матери начала смущать. Он ничего не мог с этим поделать. Отдаляться от родных, когда становишься личностью и членом общества, — это нормально.
Маршалл гордился Ноем. Верил, что сын во всем разберется и они вместе будут радоваться его достижениям.
Боль была свежей и острой, но Маршалл знал, что это пустяк в сравнении с тем, что ждет его впереди. Ерунда.
Комок в горле исчез, когда он склонился над телом Ноя. Маршалл приложил ухо к груди мертвого сына и ничего не услышал.
Лампочка продолжала светить.
Он зарыдал в жесткую от крахмала простыню. Кожа Ноя была ледяной, лицо походило на резиновую маску. Даже море слез не смогло бы воскресить мальчика. В морге не исполняли желаний. Маршалл обнял кусок мяса — то, чем стал его сын.
Лязгнул металл.
Ножки каталки подогнулись, не выдержав их общего веса. Правая сторона накренилась, образуя скат. Маршалл отшатнулся и приземлился на зад, ударившись локтем о пол. Он беспомощно смотрел, как простыня спадает, открывая обнаженного мальчика, сползающего на линолеум. Серым было не только лицо Ноя. Все тело. В безжалостном свете чернела сеть вен: кровь остановилась, застыла под кожей. Голова висела на шее под невообразимым углом — болталась перпендикулярно плечу. Острая кость грозила порвать горло, выпирая, как огромный кадык. В верхней левой части черепа зияла дыра — стало ясно, почему санитар не хотел ее показывать, почему держал простыню так осторожно. Так продуманно.
Из пустоты появились руки, схватили Маршалла и вытащили его из комнаты. Он не сопротивлялся и даже не понимал, что кричит. Маршалл слышал только эхо кошмарного лязга, видел, как санитар проскользнул в комнату и выбил ножки из-под каталки — левая сторона рухнула на пол.
Звук был подобен выстрелу.
Санитар обхватил тело руками, повернул его на бок, но голова Ноя не сдвинулась — замерла под нечеловеческим углом, взирая на Маршалла единственным открытым глазом. Когда парень положил тело на каталку, голова дернулась и завалилась назад, болтаясь на нитях сплетенных сухожилий. В эту секунду разбитый череп Ноя треснул и раскололся — его мозг выскользнул на пол и растекся лужей бессмысленной каши.
Глава 14
Старк вошел домой как детектив, снял обувь и превратился в мужа и отца. Часы показывали пять утра. Мир казался синим.
Он подошел к холодильнику и открыл дверь в поисках ответа на вопросы, сущность которых ему не постичь. Закрыл и налил себе воды.
Старку было пятьдесят шесть, и, раздеваясь, он чувствовал каждый прожитый год. Старк принял душ внизу, чтобы не разбудить жену, Пину. Все тело болело и щелкало, пока он грохотал в ванной, вытираясь насухо. От пара закружилась голова.
Поднимаясь по лестнице, он думал о карьере и собственной жизни в целом. Вспомнил об убийстве. Вздохнул.
Шелест шагов по ковру в коридоре — Старк плелся мимо пустых спален. Две его дочери уехали несколько лет назад, но их постели всегда были заправлены на случай, если им захочется или понадобится вернуться домой. От вида пустых сумрачных комнат сердце Старка заныло.
Он вошел в спальню. Знакомый запах и тепло батарей успокоили его. Пина натянула одеяло до носа. Пепельные волосы были собраны в пучок на затылке. Старк обрадовался, что она спала, не ведая о печали и зле.
Без четверти шесть.
Он сел на кровать и посмотрел в окно. Жалюзи оказались подняты, и Старк видел горизонт, огни города, все еще горевшие в облаках. Он вырастил здесь детей, много раз ходил по этим улицам. Ему нравилось смотреть на Сиднейскую башню, небоскреб Нормана Фостера. С окраин город казался неизменным и стройным. Отсюда из-за деталей сложно было увидеть картину целиком.
На столике у кровати рядом со стаканом, в котором позвякивали вставные челюсти Пины, лежало распятие. Старк снял «Ролекс» и положил часы на книгу в мягкой обложке со своей стороны кровати. Матрас заскрипел, когда он залез под одеяло.
Поверх плеча Пины Старк видел светлеющее небо. Если бы не вчерашний дождь, сегодня могло подморозить. Пели птицы.
Мысли снова вернулись к делу — он знал, что так будет. Лица родителей, чьих детей убили, всегда казались одинаковыми, по крайней мере в начале расследования. Они смотрели, не в силах понять, но принужденные делать это, действовать разумно, онемев от шока и поддавшись чувствам, которые не могли даже назвать. На лицах читались мука и пустота, словно у них из груди вырвали жизнь. Это выражение постепенно сглаживалось, хотя сами родители едва ли в это верили.
Старк закрыл глаза и прижался к жене. От нее пахло шампунем. Он любил ее запах. Такой домашний.
— Мы — ничто, — прошептал он спящей. — Просто пыль.
Телефон на прикроватном столике зазвонил. Старку снился отец. Звонок ворвался в сон, смутив их обоих. Отец посмотрел на него, напуганный шумом, и превратился в камень.
— Алло, — сказала Пина, стряхивая дремоту. — Да, он здесь, Рой.
«Рой», — мысленно повторил Старк. Должно быть, Рой Гордон, младший следователь. В последний раз, когда он его видел, Рой сопровождал группу судмедэкспертов в торговый центр. Хороший, волевой парень. Старку он нравился.
— Николас? — позвала Пина, повернувшись к нему с трубкой в руке.
— Спасибо, милая, — сказал он, забирая трубку, и откашлялся.
— Прости, что разбудил, — сказал голос в трубке. — Подумал, захочешь узнать первым.
— Узнать что, Рой?
— Мы получили записи с камер наблюдения, как ты и просил. Были небольшие технические проблемы, неверный тайм-код или что-то вроде того… Пришлось повозиться. Видео кристально чистое. — Он замолчал, и Старк был ему признателен. Переварить новые сведения непросто, особенно спросонья. — Ник, у меня есть копия, и ты захочешь ее увидеть.
— Давай к делу, Рой.
Холодный свет струился в окно спальни. Птицы улетели.
— Ник, дело… другое. Не такое, как мы думали. — Рой вздохнул и продолжил: — В общем, босс. Мальчишку не столкнули. Он прыгнул сам.
Глава 15
Джеймсбридж — небольшой городок, хотя часто возникало чувство, что в нем слишком много людей.
Он затаился на перекрестке двух главных шоссе. Его визитная карточка — военный мемориальный общественный бассейн, который летом под завязку набивали местные и гости из соседних округов. В Бридже люди останавливались, только чтобы поесть слишком дорогой еды на пути к виноградникам.
Как бы то ни было, порой городок все же привлекал туристов. Около десяти лет назад в Джеймсбридже произошла отвратительная, вызвавшая большой резонанс резня. Ее мерзких, сующих повсюду камеры фанатов здесь не любили. Это «дело», как удачно именовали трагедию, стало пятном на безупречной репутации города. Оно въелось и не исчезнет до тех пор, пока учебники по истории не перепишут или людям не станет все равно.
По субботам снаружи супермаркетов «НБА» выставляли самодельные прилавки и грили. Два соперничавших магазина видеокассет сражались за клиентов — каждый возглавлял злобный расист. Поклонники глутамата натрия могли купить китайской еды в трех различных забегаловках. И конечно, здесь был безлюдный полицейский участок — на вершине Хоутон-хилл. Его неоновая вывеска светила круглый год, привлекая рои мотыльков. С проблемами город справлялся сам, не доверяя опустевшей раковине защитников закона.
Как сирены, заманивающие корабли на рифы, Бридж привлекал людей только для того, чтобы их жизни потерпели крушение. Оказавшимся на мели ничего не оставалось, кроме как осесть, найти работу и дожидаться пенсии, чтобы через пару лет отдать Богу душу.
Табличка на въезде в город гласила: «У нас есть два кладбища и нет больниц. Ведите осторожно».
Маршалл жил в Джеймсбридже, пока не отправился в Юго-Восточную Азию. Он прощался с родителями, полагая, что вернется через год загорелым и успешным, с монетами, звенящими в карманах. Вместо этого он возвратился с беременной невестой, без денег, после долгого пребывания в Ванкувере, почти таким же бледным. Бобби Дикинс, городской почтальон, и его супруга Мэвис помогли сыну и его молодой жене чем могли и помахали на прощание, когда новобрачные отправились в двухчасовую поездку на юг — в Сидней.
За годы, проведенные в Бридже, Маршалл видел, как вещи ржавели, а дороги разрастались метастазами. Стройплощадки множились, маленькие фирмы закрывались. Все это в порядке вещей.
Ноя должны были похоронить на кладбище за католической церковью, рядом с начальной школой. Могилу вырыли рядом с плитой деда Маршалла. Когда пыль осела, два могильщика, сидевшие с сигаретами на багажнике мини-экскаватора, покачали головами.
— Жуткая история, — сказал один.
— Не говори, — ответил другой.
Бобби и Мэвис жили в доме номер 29 по Рассел-стрит — одноэтажном и обшитом сайдингом коттедже на полпути к вершине холма в центре Бриджа. На улицах было полно разноцветных машин, пестрых от капель дождя. Облака висели над головой — в любую минуту мог хлынуть ливень.
Люди несли запеканки и открытки с соболезнованиями. Все, как один, бросали тревожные взгляды на полицейские машины.
— Темное дело, — сказала пожилая подруга семьи. Она принесла цветы из своего сада.
Люди стекались к ним потоком, оставляя зонты в одном из двух ведер, поставленных перед входной дверью. В прихожей расстелили пленку, чтобы уберечь ковры от грязных следов. Масляный обогреватель в гостиной исправно отгонял сквозняк каждый раз, когда кто-нибудь входил в дом.
Мэвис Дикинс сидела на кухне в тесном кругу друзей, одетых в черное. Они держались за руки. Ее муж, Бобби, был в гостиной — полноватый мужчина с выпирающим животом. Непослушные волосы, двойной подбородок — его лицо казалось созданным для смеха, но компания была неподходящей. Как и большинство мужчин его возраста, Бобби давно выбрал в доме «свое» кресло. Оно стояло в углу, поближе к обогревателю. Сегодня он уступил его сыну.
С тех пор, как Ной умер, минуло пять дней. Маршаллу пришлось отвечать на вопросы журналистов, социальных работников, полицейских. Их дом в Сиднее следователи перевернули вверх дном, разыскивая хоть что-то, что могло подтвердить их вину. Из компьютера вынули жесткий диск. Следственная группа, медики и психотерапевты изучили его вдоль и поперек и подвергли родителей перекрестному допросу. Старк объяснил Маршаллу, что с ними не станут работать консультанты: социальные работники не помогают родителям, если тех подозревают в жестокости к ребенку, повлекшей за собой смерть. Ему было очень жаль. Он сказал, что верит в их невиновность.
Маршалл вышел из комнаты, протолкнувшись сквозь толпу. Люди провожали его взглядами, на их лицах тревога сменялась жалостью. Он проскользнул в ванную и запер дверь.
Маршалл опустил сиденье унитаза и сел, сгорбившись. Суставы ныли, как и виски. Он не ел тридцать часов и чувствовал, как под рубашкой выступают ребра. Костяшки посинели. Маршалл ободрал их, пробив дыру в стене спальни.
Клэр почувствовала руки незнакомцев на коже и дернулась от отвращения. Куда бы она ни повернулась, повсюду за ней следили большие, влажные глаза. Старики с речью, замедленной инсультом, ковыляли за ней по пятам. Она вышла через заднюю дверь, надеясь оказаться в Канаде, где ванкуверский холод остудил бы ее гнев и рядом стояла бы мать — сильная и несгибаемая.
Вместо этого она увидела заросший задний двор своих свекров. Незнакомых людей в облаках сигаретного дыма. Жалкие бельевые веревки.
— Клэр?
Она повернулась на голос, вытирая слезы. Перед глазами все расплывалось от долгих часов плача. Неясная тень шагнула к ней, и тонкие азиатские черты прояснились. Ее коллега, Бенни. В руке он держал красный конверт, украшенный изящной золотой надписью. Внутри лежали сто долларов. Бенни объяснил ей однажды за кофе и кипой инвестиционных документов, что китайцы не дарят цветы на похоронах. Бутоны увядают, напоминая о том, как хрупка жизнь. Деньги помогают куда больше.
Клэр бросилась к нему и упала в его объятия.
Оба заплакали.
— Я не знаю, что сказать, — проговорил он.
Она тоже не знала.
Маршалл встал за кафедру и развернул пару листов. Его пальцы коснулись полированного дерева — он изумился, насколько оно холодное.
Сотни лиц смотрели на него. Кашель, вспышка камеры.
Бумаги в руках казались тяжелыми. Взглянув на них, он увидел, что пот разъел слова — чернила расплылись пятнами. Маршалл приказал себе говорить ровно и ясно, не плакать. Он не хотел, чтобы все эти люди видели его слабость. Не хотел их жалости. Ни сейчас, ни потом.
Маршалл уставился на первое слово и ощутил его тяжесть, почувствовал себя маленьким и ничтожным. Он начал говорить, слыша биение собственного сердца. Маршалл знал, что произносит речь, но только отрывки достигали его ушей.
— Спасибо всем, кто сегодня с нами… Мы польщены вашим вниманием… Людей из «Поминальной голубой ленты» мы тоже хотим поблагодарить. Эта организация украсила голубыми ленточками наш город — в память о Ное. Мне сказали, что так же поступили по всей Австралии…
Сегодня мы хороним нашего мальчика. Как и все родители, мы надеялись, что наш сын… Я вижу, как вас много, и это убеждает нас с Клэр, что Ной остался в ваших сердцах, что он изменил ваши жизни. Теперь мы видим, что он обладал этим талантом…
Мы все еще пытаемся понять, почему наш мальчик так рано покинул нас. Но мы находим мужество, сознавая, что, как и Ной, мы любимы. Любимы, даже если не понимаем этого…
Ной, ты появился, когда мы были слишком молоды, ты ввел нас во взрослую жизнь. Сделал нас сильными и верными. Мы благодарны тебе за это…
Сынок, когда тебе будет одиноко, мы будем рядом с тобой. Как ты навсегда останешься в наших сердцах, так мы не покинем тебя…
Мы тебя любим…
Глава 16
«Нет зрелища печальнее, чем детский гроб», — думал Старк, глядя, как крышка из красного дерева скрывается за краем могилы. В горле пересохло, и детектив с трудом сглотнул. Блокнот, тяжелый, как наковальня, оттягивал нагрудный карман, а ручка казалась скальпелем, пригодным, чтобы рассекать уже кровоточащие раны и причинять людям новую боль, которой они не заслужили.
Старк слишком долго был детективом. Он повидал всякое. Давным-давно ему стало ясно, что раскрытие тайны преступления лишь формальность. В конце долгого дня только две вещи имели значение: вина и невиновность. Ему не требовался вердикт судмедэкспертов или присяжных, чтобы вынести приговор по этому делу. Конечно, подозревать — естественно, но столь же естественно для опытного детектива полагаться на интуицию. На инстинкт. Проницательность — краеугольный камень его профессии.
Ненавижу эту работу.
Толпа скорбящих — в черном, с бледными лицами — дышала вокруг него, роясь, как стая воробьев в воздухе. Где-то в центре затерялись родители мертвого ребенка. Кто-то плакал, кто-то смеялся. Люди разговаривали, репортеры местных новостей садились в фургоны и уезжали.
Звон колокола разносился над зимним пейзажем.
Глаза Симоны болели. Она не спала прошлой ночью и даже хотела пропустить похороны. В два ночи начала придумывать причины, чтобы не пойти.
Я не знаю его семьи. Видела Клэр всего пару раз. Я даже не представляю, как выглядел Ной.
Но она знала Маршалла и беспокоилась о нем. В последние дни Симона гораздо больше времени проводила с ним в монтажной, чем со своим парнем Тимом.
Она помнила, каким был Маршалл, когда они виделись в последний раз. Шутил. Был собой. Помнила его жалобы по поводу видео с детских праздников, восторг от редкого издания Роберта Блоха. Они и не подозревали, что через несколько часов его сын умрет.
И как он умрет.
Симона содрогнулась.
Она закончила монтаж в четыре утра, записала видео на диск и убрала его в фирменный футляр. Закрыла офис и прошла по темному коридору. Оказавшись в квартире, Симона легла на кровать, положила очки на грудь. По потолку бежали лучи от фар проезжавших машин. Увлажнитель воздуха гудел на столе.
Она решила, что пойдет на похороны, и повернулась на бок, все еще не в силах заснуть.
Тим не пошел с ней, потому что готовился к выпускному экзамену, так что на поминки Симона пришла одна. Она встала в дальнем углу актового зала, потея и мучаясь в куртке. В руке — чашка чая, диск — в пластиковой сумке на плече. Их тяжесть придавала ей сил, защищала ее.
Где-то в пять утра она включила ноутбук и стала гуглить имя Маршалла. Нашла несколько случайных упоминаний на корпоративных сайтах и в связи с короткометражками. Симона читала без особого интереса, голубой свет экрана падал на ее лицо. Через несколько минут она стала искать имя Ноя. Ссылок было слишком много, так что она сузила зону поиска, исключив недавние статьи о его «чрезвычайно подозрительной» и «трагической» смерти.
«Австралия», — напечатала она.
«Ребенок».
Симона подключила наушники и стала слушать музыку, надеясь, что это ее усыпит. Не сработало.
Она добавила слова «школа» и «Сидней».
Симона прокрутила страницу до сайта местной школы, и слова отразились в грязных стеклах ее очков. Прямо под заголовком желтым подсвечивалось имя «Ной Дикинс», так что Симона навела на него курсор и кликнула — звук оказался таким громким, что пробился сквозь музыку.
Сайт был немудреным. На заднем плане переливались яркие нарисованные падающие звездочки.
«Какая, черт возьми, связь между ночным небом и школой?» — хмыкнула Симона.
Название школы и месяц сверкали на баннере в духе клипарта. От него несло любительством, и она предположила, что сайт создал не в меру рьяный родитель или один из учеников. Фотографии здания и школьного двора, статуй и случайных улыбающихся лиц располагались над надписями «Главная», «История», «Контакты», «Новости», «Ссылки».
Симона нажала Ctrl+F и стала искать имя Ноя. Ничего.
Она зашла на страницу новостей и обнаружила ссылку на прошлые номера школьной газеты и журнала, статьи и новости о грядущих благотворительных мероприятиях. Перейдя на закладку газет и журнала, Симона уставилась на песочные часы, что переворачивались в центре экрана. И вот они исчезли.
Ctrl+F.
В строке поиска она напечатала имя и нажала Enter.
Экран почернел, и Симона увидела в нем свое отражение. «Зачем тебе это? — спросила она себя. — Потому что я не могу уснуть. Мне любопытно, и это естественно. Я понятия не имею, каким был этот мальчик, но через несколько часов пойду на его гребаные похороны. Вот, черт возьми, зачем».
Через секунду на экране появились статьи. Пролистав их, она увидела, что во многих появляется имя Ноя. Симона открыла первую.
«Школьники объединяются для благотворительной арт-акции», — гласил заголовок.
Под ним располагалась цветная фотография среднего разрешения. Три школьника белозубо улыбались, глядя в камеру, с кисточками в руках. Статья была размещена два года назад. Симона прочла мелкую надпись под фото: «Школьники Ной Дикинс, Салли Риалто и Бази Шеперт красят город в красный цвет».
Сердце Симоны замерло. «Это он, — подумала она. — Сын Маршалла».
Мертвый мальчик.
Юное лицо, пугая, смотрело на нее с экрана. Ной больше походил на Клэр — ее фотографию Маршалл держал на столе. Черты лица и цвет волос почти одинаковые.
Вернувшись обратно, Симона перешла к следующей статье.
Клик.
«Послание и загадка в бутылке».
Тоже два года назад.
Фотография, сопровождавшая эту статью, была четче — цифровой, а не отсканированной. На ней были запечатлены двое: Ной и девочка по имени Мэри Гилберт. Они стояли в школьной форме на фоне красного занавеса. Между ними находился стол, на нем — закрытая пробкой бутылка. Перед камерой школьники держали за уголки лист намокшей бумаги.
Вновь Симону поразило сходство. Мать и сын обладали одной формой скул и похожим разрезом темных глаз. Мальчик выглядел таким юным и хрупким в слишком большой голубой рубашке. Маршалл рассказывал о переменах, произошедших с Ноем за последние полгода, пока они трудились в монтажной. Внезапно мальчик стал неуверенным, превратился в бледную тень самого себя. Ной уже не был похож на ребенка с фотографии, который сиял, обнажив зубы в широкой улыбке.
И все же это было давно. Многое могло случиться за два года.
Помассировав шею, Симона прочла статью. Мэри Гилберт, девочка с фотографии, нашла письмо в старой бутылке из-под вина у себя на заднем дворе. Оно пострадало от времени, читать его было трудно, но некоторые слова и дата остались нетронутыми. Письмо, датированное 4 января 1933 года, предназначалось мужчине по имени Бад. Больше всего оно походило на завещание, последнюю волю неизвестной женщины.
Мой дорогой Бад, я бросаю эту бутылку в волны и надеюсь на лучшее. Если провидение принесет ее тебе, значит, нам суждено быть вместе. Я увижу тебя и обниму — на небесах. Мое состояние я завещаю тому, кто найдет это письмо, ведь земные богатства ничего для меня не значат. Мою любовь убили, а эта болезнь…
Внизу страницы стояло имя — Пруденс. Фамилия стерлась. Дальше в статье говорилось:
«Если какая-то из деталей этой истории покажется знакомой нашим читателям, пожалуйста, напишите однокласснику Мэри, начинающему исследователю Ною Дикинсу.
— Это ужасно интересно, — говорит друг Мэри, Ной. — Маленькая тайна на заднем дворе. Загадочная история.
С Ноем можно связаться по электронной почте, указанной ниже».
Симона закрыла ноутбук и продолжила сидеть в темноте, слушая, как он гудит, и играя с дредами. Машины мчались по улице, заливая светом постеры на стенах. Закрыв глаза, она увидела лицо мальчика и против воли представила мертвое тело. Истекающее кровью.
Буклет с похорон промок от дождя. Темные глаза Ноя плакали чернилами. Симона смяла листок, положила комок на перила веранды и пошла прочь. В кармане зачирикал айфон. Она вытащила его, сделав последний глоток чая. Пришло сообщение от Тима: «Пожалуйста, возвращайся скорее. Хочу крепко тебя обнять».
Вздохнув, Симона отложила телефон. Она посмотрела вверх и окинула взглядом школьную площадку. Люди сбились в кучки под зонтами, жевали печенье, пили горячий шоколад. В воздухе пахло скошенной, мокрой травой. Все казалось таким выцветшим и блеклым, что глазам становилось больно.
— Разве тебе не нужно закончить монтаж? — сказал Маршалл, подойдя к коллеге. Симона посмотрела на него и заметила бледность, ввалившиеся щеки. Тревожно было видеть, как ее босс рассыпается на глазах.
— Мне очень жаль, — начала Симона. — Я знаю, банально, но это правда.
— Все нормально, — сказал Маршалл. Он оперся на перила и мгновение смотрел на бумажный шарик, прежде чем сбросить его вниз. Его голос сильно охрип и стал ниже — такой подошел бы человеку в два раза старше, возможно с раком горла. — Тут просто гребаный цирк.
— Да. Ужасно. — Симона замолчала и поняла, как безжизненно звучат ее слова. Тишина навалилась на нее, и она попыталась сказать хоть что-нибудь: — Я… я закончила монтаж. Принесла диск с собой. Та-да!
Она указала на сумку.
— Ты серьезно? Наверное, пришлось рвать задницу, чтобы закончить так быстро, — заметил он с бледной улыбкой.
— Ну, знаешь, я хотела, чтобы работа тебя не беспокоила. Получилось неплохо, должна заметить. Я принесла диск, так что ты можешь посмотреть его дома. Если захочешь что-нибудь изменить, скажи мне.
— Спасибо, Симона. Ты лучик света во тьме, — засмеялся Маршалл, вот только в его глазах веселья не было. Где-то в долине ударила молния, и они замерли в ожидании грома, который так и не прозвучал. — На кухне в конце коридора лежит моя рабочая сумка. Ты знаешь. Прямо за столом. Брось его туда, когда подвернется случай. Не отдавай мне: я его уроню или потеряю. У меня голова другим занята.
— Конечно. Нет проблем. Мне сейчас это сделать?
— Нет, не торопись. Поболтаем еще пару минут. Я не хочу туда возвращаться. Мне духу не хватает смотреть на Клэр. Ее горе убивает меня, Симона. И этот детектив шныряет вокруг. А еще куча людей, которых я сто лет не видел, и все разговаривают со мной так, словно мы старые знакомые. Безумие какое-то.
— Ага. — Симона подняла ворот куртки.
Маршалл прищурился:
— Знаешь, я ходил в эту школу. Вырос в Джеймсбридже.
— Правда? Понятия не имела. Я еще подумала, какое странное место для церемонии. Давно могла бы догадаться, что ты деревенщина. — Она решилась на подкол: — Грязный реднек.
— Ага. Мой отец был городским почтальоном. Недавно вышел на пенсию, ленивый засранец. Я с этим местом неразрывно связан. Видишь большое дерево за площадкой для гандбола? Мы с друзьями часто играли в шарики у его корней. А там, где сейчас строительный забор, раньше висело баскетбольное кольцо. Как-то во время игры я упал и сломал ногу. Кость выпирала наружу, кровь была повсюду — просто жуть, — а я рыдал в голос. Таким был нюней. Ха. И все еще остаюсь.
— Нет. Ты крепкий. Сильный.
Маршалл помолчал, обвел взглядом школьную площадку.
— К такому не подготовишься. Никогда. Я получил по заслугам.
— Не говори так, Маршалл. Это неправда.
— Мой мальчик мертв. Жена разбита горем. Мы под подозрением.
— Вы… что?
— Да, под подозрением. Мы с Клэр. Просто смех. Копы перевернули наш дом вверх дном. Меня тошнит от тревоги. Я словно падаю с моста Флагман. — Новая вспышка молнии. Маршалл покачал головой, и Симона увидела капельки пота у него на лбу. — Теперь все изменится. Хорошие времена кончились.
Симона шагнула к боссу и обняла его.
— Ищешь прибавки, Симона?
— Никогда не поздно попробовать. Взять быка за рога. — Симона отстранилась. — Служба была хорошая. Все… очень достойно.
— Похороны, как свадьбы, должны быть идеальными, чтобы облегчить людям жизнь. Но планировать похороны трудно. Просто ужасно.
Симона кивнула, словно понимала его.
— Вчера я копалась в сети и нашла несколько старых статей о Ное. В школьной газете.
— Правда? — Он нахмурился. — Э… каких?
— Одна о благотворительной арт-акции, а вторая о послании в бутылке. — Симона сняла очки и протерла стекла.
— Ах, черт, конечно, — улыбнулся Маршалл. — Его одноклассница нашла бутылку из-под вина с письмом какой-то дамы. Блин, я совсем забыл об этом. Статьи еще в сети?
— Да. Обе.
— Правда? Я думал, их уже удалили.
— Нет, они все еще там, даже с фотографиями. Интернет — огромный пляж с кучей следов, которые не смоет никакой прилив.
— Только послушай себя, госпожа Поэт. Если с монтажом не выгорит, начни писать. — Маршалл обернулся к школьной площадке. — Клэр всегда этого хотела. С момента нашего знакомства.
— Может, когда-нибудь. Марс, я вспомнила о статьях, потому что… Ну, ты знаешь. Никто не забудет Ноя. Быть вовлеченным в тайну или участвовать в благотворительности — это очень круто. Ты должен гордиться им. Возможно, тебе стоит заглянуть на сайт школы.
— Да. Непременно. — Он вяло улыбнулся. — Убил бы за пиво.
— Хочешь, принесу баночку? Могу отправиться на охоту.
— Нет. Все в порядке. Брось диск в сумку и проваливай. Тебе не обязательно было приходить, но я рад, что ты пришла.
— Конечно. Я сделала это ради тебя.
— Спасибо, малышка. — Маршалл вытер руки о штаны и указал на дверь: — Снова в огонь.
— Да, — ответила Симона. — Ой, Марс…
— Что?
— О том письме в бутылке… Что-нибудь выяснили?
— Не знаю. — Маршалл открыл дверь — наружу вырвались голоса. — Целая вечность прошла. Нет, если память не изменяет. Все кажется таким далеким.
Он крутил дверную ручку, а когда поднял глаза, в них стояли слезы.
— Я забыл об этом, Симона. Спасибо. Здорово вспомнить такое.
Симона кивнула:
— Ой, и еще кое-что, Марс.
— Да, что такое?
Скрестив руки, она развернулась на каблуках:
— Отлижи.
Маршалл улыбнулся сквозь слезы:
— Отлизал у твоей мамы вчера, мочалка.
Он скользнул в дом, закрыв за собой дверь и оставив ее на темном крыльце среди всполохов молний.
Глава 17
Еда на тарелках казалась омерзительной.
Маршалл сидел за кухонным столом, прислушиваясь к шагам Клэр. Весь дом молчал, только этот звук доносился из спальни. Похоже, ему снова придется есть в одиночестве. Он покачал головой и до боли сжал кулаки.
Холодильник без остановки издавал успокаивающий мерный гул. На нем, как и на столе, больше не было вещей Ноя. Старые рисунки и табели успеваемости исчезли — все улики, напоминавшие, что когда-то Ной тоже обедал в этой комнате. Жена Маршалла с маниакальной тщательностью все убрала.
За окном закричала соседская кошка. Лапы застучали по крыше. Маршалл подумал о бедном Сержанте Саб Зиро, ручном мышонке своего сына, мертвом и полупережеванном, оставленном на коврике у двери.
Ты его отпустил, Ной, ведь так?
Отпустил, зная, что не вернешься домой.
Ни вечером после покупки новых ботинок, ни когда-либо еще.
От вида еды желудок скрутило. Полупрожаренное мясо, как они любили. Мутная кровь собралась на тарелке розовой лужицей, впиталась в безглютеновый хлеб — Маршалл его ненавидел и ел только из-за Клэр. Он удивился, как смог проглотить хоть что-то.
Мысли вернулись к телу Ноя, лежавшему на полу морга: голова треснула, мозг вывалился. Лицо Маршалла исказилось от боли. Желудок сжался вновь — так, словно внутри копошились и кусали друг друга змеи.
К зазубринам на лезвии прилипли волокна мяса. Рука, сжимающая нож, дрожала.
Провели вскрытие. Доктора тоже орудовали ножами. Эти дикари вскрыли грудную клетку Ноя, ломая кости и играя с его серым сердцем. Маршалл закашлялся и испугался, что его снова стошнит. Образы заполонили голову.
Цветы с похорон. Гроб из красного дерева. Скамьи. Мешки для трупов.
Клэр.
Маршалл опустил нож — лезвие лязгнуло о тарелку. Сердце замерло
Из-за возрастающей с каждым днем паранойи он боялся, что стены треснут, открыв взору еще больше скучающих репортеров, что, когда он будет кипятить воду для чая, чайник взорвется у него в руках. Смерть таилась повсюду: в крови на тарелке, в ноже, в остром крае кухонного стола. В нем самом.
Сквозь запотевшую дверь ванной проступали очертания тела Клэр. Она подняла лицо к струям душа и уперлась ладонями в плитки. Маршалл смотрел на жену, и в нем закипало желание. Стоило ему скинуть одежду, как от холода волоски на шее поднялись. Он прижал пальцы к двери и отвел ее в сторону. Тонкие завитки пара коснулись его груди и осели на коже. Капли сверкали, словно бриллианты, на которые можно было купить что угодно, кроме того, что помогло бы сохранить рассудок в этом чокнутом мире.
Клэр не обернулась. Не могла. Мокрые волосы длинной буквой V лежали между лопатками. Он замер, боясь исходящего от нее гнева, смотрел, как она дышит. Под кожей, как и у него, проступали ребра. Маршалл шагнул под душ, прошептав ее имя. Она не ответила, не шелохнулась, когда он ее коснулся. Вскоре Маршалл заплакал, его глаза покраснели. Он обнял Клэр сзади, прижался лицом к ее спине. Она выпрямилась и ушла, не сказав ему ни слова.
Глава 18
Маршалл совсем забыл о диске Симоны — вспомнил о нем лишь за день до отъезда в Ванкувер. Они отправлялись навестить родителей Клэр — первый визит после смерти сына. Он боялся этой встречи, боялся, что ему придется говорить, хотя никакими словами горю не поможешь. Отношения с ее родителями у него были натянутыми и в лучшие времена.
Он пытался выкинуть Редманов из головы, когда шел в кабинет, чтобы достать диск из сумки. Миновал комнату Ноя. Дверь была приоткрыта. Его снова бросило в холодный пот. Секунду назад во рту оставалась слюна — теперь там воцарилась пустыня. Он пересек коридор и коснулся двери. Болтающееся на пальце обручальное кольцо звякнуло о дерево. Он вздрогнул.
Мягкий свет проник в комнату. На кровати, прижав к себе одежду Ноя, сидела Клэр, спиной к нему.
—Ты в порядке, детка?
Он услышал ее всхлип, тихий и сдавленный.
— Нет, не в порядке.
— Что ты делаешь?
Она не ответила. Над ней возвышалось окно. За ним ярился холодный ветер, тонкие ветви царапали стекло, словно хотели проникнуть внутрь.
— Ответь мне, Клэр. Пожалуйста.
Она обернулась к нему — теперь он видел очертания ее носа. Остальное лицо скрывалось в тени.
— Я вдыхаю его запах.
Маршалл вставил диск в видеоплеер и включил телевизор.
В одной руке он держал пульт, в другой — бокал «Гевюрцтраминера». Он поболтал вино, насладился его ароматом и залпом выпил. Вкус волновал Маршалла меньше всего. Струйка побежала по подбородку — он смахнул ее, уколов ладонь о четырехдневную щетину. Алкоголь обжег желудок.
Появился логотип фирмы, сопровождаемый музыкой, за которую он заплатил нереальную сумму. Экран потемнел. Маршалл видел отражение своего лица на экране в свете неумело собранной лампы из «ИКЕА», установленной в углу комнаты. Оно напоминало обтянутый кожей череп, в челке появилась новая седая прядь. Он обнаружил ее вчера утром.
Проступило название. Начались знакомые фоновые эффекты: звук падения капель и жутковатая органная музыка. Симона была прекрасным монтажером, потому у видео был стиль, которого само шоу не заслуживало. Хотя в этом и заключалась изюминка: оно казалось смешным в своей правдоподобности. Маршалл все это уже видел. Они давно работали по шаблону. Менялись только клиенты.
В работе Симоны он не сомневался, просто ему нравилось смотреть записи, прежде чем отсылать их заказчику. Дети строили рожицы по сигналу, бу-эффекты звучали в нужных местах.
Вампиры. Маленькие и бледные. Окровавленные рты. Симона заменила их смех на рычание пумы. Мерцает свет, дети кружатся в ярких вспышках. Он смотрел, как их тела искривляются и руки взмывают в воздух.
Маршалл услышал смех, выбивающийся из общей атмосферы.
Смеялся один из мальчиков. Маршалл подскочил — так резко, что в спине щелкнуло, — глубоко вздохнул и почувствовал во рту мускусный привкус вина. Он потянулся к пульту, но тот исчез — провалился между подушками.
Взгляд снова метнулся к телевизору.
Между вспышками Маршалл увидел мертвого мальчика, стоящего у гроба. Он не двигался, хотя остальные извивались. Музыка оборвалась.
Пальцы Маршалла замерли, так и не добравшись до пульта. Мертвая тишина объяла его, и ему стало страшно. Он пытался отвести взгляд от экрана, но шея словно превратилась в камень. Маршалл оказался в ловушке собственной плоти.
Ребенок был одет в белую школьную рубашку в пятнах крови. Голова склонилась к правому плечу под немыслимым углом. Рот открылся — вместе со вздохом на губах выступили алые пузырьки. С лица смотрели истекающие тьмой дыры. На черепе, с одной стороны, влажно блестела вмятина.
Маршалл нащупал пульт и нажал на паузу. Вампиры остановились, лица расплылись пятнами. Все замерло, кроме мальчика рядом с гробом, мальчика со сломанной шеей, чернильными глазами и кровавой пеной на губах.
Искривленные губы разомкнулись и выдавили одно слово.
Папа.
Глава 19
Норт-Бенд, штат Вашингтон, США
27 июля 2008 г.
Пять тридцать вечера. В это время Джо Бернетт кормил жену.
Он размешал жидкое пюре — бобы, картофель, воду и немного соуса — и сунул ложку в рот Марлин. С искрой интереса в глазах она втянула кашицу. Впрочем, вскоре и эта искра померкнет и ее челюсти вяло, механически задвигаются.
Проглотив пюре, она постучала пальцами по подлокотнику качалки — знак, что можно подать следующую ложку. Джо наклонился вперед в кресле — старое дерево заскрипело под его весом — и повторил операцию. Пар от пюре плыл в вечернем воздухе белыми завитками, напоминая дымку, что утром поднимается от испачканного дерьмом свиного загона. Несмотря на лето, утра в этой части штата Вашингтон выдавались прохладными.
Он слышал, как визжали свиньи. Им тоже хотелось есть.
Но они подождут. Сейчас пять тридцать, каждый день в это время он кормит жену. Джо всю жизнь проработал на ферме. Распорядок дня был важнее всего. Так он проживал день за днем — по часам. Они властвовали над ним, будили утром. Их звон провожал его в кровать. Можно сказать, что он скорее был женат на часах, нежели на Марлин.
Марлин Бернетт — овощ. Это слово некогда обижало и злило Джо, словно оскорбление было адресовано ему, а не ей.
Жил-был свиновод Джо с овощем вместо жены.
Теперь он смягчился. Во многих отношениях такое определение оказалось верным. Марлин сидела перед ним, жила — в очень узком смысле этого слова. Как овощ, она впитывала полезные вещества, пила воду каплями или через соломинки. Он смотрел, как вздымается ее грудь, слышал скрипы, с которыми легкие втягивали воздух из респиратора. Она все еще функционировала как человек, но, словно овощ, не обладала разумом.
Ее мысленная активность почти свелась к нулю. Конечно, бывали хорошие минуты, когда она стонала, показывая, что хочет сесть или перебраться с кровати на кресло-качалку у окна, но это случалось крайне редко и в последний раз произошло очень давно.
Джо бросил ложку в пустую миску, сгорбился. Он ощущал усталость каждой клеткой своего тела. Боль день ото дня становилась сильнее. Джо было за пятьдесят, но он чувствовал себя гораздо старше. Руки по ночам жгло: острая, режущая боль поднималась от запястий, вгрызаясь в костяшки. Спать почти не удавалось. Помогал летний воздух, а еще ванночки с теплой водой.
Но за каждым летом, как хищник в засаде, пряталась осень.
Он не хотел об этом думать.
Джо ждал артрита — мерзкой болячки — всю жизнь. Недуг скрючил руки его отца, когда тот был еще жив, а молодой Джо верил, что никогда не состарится. Эта дрянь нападала на отца по ночам и спустя десять лет превратила руки старого Саула Бернетта в коряжки, на манер стеблей ежевики.
Джо знал, что с ним случится то же самое. Таков жребий фермера, и долг последнего — принять его со смирением. Джо понимал, что если косить траву одной косой пятьдесят лет, то лезвие заржавеет и сломается. Руки фермера — его главный инструмент, но со временем и они станут бесполезны.
Потом все будет кончено.
Но еще слишком рано.
Он мог сжать зубы и терпеть боль, пока у него оставался график, а в шкафах на кухне — аспирин. Джо не мог позволить себе сдаться, не сейчас, пока его жена еще жила, пока у него были свиньи. Без цыплят и гидропонной установки он бы прожил, но свиньи были всем.
Трудная работа.
Спрос на свинину был выше, чем когда-либо: все хотели мяса животных, выращенных традиционным способом, но частные фермы на маленьких участках отходили в прошлое. Оставаться на плаву было трудно, особенно если учесть дополнительные затраты. Со всех сторон на Джо наступали конкуренты, не говоря уже о том, что бекон и стейки можно было купить в «Уолмарте».
Помощников он не нанимал не из-за гордости, а потому что не позволяли финансы. Помогали пособия по инвалидности, деньги за сдачу дома жены, социальные льготы. Когда выплаты задерживались, он зарабатывал нишевой торговлей: продавал яйца, фрукты, марихуану. Было непросто, но он привык к этому так же, как привык дважды в день менять жене подгузники вместо того, чтобы ходить с ней в «Твидс» — есть картофель фри.
Бюрократические проволочки больше не беспокоили его. Это радовало. В конце концов, он заботился о жене и решал проблемы со страховкой уже девять лет. Трижды в неделю приходила медсестра. Она брала немного: Джо вполне мог с этим справиться. Но боль донимала его. Все дело в холоде.
— Черт возьми, — обратился он к Марлин, пустым взглядом смотревшей на него… или сквозь него? Джо не знал. — Вот что я скажу. День тянется так, словно никогда не закончится, но, будь я проклят, годы летят. Что скажешь, Марлин?
Она не ответила.
Девять лет назад, в воскресенье, Марлин возвращалась с городской ярмарки в Сиэтле. Кузов ее пикапа ломился от саженцев и цветочных семян. На Марлин была красная блуза из «Сирс», которую Джо купил ей на прошлое Рождество, и джинсы с высокой талией.
Проблески воспоминаний пугали его. Фрагменты, которые не добавляли к картине ничего нового и ничего не объясняли.
Никто так и не смог сказать, почему она потеряла управление. За ночь до происшествия шел дождь, это могло сыграть какую-то роль, но Джо знал, что Марлин всегда водила прекрасно. Так что перекладывать ответственность на скользкую дорогу казалось ему лживым. Слова не спасли ее и не облегчили его сон.
Машина все равно съехала с шоссе и врезалась в телефонный столб. Часы Марлин сломались и застыли, показывая четыре двадцать три — время аварии. Ту самую секунду.
Всего лишь еще одна деталь.
Смириться с болью и ухаживать за парализованной женой стало для него величайшим испытанием. Дело было даже не в том, что она больше никогда не скажет, что любит его, не займется с ним сексом. Рана оказалась глубже. Вся его жизнь полетела к чертям — финансово, эмоционально, физически. Когда Марлин врезалась в дерево, разбилась не только она.
Это правда, Бог сурово с ним обошелся, но Джо знал с самого начала, что у него нет выбора — только играть в Его игру. Это, однако, не мешало ему жульничать. Если он рисковал, то по-крупному.
Прощение.
Он выбрался из кресла и потянулся. Его тень упала на дальнюю стену — приземистое, квадратное пятно заслонило фотографии. Он пригладил редеющие волосы и увидел на пальцах перхоть.
— Ох, черт возьми. Только посмотри, Марлин. Я извожу шампуни и мыло, а эта гадость так и не уходит.
Он вздохнул и подобрал опустевшую миску, ложка лязгнула о край.
В такие дни Джо жалел, что бросил курить. Чего бы он не отдал за пачку «Кэмел»!
Джо взглянул на жену. Когда-то она была красоткой, а теперь по лицу, рукам и ногам разбежались пигментные пятна. Это какой-то бред. Когда они познакомились в семьдесят втором на дне рождения кузины в Снокуолми, Джо первым делом заметил ноги Марлин.
Длинные. Загорелые. Такие, как ему нравилось.
Теперь они превратились в кости, обтянутые кожей, и из-за огромных старческих пятен казались картой мира, сумрачных континентов которого он никогда не увидит.
Джо родился и вырос в Норт-Бенде. Его первый дом стоял на Аплэндс-Вэй-Саут-Ист — на окраине города. Он жил там, пока отец не перевез их на Уэст-Парк-стрит, рядом с ныне заброшенными железнодорожными путями. Позади их первого дома простиралось поле, на котором Джо любил играть, полное цветов, пчел и колибри.
Однажды, когда он вернулся домой из школы, мать встретила его в конце подъездной дорожки в противогазе, который ее собственный отец купил во время Второй мировой войны. При виде жуткой маски, скрывающей ее лицо, Джо содрогнулся. Она изменила голос матери.
Мать загнала его внутрь, заперла дверь и сказала, что он не будет выходить на улицу два дня. После этого — только в противогазе.
— В поле упал фермерский самолет, — сказала она, хватаясь за сердце. — Повсюду пестициды. Так что на улицу только в противогазе, слышишь, Джо? Нарушишь это правило, и мы с отцом взгреем тебя хорошенько.
Джо послушался. На четвертый день он отважился выйти наружу. В противогазе.
Цветы и трава увяли, высохли. Осталась мертвая пустошь. Он видел трупы змей. Под ногами хрустел ковер из насекомых. Синяя птичка лежала на боку, рядом с местом аварии, все еще живая, но со сломанными крыльями. Ее тельце раздулось от химикатов. Один глаз смотрел на него, отражая солнце, клюв открывался и закрывался: она задыхалась. Плача, Джо наступил на нее. Стекла противогаза затуманились от всхлипов.
Поле так и осталось мертвым. Навсегда.
Как и ноги Марлин. Плоть напиталась смертельным ядом. Всякий раз, когда Джо смотрел на скелетообразную нижнюю часть ее туловища, он вспоминал о матери в противогазе.
Глаза под стеклами широко распахнуты. Голос кажется хриплым из-за резины.
Джо положил миску в раковину и выглянул в заднее окно. Во дворе располагались два загона. Первый представлял собой маленькую лачугу для забоя, которую он теперь использовал гораздо реже, чем раньше. Обычно Джо забивал скот на ферме побольше, в самом Сиэтле. Внутри лачуги, без сомнения, лязгали друг о друга подвешенные к потолку крюки.
Там так много ножей.
Второй загон служил курятником. Завтра утром Джо осмотрит его, чтобы собрать яйца, — он ждал большого приплода. В этом году у него хорошие несушки, лучше, чем в прошлом. Деньги пригодятся.
За загонами находился свинарник под открытым небом, полный навоза и взрыхленной копытами грязи. За ограждением жили семнадцать свиней, дававшие слишком много работы для одинокого мужчины с другими приоритетами.
Но дела не ждали.
Из двух этажей его дома жена занимала верхний: там легче было убираться. Первый этаж пропах землей, пол стал черным от грязи. Джо не хотел, чтобы Марлин ею дышала.
Рядом с кухней была свободная комната. Унаследовав дом от матери Марлин, они думали устроить детскую рядом со второй ванной, а эту комнату использовать для отдыха: вечером в ней было слишком много света и дети не смогли бы заснуть. За семь лет до аварии Марлин узнала, что бесплодна. Комната внизу, рядом с кухней, превратилась в кладовую для инструментов и счетов.
Так было до Прощения.
Когда Джо принял свою роль, он убрал оттуда ковер и выложил пол плиткой, ведь ее легче мыть. Установил ванну и резервуар со сливом, ведущим наружу, к внешнему наземному водостоку. В задней части комнаты поставил дверь с тремя засовами, которая выходила на мощеную дорожку. У дальней стены стояла холодильная установка.
Джо вошел в комнату.
В ванне лежала девушка.
Ей едва ли было больше двадцати лет. Может, даже меньше того. В конце концов, это не имело значения: важным был лишь сам факт молодости. Они должны были быть невинными. Грех словно плесень: чем дольше живет, тем чернее становится. Заражает все вокруг. Всегда.
Бог все видит.
Джо на это надеялся.
Девушка была мертва. Одну руку отрезали, но Джо не имел к этому отношения. Рука лежала рядом с телом в ванне, посиневшая и словно искусственная. Лицо девушки содрали, груди тоже, хотя детали того, как именно это произошло, Джо были неизвестны.
После первого убийства — женщины-архитектора — Джо больше не участвовал в ритуалах Прощения, только помогал: держал жертв в плену или избавлялся от тел. Ему не хватало духу. Он с трудом забивал собственных свиней, что уж говорить о людях? Разделывать мясо — это одно, но смотреть, как жизнь по капле уходит из тела, наблюдать за муками и корчами…
Нет. Он не мог.
Его обязанности и без того оказались достаточно греховными.
Раны покрывали каждый дюйм ее тела. Джо мог бы часами любоваться аккуратными отверстиями на ее запястье, шрамами на лбу, но его ждал труд. В конце концов, все это предназначалось не для его глаз.
Джо начал вытаскивать девушку из ванны, но уронил. Она рухнула на пол, истекая кровью и зеленоватым дерьмом. Ее привезли шесть часов назад.
Под холодильной установкой располагался металлический стол с пилами — ручной и электрической. Сегодня Джо устал и решил воспользоваться ими. Лучше включить электрическую и позволить лезвию сделать свое дело. Все, что требовалось, — приложить достаточно усилий. За последний год он значительно прибавил в весе, не говоря уж о том, что изначально не отличался худобой. Но он справится.
Джо скинул одежду на кухонный пол и оставил ее греться в лучах вечернего солнца. Он вернулся в выложенную плиткой комнату и перевернул девушку на живот, чтобы не смотреть на то, что осталось от ее лица.
Он отстранился от происходящего, ушел в себя. Так случалось всегда. Снова и снова. Это уже третья жертва. Две девушки и мальчик. Пол больше не имел значения, все они стали лишь холодной плотью. Джо подключил пилу к удлинителю и разрезал тело на части — кровь забрызгала ему лицо. Раньше он работал в материнском противогазе. Но не теперь.
Разрубить кости было труднее всего. Рано или поздно приходилось откладывать нож, зажимать конечности между кирпичами и дробить кости кувалдой.
Опускалась тьма — впитывала грехи, набухала.
Джо выключил флуоресцентные лампы и потащил первую из двух тачек к двери. В тусклом лунном свете он нагрузил их — куски мяса тяжело ударялись о металл. Джо вернулся назад, открыл шкафчик над раковиной и вытащил одноразовый бумажный комбинезон. Он облачился в него после того, как стер с тела большую часть крови старыми газетами. Комбинезон застегивался до самой шеи, и Джо уже чувствовал, как кровь, которую он упустил, пропитывает бумагу, расцветая на теле липкими улыбками. Но это не имело значения. Он надел комбинезон, чтобы не мерзнуть, к тому же Джо устал от необходимости сжигать одежду после каждого расчленения. Иногда он думал, что лучше работать обнаженным: Джо жил на участке, окруженном лесами, и на две мили вокруг не было ни одной живой души. Но ему казалось, что голым он будет слишком беззащитным рядом со свиньями.
Он посыпал останки солью, прежде чем закрыть дверь. Белые крупинки упали в дыры, зияющие на месте девичьих щек, ударились об осколки зубов.
Джо отвез останки к загону — от визга свиней звенело в ушах. Позже его собственные ноздри заболят от этих пронзительных, гнусавых звуков. Он скормил животным плоть и кости, швыряя куски через забор в кормушки. Они сожрали все: он не кормил их два дня. Держать свиней голодными дольше было бы уже жестоко.
Завтра он отыщет в грязи остатки трапезы, ведь что-то всегда оставалось: ведро или два. Смешает их с кормом — помоями и очистками — и даст поросятам. Позже Джо съездит в ветеринарную клинику Норт-Бенда на Бендиго-Бульвар-Норт и пополнит запас ацетилпромазина, препарата для успокоения лошадей и крупного скота, который он вкалывал свиньям, предназначенным для продажи или выставок. Дешевое и эффективное средство.
Еще оно прекрасно усмиряло людей.
Укол в шею — и все. Плевое дело.
Джо вернулся в дом и вымыл выложенную плиткой комнату, потратив на это два часа, а затем сжег в печи комбинезон, испачканные газеты и другие следы ночной работы.
Темный дым плыл по черному небу.
Джо принял душ. Вода, стекающая с него, окрасилась розовым. Вернувшись на кухню, он съел немного размороженного супа трехдневной давности. Напольные часы в коридоре подали голос, возвещая, что Марлин пора спать.
Часть вторая.
Канада.
Глава 20
Ванкувер, Канада
26 октября 2012 г.
Кленовые листья устилали ветровые стекла припаркованных машин. Холодный канадский воздух драл горло.
Четвертая канадская зима Маршалла только началась.
Наступила пятница, вечер перед Хэллоуином, — он забыл зонт и смирился с тем фактом, что вернется домой промокшим. Октябрьский ветер гремел пластиковыми скелетами на дверях кафе и кружил мусор у его ног. Маршалл видел вырезанные тыквы повсюду, куда ни бросал взгляд, пока спускался по Мейн-стрит, подняв воротник и не обращая внимания на жалобы бездомных в сложенных из газет шляпах.
Он был немного пьян, и дорога плыла перед глазами. После работы Маршалл отправился в «Грэнвилл Спикизи», чтобы выпить с коллегами, и вскоре последние слились для него в скучную серую массу. В какой-то момент он сказал, что ему пора, а на громкое «нет» и предложение налить еще ответил отказом. Вежливо. Они милые, но толпа пугала его. В такой невозможно вести беседу, только шуметь. Теперь он работал монтажером в одной из фирм западного Ванкувера: корпел над видеозаписями свадеб и снобистских корпоративов. Нет-нет да подрабатывал на стороне.
Он не понимал Хэллоуина. Его не отмечали в Австралии, по крайней мере в годы его детства, так что неважно, насколько теперь страна стала походить на Северную Америку. В голове Маршалла Хэллоуин ассоциировался с психопатами, орудующими огромными ножами, с хоррор-франшизой, которая всегда ему нравилась. И вот он здесь. Мейн-стрит походила на тематический парк: маски на витринах, сплошные зубы и шерсть, повторяющиеся на лицах прохожих. Чужая страна дышала новизной.
Это отрезвляло. Хэллоуин был в разгаре, и жизнь в городе кипела. За масками ведьм таилась история, неизвестная большинству, так же как за прекрасным центром города лежала Гастингс-стрит, где жили сотни обездоленных бродяг, согнанных с родной земли. Они обитали там, торгуя вещами, что находили на свалках, презираемые людьми, которым посчастливилось иметь крышу над головой. Ванкувер, «самый приятный для жизни город», если верить брошюрам, бурлил.
Город стекла — насчет этого буклеты не лгали. Маршалл не мог и шагу ступить, чтобы не столкнуться с собственным отражением, напоминающим, насколько все плохо. Они с Клэр прожили в новой стране достаточно долго, чтобы превратить расставание в проблему. Он забрал машину, она — все остальное, включая квартиру и некоторых новых друзей. Иногда Маршалл недоумевал, почему остается в Ванкувере, раз все уже кончено. Часто он думал, что дело в старом добром отрицании: Маршалл не мог принять поражение. Но иногда казалось, что ему просто нравилось испытывать боль — снова и снова.
Пленник в открытой клетке, слишком привыкший к мукам, чтобы выйти на свободу.
Он сунул леденец в рот и подумал о Старке, детективе, который вел дело его сына. Дал воспоминанию исчезнуть: ему здесь не место. Нити, связывавшие Маршалла с прошлым, давно порвались.
Капли дождя сыпались с неба. Маршалл шагнул в облако пара, поднимавшегося из вентиляционного отверстия на тротуаре, и вошел в букинистический магазин. Дверь украшали рождественские гирлянды и искусственные паучьи сети. Внутри было тепло и уютно. Он почувствовал себя как дома.
Заставленный книгами зал пах мышами и кожей. Хозяин магазина облокотился на стопку журналов с чашкой кофе в руке, а принесший их клиент пытался повысить цену. Маршалл прошел мимо, оставив их торговаться, и подошел к стеллажам в надежде затеряться между ними.
Он давно не читал. Когда-то его нельзя было встретить без книжки в заднем кармане и еще одной — в чемодане, на случай если ему захочется шагнуть в новый мир.
Но тот человек исчез. И забрал с собой все стоящие книги.
Маршалл скучал по нему. Расхаживая по магазину, он будто тянулся во тьму, надеялся, что прежний Маршалл схватит его за руку и скажет: «Привет. Я скучал».
Он пробежал пальцами по мятым корешкам. Под ногти забилась пыль. На коже остался запах книг. Маршалл прошел мимо указателя «Художественная литература». И увидел Клэр.
Она стояла к нему спиной, но он сразу ее узнал. По форме бедер, по волосам, по тому, как она оперлась на полку. С их последней встречи, семь месяцев назад, она набрала вес и наконец выглядела здоровой. Прощание вышло горьким: оба понимали, что их попытка начать новую жизнь не удалась. Смерть Ноя обожгла их, и кожа отношений загрубела, покрылась приносящими усладу шрамами. Клэр винила в случившемся себя. Маршалл ненавидел Ванкувер. Никто из них двоих не мог смириться, и вскоре горе стало единственным, что связывало Клэр и Маршалла вместе. Я тебя ненавижу. Я тебя люблю. Прощай. Не уходи.
Сердце Маршалла сжалось. Он хотел сбежать из магазина, оставить Клэр — медвежонка Клэр — листать книги и жить без него.
Маршалл проглотил леденец и, твердо зная, что не сделал бы этого, будь он трезв, шагнул к ней. Она заметила движение, когда он сделал третий шаг, и подняла глаза.
Таиланд. Массаман-карри — их общая трапеза — с арахисом и мясом.
— Марс, — сказала она, заложив пальцем книгу, которую листала, и криво, фальшиво улыбнулась. Ее лицо заледенело. Под маской бурлило чувство — любовь, которую она не хотела признавать. Ему стало больно.
— Маршалл. — Она словно бы исправляла себя.
— Привет, Клэр. — Он не мог поверить, что она здесь, на нейтральной территории, без родных, которым он никогда не нравился, без друзей, которые в конце концов остались с ней. — Рад встрече.
— Неожиданно, да? Боже, это так странно. Я только что о тебе думала.
— Правда?
— Ага.
— Очень мило… Просто здорово. Черт, Клэр, ты отлично выглядишь. Ванкувер пошел тебе на пользу.
Она медлила с ответом.
— Маршалл, ты похудел. Ты вообще ешь?
— Как конь. Ты же меня знаешь. — Он оттопырил большие пальцы. — Брось, Клэр, подойди, давай обнимемся.
Смеясь, они сжали друг друга в объятии и закрыли глаза, на миг став единым целым. Она пахла шампунем, он — мылом и туалетной водой. Но тепло исчезло — объятие вышло неловким. Когда она отстранилась, Маршаллу захотелось плакать. Четыре года. Он понятия не имел, куда ушло время, съеденное, спущенное в унитаз. Потерянное.
Маршалл уже не помнил голоса Ноя.
— Ты думала обо мне? — спросил он.
— Да. Возможно, всему виной Хэллоуин: он напомнил мне о твоих любимых фильмах ужасов. Я думала о тебе и случайно сюда заглянула.
— Я тоже.
Она искала слова, чтобы заполнить тишину, боясь, что иначе откроется правда об их отношениях: они всегда любили друг друга, но этой любви не хватило, чтобы спасти их.
— Я нашла это. — Клэр показала ему обложку книги. «Эдемский змий» Роберта Блоха. — Я вспомнила, что тебе всегда нравился этот парень, и… Не знаю. Он не в моем вкусе, но, увидев книгу, я подумала о тебе. Глупо, да?
Он опустил глаза. Ее палец все еще лежал между страницами. От этого, такого знакомого, жеста он вздрогнул и почувствовал, что скучает по ней как никогда.
— Не глупо, — сказал он. — Давай я куплю ее тебе.
— Нет, Маршалл. Не нужно. Я сама. — Клэр улыбнулась, вспыхнула и посмотрела на него, прищурившись: — Беру свои слова назад. Ты не выглядишь худым и бледным. На самом деле, стоит тебе улыбнуться, ты выглядишь счастливее и здоровее.
Она указала на книгу в руке:
— Я куплю ее. А ты присмотрись к остальным.
— Я провожу тебя.
— Не нужно.
— Ладно. Как скажешь. Рад был повидаться.
— А то, — сказала она, ткнув его в предплечье.
— Только послушай себя. Говоришь как австралийка. Похоже, я немного на тебя повлиял.
— Да, наверное. — Она поправила сумку на плече. — Береги себя.
— Ты тоже.
«Я скучаю», — хотел добавить он, но промолчал.
Маршалл смотрел, как она уходит, любовался плавным покачиванием бедер под клетчатым пальто, повязанным на шее шарфом, слушал, как Клэр рассчитывается с продавцом и выходит из магазина, оставляя его стоять в одиночестве у стеллажа, рядом с которым они встретились. Маршалл посмотрел на брешь в ряду романов Блоха — темную, пыльную пустоту.
Он подошел к секции художественной литературы, скользнул взглядом по корешкам и нашел экземпляр «Завтра, вчера» Клэр Редман. Она опубликовала роман под девичьей фамилией, хотя, насколько он знал, после расставания официально не вернулась к ней. Однако чем больше Маршалл думал об этом, тем сильнее убеждался, что теперь она это сделала. Клэр больше не была Дикинс, ни в жизни, ни на бумаге. Он не мог унять зудящую боль: его предали.
Маршалл смотрел на книгу. Лиловая обложка в хорошем состоянии — большая удача для букиниста. Книгу издали пять месяцев назад, когда чернила на документах, касающихся их развода, только-только начали подсыхать. Он гадал, о чем ее роман, но знал, что пока не готов это выяснить.
Глава 21
Было около двух часов утра, и дождь к этому времени кончился. Маршалл вышел из автобуса на углу Оук и Кинг-Эдвард-стрит, напротив дома, в котором снимал квартиру. Перекресток пустовал, стояла тишина, нарушаемая лишь доносящимися издалека басами и звуком капающей воды.
Маршалл замер. Закрыл глаза и увидел Ноя и Клэр на их старой кухне в Сиднее.
Ной на каталке. Его мозг — на полу.
Высокая изгородь отделяла Маршалла от утонувшей в тенях школы на другой стороне улицы. Он ходил по этой дороге много раз — на работу и с работы. Большое здание опоясывала игровая площадка с качелями и шведской стенкой. По вечерам она кишела кричащими детьми, которые играли во фрисби и в салки, но теперь была пуста.
Маршалл стоял спиной к изгороди. Он повернул голову, когда услышал звавший его из ветвей голос. Произнесенное вслух имя коснулось его затылка, как ледяные пальцы. Он резко развернулся. Голос раздался вновь.
— Маршалл. — Тихо и ласково.
Машин не было, но светофор исправно менял цвета. С зеленого на желтый. Маршалл моргнул, проглотил подступивший к горлу ком. Сигнал стал красным, мокрый асфальт словно залило кровью.
«Не делай этого, — сказал он себе. — Ты не хочешь знать, что там прячется».
Он лгал себе и понимал это.
То, что таилось по ту сторону изгороди, было важнее всего на свете. Важнее работы, важнее Клэр. То, что ждало на площадке, являлось причиной всех бед, вырванной частью его сердца.
Маршалл обогнул угол, ведя пальцами по листьям. Ладонь намокла. Со стороны Кинг-Эдвард-стрит в изгороди зияла дыра. Он шагнул в нее и осознал, как глубоко и громко дышит.
Глазам потребовалось несколько мгновений, чтобы привыкнуть. Он видел очертания качелей, сиденья, усыпанные каплями воды. На миг небо прояснилось — на землю упал лунный свет. Маршалл заметил пожарную машинку в песочнице. Сосредоточившись, он мог бы услышать отголоски смеха играющих детей. Мертвое и пустое эхо.
Облака вновь сошлись, ветер усилился. Свет померк.
Рядом с ним загорелась свеча. Фитиль затрещал. Сердце Маршалла забилось как безумное, застучало в ушах. «Ты идиот, — сказал он себе. — Это будет ужасно, и ты сам во всем виноват». Кровь отхлынула от лица, живот свело.
Расплавленный воск капал в приподнятый стаканчик из «Старбакса». Он сиял оранжевым, освещая тонкие пальцы. Их хватка, твердая, уверенная, вовсе не походила на отцовскую. Накинутая на фигурку промокшая простыня трепетала на ветру. Маршалл видел под ней очертания детского лица, знакомый нос и скулы. В двух футах от нижнего края босые ступни переступали в траве.
— Маршалл, — прошептал мальчик. Простыня вздымалась и опадала в такт дыханию.
Свеча напомнила Маршаллу о поминках по Ною в школе. Чтобы выразить соболезнования, туда пришли сотни людей. Все повязали на запястья голубые ленточки. Огоньки свечей казались упавшими с неба звездами.
Маршалл знал, откуда эта простыня. Из морга.
Одна рука оторвалась от свечи и поднялась к голове. Бледная, мертвая кожа, покрытая тонкими волосками. Пальцы вцепились в простыню, потянули вниз, открыв смятое лицо Ноя, разбитый череп. Рот распахнулся — во тьму. Ни зубов, ни языка — только черная пустота.
Свеча погасла, и Маршалл закричал. Он налетел спиной на изгородь и попытался нащупать в ней дыру. Ветви вцепились ему в лицо. Проезжающее мимо такси залило площадку светом фар. Ориентируясь по звуку, Маршалл провалился в отверстие.
— Папа, — позвал голос в последний раз.
Маршалл не обернулся. Хромая, он перебежал через дорогу. Скрутившая желудок боль разлилась по всему телу, вынудила его сгорбиться. Маршалл рухнул перед дверью своего дома и застонал. Он прижал колени к груди и раскачивался, пока не перестал дрожать. Вновь пошел дождь, быстро превратившийся в холодный ливень.
Глава 22
Однокомнатная квартира. Поцарапанный паркет, тонкие стены. Все слышно. В углу гудел компьютер Маршалла в окружении счетов и бумаг. Вместо заставки — слайд-шоу: одна фотография сына сменяет другую.
Ной на ступенях библиотеки, в которой он проводил так много времени, рюкзак висит на одном плече.
Ной-младенец на руках у матери, завернутый в голубое одеяльце.
Тарелки засыхали на кухне. Раковина хрипела, словно прочищала горло.
Маршалл сидел в спальне, завернувшись в плед и склонившись над двумя мятыми картонными коробками. Внутри лежали вещи сына, безделушки, которые Маршаллу не хватило мужества выбросить или отдать. У Клэр где-то есть точно такая же коробка.
Он плакал двадцать минут. Вокруг него громоздились промокшие салфетки — жалкое, бесполезное укрепление. Он никогда не думал, что по кому-то можно скучать так сильно. В мозгу снова и снова прокручивались воспоминания о глупых ребяческих спорах и разногласиях с сыном, о том, как трудно было на него сердиться.
Маршалл вспомнил один случай. Он пришел с работы и увидел, что заднее окно разбито, а Ной с виноватым видом сидит под ним с осколками стекла в руках. Рядом с креслом лежал мячик. Маршалл отдал бы все на свете, чтобы забрать назад слова, которые вырвались у него в тот день.
Он поежился от сквозняка и, хотя Маршалл знал, что это невозможно, почувствовал, как холод исходит от коробок, словно вещи сына высасывали воздух из комнаты. Катышки пыли катались по полу. Занавески колыхнулись. Снаружи сверкнула молния.
Маршалл перевернул коробки и вывалил содержимое на пол. Впервые после отъезда из Сиднея он решил взглянуть на вещи Ноя. В то время он думал, что хуже уже не будет, но ошибался.
Старый плюшевый мишка — мех местами вытерся, набивка грозила вылезти наружу, круглый глаз болтался на ниточке. Маршалл забыл, кто подарил его сыну, просто помнил, что не он. Отложив медведя в сторону, Маршалл потянулся к поцарапанному йо-йо.
Он вспомнил жужжание, которое раздавалось, когда Ной «выгуливал собаку»[3]. Смех, пляска осенних листьев.
— Смотри, папа! Смотри!
Рядом лежало сложенное одеяльце с фотографии на заставке компьютера. Когда-то оно было голубым, но теперь выцвело до белизны с темными пятнышками слюны. Кое-где швы распустились, выпустив наружу старую подкладку, — их покрывали заплатки. Одеяльце Ноя, малышом он повсюду таскал его с собой. Клэр стирала его сотни раз. Маршалл несказанно удивился тому, что оно до сих пор не рассыпалось.
Пятилетний Ной с краем одеяльца во рту, мнет его неловкими пальцами.
Маршалл прижал ткань к лицу, уткнулся в нее носом. Вдохнул. Ни следа сына, только пыль.
Фигурки и блокнот с незаконченными рисунками, несколько шариков, карточки с черепашками-ниндзя, перетянутые резинкой. В другой коробке лежали полосатый школьный галстук, игрушка в форме клешни, с помощью которой Ной доставал множество потерянных вещей, и фигурка из глины. Он сделал ее на занятии по лепке. Птичка с широко раскрытым клювом. Одно крыло отломилось и лежало на полу.
Маршалл сидел над осколками прошлого целый час. Буря стихла, остался только воющий ветер.
Маршалл гадал, делала ли Клэр то же самое. Сколько часов она предавалась горю, цепляясь за прошлое, не в силах его отпустить? Что было в ее коробках? Он не мог вспомнить, как собирал их, как делил вещи, когда они разъехались пару лет назад. Ему стало больно при мысли, что четыре коробки — это все, что осталось от его сына.
Сколько коробок заполню я, когда умру? Кто заберет их?
Ощущение, которое преследовало его, вернулось. Что-то бурлило. В стенах, в досках паркета у него под ногами. Он не мог избавиться от этого чувства. Нечто тревожное тянулось к нему.
Воспоминания о собственном детстве отогнали это ощущение. Ненадолго.
Маршалл и его друзья шли по мосту Флагман на окраине Джеймсбриджа. Внизу текла река Хантер — теперь только обмелевший ручей. На волосах у них лежала красная пыль, велосипеды с одной стороны нагрелись от солнца. Ребята говорили, что под мостом жил бродяга: когда-то он был миллионером.
Руки его отца, мозолистые, грубые. Запах мотоциклетных выхлопов и пота на его коже, когда по вечерам он садился за стол.
Маршалл размял шею, всхлипнул, поднялся на ноги. Суставы щелкнули. Тело заныло — боль, о которой он и не догадывался. Комната закружилась перед глазами, Маршалл почувствовал, как стены сжимаются. Закрыл глаза. Стало легче. Досчитал до десяти. Он боялся снова открыть их.
Что, если он снова увидит Ноя, окровавленного и шепчущего, с головой, склоненной к плечу под углом в девяносто градусов?
Прекрати, Маршалл. Ты сходишь с ума.
Видения участились. До школьной площадки он видел сына в автобусе, ехавшем по Робсон-стрит. Маршалл пытался убедить себя, что это мог быть кто угодно: потерявшийся мальчик, спящий подросток, возвращавшийся с хоккейной тренировки, но он знал правду. При виде Ноя его затрясло, во рту появился металлический привкус, словно он лизнул сковороду. Эти ощущения возвращались. Они были реальны.
У ног Маршалла лежал старый мишка. На морде застыло доброе лукавое выражение. Он наклонился и поднял игрушку, ощутил ее вес и посмотрел, как тяжелая голова запрокинулась, открыв франкенштейновские стежки на шее.
Что-то скользнуло у него между пальцами, вывалившись из медведя.
Что-то маленькое.
Летело на пол.
Он не хотел смотреть видео по делу, но ему пришлось. Черно-белые записи с камер наблюдения, мигающие, с бегущими внизу секундами. Экран разделен на четыре части: четыре камеры снимали случившееся с разных углов. Он видел, как Ной забирается на перила. Люди вокруг слишком заняты своей жизнью, чтобы увидеть конец чужой.
Вещица, вывалившаяся из мишки, падала, словно в замедленной съемке. Маршалл провожал ее взглядом.
Ной подтянулся. Последние секунды жизни его сына полнились уверенностью, которой недоставало Маршаллу. Ребенок перегнулся через край.
Что бы ни выскользнуло из расползшегося шва, оно упало на пол. Подпрыгнуло. Ударилось о голень Маршалла.
Его мальчик падал — на четырех экранах. Клоун потянулся за ним, когда ребенок пролетал мимо перил нижнего этажа, но не сумел поймать. Ной ударился о морду динозавра, скатился на пол и приземлился на голову. Фонтан крови, хлопок, как от лопнувшего шарика. Его сын. Его мальчик.
Маршалл развернул мишку и обнаружил в шкуре узкую двухдюймовую прореху. Бурлившая внутри тревога вырвалась наружу.
Он наклонился и поднял с пола флешку.
Глава 23
У Клэр выдался плохой день, хотя приготовление ужина отвлекало. Будто бы ожидание будущей трапезы, некая идеальная картинка, которую она себе представила, сдавило голову, как полотенце на волосах после душа, и не давало прорваться дурным мыслям наружу. Но некоторым все равно удавалось пробиться сквозь этот барьер.
Наступил вечер Хэллоуина.
Индейка, овощи, безглютеновый пирог и вино. Она уже выпила полтора бокала. Язык жгло. Согласно плану, подружки приедут через час. Тихая музыка, что играла по радио, доносилась из гостиной. Клэр выключила верхний свет, чтобы создать уют, притвориться, что все хорошо. На самом деле ничего хорошего не было.
Клэр поставила кастрюлю в раковину и открыла кран.
Она подумала о том, как самоубийство Ноя повлияло на семью, словно накрыв их тенью. Письма приходили со всех уголков страны, множество цветов и открыток с соболезнованиями, что были подписаны словами «Понимающий родитель», посланий, выведенных уверенными, в отличие от ее собственных, руками. Клэр потрясло, что люди сострадали так, словно делили с ней ее горе. Ее вину.
Она уставилась на кастрюлю и через секунду поняла, что та переполнилась. Клэр вытащила пробку из раковины — раздались сосущие, хлюпающие звуки. Вниз, вниз.
Несмотря на сочувствие, письма и цветы утешали Клэр так же, как и статистика. Плохо. Суицид занимает третье место среди причин смертей в подростковом возрасте. Девочки думают о самоубийстве в два раза чаще мальчиков, но лишают себя жизни в четыре раза реже. Девяносто пять процентов самоубийц страдают от психических расстройств: депрессии, биполярного расстройства. Больше бессмысленных фактов, больше причин для ненависти к себе.
Статистика не помогала.
Она не прогоняла боль, которая стала частью Клэр. Въелась в нее. Клэр должна была носить маску агонии, день за днем, продолжая жить как взрослый человек в разумно устроенном мире.
Клэр хотелось сказать сыну, что его безгранично любили и что боль, которую он чувствовал, отнюдь не страшна: она просто часть перехода, ритуала, через который проходит каждый ребенок. Клэр часто думала, какой же надо быть матерью, чтобы ничего не заметить. Но и полиция не нашла ответов. Они тоже не справились. Что утешало ничуть не лучше, чем статистика и цветы.
Она стояла над плитой с кухонным полотенцем на груди и влажным от пара лицом. В кастрюле приятно булькало.
Станет лучше.
Закрыв глаза, она могла представить, как Ной обнимает ее в ответ — чего он не делал пару предшествовавших самоубийству лет. Время плохих оценок и пустых взглядов.
Что-то надломилось, но осталось незамеченным. Часы тикали.
Каждая годовщина — день рождения, Рождество — превращалась в кошмар. Сменяющие друг друга листки в календаре пугали. В году, как и в любом углу ее квартиры, таились ловушки, готовые взорваться, стоило лишь коснуться проводка-воспоминания. Клэр не знала, хватит ли ей смелости пережить еще один год. Хотя она говорила себе это каждый сезон.
Тик-так. Тик-так.
«Ты просто трусливый лев», — подумала она.
«Волшебник страны Оз» был любимым фильмом маленького Ноя. Они брали его так часто, что владелец магазина видеопроката отдал им затертый диск. Она помнила каждую фразу. Крылатых обезьян, разрывающих Страшилу на части — солома сыплется во все стороны. Эта сцена всегда пугала Ноя.
Ее тоже.
Она обхватила себя руками, качая головой. В такие дни легко было ненавидеть. Его. Ее мальчика. Ее единственного сына.
Она била посуду: это успокаивало.
Вазы разлетались с таким приятным звуком.
Клэр налила себе стакан воды, но его не хватило. Склонившись над раковиной, она отвела волосы назад и стала пить из-под крана, пока не почувствовала, что вот-вот лопнет. Клэр вышла из кухни и рухнула в кресло в гостиной.
В комнате было чисто — ни пылинки. Журналы на столике покоились там, где мать оставила их, когда приходила несколько недель назад. Дни слились в размытое пятно, разделяемые лишь сном, едой и туалетом. Книга, которую купила Клэр, лежала на кресле рядом. Она ее не прочла. Клэр ждала, когда вернутся крылатые обезьяны, чтобы разорвать ее на части. Если они вообще когда-либо улетали.
Четыре женщины сидели за столом в окружении грязных тарелок и покрытых отпечатками пальцев бокалов вина. Смех был редким гостем в квартире Клэр. Беседа перескакивала с темы на тему, Клэр почти не говорила, предпочитая слушать и купаться в тепле подруг. Сложно было не завидовать их счастью.
— Я не знаю, что не так с девяноста процентами героинь в современных фильмах, но они меня бесят! — сказала одна из подруг. — Или Барби, или чокнутые. По идее, последние должны мне нравиться, но нет. Они словно говорят: «Я крутая и особенная, но все равно покупаю туфли и ищу прекрасного принца». Фу.
— Точно, — согласилась другая. — Я стала внимательнее выбирать, что смотрю. Смешно, но телевизор влияет на мой день, создает настроение. Я стараюсь избегать всего, что печалит или пугает. Беда в том, что теперь трудно найти что-нибудь безопасное. Даже реклама норовит пнуть в живот. Разве что «Закон и порядок», обожаю его.
— Как я тебя понимаю, — сказала третья подруга, допивая вино. — Я смотрю только костюмированные мелодрамы. Ой! И еще кино про животных. Позавчера видела классную документалку про слонов. Господи, такая трогательная. Моя идеальная ночь в кино: викторианская мелодрама со слонами…
— С судебной тяжбой в конце.
— Классно придумано, надо записать! Еще вина, Клэр?
В гостиной зазвонил телефон. Она не слышала — грезила, вместо того чтобы искать осколки вазы в ворсе ковра.
— Да, налей мне. Скоро вернусь.
Клэр не следовало больше пить. Ее мутило. Она пересекла комнату и схватила трубку.
— Алло, — сказала Клэр, растирая предплечье.
Нет ответа. Только дыхание.
Клэр стояла у окна. Жалюзи были подняты, по стеклу струился дождь. Уличный фонарь мерцал, отбрасывая на ее лицо неверные тени.
— Алло? — повторила она, на этот раз увереннее.
Ничего.
Она отняла трубку от лица и посмотрела на высветившийся номер. Скрыт. Что-то подсказывало ей прервать звонок и уйти, но она не обратила на это внимания. Кроме того, трубка не молчала. Клэр слышала дыхание.
Вздох.
— Маршалл?
Из кухни долетели пронзительные смешки. Сойдясь, звякнули бокалы.
— Прости, что потревожил, Клэр, — сказал ее бывший муж.
Связь оборвалась.
Глава 24
3 ноября 2012 г.
Батарея гудела. В квартире Маршалла царили жара и влажная духота. Все окна были закрыты, ветер сотрясал здание. Телевизор работал без звука, транслируя белый шум. Заплесневевший кусок сыра лежал на разделочной доске на кухне рядом с грязным ножом. По полу гостиной разлетелись перья из разорванной подушки, в них утонула погнутая вилка. Маршалл терзал ее пять минут, засунув в рот грязный носок, чтобы заглушить рыдания.
Он лежал на кровати — глаза опухли, нос покраснел. Маршалл не принимал душ уже два дня. Ел только раз. Ребра выпирали так, что отбрасывали на стену неровную тень.
Компьютер работал, на экране продолжалось слайд-шоу заставки. Из порта сбоку торчала флешка. Слышалось гудение. Зазвонил телефон, и включился автоответчик. Замерцал красный огонек.
Клик. Бип.
— Йо, Марс, — раздался голос. — Это Ринго. Мы кучу времени пытались до тебя дозвониться. Нам срочно нужны готовые видео, а ты как сквозь землю провалился. Ты нужен нам, чувак. Слушай, просто перезвони, когда это получишь.
На автоответчике цифра восемь отмечала количество непрослушанных сообщений.
Глава 25
Маршалл вышел на улицу в одиннадцать часов, впервые за пять дней. Небо было серым, но тучи еще не пролились дождем. Он надел солнечные очки — смотреть на мир было слишком тяжело — и стоял перед домом, сжимая кулаки в карманах. В саду рядом кишел тараканами разлагающийся фонарь-тыква. Маршалл слышал, как насекомые грызли тошнотворную оранжевую мякоть.
Здание на углу Оук и Кинг-Эдвард-стрит не вписывалось в окрестности. Справа стоял куда более величественный и огромный дом, слева — детская больница. Над ней постоянно шумели вертолеты, а на перекрестках сталкивались машины.
Вороны сидели на ветвях, на проводах.
Он перешел через дорогу и направился к автобусной остановке. Дальше располагалась школа и изгородь, за которой он увидел сына.
До прибытия автобуса оставалось пятнадцать минут, но Маршаллу нравилось на улице. Его кожа стала мягкой и покраснела из-за часового душа. Прежде чем уйти, он до блеска надраил квартиру.
Выкинул вещи, которые разбил.
Содержимое флешки перекочевало в один-единственный вордовский документ. Ярлык — вырванный листок на экране — выглядел безобидно. Но содержимое… Содержимое — совсем другая история.
«Другая» — неудачное слово. Оно абсолютно, черт возьми, не подходит.
Он распечатал все восемнадцать страниц и оставил их на кухонном столе, придавив бутылкой чистящего средства, чтобы они не разлетелись.
«Обездвижил их», — подумал Маршалл. Словно эти страницы были бродягой, которого отец застал у окна своего сына, вырубил битой и привязал к лестнице. Обездвижил — до приезда полиции.
Только Маршалл в полицию не звонил.
Пока.
Документ составляли выдержки из статей, бесед и имейлов. Пролистай их кто-нибудь посторонний, они, вероятно, отправились бы в корзину. На первый взгляд — ничего интересного. Просто отрывки текста, набранные разными шрифтами. Но если бы читатель присмотрелся повнимательнее, следя за вырисовывающейся историей, то похолодел бы от ужаса. Устыдился бы того, что хотел выбросить эти страницы. Начал бы швыряться вещами, рвать подушки. На целые дни забыл бы о еде и плакал, пока из носа не пойдет кровь.
Маршалл наблюдал за людьми на улице. Они шли по своим делам, уверенные, что их дети там, где они должны быть, что они никогда не поступят так, как чужие — непослушные и слабые. Эти люди держались так, словно были неуязвимы для бедствий.
Подъехал автобус. Маршалл вошел и опустился на сиденье. Он смотрел на запотевшие стекла, проявившие отпечатки ладоней и надписи пальцем. Пахло мокрой псиной. Пассажиры уставились в личное никуда.
Восемнадцать страниц.
Восемнадцать бурлящих страниц.
Сложно сказать, когда Ной начал собирать документы, но сообщения и имейлы шли по порядку. Маршалл предположил, что все началось по крайней мере за два года до смерти сына. Он знал, что их не отправляли с домашнего компьютера: его жесткий диск изучали полицейские в ходе расследования. Ни один из сайтов, с которых Ной делал выдержки, не встречался в истории браузера.
Маршалл бы запомнил такое.
Это выходило за грань допустимого.
Все сообщения в мессенджере домашнего компьютера принадлежали ему и касались либо работы, либо разговоров с фанатами кино из разных уголков США. У Клэр мессенджера не было, как и у Ноя, насколько он знал. Но содержимое флешки говорило об обратном.
Чем больше Маршалл думал, тем сильнее крепли его подозрения.
Для разговоров и поиска информации Ной пользовался не домашним и тем более, будучи умным ребенком, не школьным компьютером. Нет, его сын занимался этим во время долгих визитов в библиотеку.
Глава 26
Фотография мальчика, ровесника Ноя. Темные глаза смотрят из-под аккуратно подстриженной челки. Мальчик румяный и пухлый, откормленный. Несмотря на мрачное выражение лица и угрюмый взгляд, кто-то о нем заботился, любил его. Робкая улыбка на камеру. Снимок, похоже, сделали в школе: мальчика в форме сфотографировали на голубом фоне. Маршалл понял, что это скан старой, мятой фотографии, а не цифровой снимок.
Под ним начиналась беседа.
HelveticaBoy: Видишь?
NeedaArk11: Да. Я ее сохраню.
HelveticaBoy: Хорошо. Ты меня так представлял?
NeedaArk11: Типа того. Когда ты сфотографировался?
HelveticaBoy: В прошлом году.
Маршалл смотрел, как за стеклом проносились здания. Все сливалось в сплошное пятно. Он не хотел закрывать глаза: перед ним сразу вставало лицо HelveticaBoy.
HelveticaBoy: Тебе грустно? Что ты имеешь в виду?
NeedaArk11: Просто иногда я грущу. А ты?
HelveticaBoy: Да, конечно. Обычно из-за папы. Родители никогда не любят нас так, как говорят. Иногда мой папа говорит, что любит меня, но я знаю: он врет. Ты когда-нибудь думал так о своем отце?
NeedaArk11: Не знаю.
HelveticaBoy: Он тебя когда-нибудь бил?
NeedaArk11: Нет.
HelveticaBoy: Поверь мне. Они все хотят этого. Все мои друзья это знают.
NeedaArk11: Может быть. Почему отец тебя бьет?
HelveticaBoy: Потому что я уродливый.
NeedaArk11: Но ты не уродливый, ты нормальный.
HelveticaBoy: Другие считают тебя уродливым?
NeedaArk11: Нет. Не думаю. Но я мелкий. Ненавижу это. Все в классе выше меня. Иногда меня дразнят.
HelveticaBoy: Из-за того, что ты мелкий?
NeedaArk11: ага
HelveticaBoy: да. Ты и правда мелковат. Хотя это не плохо. Я тоже не высокий. иногда лучше не обращать внимания. Ты можешь рассказывать мне обо всем, так ведь?
NeedaArk11: Ага! Ты мой лучший друг. Мне так повезло, что я тебя встретил. Похоже на чудо или типа того.
HelveticaBoy: Я твой единственный друг. Я так хочу. Если бы я был рядом, мы могли бы стать кровными братьями. Слышал о таком? Как в кино.
NeedaArk11: Нет. Что это?
HelveticaBoy: Ты режешь руку, и я режу руку, а потом мы обмениваемся рукопожатием и кровью. Ты бы сделал это для меня?
NeedaArk11: Да. Но только для тебя.
HelveticaBoy: Потому что мы лучшие друзья.
NeedaArk11: ага.
Маршалл сжал кулаки. На коже выступили вены. Сквозняк вцепился в загривок. Маршалл вжался в спинку кресла, но это не помогло. Мурашки бежали по коже, как бы он ни старался оставаться спокойным.
Это не было похоже на прозу, скорее на стенограмму без указания времени. Он думал о чувствах, таившихся за экраном, за словами. Это было сложно: эмоции ускользали. Маршалл привык складывать части в поисках смысла — в конце концов, в этом и заключается работа монтажера. Переписка читалась почти как сценарий.
«Хватит», — сказал себе Маршалл. Его тело охватила дрожь. Женщина напротив повернулась к нему, пытаясь скрыть свое любопытство. Она следила за ним поверх журнала.
Маршалл успокоился, даже улыбнулся.
Остынь. Не глупи, Марс… Начнешь думать об этом как о фильме — и утратишь контроль. Совсем расклеишься. Ты не можешь себе этого позволить, приятель.
Его вновь поглотили мысли о документе.
Маршалл хотел знать, какими были промежутки между вопросами HelveticaBoy и ответами NeedaArk11. Как долго Ной размышлял над словами незнакомца, прежде чем ответить? Как скоро все начало меняться? Когда HelveticaBoy превратил их дружбу в…
Скажи это, Марс. Озвучь.
Маршалл считал, что нет ничего хуже насилия над детьми.
…превратил их дружбу во что-то злое.
Чем больше Маршалл читал, тем яснее видел умысел за словами HelveticaBoy.
Тот был терпелив. Очень. Паузы неизвестной длительности между разговорами лишь явственнее очерчивали его план. Когда Маршалл впервые прочел документ, ему захотелось встряхнуть ноутбук, словно это могло привести сына в чувство.
Очнись, Ной! Неужели ты не видишь, что он задумал?
Ной не видел. Конечно, он считал эти разговоры важными, даже ценными, раз решил сохранить их. И спрятать.
HelveticaBoy.
Маршалл гадал, что значил этот ник, если он вообще имел какой-то смысл. Он читал и узнавал о Ное вещи, о которых даже не подозревал, и чем дальше углублялся в документ, тем яснее видел, как мелочи складываются в масштабную картину. С каждым откровением трещина под ногами его мальчика росла, грозя поглотить его целиком.
HelveticaBoy: иногда я не хочу взрослеть
NeedaArk11: Что ты имеешь в виду?
HelveticaBoy: Когда взрослеешь, люди становятся злыми. Как мой отец. Я не хочу быть как он.
NeedaArk11: Я тоже. Я своего ненавижу.
HelveticaBoy: за что?
NeedaArk11: Не знаю. Просто так. Мы теперь почти не говорим. С мамой тоже. Она больше меня не любит. Ты был прав.
HelveticaBoy: Я всегда прав. Я единственный, кто это понял. И ты.
NeedaArk11: ага. Иногда я хочу убежать, но у меня нет денег.
HelveticaBoy: Я бы сбежал, но меня найдут
NeedaArk11: Я могу спрятаться. У меня отлично выходит.
HelveticaBoy: Нет. Они найдут тебя. Поверь. Никто не исчезает. Ты мне веришь?
NeedaArk11: да.
HelveticaBoy: правда?
NeedaArk11: да.
HelveticaBoy: почему?
NeedaArk11: ты умный
HelveticaBoy: А ты глупый, да? Они все так думают. Вот почему тебе следует меня слушать.
NeedaArk11: я не глупый.
HelveticaBoy: еще какой.
NeedaArk11: мне пора.
HelveticaBoy: Ок. Завтра в то же время. Буду онлайн.
NeedaArk11: ага. Я тоже.
HelveticaBoy: обещаешь? Братья по крови?
NeedaArk11: ага.
HelveticaBoy: о, перед тем как уйдешь. Зацени. Наконец нашел того, кто поймет. Скажи, что об этом думаешь. Завтра поговорим.
Внизу располагалась ссылка, подсвеченная синим и подчеркнутая. Маршалл скопировал ее и вставил в строку браузера. Заплясали песочные часы, экран побелел — только на мгновение. Вскоре появилось сообщение: «Браузер не может открыть страницу: невозможно подключиться к серверу или страница была удалена».
Маршалл щелкнул «Обновить», сгорая от нетерпения и гнева. Ссылка все еще светилась голубым. Он склонился к экрану. Посмотрел на адрес. Рухнул на колени.
— Ной, — зарыдал он в пустой квартире. — О Ной, нет. Нет.
Как и его сын, страница исчезла, но когда-то она все же существовала.
Адрес гласил: http://www.letshelpeachotherout.org/suicide/answers.php [4]
Глава 27
Маршалл вышел из автобуса в центре города и зашагал по улице. Усилители хрипло передавали фальшивое пение уличных музыкантов. Под ногами хлюпали мокрые газеты. Все смотрели на него, как женщина в автобусе, быстро и с опаской, касались его взглядом и сразу отводили глаза.
Машина просигналила, когда он перебежал через дорогу, по лодыжку провалившись в лужу. Ему было все равно. На самом деле Маршалл больше не беспокоился о множестве вещей: будь то работа или трудности в отношениях с Клэр — все стало незначительным. Неважным.
По сравнению с этим.
Остались только Ной и HelveticaBoy, их беседы.
Шепотки в библиотеке.
Ш-ш-ш.
NeedaArk11: все плохо. Мама и папа даже не смотрят на меня. Я не помню, как было раньше. Я слышу, как они говорят о том, что ненавидят меня. Я хотел бы жениться и уехать куда-нибудь далеко от школы. Все думают, я дурак. Про меня сплетничают — сам я ничего не слышал, но знаю, что это правда. Меня от этого тошнит. У меня нет друзей, кроме тебя. Я заценил те сайты, что ты отправил. Некоторые клевые. Теперь мне многое стало ясно. Я знаю, что не дурак. Ты здесь? Я надеюсь, а если нет, ты получишь сообщение, когда будешь онлайн.
Под этими словами располагалось несколько картинок. На одной — стадии затягивания петли. Следом за картинкой шли инструкции.
Положите веревку так. С каждой стороны оставьте по два фута. Возьмите нижний конец и обмотайте вокруг сделанной верхней петли.
На другой картинке — фотографии — была в полный рост запечатлена женщина в нижнем белье, только лицо не попало в кадр. Ее руки и ноги покрывали ужасные синяки. Судя по всему, она сидела на больничной кровати, не похожей на те, которые встречал в своей жизни Маршалл. Он не мог сказать, откуда взялась эта мысль, но Маршалл решил, что снимали в Европе. Стены были грязными.
Поверх ее бедер было напечатано большими буквами: «ЕЙ НЕ УДАЛОСЬ».
Далее следовала еще одна ссылка, ведущая на все еще работающий сайт, посвященный эффективным способам самоубийства. Автором страницы был некто Реймонд Шитцар. Словно в насмешку, тексты были защищены авторским правом. Маршалла замутило.
Но он все равно их прочел.
Страница касалась плюсов и минусов прикрепления взрывчатки к телу. Падение на бензопилу тоже оказалось крайне эффективным. Рей рассуждал о преимуществах старой доброй пули в голову. Молотки и мясные станки не подходили для самоубийства. Автор рассказывал, что утопление вызывает эйфорию, а утопление в собственной моче засчитывается как мученический акт. Неплохо, если кто-то может помочь с суицидом. Но лучшим выходом все равно оставался полет с огромной высоты.
«Летишь, разбиваешься. Просто и безболезненно. Так мне говорили», — утверждал Реймонд Шитцар. И Маршалл не сомневался в его словах. Как и его сын. В конце концов, тексты Реймонда были защищены авторским правом.
HelveticaBoy: Кажется, я скоро это сделаю. Ты часто об этом думаешь? У меня в голове только это. Смотрел видео по ссылке, что я прислал?
NeedaArk11: Ага. Когда видишь, как люди умирают, снова и снова, в конце концов привыкаешь. Я сам тоже нашел парочку. Как парень прыгает с крыши. А другой отрезал себе голову.
HelveticaBoy: Ага. Уже не пугает, да? Смерть. Смотреть, как они убивают себя. Снова и снова. Это с каждым случается.
NeedaArk11: Я много об этом думал. Читал, что, если примотать липкой лентой подушку к голове, это сработает. Но я не хочу так. Не хочу очнуться. Рискованно.
HelveticaBoy: Хотел бы я тебе помочь.
NeedaArk11: Ты никогда меня не оставишь. Ты всегда рядом.
Маршалл побежал. Это помогло. Чем быстрее он двигался, тем меньше замечал на себе чужие взгляды. Ветер с воем летел по городу, гнал по небу тучи. Ему не хотелось помнить, что он прочел и увидел, кликнув по гипертексту под ссылкой. Но чем быстрее Маршалл бежал, тем яснее понимал: некоторые вещи невозможно забыть.
NeedaArk11: НЕНАВИЖУ. ОНИ ДАЖЕ НЕ ПЫТАЮТСЯ ПОМОЧЬ!!! НЕ ВИДЯТ ЧТО ЧТО-ТО НЕ ТАК. МАМА ПАПА ВСЕ НА СВЕТЕ МОГУТ ОТСОСАТЬ. ЭТО ОНИ ВИНОВАТЫ. Я УБЬЮ СЕБЯ. ТЫ ПРАВ. ТАК ЛУЧШЕ. Я ТОЛЬКО ХОЧУ УВИДЕТЬ КАК МАМА И ПАПА БУДУТ РЕВЕТЬ В ТРИ РУЧЬЯ. ВОТ БЫ У МЕНЯ БЫЛ ПИСТОЛЕТ. СУНУТЬ В РОТ И СПУСТИТЬ КУРОК. ПУСТЬ ИДУТ В АД, ГРЕБАНЫЕ СУКИ!!!
Маршалл стоял у входа в Стенли-парк. Четыреста гектаров леса на западной окраине города. Велосипедисты в штормовках и бегуны в дождевиках проносились мимо, не обращая на него внимания. Легкие горели, но он побежал дальше — за высокие тотемные столбы. Резные лица смотрели на него сверху, величественные, как деревья, которые они охраняли.
Он бежал по парку, белки уносились прочь с его пути. Дальше по грязной траве. Маршалл не знал, почему снова хромает: в нем было так много боли, что ее не удавалось локализовать. Он попытался сфокусироваться на деревьях перед собой. Затеряться в лесу — все, что ему осталось.
HelveticaBoy: Я думаю, трудно ли будет совсем не дышать.
NeedaArk11: ты не сможешь. Я пробовал.
HelveticaBoy: Да. Наверное, ты прав. Кем ты хочешь вернуться?
NeedaArk11: что?
HelveticaBoy: Ну, ты умрешь и станешь еще кем-нибудь. Кем-то получше. Я бы хотел стать мартышкой. Есть бананы и играть в ветвях. Не волноваться о всяком дерьме. Так в кого ты превратишься?
NeedaArk11: В птицу. Я расчесываю кожу. Никто не знает. И никогда не узнает. Это меня успокаивает, но только если до крови. Теперь у меня ноги в шрамах.
Гуси клевали мокрый хлеб на берегу. От мороси все сверкало. Маршалл нашел знакомую тропинку между деревьями. Ему показалось, что кто-то бежит за ним, но, развернувшись, он никого не увидел. В ветвях над головой порхали птицы. Он посмотрел вверх, и в глаз попала капля. Больно. Он побежал дальше, повторяя несбыточные желания.
Если бы я видел больше.
Если бы не опоздал.
Если бы…
— Где же она? — спросил он себя.
HelveticaBoy: Сегодня у меня день рожденья.
NeedaArk11: поздравляю.
HelveticaBoy: Ага. Может, меня убьют, это будет отличный подарок. Или кто-нибудь подарит мне угарный газ или гелий. Но канистры с гелием трудно достать. Думаю, этого не случится.
NeedaArk11: Хэл?
HelveticaBoy: что
NeedaArk11: Я люблю тебя.
Деревья боролись за свет, тянулись к небу. Лозы висели, словно грустные улыбки. Туфли Маршалла потемнели от грязи. Ноги замерзли. Бегущие над головой облака закрыли солнце.
NeedaArk11: Эй? тебя неделю не было в сети. Что случилось? Пожалуйста, скажи, что ты тут. Надеюсь, ты получил мое сообщение. Не оставляй меня. Ты все, что у меня осталось. Прости, если сказал что-то не так. Пожалуйста, ответь.
Маршалл начал паниковать. Неужели он проделал такой путь зря? Ком в горле был таким огромным, что грозил порвать плоть и с кровавым фонтаном вырваться наружу. Хотелось кричать.
NeedaArk11: ЭЭЭЭЭЭЙ?????
Все деревья казались одинаковыми, и тропинки не отличались одна от другой. Он так давно здесь не был. Последний раз они приходили с Клэр. Она обладала врожденным чувством направления: когда они терялись на улицах Таиланда, ей всегда удавалось найти выход. То же случалось в торговых центрах, в темных комнатах.
Маршалл хотел, чтобы она была рядом.
Он искал огромную рухнувшую дугласову пихту. Они с Клэр обнаружили ее через месяц после переезда в Ванкувер и решили, что она будет «деревом Ноя», местом, куда они будут возвращаться, чтобы вспомнить о сыне, пока живут в Канаде. Но все деревья были похожи друг на друга.
NeedaArk11: Эй! куда ты пропал? Давно тебя не было.
HelveticaBoy: не пиши мне больше. Я удалю тебя из контактов.
NeedaARk11: ЧТО? Ты серьезно?
NeedaArk11: Эй? Ты здесь?
HelveticaBoy: Я СЕРЬЕЗНО ТЫ ГОВНЮК. ТЫ УНЫЛ УНЫЛ УНЫЛ. ЖАЖДУЩИЙ ВНИМАНИЯ НЫТИК. ПЕРЕДОЗНИСЬ ИЛИ ПЫРНИ СЕБЯ НОЖОМ. ЭТО ЛЕГКО. ПРОСТО СДОХНИ И ОСТАВЬ НАС В ПОКОЕ. МЫ ВСЕ ТЕБЯ НЕНАВИДИМ. ТЫ УРОД. ВСЕХ ОТ ТЕБЯ ТОШНИТ. МЕНЯ ОТ ТЕБЯ ТОШНИТ. ТЫ НИКОГДА МНЕ НЕ НРАВИЛСЯ. Я ПРИТВОРЯЛСЯ. ТЫ ПРОСТО ГРЕБАНЫЙ ЗОМБИ. ОТСТАНЬ И НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ ГОВОРИ СО МНОЙ.
Маршалл рухнул рядом с пихтой, не зная, то ли дерево нашел. Боже, ему хотелось верить, что он не ошибся. Впрочем, Маршалл прекрасно понимал, куда ведут надежды. В конце ты каменеешь. Ноги корнями уходят в почву, ты не можешь двинуться и зависишь от всего на свете: от солнца, дождя, доброты чужих людей. Надежда оставляет внутри ледяную пустыню.
Волосы сыплются, падают на землю, как мертвые листья. Надежда лишает тебя всего и превращает в чужой тотем, статую, на которую люди смотрят с жалостью, думая: «Боже, да, он уже умер, давайте почитать его, хотя он этого и не заслуживает».
Мы будем приходить к этому дереву, когда захотим вспомнить о нашем мальчике.
Маршалл лежал там долго — среди мха, салфеток и использованных презервативов. Дождь тек в ухо, обращенное к небу. Он зарыдал, когда началась буря. Молния не отличала людей от деревьев. Ей хотелось лишь жечь, уходя в землю.
Глава 28
Маршаллу понадобилось два дня, чтобы снова начать есть, после того как он прочитал эти восемнадцать страниц. Сначала он просто перехватывал куски черствого хлеба. Маршалл заставлял себя жевать, хотя челюсть сводило: он слишком часто сжимал зубы. Это прошло. Тарелка перед ним опустела, а желудок наполнился.
Он перечитал документ и яснее увидел скрытые намерения HelveticaBoy, у него просто не было другого выбора. Теперь стало намного проще думать о случившемся.
Он слышал бесплотный голос HelveticaBoy так же легко, как представлял сына в библиотеке, прильнувшего к компьютеру и с опаской оглядывающегося по сторонам. Ной вырезал и вставлял фразы, выбивая надпись на собственном надгробии.
Ты ненавидишь себя.
Ты один.
Я твой единственный друг.
Никогда больше не говори со мной.
Никогда больше не говори со мной.
Никогда больше не говори со мной.
На страницах хватало и отвлеченных разговоров, не имевших отношения к суициду.
Ной и HelveticaBoy обсуждали фильмы и любимые телешоу, когда внезапно HelveticaBoy написал: «Эй, пришли-ка мне свое фото».
«У меня нет», — ответил Ной.
«Ничего. Пришлешь завтра. Отправь мне в письме. Страшно хочу увидеть, какой ты».
Двое детей, связанные болью, застряли в одиночестве.
«Какой у тебя имейл?» — спросил Ной
И HelveticaBoy ответил.
Маршалл сочинил письмо на третий день после того, как прочел документ. Поле ввода открылось перед ним, как гроб, жаждущий плоти. Потребовалось приложить невероятное усилие, чтобы забыть о гневе и позволить мозгу сочинять нужные предложения.
«Привет, HelveticaBoy, — начал он. — Я знаю, что прошло много времени. Думаю, ты решил, что я умер. Но это не так. Я жив. Я не жду, что ты мне ответишь. Даже не знаю, пользуешься ли ты этим ящиком, но помню, как посылал на него свое фото.
Надо поговорить».
Маршалл оставил подпись: «NeedaArk11. Твой друг».
Той ночью Маршалл спал на полу гостиной, простыни обвили его вспотевшее тело. Он заснул, глядя, как картинки из его прошлого сменяют друг друга на экране компьютера. Дом стонал от ветра.
В одиннадцать его разбудило желанное «дзынь». Раздался голос: «Вам письмо». Заставка исчезла, комнату залило сияние экрана — такое яркое, что глаза заболели.
Босые пятки Маршалла прилипли к паркету, кожу усеивали занозы. Крошки и катышки пыли осели в волосах. В спине хрустнуло, когда он распрямился и доковылял до компьютера. В нижней части экрана среди множества ярлыков горела иконка-конверт. Маршалл кликнул по ней, и письмо открылось. Внутри было одно слово.
Привет.
Глава 29
Норт-Бенд, штат Вашингтон, США
Половинка луны выглянула из-за облаков, омывая Норт-Бенд голубоватым светом. В городских реках и темных окнах домов не отражались звезды. Слабое бледное сияние струилось с неба, неритмично нарастая и убывая. Туман поднимался по Каскадным горам, укрывая гору Си, что нависала над городом, как огромный, безучастный страж.
Ветер заставлял деревья петь, подхватывал протяжную ноту, хорошо знакомую местным жителям. Кора царапала кору, совы тревожили ветви, слетая за добычей.
Хлопанье крыльев. Брызги крови. Потерянное перышко.
В городе пьяница вывалился из «Бара Боксли», неподалеку разбилась бутылка. Мотоцикл, урча, поднимался по Седар-фоллс, фара, похожая на глаз, разрезала мрак. Ветер летел по улицам.
Рядом с Мидоубрук-уэй — на границе Норт-Бенда и соседнего Снокуолми — бежала река, несла свои холодные воды. На берегу виднелись детские следы, валялись пустые бутылки из-под кока-колы, фантики от конфет — останки солнечного дня. Над водой протянулся красный промышленный мост, ведущий на 396-ю улицу. С него свешивались две пары ног, обутые в похожие конверсы.
Кеды принадлежали двадцатидвухлетней Дженн Киото и ее лучшему другу Брайану Райту, которые сидели, соприкасаясь плечами, и передавали друг другу косяк. Ветер уносил дым во тьму.
Дженн засмеялась, прикрыв рот ладонью. Этим вечером она надела огромную кофту-худи. Тень от опоры моста скрывала тонкие черты ее лица. Под несколькими слоями одежды на шее висело серебряное
ожерелье. Дженн не любила показывать свое тело. Она стыдилась, не хотела, чтобы родители видели: их дочь превратилась в женщину. Это смутило бы их. Они не слишком хорошо справлялись с переменами, будучи наивными и недалекими людьми. Порой их было так легко ненавидеть.
Брайан, напротив, принимал взросление как должно: легко и невозмутимо, хотя на самом деле ему хотелось кричать от восторга. Он вспомнил, как, навещая бабушку в Айдахо, зашел на кухню и посмотрел поверх холодильника.
Стена за ним цветом напоминала зубы, пожелтевшие из-за сигаретного дыма.
На холодильнике прятались крохотные кролики — жирные катышки пыли.
Он не обратил бы на них внимания, если бы увидел где-нибудь в другом месте, но это была кухня его бабушки. И что с того? Да ведь в прошлый визит, на Пасху, он не был таким высоким.
Он вырос. Это казалось изумительным.
Брайану нравилось снимать рубашку на глазах у младших братьев, показывая раздавшиеся плечи. Они спрашивали, станут ли такими же через пару лет.
— Нет, конечно, — отвечал он, смеясь. — Размечтались!
Брайан не испытывал угрызений совести, дразня их. В конце концов, он старший брат, а одна из задач старшего брата — ставить на место младших. По крайней мере, так ему казалось.
Он глубоко затянулся — огонек осветил красивое лицо, отразился в зрачках двумя красными искрами. Брайан носил длинную челку, закрывавшую одну сторону лица, и любил дерзким кивком сбрасывать волосы с глаз. Это необычное движение невероятно бесило его мать.
— Так откуда у тебя дурь? — спросил Брайан
— Взяла у брата, — ответила Джен, крутя на запястье серебряный браслет — змею, пожирающую собственный хвост.
— Срань господня, Дженн! Гленн? Курит? Я думал, он правильный.
— Ага! Зануда с косяком. Что меня устраивает.
— А он где берет?
— У кого-то из школы. Может, у Дона.
— У Дона Фрайза?
— Ты шутишь? Ну правда, Брайан. Нет, не у него. У Дона… Дона… Не могу вспомнить его фамилию. Черт. У Дона Мэйджорса! Вот! Клянусь, у меня скоро крыша поедет, как у тетушки Мао. Она… на себя уже не похожа.
— Ничего с тобой не случится. Кроме того, если ты в старости станешь как твоя тетка, я к тебе присоединюсь. Она веселится вовсю. Люди готовят для нее, убирают за ней, а она гонит на них ни за что.
— Ну, можно и так сказать.
— Так, значит, у Дона Мэйджорса?
— Ага.
— Дон Мэйджорс. Он тоже вроде правильный, да?
— Святоша. Ха. Но он курит травку.
— Ни в чем нельзя быть уверенным. Так же обычно говорят? Ни в чем. — Брайан снова затянулся и передал косяк подруге. Дженн взяла его дрожащими пальцами.
— Замерзла? — спросил он.
— Не чувствую ног. — Они засмеялись. — Выживу.
— Думаю, да. Постой, твой брат дал тебе дури? Блин, я родился не в той семье. Быть старшим ужасно. Никто не снабжает тебя всякой дрянью. Ни шмоток, ни выпивки. Ничего.
— Э-э-э… Нет. Он не в курсе. — Дженн засмеялась и положила голову Брайану на плечо. Она любила так делать, в этом не было ничего особенного, ведь они друзья — просто друзья. Приятно знать, что между ними ничего не могло быть. Это успокаивало. Они поклялись друг другу два года назад, что никогда не станут встречаться. Им казалось, что их дружба важнее десяти минут пыхтения на заднем сиденье машины.
— Дженн, черт возьми. Гленн разорвет тебя, когда поймет, что трава пропала.
— На куски, детка. На куски.
— У тебя яйца крепче моих.
— Да, я слышала.
— Что это ты такое слышала?
— Всякое. Это все здешние совы. Такие сплетницы.
— Да? И что они говорят?
— Ты правда хочешь знать? Ну, что вы с Вивиан… — Она сложила указательный и большой пальцы правой руки в кольцо и проткнула его средним пальцем левой — международный жест, обозначающий у молодежи совокупление.
— Фу. Совы в этом городе сли-и-ишком болтливы, — сказал Брайан, отбрасывая челку.
— Ага. — Дженн ткнула его в ребра. — Эй, я не против. Только на меня не западай.
— Не мечтай. Я не охотник до желтого мяса!
— Гребаный реднек.
— Мы резали вас в Наме.
— Мои родители из Японии, дебил. — Она стукнула его по руке и рассмеялась у Брайана на груди. Ее дыхание, как и его, стало неровным.
— Я слышу, как у тебя под рубашкой сердце стучит, — сказала она едва слышно.
Брайан хотел дотронуться до нее, но велел себе этого не делать. Он подтянул к себе ноги, встал, посмотрел на дорогу и увидел капли дождя, сверкавшие под фонарем.
— Что ты делаешь? — спросила Дженн, вытянув шею, чтобы посмотреть на него.
Брайан взялся за перила.
Пешеходный мост тянулся в двух направлениях. Один конец вел к его дому и фонарю, другой — к дому Дженн, скрытому среди деревьев. Днем они могли видеть с моста гору Си, но сейчас время ползло к полуночи и вокруг царила тьма, абсолютная, всеохватная.
Брайан наклонился вперед и посмотрел вниз. Поток воды был скрыт тонкой пеленой тумана. Ветер гнал облака по небу, и, словно по сигналу, выглянула луна. В ее бледном сиянии туман ожил, заблестел перламутровыми каплями.
— Когда я был младше, — сказал Брайан, — мы с братьями часто ходили сюда. Им не нравилось, они боялись местного призрака.
Дженн покачала головой:
— Вот теперь ты точно бредишь.
Брайан смотрел вниз, в туман.
— Однажды сюда пришли все мои друзья. Лайам, Натан, Роэн. Мы прыгали с этого моста. Прямо здесь, с этого самого места. Мои братья пришли со мной, боялись до чертиков, но притворялись, что им пофиг. Мои друзья прыгали в воду. Падали целую вечность, словно летели. Плю-у-у-ух.
— Спрыгнули — подумаешь, подвиг.
— И мои братья тоже. Смогли.
Налетел порыв ветра, ветви деревьев цеплялись друг за друга. Это напомнило Дженн о том, где она должна быть: в постели, дома — в пятнадцати минутах ходьбы от утонувшего во тьме моста.
— Они все смотрели на меня снизу. Типа, прыгай, Брайан! Прыгай! Но… Я не смог. Помню, как вцепился в перила, застыл. Я не смог. Я так испугался.
Дженн издала кудахтающий смешок.
— Брось, Пикачу.
Их высокий смех разнесся над рекой.
— Ты не прыгнул, — сказала Дженн, коснувшись его лодыжки. — Ничего страшного. Тут ужас как высоко. Я бы не смогла даже через миллион лет.
— Да, но я должен был. Это было важно, а я не справился.
— Ну, Би, даже не думай делать это сейчас. — Дженн встала на ноги, держась за друга, чтобы не упасть. Обняла его одной рукой, потянула от края. Услышала, как его ладонь скользнула по перилам: он ослабил хватку. Дженн ощутила, каким напряженным было тело под толстовкой, которую он надевал только на встречи с ней: остальных стеснялся. Она обняла его и почувствовала, как Брайан расслабляется.
— Хочешь, завалимся ко мне? — спросила она.
— Не, я в норме. Думаю, мне пора домой.
— Ага, думаю, нам обоим пора.
— Ты как? Дойдешь сама? — спросил он, скрестив на груди руки. Она ненавидела этот жест. Он означал, что разговор закончен и Брайан собирается уйти. Больше всего на свете ей не хотелось оставаться одной. Во тьме. Среди ночи.
— Ага, — криво улыбнувшись, ответила она. — Мои яйца крепче твоих, не забывай.
— Ой, Джен, не говори об этом.
— Ш-ш. Не так громко. — Она указала на деревья. — Совы.
— Ну конечно. Совы.
— До встречи, — сказала Дженн, натягивая капюшон.
— Счастливо.
Брайан помахал удаляющейся подруге. Он замер, прислушиваясь к воде, текущей под мостом, и стуку конверсов Дженн, пока она бежала по мосту. Не остановилась и не оглянулась.
Деревья выросли перед Дженн, затягивая ее во тьму, ветви касались девушки, не пугая, а утешая. Пахло свежевскопанной землей и прелыми листьями. Рядом захлопали крылья. Она вздрогнула.
Иди. Ты не вернешься, не поцелуешь его. Не сделаешь этого.
Я бы хотела.
Этот голос. Он вопрошал когда-то, что будет, если воткнуть вилку в розетку в гостиной. Тот же голос, что шептал: «Интересно, что в сковородке, которую мама поставила на плиту? Почему бы не дотянуться? Взять за ручку и узнать?»
Дженн он не нравился. Пугал ее гораздо сильнее, чем ночь.
Брайан шел по мосту к перекрестку 396-й.
Плечи его братьев, хрупкие и узкие, исчезают во тьме. Разлетаются брызги — и братьев нет. Они всплывают на поверхность, стряхивают воду с волос. Лица светятся от счастья, на них — победное выражение.
Они сделали это. Спрыгнули.
А он не смог.
Даже в детстве Брайан понимал, что роль старшего брата — ставить младших на место, быть лидером. Тем, на кого можно равняться. Как и тогда, Брайан отбросил эту мысль и продолжил шагать по мосту. Он поднял глаза, услышав, как зашуршали листья.
На обочине дороги был припаркован фургон. Он стоял вдали от фонаря, но Брайан все равно различил его очертания: средних размеров, с плоской крышей — модель с боковой дверью. Тупой нос фургона оказался смят, словно машина однажды врезалась в бетонный столб или в дерево. Прищурившись, Брайан заметил, что за рулем никого нет.
От сильного порыва ветра толстовка, которую он не стеснялся носить только при Дженн, прилипла к спине. Челка упала на глаза. Первая искорка страха вспыхнула глубоко в животе, но пламя оказалось ледяным. Ветер порвал облака и открыл луну — теперь Брайан увидел человека, приземистого мужчину, на обочине в нескольких футах от себя. Тот стоял, прислонившись к дереву, затаился, сжав руки в кулаки.
Брайан задержал дыхание, когда мужчина преградил ему путь. Свет луны упал на темную фигуру, и из тени выступила белая маска. Пустые глаза, опрокинутая улыбка. Скорбь.
Холод в животе Брайана поднялся по позвоночнику. Он вздрогнул.
Слева хрустнула ветка. Он обернулся на звук и увидел второе лицо в нескольких дюймах от собственного. Когда Брайан различил выражение, тонкая игла уже впилась ему в шею.
Радость.
Дженн видела, как ее лучший друг боролся с незнакомцем на другой стороне моста. Третий мужчина, небольшого роста и коренастый, бежал к ним широкими неуклюжими рывками.
Она поняла, что нужно кричать, но не смогла издать и звука. Ее чувства невероятно обострились: она реагировала, но какие бы проводки ни бежали в ее голове, они отказывались смыкаться. Ни звука, как бы она ни старалась, ни шага. Она словно погрузилась в сон, в кошмар, где время замедляется, а ноги прирастают к земле. Дженн просто смотрела, не в силах сделать хоть что-нибудь, как Брайан борется с высоким мужчиной, слышала их хрип, разлетающийся над рекой. Затем Брайан вскрикнул — странно и тонко, как девчонка. Ее колени подогнулись, она упала.
Только тогда проводки сомкнулись и крик вырвался из ее горла — достаточно громкий, чтобы привлечь внимание незнакомцев.
Огромная рука в перчатке обхватила Брайана. Хватка оказалась сильной — от мощи, таящейся в этих пальцах, сперло дыхание. Тошнота подкатила к горлу, голова отяжелела, мысли спутались.
Игла ужалила и упала на землю.
Единственная капелька крови выступила на шее и впиталась в воротник толстовки.
Дернувшись изо всех сил, Брайан вырвался из хватки незнакомца. Мужчина пониже метнулся вперед, распахнув руки так широко, словно хотел обнять весь мир. Брайан увидел, как он приближается, хотя перед глазами плыло, и стал отступать, пока не уперся спиной в перила моста. Металл обжег его холодом, даже сквозь одежду, — это напомнило Брайану, что он еще не умер. Он хотел жить.
Это его отрезвило.
Руки мужчины вернулись к нормальным размерам.
Впрочем, это не облегчило Брайану жизнь, не уменьшило его страх. Вовсе нет.
Две маски утонули во тьме: ветер взвыл и луна померкла. Брайан уставился в бездонный мрак, схватился за перила, перевалился через них, изо всех сил лягнув темноту. Его нога ударила что-то — бух.
Кто-то ахнул.
Брайан взвыл от восторга, понимая, что он попал и мужчине больно.
Да, возможно, ему удастся сбежать.
Затем мир накренился. Мост начал уменьшаться: Брайан падал. Он видел, как его руки цепляются за воздух, отчаянно пытаясь поймать одну из звезд. Не вышло. Он не смог. Волоски на загривке вздыбились, наркотик начал действовать, вызвав краткий, но сильный прилив эйфории.
Я сделал это. Наконец-то я прыгнул.
Туман сомкнулся над ним огромными серебряными крыльями. Мгновением позже Брайан врезался в воду.
Дженн кое-как поднялась на ноги. Высокий мужчина бросился к ней, а низкорослый спустился на берег. Она слышала их крики. У одного был местный акцент, у второго — сильный южный. Но откуда бы они ни пришли, их голоса звенели от паники. От ярости. На самом деле, шум, который они издавали, даже не походил на речь.
Скорее на рычание бешеных псов.
По ее лицу катились слезы. Дженн стало ясно, что они начали застилать глаза еще до нападения, когда Брайан скрестил руки и сказал, что не пойдет к ней. Но это уже не имело значения. Появление незнакомцев изменило все. Надо собраться с силами и бежать.
Ногти чиркнули по металлу и сломались, когда она схватилась за перила, чтобы подняться. Боли она не почувствовала. Кеды скользнули по опавшим листьям. Дженн услышала, как грохочут по мосту туфли высокого мужчины: металлическая решетка, в которую она вцепилась, завибрировала, словно ударила ее током.
Дженн Киото поднялась на ноги. Во рту появился привкус стоячей воды.
Она бежала как никогда в жизни, не зная, откуда взялись силы. Страх, придавивший ее к земле, исчез. Голос вернулся. Слов не было — наружу рвались только утробные крики.
Рывок во тьму. Под ногами уже земля — не металл. Дорожка петляла перед ней, но Дженн ничего не видела. Она вытянула руки и размахивала ими в надежде уберечься от низко нависших ветвей, пока мчалась во тьме, через лес.
Всякий раз, когда она ходила на мост, Дженн возвращалась дорогой, которую отец показал ей давным-давно. Она помнила, как он держал ее за руку, высокий и добрый. Сквозь кроны деревьев струился солнечный свет. Сладкое, далекое воспоминание. Отца было легко ненавидеть, и все же в тот момент она по нему тосковала.
Дженн бежала наугад в кромешной тьме. С каждым шагом она все больше отдалялась от нужного места. Несмотря на это, девушка мчалась вперед, слишком сильно боясь обернуться. Высокий мужчина пробирался сквозь сплетение ветвей у нее за спиной.
Ее кожу царапали колючие ветки, а в волосах терялись пауки. Капюшон слетел с головы Дженн, в него набились сухие листья и сосновые иголки, отскакивавшие от ее лица. Она налетела на дерево и отшатнулась в сторону — тело пронзила боль. Холодный воздух превратился в россыпь крошечных, но острых бритв.
Дженн Киото не останавливалась.
В какой-то момент она оглянулась и увидела лицо мужчины: он ломился через кусты и свет луны лег на его голову серебряной короной. Маска слетела — в глазах под ней не было ничего. Они казались черными дырами, впитывающими окружающий мрак.
Молчание.
Она с шумом втянула воздух.
Земля ушла у нее из-под ног, словно Дженн спала и это был кошмар, от которого ей предстояло очнуться в своей постели, мягкой и безопасной. Дженн часто снилось падение, но затем она всегда возвращалась в реальность, держась за сердце. Этой ночью подобное облегчение не наступит.
Желудок Дженн подскочил к горлу. Ощущение легкости. Листья из капюшона взвились в воздух — лишь затем, чтобы искалеченными бабочками упасть рядом с ней.
Дженн успела задаться вопросом: сбежал ли Брайан, или низенький толстый мужчина выловил его из реки и уволок прочь? Она пожалела, что тогда на мосту не поцеловала его, не настояла на том, чтобы он проводил ее домой.
Эти мысли мелькнули у нее в голове, прежде чем она упала на ветви деревьев в низине. Крик оборвался. Совы взмыли во тьму.
Часть третья.
Америка.
Глава 30
Казалось, мир отошел на второй план, вещи перестали существовать, когда он утратил к ним интерес, и именно это служило доказательством того, что он спал, а не хаотичность происходящего. Маршалл понимал, что случилось, осознавал себя, но управлять сном не мог. Первым делом он попытался вспомнить, где уснул, но в голове не осталось воспоминания о том, как он ложился на свою кровать.
Маршалл оказался в библиотеке.
Высокие своды, вентиляторы, гоняющие воздух, как в «Апокалипсисе сегодня». Он не чувствовал влажности, но понимал, что она невероятно высока. На окнах блестели капли. Люди вокруг истекали потом. Растения в горшках разрослись — лианы душили друг друга в борьбе за свет. Звенели комары. Он прихлопнул одного у себя на щеке, посмотрел на ладонь и увидел кровь. Жара тайских джунглей.
Вытерев руки о джинсы, он зашагал по залу.
Двое библиотекарей, мужчина и женщина, подняли головы, когда он прошел мимо. Маршалл посмотрел на них, и дыхание застыло у него в горле. У библиотекарей не было лиц — только пустые овалы. Они поднесли указательные пальцы к месту, где должны находиться рты, и, хотя ни один не издал ни звука, он все равно услышал шипение.
Безликие посетители сгорбились над столами, заваленными книгами. Один из них вдруг захлопнул фолиант, вскочил и понесся прочь, словно ящерица. Тишину нарушал только шелест страниц и гул вентиляторов.
Маршалл направлялся в заднюю часть библиотеки и лишь теперь заметил, что на нем нет обуви. Справа к потолку поднимались длинные стеллажи с книгами. Каждый ряд терялся во тьме, по полкам скакали вороны. Одни каркали, другие вонзали клювы в потрепанные корешки классики.
Он завернул за угол и увидел компьютеры. Сердце Маршалла подпрыгнуло, когда он оглядел маленькие столики и узнал некоторых людей. Вот красивая девушка-священник, что поженила их так давно в Хантер-Вэлли. Ее волосы собраны в неряшливый пучок. Она словно молилась пустому экрану: Маршалл не мог сказать наверняка, ведь у нее не было лица. Она раскачивалась взад и вперед, ей вторил скрип деревянного стула.
«Продолжай, и он разлетится, а ты сядешь на задницу», — подумал он, но промолчал. Боялся говорить. Возможно, его пугали библиотекари. У них не было глаз, но он чувствовал на себе их взгляды. Маршалл решил, что лучше не думать о логике сна, и зашагал дальше.
Его отец сидел за следующим столиком — огромный живот на клавише пробела. Курсор без остановки метался по экрану. У его ног лежала кожаная сумка почтальона, в которой он разносил почту по Джеймсбриджу. Из нее торчали бандероли без адресов. Маршалл хотел подойти к отцу, обнять его и сказать, как сильно он скучает. Хотел шепотом попросить о помощи — так, чтобы никто не услышал. Но вновь не произнес ни слова.
Библиотекари вышли из-за стола и встали у книжных полок. Вороны возникли у них на плечах и стали следить за Маршаллом.
Клэр сидела за следующим компьютером, но в образе девушки, которую он встретил в Таиланде, а не той женщины, которая бросила его в Ванкувере. Перед ней стояла миска безглютенового массаман-карри, большая дорожная сумка примостилась рядом со стулом. Ее волосы были ярче, чем когда бы то ни было в реальности. Она сжимала ложку, полную карри. Мясо сгнило и кишело извивающимися опарышами.
Не ешь.
Если проглотишь хоть кусочек, получишь расстройство желудка, заболеешь и нам придется раньше вернуться домой. Бог знает, увижу ли я тебя снова.
Слишком поздно. Она сунула ложку в рот, черви скрылись между зубами.
Он двинулся дальше, держась за живот.
Рядом с Клэр сидела Лиз Фрост. Маршалл никогда не встречал ее, пока жил в Джеймсбридже, но знал о ней, как и все горожане. Печально известный водитель автобуса, она сошла с ума и похитила собственных пассажиров в середине девяностых. Никто толком не знал, что именно случилось, но погибли люди, и на репутации города появилось пятно. Каждый житель Джеймсбриджа был знаком с кем-то, кто знал жертв, хотя люди никогда не видели их своими глазами. Лиз превратилась в местную городскую легенду. Ее именем пользовались отчаявшиеся родители, чтобы усмирить капризных детей.
Боже, что за наследие.
— Наведи в комнате порядок, или я отдам тебя Лиз Фрост.
— Ты пойдешь в школу и сделаешь домашнее задание, иначе за тобой приедет Лиз и увезет к себе. Как тебе это?
Маршалл не раз видел ее фотографии, но узнал по водительской форме, заляпанной кровью.
За следующим компьютером сидели двое: его бывшая подчиненная Симона и Бенни, бывший коллега Клэр. Маршалл встречал его только раз, на похоронах сына, но часто слышал его голос, разговаривая по телефону с женой. Симону Маршалл не видел с тех пор, как они ужинали вместе: вскоре после этого он переехал в Канаду. Когда они обнялись в последний раз, девушка едва не разревелась. Ее глаза наполнились слезами, голос надломился, но она сдержалась — ради него. Стало ясно, что Симона будет скучать не только по хорошей работе.
За последним столом сидел Ной.
Из компьютера торчала мигающая флешка. В отличие от других посетителей, сын не заметил присутствия Маршалла и остался собой. Лоб прорезали глубокие морщины, щеки ввалились, как у мертвеца. Его рука судорожно кликала мышкой: он вырезал и вставлял фрагменты разговора из мессенджера в вордовский документ. На экране было открыто несколько окон, но Маршалл не мог разобрать, что там. Ной огляделся по сторонам, и его всепоглощающая тревога стала очевидной.
Он выглядел виноватым.
Маршалл застыл на месте. Он впервые увидел сына во сне живым, не искалеченным. Казалось, он забыл, как Ной выглядел до того, как его голова, ударившись о пол морга, треснула и кровь вперемешку с мозгами разлетелась во все стороны. Маршаллу стало легче, когда он увидел Ноя в духоте библиотеки и осознал, что его мальчик не умер. Нет. Он еще жил. Но осталось ему недолго. Кровь потекла по экрану компьютера, залила клавиатуру. Ной отвечал HelveticaBoy со скоростью, о которой Маршалл не мог и мечтать.
— Прекрати, Ной! — закричал Маршалл. Его голос разнесся по залу.
Несколько ворон взмыли в воздух и ударились о стекла. Он развернулся и увидел библиотекарей. Они шли к нему.
Нет.
Не шли.
Скользили.
Обратно к сыну. Маршалл потянулся к нему. Движение вышло вялым, руки налились свинцом.
— Боже, Ной, хватит!
Ной не замечал отца. Он продолжил печатать, на его лице проявилась смесь боли и утраты. Кровь брызгала с каждым ударом по клавишам.
Библиотекари подошли ближе, кожи Маршалла коснулись липкие пальцы. Он слышал шелест их одежд. Они потянулись к нему, и он увидел, как сквозь ткань проступают кости.
В библиотеке пошел дождь. Сперва вниз полетели капли — посетители, все как один, подняли головы. Затем разразился ливень. Свет замигал, вороны гадили, кружа под потолком, пачкая пустые столы белым дерьмом.
Из последних сил Маршалл поднял голову, достаточно высоко, чтобы увидеть, что его сын исчез и за компьютером сидел детектив Старк, расследовавший смерть Ноя четыре года назад. Его лицо тоже осталось прежним. Губы растянулись в кошмарной улыбке, обнажив гнилые зубы. Она исчезла, и на глазах Маршалла челюсть старика отвисла, как у змеи, готовой заглотить нечто в четыре раза больше собственного тела. По щекам Старка текли слезы. Рот был набит мятными леденцами.
Маршалл очнулся в смятении. В ужасе.
Все чувства вернулись, он снова ощутил силу тяжести — от этого стало еще страшнее. Теплая вода струилась по лицу и телу. Стряхнув остатки сна, он попытался открыть глаза. Свет в комнате был слишком ярким, а воздух – спертым.
«Дым», — подумал он.
Маршалл завалился вперед, поскользнулся на плитках. Упал лицом вниз и ударился углом рта о слив. Боль и жара. Сон почти стерся.
Я заснул в душе.
Тело ломило, пока он пытался встать. Маршалл распрямился, закрыл краны — горячий ручеек тут же обжег кожу, — вскочил на ноги и вздохнул.
Дверь в душевую запотела, стекло усеивали брызги. Он сконцентрировался на хрупких, сверкающих каплях: это успокаивало. Когда Маршалл не мог облегчиться, он считал плитки на стене у писсуара. В очереди к банковскому окошку считал туфли. Теперь, в душевой, чтобы паника отступила, стал считать капли. Вскоре ему полегчало.
Он различил за стеклом смутные очертания сына: тот наблюдал за ним. Маршалл видел только темные пятна на его лице и груди. Кровь. Мозги.
Боль в желудке вернулась вместе с видением. Колени задрожали. Маршалл стиснул зубы и прижал ладони к стеклу. Озноб, который он чувствовал в ванкуверском автобусе, вернулся.
Внутри бурлила тревога.
— Уходи, Ной, — сказал он спокойно и тихо. Маршалл не понимал, что зажмурился, пока не открыл глаза. Сын исчез, и он был ему благодарен.
Бритва скользила по коже, срезая щетину в волне белой пены.
В раковине стояла вода. Маршалл остановился, изучая свое отражение. Он выглядел старым. Опустил бритву. Почувствовал запах крови. Маршалл редко брился так, чтобы не порезаться: неудивительно, что по воде расплывались алые капли. Темные волоски цеплялись друг за друга, как обломки кораблекрушения, и по спирали уходили вниз.
Вниз.
Вниз.
Давным-давно он купал Ноя в такой же раковине. Кожа сына розовела от теплой воды. Маршалл не держал в руках ничего более хрупкого. Не только потому, что ребенок был маленьким и падение убило бы его: ставки были невероятно высоки, ведь на кону стояла жизнь мужчины — проверялась отцовством. Маршалл понимал это и знал, что он проиграл, потерял все.
В ванной звучит смех Клэр. Ее рука лежит у него на плече, а он прижимает Ноя к груди. Клэр обнимает его сзади. Мать, отец и голенький ребенок в завитках пара.
К горлу подступила тошнота, Маршалла вырвало в унитаз. Он вышел из душевой.
Комната в мотеле была маленькой, с голубыми стенами. Подняв покрывало, Маршалл стряхнул с накрахмаленных простыней брошюры, посвященные Норт-Бенду и Снокуолми Фоллс, и залез под одеяло. Согрелся. По телевизору шла серия «Идеальных незнакомцев», снаружи ветер качал деревья. Ноутбук стоял на полу, слайд-шоу с фотографиями Ноя и Клэр сменилось снимком уходящих вдаль полей.
Глава 31
Долгая, изматывающая поездка из Ванкувера в Сиэтл на «Грейхаунде». Перед тем как войти в автобус, он на миг заколебался, отшатнулся от вырвавшейся изнутри канализационной вони. Паспорт в руке был горячим и тяжелым.
Сиденье водителя пустовало, переднее окно покрывали разводы.
«Развернись и уйди», — сказал голос у него в голове.
Я ничего плохого не делаю.
Еще как делаешь. Ломаешь себе жизнь.
— Ты запрыгиваешь, сынок, или будешь стоять, пока не станешь таким же, как я? — спросил старик у него за спиной. С клетчатым платком поверх рта, он опирался на трость. Выцветшие голубые глаза смотрели на Маршалла без тени гнева — так, словно старик видел все, что с ним случилось, и все, с чем ему предстояло столкнуться. И переживал за него.
Еще одна возможность повернуть назад, возвратиться в Ванкувер и позвонить в полицию. Набрать номер Клэр и на этот раз не вешать трубку. Сказать ей, что их сын не покончил с собой.
Нет, его убили.
Но Маршалл не сделал этого. Он вошел в автобус и занял место, ни слова не сказал, пока они не пересекли границу. Здания убегали вдаль, дороги расплывались серым маревом. Их окружили деревья. Много деревьев.
Все это время тошнота терзала его, скручиваясь в животе, словно пружина, и без предупреждения разжимаясь. Футболка прилипла к телу, когда он вышел из автобуса и взял багаж. Его лихорадило.
Над Маршаллом возвышался Сиэтл. Здания были огромными, а он — крохотным. Ничтожным.
Маршалл остановился, чтобы выпить кофе, перед тем как сесть в забронированную машину. Кофе «Сиэтлс бест» походил на сладкую воду, а веселенький интерьер кафе раздражал. Работник развешивал по залу рождественские украшения. Обрывок мишуры приземлился у локтя Маршалла, но мужчина слишком испугался, чтобы его стряхнуть. Ленточка сверкала на солнце, слепя глаза. Он поерзал на сиденье, пытаясь стряхнуть ощущение, что мир вокруг расползается по швам. За столиком напротив сидела женщина средних лет, в футболке с кричащей надписью: «КТО ПРИКОНЧИЛ ОСАМУ? МЫ!»
Зачехленный ноутбук лежал у него на коленях. Внутри были письма.
Он взял машину в «Гертце», красную «Шеви-Импала». Женщина за стойкой смерила его таким взглядом, словно догадалась, что он задумал. Маршалл выехал из города, всю дорогу жуя аспирин и то и дело вглядываясь в зеркало заднего вида.
Деревья. Дугласовы пихты, растущие кучками на ветру. Покрытые туманом горы.
Тошнота не унималась.
Ты заработаешь рак.
Хорошо.
Маршалл проехал мимо указателя «Добро пожаловать в Норт-Бенд». Вечерело. Он не смог найти свой отель и остановился у продуктового магазина спросить дорогу. На женщинах за прилавком были одинаковые клетчатые мужские рубашки.
— Откуда вы? — спросила одна. — Боже, мне нравится ваш акцент!
— Из Сиднея.
— Из Сиднея в Австралии? Тогда вы сбились с пути. Счастливо!
Другие посетители смотрели на него по-доброму, даже с состраданием. Они казались фермерами, живущими спокойно и тихо. Приятный образ жизни на смену суете мегаполиса.
Женщины за прилавком указали ему путь.
Маршалл вернулся к машине и поехал по главной улице городка. Люди перебегали дорогу, выгуливая собак или неся коричневые бумажные пакеты. На тротуаре ветер кружил газету — она взлетела в воздух и вспыхнула, отразив сигнал светофора. Все вокруг носили голубые джинсы.
Маршалл припарковался рядом с покрытыми росой мотоциклами, на заднем дворе закусочной под названием «Твидс». Захлопнув дверь и сунув в карман ключи, он заметил фреску, украшающую заднюю стену: «ТВИН ПИКС» — поверх контура местных гор. Он сразу же узнал знакомый образ и предположил, что сериал снимали где-то в этих краях. На самом деле, это место словно сошло с экрана телевизора. Он не смог сдержать удивленного вздоха. Еще пять лет назад Маршалл упивался бы своим открытием.
Теперь он не чувствовал ничего. Ни капли фанатского восторга.
Маршалл сконцентрировался на миссии, которую не вполне понимал и совсем не хотел выполнять.
Он распахнул дверь, и лицо обдало волной тепла. Тошнота отступила. При виде клетчатого пола и кабинок его сердце сжалось от ностальгии: перед ним оказалась закусочная из «Твин Пикс». Типичное кафе в американском стиле, не совсем ретро, но близко. Толстые птички Твити на стенах, на полках, на каждом втором столе. С желтых луковицеобразных голов на него уставились немигающие глаза.
Чем дольше он смотрел на игрушки, тем более зловещими они казались.
Маршалл проскользнул в кабинку и сел, подушки скрипнули под его весом. Перед ним стоял серебристый держатель для салфеток — металлическая поверхность сверкала в отсветах ламп так, что резало глаза. Сердце забилось быстрее. Маршалл почувствовал, что застрял между сном и реальностью и в любой миг может рухнуть в кошмар или в благословенную тьму.
Лязг тарелок, звенящая мелодия. Никаких разговоров.
Ладони вспотели. Захотелось пить. В горле пересохло.
Песня в музыкальном автомате сменилась, наступило мгновение тишины — разговоры и звон посуды возобновились.
На край бутылки с кетчупом в центре стола села муха. Потерла передние лапки, словно замерзла или молилась. Маршалл смотрел, как она втягивает кетчуп, затвердевший на горлышке. Он испытывал отвращение. Его тошнило.
За окном начался дождь.
Маршалл сложил руки. Он потер их, словно замерз или молился.
К нему подошел высокий темноволосый официант с татуировкой акулы на предплечье. Молодой человек с небрежным изяществом балансировал в руках подносы. Он показался Маршаллу добрым. Его губы растянулись в кривой улыбке. Судя по заляпанному жиром бейджу, звали официанта Джейсон.
— Вы в порядке, сэр? Простите, что задержался. Много народу. Знаете, как оно бывает…
— Да, все хорошо, — сказал Маршалл. Его лицо было мертвенно-бледным. Официант посмотрел на него с тревогой и спросил, не хочет ли он воды.
Муха, жужжа, улетела. Время молитв кончилось.
Глава 32
Семь тридцать вечера, пора уходить из отеля.
Маршалл сидел на краю матраса с ноутбуком на коленях. В маленьком тесном номере не хватало воздуха. Все его тело гудело от напряжения.
Наступает та самая ночь.
Свет за окном померк. Солнце выглянуло из-за облаков, окрасив небо в нежно-розовый, придав миру внизу новые оттенки, отчего все вокруг казалось теплым и дружелюбным. Дождь не шел уже шесть часов. Но нежные лучи не могли долго прикрывать реальность. Стало прохладнее.
Маршалл снова прочел открытое письмо. Похолодел.
Привет, Ной!
Давай встретимся в конце парка Рэттлснейк Маунтайн, недалеко от шоссе Хермон-Хайтс. Красивое место, много деревьев. За ними — качели и скамейка. Я буду там в 7:30, ок? Приходи, пожалуйста. Никогда не думал, что мы увидимся. Я волнуюсь. Приходи один. Никого больше не будет. Только мы. Прости, что я наговорил тебе гадостей. Я не нарочно. Хочу извиниться. Лично. Ок? Мне страшно. Пожалуйста, не злись. Мы можем посмеяться над этим.
Внизу стояла подпись: «Сэм».
Маршалл снова открыл гугл-карту парка. Как «Сэм» и объяснил, парк раскинулся на окраине города, никаких — или почти никаких — домов поблизости. Только общественный туалет — его было видно с дороги, — вот и все. Когда фургон гугл-карт проезжал по Норт-Бенду, снимая округу, погода радовала: фотографии получились жизнерадостными и яркими, как в рекламном буклете. Казалось, они принадлежали другим, лучшим временам, не знавшим туманов и ливней. Маршалл задумался, не привез ли непогоду с собой: хотя осадков не было уже шесть часов, он знал, что долго это не продлится. Дождь начнется — в свой час.
Он закрыл ноутбук и оставил его на кровати. В небе зажглась Венера.
Глава 33
Пути назад нет. Он зашел слишком далеко.
Проезжая по улицам Норт-Бенда, среди Дугласовых пихт, под пурпурным небом, Маршалл говорил себе, что не хочет насилия, что оно противно его природе.
Я хороший человек.
Но это не значило, что он не мечтал сделать парню больно. Прошлой ночью сон покинул его и голова наполнилась страшными образами. Грезя с открытыми глазами, Маршалл видел подростка на скамейке.
Тот улыбался.
Маршалл рванулся к нему, обхватил руками тонкую, хрупкую шею. Чем крепче он сжимал, тем сильнее синел мальчишка. И все же парень смеялся — пронзительно и дерзко.
Не в силах стряхнуть видение, Маршалл отпустил подушку — бесформенную и смятую — и повернулся на бок. Он не мог контролировать собственные фантазии и гадал, как справится с реальностью.
Все будет иначе. Я просто хочу его увидеть. Посмотреть ему в глаза и сказать…
Сказать что?
Маршалл не знал. Это пугало.
Я хороший человек.
Я на это надеюсь.
Его охватила паника, машина словно сжалась. События развивались слишком быстро. Прошедшие четыре года едва ползли — дни тянулись, ночи никак не кончались — и все же миновали. Так много перемен. Маршалл и сам изменился. Его словно швырнули сюда из Ванкувера — в этот день, в этот город. Все вело к этой встрече, а теперь, когда она так близка, ему хотелось развернуться и уехать.
Он представил, как собирает вещи и платит за комнату. Возвращает машину в «Гертц», садится в «Грейхаунд», едет в Ванкувер. А после этого, забыв обо всем, берет билет до Австралии и возвращается к семье и друзьям, которые у него еще остались…
Слишком поздно.
— Вы прибыли в место назначения, — проговорил установленный на панели GPS-навигатор. Он не ведал проблем: в елейном голосе было слишком много оптимизма, даже радости. Маршалл выдернул ключ из замка зажигания и задержался, ожидая, что навигатор снова оживет и назовет его хорошим человеком. Но этого так и не случилось, и Маршалл вышел из машины. Двигатель, остывая, урчал.
Покрытые лишайником ветви купались в последних лучах солнца, небо синело, оранжевый отсвет угасал. На горизонте клубились тучи. В парке, по которому шагал Маршалл, ветер качал деревья и шел дождь из листьев.
Над песочницей висела пара качелей. Скрипели цепи. На сиденье из искусственной кожи взгромоздился дрозд. Птица пила воду из лужицы и улетела, когда Маршалл вышел на поляну.
Изъеденный термитами фонарный столб стоял у туалетной кабинки, которая, как и окрестности, казалась совершенно заброшенной, словно парк разбили, даже не помышляя о детях. Маршалл почувствовал, что эта площадка видела мало игр и смеха. Парк создали для таких, особенных встреч. Для секретов.
Челюсти Маршалла двигались. Жвачка помогала отвлечься.
Фонарь замерцал. Маршалл услышал гудение электричества. Над закрытыми дверями туалета зажглась лампочка. Из леса прилетели мотыльки, и через пару мгновений в свету заметались тени нежных крыльев.
— Эй? — позвал Маршалл. В его голосе не было угрозы. Он звучал испуганно, робко.
Он увидел, как из первобытных теней возникает фигурка. Хрупкая. Это был подросток. Голова Маршалла запульсировала, боль усилилась. На лбу выступил пот — заструился вниз, собираясь под глазами. Челюсти сжались, заходили быстрее.
Из-за деревьев начал красться тонкий туман. Ветер прибил его к земле. В свете ламп он казался призрачно-бледным, огромные тени мотыльков играли на почти плоской поверхности. Фигурка шагнула вперед.
Они стояли одни на вечернем холоде.
— Эй, — сказал Маршалл — теперь это был не вопрос. Мальчик посмотрел на него — лицо белело во тьме, подсвеченное текущим внизу туманом. Маршалл подумал, что упадет в обморок.
Глава 34
Это был не его сын, хотя от сходства бросало в дрожь.
Подросток примерно пяти футов ростом, худой, с фарфорово-бледной кожей. Маршалл слышал его дыхание — различал за скрипом качелей. Каждый вдох — влажный и хриплый. Маршалл смотрел на мальчишку во все глаза: рыжеватые волосы, слишком большая куртка, джинсы. Конверсы. На шее болтались белые наушники от айпода.
«Ох, черт», — подумал Маршалл и на секунду решил, что сказал это вслух.
Это действительно просто ребенок. Что я здесь делаю?
Что. Я. Черт. Возьми. Здесь. Забыл?
Ощущение, которое так долго преследовало его, накатило снова, только теперь это был не просто озноб. Маршалл не мог описать его: не с чем было сравнивать. В свете всего, что он сделал в своей жизни, хорошего и плохого, он никогда не считал себя злодеем. Все изменилось. Теперь. И виноваты в этом наушники от айпода — прекрасный символ разницы в возрасте, вселенной, которая их разделяла.
Кто я?
Маршалл отступил на шаг. В воображении с пугающей ясностью возникла картинка: деревья расступаются, к нему бегут полицейские с пистолетами и включенными фонариками, выкрикивают его имя, приказывают лечь на землю: «ВНИЗ, ЖИВО!»
— О боже.
Слова сорвались с губ, хрупкие и тихие, как крылья дрозда, вернувшегося на качели, чтобы напиться. Вокруг лодыжек кружили листья в тщетной попытке освободиться. Он тоже мечтал об этом.
Маршалл падает лицом в траву, полицейский сковывает руки у него за спиной.
Зачитывает права.
— Мне очень жаль, — сказал Маршалл.
Неважно, какими были его фантазии. Да, он мечтал задушить гада, но, видит бог, не ожидал встретить ребенка. Отвечая на письма HelveticaBoy, получив приглашение в уединенный парк на окраине города и приняв его, Маршалл готовился к встрече со взрослым.
С мужчиной. Толстым. Жирным. Потным. С одышкой. Хихикающим.
Взрослым.
Не с мальчиком.
Маршалл хотел, чтобы HelveticaBoy оказался жирным педофилом, интернет-штампом, хищником, которых обсуждают в ночных телешоу. Он мечтал об этом, потому что хотел задушить ублюдка.
Отомстить.
Я хороший человек. По крайней мере, был им.
— П-прости, — снова сказал Маршалл. Птицы слетели с ветвей, на землю посыпались листья. — Я ухожу.
Теперь он знал правду. Ему захотелось упасть на колени и вместе с рвотой избавиться от тяжести, даже хуже того — вскрыть себе вены.
Если в этом парке и был хищник из интернета, то это он.
Маршалл почувствовал, как что-то ужалило его в шею. Взмахнув рукой, он хлопнул по коже. На ладони осталась капелька крови. Маршалл решил, что это оса или большой комар, но боль была слишком сильной и острой. Он развернулся влево, колени дрожали.
В тени рядом с ним стоял высокий мужчина. Что-то блестело в его руке.
Господи. Что за дрянь? Этого не может быть.
Полицейский значок.
Фигура приблизилась, источая жар. Под ногами хрустели листья.
Маршалл вновь посмотрел на подростка и увидел, что тот отвернулся и надел наушники. В воздухе плыла тихая мелодия.
— Я ничего не делал! — Голос Маршалла звучал как у пьяницы, пытающегося притвориться трезвым. — Я ничего не д-делал. Мне пора. О боже, клянусь, ничего плохого…
Тень подступила ближе, на лицо упал свет фонаря. Тени мотыльков кружили на поверхности маски. Радость: черные пустые глаза, растянутые в вечной улыбке губы.
В руке незнакомец держал не полицейский значок, а шприц. На игле блестела одинокая капелька крови.
Дрозд снова улетел, оставив на воде круги. Звезды померкли.
Ветер пронесся через парк, и деревья запели колыбельную для Маршалла.
Отчаянные и глупые мотыльки бились о голую лампочку, пока не сжигали себе крылья и не падали на землю.
Маршалл попытался бежать, но глаза закрывались, несмотря на бушующий в венах адреналин. Сделав два больших шага, он накренился вперед. Земля рванулась к нему и ударила в лицо. В нос набилась трава. Вонь собачей мочи. Грязь. Он почти не чувствовал боли.
Мысли исчезали одна за другой. Секундами ранее в его голове вспыхнули единственно верные слова: «БЕГИ, НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ!» — но теперь они угасали.
Он попытался уползти от преследователя, но чудовищная тяжесть придавила его к земле. Маршалл подумал, не сердечный ли это приступ. Колыбельная зазвучала громче, превратилась в зов сирены.
Это не сердечный приступ.
— Меня отравили, — сказал он траве, но вместо слов с губ сорвался стон. У него потекли слюни. Место на шее, куда ужалила игла, пульсировало.
Зараза. СПИД. Наркоманы. На меня напали. Хотят обокрасть.
Чем они меня накачали?
— Я заберу его, — раздался голос, словно издалека.
— Мне позаботиться о его машине? — спросил другой. — Где ключи?
«Их двое, — со странной отстраненностью заметил Маршалл. — Голос не детский. Это второй мужчина, я уверен». Казалось, он слушал разговор из фильма, включенного на полную громкость в соседней квартире. Впрочем, это его почти не интересовало. Ужасно хотелось спать.
— Проверь карманы. Спрячь машину и возвращайся к нам. Не напортачь, не попадись на глаза, — раздался первый, глубокий голос.
— Да.
Кто-то потянул Маршалла за штаны. Раздался звон ключей. Он застонал.
— Ты вколол ему нужную дозу? — спросил второй. Что-то в этом густом, сладком голосе навело Маршалла на мысль, что его владелец страдает ожирением.
— Не зли меня. — Голос первого был мрачен, как здешние леса. Таящаяся в нем сила ужаснула Маршалла, пробилась даже сквозь застилающий разум туман. — Разберись с тачкой, встретимся дома. А завтра вернись и перекрась фургон. И смени шины, ладно? Захвати новые.
— Но-ш-ш-шины… — пробормотал Маршалл.
— Он еще не отключился? Я думал, уже пора…
Глава 35
Бум-бум. Бум-бум.
Утробные, пульсирующие звуки. Вспышка света. Стук сердца отдавался в каждой клеточке тела.
Тьма у него перед глазами шла пятнами, исходила фонтанами цвета. Маршалл попытался сглотнуть, но в горле пересохло. Другая вспышка, на этот раз желтая. Кусочек неба за окном, звезды робко бороздят ночь. Неподалеку кто-то закашлялся — совсем рядом. Запах машинного масла и потного тела, одеколон.
Маршалл не мог пошевелиться и снова потерял сознание.
Ной вернулся домой из школы, сбросил рюкзак на пол и поднял глаза на отца — голубые с темно-синими прожилками. Маршалл заключил лицо сына в ладони, словно держал улыбку Ноя. Она растянулась между большими пальцами.
— Завтра в школе мы будем рисовать, — сказал Ной. В его волосах застряли листья.
— Что, правда?
— Ага. И еще…
— Что?
— Мне нужна рубашка!
— Тебе нужна рубашка? У тебя их куча, глупыш.
— Нет, па-а-ап. Мне нужна твоя. Чтобы не испачкаться.
— Ну, ты вел себя хорошо, так что мы найдем тебе что-нибудь.
— Правда?
— Конечно.
Они вместе прошли в комнату Маршалла и стали рыться в шкафу. Рубашки взлетали в воздух. Окно было открыто, шторы развевались. Насекомые бились о сетку, отчаянно пытаясь попасть внутрь. Они нашли старую джинсовую рубашку, всю в пыли.
Ной сунул руки в рукава, надел ее задом наперед. Она болталась на его худеньком теле. Маршалл смеялся, завязывая «хвосты» у Ноя за спиной, подворачивая длинные рукава.
— Готово, Пикассо.
***
Огромные руки нырнули ему под мышки и подняли Маршалла в ночной воздух. Запах мужского пота усилился — едкий, почти химический. В голове у Маршалла все еще мутилось, вокруг стояла темнота. Он различал шелест деревьев на ветру. Голова стала тяжелой от крови, словно была готова вот-вот взорваться. Сон снова подступал к нему, и, если честно, Маршалл не сопротивлялся.
Ботинки загрохотали по деревянным ступенькам.
С усилием Маршалл разлепил веки и увидел ряд садовых гномов. Они смотрели на него — на шапочках цвела плесень. Гномы стояли на крыльце под окном, а рядом выстроились ботинки, все как один в грязи. Два свернутых в трубочку журнала лежали на коврике у двери, в щетинках которого было выжжено: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ».
Скрипнула противомоскитная дверь.
Маршалл услышал еще шаги: кто-то поднимался по ступенькам у него за спиной. Легкие, тихие. Мелодия вновь поплыла по воздуху. На этот раз песня была другая, более ритмичная.
Маршалл попытался застонать, но не смог. Только выдохнул весь оставшийся в легких воздух.
Мир снова ускользал. Вскоре Маршалл вернется в пугающее безвременье и у него не останется выбора, кроме как стоять на пороге тьмы, где единственная реальность — мрачное ожидание будущего кошмара.
Маршалл, Клэр и Ной шли под дождем. Небо было серым, как асфальт, воздух — влажным. Капли усеивали их дождевики, как конфетти. Мимо промчалась машина, замочив края джинсов Маршалла. Клэр засмеялась, ударив себя ладонью по бедру. Он увидел, как несколько прядок выбились у нее из-под капюшона и стали медленно развеваться на ветру. Маршалл почувствовал себя живым, внезапно ему захотелось высушить ей волосы и, массируя полотенцем кожу головы, коснуться ее груди.
Ной надел новые желтые резиновые сапоги, свои любимые. Он прыгал из лужи в лужу, разбрызгивая воду.
— Сегодня — самый лучший день, — сказал он. Сверкнула молния. Они застыли, подняв глаза к небу, и хором начали считать: «Раз, Миссисипи…»
Прилив энергии поднялся из глубин его тела, раскрывшись, как ядерный гриб.
Глаза Маршалла распахнулись. Впереди виднелся дверной проем, за ним — гостиная. Мир казался кривым и размытым. Его била дрожь, мышцы сокращались, ноги пинали пол. Кроссовки оставляли на досках царапины в форме полумесяцев.
Маршалл не знал, кто он и где находится, им правило лишь неосознанное желание прекратить этот ужас. Сквозь тяжелые, темные тучи, которые заволокли разум, он взывал к смерти, жаждал ее. Воспоминания накатывали и отступали, как чудовищные, хищные волны. Все рухнуло. В голове не осталось ни одной связной мысли. С губ слетел протяжный стон: концентрироваться было трудно.
Комната с высоким потолком ломилась от мебели. Тяжелые красные шторы висели у окна на задней стене. За стеклами было темно. Включенная лампа стояла на столике, придавив стопку газет. На полу гостиной лежал ковер.
Я в коридоре.
В коридоре незнакомого дома.
На полу — грязь. Я чувствую ее привкус во рту.
Каждая мысль встряхивала его.
Дальше — кухня, а перед ней открытая дверь. Похоже, это спуск в подвал. Свет внизу включен. Он желтый.
Маршалл попытался встать и удивился, когда у него получилось. Тяжело, да. Он чувствовал, что истекает потом, но справился. Щелкнули кости, Маршалл ощутил металлический привкус во рту, металлический запах.
«Раз, Миссисипи», — подумал он.
Комната закружилась, как кружился парк, где ему вкололи отраву. Из водоворота поднялся голос и сказал, что его похитили наркоманы. Впрочем, он уже в этом сомневался.
Нет, тебя накачали наркотой и притащили сюда люди достаточно умные, чтобы не травиться «льдом», или героином, или что там в тренде у наркоманов.
Ты в дерьме, приятель.
Два, Миссисипи.
Устоять было труднее. Он сдался после двух попыток, опасаясь, что шум привлечет внимание, и пополз к входной двери. С каждым рывком энергия покидала его. Головная боль отдавалась в висках, его снова замутило.
Маршалл потянулся к двери, задрал голову. Дверная ручка отражала свет из гостиной
Три, Миссисипи.
Он вытянул руку, и мышцы спины взмолились о пощаде. Маршалл сжал челюсти так сильно, что из глаз покатились слезы. Пальцы схватили ручку, но она не повернулась. На двери поблескивали четыре бронзовых засова.
Заперто изнутри.
Внизу кто-то передвигал мебель. Дверь подвала была открыта, в коридор струился желтый свет. Маршаллу не хотелось касаться этого отравленного желтого пятна. Он распластался на полу и пополз в устланную ковром гостиную. Теперь он мог не бояться скрипучих полов.
Знакомый низкий голос отдавал приказания, хотя Маршалл не различал слов. Внизу лязгал металл — с каждым ударом головная боль все глубже запускала когти в его голову. Маршалл остановился, чтобы перевести дыхание. Каждый участок тела ныл, не считая онемевших ног.
Стену напротив усеивали фотографии. Маршалл попытался рассмотреть лица в рамках — глаза еще застилало марево — и понял, что это были семейные снимки мужа и жены. Иногда к ним присоединялся мальчик. На некоторых были только отец и сын.
Иди на кухню. К задней двери. Проверь, закрыта ли она.
Она будет закрыта. Если входная заперта, значит, и задняя!
Маршалл не хотел двигаться. Все, чего он желал, — лечь на ближайший диван, черт, хоть на пол, и снова уснуть. Все было даже проще: сон вел его в пустоту — царство желанное, как никогда прежде.
Нет! Не сдавайся. Шевелись. НЕМЕДЛЕННО!
Четыре, Миссисипи.
Он скользил по полу, упираясь руками в ковер. Ворсинки оплели пальцы, как сорняки. Пот капал с кончика носа на тыльную сторону ладоней. Маршалл подтянул к себе онемевшие ноги, содрогнулся всем телом, заваливаясь вперед, и его рука направилась к подголовнику стула.
Комната мерцала, расплывалась и вновь обретала четкость.
Не торопись.
Он схватился за стул, подтянулся к дверному проему, наклонился вправо, посмотрел на дверь в подвал и — сквозь жуткий желтый свет — на кухню. В это время передние ножки стула оторвались от ковра. Несмотря на это, он не разжал пальцы. Не смог. Не сейчас.
Если на задней двери есть засовы, как на входной, они закрыты. Если это так, найди нож в одном из кухонных шкафов…
Нет.
Мысль была такой четкой, что он удивился, почему не додумался до этого раньше.
Иди к двери в подвал и закрой ее. Запри ублюдков внутри. Найди телефон и вызови полицию. А потом беги. Как будто на кону твоя жизнь, и, кажется, так оно и есть.
А если там нет засова?
«Будет», — сказал себе Маршалл, обретя уверенность. Самообман ему не поможет.
Когда полицейские найдут тебя, что ты им скажешь? Они спросят, как ты оказался в парке…
Я скажу им правду. Я никому не причинил вреда. Скажу, что сожалею.
«Просто беги, — сказал голос. — Беги и не оглядывайся».
Маршалл попытался собраться с силами. От мысли о том, что придется пересечь комнату и подобраться к входу в подвал, живот невыносимо сводило. Он не знал, как долго сможет оставаться в сознании.
Пять, Миссисипи.
Он выдвинул одну ногу и отпустил стул. Нога опустилась на деревянный пол.
Скри-и-и-и-ип.
Комната больше не кружилась.
Маршалл выглянул в коридор — сквозь свет — на кухню. Увидел заднюю дверь и шесть серебристых засовов.
Стул, за который он еще недавно цеплялся, завалился вперед, ударился о его левое колено и сбил его с ног. Маршалл растянулся на полу. В воздух взвилась пыль. Звук падения оказался достаточно громким, чтобы отразиться от стен, но он ни в какое сравнение не шел с последовавшим грохотом. Стул затрещал, рухнув на деревянный пол.
Раздались встревоженные голоса. Люди заторопились вверх по ступеням.
Маршалл вскочил на ноги, быстрее, чем когда-либо в своей жизни. Паника придала ему сил. Бум-бум-бум. Он метнулся к входной двери. Инстинктивно. Глупо. Вспомнил о замках.
Гребаный идиот. Шевелись.
Шевелись!
Нужно было идти наверх. Глупо, но других вариантов не осталось, разве что ждать, когда незнакомцы ворвутся в комнату с иглами или чем похуже. Он не сомневался, что у них есть и более неприятное оружие: тяжелое или болезненно-острое. У таких людей оно всегда под рукой.
Так что Маршалл бросился по лестнице на второй этаж. Шаг за шагом, вздох за вздохом, словно утопая в зыбучем песке. Ладонь скользила по перилам, собирая пыль. На втором этаже горел свет, и Маршалл устремился к нему. Почувствовать его тепло у себя на щеке стало его новой целью. Потом он найдет другую. Возможно, эти крутые ступени приведут его в безопасное место.
Снова надежда вгрызлась в него, словно рак. Маршаллу оставалось только смириться.
Из коридора первого этажа донеслись крики. Грохот ботинок.
Маршалл ощущал преследователя у себя за спиной, чувствовал его жар и ярость, словно позади открылась раскаленная печь. В голосе мужчины слышалось волчье рычание. Звери раздирали горящие трупы, рвали на куски, их глаза светились алым.
— Стой!
Головная боль вспыхнула с новой силой. Желудок Маршалла сжался, к горлу подкатила рвота и выплеснулась — на ступеньки, на грудь. Беги.
Он близко. Рычит.
Маршалл миновал последнюю ступеньку и повернул налево, добравшись до желанного света. Он метнулся к другой освещенной комнате в конце коридора, побежал, скользя по ковровой дорожке, схватился за дверной косяк, чтобы не упасть, ввалился внутрь. Маршалл повернулся, чтобы закрыть дверь, и увидел перед собой лицо мужчины.
Короткие волосы иглами торчали в разные стороны, как после восьмичасового крепкого сна. Глаза злобно пылали. Лицо прорезали колеи морщин, выдавая возраст, хотя из-за силы и быстроты мужчины можно было подумать, что он намного моложе. И злее. Губы растянулись, обнажив ровные белые зубы. Язык сновал между ними — туда-сюда — в жутковатой, почти непристойной манере.
Маршалл захлопнул дверь, лицо незнакомца отпечаталось в мозгу. Он увидел еще один бронзовый замок и рывком закрыл его. Незнакомец дергал за ручку, колотил в дверь плечом, пытаясь сорвать ее с петель. Маршалл попятился. Вскоре на пол полетят щепки, а потом это животное ворвется в комнату.
Я умру.
Мысль слишком абстрактная для понимания. Констатация факта, холодная, как лезвие ножа.
БАХ.
БАХ.
БАХ.
Кусочки штукатурки полетели с рамы на лоб Маршалла. Он вытер лицо. Рука стала влажной. Пот заливал покрасневшие глаза, обжигал.
Всякий раз, как плечо мужчины врезалось в дверь, сердце Маршалла сжималось. Сила ударов поражала. Они отдавались в голове, громче и громче, пока он не захотел, чтобы дверь, наконец, слетела с петель и это безумие прекратилось.
Комната, в которую попал Маршалл, была маленькой. Ближе всего к нему стоял книжный шкаф, полки занимали любовные романы в мягких обложках и безделушки: фарфоровые свинки, снежные шары. Рядом находился гардероб. Старое кресло-качалка покоилось у закрытого окна. Маршалл подумал, далеко ли до земли. Выживет ли он, если спрыгнет?
Он налетел на что-то коленом.
Воображение тотчас подсунуло картинку: бесформенная тварь, скорчившаяся на полу, касается его ноги. Из открытой пасти струится черная кровь.
Маршалл посмотрел вниз и увидел аккуратно заправленную кровать под пыльным покрывалом. Маленький письменный столик в углу, на нем — незаконченное письмо, стопка конвертов. Библия.
Эта комната принадлежала женщине, он был уверен.
Мысль о том, что у незнакомца за дверью могла быть жена, ужаснула Маршалла. Что за женщина станет жить с таким типом?
Целовать его?
Обнимать?
Времени на размышления не осталось. Маршалл должен был действовать. Борясь с наплывающей слабостью, он проглотил рвоту. Остатки последней трапезы забили нос. Маршалл толкал книжный шкаф, не зная, тяжесть или же собственная слабость мешала сдвинуть его с места.
БАХ.
Штукатурка посыпалась снова. Книжный шкаф сдвинулся с места, снежные шары и фарфоровые фигурки полетели на пол, брызнув осколками.
БАХ.
Маршалл отпрыгнул в сторону: шкаф рухнул на ковер, весь дом содрогнулся, в воздух взвилось новое облачко пыли. Книги в мягких обложках ударились о стену.
Шесть, Миссисипи.
БАХ.
Ему удалось заблокировать дверь. По ту сторону воцарилось потрясенное молчание.
Маршаллу захотелось кричать от радости, но эйфория была недолгой: удары возобновились. В центре двери появилась длинная трещина. Дерево стонало, щепки терлись друг о друга, скрежетали, как обломки зубов.
От падения шкафа дверь гардероба распахнулась, скрипя петлями, но его внимание привлекла донесшаяся изнутри музыка. Словно с открытки на день рождения, только батарейки почти сели и мелодия тянулась затухающим плачем призрака.
Маршалл сразу узнал песню. «Лунная река». Как ни странно, кто-то специально подстроил так, чтобы мелодия начинала играть, когда открывали дверь гардероба. Маршалл не смог удержаться и посмотрел внутрь, надеясь найти что-нибудь для самозащиты. Увидев содержимое гардероба, он рухнул на колени.
— О боже.
Святилище, скиния в шкафу. Разноцветные рождественские гирлянды — одни лампочки перегорели, другие мерцали — болтались на вешалках, как ослепительные улыбки. Внизу лежали религиозные открытки, распятия и несколько украшенных узорами расчесок. Рядом с изображением юного голубоглазого Христа стояла статуэтка с отколотыми краями — дева Мария.
Но не из-за них Маршалла сковало льдом.
Эта честь принадлежала огромной стеклянной банке — такой большой, что она едва помещалась в гардероб. Рождественские гирлянды окрашивали ее содержимое в неестественные цвета. «Лунная река» играла, снова и снова.
БАХ.
Маршалла вырвало. Он отшатнулся. Щель в двери росла, щепка вонзилась в ковер, как дротик.
— Не трогай! — закричал мужчина. — Убирайся оттуда!
Маршалл попятился к изножью кровати, зажав рот рукой.
В банке плавало скрюченное женское тело, обнаженное и распухшее. Лицо было прижато к стеклу, черные губы — раскрыты в пародии на поцелуй. Зеленые зубы. Маринованные глаза уставились на него — зрачки затемнили радужку. Волосы колебались, как водоросли в речном потоке. У нее была только одна грудь: место второй занимал кошмарный шрам. Снаружи по стеклу пробежал паук, оставив следы в пыли, и исчез во мраке.
Маршалл начал кричать.
БАХ.
Дверь разлетелась, осыпав комнату щепками. Мускулистая рука показалась в пробоине и стала шарить в поисках засова.
Маршалл метнулся к окну, крича, ничего не видя перед собой.
Толстые пальцы нашли засов и развернули язычок вверх. Дверь приоткрылась на полфута и гулко ударилась о книжный шкаф.
Маршалл не мог распахнуть окно, как ни старался.
Господь, пожалуйста, вытащи меня отсюда. Я не хочу умирать. Этот человек убьет меня. Помогите, пожалуйста, помогите…
Маршалл схватил кресло-качалку за ручки и поднял над головой. Слезы брызнули из глаз, их соленый вкус удивил его. Он покачнулся от тяжести. На то, чтобы поднять кресло, ушли все силы.
Мужчина толкнул дверь последний раз и ворвался внутрь, рухнув на книжный шкаф с дождем щепок. Маршалл увидел отражение нападавшего в окне, прежде чем швырнуть туда кресло-качалку. Стекло разбилось, холодный ветер ворвался в комнату.
«Лунная река» все играла.
Кресло-качалка соскользнуло с покатой крыши и исчезло из виду. Маршалл пытался выбраться из окна, обдирая ладони об осколки стекла, но не чувствуя ничего, кроме дыхания свежего ветра у себя на лице. Он не смотрел вниз. Ему было плевать, далеко ли до земли. Только побег имел значение — не мысли, не мольбы. Он перебросил ногу через раму и вывалился на крышу.
Огромные руки сомкнулись на поясе его джинсов и втащили его обратно в комнату. Сад внизу, деревья и горы — все исчезло. Он рухнул на ковер, ударившись головой о пол. Маршаллу показалось, что люстра стала мигать, но он не был уверен. Возможно, то был взмах огромных крыльев Боли, что заслоняли свет, пока она пикировала, чтобы вцепиться в него.
Мужчина был настоящим великаном, сотканным из мускулов и вони. От него несло гнилью и ржавчиной. Маршалл не чувствовал обрушившихся на него ударов, только слышал болезненный хруст. Снова и снова. Ветер завывал в комнате, листая Библию на столике у кровати.
Часть четвертая.
Подвал.
Глава 36
Утренний свет разливался по Норт-Бенду, туман отступил к горам, словно войско, потерпевшее поражение. Кафе «Твидс» уже открылось и встречало первых за день клиентов — дальнобойщиков, возивших дрова. Они пили кофе и отправлялись в путь. Все это время Маршалл кричал.
Рассвет ничего для него не значил.
Лицо распухло от ударов, левый глаз заплыл. Каждый синяк пульсировал, каждая царапина горела. Ему потребовалось пять минут, чтобы осознать, что на нем остались только шелковые боксеры: он бездумно натянул их после душа, прежде чем отправиться в парк. Огненно-красные, со смеющимися дьяволятами. Кожа покрылась мурашками. Потек уже засохшей крови спускался по груди и залепил пупок.
Маршалл понятия не имел, сколько он пробыл в отключке.
Он дернулся в веревках, изнемогая от боли: петли опутывали шею, запястья и лодыжки. Его привязали к старому креслу-каталке. Вместо сиденья был стульчак — ягодицы Маршалла прилипли к кольцу. Каркас кресла проржавел, колеса сняли, ножки приварили к большой металлической пластине на полу — опрокинуть его было невозможно.
— Помогите! — Маршалл кричал, пока не сорвал голос. Лил грязные слезы. Веревка впилась ему в шею, когда он опустил голову на плечо.
Перед глазами возник их обеденный стол в Сиднее. Ной сортировал фруктовые колечки по цвету. Зеленые нравились ему больше всего. Молочные усы. Серые школьные брюки.
Пленка с камер видеонаблюдения: сын забирается на перила торгового центра. Летит вниз в замедленной съемке. Клоун тянется, чтобы поймать его.
Мозг Ноя на полу морга.
Незнакомые лица на похоронах. Вспышки камер.
Маленькие голубые памятные ленточки, развешанные по Джеймсбриджу.
Клэр отвернулась от него в ванкуверском книжном магазине…
Последний образ вызвал больше всего боли. Маршаллу хотелось вернуться в тот вечер и заключить ее в объятия. Поцеловать, как раньше, до того, как все покатилось к черту.
Клэр смотрит на него поверх миски с массаман-карри.
Ее лицо искажено в родовых муках, она вцепилась в руку мужа. Тогда Клэр ругалась, как матрос, ей пришлось наложить швы. Плач их новорожденного сына.
Флешка падает из прорехи на спине плюшевого медведя. Лучше бы он никогда ее не находил, никогда не вставлял в компьютер. Письма. Сайты.
Поездка в Норт-Бенд и первый взгляд на гору Си, ужасное ощущение страха, корчащегося в желудке. Он не хотел этого признавать, но думал об убийстве. Вылезающие из орбит глаза, синеющие губы.
Подросток в туманном парке. Наушники айпода, болтающиеся у него на шее.
Глаза Маршалла распахнулись. Он почувствовал желчь на языке. Химический привкус.
Маршалл сидел в твердом кресле, как человек, привязанный к металлическому скелету. Опустошенный.
— Пожалуйста, — прошептал он.
Маршалл повторял это снова и снова, но слово утратило смысл. Одиночество окутало его тишиной — в подвале.
Голая лампочка свисала с потолка на длинном проводе. Пол под ногами Маршалла — ледяной цемент — покрывали жирные пятна и опилки. Затхлый запах напомнил о дальнем буфете на кухне в Сиднее: после переезда он нашел там старый пакет с картофелем. Овощи обросли склизкими зелеными щупальцами и выглядели как зараженные крабы.
Стены в комнате были скрыты поставленными вертикально матрасами. «Звукоизоляция», — решил Маршалл. Эта, вторая, стена тянулась по всей комнате, и подвал казался еще меньше. Лестница находилась в четырех метрах от него, словно дразня. Ступени вели к деревянной двери со стеклянной ручкой.
Повсюду он видел сущность своего похитителя. Работу больного, скорбного разума.
Кактус в горшке с длинными острыми колючками. Матрасы, обернутые полотенцами и простынями с рисунком: блеклый рассвет, японский садик, цветы, Мона Лиза, Уилл Смит из «Дня независимости». Американский флаг был разложен у подножия лестницы. Колючая проволока оплетала комнату, как паучья сеть, в ее шипах виднелись обрывки ткани и окровавленные волосы. В углу находились остатки отсыревшей полки. Огромное распятие — Христос, прибитый к кресту, — было боком прислонено к матрасу.
В центре комнаты находился заплесневелый, проржавевший слив. Двенадцать моделей свисали с потолка, их тени плясали на стенах: аэропланы, динозавры, восточные веера, ловцы снов. Некоторые были простыми по задумке и внешнему виду, в изяществе других проступала аккуратность взрослого. Но наиболее жуткими оказались осколки витражного стекла различных форм и цветов, приклеенные поверх матрасов.
Маршалл не мог объяснить, чем они пугали его. Он просто чувствовал страх.
Осколки горели в свете лампочки, отбрасывая разноцветные тени, окрашивая тело Маршалла желтыми, синими, пурпурными, красными, зелеными всполохами.
Маршаллу показалось, что подвал похож на церковь, разрушенную бомбой. Он сидел в ее центре в полном одиночестве. Хотя и недолго.
Дверь на верху лестницы открылась.
Забрызганные грязью ботинки со стальными носами загрохотали по ступеням. Пистончики серебристых развязанных шнурков постукивали по дереву.
Маршалл собрался с духом.
— Что вам нужно? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и ровно. Не вышло.
Мужчина наступил на флаг и остановился. Он был выше шести футов и на этот раз без рубашки. Широкий ремень с пряжкой в виде серебряного орла поддерживал свободные рыжевато-коричневые брюки. Выпирающий живот. Отвисшие мужские титьки, под которыми скрывались мускулы.
Маршалл подмечал каждую деталь. Если ему удастся сбежать из этого ада, он хотел максимально точно описать все полиции. Пусть поймают этого ублюдка, пытают, посадят в клетку и…
Выбросят ключ.
Нет.
Лучше пусть отдадут его мне.
Маршалл вспомнил, как зашел в мужской туалет на остановке «Грейхаунда» в Ванкувере. Закрыв дверь в кабинку, он увидел криво нацарапанное на ней граффити. Оно гласило:
Из вещей, что утратил я, знаю,
По рассудку сильней всех скучаю.
Некий доморощенный философ сидел на нечистом престоле и делился мудростью, справляя нужду, без сомнения под ужасную фоновую музыку, пока парни передергивали в соседних кабинках. Вспомнив об этом, Маршалл решил, что уже слышал стишок, хотя не мог назвать автора. Уайльд? Может, Твен? Уже неважно. Маршалла испугала его пропахшая дерьмом пророческая суть.
По рассудку сильней всех скучаю.
— Пожалуйста, отпустите, — сказал Маршалл, но не добился ответа.
Правое предплечье мужчины украшала татуировка — выцветшая Богородица на облачном троне. На толстой, как у регбиста, шее выступили вены. Ногти на руках были длинны. При каждом вздохе из его груди вырывался влажный клекот.
Надеюсь, у тебя пневмония. Надеюсь, ты сдохнешь. Больной ублюдок.
Маршалл посмотрел верзиле в лицо и увидел те же темные глаза, что смотрели на него из-за разбитой двери. Белков почти не было видно, только расширенные чернильные зрачки. Нос оказался кривым, словно его давным-давно сломали, а потом вправили. Залысины, желтые зубы, морщины. Он выглядел обычно, даже банально.
Как все.
Как пустое место.
Мужчина изучал Маршалла с минуту, склоняя голову то к правому, то к левому плечу странным дерганым движением.
— Отпустите меня. Пожалуйста. — Детская интонация. — Я никому не скажу. Вы меня больше не увидите. Я не причиню вам вреда, клянусь.
Мужчина развернулся и, обойдя лестницу, исчез из виду. Маршалл сидел, широко распахнув глаза, и ждал. Приступ паники заставил его снова забиться в путах. Они были крепкими.
Тогда он понял, что в подвале нет окон. Ни естественного света, ни свежего воздуха.
Звук текущей воды пробудил в Маршалле жажду. Во рту пересохло, грудь горела, словно в огне, кожа будто отслаивалась черными чешуйками.
Звон стекла.
Пожалуйста, Боже.
Кран выключили. Маршалл задержал дыхание и выдохнул, только когда увидел, как мужчина вышел из-за лестницы. В руках он держал поднос со стаканом воды, миской и старомодной бритвой с костяной белой рукояткой.
Весь воздух из легких Маршалла испарился. Он попытался вздохнуть, но закашлялся.
— Н-не с-смей, — закричал он, — меня трогать!
— Ш-ш.
Это было не предложение. Даже не слово. Просто воздух вышел между потрескавшимися, шелушащимися губами. Маршалл застыл: этот жуткий, ничего не значивший звук лишил его сил. Бритва могла опуститься, перерезать ему горло, а он бы так и сидел молча и раскрыв рот.
И все же этого не случилось. Никакой крови. Пока.
Мужчина поставил поднос на пол рядом со сливом. Тихо звякнул металл. Он взял стакан, встал — в позвоночнике щелкнуло — и, подойдя ближе, поднес его к губам Маршалла. Из-за отраженного света вода казалась зеленой. Спустя мучительно долгий миг она потекла ему в рот и дальше по горлу, вниз. Маршалл сразу почувствовал себя лучше, как распускающийся цветок в фильме, запущенном в двойном ускорении.
Мужчина смерил его взглядом и улыбнулся, затем отнял стакан от губ Маршалла и поставил его на бетон.
Сделай что-нибудь, не молчи, Марс.
Я не знаю, что делать.
Или что говорить.
Инерция, что привела Маршалла в этот подвал, оставалась невероятно сильной и увлекала его все дальше. Мозг Маршалла за ней не поспевал.
Он чувствовал себя дураком, но не хотел выглядеть глупо в глазах похитителя. Ни за что на свете. Он не желал, чтобы этот мерзавец считал его слабым и жалким ничтожеством, о котором никто не вспомнит, но безжалостная инерция влекла его дальше, вместе с эхом туалетного стишка.
Из вещей, что утратил я, знаю,
По рассудку сильней всех скучаю.
Маршалл Дикинс смотрел, как мужчина поднял миску, полную мыльной воды. Маршалл Дикинс дернулся, когда мужчина коснулся его заросших скул, намыливая кожу. Маршалл Дикинс ничего не сделал.
Он был абсолютно беспомощен.
Мужчина схватил бритву и шагнул ему за спину. Исчез из виду.
Миг превратился в вечность — Маршалл не мог дышать, не мог думать. Он видел лишь лестницу и открытую наверху дверь.
Бритва появилась вновь, медленно проплыла перед его взором. Ее лезвие отливало пурпуром. Он замер от ужаса. Холодный металл коснулся горла — там, где щетина была гуще всего, — и скользнул по коже. Маршалл подумал, что через секунду лезвие вонзится ему в шею, кровь хлынет из раны.
Я скоро умру.
Эта простая истина парализовала его. Маршалл больше не контролировал свою жизнь. Теперь он зависел от капризов похитителя и мог винить в этом только себя.
Надо было позвонить в полицию.
Бритва скользнула вверх по шее, оставляя за собой полосу в белой пене. Маршалл стиснул зубы. На лбу выступил пот. Лезвие взметнулось в воздух и застыло у его носа — Маршалл ожидал увидеть, как с бритвы капает кровь.
Нет. Только пена и волоски.
Маршалл-подросток едет в школьном автобусе. Видит друга на переднем сиденье — под правым ухом паренька остался крем для бритья. От этой картины у Маршалла перехватывает дыхание. «Мы растем, — говорит белый след. — Становимся мужчинами». Это волнует — так же, как разглядывание порножурналов, которые старшеклассники приносили в школу. Еще один взгляд, брошенный в достойное восторга будущее.
За годы, прошедшие с той поездки, Маршалл так и не научился бриться чисто. Он собрал целую коллекцию царапин и порезов, это уж точно, но бритье все-таки сделалось для него ритуалом, как и для остальных мужчин. Стало частью его личности, знаком принадлежности к сильному полу.
Вот почему происходящее так потрясло его. Без сомнения, этого похититель и добивался. Лезвие не просто срезало щетину. Нет. Оно разрушало все связи с прежним «я» Маршалла, с его представлением о себе.
Ломало, не пролив ни капли крови. Мастерски.
Похититель закончил — бритва упала в миску, звякнула о фарфор. По гладкой коже Маршалла потекла вода.
— Отличная работа, — сказал мужчина. — В следующий раз побрею разбитой бутылкой.
Глава 37
Джо Бернетт сидел за обеденным столом полностью голый, в противогазе своей матери. В лучах пробивающегося сквозь окно солнца парили ковровые клещи. На столе стояла миска овсянки и стакан апельсинового сока, рядом была разложена колода карт. Иногда ему удавалось расслабиться, порезав себе руку. Противогаз тоже помогал успокоиться. Сегодня Джо чуть не вышел из себя.
Он был к этому близок.
Марлин, жена Джо, сидела наверху, в своем кресле. Не в качалке. Он не мог допустить, чтобы она соскользнула и упала на пол. Это печалило: жена любила плетеную прелесть, ведь кресло качалось в легком, успокаивающем ритме. Обычно после целого дня работы они сидели на крыльце перед домом, болтая, как старые пердуны, пили клюквенный сок, выжатый из ягод с их огорода. Теперь он ничего не сажал. Растения побило морозом. Это печалило, как и отказ от кресла.
Он накормил и переодел ее, но утро выдалось ужасным, поэтому Джо и раскладывал пасьянс. Ночью она обмочилась и звала его. Бог знает, сколько она кричала.
Джо не было дома.
Вернувшись, он обнаружил, что она рыдает в подушку. Какой бы гнев ни терзал Марлин, он усиливался оттого, что она не могла его высказать. Его жена была в состоянии лишь стонать и сжимать зубы, выплевывая соску на бутылочке, как избалованный младенец.
Вина грызла Джо, но он не пошел на уступки, чтобы не показать Марлин, насколько ее боль мучит его. Ему все еще хотелось устроить скандал, разбросать ее вещи по комнате. Но зачем? Она этого не заслужила.
Марлин не понимала: он делал это ради нее. Она определила его роль в Прощении. Жена не понимала ничего.
Позже, покормив свиней, он сядет рядом с ней и скажет, каким дураком и упрямцем он был. Скажет, что после всех этих лет ее любит, и не солжет.
Но пока не пробьет десять, он останется здесь и будет глядеть на овсянку и дышать в противогазе. Сдавленные вздохи напоминали Джо о матери, о том, как она надела маску в день, когда самолет упал на участок за их домом.
Пестициды текли на землю дождем, убивая цветы и травы. Она сказала, что ему нельзя играть во дворе без противогаза.
Джо поднялся из-за стола, снял маску. Без нее мир казался слишком реальным, а его ноша — неподъемной. Бывали дни, когда ему хотелось покончить с собой. Умри он, не пришлось бы менять Марлин подгузники и мучить людей. Невинных.
(Крики девушки, когда они сунули гвоздомет ей в вагину.)
Но если он убьет себя, вся боль, которую он причинил, будет напрасной.
(Пожалуйста, хватит…)
— Я убийца, — громко сказал он, и рядом не оказалось никого, чтобы осудить его или опровергнуть эти слова. Никого зримого. В этом и заключалась суть Прощения — привлечь внимание Господа.
— О Иисус, — начал Джо. — Пусть это сработает. Верни ее.
(Пожалуйста.)
Он встал на колени, и огромный живот лег на бедра. Джо выдохнул в прижатые к губам кулаки, затем поднялся и потащился в прачечную за чистой одеждой. Мухи облепили овсянку и начали пир.
***
Джо плеснул свиньям помоев. Они толкались у кормушки, налезая друг на друга, от их спин в стылый воздух поднимался пар. После Джо сел в рощице за сараем, сорвал травинку и стал крутить ее пальцами. Он сунул в рот зубочистку — не лучшая замена сигарете, но это все, что ему осталось. В такие дни он жалел, что бросил курить. Бывали времена, когда Джо не возвращался домой без пачки «Кэмел» в нагрудном кармане, но, как и качалка Марлин, они ушли в небытие.
Деревья качали ветвями. Он посмотрел сквозь листву: погода могла испортиться, но пока небо было безоблачным. Птицы и цикады старались перепеть друг друга. Сладкозвучное состязание.
Джо гадал, следят ли за ним.
Всю жизнь ему говорили, что Бог — везде. В деревьях, под сенью которых он сидел, в птицах. Джо размышлял, есть ли искра божья в искалеченных ногах Марлин, и решил, что нет. Отвернулся ли Он от них, когда превратил благочестивую женщину в тень, лишь напоминающую о прошлой Марлин? Этот вопрос терзал его, как незатягивающаяся рана.
— Ой, блин, не знаю, — сказал Джо, выплюнув зубочистку. — Правда. Думал, что знал, но я просто дурак. Старый жирный дурак.
Он погрузил пальцы в землю. Запах почвы всегда его успокаивал. Теперь ему и правда хотелось курить. Джо не делал этого с утра их первого убийства: тогда он в последний раз принимал участие в пытках.
Столько времени миновало. И ничего не изменилось.
Это ужаснуло его. Он гадал, сколько еще сможет продержаться. Все шло под откос.
Свидетельница, японская сучка, пропала.
Мужчина прошлой ночью. Разбил окно и попытался сбежать.
Мысли Джо вернулись к тюрьме. Правда ли то, что показывали по телевизору? Если так, он не хотел туда попасть.
Конечно, они не светились, соблюдали предельную осторожность. Никто не хотел попасться. Но они всего лишь люди, и Джо понимал, возможно лучше многих, что ошибок не избежать. Они оступались. Оставляли следы. Не спрятали машину так хорошо, как нужно. От усталости прошлой ночью уснули за рулем, прямо на обочине.
Джо знал об ошибках.
Птица схватила упавшую на траву зубочистку и метнулась в кусты. Он улыбнулся, но вскоре улыбка померкла — теперь они не задерживались у него на лице.
Бога нет в деревьях. Они гнили и падали.
Бога нет в птицах. Они разносили заразу и умирали.
Бог не смотрел на него. Марлин не вернулась.
Джо кое-как поднялся на ноги. Голова кружилась. Он оперся на ствол дерева, и кусок коры под его рукой сполз на землю. Термиты.
— Еще один день, — сказал Джо. Он зашел в сарай и вышел обратно с топором, на длинной рукояти которого была выжжена надпись: «Усмиритель». Топор отяжелел, словно заботы хозяина добавили ему веса. Джо обогнул дерево, поднес лезвие к стволу, размахнулся и рубил, пока эта тварь не упала. Белки прыснули из ветвей, в воздух взлетели листья.
Джо уронил топор. Зазубренное лезвие впилось в землю.
(Труднее всего было ломать кости, иногда приходилось браться за молоток, чтобы отделить бедро или предплечье.)
Свиньи визжали, требуя новой еды.
(Они боролись за куски тел — с кишками на рылах.)
Эти звуки сверлили ему мозг. Он гадал, живут ли термиты у него в голове, ползают ли среди извилин, надеясь отыскать подгнивший кусочек.
Джо сидел около упавшего ствола и обливался потом. Вскоре придется встать и отогнать «Шеви» мужчины в лес на окраине участка. Там, за обвитыми плющом деревьями, затопленный овраг. Он сбросит в него машину, но сначала снимет номерные знаки и удалит все оставшиеся в салоне следы.
Сделав это, Джо вернется домой. Он ненавидел эту долгую дорогу больше всего. Смертельно боялся. Не того, что заблудится или окажется в челюстях медведя-шатуна, не искаженных криком лиц на стволах деревьев — нет, ничего подобного. Джо боялся одиночества.
Бог оставил его.
Глава 38
В подвале не существовало времени. Маршалл мог пробыть внизу часы или дни. Невозможно было определить.
Кожа между лопатками горела: он слишком долго был привязан к стулу. Маршалл пытался не обращать внимания на боль, но не сомневался, что станет только хуже.
Темнее всего перед рассветом.
Строчка казалась знакомой.
Он вспомнил: это из «Волшебника страны Оз» — самого любимого фильма Ноя. Хозяин видеопроката подарил им диск, а когда царапины на нем стали слишком глубокими, Ной пришел к Маршаллу со слезами на глазах, словно у него кто-то умер. Гибель диска — величайшая трагедия в короткой жизни сына. Они еще не купили Ною питомца, не завели даже гребаной золотой рыбки.
«У мальчика должна быть собака», — так говорил отец Маршалла.
Маршалл вспомнил колли — пса из своего детства. Ох, как он любил его. Инди был прекрасным псом, хоть и глупым. Он мог разжалобить сердце одним взглядом, что и помогало ему избегать наказаний. В тот день Маршалл проснулся, а Инди не встретил его у задней двери. Пес лежал в канаве у дома — со сломанной спиной, кости торчали из шерсти. Позже отец пустил пулю ему в голову. Последняя судорога, тихая молитва. Так Маршалл впервые пожал руку смерти.
Приятно познакомиться.
Он думал: изменилось бы что-нибудь, купи он Ною щенка, его собственного Инди? Все домашние животные умирают — это научило бы сына важной вещи: если ты умрешь, то уже не вернешься. Это билет в один конец.
Конечно, был Сержант Саб Зиро, мышонок Ноя. Но уже потом. Маршалл с грустью решил, что слишком поздно.
В прошлом, когда жизнь его баловала — когда у него была работа, жена и сын, — Маршалл лег бы на кровать и попросил Клэр помассировать ему спину.
— Пжа-а-алста, детка, приложи руку. У тебя волшебные пальцы. — Этот голос он приберегал для нее, и она всякий раз отзывалась. Клэр была гибкой и сильной и не ограничивалась обычным массажем. За неделю до их встречи она окончила курсы в Таиланде, поэтому к концу ее трудов они оба обливались потом. Теперь Маршалл почти чувствовал ее костяшки на коже.
Когда все закончится и боль уйдет, она обнимет его сзади. Ее пальцы коснутся его сосков. Рыжеватые локоны скроют их лица, словно волшебный щит.
— Я люблю тебя, — скажет она. — Куджо.
Голова Маршалла кружилась. Он гадал, каково это — умереть.
Его изумило, как быстро человеческое тело приспосабливается к худшему. Нет, он не готовился к смерти, напротив, его разум и плоть возводили баррикады. Хотя надежды блекли, инстинкт самосохранения становился все сильнее.
Именно это случилось с Маршаллом, когда дверь в подвал открылась и свет потек вниз по ступеням, словно жидкость. Все его чувства раскалились добела. Спину снова свело.
По ступеням спускался не его похититель.
Подросток.
Он держал поднос с чем-то горячим. Из миски валил пар. Мальчик наступил на флаг у подножия лестницы и превратился в темный силуэт. Лампочка жужжала — вечная песня электричества.
Мальчик приблизился. Маршалл видел, как тряслись руки, державшие поднос.
«От точки — до точки, — сказал себе Маршалл. — Разложи все по полочкам. Нужно понять, что происходит». Маршалл выдохнул. Начал.
Точка А — мужчина.
Точка Б — мальчик, должно быть его сын. Ему велели принести мне еды, но он не хотел этого делать.
Так держать, Марс. А теперь проведи линию. Нарисуй полную картину.
Мальчик послужил наживкой, чтобы заманить точку В, то есть меня, в парк.
Все в комнате словно замерло, лишь две груди поднимались и опускались в такт дыханию. Сцена: двое людей, разделенные возрастом и объединенные страхом столь сильным, что его можно увидеть в их глазах, ощутить его запах у них на коже. Нет, стоп. Их связывало еще кое-что.
Ужас перед А.
Перед человеком с бритвой.
Мальчик был одет в черное, как работник театра, но на нем не оказалось обуви. Наушники айпода свешивались из V-образного выреза его футболки и позвякивали, сталкивались друг с другом. На этот раз никакой музыки. Маршалл всмотрелся в лицо мальчика и увидел россыпь веснушек на коже цвета морской соли. Тонкие руки. Глаза, которые почти кричали: да, он сын этого безумца.
Маршалл гадал, где его мать. Он видел фотографии женщины в комнате наверху, пусть и смутно, в наркотическом мареве.
Внезапно он вспомнил помещенное в банку распухшее женское тело в гардеробе. Волосы плавают в мутной жидкости. Губы прижались к стеклу в пародии на поцелуй.
Маршалл почти забыл о ней.
Мать, отец, сын. Богомерзкая троица.
Мальчик элегантным и быстрым, как у танцора, движением поставил поднос на пол и сел у ног Маршалла. Волосы закрыли лицо подростка, но Маршалл все равно видел темные глаза. Звякнула ложка. Мальчик поднял миску.
— Как тебя зовут? — спросил Маршалл, скривившись от собственного зловонного дыхания.
Мальчик не ответил. Сидя на корточках, он склонил голову к левому плечу, изучая Маршалла так, словно перед ним — абстрактная картина на стене галереи, а не мужчина, привязанный к старому креслу-каталке. Иллюзия распалась, когда мальчик вновь посмотрел на миску. Маршалл возненавидел его за то, с каким пренебрежением подросток отвел взгляд, словно пленник ничего для него не значил.
В нем я союзника не найду.
За воспоминанием о женщине в банке явилось другое. Маршалл дернулся в кресле — металлический каркас врезался в тело, — моргнул, и перед глазами всплыла часть беседы из документа.
Фотография мальчика, ровесника Ноя. Ровная челка. Испуганные темные глаза. Пухлые щеки. Он смотрел в камеру с робкой улыбкой. Школьный портрет на стандартном голубом фоне. Скан смятой, старой фотографии. Не цифровой снимок.
HelveticaBoy: Видишь?
NeedaArk11: Да. Я ее сохраню.
HelveticaBoy: Хорошо. Ты меня так представлял?
NeedaArk11: Типа того. Когда ты сфотографировался?
HelveticaBoy: В прошлом году.
Тот самый мальчик. С тем же затравленным взглядом, полным неподдельной печали. Просто сильно похудевший.
— HelveticaBoy? — прошептал Маршалл.
Те же темно-зеленые глаза взглянули на него из-под той же челки. Ложка с теплым картофельным пюре замерла в паре дюймов от губ Маршалла и задрожала.
— Да, — сказал Маршалл. — Ты — HelveticaBoy.
Сверху донеслись шаги.
Мальчик вздрогнул, ложка и миска выпали у него из рук и зазвенели по цементному полу.
Тяжелые шаги мужчины загрохотали по лестнице. Он перешагивал через две ступеньки, рука скользила по грубым перилам. Ветер ворвался в дом и вместе с ним потревожил затхлый воздух подвала. Свисающие с потолка модели пришли в движение, лампочка закачалась, заливая комнату разноцветным сиянием.
Быстро, как хорек, мальчик бросился подбирать осколки миски, но замер, почувствовав взгляд отца, уронил их и метнулся в дальний угол комнаты слева от него, в точности как виноватый Инди, когда мать Маршалла находила жеваные туфли.
Маршалл собрался с духом: мужчина стоял перед ним вновь, в белой майке и тех же заляпанных грязью брюках. Он наклонился, подбирая осколки, его пальцы двигались рывками, как птичьи клювы. Маршалл видел, как вздулись мышцы на его шее и предплечьях.
Если бы я мог до тебя дотянуться, я бы перегрыз тебе горло.
Маршалл представил, каково это — не просто укусить, а убить незнакомца, почувствовать на языке горячую кровь, проглотить ее. Часть похитителя останется с ним — глубоко в его животе.
Я превращусь в вампира, а ты больше никого не тронешь.
Никогда.
От грез его отвлек плач. Они с мужчиной одновременно посмотрели на мальчика, сгорбившегося в углу спиной к ним. Лампочка продолжала раскачиваться. Маршалл изо всех сил втягивал свежий воздух, глядя, как мальчик, обхватив себя руками, стянул футболку. Глазам отца и его пленника предстала спина подростка — чередой коротких ярких вспышек.
Свет. Тьма. Кожа. Тень.
Его плоть пересекали многочисленные порезы и шрамы. Они казались корнями чудовищного дерева, спускающимися от загривка к ягодицам. Шрам на шраме, некоторые старые и настолько крупные, что отбрасывали собственную тень, другие свежее.
— Не сейчас, — сказал мужчина. — Оденься. Иди наверх.
Мальчик повернулся к ним. По щекам текли слезы.
— Немедленно.
На лице ребенка застыл ужас.
— Что ты с ним сделал? — спросил Маршалл.
— Тихо, — оборвал мужчина. — Я сказал: «Немедленно».
— Какого черта ты с ним сделал?
— Хватит, Маршалл.
Мальчик снова посмотрел на отца. Перевел взгляд на лестницу. Опять на отца.
— Иди, малыш, — сказал Маршалл, и собственные слова разбили ему сердце.
Он не шутит. Не зли его.
Маршалл моргнул и на один краткий темный миг увидел в подростке ребенка, такого же невинного и глупого, как Ной, сгорбившегося в огромной тени отца. Он увидел, как мальчика бьют ремнем так, что пряжка вгрызается в кожу, пуская кровь. Увидел, как дверь в его спальню…
(Только это была комната Ноя. Плюшевый мишка лежит на полу в темноте.)
…открывается, словно дверь в подвал, с протяжным скрипом. Жуткий звук наполняет комнату. Мальчик лежит на кровати — на вид ему не больше двенадцати. Спит. Или притворяется. Маршалл знал, как и любой отец: дети чувствуют, что их ждет. Задо-о-олго до того, как это случится. Но родителей не проведешь: они знают, когда их ребенок спит, а когда нет. Притворщика не обманешь, как говаривала мать Маршалла. Глаза ребенка приоткроются, совсем чуть-чуть, навстречу свету из коридора, в колодец зрачков упадет отражение отца, перевернутое и искаженное. Огромными неловкими шагами мужчина двинется к кровати, словно чудовищная марионетка.
Видение исчезло, он вновь оказался в подвале.
Один взгляд на шрамы мальчика изменил все — эту комнату, этот дом. Самые страшные предчувствия Маршалла оправдались: эти стены возведены на костях, фундамент пропитан кровью, здесь никогда не стихали крики.
Я в подвале гребаной психушки. О господи. Похоронен. Похоронен заживо.
В мавзолее.
Я покойник.
Мальчик прижал футболку к груди. Наушники от айпода тянулись по полу, пока он, сгорбившись, шел через комнату. Отец метнулся к нему — быстро, словно змея.
— Нет! — закричал Маршалл. — Не бей его больше!
Отец схватил подростка за резинку штанов, сбил его с ног. Мальчик упал на спину, закрывая лицо руками. От нового порыва ветра лампочка закачалась еще сильнее. Комната стала красной, синей, зеленой, желтой.
— Иди наверх, ублюдок, — зарычал мужчина, тыча пальцем в хилую грудь мальчика. — Иди к своей мамочке и скажи ей, какой ты недоделок. Не можешь покормить с ложечки чужака. Опарыш.
— Х-хватит, — сказал Маршалл.
— Расскажи ей, какого идиота она высрала. Не забудь. Опарыш. Опарыш.
Маршалл смотрел, как они обменивались взглядами — дышали в такт, впитывая вонь друг друга. Он видел сходство в долговязых фигурах, широких плечах, узких бедрах. У них были одинаковые брови и, конечно, глаза.
— Ты идешь, Сэм? Или собираешься корчиться здесь, как опарыш?
Имя казалось таким простым, таким невинным. Его зовут Сэм. Маршалл сглотнул. Он хотел обратиться к мальчику, подбодрить его…
(Ты здесь не единственный пленник. Мы справимся. Господи, я надеюсь на это…)
…но не смог даже пискнуть. Заговорить — значило бросить вызов отцу, а Маршалл не знал, какими будут последствия.
«Возможно, так будет лучше, — сказал тихий, гадкий голосок в голове Маршалла. — Быстрая смерть».
Мальчик бросился вверх по ступеням и захлопнул за собой дверь, оставив смятую футболку на полу.
Маршалл смотрел, как мужчина выпрямляется, стряхивает с колен пыль, приглаживает волосы толстыми пальцами — жест, означавший, что все случившееся было простым, обыденным делом.
— Дети, — сказал он и засмеялся, словно думал, что Маршалл знает, каково это — ненавидеть собственных отпрысков с такой силой. — Нытики. Все одинаковые.
Он легкой походкой, как человек, которому не о чем тревожиться, подошел к Маршаллу.
— Не смог покормить незнакомца с ложечки. Вот опарыш. — Он презрительно пнул разбитую миску. Улыбка покрыла его лицо сетью морщин. Он казался вырезанным из дерева, а может, из камня. — Секундочку.
Мужчина скрылся под лестницей, вернулся с выцветшим шезлонгом и разложил его. Пластик заскрипел под его весом.
— Я велю пацану принести тебе еще еды. — Его голос был спокойным, почти магнетическим, хотя глубоко внутри таилась сила, от которой Маршаллу захотелось сжаться в комок. — Но не сейчас.
Его интонации отличались от тех, что Маршалл слышал в городе, но, будучи австралийцем, не мог определить акцент.
Наверное, южный.
Мужчина изучал Маршалла, положив руки на колени. Его зрачки влажно блестели. Какое-то время он сидел неподвижно, как паук, но наконец подался вперед и заговорил:
— Я расскажу, что тебя ждет, и тебе это не понравится. Ты будешь в ужасе, и мне жаль. — Он сложил ладони, как бы говоря: «Ничем не могу помочь», прочистил горло и продолжил: — Я — Гай Напье. Я бы пожал тебе руку, но… Ты понял.
Снова эта улыбка, эти морщины.
— А я бы хотел пожать тебе руку, даже если ты мне не веришь. Черт возьми, судя по тому, как ты на меня смотришь, — нет. Но, должен сказать, будет лучше, если ты поверишь мне, Маршалл.
Он знает мое имя.
— Ты здесь умрешь, — сказал мужчина.
Монотонно произнесенная фраза накрыла Маршалла, будто тень от тучи.
— Я знаю о тебе все, поэтому будет честно, если и ты узнаешь, кто я. Видишь ли, я порядочный человек, Маршалл Дикинс, — сказал он с ноткой самодовольства. — Кроме того, хочу тебя поблагодарить. Вот именно! Спасибо тебе. Ты явился, чтобы помочь мне с… думаю, это можно назвать миссией. Да, это слово не хуже других. Моя миссия. Я понимаю, что ты не собирался становиться частью Прощения, но так уж получилось. За это я тебе благодарен, Маршалл. Ты даже не представляешь насколько.
Трубы в стенах застонали. Что-то метнулось в тени.
— Думаю, тебе любопытно, что все это значит. Кое-что мы узнаем позже. Кое-что ты и сам поймешь. Все просто! Но я честный человек, а значит, покажу тебе на примере. Чтобы ты знал: я не шучу.
Гай Напье содрогнулся, затем расслабился и вздохнул.
— Маршалл, ты — часть великого ритуала Прощения. Я — его творец, а ты — моя жертва. Не первая и, я надеюсь, не последняя. Ха! Нам не дано знать, да? Но я поработаю с тобой так, словно ты — последний. Приложу все усилия. Должен признать, Маршалл, ты явился неожиданно. Блин! Я мечтал об этом, но никогда не думал, что это случится. Не надеялся. Мы обсудим это позже. Уверен, тебе будет интересно, и, как честный человек, я открою тебе правду, хотя о многом ты предпочел бы не знать. Истина разобьет тебе сердце. Но опять же, в этом-то вся суть.
Напье улыбался ему секунд десять, затем дернулся, весь — зубы и морщины, одна рука легла на грудь, поглаживая майку. Новая судорога.
— Он услышит твой зов, Маршалл, твою сирену. Точно услышит.
Напье побарабанил пальцами по колену и замер, обмяк в шезлонге. Когда он снова заговорил, его глаза были закрыты, а лицо устремлено к потолку:
— Он отвернулся от меня, забыл мое имя. У Него есть на это право, Маршалл. Я сам сжег мосты, признаю. Но Он не сможет игнорировать тебя.
Напье поднялся на ноги, сложил шезлонг, прислонил его к стене, действуя умело и отрешенно, затем пересек комнату и остановился у матраса слева от лестницы, недалеко от места, где Сэм снял футболку и показал им свое «дерево». Напье схватился за матрас и отодвинул его вправо — колючая проволока наверху натянулась. Осколки витражного стекла отлетели от стены, брызнули на цементный пол.
Маршалл увидел дверь.
Он попытался сглотнуть. Не вышло. Маршалл думал, что влаги в организме совсем не осталось, даже чтобы вспотеть.
Напье казался таким высоким и неуклюжим — с бычьей шеей и пивным животом, распиравшим майку. Улыбнувшись Маршаллу, он толкнул дверь. Она открылась, и в пурпурный воздух поднялось облачко пыли. Напье щелкнул костяшками и запел:
— Как же больно, поверьте, как страшно признать, время стерло мой Эндсвилль — в самом сердце США…
Он шагнул в соседнюю комнату, растворился во тьме.
Дом стонал на ветру. Колючая проволока, обвивающая матрасы, подрагивала.
Маршалл попытался стряхнуть шок и снова задергался в путах. Веревки не поддались. Он выпрямился, когда на пороге комнаты снова появился Напье. Похититель двигался спиной вперед, и разглядеть то, что он за собой тащил, не получалось.
— …здесь тоска и болезнь ждут за каждым углом, старых улиц изгиб не узнает никто — мир безумных бродяг, что презрели закон…
Гай Напье приподнял и втащил в комнату инвалидную коляску. Она зацепилась за порог, и ему пришлось повозиться, чтобы ее освободить. Рукоятки оплетал скотч, к колесу деревянным колышком была прибита карта — королева червей. Она щелкала о спицы.
Щелк-щелк-щелк-щелк.
— …пусть шар-баба танцует со мной, этот город мне больше не дом.
— О боже. — Слова сорвались с губ Маршалла, когда Напье развернул коляску одним движением запястий. Карта оторвалась, спикировала на пол и легла лицом вниз. Подвал наполнил запах немытого тела и экскрементов.
Маршалл не мог сказать наверняка, сколько лет этому бедняге, но густые волосы на голове и крепкие мышцы подсказывали, что обнаженному человеку, привязанному к коляске, вряд ли больше двадцати пяти. Он выглядел старше из-за покрывавших тело пурпурных синяков. Правая рука оканчивалась почерневшим обрубком — вероятно, его прижгли. Ножи разных размеров торчали у человека из груди под странными углами, их рукоятки дрожали с каждым хриплым, протяжным вздохом. Губы мужчине отрезали. Два зуба вырвали. Из верхней десны торчал гвоздь — шляпка упиралась в окровавленные ноздри. Сосков, век и кожи на лбу не было: их срезали, быстро и неумело. На животе и бедрах блестели скрепки, превращая кожу в кошмарную мозаику. Последняя ужасающая деталь: голову обнаженного человека, который, вероятно, был куда моложе, чем показалось на первый взгляд, оплетал венец из колючей проволоки.
Маршалл видел все и в то же время ничего не видел.
Перед глазами возникали отдельные образы. Бесстрастные, беззвучные кадры. Какой-то грайндхаус. Что-то запрещенное, преданное забвению, и не зря.
— Как я уже говорил, — начал Напье, — мы тебя не ждали. Еще не закончили с этим парнем. Думаю, ты бы хотел с ним познакомиться. Его зовут Брайан. Ему двадцать два. Вот бы мне его годы!
Двадцать два. Возраст отпечатался в мозгу Маршалла.
Фильм продолжался.
— Мы подобрали Брайана совсем недавно, среди ночи, на мосту неподалеку отсюда. Излюбленное местечко для парочек. А еще едва не схватили его подружку. Она японка, да, Брайан? Маршалл, говорю тебе, они пускают в страну кого ни попадя, даже австралийцев. К несчастью, она сбежала. Удрала, как крыса по трубе. Это случилось… неделю назад? Может, позже. Время в этом подвале течет по-другому, не так ли, Брайан?
Новая судорога.
— Извини, Маршалл. Брайан не слишком разговорчив. Я вырезал его язык. Съел его. Горькота.
Напье улыбнулся, каждая его морщинка и вена казались дорогами в никуда. Его лицо — хищный тупик, тоннель, глотающий людей, обрывающий их жизни, крадущий будущее. Лицо вдоводела.
— Простите, — бросил он, упруго шагая к ступенькам. — Скоро вернусь. Не пытайтесь сбежать, слышите?
Сказав это, Напье скрылся под лестницей.
Глава 39
Брайан забыл, что значит жить без боли и связно мыслить. Он еще помнил, как когда-то — совсем недавно — был счастлив и гордился собой. Но эти дни миновали, и воспоминания звенели у него в голове, как монетки в копилке. А может, он это все придумал. Трудно сказать.
Он приходил в себя и снова отключался, совершенно не контролируя процесс: его нервная система сжалилась над ним, в отличие от его похитителя. Иногда Брайан падал в обморок, когда становилось совсем плохо. Чаще ему не везло и он оставался в сознании, наблюдая за распадом собственного тела, дыша его вонью, чувствуя всю его боль.
Разорванный на куски, превращенный во что-то мерзкое. Чудовищное. В версию себя, которая хотела лишь одного — умереть.
Брайан лишился глаза, и теперь мир скрывала мгла. Она напомнила ему о тумане, а туман — о доме, его доме в Норт-Бенде. Брайан вспомнил детство, возможно собственное.
Прятки.
«Убийство в темноте»[5].
Игры с братьями, с друзьями, с Дженн.
Дженн.
Он все еще различал ее в этой мгле. Карие глаза. Улыбку. Она носила слишком большую худи, чтобы скрыть свое тело. Брайан ненавидел эту ее привычку, ведь Дженн такая красотка. Он видел ложбинку между ее грудей однажды вечером, после того как они играли в теннис на приставке. Брайан завелся так, что после, ночью, передергивая, думал только о Дженн.
Хотя знал, что не стоило этого делать. Они давно все обговорили. Секс портит дружбу — достаточно было взглянуть на знакомые парочки! Никто из них не был счастлив. Ну, по-настоящему.
Дженн.
Он надеялся, что она убежала.
От мысли о том, что она могла быть с ним в подвале или в одной из комнат наверху, хотелось кричать. Но он не мог. Крики требовали сил. Смелости. У него не осталось ни того, ни другого. А еще Напье хотел, чтобы он выл. Вот зачем он ему нужен: орать, как сирена, — так он сказал. Брайан не хотел его радовать. Только если боль становилась невыносимой.
Слез не осталось. Брайан был уверен, что мочи и дерьма тоже. Как и рвоты. Но тело все равно выворачивало. Он чувствовал себя жертвой неумело проведенного экзорцизма, который опустошил его, позволив настоящим демонам буйствовать на свободе и продолжать мучить Брайана. Терзать. Резать. Жечь.
Вызывать боль столь сильную, что она становилась неотличима от удовольствия, — змею, кусающую собственный хвост. Она будет виться кольцами, пожирая и извергая съеденное, облегчаясь и заглатывая свое дерьмо, целую вечность, пока не разбухнет и не насытится. Пока он не умрет.
Брайан чувствовал, что его вывезли из комнаты в подвал. Он ненавидел это место. Камера пыток — так он называл ее про себя, — мастерская Напье. Подвал напомнил ему фотографии, которые он видел в школе. Разбомбленные церкви Кракова: потолки проломлены, на скамьях развешаны жуткие гирлянды — внутренности прихожан. Брайан никогда не был отличником, но история ему нравилась. Просто он этого не показывал. Не хотел прослыть ботаном.
Теперь он жалел. Особенно насчет истории.
Брайан надеялся, что его тоже будут помнить.
Дженн.
Сознание немного прояснилось, комната проступила из мглы. «Наверное, я перед зеркалом, — решил он. — Привязан к креслу. Не вижу своего лица, но знаю, что это я, по тому, как дышу. Быстро, словно я в ужасе. Я всегда в ужасе».
Брайан знал, что надежды нет, но все равно продолжал загадывать желания. Маленькие и глупые.
Я не хочу, чтобы родители видели меня без одежды.
Не хочу, чтобы они узнали, что он сделал с моим членом.
Не хочу, чтобы они нашли порно у меня на компьютере.
Не хочу, чтобы Дженн думала, что я не хотел быть с ней.
Он вспомнил ее на мосту — мех на капюшоне белел в лунном свете. Ресницы блестели — она исчезла во тьме. Уходя, он обернулся, но Дженн вряд ли это заметила. Ему хотелось, чтобы она знала. Это — его последнее желание.
Пожалуйста.
Что-то появилось перед его глазом, загородило отражение. Что-то большое, белое и расплывчатое. Брайан хотел понять, что это. Он всегда был любопытным: ребенком хотел знать обо всем на свете — родители то сердились, то гордились. Став старше, Брайан постоянно спрашивал себя, что впереди, где он окажется через полгода, как изменится.
Что это?
Он услышал голос матери. Он по ней скучал.
От любопытства кошка сдохла, Брайан.
В теле проснулась память о боли, вырвалась из укромных уголков, из порезов и струпьев, чтобы вцепиться в него еще сильнее. У боли было имя — Напье, а у того — ножи, молотки, скальпели и колючая проволока.
Сконцентрируйся.
Смотри.
Он сгорал от желания узнать, что перед ним. Это была бы маленькая победа — задача, которую он решил. Никто, даже Напье, не мог лишить его этого удовольствия. Каким бы незначительным оно ни было, оно принадлежало только ему.
Белизна постепенно обретала форму, мгла рассеивалась, а вместе с ней исчезали воспоминания о лучших временах. Когда Брайан понял, что видит, то захотел, чтобы тьма вновь поглотила его. Это была маска. Радость.
Глава 40
Мужчина, назвавшийся Гаем Напье, вышел из-под лестницы в белой маске, держа мачете в руках. Он продемонстрировал его, словно мим, и прошел по комнате, напевая:
— Как же больно, поверьте, как страшно признать…
Он пританцовывал, как сгорающий от нетерпения ребенок. Все его спокойствие испарилось. Казалось, мужчина не в состоянии говорить осмысленно, произносить слова вроде «порядочный».
Нет, в этом человеке бурлила энергия, возбуждение — тревожное и почти сексуальное. Нечто неподконтрольное.
Маршалл смотрел, как дрожит и подергивается тело Напье.
Слушал, как он причмокивает под маской.
Напье казался человеком, который мог стать оратором или работать в офисе — сидеть за компьютером, управлять подчиненными. Человеком, в которого можно было влюбиться и который мог стать отцом. Но он им не был. Никогда.
В оболочке, которая звалась Гаем Напье, что-то пульсировало. Ужас. Демон, ублажающий себя во тьме. Монахиня с задранным одеянием и дробовиком в вагине. Абсолютный кошмар.
— Время стерло мой Эндсвилль — в самом сердце США.
Мачете рассекло воздух и погрузилось в шею Брайана. Хрусть.
Маршалл словно очнулся.
Гай дернул за рукоять, освободил лезвие.
Что-то завыло. Сирена.
Темная кровь брызнула в воздух, на пол, заляпала потолок. Несколько капель приземлились на лампочку, зашипели и задымились, погрузив половину комнаты в алый сумрак. Напье вновь рубанул по шее Брайана — голова упала с плеч на колени, а затем скатилась на бетон.
Стена онемения, защищавшая Маршалла от кошмара, рухнула.
В голове раздались слова Гая.
(Вот бы мне его годы!)
Маршалл следил за судорогами парня и понимал, что за судьба ждет его. Совсем скоро.
(Ты будешь кричать, как другие.)
Он бился в путах, пока тело не начало гореть, кричал, но из распахнутого рта не вылетало ни звука. Слюна бежала по его губам и капала на грудь.
Напье поднял голову Брайана. Взвесил ее, покачав в руках, словно покупатель, изучающий мясо, и со всей силы швырнул на пол. Послышался омерзительный хруст — Напье потянулся за ней и застыл.
— О черт, спина, — сказал он. — Годы берут свое.
Но все же он поднял голову, сунул руку в рассеченное горло, дернул и вытащил наружу окровавленный комок плоти:
— Фу-у.
Маршалл хотел зажмуриться, но не смог. Внутренний голос сказал ему, что он должен это увидеть, чтобы подготовиться. Это совсем не кино.
Напье погрузил руку в шею и просунул под кожу на нижней челюсти Брайана, открывая и закрывая ее, словно кукольник.
— Пусть шар-баба танцует со мной, этот город мне больше не дом.
Напье вальсировал среди теней и разноцветных бликов витражных стекол. Он обогнул Маршалла, заключив его в кровавое кольцо, забрызгав алым его бедра. Кровь оказалась холодной. Маршалл удивился: он думал, что она будет теплой.
Это потому, что Брайан умирал уже очень давно.
Маршалл лишился чувств.
Глава 41
Солнце сияло в небе, купая в лучах Джеймсбридж — почти город-призрак. Дома и машины мерцали в жарком мареве, поднимавшемся от асфальта. Маршалл шел по улице, ладонью прикрывая глаза от яркого солнечного света. Он понял, что в городе нет ничего целого или завершенного: ремонт бросили, знаки «Закрыто» на витринах некоторых магазинов соседствовали со «Скоро откроется». Постоянным здесь оставалось лишь солнце и тени, которые оно отбрасывало. Включая его собственную.
За Комби-Ченс-Кресцент — заброшенный скотный двор. Пропыленная детская площадка у мэрии. Дома как лица мертвых детей с открытыми ртами. Город казался пустым и вялым. Магия, которой он обладал в детстве Маршалла, во сне исчезла. Даже витрина видеопроката, благодаря которому он влюбился в кино, оказалась заколоченной и увитой лозами.
Маршалл моргнул и перенесся в другую часть города.
Он оказался перед свалкой: разбитые грузовики, горы досок. Ветровые стекла в грязи. Он часто играл здесь со своими друзьями, хотя ему и запрещали.
«Это опасно, — говорили родители. — Повсюду стекло. Змеи. Пауки». Но детям было все равно. Приключения того стоили.
Он снова моргнул.
На скамейке у обочины стоит скамейка, изрисованная граффити и заляпанная птичьим дерьмом, рядом находится знак «Автобусная остановка». Отсюда Маршалл уезжал в Мэйтленд — город в часе езды от Джеймсбриджа, — чтобы сходить в кино, а потом и в школу. Он все еще помнил плисовые автобусные кресла и предвкушение фильмов, которые его ждали. Каждый становился дверью в иную, более интересную жизнь, выходом. На этом автобусе он ездил в места, которые и не надеялся увидеть, полные динозавров и космических кораблей с капитанами под командованием Спилберга и Лукаса. Туда, где счастье стоило пять долларов за билет.
На западе загрохотал гром.
Маршалл моргнул.
Католическая школа, куда он ходил ребенком.
Маршалл заметил, что одна из посвященных Ною памятных ленточек запуталась в розовом кусте у кабинета директора. На серебристой скамейке в тени огромного шинуса, под которым он играл в шарики на переменах, сидела старуха.
Он никогда не забывал ее лица.
Маршалл и Клэр решили немного попутешествовать по отдельности, когда поняли, что влюбились. Маршалл еще не готов был оставить приключения и беззаботную жизнь позади. Она отправилась в Ванкувер через Сиэтл, он — во Вьетнам. Они договорились встретиться через месяц. Маршалл тосковал по Клэр: он никогда не думал, что можно скучать по кому-нибудь так сильно. Мечтал коснуться рыжеватых волос.
Почувствовать ее вкус.
Старуха сидела на углу людного рынка в Сайгоне среди отрубленных собачьих лап и свиных ушей. Ее темное лицо блестело от грязи и жира. Мутные глаза затянуло катарактой. Жестянка в ее руке звенела мелочью. Ноги распухли, как мешки с картошкой, и толщиной не уступали торсу старухи. На одной не хватало ступни, другая оканчивалась загнутой крабьей клешней. На шее старухи висела табличка — два слова с ошибками, кое-как выведенные печатными буквами: «АГНТ ОРУНДЖ»[6].
Маршалл пожалел ее, но прошел мимо. Он был молод и упрям. Забота об этой несчастной — не его дело. Он не травил страну военным газом. Это не его вина.
Я просто турист. Никто. Мне самому нужны деньги…
Женщина преследовала его. В старушечьей руке все так же была жестянка, слезы бежали по щекам под сенью огромного шинуса. Ее рыдания и звон монет уносил ветер.
Он моргнул.
Маршалл оказался за кафедрой в церкви, где проходило отпевание Ноя. Вокруг стояли увядшие цветы. Известка на стенах была такой белой, что он видел на ней отпечатки ладоней изнывавших от скуки школьников. Когда-то и он был одним из них.
Нахлынули воспоминания о рождественских службах в этом зале. Зачерствевшие облатки, дамы, что переусердствовали с парфюмом. Маршалл все еще видел перед собой горожан, набившихся в церковь, потеющих при мысли о собственных прегрешениях. Жалобы и славословия. Однажды вентиляторы отключились посреди службы и стало нечем дышать. В рождественском вертепе десятилетний Иосиф упал в обморок. Это была самая интересная рождественская месса в жизни Маршалла. Если память ему не изменяла, тем вечером разразилась буря.
Во сне Маршалл взглянул вниз на опустевшую церковь и спиной почувствовал взгляд распятого Христа.
Эхом звенели слова — речь, которую он произнес в память о Ное. Окна слева оказались широко распахнуты. С кафедры можно было разглядеть могилу его сына.
— Я хочу проснуться.
Скрип вырываемых из дерева гвоздей.
Маршалл представил, как восковой Христос, истощенный, избитый, истекающий кровью, потихоньку сполз с распятия и двинулся к нему рваными, кошмарными прыжками. Стащил покрытые лаком ноги с алтаря.
— Проснись.
В окно Маршалл увидел женщину со ступней-клешней у надгробия Ноя. В лучах опускающегося за горизонт солнца ее одежды горели, осыпались пеплом, обнажая шрамы и новые уродства. Раны, перевязанные колючей проволокой, сотни рубцов, распухших и красных, как изъязвленные рты.
У него за спиной на мраморный пол со звоном посыпались гвозди.
Маршалл обернулся, не в силах совладать с ужасом, и закричал, увидев, как клоун, наблюдавший за смертью Ноя, сползает с креста.
Глава 42
Вода, ледяными каплями окатившая ноги Маршалла, вырвала его из сна.
— Проклятье! — закричал он, дернувшись от шока: Маршалл снова оказался в подвале. Веревки врезались в запястья и лодыжки. Все мышцы свело. — Прочь от меня, урод!
Верни меня в мой кошмар.
Жирный мужчина, стоя спиной к Маршаллу, поливал пол из шланга. Струя переливалась разными цветами. Раздавшаяся талия под пластиковым фартуком, руки как свиные окорока, женственные быстрые движения. Широкие плечи. Только теперь Маршалл понял, кто перед ним: не Напье, а второй мужчина с детской площадки, здоровяк с тонким голосом, задыхавшийся от волнения.
Неуверенный в себе.
— П-п-помогите.
Толстяк резко развернулся, струя описала дугу. Вода брызнула на ноги Маршалла, он увидел усталые слезящиеся глаза. Двойной подбородок.
— Отпустите меня. Я просто уйду. Никому не скажу…
Струя иссякла: мужчина закрыл сопло рукой в резиновой перчатке.
— Ни слова, приятель. Нет. Ты не скажешь мне ничего нового. — Слова он произносил так же неловко, как и двигался.
Ты, похоже, не в себе, друг.
Маршалл не мог изгнать нотки снисходительности из внутреннего голоса. Если честно, это ему даже нравилось. Если он разыграет карты правильно, то получит преимущество.
Нажрался. Ха. Старое выражение отца. Он часто говорил так, сидя в уютном кресле в их доме в Джеймсбридже — в далекие, полные счастья дни, когда почту доставляли регулярно и автобусы возили его в мэйтлендский кинотеатр строго по расписанию.
— Ты не первый человек, которого привязывают к этому креслу, знаешь ли. Похоже, и не последний. Заткнись, ладно? Как я уже сказал, не хочу тебя слушать.
Волна гнева поднялась в груди Маршалла и вырвалась наружу криком:
— Отпусти меня, жирный урод!
— Пусть ваши камни и трости переломают мне кости, но на насмешки мне плевать. Кричи сколько влезет. Никто тебя не услышит.
Крик умер в горле Маршалла, когда он заметил, что обезглавленный парень исчез. Тело и все остальное.
— Так-то лучше. Тишина никогда не повредит, — сказал толстяк, убирая шланг в манящую нишу под лестницей, затем снова вышел на свет — лысеющая голова под лампочкой утонула в тени. — Ты только посмотри на себя.
Маршалл опустил голову:
— Исчезни.
— Да, да. Успокойся уже. Чем скорее ты перестанешь злиться, тем быстрее все кончится. Смирись, и больно не будет. Уж поверь старине Джо.
Джо.
Маршалл вывел это имя на изнанке черепа окровавленным пальцем.
Джо снял перчатки и, положив руки на бедра, наклонился вперед.
— Хочешь отлить? — промурлыкал он, подняв брови. — Если да, то лучше скажи мне. Гай не любит грязи, а мне все равно. Я привык. У меня больная жена. Так что, если решишь по-маленькому сходить или по-большому, не молчи.
Маршалл и не догадывался, как сильно хотел отлить, пока мужчина не заговорил об этом. Его мочевой пузырь распирало. Казалось, будто живот распух. Новое, необычное и страшное чувство.
— Ответ у тебя на лице написан, приятель.
Джо хлопнул по бедрам и прошаркал за лестницу.
Шорох пластиковых пакетов. Лязг металла о металл.
Стыд камнем застрял в горле Маршалла.
Джо вернулся с зеленым больничным мочеприемником в руках.
— Та-да! Не думаю, что его мыли с прошлого раза. Ну да ладно. — Он пересек комнату, скрипя галошами по бетону. Маршалл видел его кривые деревенские зубы — слишком много пломб. Джо встал перед ним на колени и вздохнул.
Ненавижу тебя.
Жирный урод.
Мудак.
Школьные ругательства всплыли в его памяти. Маршалл сжал подлокотники кресла изо всех сил. Унижение липло к коже гнилым саваном.
Жирные пальцы Джо схватили резинку его трусов, скользнули внутрь и ниже. Тело Маршалла напряглось, как струна, когда мужчина обхватил его член и сунул в мочеприемник.
Урод. Извращенец. Ублюдок.
— Что? Не идет? Хочешь, чтобы Джо тебе спел? Досчитай до десяти. Иногда это помогает.
Маршалл зажмурился и сосредоточился на собственном дыхании. Он сжался, словно пружина. Нарисовав этот образ, Маршалл представил, как кольца медленно раскручиваются. В паху стало жечь: пружина медленно разжималась. Маршалл позволил ненависти просочиться наружу.
— Вот и все! — сказал Джо.
Струя зажурчала по пластику — все пронзительнее по мере того, как бутылка наполнялась.
— Не так уж и трудно, да?
Маршалл кипел от гнева. Бутылка с хлюпаньем стукнула о бетонный пол.
Джо хихикнул и, закашлявшись, склонился над ним.
— Помни, приятель: стряхнуть больше двух раз — уже онанизм!
Щелкнула резинка.
Маршалл рванулся вперед, насколько позволяли веревки, и вонзил зубы в щеку Джо. Горячая кровь брызнула ему в рот. Рыча, он тряс головой, как бешеный пес. Джо оглушительно завизжал, но Маршалл не отпустил его. Он смотрел в свиной глаз толстяка и видел собственное отражение.
Жирная рука размахнулась и ударила Маршалла по щеке. Он взвыл, голову повело. Капли крови брызнули в воздух — они принадлежали им обоим. Маршалл выпрямился в кресле, моргнул несколько раз, чтобы отогнать боль. Его улыбка была такой же красной, как у клоуна в его сне. Зубы в крови.
— Я тебя укусил! Укусил!
Руки Джо метнулись к разорванной правой щеке, он заскулил сквозь растопыренные пальцы. Обежав кресло, Джо стал пинать пленника в голень — снова и снова. С каждым ударом боль становилась сильнее, но оно того стоило. Маршалл это заслужил.
Да, приятель.
Пинки прекратились. Джо заходил кругами, громко топая.
— Ах ты засранец. Ты за это ответишь. Пусть только Гай узнает. Он в тебе новых дырок наделает. Дерьмо. — Продолжая бормотать, как обиженный ребенок, Джо поднялся по лестнице… и остановился.
Толстяк развернулся и спустился в комнату, затем наклонился, поднял мочеприемник и вылил содержимое на голову Маршалла. Вонючая коричневая жидкость окутала его теплотой, но время тошноты еще не настало. Пока. Их взгляды встретились, и Маршалл, хотя по его лицу струилась моча, захохотал ужасным, презрительным смехом.
Джо отшвырнул бутылку.
— Хочешь кусаться как собака — сдохнешь как собака. Думаешь, ты сделал мне больно, приятель? Плевать. Я фермер. Меня уже кусали животные. Ох, мы тебя выдрессируем, песик. Сделаем это очень ме-е-едленно.
Его слова резали, как скальпель.
Маршалл смотрел, как Джо, держась за щеку и ругаясь, с трудом поднялся по лестнице и вышел. Кровавый след тянулся по цементу свидетельством краткого триумфа, оборванного словами-скальпелями, что теперь, когда Маршалл остался один, вонзались в него глубже и глубже. Сквозь невидимые порезы в душу Маршалла пробиралась паника. Отвратительное чувство, как и вкус мяса у него во рту.
Откуда-то сзади донесся тихий скрежет.
Глава 43
Таким теперь стал мир Маршалла.
Глубины подвала, не знавшие ни дня, ни ночи — только звезды из осколков витражных стекол и парящие в пустоте обломки. Дерево стонало, трубы стучали во мраке. Его голова без конца кружилась, Маршалл чувствовал себя космонавтом, уплывшим в открытый космос, и его единственным компаньоном на часы или, быть может, дни стало сожаление. До самого конца. Его трясло от печали: тоска превозмогала голод, вгрызалась в самые кости. Каково это — умереть? Встретит ли его свет в конце тоннеля, или просто опустится тьма? Маршалл надеялся лишь, чтобы старое клише не оказалось правдой и жизнь не промелькнула у него перед глазами. Он не хотел заново переживать любовь и утраты, вспоминать все совершенные им ошибки.
Ной. Клэр.
Их лица превратились в солнце, к которому он, кружась, приближался.
Глава 44
Пульсирующие синяки.
Пульсирующая боль.
Картинка перед глазами тоже пульсировала: то расплывалась, то становилась четкой. Перед ним появилось лицо. Сэм в форме с эмблемой католической школы, вышитой на нагрудном кармане. Маршалл видел, как он принес в подвал карточный столик и поставил его у стены справа.
Говорить было трудно. В ушах шумело.
— Что ты делаешь?
Ответа не последовало, хотя мальчик обернулся и посмотрел на Маршалла. Бесстрастно.
Сэм взбежал по ступеням, полный энергии, и несколько минут спустя вернулся с диапроектором. Прибор был тяжелым, но мальчик перехватил его поудобнее и уверенно спустился в подвал.
— Зачем это? — Маршалл захрипел и откашлялся. — Пожалуйста, скажи мне, Сэм.
Маршалла не удивило молчание, но все же он начал раздражаться.
— Черт возьми, скажи мне, что происходит.
Сэм поставил прибор на стол и развернул его к матрасу на противоположной стене. Он установил слайды в круглые отверстия и отступил назад, чтобы полюбоваться своей работой.
Маршалл слушал дыхание мальчика.
Сэм щелкнул костяшками пальцев и пошел к нише под лестницей. Послышался лязг металла — хлопнула крышка ящика для инструментов. Маршалл вытянул шею, чтобы увидеть, что происходит, но веревки в буквальном смысле держали его на коротком поводке.
— Что ты делаешь?
Мальчик снова вышел на свет, таща за собой удлинитель. Провод вился по полу, словно змея, щелкал, как скакалка.
«Наша мама рядом живет…»
Он на школьном дворе в Джеймсбридже. Жарко.
«Поцелуи всем раздает…»
Им запрещают выходить на улицу на большой перемене без шляп с широкими полями. Некоторые школьники едят свои бутерброды в классе.
«Встретила парня, с ним ушла…»
Двое ребят прыгают через скакалку на асфальте перед ним. Маршалл стоит в стороне, ждет нужного момента.
«Позабыла нас до утра!»
Если он ошибется, веревка стегнет его по голове или лодыжкам и игра закончится.
— Давай, Марс! — кричит кто-то.
Он сглатывает, призывает всю храбрость и прыгает.
Вспышка света, треск электричества: Сэм подключил проектор к удлинителю. Он отпрыгнул в сторону — его дыхание сбилось, — нажал на кнопку, и стену напротив залил ослепительный свет. Через секунду подросток выключил проектор.
— Можно мне воды? — решился попросить Маршалл. Перед глазами еще плавали пятна.
Когда зрение восстановилось, он увидел перед собой Сэма. Мальчик протягивал ему грязный стакан.
Маршалл поднял глаза, истекая слюной.
Он выглядит как Ной. Если бы тот вырос.
У обоих робкие, опущенные глаза. Длинные ресницы.
Маршалл давным-давно забыл, как выглядел его сын. Ной превратился в воспоминание, сотканное из других воспоминаний. Если бы Маршалла спросили о сыне, он бы, конечно, описал его, вплоть до носков, которые тому нравилось носить. Но это было лишь эхо, не настоящий Ной. Время разрушало память кусочек за кусочком, пожирало прошлое, однако Сэм пробудил в Маршалле что-то, разжег искру, которая высветила лицо Ноя, словно оно пряталось по углам темного подвала все последние дни. Маршалла это пугало, но он был почти благодарен мальчишке за произошедшую в нем перемену.
А еще — за воду. Край стакана коснулся его губ. Маршалл пил жадно, большими глотками. Вода струилась по его подбородку, когда подросток попятился и отвернулся, перебрасывая стакан из руки в руку.
Влага бежала по пищеводу, наполняя Маршалла энергией, придавая сил. Чудесный вкус.
— Спасибо.
Сэм замер.
Маршалл видел, как его лопатки проступают сквозь ткань школьной формы. Он содрогнулся, словно в него вонзилась одна из игл отца мальчика, задержал дыхание.
Спасибо.
Сердце защемило от благодарности.
Маршалл не мог этого выразить, но чувствовал, что обрел нечто давно потерянное, получил что-то в подарок — лицо своего сына, например. Конечно, чувство оказалось слабым, почти незаметным. Надежда, которая скоро умрет.
— Спасибо.
Глава 45
Хлопнула дверь. Наверху раздались приглушенные голоса. Напье вернулся.
Маршалл набросал в голове портрет этого человека сразу в трех разных стилях, по одному для каждой из личностей, которые он в нем увидел.
Первая личность — мужчина, который говорит с достоинством административного помощника.
Этот человек красноречив и владеет собой — обладает качествами, которые часто требовались Маршаллу, когда он обговаривал с клиентами денежные вопросы. Он легко мог представить, как Напье сидит за компьютером в офисе, печатает на клавиатуре пальцами с ухоженными ногтями, с улыбкой отвечает на телефонные звонки.
Вторая — мужчина, поющий над трупами.
Как же больно, поверьте, как страшно признать, время стерло мой Эндсвилль — в самом сердце США…
Третья личность, жестокая и необузданная, была продолжением второй. Она хихикала и стонала, рвала, резала и передразнивала. Она пугала Маршалла сильнее всего, потому что даже Напье не мог ее контролировать.
Кто-то открыл дверь в подвал. Маршалл знал, что это Напье, но пока не мог сказать, какой именно.
Началось. Будь сильным.
Соберись.
С каждым приближающимся шагом Маршалл подбадривал себя новой ложью. Бум! Ты смелый. Бум! Ты справишься.
Бум!
— Блин, что за день, — проворчал Напье. Его волосы были причесаны, руки чисты — остатки цивилизованности. От майки и брюк похитителя исходил приятный запах кондиционера для белья.
Маршалл следил за каждым движением Напье.
— Люди просто не понимают, что творится за сценой, да? Построй мне дом, говорят. Ну что ж, ладно. Я хороший, честный человек, думаю, я это сделаю. Но есть определенные правила. «Правила?» — потрясено переспрашивают они. Да, мэм, конечно. Постановления совета, формы — с ними не поспоришь.
Напье подключил диапроектор к удлинителю, щелкая языком, расставил слайды.
— Клянусь, однажды я просто сломаюсь. Мне нужно убраться из этого офиса и сосредоточиться на фрилансе. Работать на себя. Мечта, правда? Людям всегда нужны архитекторы, без работы я не останусь. Я бываю в офисе только два раза в неделю, но, честно говоря, Маршалл, хватает и этого. Более чем.
Не говори со мной так, словно я твой друг.
— Джо сказал, что ты откусил от него кусочек! — засмеялся Напье. — Хорошо. Мне нравится бойцовский дух. Но признай: Джо — легкая мишень. Он медленный и глупый. Кажется, ты и сам это понял. Но верный, надо отдать ему должное.
Маршалл подумал о домах, которые Напье проектировал все эти годы. Захотят ли хозяева разрушить свои жилища, если узнают, что архитектор — маньяк и каждый угол, каждая балка под их крышей дышат безумием? Что он таится среди этих стен? Ходит по их коридорам, как призрак, демон, дух, сотканный из эгоизма и насилия. Маршалл знал, что не задумываясь уничтожил бы такой дом.
Снести его до основания. Сжечь. А пепел залить святой водой.
— Кажется, все на месте. — Напье включил диапроектор — послышались щелчки и лязг. Он взял в правую руку проводной пульт, взвесил его, словно решая, что делать дальше. Маршалл видел, как блестят глаза Напье. Каждое действие казалось отрепетированным. Постановочным и нереальным.
Но это все по-настоящему, Марс.
Раздался щелчок пульта, и прибор с хрипением ожил. Первые слайды закрыли лампу диапроектора, и на противоположной стене появился размытый пейзаж. Напье подправил фокус — картинка стала четче.
— Я подумал, что ты должен знать, кто я. Хотя бы получить представление.
Перед ним возник пейзаж: растрескавшаяся земля, иссохшие деревья, россыпь выбеленных солнцем домов.
— Это мой родной город. Леандер, Техас. Совсем маленький. К северо-западу от Остина, на границе округов Трэвис и Уильямсон. Я жил в этой пыльной дыре до одиннадцати, а потом родители переехали в Новый Орлеан. Я скучал по прежнему дому. И по редким ватабургерам[7] тоже.
Голос Напье был ровным, как земля на слайдах. Похититель принес шезлонг и со вздохом опустился в него.
— Когда мне было шесть, в город приехала съемочная группа, только представь. Я сиял, как рождественская елка. Мир кино — в Леандере! Боже. Они снимали на Багдадском кладбище. Я видел кучу небритых людей — изнеженных жизнью в большом городе, из Остина, — с камерами и штативами. Помню фургон. Думаю, это было самое большое событие в моей жизни. А потом, рано утром, я спрятался, и они меня не заметили. Вытащили бутафорские трупы и разложили их по надгробиям. Я никогда ничего такого не видел. Гнилые, распухшие. Я испугался и убежал. Несколько месяцев спустя спросил у матери, что они снимали и можно ли мне посмотреть этот фильм. Она ответила «нет»: те люди — настоящие извращенцы. Это была «Техасская резня бензопилой».
Клик. Новый слайд. Мальчик в бейсбольной форме.
— Это я перед тем, как мы переехали. Только посмотри на меня. Я не мог размахнуться битой, даже если бы от этого зависела моя жизнь, но был хорошим питчером. Я ненавидел бейсбол и отца за то, что он заставлял меня играть. Шесть иннингов[8] тянулись целую вечность, уж поверь.
Напье уставился в стену.
— Не своди глаз с мяча, — прошептал он.
Маршаллу казалось, что его ведут по коридору, полному дверей, и за каждой из них — воспоминание Напье. Его заставляют смотреть, подглядывать. Ужас прокрался в его грудь, ведь Маршалл знал, что в одной из комнат — нет, темниц — увидит себя.
Клик.
Черно-белая фотография Напье-подростка в окружении шестерых ровесников, все в одинаковой черной форме.
— Это труппа святой Марии. Я слева. Думаю, у меня был талант, и все же я бросил. Моих родителей актерство не впечатлило. Слишком много педиков.
Клик.
— Сюрприз! Снова я. — Маршалл вновь увидел темные глаза, такие яркие на белом фоне. Уже тогда в них поселился холод. — Думаю, тут мне около двадцати. Мои старики к тому времени уже умерли.
Напье задумался, покусывая губу, но вскоре пришел в себя и заерзал в шезлонге.
Маршалл вздрогнул.
Клик.
С каждым слайдом Маршалл уходил все дальше по коридору. Он хотел врасти в землю, но чужая воля была сильнее.
— Я отправился в Южную Америку, — продолжил Напье. — Впервые летел на самолете. Это фотография собора Сан-Паулу — он в Бразилии, если ты не в курсе. Самый большой храм в городе, четвертый по величине неоготический собор в мире. Ох, Маршалл, это было прекрасно. Мрамор. Арки. Простор. Витражи, каких ты в жизни не видел. В этом месте действительно что-то было. Я слышал Его голос. Громкий. Больше всего меня поразили статуи. Ты больше нигде таких не найдешь. В Южной Америке Христос — мученик. Он истекает кровью. Ты видишь, как Он страдал, и понимаешь, какие жертвы принес и для кого. Боже, Маршалл, это нечто.
Клик.
— Надеюсь, ты не против, что я тебе это показываю. Просто решил, что будет здорово, если ты поймешь: мы оба путешественники в душе, хотя и привязаны к одному месту.
Откуда он узнал, что я путешественник? Имя — еще понятно. У него моя одежда, бумажник. Но это?
— Путешествия приравнивают нас к ангелам, не находишь? Они раскрепощают. Только в дороге чувствуешь себя по-настоящему молодым.
Маршалл согласился, но не хотел этого признавать.
— Приравнивают к ангелам — только так я могу это описать. Увы. А теперь мы привязаны к земле, пойманы в ловушку дел и обязанностей. Словно Бог спустился с небес и обрезал нам крылья.
Маршалл сглотнул. Казалось, что Напье заглянул ему в голову и прочитал его мысли.
— Это я на вершине Мачу-Пикчу. В тот день я чувствовал себя Индианой Джонсом! Повсюду руины. Туман обступает тебя. Ты там бывал?
— Нет.
Слово сорвалось с губ: Маршалла застали врасплох. Он возненавидел себя за то, что ответил с такой легкостью.
Клик.
Новая фотография. Стройная темноволосая женщина, чуть за тридцать, с локонами до плеч. На ней ярко-розовая майка и джинсы с высокой талией. Фото походило на снимки из модных журналов 80-х годов, вот только лицо модели казалось печальным и темным, несмотря на улыбку.
— Розмари, — сказал Напье. Впервые за время беседы в его голосе прозвучала эмоция. Одно слово, произнесенное шепотом имя, но в нем слышалось столько тоски. Отчаяние, которое Маршалл различил с ужасающей ясностью.
— Эту фотографию сделали в восемьдесят девятом. Мы тогда познакомились. Видишь, Маршалл: мы не так уж отличаемся друг от друга. Оба путешественники, оба объездили мир и нашли свое сокровище. Она красотка, правда?
Маршалл промолчал. Не хотел с ним соглашаться.
— Острая на язык. Умная! Блин. Мы познакомились в Колумбии. Она из Сиэтла.
Напье щелкнул пультом. Проектор лязгнул. На стене проступила новая картинка.
— Мы съехались. Я любил ее запах, ее вкус. Она меня покорила. Как путешествия. С ней я чувствовал себя живым.
В глазах Напье заблестели слезы.
— Иногда я думаю, поздно ночью, когда мне становится холодно, стоила ли она этого, и не нахожу ответа. Может, не хочу знать. В любом случае, я переехал к ней в штат Вашингтон. Ее родители жили в Портленде, Орегон. Я им не слишком понравился, надо сказать. Мы поженились в Сиэтле и переехали в Норт-Бенд. Я вернулся в колледж, изучал архитектуру. К тому времени, как я получил диплом и стал хорошо зарабатывать, она уже умерла.
Лицо Напье окаменело, морщины прорезали лоб, он опустил голову.
— Рак груди. Сожрал ее, как пожар. Помню, как проснулся от ее криков: за одну ночь у нее все лицо распухло, глаз вылез на щеку.
Новое фото Розмари и Напье. На руках она держала круглолицего ребенка, который смотрел куда-то мимо камеры. На вид ему примерно полгода.
— Сэм родился в девяносто пятом, он на два года старше твоего мальчика. Мы потеряли Розмари через год. Я остался со спиногрызом, которого не мог любить — после смерти Розмари, я имею в виду.
Напье наклонился вперед в шезлонге и сказал, глядя на свои ноги:
— Я не знаю, что сделал, почему она ушла. Почему именно так, Маршалл. — Он покачал головой, поднял глаза — они вновь блестели. — Он отвернулся от нас. Забрал самое дорогое и ушел.
Нервный тик вернулся.
— Что бы я ни натворил, я хотел бы не делать этого. Мне нужно Его прощение, Маршалл. Хотя для нее уже слишком поздно.
Клик.
— Я оставил Сэма в Орегоне с родителями жены. Иногда мужчине нужны время и свобода. Я хотел и того и другого и отправился путешествовать. Шесть месяцев провел в Южной Америке. Только на этот раз, посещая соборы, видел распятого, кровоточащего, истерзанного Христа и понимал, что Он на меня не смотрит. Как будто все стало мертвым, Маршалл. Испортилось, как банка газировки, если ее потрясти. Все потеряло смысл. Я вернулся домой, поджав хвост. На дворе стоял… — Он нахмурился, покусывая губу. — Девяносто шестой. Я летел из Боготы в Майами, а оттуда — в Си-Так. Провел в городе пару недель, бродил по улицам, ничего не делал. Я не хотел возвращаться к сыну. Поселился в дерьмовом отеле рядом с парком Хин-Хэй…
Шелковистая, гладкая речь оборвалась. Маршалл заслушался, почти погрузился в транс, и, когда монолог Напье прекратился, ему показалось, что кто-то выдернул у него из-под ног коврик. Маршалл заерзал в кресле, забыв о боли, стараясь разглядеть лицо похитителя в луче проектора. Глаза Напье впитывали мрак, пока не стали такими темными и полными боли, что Маршаллу стало казаться: они вот-вот лопнут.
— Я честный человек. Я всегда так о себе думал. Я честный, и я не гордец. Думаю, гордецам сложно просить прощения.
Напье опустил глаза, сгорая от стыда.
— Я не заслужил Его презрения. Он мне нужен. В этом все дело. В Прощении, Маршалл. В Прощении. Он услышит твои крики.
Напье щелкнул пультом в последний раз.
Глава 46
Неудачно выбранный ракурс говорит о том, что фотографию сделал равнодушный незнакомец. На заднем плане Спейс-Нидл[9] пронзает подбрюшье облаков. Деревья замерли, слились в пятно. Напье стоит на переднем плане — усталый, худой и счастливый. Он обнимает за плечи молодую женщину. Половину ее лица скрывает тень, на волосах пылает закатное солнце. Клэр.
Глава 47
Маршалл видел себя, сидящего в старом инвалидном кресле.
Он парил под потолком, глядя на истерзанное, связанное тело. Жалкая картина. Видел веревки на руках и ногах, толстый шнур, врезавшийся в шею, не позволяющий ему двинуться. Страх на лице, шок в глазах, сверкающих во тьме.
Он не мог сказать, день сейчас или ночь, да это уже и не имело значения. Если Маршалл хотел дня, он мог включить свет. Для ночи требовался только синий светофильтр — простой (и, главное, дешевый) трюк. Если новые кадры не соответствовали отснятому материалу, ничего страшного. Это дело монтажеров — работа для Симоны.
Симона Великая. Симона — невероятный монтажер!
Маршалл приблизил свое лицо плавным, медленным движением, пока весь кадр не заняли глаза. «В духе Серджио Леоне», — подумал он и захихикал. Пустые глаза смотрели в никуда.
Маршалл снимал сцену оттуда, где парил, — из-под потолка.
Он подался назад, надеясь, что движение камеры добавит эмоций — избитый, но действенный эффект. Бинго. Получилось.
Сцена была завершена. Маршалл знал, что хороший режиссер чувствует, когда надо завязывать с драмой. Герой может упиваться собственными страданиями, но фильм смотрят зрители. Хороший режиссер понимает, где поставить точку.
И-и-и-и-и… СНЯТО!
Глава 48
Он видел каждую трещину на потолке, каждую ворсинку на матрасах у стен. Спираль в лампочке казалась яркой, как нить крови в яичном желтке. Дерево стонало, ветер набрасывался на дом.
Маршалл чувствовал все и одновременно ничего не ощущал. Видел все и в то же время ничего не видел.
В свете откровения Напье все утратило смысл.
Уже не первый раз рассудок Маршалла превращал реальность в кино, чтобы спрятаться. Он сделал это, когда голова Ноя разлетелась, ударившись о пол морга, и тем же днем, только раньше, на пути домой, когда увидел последствия аварии — смятую машину на обочине.
Носилки медленно погружают в скорую. Простыня заляпана кровью. Мерцают проблесковые маячки.
И вот это произошло снова — уже в подвале. Секунду назад Маршалл слушал историю Напье и смотрел слайд-шоу, а потом оказался где-то в другом месте. Вышел из тела. Теперь он вернулся, сидел в холодной инвалидной коляске и хотел вновь исчезнуть. В фильме было лучше. Безопаснее.
В фильме про мою жизнь такого нет.
— Клэр, — произнес Маршалл.
Напье стоял рядом.
— Правильно. — Его голос изменился. Теперь перед ним был не сладкоголосый дипломат: в его словах слышалась насмешка. Что-то таилось в глубине. Что-то бурлило.
— Мы познакомились в Сиэтле. Оказались в одном баре. Звучит неправдоподобно, но вспомни, как ты ее встретил. — Напье провел языком по зубам. — Она была жертвой. Меня это привлекло. Тебе всегда нравились такие девушки, бравый Маршалл-спаситель?
Клэр в Таиланде, машет ему на прощание.
— Я купил ей выпить. Она не возражала. Мы разговорились, и Клэр рассказала мне о вас, как вы расстались и решили встретиться в Ванкувере. Она сказала, что боится влюбиться слишком быстро и сильно. — Напье склонился к нему. — Не вздумай кусаться, слышишь?
Лицо Клэр, когда он сделал ей предложение. Паника в ее глазах.
То, как дрожала ее нижняя губа.
— Мне даже не пришлось стараться, Маршалл. Все, что понадобилось, — один напиток. Она дала мне его попробовать. А ночью — еще кое-что.
Каждый потупленный взгляд за все эти годы. Выражение, которое его так тревожило.
— Она сказала мне, что хотела стать писателем. Я называл ее Helvetica, в честь шрифта. Сказал, что она будет сидеть за компьютером, писать свою книгу и вспоминать меня. Helvetica. Я хотел преследовать ее, словно призрак.
— Пожалуйста, прекрати…
— Ах! Именно это она и сказала, когда кончила мне в руку. Вот, Маршалл. Понюхай мои пальцы. — Он поднял правую руку и помахал ею перед носом пленника. — Этот запах говорит о том, что я имел твою жену как хотел: всякий раз сначала она противилась, а потом просила еще. Она с норовом, твоя кобылка, я-то знаю!
Язык Напье быстрым змеиным движением высовывался изо рта и тут же исчезал. Снова и снова. Глаза закатились, стали видны белки. Он застыл, как паук.
— Мой член ей нравился больше, Маршалл. Она говорила, он длиннее. Толще. Ее киска от него текла. Ей нравилась боль. Она говорила, ты не мог ей этого дать. Ей нравилось, как я мял ее сиськи, о да, еще как. Она говорила, мои руки грубее твоих. Руки мужчины. Ей нравились мои мозоли.
— Заткнись! — заорал Маршалл.
Это не может быть правдой.
— Больно, парень?
— Что?
— Тебе больно?
Слезы вернулись. Маршалл чувствовал их вкус. Каждый вздох стал испытанием, к которому он не был готов. Маршалл понимал, что все рушится.
— Я хочу, чтобы тебе было больно, опарыш! — зарычал Напье, раскачиваясь из стороны в сторону. Одной рукой он потирал шею, другой схватился за раздувшийся перед своих штанов.
— У нее родинка в центре спины — в форме сердечка. Ты знаешь. Я целовал ее снова и снова…
Маршалл и Клэр на кровати дома в Сиднее. На телах играют тени. Супруги катаются по новому матрасу — простыни благоухают сексом. Он целует ее родинку. Она соленая от пота.
— Я убью тебя! — сказал Маршалл. — Я тебя ненавижу!
— Наконец-то! Не молчи. Кричи во все горло.
— Пошел на хрен!
— Я три дня на ней ездил. Я ее разорвал.
— Хватит, о боже, хватит…
— Боже? Ха. Скажи это громче, опарыш. Кричи!
— БОЖЕ! — заорал Маршалл, жилы на его шее вздулись, как шрамы на спине Сэма.
— Громче, чтобы Он услышал!
— БОЖЕ!
Напье метнулся вперед — быстро, как змея. Их носы соприкоснулись.
Маршалл и Ной в гостиной. Ной еще не вырос: ему не стыдно целовать отца, не стыдно говорить о том, как он его любит. Смех. Музыка. Они трутся носами в эскимосском поцелуе.
Взгляд Напье проникал Маршаллу прямо в душу, где что-то сломалось и поникло. Похититель улыбнулся.
— Она вернулась в Ванкувер уже беременной, Маршалл.
Обрывки мыслей распирали голову Маршалла. Она раздулась до предела, как воздушный шарик. Он чувствовал давление изнутри: это было прекрасно. Шарик лопнул, и слова Напье обрели смысл. Прояснились.
Я тебе верю.
На него обрушилась свежая острая боль.
— У тебя не было сына, — сказал Напье. — Ты растил ублюдка, Маршалл. Моя сперма оказалась в твоей девчонке — и вот она высрала моего пацана.
Клэр в больнице, вцепилась в руку мужа, едва не переломав ему кости. Она плывет на облаке анестезии. Мужчины и женщины в голубых халатах. Лампы над головой мерцают. Плач Ноя смешивается с рыданием Клэр.
Вонь дерьма и крови.
— Она не знала, Маршалл. Говорю тебе это потому, что я честный человек. Клэр уехала из Сиэтла в Ванкувер с пирожком в духовке, однако понятия не имела, что он мой, пока его не увидела. Но она все равно подозревала.
Маршалл глядел на него не моргая.
— Она написала мне, всего один раз. Сказала, что боится открыть тебе правду. — Напье отступил назад и сел на корточки, беззаботно свесив руки с коленей.
— Она заявила, что это была ошибка. «Хочу о тебе забыть», — вот что она написала.
Он улыбнулся, как Чеширский кот.
— Клэр сказала мне, как его зовут, Маршалл. — Напье подмигнул ему, кивнул, как заговорщик. — Сказала, что вышла за тебя замуж и взяла твою фамилию. Ее я помнил из наших разговоров в отеле. Ной Дикинс. Имя и почтовый штамп помогли мне найти его.
Лицо Напье затвердело, как камень.
— Понадобилось время, но я отыскал мальчишку. Я никогда не сдаюсь, Маршалл. Все стало проще, когда я научился управляться с компьютером. Оставалось запастись терпением. Zabasearch — прекрасный поисковик, куда лучше вашего унылого «Гугла». Лучшей подсказкой стала история об однокласснице Ноя — той, что нашла загадочную записку в бутылке. «Баду от Пруденс, 1933». Хороший год — для меня, видимо, тоже. Наверное, двум детишкам было интересно раскрыть тайну. Мальчику и девочке. Мальчик оказался Ноем, в статье даже фото было. Симпатичный пацан. А под ним — имейл.
Маршалла охватил гнев. Он забился в веревках. Никого на свете он не ненавидел так, как мужчину, сидевшего перед ним на корточках. Гнев был только началом.
— Это была огромнейшая удача, но я не торопился. Слишком рискованно. Ты слышал об Intelius? Крутейшая база поиска.
Напье вновь содрогнулся. Щелкнул языком.
— Любой нормальный человек должен бояться того, как легко о нем можно узнать, — продолжил он.
Маршалл задыхался от гнева.
— Я был доволен, — сказал Напье, грызя ноготь. — Решил поднять ставки и написал ему на электронную почту.
Он сплюнул на пол.
Молчи. Не говори то, что я уже знаю.
— Я имел на это полное право, — сказал Напье, вытирая лицо. — Долг отца — уничтожить своего сына.
— Ты безумен, — сказал Маршалл. — Ты убил его. Убил моего мальчика.
— Нет! Не твоего. Моего, Маршалл.
— Нет…
— Ты знаешь, что это правда. Поэтому ты здесь.
— О боже!
— КРИЧИ!
— Пошел на хрен!
— Он вспомнит мое имя.
— Мешок с дерьмом, убийца.
— Я съем тебя, когда ты умрешь. Будет горько!
— ХВАТИТ!
— Давай, я не стану долго ждать.
Маршалл опустил голову. Его тошнило от Напье и тоски по прошлой жизни. Он хотел, чтобы кто-нибудь сказал ему, что все наладится. Хотел увидеть родителей, Джеймсбридж, сбежать. Осталась только боль.
Он понятия не имел, что мог так много потерять.
Маршалл посмотрел на Напье. Они сверлили друг друга глазами. Он видел безумие в зрачках мужчины, жестокость, которая его сломала. Теперь Маршалл чувствовал себя как никогда одиноким.
— Я притворился Сэмом, — сказал Напье, поднимаясь на ноги. Он закружил по комнате быстрыми мелкими шагами. — Спросил Ноя, нет ли новостей о письме. Нет, никаких зацепок. Я — то есть Сэм — спросил, можем ли мы стать друзьями. Помню, как сидел перед компьютером и у меня тряслись руки. Я почти добился своего. Знал, что это вернет Его мне.
— Правда? — спросил Маршалл. — Неужели?.. Нет, ни фига. Ты проиграл. Ты…
— О, я приблизился к Нему, Маршалл Дикинс.
— Ты все еще здесь, урод. Ищешь и калечишь людей. Теперь взялся за меня. Ты никогда не найдешь Его потому, что Его нет!
Ужасный удар пришелся Маршаллу в скулу. Напье навис над ним — рот оскален, челюсти сжаты, — тряхнул кистью. Маршалл почти ничего не почувствовал: он понял, что его ударили, когда перед глазами заплясали звезды.
— Больно? — съязвил Напье. — Надеюсь, что да. Но физическая боль — ничто по сравнению с моими словами, правда, Маршалл Дикинс? Да, это мелочь, а я хочу, чтобы тебе было больно. Для этого я здесь. Ты будешь кричать.
Маршалл закашлялся, рванулся в путах.
— Ной нуждался во мне, — сказал Напье и улыбнулся. — Его легко было сломать.
Маршалл пытался прийти в себя; он покачал головой, но история Напье душила его цементным воротником. Чем дольше Маршалл пребывал в растерянности из-за того, что слышал и во что не хотел верить, тем слабее становился.
— Ты отвратителен, — сказал он. — Ты… Ты…
— Посмотри на себя. Бла-бла-бла, ты-ты-ты! Не надоело? Ты жалок, но это нормально. Я этого хочу. Теперь я — твое зеркало. Посмотри на меня и ужаснись тому, что ты — тряпка.
— Я убью тебя!
Веревки врезались в руки и ноги Маршалла.
Напье рассмеялся.
— Представь, что я почувствовал, когда Ной сломался! Когда я разорвал нашу дружбу, он чуть не умер. Поверь мне, Маршалл. Я знаю о боли все. После того, что Он со мной сделал.
Маршалл собрал слюну и плюнул мужчине в лицо.
— Свинья! Я тебя разорву.
— БОЛЬНО?! — закричал Напье, нитка слюны свисала с его лба, как сосулька. — Да?
— Нет!
— Опарыш.
— Нет!
— Да, еще как. Я эксперт в области боли.
— Бесхребетная тварь.
— Ну что за слова! Впрочем, ты не виноват. Это у Клэр язык подвешен.
Клэр. Клэр. Клэр. Всякий раз, когда Напье произносил ее имя, в грудь Маршалла словно вонзали нож.
— Больно? — снова спросил Напье. — Говори правду.
Слезы катились по лицу Маршалла. Его трясло.
— О боже.
— Кричи.
— О БОЖЕ!
— Кричи!
— БО-О-О-О-О-О-ОЖЕ! — Жуткий, прерывистый крик. Безнадежный и напрасный.
Напье повернулся к лестнице, взглянул вверх.
— Ты слышал? — спросил он. — Спаси своего сына, или я его разорву. Слышишь, как он кричит? Слышишь меня?
Маршалл ждал, когда мужчина прервет молчание, когда он скажет хоть что-нибудь. До тех пор Маршалл перебирал воспоминания о Ное и Клэр — кусочки мира, который разлетелся на части. Только, как выяснилось, ни один из них не принадлежал ему. Никогда.
Напье подскочил к лестнице, споткнулся об удлинитель, и проектор соскользнул со стола и ударился об пол. Полетели искры. Прибор не отключился сразу и замигал, заливая комнату потоками света. Напье скользнул под лестницу и вернулся. По цементу заскрипели колеса.
Маршалл смотрел, как в поле его зрения вплывает серебристая каталка. Он не мог разглядеть, что за инструменты лежали на ней, но они сверкали металлом и остротой.
— Не могу найти охотничий нож, — сказал Напье, почесав голову. — Иногда не кладу вещи на место, если взволнован или устал. — Он рассмеялся. — Но не волнуйся, здесь много других вещей, которые делают больно и позволят нам…
Рука Напье метнулась к каталке и схватила что-то черное и скрученное.
— …скоротать время.
Лязг металла. Скрип кожи. Напье взмахнул плеткой среди искр, валивших из сломанного проектора. Послышалось шипение электричества. На каждом ремешке кошки-девятихвостки блестело лезвие бритвы.
У Маршалла не было времени уклониться. Плетка скользнула по его груди, рассекла кожу. Он посмотрел вниз и увидел, что сосков у него больше нет — их срезало, — обнажились мышцы и жир. Маршал выдохнул, и из его горла вырвался неразборчивый звук. Безумие. Бессвязный лепет — жалкое подобие речи.
Напье танцевал во всполохах света, раскачиваясь из стороны в сторону. Плетка взмывала в воздух и опускалась, лезвия царапали пол, как ногти — школьную доску. Детский пронзительный крик вырвался из огромного тела.
— Не дергайся, сынок. Я подаю. — Его голос звучал мягко и отчужденно. — Ты отбиваешь мяч, и он улетает. Не смей дергаться. Не дергайся!
Плетка взметнулась снова. Раны на ранах — алые перекрестья. Кровь хлынула на пол. На этот раз Маршалл закричал — оглушительно и дико.
Напье отдернул плетку. Кожаные ремешки зачирикали, словно птицы. Его лицо снова дернулось.
— Слышишь? Кричи!
Каждая рана была засечкой, по которой Маршалл мог сосчитать оставшиеся ему дни. Новый удар. Искры. Одно лезвие рассекло кожу на колене, обнажило белую кость, другое застряло в теле. Напье рванул сильнее, и металлический коготь освободился.
Боль. Небывалая. Она обрела форму и, распахнув крылья, летала по комнате, как пойманная птица, билась о стены, терзала его плоть.
Напье отбросил плетку и с хриплыми оргазмическими стонами схватил с каталки моток колючей проволоки. Две голубые вспышки — и он стоит перед Маршаллом, высоко подняв жуткое кольцо. Напье водрузил его на голову пленника, шипы вонзились в кожу, обвили лоб металлическим венцом.
Прилив адреналина на миг рассеял марево агонии. Маршалл ощутил вес проволоки и помотал головой, но корона держалась крепко. Срослась с ним.
— Пусть шар-баба танцует со мной…
Все утонуло в красном.
— …этот город мне больше не дом.
Лязг металла на каталке. Шаги по цементу. Хлопок, очень громкий, совсем неподалеку. Маршалл вспомнил, как лопается арбуз. Лезвие с влажным звуком вошло в плоть.
Маршалл посмотрел вниз и сквозь алую вуаль увидел небольшой нож, торчащий между его ребрами. На рукоятке плясали отсветы, алели кровавые отпечатки.
— Ой, — выдохнул Маршалл. Он не знал, что еще сказать.
Знакомая огромная рука, сильная и грубая, сомкнулась на рукояти, рванула, и четырехдюймовое лезвие легко вышло из раны. Черным фонтаном хлынула кровь.
Обморок стал единственной милостью, дарованной Маршаллу той ночью.
Глава 49
Гай Мелвин Напье родился с дерьмом во рту и тяжелым случаем крупа[10]. Однако даже самая страшная грязь смывается, а круп лечится — так случилось и с Напье. Кашель, который доставлял столько хлопот в первые месяцы его жизни, исчез, и, к удивлению многих, маленький Напье совсем не плакал. Единственным звуком, доносившимся из его детской, был перезвон подвешенных над колыбелькой моделей — солнца и луны. Младенцем Напье тоже предпочитал молчание, ползая и подбирая жуков.
Даже не смеялся.
Он скучал, играя в «ку-ку», но любил, когда рядом с ним стоял цветок в горшке или какой-нибудь неодушевленный предмет, и смотрел на него с почти взрослой улыбкой. В первые годы его мать боялась, что ребенок может оказаться «ну, вы знаете, особенным, как те упаковщики на заводе в Остине». Но, как бы ни снедала ее тревога, факт остается фактом: некоторые дети выздоравливают от крупа и не становятся отсталыми. Они просто тихие. Почти неестественно тихие.
Это откровение чрезвычайно ее успокоило.
— Да, мэм, ваш мальчик не глуп, он просто стесняется, — сказала воспитательница в детском саду, покуривая сигарету. — Он умный, да. Это большая редкость в наши дни.
Такой же редкостью была богобоязненная семья Напье, настоящая соль земли. Они презирали безбожников и никогда не пропускали воскресной службы. Возможно, некоторые считали их слишком замкнутыми, но то до трагедии. После в Леандере о них говорили только хорошее.
Семья состояла из трех человек: Гая и его родителей. Джульетт, его мать, высокая, худая и вспыльчивая. Отец, Борис, — невозмутимый мужчина с огромными усами. Они оба умерли от руки четырнадцатилетнего мальчишки в дедовских ботинках. Он размахивал перед ними пистолетом, который нашел в мусорном баке. Полицейские так и не поняли, где подросток достал пули, но точно знали, где их искать.
— Ужасное дело, — сказал тогда констебль округа. — Они оказались не в том месте не в то время. И все из-за сорока долларов. Как же не повезло-то.
Гай Напье стал сиротой в семнадцать лет и был отдан под опеку родителям отца — до совершеннолетия. Они жили в Новом Орлеане.
Наутро после восемнадцатилетия он нашел квартирку размером со спичечный коробок, платил за нее, подрабатывая то тут, то там. Купил старый раскладывающийся диван и огромное количество ламп. Кто-то каждый месяц в течение двух лет оставлял старые желтые свечи, завернутые в древние газеты, в его почтовом ящике. Он так и не узнал, кем был этот самаритянин.
Оставшуюся мелочь Напье тратил на путеводители и книги в мягких обложках. Его одежда была аккуратной и простой, неяркой. Раз в месяц он ходил во французский ресторан, иногда один, иногда в компании. Друзья считали его Роденом в джинсах — философом, отличающимся черным техасским юмором. Ценили его за умение говорить. С девушками он не сходился. В сердце Напье было место лишь для скорби, которую он почитал с гордостью, и религии. Он верил, что его любят в ответ.
Напье часами бродил по букинистическим магазинам, рылся на полках. Ему нравился запах старых книг. Пыль, плесень, мышиный помет. Он садился и читал в полутьме о приключениях в дальних странах. Его лицо казалось пустым, лишенным чего-то важного. Глядя на него, внимательный человек заметил бы неправильность. Нечто нестабильное и больное.
Ночами утраты держали его, словно якорь. Он хотел этого. Ничто так не усиливает веру, как боль.
Желание путешествовать усилилось со смертью деда и бабушки. Они оба умерли от рака — с разницей в три месяца. Старый дом, в котором он прожил целый год, пропах мочой и забвением.
Южная Америка.
Напье грезил с открытыми глазами. Эти пляжи и джунгли не могли быть реальными. «Наверное, это сон», — думал он. Напье бежал от прошлого, но верил: где бы он ни оказался, он не одинок. Бог повсюду, идет по его следам на песке.
На берегу озера Титикака в Перу он разорвал один из приключенческих романов и сложил пятьдесят бумажных корабликов. Один за другим отправил их в плаванье, затем отошел и обернулся — птицы пели в ветвях, по лицу бежал пот. Некоторые утонули. Большинство осталось на плаву.
Напье встретил Розмари Краузе в Боготе, Колумбия.
Она наполнила его энергией. Он чувствовал, как ее сила вливается в него. Напье дрожал, как провод под напряжением. Это пугало и возбуждало. Ночью, когда они встретились, ему приснилось, что он — шестилетний — снова на Багдадском кладбище, следит за съемочной группой из-за надгробия.
Мертвецы. Сгнившие лица. Улыбающиеся трупы. Молодые люди. Камеры. Бороды. Они смеялись.
Напье проснулся, истекая потом. Техасским потом, решил он. Липким, густым и вонючим, как земля и дым от барбекю в Леандере — там в возрасте девяти лет он убил бродячую кошку. Подманил ее курятиной и задушил голыми руками. Он ненавидел эти звуки. Хруст костей, предсмертное шипение. Кошка смотрела на него беспомощно и потрясенно. «Как ты мог?» — словно спрашивала она.
Я просто хотела поесть.
Напье выколол ей глаза палками, отрезал лапы садовыми ножницами и повесил останки на дерево в поле рядом со школой. Он чувствовал возбуждение и злорадство. Хорошие дети не играли с падалью. Напье гадал, каким человеком станет.
Человек, в которого он превратился, впервые поцеловал Розмари — неловкое прикосновение лиц, сквозь которое они хотели достичь таящейся по другую сторону страсти. Розмари чувствовала свою власть и его возбуждение. Напье подозревал, что это ей даже нравилось.
Она взяла его в рот. Пустила во влажную расселину между ног. Прежде он никогда не испытывал ничего подобного. Это было восхитительно. Напье ощутил странное смирение, он чувствовал себя нормальным. Но грех последовал за ними в семейную жизнь. Их обвенчал мировой судья в Сиэтле.
Они читали вместе, готовили друг для друга. Постоянно дрались. Однажды Розмари ударила мужа по лицу и сломала ему нос. Большинство ссор касалось детей: Розмари хотела ребенка, Напье нет.
Когда она забеременела, он возненавидел ее женскую сторону, слабости. Податливую розовую плоть. Он не доверял ей и не ошибся. Не хотел ползающих по дому сосунков. Напье ликовал, когда младенец умер в утробе. Возможно, Господь услышал его молитвы. Девочка. Розмари назвала ее Салли. Гай так и не спросил у врачей, куда они дели останки, но часто об этом думал.
Сэм появился позже. Еще один сюрприз. К тому времени Розмари уже умирала, с каждым днем приближалась к смерти. Стала похожа на скелет.
Он не представлял, что боль может быть так сильна. Несмотря на острый язык жены и талант злить его из-за пустяков, Напье не хотел, чтобы она умерла, даже вследствие кары за то, что позволила себе залететь во второй раз. Не хотел снова остаться один. Он верил, что это наказание, но не понимал за что.
Впервые взяв Сэма на руки, он почувствовал дрожь перед лицом ответственности, которую налагало отцовство. Мальчик в колыбельке походил на червя: Напье едва мог отличить зад от головы. Когда Розмари умерла, он думал, не лучше ли его утопить.
Куски кошки под ботинком.
Сэм точно такого же размера.
Розмари умерла. Напье чувствовал, что ее дух преследует его, сплетаясь с тоской. Он спрашивал себя, любил ли ее так сильно, как следовало, и вспоминал прошлое с теплом, которого раньше не испытывал. Напье просыпался от чувства вины среди ночи и ненавидел себя за то, что срывался на нее. Бог его оставил.
Родители Розмари согласились присмотреть за сосунком. За опарышем.
Напье перестал есть, перестал чистить зубы. Красные паучки оккупировали его зубную щетку. Он перебивался фрилансом.
Сырая зима пришла в Норт-Бенд и не спешила уходить.
На пустом заднем дворе Напье болталась бельевая веревка и росло старое дерево в дальнем правом углу. Он лег на покрытую инеем траву и смотрел, как голые ветви разгоняют облака, пока ему не стало казаться, что они тянутся к нему. Падают.
За три месяца до того, как отправиться в Южную Америку вновь, Напье принял душ и два раза вымыл голову. Причесался, чего раньше не делал. Съел хлопьев и половину банана, оставив остальное на столе, где последующую неделю будут пировать тараканы. Напье собрал всю обувь, какая у него была — четыре пары, — связал шнурками и зашвырнул на дерево. Сделав это, он отошел и взглянул на свой шедевр: пара туфель, кожаные ботинки, ботинки со стальными носами, грязные кроссовки — они болтались на ветру, пиная ствол.
Затем Напье взял один из оставшихся романов, смастерил из страниц двести одну маленькую бумажную шляпу и рядами выложил их на лужайке. Прежде чем уйти на кухню готовить ужин, он посмотрел на работу, занявшую весь день. Одни шляпы унес вечерний ветерок. Он улыбнулся.
Другие остались на месте.
Перед сном Напье, впервые за долгие годы, вспомнил родителей. Он скучал по рукам матери, всегда готовым утешить и наказать. Скучал по щетине на шее отца, его залысинам, пивному запаху на коже. Напье вспомнил время в семинарии — в Южной Америке, — истекающего кровью Христа в каждой церкви, измученного и израненного. Вспомнил счастливые дни, когда он не был один, и захотел умереть. Жизнь с Розмари — до рождения ублюдка. Опарыша.
Напье стер слезы с глаз, облизал соленые пальцы.
Спустилась ночь, окутала город туманом. Он взял лопату и фонарик и пошел на кладбище на окраине города. Напье выкопал тело Розмари и положил его в машину, завернув в пластик, забросал пустой гроб землей, разровнял почву.
Никто так и не узнал о полночном воровстве.
Напье поместил жену в огромную банку, которую украл со стройплощадки. Он не знал, для чего она, но, главное, стекло было прочным. Напье на три четверти наполнил ее этиловым спиртом, купленным в шести хозяйственных магазинах в Сиэтле. Последнюю четверть занял ликер «Эверклир» — наиболее чистый аналог этанола, который можно приобрести без лицензии и залога. Напье поместил Розмари в гардероб, стоявший в их прежней спальне, которую, как и при ней, постоянно убирал. Встроил в дверцу шкафа музыкальную шкатулку, чтобы всякий раз, когда она открывалась, звучала любимая песня жены. Напье ненавидел «Лунную реку», но любил Розмари. Даже после ее смерти он был честен.
«В моем доме грязи не место, — обычно говорила она. — У меня нет пыли под кроватью».
Он скучал по ее голосу, хотя почти забыл его.
Напье не мог спать в их прежней комнате, поэтому переехал в кабинет. Он поставил кровать в углу, перенес чертежный стол наверх. Хорошо, что Розмари вернулась домой: ее присутствие заполняло пробоины в его жизни. Он молился, чтобы она приходила к нему во сне, но это случалось так редко. Иногда он целовал банку.
Вернувшись из Сиэтла после второй поездки за границу, Напье чувствовал себя предателем. Он пришел в комнату Розмари и исповедался ей, сказал, что был с другой женщиной, молоденькой вертихвосткой. Розмари смотрела на него маринованными глазами, волосы за стеклом шевелились.
— Клэр ничего не значит.
Сэм превратился во что-то более-менее сносное. Иногда Напье перегибал палку, но ему нравились звуки, которые опарыш издавал под хлыстом. Мягкий, розовый, окровавленный.
Как его мать.
Сэм был ей слабой заменой. Но и он сойдет. Ему придется.
Каждое воскресенье Напье посещал церковь. Священника звали Лоуэлл. Однажды после утренней службы Напье подошел к нему и заговорил.
— Отец, думаю, я… — Он осторожно подбирал слова. Чистый, аккуратный Христос на кресте не смотрел на него. — Одержим. Две ночи назад я проснулся в темноте среди мертвых цыплят. Повсюду — перья и тушки. Это было ужасно. Меня замутило. Думаю, птицы принадлежали местному фермеру, но я не знал, как они попали ко мне. Лапа одного из цыплят застряла у меня во рту. Я ее выплюнул. Не знаю, как китайцы едят их. Даже думать не хочу. На стене кровью было написано: «Помогите». Клянусь, это сделал не я, отец. Какой-то демон. Он меня преследует. Прошу, спасите меня.
Лоуэлл предположил, что это Напье убил цыплят, размазал по телу их кровь и написал мольбу на стене.
— Случаи настоящей одержимости очень редки, Гай, — доверительно сказал Лоуэлл. — Я никогда не видел ничего подобного, но слышал о проблемах вроде твоей. Не обижайся, но я хочу спросить тебя кое о чем. Ты пьешь?
— Ну да. Виски. Это яд, я знаю…
— Ничего, Гай. Ничего. — Лоуэлл коснулся его руки. — Думаю, ты сам это сделал. Такое случается, и нередко. Иногда даже здесь, в городках вроде Бенда. Наверное, ты ищешь внимания. Знаю, звучит ужасно, но люди часто так делают. Неосознанно. Понимаешь, о чем я, Гай? Они совершают ужасные вещи во сне, в алкогольном помрачении. Всегда так было. Они творят разное, считая, что Бог их забыл. Чувствуют себя брошенными, потому что не получают ответа на молитвы. Это естественно для людей, переживших огромную утрату.
Напье сидел в церкви — тень священника укрывала его целиком — и знал, что Лоуэлл говорит правду. Он чувствовал, как слова проникают в него, словно ключи в замочную скважину. Видел себя напевающим «Эндсвилль» за рулем машины. Видел, как перелезает через забор. Видел отражение фонарика в глазах цыплят, чувствовал запах помета, от которого свербело в носу. А потом перед глазами возник потолок его комнаты — вокруг летали перья. Кровь на руках. Во рту.
Он почувствовал отвращение и восхищение одновременно.
Помогло ли ему осознание, что демон — он сам? Напье не знал.
Так родилось Прощение.
Напье встретил Джо Бернетта в церкви. Он часто смотрел на здоровяка, потевшего в лучшем воскресном костюме на скамье у алтаря. Напье знал, что он ходит на службу один, но так было не всегда. У жены Джо отнялись ноги, она стала овощем, как утверждали злые языки, после аварии. Говорили, это случилось не так давно. Напье увидел что-то знакомое в лице толстяка. Встретил еще одного брошенного. Чем дольше Напье жил, тем сильнее убеждался: люди похожи на собак. Всегда унюхают родню.
И укусят, если их разозлить.
Напье не знал, что именно случилось с женой Джо, и никогда не спрашивал. Людям вроде них лучше не проявлять излишнего любопытства, сохранять безопасную дистанцию. Люди вроде них тратили кучу времени на возведение защитных стен, которыми гордились. Виски и водка связывали куда крепче расспросов, питать меланхолию друг друга казалось более подходящим делом. Напье считал Джо тупым, но любовь толстяка к жене, несмотря на ее состояние, вдохновляла. Напье успокаивала мысль, что в мире еще остались вещи, способные его тронуть. Все это делало Джо прекрасной правой рукой.
— Кто знает, — сказал Напье. — Возможно, наше странствие поможет Марлин.
Странствие.
Так он это назвал. Не пытками или убийством.
Это должно было стать их паломничеством.
— Если мы постараемся как следует, возможно, Он вернет твоей жене возможность ходить, Джо. И говорить. Только представь. Никто не находит радости в одиночестве. Это ненормально.
Напье удивился, как легко Джо согласился с ним. Пожалуй, даже слишком быстро. С другой стороны, самые жуткие монстры рождаются в отчаянии.
Настало время взывать.
***
Напье запер дверь в подвал и вздохнул. Кухня за спиной прогрелась.
Вода стекала с его тела и собиралась в лужу на линолеуме, а он стоял, упершись ладонями в раму. Он только что смыл из шланга кровь в подвале, и его мышцы дрожали от приятной усталости.
Спина ныла: он слишком сильно размахивал плеткой.
Из гостиной доносился хохот телевизора. Напье покачал головой, скривившись. Сэм все слушал слишком громко. Если не айпод, то зомбоящик. Но он простит.
Сэм не любил криков. Со временем они начинали раздражать.
Его сын скорее всего сгорбился в кресле, перебросив ноги через подлокотник. Он так и не снял школьную форму. Она наверняка вся смялась.
Что ж, значит, он пойдет в школу как какой-нибудь отброс. Ничего страшного.
Напье бросил взгляд на часы. Без двадцати девять. Он еще не ел — знал, что надо чем-нибудь заправиться, но от мысли о еде тошнило. За последние полгода он сильно похудел, кожа болталась, как свободный костюм. Напье пытался сохранять спокойствие, как и в случае со слишком громким телевизором.
Пытался и проиграл.
Сквозняк пролетел по кухне. Напье засунул окровавленную одежду в стиральную машину и принял долгий горячий душ в ванной, что располагалась в задней части дома. Краска на стенах потрескалась, плесень расползлась по потолку, но все равно эта ванная нравилась ему больше другой — на втором этаже. Обычно там мылась Розмари. Он подумал, что несколько ее волосков застряли в стоке, представил, что находит их и, намотав на пальцы, сует в рот. Она снова оказалась бы у него внутри.
Потеря не забывалась. Некоторые раны не исцелить. Боль лишь продолжала нарастать. Помогал алкоголь. Иногда Напье отключался и приходил в себя в странных местах: голый перед гардеробом Розмари или в своем кабинете, среди мертвых животных — бродячих кошек и собак со свернутыми шеями. Стены покрывали каракули.
Ему требовалось много воды и краски. Костяшки постоянно были воспалены, кожа трескалась от бесконечных уборок. Хотя оно того стоило. Боль — часть Прощения. С ней, как и с раздражением, вызванным школьной формой сына, можно было смириться.
Я всего лишь мясо, дерьмо и мозг. Важна душа, а не тело.
Плитки под ногами стали розовыми, по телу стекала пена. Приятное ощущение. Закончив мыться, он вытерся старым грязным полотенцем, запах которого напомнил ему о сырости в подвале и — что еще хуже — о смежной комнате, где он держал того паренька, Брайана. Только оттуда — из настоящего гроба — несло еще страшнее, чем от полотенца или из подвала. От вони дерьма и гнили, въевшейся в стены, слезились глаза. Из деревянной обшивки торчали сломанные ногти.
Одна девушка смогла освободить правую руку и написала кровью на полу свое имя. Имя и слова: «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ МАМА».
Но дом выпил ее кровь, словно превратился в живое существо, обретшее вкус к мучениям. Он становился жадным и желал большего.
Напье поднялся наверх, чувствуя себя старым и усталым.
Свой прежний кабинет он выпотрошил и отремонтировал заново. В каком-то смысле тот походил на его комнату в Леандере. Стена была увешана полками, на которых располагались фотографии и пластинки. В углу лежала высокая стопка журналов. Кровать. Смятые простыни на полу. Деревянный стол со стареньким «Маком»[11]
. Кружка с надписью «Дома Джона: строим лучшее завтра», полная карандашей и ручек. Заставка — поднимающиеся пузыри — исчезла, когда Напье щелкнул мышкой. Открыл MSN и «Фейсбук».
Динь-динь!
Аккаунт в «Фейсбуке» принадлежал Фредди Карлу. «Фредди» был семнадцатилетним школьником из Манхэттена, Канзас. На аватарке стояла фотография Сэма, другие снимки — три альбома — он надергал из незащищенных аккаунтов школьников по всему миру. Непростая работенка. Он открывал другие аккаунты и имейлы, создавая фальшивую среду, в которой его главный персонаж — Фредди — будет жить, не вызывая подозрений.
В окне MSN открылось множество сообщений. Стоило Напье залогиниться, и несколько детей написали ему.
Эй, ты здесь?
Helvetica! Где ты был?
Мне нужно с тобой поговорить.
На него смотрели их фотографии. Мальчики в кепках, с высунутыми языками. Девочки с застывшими перед веб-камерами лицами, жаждущие удачного кадра, открывали нежные впадины подмышек. Мило.
Окна наползали друг на друга, мерцая смайликами. Единственные источники света. Оживленные разговоры окрашивали стены кабинета бледными оттенками.
Напье опустил руку в пепельницу, полную тыквенных семечек, бросил в рот несколько штук. Курсор плясал по экрану. Движение челюстей, горький вкус семечек ассоциировались у него с онлайн-предательствами. Ему это нравилось.
Tashigal: Мама сказала, я должна больше времени проводить в реале. Я ответила ей, что не хочу. Здесь все мои друзья. Она не понимает. Спорить бесполезно. Мне нужно с тобой поговорить. Скучаю.
Ben: Я посмотрел ссылки, что ты прислал. Какие-то сайты — дерьмо, другие — огонь. Я понятия не имел…
MissLizzy1996: и я сказала ему, что не сделаю этого снова. Но он хочет. Мне страшно. Я бы хотела, чтобы ты был рядом или чтобы мы встретились в реале. Хотя я никогда тебя не видела, я знаю: ты — мой лучший друг.
Они стали его детьми, все до единого. А Ной Дикинс был его первенцем. Власть, которую Напье обрел над этим маленьким австралийцем, обратилась настоящим наркотиком. Конечно, он любил их всех, смятенных, эгоистичных и глупых, но Ной звучал громче остальных, а значит, был самым лучшим.
Эти дети были его проектом — его домом, его профессией. Семена замысла прорастали у него в голове, в гнилых болотах интернета. Пока его царство оставалось призрачным, как и его идеи, но со временем эти ростки и влияния станут реальными. То, что не имело формы, теперь отбрасывало собственную тень, нечто невещественное стало трехмерным. Ребенок, которого он никогда не видел, умер.
Дом. Надгробие.
Что-то важное, рождающееся из пустоты. Зов.
Мобильник Напье завибрировал. Он вздохнул: больше всего ему не хотелось говорить о работе, но выбора не было. Напье потянулся, играя мышцами, и превратился в человека с хорошим чувством юмора, настоящего профессионала, человека, утюжившего свои рубашки и пожимающего руки клиентам.
Человека, который медленно исчезал.
— Бронвин, в чем дело?
Напье слушал вполуха и читал сообщения от детей, отвечая сетевыми аббревиатурами, смайликами и жаргоном. Это был самый настоящий язык. Он овладел им в совершенстве.
— Никто им не построит дом такой высоты: постановлением совета запрещены здания выше тридцати футов. Да, они могут обратиться в комиссию по зонированию, выторговать два фута. Я не знаю. Нет. Что еще?
У Tashigal начались проблемы с матерью. Он мог это использовать. Каждая катастрофа должна начинаться с правды, в противном случае он создавал трагедию на пустом месте, что никогда не работало и только отнимало время и силы.
— Обычно никто не хочет, чтобы дверь туалета была видна из кухни, так что измени дизайн. Мне все равно. Поверь мне, они это еще оценят. Бронвин, слушай, ты у нас продавец, тебе и решать, ладно?
Бен прислал ему файл, и Напье кликнул по ярлыку, гоняя во рту тыквенное семечко, которое в итоге раздавил зубами. Фотография. Тринадцатилетний подросток со своим лучшим другом — мальчиком, погибшим от лобового столкновения полгода назад. Боль сжигала Бена изнутри, и Напье не думал, что подросток переживет еще одну утрату.
Нужно только подтолкнуть.
Чувства, наполнявшие Напье во время сетевой охоты, отличались от тех, что он испытывал, когда надевал маску. Проникать в чужие дома было сложно, даже опасно. Интернет же стал его домом; Напье играл в свои игры осторожно, и хоум-ран почти всегда был неизбежен.
Не дергайся, когда я подаю, Гай!
Напье отогнал воспоминание и сосредоточился на голосе в трубке.
— Чтобы фасад выглядел гармонично, он должен быть каменным только до подоконников.
Бен почти готов. Напье уже дал ему ссылки на сайты, посвященные самоубийству. Он не будет медлить. Бен нравился Напье. Доставлял ему огромное удовольствие. Прекрасный взыватель.
— Бронвин, я буду в офисе в Сиэтле в пятницу. Позвони мне туда. Уже поздно, я ложусь спать. Да. Нет проблем. Пришли мне подробный отчет, и я поговорю с ними завтра.
Голос оставался ровным и спокойным. Пальцы на мышке дрожали. Стрелка курсора дергалась на фотографии Бена — мальчик выглядел младше своих лет. Еще более невинно. Это возбуждало.
Долго это не продлится. Я должен спешить.
Напье чувствовал, как воздух навалился на него, словно плита. Давление времени. В конце концов его поймают и посадят. Эта мысль наполняла его сомнениями. Сможет ли он провести остаток жизни в тюрьме? Окажется ли его вера крепче решетки?
Да. Да. Я смогу. Я не сломаюсь.
— Доброй ночи, Бронвин. — Напье закрыл мобильник-раскладушку и целиком переключился на детей.
Глава 50
Дом освещала луна. Выл северный ветер. Клубился туман. Птицы спрятались в свои гнезда, деревья качались. Если бы кто-нибудь оказался снаружи и посмотрел на небо, то увидел бы звезду в разрыве туч, мерцающую, как искра надежды. Но людей на улицах не осталось. Весь Норт-Бенд — от окраин до центра — закрыл двери, чтобы защититься от непогоды.
Дом Напье не стал исключением: окна были заперты. В стенах раздавались шорохи. Скрипы. Ночью коридоры казались длиннее, тянулись во мрак. Каждый дверной проем обратился пастью.
Маршалл Дикинс спал в подвале. Сны были беспокойными, отрывистыми. На ногах засыхало дерьмо: лишившись чувств, он обделался. Холода Маршалл не чувствовал.
Гай Напье храпел в комнате наверху. Бутылка виски стояла на столике у кровати рядом с пузырьком валиума. «Мак» работал. В лунном свете на экране проступили жирные отпечатки — там, где он трогал фотографии своих детей. Шерстяной плед валялся на полу. Напье всегда спал голым и включал отопление, иногда просыпаясь от кошмаров — в поту или в крови мертвых животных.
Он слишком много выпил, чтобы спать спокойно. Напье ворочался, не мог найти себе места. С его губ срывались высокие девичьи стоны, звуки, которые не ожидаешь услышать от человека с его телосложением.
Скрип половиц, еле слышный за воем ветра.
Глаза Напье распахнулись.
Лезвие, опускаясь, сверкнуло в лунном свете, словно клык, так ярко, что он не смог разглядеть державшего нож человека. Клык впился в грудь Напье, кожа разошлась под зазубренным острием. Его ударили в сердце.
Семидюймовым охотничьим ножом.
Напье вскочил на постели, сбросил Сэма с груди на пол и посмотрел на рукоятку, торчащую из тела под прямым углом. Так глупо. Напье скривился, не в силах прийти в себя. Секунду назад он спал, а теперь в его плоти клык. Лезвие.
Нож.
Глухой звук удара. Трудно дышать.
Сперва Напье решил, что у него сердечный приступ.
Но если так, почему из него торчит эта штука? И что делал сын у него на кровати?
Напье почувствовал ржавчину на языке, словно пил воду из-под крана. В голове гудело. «Я скоро допьюсь до инфаркта», — подумал он.
Трудно дышать.
— Ч-что? — Кровь выступила на губах.
Его сын стоял в изножье кровати, бледный, в слезах.
— Сэм?
Он сказал бы больше, но грудь не просто сдавило. Пришла боль. Яркая, обжигающая агония, что поселилась в его груди. Он чувствовал, как борется сердце, бьется, пытаясь вытолкнуть то, что в него вонзили. Однако нож не двинулся.
Напье поднял трясущуюся руку (боже, как тяжело) к рукоятке и обхватил ее пальцами. Силы покидали его, и он под кошмарный хруст вытащил нож. Напье беспомощно смотрел, как из дыры в груди фонтаном хлынула кровь, взвилась на три ярда, забрызгала лицо Сэма, смешалась со слезами. Капли падали на матрас, как дождь. Звук напомнил ему Леандер — черные тучи на горизонте, ропот грозы, первые капли дождя на крыше.
Он спустил ноги с кровати и удивился, насколько холоден пол. Что-то привлекло его взгляд. Он поднял глаза и увидел, как новая черная струя выплеснулась на стену. Кровь походила на очень густую нефть.
Напье сунул указательный палец в рану, нажал с болезненным интересом и содрогнулся.
Я умираю.
Он упал на спину. Последний фонтан крови оросил его шею и губы.
Перед глазами плясали белые мухи.
— Сэм, — простонал он. Комната померкла, превратившись в бейсбольное поле из его детства. В воздухе висела желтая пыль. Его отец смотрел, как он выходит на линию. Остался только ужас.
Не дергайся, когда я подаю, Гай!
Напье ничего не мог поделать: он сжался, выронил биту и умер.
Глава 51
Сэм Напье, босиком, в крови, шел по коридорам, словно сомнамбула. Он остановился и положил руку на перила. Осталось алое пятно в форме звезды. Он двинулся дальше.
Посмотрел вниз, в гостиную.
Я так высоко.
Когда Сэм был младше, он просовывал голову между прутьями перил и наблюдал, как мужчина мерил шагами коридор. Мужчина, который точно не был ему отцом.
Никогда.
Сэм знал это уже давно.
— Сэм, — долетел до него женский голос, нежный, манящий. Мальчик развернулся в сторону коридора, где располагалась комната матери. — Посиди со мной.
Он открыл дверь и включил свет. Ветер снаружи выл, тряс деревянный самолетик, прибитый к подоконнику.
— Посиди с мамой, — сказал голос из гардероба. Сэм подошел и распахнул дверцу.
— Лу-у-унна-а-ая ре-е-ек-а-а…
Сэм увидел маму в банке: губы вытянуты, чтобы поцеловать его, волосы струятся вокруг зеленого лица. Он проследовал за проводом и выдернул вилку из розетки. Рождественские гирлянды погасли. Музыка стихла.
— Спасибо, милый, — поблагодарила она. — Иди ко мне. Я хочу кое-что тебе сказать.
Сэм забрался в гардероб и обнял ледяную банку. Его трясло, пот со лба бежал по стеклу.
— Ты хороший мальчик, — прошептала она. — Сделал все, как я просила. Санта точно навестит тебя в этом году.
Мальчик улыбнулся. Мама такая милая. Он больше не верил в Санту, но не стал ей об этом говорить. Не хочу ее обижать.
— Теперь мы станем семьей, мам?
Вопрос наполнил его восторгом. Сердце затрепетало.
— Мужчина умер, Сэм. Теперь мы будем семьей. Тебе нравится?
Он устало кивнул. Хотелось одного — спать. Такая долгая ночь.
— Но нужно еще кое-что сделать. Ты выпустишь мамочку?
Он не знал как, но совсем не боялся. Мамочка могла читать его мысли. Всегда. Она просто потрясающая.
— Мужчина принес молоток, чтобы забить окно. Ты ведь помнишь, как он это делал? Молоток лежит на кресле рядом с моей кроватью. Видишь?
Да.
— Используй его. А потом мы начнем новую жизнь.
Сэм вздохнул. Нужно столько всего сделать, а у него почти не осталось сил. Не этой ночью.
— Пожалуйста. Сделай это для нас.
Сэм заглянул внутрь себя, чтобы отыскать энергию, нашел маленькую искру в золе. Взял ее в руки. Чем сильнее становилась хватка, тем ярче она разгоралась. Дрожь восторга пробежала по его телу. Сэм сглотнул. Кровь мужчины потекла вниз по горлу. Он выбрался из шкафа и зашаркал по комнате, оставляя на ковре алые следы.
— Не волнуйся, милый. Я потом уберу.
Стоило Сэму встать, как комната закружилась. Он вспомнил, как однажды на собрании один из школьников упал в обморок. Интересно, тот мальчик тоже это чувствовал? Словно его подвесили в воздухе между двумя мирами, каждый из которых требовал всех его сил. Сэм посмотрел на кресло-качалку у кровати. Молоток лежал на сиденье, ждал его. Сэм пересек комнату, врезался в аккуратно застеленную кровать и взял его. Молоток оказался тяжелее, чем он ожидал. Или виной всему другая тяжесть? Груз ответственности.
Оно того стоит. Я хочу семью.
Сэм взял молоток обеими руками. Он хотел того, что показывали по телевизору, того, что было у его одноклассников.
— Давай, Сэм, — сказала мама.
Он поднял молоток над головой. Кровь жгла глаза, все плыло. Сэм хотел разбить стекло, но боялся звона.
Мама дернулась в банке, раскрыла рот. Поцелуй превратился в гримасу нетерпения. Волосы скрыли молочно-белые глаза, когда она толкнула крышку.
— Скорей! Мамочка тонет!
Сэм закрыл глаза и взмахнул молотком. Описав дугу, тот зацепил косяк гардероба. Пол усеяло щепками. Молоток врезался в банку — стекло покрылось сетью серебряных трещин, но выдержало. Мама извивалась, уперлась ступнями в дно, подтянув к подбородку колени. Руки, серо-зеленые, как лапы ящерицы, покрытые чем-то вроде гнойных наростов, царапали горло.
— Помоги мне, Сэм! Скорей!
Сэм закричал и размахнулся снова. На этот раз молоток врезался в банку с громовым бух, и стекло взорвалось осколками. Банка рухнула, как башня. Вонь гнилой плоти и спирта наполнила комнату. Мутная жижа обдала ноги Сэма, расплескалась у него за спиной, залила пол. Волокна плоти и пряди волос цеплялись за мебель, когда поток хлынул в открытую дверь, направился по коридору и вниз, по лестнице.
Глава 52
Грохот разбитого стекла заставил членов съемочной группы отшатнуться. Последний накамерный свет выключили. Женская рука выскользнула из тьмы и схватила забытый план съемок.
Маршалл снова остался один.
В фильме про мою жизнь ничего этого нет.
Из-за раны в боку дышать было трудно. Колени горели. На груди алели бесчисленные порезы. Голову охватило кольцо огня, венец из колючей проволоки врезался в плоть.
(Меня. Здесь. Нет…)
Маршалл снова грезил о Джеймсбридже — городе, где плохие вещи случались с друзьями друзей, в новостях или фильмах ужасов, а не с настоящими людьми вроде него. Потом он вспомнил, что его отец — местный почтальон — знал многих жертв джеймсбриджской резни. Возможно, никакой мембраны, отделяющей кошмар от хороших людей, которых он любил, не существовало.
Может, он все это время ошибался.
Осколки витражей отбрасывали разноцветные всполохи на стены и пол залитой кровью и дерьмом комнаты, на старое церковное распятие, прислоненное к стене. Сердце Маршалла забилось быстрее: Христа на нем не было.
Он сгорбился перед ним, склонив деревянную голову к плечу. Маршалл услышал, как застонали деревянные суставы, когда тот сдвинулся с места, различил, как нарисованная кровь заструилась из-под венца, из ран, нанесенных кнутом и пикой. Христос смотрел на Маршалла слепым взглядом манекена. Нарисованные глаза не моргали.
Дверь в подвал распахнулась, и Христос снова вернулся на крест, словно никогда и не освобождался от гвоздей.
Маршалл смотрел на ноги, спускавшиеся по ступеням. Его тело вновь напряглось.
— Нет.
Пожалуйста, я не готов.
Кровь залила глаза и засохла, различить что-либо было трудно, но чем больше он смотрел на приближающуюся к нему тень, тем меньше она походила на Напье. Слишком маленькая и быстрая. Он ожидал услышать фальшивое пение…
(…как страшно признать — время стерло мой Эндсвилль…)
…однако оно так и не зазвучало. Только грохот ботинок по цементу и неровное дыхание.
(…в самом сердце США…)
Тень встала там, где стоял Христос, и склонилась к Маршаллу. Протянула руку…
(…пусть шар-баба танцует со мной…)
…к его лицу.
(…этот город мне больше не дом…)
Маршалл вздрогнул, почувствовав, как горячая тряпка коснулась его глазниц. Вода струилась по коже, обжигая раны на месте срезанных сосков. Маршалл высунул язык, чтобы слизнуть воду с лица, как собака.
Боже, что они сделали со мной?
С ним обращались ласково. Маршалл не мог ничего поделать: он расслабился в чужих руках, словно в объятиях Клэр.
— Тяжелый день, милый? — говорила она.
— Ты не представляешь.
— Иди в кровать.
— Звучит как приказ.
— Хочешь почувствовать прикосновение волшебных пальчиков?
— О да, очень. Куджо.
Ее пальцы легонько касались его лица, пробегали по волосам, гладили живот, если он чувствовал себя плохо. Это помогало. Всегда.
Маршалл потянулся к чужой руке, колючки венца врезались в его плоть.
— Волшебные пальцы, — простонал он.
Хотелось плакать, но было слишком больно.
— Спасибо.
Тряпка стерла кровь, и расплывчатая фигура обрела форму. Маршалл увидел тонкие черты лица, челку, падающую на глаза подростка, и наушники — один был в ухе, другой болтался на шее. Шлепанцы скрипели по залитому кровью и дерьмом полу. Глаза мальчика покраснели и опухли. От него несло алкоголем и гнилью.
Сэм Напье наклонился ближе, вытянув шею, и в первый раз заговорил с Маршаллом. Робкий голос соответствовал хрупкому виду мальчика.
— Не за что, папа.
Часть пятая.
Эндсвилль.
Глава 53
Маршалл был привязан к креслу, только это оказалось не просто кресло, а его кресло — продолжение его конечностей. Веревки вросли в кожу Маршалла, обмотались вокруг ржавого металлического каркаса, обняв его крепче любовницы. Боль была честной, вероломной и преднамеренной, мозг разлетелся на осколки. Это кресло теперь заменяло Маршаллу Дикинсу семью.
Хотя и недолго.
— Не за что, папа.
— Я… я не он, малыш. Сэм. Посмотри на меня. Я не он.
— Зови меня Ной.
— Н-нет.
— Все хорошо, папа. Ш-ш. Все хорошо.
Подросток подверг Маршалла унижению — помыл его. Стер с тела кровь и дерьмо у него между ногами, и все это время рассказывал, как Мужчина без конца говорил ему о Другом Сыне:
— Я знаю, что случилось с Ноем. Думаю, он хотел меня напугать. Но теперь все в порядке. Я вернулся.
Тряпки быстро сделались черными, коричневыми и вонючими, но вода оставалась теплой. Пусть он и сгорал от стыда, но чувствовать себя чистым было приятно: засохшее дерьмо вызывало зуд, хотя запах напрягал Маршалла не так сильно, как он ожидал. Мальчик промокнул раны, но кровь продолжала сочиться.
Я знаю, что случилось с Ноем.
Слова постепенно обретали смысл.
Я знаю. Другой Сын.
Думаю, он хотел меня напугать.
Я знаю.
Рану в боку, пока Маршалл сидел в беспамятстве, залатал сам Напье. Ублюдок использовал промышленный степлер. Боль при пробуждении удивила и испугала Маршалла. Мужчина гадал, что еще с ним сделали, пока он был в отключке. Какие новые раны ему предстоит обнаружить? Он не хотел знать. На его грудной клетке расплывался огромный синяк, черный вокруг скоб и темно-зеленый по краям. Ной…
(Это Сэм, бога ради! Сэм! СЭМ!)
…снял с него венец из колючей проволоки, оставив на лбу кольцо содранной кожи. Неглубокие порезы адски ныли, будто сквозняк, врывающийся вниз, раздувал боль, как тлеющие в камине угли.
Но больше всего мучений приносило кресло. Оно превратило его спину во что-то жесткое и нечеловеческое. Оно меня деформирует. Боль, как и само кресло, стала с ним единым целым. Он больше не помнил, каково это — жить без нее.
Убирая подвал, мальчик сказал:
— Ты сидишь на мамином стульчаке. Она не против.
Сэм срезал с Маршалла испачканные трусы и обмотал вокруг его торса простыню. Маршалла мыли методично и заботливо. Сперва он пытался сопротивляться, но смирился под действием теплой воды. Оставалось только сидеть и смотреть, качая головой. Умолять, чтобы все это кончилось.
Завершив уборку, Сэм собрал грязные тряпки и поднялся по лестнице, оставив Маршалла чистым снаружи, но испачканным внутри грязью унижения. Это было хуже всего.
Маршалл отключался и снова приходил в себя.
Иногда он оказывался в Джеймсбридже, иногда падал во тьму. Маршалл не знал, что лучше. Однажды он очнулся и увидел на цементном полу своего старого колли, полумертвого. Тело пса оказалось изломано, шершавый розовый язык, который любил лизать родные лица и выпрашивать угощение, свисал из открытой пасти.
Инди скулил. Болезненный, прощальный звук.
— Мне так жаль, мальчик, — сказал Маршалл.
Кровь собралась в лужу у лап пса, его глаза затуманились, словно бусинки плюшевого медведя. Маршалл моргнул и увидел на полу мозги и осколки зубов. Пуля снесла Инди полморды.
— Папа, а Инди когда-нибудь вернется? — спросил Маршалл пустую комнату.
(Он теперь там, где все хорошие псы. Оттуда нет возврата. Мне очень жаль.)
В тишине вонючего подвала Маршалл слышал, как подтекает кран. Кап, кап, кап. Стало сложно отличать реальные звуки от вымышленных. Не было ли иллюзией прерывистое дыхание Маршалла? Существовал ли он, привязанный к креслу, пачкающий кровью пол? Он полагал, что да. Маршалл не думал, что мертвецов пугают кошмары или мучит предательство. Насколько ему было известно, это он должен преследовать живых, гремя цепями. Нет, очевидно, он не умер. Вся эта ситуация казалась кратким конспектом жизни — непрерывной мукой.
Напье и Клэр в Сиэтле. Это откровение было зверством другого рода.
Целуются. Трахаются. Просят прохожего сфотографировать их на фоне Спейс-Нидл.
Этот сумасшедший стал архитектором семьи Маршалла. Заложил прогнивший фундамент. Казалось, чужак жил в стенах их сиднейского дома годами, пил их воду, справлял нужду в их туалете, укладывал их сына спать и залезал к ним под одеяло. Маршалл гадал, не это ли чувствовали жертвы изнасилования.
Медвежонок, как ты могла?
Растил ли он чужого ребенка, или Напье блефовал? Маршалл хотел верить в последнее, но знал правду. Чувствовал. Несмотря на это, он не винил бывшую жену. Пока нет. Однажды — возможно, но не сейчас.
Волшебные пальцы.
Он представил их у себя на коже описывающими осторожные восьмерки вокруг его ран. Волна боли чуть отступила, обнажив обломки клятв и вопросы без ответов.
Как ты могла так поступить, медвежонок?
Почему я еще здесь?
***
Наладить жизнь после самоубийства Ноя было трудно, но Маршалл всегда думал, что Клэр хотела сохранить отношения. Она держала его за руку у психоаналитика и говорила: «Все будет хорошо, Марс». Чем больше он об этом думал, тем сильнее убеждался: это тоже была ложь.
Тень сомнения промелькнула у нее на лице, когда он сделал ей предложение. Но в день свадьбы она была счастлива. Маршалл чувствовал: она в них верит. Пусть иногда ее терзала вина и Клэр опускала глаза и становилась холодной, она справлялась. Всегда.
Она любила меня. Я знаю. Мы оба любили Ноя, даже когда злились на него за то, что он ломал вещи, сводил нас с ума. Пожалуй, мы любили его слишком сильно. Не видели леса за деревьями.
Наш мальчик убил себя, а мы не смогли предвидеть его смерть.
Я это заслужил.
Это кресло.
— Я тебя ненавижу, — сказал Маршалл в затхлый воздух подвала. Он не знал, кому именно адресовал эти слова. Напье? Сэму? Себе самому? Единственное, в чем он был уверен, — они не предназначались его бывшей. Он не мог ее презирать, как того хотел Напье, даже если Маршалл старался. Он не будет кричать об этом.
Я не могу ее ненавидеть, потому что скоро умру.
Может, я как тот старик, которого все приводят в пример, — на смертном одре, с руками, опутанными проводами, и торчащими из носа трубками. Его окружили дети и друзья — все, на кого он плевал, все, кого он мучил, пока был здоров и мог презирать. Он видит их лица — комната забита людьми — и просит у них прощения, у каждого. Они улыбаются и кивают — только ради его успокоения, но он этого не понимает. Слишком сильно его накачали обезболивающим. Как бы то ни было, он примиряется и умирает, твердо зная, что сделал в жизни, а что нет.
Умирает без гнева и обид, причиной которых сам часто бывал.
Маршалл вспоминал прежнюю жизнь. Клэр уходила на работу, целуя его в губы у самой двери. С течением лет ласки стали редкостью, но его удивляли внезапные проявления страсти.
«Это ее вина», — сказал гадкий внутренний голос.
Нет. Я так не думаю. Но даже если это правда, я ее простил.
Ведь я здесь за этим? Для Прощения?
Чтобы простить ее?
Черно-белая запись с камер наблюдения. Самоубийство Ноя. Мальчик так уверенно вскарабкался на перила. Странный клоун протянул вслед ему руку. Резкий монтажный переход. Клэр на похоронах в Джеймсбридже, окруженная друзьями и родственниками — у всех круги под глазами.
Глубоко в душе Маршалл знал, что Клэр винила себя за смерть сына, и в самых темных уголках своего существа тоже ее винил. Она не должна была выпускать их сына из виду. Не должна была писать Напье. Не должна была лгать мужу.
Маршалл ненавидел себя за эти мысли. Они загнали его в порочный круг.
Неудивительно, что она меня бросила. Я понятия не имел, что можно так страдать. Честно говоря, Клэр справлялась куда лучше меня. Возможно, даже начала новую жизнь.
Маршалл повесил голову. Слезы капали на подбородок.
Он не слышал шороха.
Я прощаю тебя, Клэр. Пожалуйста, прости меня и ты.
Обжигающая боль пронзила его левую ногу, вырвав у него крик, такой громкий, что в горле что-то лопнуло. Глаза полезли на лоб. Крыса — комок спутанного меха с фут величиной — вцепилась ему в большой палец. Длинный хвост мотался туда-сюда, и рябь пошла по поверхности лужицы, оставшейся после того, как Ной (Сэм!) обдал пол водой из шланга. Крысиные зубы — острые, словно бритва, — распороли кожу, чтобы впиться в плоть. Волокна мяса свисали с когтей. Она отгрызла ноготь большого пальца Маршалла и отбросила его в сторону.
— Отстань! ОТЦЕПИСЬ!
Крыса не отпускала, вгрызаясь в кость. Маршалл попытался стряхнуть ее пинком, но веревки на лодыжках были завязаны слишком туго. Для крысы его ступня была угощением, поданным на блюдечке.
— Сэм! — закричал он, от отчаяния его голос взлетел на октаву. Никакого ответа. Маршалл понятия не имел, день сейчас или ночь. Мальчик мог быть и в школе.
Крыса перевалилась на спину, отщипывая кусочки плоти: так было удобнее грызть и заглатывать мясо. Кровь брызнула струей, оросив ее брюшко, повисла на усах маленькими рубинами. Тварь взвизгнула от восторга.
— СЭМ! — Ответа снова не было.
Все стало кристально ясно.
— НОЙ!
Через полминуты наверху раздались шаги. По легкой поступи он понял, что на помощь ему спешит не Напье.
Дверь в подвал распахнулась.
Крысу это, конечно, не волновало. Она была прожорливой и глупой. Оставила в покое большой палец Маршалла и забралась по его ноге. Он смотрел, как огромная морда твари появляется над его коленной чашечкой — шерсть от крови мокрая, словно у выдры. Она залезла на колено, вцепилась когтями ему в бедро и нырнула под простыню, прикрывающую гениталии. Маршалл закричал вновь.
Рука метнулась вперед, схватила крысу за хвост, потянула к себе. Самодельный подгузник Маршалла слетел, его вырвало желчью.
Он смотрел, как подросток швыряет крысу через комнату. Она ударилась о матрас и плюхнулась на пол. Мальчик бросился к ней, крича, с кулаками над головой, и крыса шмыгнула под лестницу, растворилась среди теней.
Дышать было трудно. Перед глазами плыли пятна. Палец пульсировал от боли.
— Она ушла, — сказал мальчик.
Маршалл задыхался, изучая пол. Глаза метались от тени к тени в поисках пировавшей на нем крысы. Он вспомнил, как где-то читал о том, что большой палец — одна из самых важных частей человеческого тела. Наравне с барабанной перепонкой он помогал поддерживать равновесие.
Не думаю, что в ближайшее время меня ждут долгие прогулки.
Он мечтал вернуться в прошлое, чтобы заново пережить каждую пробежку после работы по улицам их квартала или снова выбраться из кровати среди ночи и отправиться в туалет. Красться по дому на цыпочках, чтобы не разбудить семью. «Желтое — пусть течет, — говаривал его отец. — Темное? Ко дну пойдет!»
Он хотел прожить эти дни снова, испытывая благодарность. Разве мне не повезло, что у меня была ступня? Семья? Ной? Но он не мог этого сделать, как бы сильно ни желал. Время не текло вспять. Осталось только сейчас — миг, в котором его большой палец отгрызла крыса, семья разрушилась, а сын умер.
Ласковая рука опустилась на плечо Маршалла. Он поднял голову, чтобы взглянуть в лицо, нависающее над ним, как бесстрастная, холодная луна.
Маршалл смотрел на своего нового сына.
Глава 54
Они сидели в подвале и говорили на протяжении нескольких часов. Маршалл — в кресле, Сэм иногда садился на пол, иногда мерил шагами комнату. Потребовалось время, чтобы образ Ноя померк, но, послушав мальчика пять минут, Маршалл понял: это не его сын.
Однако он старался изо всех сил, чтобы себя не выдать.
Несмотря на боль, старую и новую, Маршалл оказался достаточно бдителен, чтобы увидеть подвернувшуюся возможность. Он хотел выбраться из этой передряги живым, даже если не сможет ходить как следует, даже если не сможет дышать без боли…
Даже если ему придется снова увидеть Клэр.
Он все еще хотел свободы.
Сэм. Ной.
Ной. Сэм.
Две личности слились в мозгу подростка, но Маршалл должен помнить о разнице. Долгое время он видел Ноя в других людях, в проезжающих мимо машинах, в ночной тьме, когда оставался в одиночестве. Легко вообразить что угодно, когда твое сердце разбито. Но теперь, когда жизнь, видимо, подходила к концу, а Маршалл боялся, что это именно так, важно было собраться с силами и отбросить иллюзии.
Ему предоставился шанс.
— Я убил Мужчину, — сказал Сэм.
— Что? Напье?
От этой новости у Маршалла перехватило дыхание — все другие звуки ушли на второй план.
— Мужчину.
Лицо Сэма сияло в свете лампочки. Он сидел, прислонившись к матрасу рядом с разбитым диапроектором. На нем была полосатая футболка с надписью: «ЦВЕТОЧНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ НОРТ-БЕНДА’04», большими буквами пересекающей грудь, и спортивные штаны.
«Пижама, — догадался Маршалл. — Я вытащил его из кровати».
Я вытащил «Ноя» из кровати.
Используй это, Марс. На все сто.
— Теперь здесь только ты, я и мама, — сказал Сэм. — Скоро мы снова станем семьей.
Маршалл не знал, верить мальчику или нет, но спокойный тон ребенка указывал на то, что Сэм не лгал. Да, Напье, вполне возможно, был мертв. Маршаллу потребовалось время, чтобы переварить эту мысль.
— Ты улыбаешься, — сказал Сэм.
— Правда?
Сэм выглядел гораздо старше, чем в тот день, когда Маршалл увидел его в парке — со струящимся у ног туманом и наушниками, болтающимися на шее.
— Ты рад, что я его убил?
Маршалл постарался сдержаться. От бешеного биения сердца заныли раны. Рад ли он? О да, еще как. Маршалл почти поверил, что это правда. Напье никогда бы не позволил сыну спуститься в подвал и беседовать с пленником. Сам факт, что Сэм заговорил, указывал на то, что правила в доме поменялись.
— Вижу, что да, — сказал Сэм. — Радоваться — это нормально. Я сделал это ради нас.
Ты должен что-нибудь сказать. Завоевать его доверие. Если промолчишь, умрешь привязанным к этому креслу.
Спроси его, почему ты еще жив.
— Я… — Глаза Маршалла вспыхнули, он запнулся, ужаснувшись тому, что собирался сказать. Ставка была высокой, и он молился, чтобы она окупилась. — Я горжусь тобой, Ной.
Сэм изучал его, тихий и собранный, словно кот. Ирреальный. Затем с огромным облегчением Маршалл увидел, как мальчик растаял от его похвалы:
— Спасибо, папа.
— А где твоя мама?
— Наверху, у себя. Ее некоторое время держали взаперти, ты знаешь. Но теперь ей лучше. — Сэм кивнул, грызя ноготь. — Ей надо отдохнуть.
— Отличная мысль, — сказал Маршалл, кивая, и поморщился.
— Где болит?
— Везде.
— Я должен был спасти нас раньше.
— Нет, — сказал Маршалл твердо и убедительно. Он обнаружил, что, если проглотить боль, голос почти не дрожит. — Ты все сделал правильно.
Они смотрели друг на друга в тишине.
«Ладно, сынок, а теперь освободи папу», — хотел сказать Маршалл, но понимал, что не стоит. Еще не время. Слишком рано. Теперь, когда угроза со стороны Мужчины исчезла (Напье, черт побери, не надо разделять его заблуждения), у него появилось то, чего, как он думал, больше не будет: время для разработки плана и установления контроля. Он должен был ждать, когда связь между ними окрепнет.
— Папа?
Этим голосом говорил Ной, когда просил денег, чтобы купить ланч в школьной столовой, а не тащить с собой бутерброды из дома. Сама просьба ранила, хотя это было мелко и глупо. Казалось, будто Ной пренебрегал их с Клэр заботой. Что-то изменилось.
Их мальчик рос.
— Да?
— Я почти все забыл. — Сэм нахмурился, искренне смутившись. — Иногда я пытаюсь вспомнить, как было раньше, когда я рос, понимаешь, но все напрасно.
— Ничего страшного, Ной.
— Да? Наверное, ты прав. — Маршалл видел, что Сэм не согласен. Мысли скользили по его лицу, как червячки под кожей. — Можешь что-нибудь мне рассказать? Что-нибудь из детства?
Маршалл почувствовал, что сидит в луче прожектора. «Это проверка? — гадал он. — Или ему правда важно что-нибудь услышать?»
— Папа?
— Да, Н-ной.
Не смей заикаться, Марс. Даже не думай. Хочешь жить? Да? Тогда возьми себя в руки. Играй свою роль. Забудь про боль, порезы и синяки, про боль в пальце, где эта жирная омерзительная тварь отхватила от тебя кусок, забудь про Клэр и ее гребаное предательство…
(Она этого не делала.)
(Нет, она тебя предала. Хватит себе врать.)
(Оставь меня в покое.)
(…Ной не был твоим сыном.)
…забудь все это и обрати ярость в слова. Немедленно. Или умрешь.
Маршалл смотрел, как Сэм наблюдает за ним, выжидающе наклонившись вперед, следит широко распахнутыми глазами, полными надежды и такими же темными, как у Напье. Жуткое сходство с отцом. Еще страшнее было то, что в изгибе скул Сэма, в рыжеватом оттенке его волос Маршалл мог видеть Клэр.
(У тебя нет сына.)
(Я… я…)
(Скажи это. У тебя нет сына. Скажи это, или он тебя ударит.)
(Давай, Маршалл.)
(У меня нет сына.)
— Однажды, когда ты был маленьким, — начал Маршалл напряженным, но ровным голосом.
— Насколько маленьким?
— Четыре, может пять.
— Круто!
От этого восклицания у Маршалла по спине побежали мурашки. Волоски на коже вздыбились.
— Тебе было пять, и мы с мамой отвели тебя в школу в первый раз. Я приготовил завтрак.
Маршалл все еще помнил этот запах. Кисло-сладкий. Он проник в подвал вместе с воспоминанием, как призрак, но затем изменился — превратился в мускусную вонь секса, жаркого пота и спермы Напье, размазанной между ногами его жены, в месте, которое он сам целовал тысячу раз.
— Завтрак, — продолжил он. — Яичница с беконом. Тебе она всегда нравилась.
— Правда? — улыбнулся Сэм.
— Ага. Ты ел ее словно в последний раз в жизни. Мазал ее кетчупом, а это не нравилось твоей маме. Из-за сахара. Но тогда она сделала вид, что не заметила. Потому что это был твой особенный день.
Клэр улыбалась поверх чашки с кофе, пар вился в утреннем свете. Ее глаза сияли. Она была счастлива и горда.
— А что потом, папа?
Папа.
Вопрос поблескивал когтями и острыми крысиными зубами.
Маршалл откашлялся, боясь, что нарастающий внутри крик вырвется и выдаст его.
— Мы посадили тебя в машину. У нас была старая «Хонда-Сивик». Все, что мы могли себе позволить тогда. Твоя мама еще не нашла постоянную работу, а у меня еще не было связей в видеоиндустрии. Я прыгал с места на место. Но мы всегда старались, чтобы ты получал то, что хотел. Желали, чтобы ты был счастлив, Ной.
Слова срывались с губ так легко.
— Это был твой первый день в школе, неполный. Мы проехали через парадные ворота. Ной, ты взглянул на большое здание впереди и запаниковал. Ты был в ужасе. Начал кричать! Мы никогда не слышали, чтобы ты так шумел. «Пожалуйста, мамочка, папочка, не бросайте меня! Не бросайте меня!»
Маршалл потерялся в воспоминаниях. Они сочились из него, как гной из раны. Дарили облегчение.
— Это был один из самых трудных дней в нашей жизни. Как для родителей, я хочу сказать. Мы оставили тебя с одним из учителей, хотя ты кричал и плакал, и чувствовали себя предателями. Но иногда мамам и папам приходится делать такие вещи. Делать больно тому, кого любишь.
Маршалл закашлялся. Он чувствовал во рту горькую, липкую кровь. Инфекцию.
— Когда мы ехали тебя забирать, мы словно шли на казнь, чувствовали себя ужасно. Оказалось, что зря: когда мы приехали за тобой, ты выбежал к нам с широченной улыбкой на лице. Боже, ты сиял, как солнце. Тебе понравилось в школе. Вы рисовали и пели песни. Столько страданий из-за ничего.
Маршалл чувствовал пустоту. Он сгорбился в кресле: гной вышел.
Сэм улыбнулся со слезами на глазах и ушел наверх. Он вернулся через пять минут со стаканом воды и двумя тостами с маслом. Маршалл пил так быстро, что вода забрызгала его лицо, глотал пищу так жадно, что у него началась икота. Казалось, он никогда не ел ничего вкуснее.
Желудок заныл. Это была приятная боль.
Сэм стоял в центре подвала, волосы отливали алым в свете лампочки. Маршалл тревожно наблюдал за ним. Мальчик раскачивался из стороны в сторону, довольно долго. Минуты тянулись, полные напряжения, как в тот день, когда Маршалл и Клэр ждали конца первого школьного дня Сэма.
«Нет, не Сэма», — подумал Маршалл и испугался.
Ноя. Ноя, черт побери.
— Ты видел мои шрамы? — спросил Сэм, обхватив руками грудь.
Маршалл кивнул, медленно и уверенно.
— Это сделал Мужчина. Сначала он просто пугал меня, когда я был ребенком. Мы были одни в доме, только я и он, и поздно ночью, когда я засыпал, он прокрадывался в мою комнату и забирался в шкаф. Сидел там и рычал. Так все началось. Однажды я сидел в гостиной наверху, смотрел мультики… Мне всегда нравился «Дорожный бегун». Он выключил электричество, и я остался во тьме. Я боюсь темноты. Однажды он замотался в простыню и притворился призраком. Гонялся за мной с ножом по всему дому. Я хотел выбежать на улицу, но он запер двери. Мне было так страшно. Я обмочился. Думаю, мне было восемь. Он нашел меня под маминой кроватью, вытащил за лодыжки. Я не знал, почему он так меня ненавидел. Не думаю, что я был таким уж плохим.
Маршалл пытался не заплакать.
— Тогда он в первый раз порезал меня. Это не прекращалось. Никогда. — Сэм все обнимал себя, поглаживая пальцами худые предплечья. — Он резал там, где никто не видел, и всегда перевязывал меня, чтобы кровь не выступила на рубашке. Я никогда не ходил на физкультуру, потому что он поговорил с директором, объяснил ей, что у меня кожное заболевание. Думаю, ему поверили. В девятом классе я хотел рассказать учительнице, но не смог. Не знаю почему.
Сэм закрыл глаза и повернулся к свету.
— Уже начало седьмого. Мне нужно собираться в школу. — Он направился к лестнице.
— Ной?
Сэм обернулся:
— Да?
— Можно тебя кое о чем попросить?
Ты слишком торопишься, Марс. Все испортишь.
— Конечно. Ну, смотря что ты попросишь.
Маршалл открыл рот и подождал, пока появятся слова. Выговорить их было очень трудно.
— Ной, уже седьмой час, значит, солнце встало, да?
— Да.
Не подозрение ли проскользнуло в усталом голосе мальчика? Вторая часть просьбы съежилась на языке Маршалла. Он сдался.
Но Сэм уже все понял. Подросток схватил один из матрасов в правой части комнаты и бросил его на пол. Недовольно звякнула колючая проволока. Пыль хлынула Маршаллу в рот. Кактус упал на кучку земли, рядом с перевернутым горшком. Осколки витражей усыпали цемент, блестящие и бесцветные.
Он увидел окно.
Пусть и недостаточно большое, чтобы мужчина мог из него выбраться. Стекло, покрытое потеками грязи, изрядно запылилось, но утренний свет все равно пробивался внутрь. Солнечный луч упал в комнату и дотянулся до противоположной стены, сияя на закрытой двери, за которой держали Брайана.
Представшая перед глазами картина была прекрасна.
Глава 55
— Итак, есть Джем, Скаут и Дилл. Мы знаем, что их мир скоро изменится. И Страшила играет в этом главную роль, да?[12] Да, ребята?
Класс спал с открытыми глазами, школьники сгорбились на стульях. Те, что еще не спали, уже утратили интерес. Мистер Торнхилл, учитель с заячьей губой, монотонно вел урок, скрипя по школьной доске маркером.
Скрип-скрип-скрип.
Урок литературы. Сэму она никогда не нравилась. Ему вообще не нравились школьные предметы, кроме, возможно, драмы. Он любил притворяться кем-то другим. У маленького школьного театра, с тяжелым занавесом и кипой декораций в углу, была своя атмосфера. Сэм хотел получить роль в выпускном спектакле, но боялся, что это будет мюзикл.
К черту.
Это старье даже не настоящая музыка.
Кто-то поднял руку, ответил на скучный вопрос Торнхилла. Сэм слышал только неясный шум, словно разговаривали в соседней комнате или под водой.
Он отбросил челку с глаз, покрутил в пальцах ручку и посмотрел на рисунки в своем блокноте. Девочки. Не тела, их ноги и груди его не интересовали. Скорее линии скул. Губы. То, как сияли их зубы, когда они улыбались. Но больше всего ему нравилось рисовать глаза, и у него хорошо получалось. Они смотрели на него со страницы, немигающие и совершенные.
Сэм вздохнул. Запах лука. Он купил мясной рулет во время ланча. Сэм выудил из кармана жвачку, бросил ее в рот и рассасывал, пока она не стала мягкой.
Синие чернила испачкали пальцы.
— Правильно, ребята. В конце романа, когда Аттикус уверен, что Джем убил Боба, он пытается договориться с шерифом, чтобы это сочли несчастным случаем. Как вы думаете, что это говорит о стандартах Аттикуса? О его морали? Ну? Кто-нибудь? Что это говорит о нем как об отце?
Над дверью рядом с часами был приколот американский флаг.
Блин, жду не дождусь, когда свалю отсюда.
Стрелки часов все никак не могли доползти до десяти минут четвертого. Ничего из того, о чем говорили учителя, не имело отношения к будущей жизни Сэма. Когда они поймут, что все их пустые слова разве что не дают уснуть?
Анна Гарленд сидела за первой партой, подперев голову ладонью. Ветерок от обогревателя играл ее светлыми кудрями. Футболка казалась ослепительно белой на фоне золотистой кожи. У Анны были круглые щеки. Сэму это нравилось. Она выглядела здоровой, чего он не мог сказать о других девчонках его возраста, многие из которых морили себя голодом и доводили свои тела до состояния скелета — просто ужас.
Анна нравилась ему тем, что была настоящей. Девушка с классической американской внешностью, пухлыми блестящими губами, благоухающая жвачкой и дорогим мылом. С низким, хриплым голосом. А еще она не трещала, словно сорока, как остальные девчонки. У них с Сэмом был свой тихий язык — слов им почти не требовалось.
Дружить с Анной было легко.
Они сблизились совсем недавно, и в конце месяца он решил пригласить ее на свидание «без всяких глупостей». В кино. Даже не в кафе. У него ведь не так много денег. Пару дней в неделю он подрабатывал в городском видеопрокате, но знал, что скоро потеряет место. Интернет их разорит.
Сэм грыз кончик ручки. Множество глаз, что следили за ним со страницы, принадлежали Анне. Маленькие блестящие зрачки, тяжелые веки. Он рисовал их грустными, как в жизни. И это тоже ему нравилось.
Печаль в ее глазах напомнила ему об отце. Он вытащил ручку изо рта, побарабанил ею по странице, подумал, как отец там, в подвале. Сэму не нравилось возиться с кровью и дерьмом, но ведь это долг сыновей — работать по дому, сжав зубы. Кроме того, папа сделал бы для него то же самое.
Скоро мы снова станем семьей.
Сэму очень хотелось рассказать кому-нибудь о Мужчине и об ужасных вещах, которые тот с ним проделывал много лет подряд, но он все обдумал: никто бы ему не поверил, а если бы это и случилось, ему ни к чему их жалость или симпатия. Он выше этого. Кроме того, часть его хотела похвастаться тем, что он сделал, описать силу, с которой нож входит в тело, звук рвущейся кожи, рассказать кому-нибудь, как чернеет среди ночи кровь. А это глупо.
Хотя и соблазнительно. Очень соблазнительно.
Ну и кому я расскажу?
Он не думал, что ровесники смогут его понять. Сэм пользовался популярностью в разных школьных группах, но не принадлежал ни к одной. У него не было настоящих друзей, только приятели, с которыми он мог переброситься парой слов. Ничего серьезного, но его вполне это устраивало.
Никто не поймет, через что он прошел. Что он совершил.
Возможно, только Анна.
Сэм знал, что в ее семье не все гладко, а значит, она могла понять. Но станет ли она сочувствовать? По опыту он знал, что слишком сильная откровенность ведет к антипатии. К страху.
Она могла убежать. Он не хотел этого. Будет так больно ее потерять.
Родители Анны развелись, она жила с матерью, которая встречалась с настоящим уродом вдвое младше ее самой, по словам Анны. Это смущало. Хотя ее отец был не лучше. Он оказался предателем, а никто — ни разведенки, ни их дочери — предателей не любит.
Поймет ли Анна?
Он крутил эту мысль в голове, разглядывал ее со всех сторон, словно оценщик — бриллиант. Сэм снова принялся грызть ручку. Он пытался побороть эту привычку, как и склонность к излишней рефлексии.
Маркер Торнхилла скрипнул по доске. Сэм вздрогнул. Несмотря на сонливую атмосферу в классе, он был на взводе. Мальчик сосредоточился на глазах, нарисованных в блокноте, и вскоре все звуки снова исчезли под водой, оказались в соседней комнате. Глаза смотрели на него. И не осуждали.
***
Молча, опустив голову, Маршалл сидел в лучах света, льющегося из окна. Он пришел в себя, содрогаясь, от слюны, попавшей в порез на груди. Прошел час, и солнце переместилось. Он скучал по нему, то и дело ерзал в веревках, открывая влажные струпья, только бы снова оказаться на свету. Не вышло. В голове гудело: звук напомнил ему об осенних мухах, обреченно бьющихся в стекла.
Перед глазами плыло, но сквозь марево он увидел Клэр, на полу, там, где раньше лежал Инди. Она перекатилась на спину, чтобы посмотреть ему в глаза, обнаженная и измученная.
— Маршалл, — сказала она. Застонала.
Женщина, на которой он женился и с которой потом развелся, опустила голову на цемент — на подушку рыжеватых волос. Он смотрел, как вздымалась и опадала ее грудная клетка — быстро, судорожно. Клэр разомкнула губы, ее горло напряглось, ногти царапали цемент. Изо рта вырвался розоватый комок — несформировавшийся младенец. Его лицо было гладким, за исключением глаз-щелок и тонкой прорези рта.
Проклятье, Клэр! Убери отсюда эту тварь! БОЖЕ!
(Не произноси его имя, Марс.)
(Не смей кричать!)
Мать и ребенка соединяла жилистая пуповина, змеившаяся изо рта Клэр. Женщина снова упала на спину, но наконец заговорила хриплым голосом.
— Пожалуйста, Марс, — сказала она, указывая на выродка. — Он твой.
Маршалл покачал головой. Оставь меня и забери с собой эту тварь.
Уходи, пока я снова тебя не возненавидел.
Он смотрел, как Клэр скорчилась и рыгнула. Пальцы вцепились в пуповину, и выкидыш пополз, оставляя на полу дорожку из слизи. Она подняла своего ребенка, сунула его в рот и съела.
***
Школьники устремились на улицу, проходя под распятием над главным входом. Похолодало. Ноябрьский воздух бодрил — тревожное затишье перед началом зимних бурь. Учителя шли к машинам, закинув рюкзаки за спины и спрятав руки в карманы. Большие желтые автобусы выруливали со стоянок и плыли по улицам, наполняя пространство выхлопами. В небе клубились тяжелые тучи, словно высасывая цвета, оставляя городу только серый.
Однако Сэма в автобусе не было. Он стоял позади школы с Анной, прислонившись к стене, впитывая тепло кирпичей. Они так раскалились, что спины жгло сквозь одежду.
Анна носила шапочку-бини и куртку из искусственной кожи, которую застегнула на все пуговицы. Гладкие и блестящие локоны спадали на плечи. Сэм хотел их потрогать. Они с Анной слушали его айпод — по наушнику на каждого.
— Мне нравится эта песня, — сказала она. Ее тихий голос струился по ветру, словно в нем пряталась скрытая сила. — Не в моем вкусе, но ничего. Грустная. Обычно я не слушаю печальные вещи.
Сэм кивнул. Песня кончилась, он забрал наушник и спрятал его под воротник. Глотнул пива из бутылки — одной на двоих. Оно было теплым и на вкус как моча, но лучше, чем ничего. Он взял его утром из холодильника. Алкоголь подействовал на них уже после первого глотка: Сэм и Анна начали смеяться, их речь становилась бессвязной.
Они прислонились друг к другу.
— Я хочу показать тебе кое-что, — сказал Сэм. — Только потому, что я тебе доверяю.
Анна смотрела на него, прикусив губу. Ему понравилось, как ее верхние зубы вонзились в блестящую плоть.
— Ладно. — Капелька пива сверкала в ямочке на ее подбородке. — Что?
— Мне немного страшно.
— Ты не должен бояться меня, Сэм Напье.
— Знаю, знаю. Это трудно. Кажется, никто не поймет. — Он с трудом подбирал слова. — Даже ты.
— Все нормально.
Анна коснулась его руки. Он почувствовал ее пульс.
Она была живой.
Его голос дрожал, как последние листья на деревьях вокруг пустой парковки.
— Я никому этого не показывал.
Сэм заглянул в ее большие карие глаза и увидел свое искривленное отражение. Ему нравилось быть у нее в плену.
Он гадал, как ей жилось с мамой и тем уродом. Плакала ли она по ночам? Проклинала ли отца за то, что предал и бросил их? Посылала ли его? Он думал, что это вполне возможно. За собственным отражением Сэм различал боль, а он знал кое-что о боли.
— Покажи мне, — сказала она.
***
Анна знала, что речь пойдет не о сексе: почувствуй она хоть малейшую двусмысленность, ушла бы задолго до этого. Она могла доверять Сэму. Он не походил на других парней его возраста. Он был хорошим.
Вымирающий вид.
Она рассталась со старшеклассником пять месяцев назад. Он променял ее на плоскогрудую девицу с костлявой задницей, которая вызывала у себя рвоту после каждого второго приема пищи. Анна понятия не имела, почему женщины Гарлендов притягивали лжецов.
Неужели у нас на лбу что-то написано? «Обмани меня»? Ага, конечно!
Легче поверить в простой, но печальный факт, что большинство парней — эгоисты. Но не Сэм. Он другой. Совсем другой.
— Покажи мне, — повторила она, сделав еще один глоток из бутылки, зная, что на горлышке останется ее помада и Сэм почувствует ее вкус. Она не возражала: это был он, а не тот старшеклассник или кто-то из мужчин, причинивших ей боль.
Анна смотрела, как Сэм медленно расстегивает рубашку. Она заметила, что пальцы у него трясутся. Сэм остановился, глотнул еще пива и облизал губы. Ей потребовалась вся смелость, чтобы не отвести взгляд, и она надеялась, что он поймет и оценит это. Кажется, так и вышло.
— Мне ты можешь показать.
***
Сэм хотел попросить ее звать его Ноем, но промолчал, просто сбросил рубашку и положил ее на колени. Он сидел на корточках, прижав руки к тощей груди. Под кожей, покрытой серебристыми волосками, почти не было мышц. Челка упала на лицо, скрыв глаза.
Сэм повернулся к ней спиной, и у нее перехватило дыхание. Перед глазами Анны предстало дерево шрамов. Оно пришло в движение, когда Сэм повел ключицами. Пересекающиеся линии белели в вечернем свете, как слоновая кость. Сэм никогда не чувствовал себя таким беззащитным. Эмоции переполняли его, но он не мог в них разобраться.
Что это? Смущение?
Волнение?
Чего он хотел? Заплакать или рассмеяться?
В конце концов, это не имело значения. Важно только одно: Анна не убежала. Она ему верила.
***
Она проглотила отвращение, протянула руку и коснулась его спины. Он напрягся, задрожал. Она смотрела, как он дышит. Его ребра топорщились, словно меха аккордеона. Анна гадала, кто сотворил с ним такое и сколько это продолжалось. Некоторые из отметин казались свежими, другие точно нанесли недавно, потому что их скрывали окровавленные бинты.
Трудно, наверное, хранить такую тайну. Физкультура, раздевалки…
Трудно, но возможно.
Секреты можно сохранить, если хочешь. Она и сама кое-что знала об этом. Все сводилось к выбору: либо держать рот на замке, либо довериться тому, кто тебе близок.
Сэм обернулся, но не взглянул ей в глаза. Пока нет. Скоро. На город опускалась тьма.
Он тихо прошептал:
— Хочешь, пойдем ко мне?
Глава 56
Они вышли из автобуса в двух кварталах от дома Сэма. Шли и молчали. Туман уже спускался с горы Си. Скоро влажное облако упадет на город и подарит уличным фонарям нимбы, проглотив тепло, которое осталось после заката.
Любой в этой части штата знал, что туман может быть опасен, если оказаться в нем. Говорили, он проникает в легкие. Люди заболевали. Иногда исчезали.
Терялись.
Объявления о пропаже были расклеены по всему городу, чернила текли под дождем, по лицам пропавших струились черные слезы.
***
Анна подняла голову и посмотрела на дом и клубящиеся впереди облака. Да, из-за предложения Сэма она ощущала неловкость, но где-то внутри чувствовала, что должна его принять. Анна знала, как важно для ее друга показать ей кусочек своей жизни, а значит, это важно и для нее. Она сблизилась с ним, как ни с кем за долгое время, хотя от тревоги по шее бежали мурашки.
Сэм схватился за воротник куртки.
— Дом, милый дом, — сказал он. — Не дворец.
— Хороший. Два этажа, а у нас только один. Лестницы — это круто.
Их неловкий смех заполнил тишину. Анна почувствовала, что этот миг особенный и лучше всего зайти внутрь, пока не последовали банальности.
— Идем?
Он кивнул, локтем указав на входную дверь. Наушники на его шее стукнулись друг о друга. Анне не нравилось, что он их всегда носит. Сэм разговаривал и одним ухом слушал музыку — на постоянном повторе, словно никогда не был с ней целиком.
Анна заправила выбившийся локон под шапочку.
— Идем.
Белое облачко ее дыхания унес ветер.
Они прошли по короткой извилистой дорожке. Дом вырисовывался во мраке, рос, распухал. Сад заполонили высохшие сорняки и опавшие листья. За ним давно не ухаживали. Мертвые деревья окружали дом, возвышались, молчаливо ожидая лета, которое их воскресит. На крыльце стояла грязная от листьев и пыли мебель, не менее запыленные ботинки грудились у порога. Целая куча ботинок, если подумать.
— А мне казалось, вы с отцом одни тут живете, — заметила Анна.
Сэм одарил ее еще одной отсутствующей улыбкой. Какой-никакой ответ.
— Мне разуться?
— Нет, так нормально.
После того, как Сэм шагнул к двери с сеткой и открыл ее, он вытащил бумажник, достал ключ из кармана на молнии и вставил его в замочную скважину. Анна слушала, как скрипят железные зубцы. Затем, словно в насмешку, раздалось тихое «клик». Дверь открылась внутрь, и их обдало затхлым воздухом.
Чего ты ожидала? Дыма? Летучих мышей? Ха! Ты безумна как мартовский заяц, мисс Гарленд.
— Подожди секунду, ладно? — сказал Сэм и исчез внутри, оставив Анну одну на холодном крыльце. Она обхватила себя руками и подумала о матери, пахнущей сигаретами и сейчас, вероятно, спящей в своем кресле. Мать теперь почти не работала. Но дома хотя бы тепло.
Ветер шелестел по двору, неся едкий запах сосны и прогнившего дерева.
Ни одной машины на дороге.
Не странно ли?
Нет. Мы просто далеко от шоссе.
Видишь, всему найдется объяснение.
Не о чем беспокоиться!
Мантра ее мамы. За эти годы Анна слышала ее бессчетное количество раз. Не о чем беспокоиться! От частого повторения фраза почти утратила смысл.
Прежнее возбуждение сменилось сильнейшим порывом убежать, вернуться через сад на тихую, заброшенную дорогу. Анна жила недалеко, она быстро добралась бы до дома. Возможно, успела бы выхватить сигарету из пальцев спящей матери, не позволив той снова прожечь обивку кресла.
Анна оглядела крыльцо и заметила коллекцию садовых гномов. Они сидели в ряд около ботинок. На остроконечных шапочках пыль застыла тонкой коркой.
Все нормально.
Но нет, ей так не казалось. Все отнюдь не нормально. Ее мать вырастила не дуру, хотя злые языки судачили, что вышла она за дурака. Анна посмотрела в щелку двери, во тьму дома, и в той части ее мозга, что управлялась инстинктами, как пчелы, загудели сомнения. Интуиция ее никогда не подводила, но теперь, на крыльце Сэма, холодным осенним вечером, Анна в ней усомнилась.
Девочкам Гарленд сомнения ни к чему. Хватит.
Взгляд в приоткрытую дверь наполнил ее странным чувством, настолько ярким, что, казалось, Анна уловила запах. Дом пах секретами.
— Входи, Анна, — позвал ее Сэм. Голос был тихим, затерявшимся среди углов и поворотов. Это напомнило ей день, когда в Норт-Бенд приехал карнавал. Совсем маленькая, она потерялась в зеркальном лабиринте. Только испуганный голос, который отскакивал от стекол в конце коридора, принадлежал ей.
Несмотря на предчувствия, Анна толкнула дверь и вошла.
— Дверь закрыть? — спросила она.
— Да, пожалуйста. — Его голос послышался откуда-то слева.
Глаза Анны постепенно привыкли к мраку, и она поняла, что он не был таким кромешным, каким казался на первый взгляд.
«У них всегда так темно?» — подумала она.
Да, вполне возможно.
Из теней выступили очертания прихожей. Анна увидела вешалку для шляп с дождевиком и пустую коробку для зонта под ней. Покрытая ковром лестница вела на второй этаж, утопающий в сумраке.
— Я тут, — раздался голос Сэма. Анна пошла на звук через гостиную, полную мягкой мебели. Над камином висели фотографии в рамках: Сэм и его отец с напряженными, фальшивыми улыбками. На некоторых была женщина, милая, как мышка. На одной она баюкала младенца. Ее улыбка казалась искренней.
Анна медленно шла по ковру к двери в следующую комнату. Там стоял журнальный столик с двумя книгами в твердом переплете: открытой Библией с множеством подчеркнутых строк и «Завтра, вчера» какой-то Клэр Редман.
— Хочешь перекусить? — спросил Сэм. Он все еще не показывался на глаза.
Он на чертовой кухне, делает нам бутерброды или что-то в этом роде, а я уже готова вообразить худшее. Боже, мисс Гарленд, сначала разберись во всем. Разве не так говорит мама?
— Конечно, Сэм, — ответила Анна, чувствуя облегчение. Затхлый воздух расступился перед ней, страницы Библии зашелестели.
На нее обрушилась волна вони. Оглушила ее. На языке появился мерзкий привкус, медный и соленый. В ушах загудело: это был вой хаоса, звук, с которым лишаются жизни. В носу защипало. Воняло как на рынке «Фишер Митс» в Иссакуа, где мать брала стейки.
Повернув за угол и оказавшись на кухне, Анна увидела источник этой вони. От ужаса у нее перехватило дыхание.
Она закричала, хотя не относилась к тому типу девчонок, которые кричат. Анна многое повидала, испытала много боли. Ее нелегко было напугать. Крик звенел, такой громкий, что она удивилась: неужели он вырвался из ее горла?
Нет.
Она отвернулась от выпотрошенного мужского трупа, прибитого к дверной раме на другой стороне кухни. От ног, с которых срезали плоть. От кожи, содранной со спины и раскрывшейся по обе стороны тела розовыми полупрозрачными крыльями нетопыря.
Отвернулась от всего этого, чтобы увидеть, как на нее с криком несется нечто кошмарное.
Ковер приглушил его шаги, так что она их не слышала, но краем глаза уловила движение.
Сэм надел лицо мужчины, как маску. Желтый двойной подбородок болтался под челюстью — кожа терлась о воротничок школьной формы. Ничто в его крике или движениях, в бешеной энергии, переполняющей тело, не напомнило Анне о ее однокласснике. О мальчике с печальными глазами, любившем грустные песни.
***
Этот мальчик исчез, остался только Ной. Ной, надевший лицо мертвеца. «Забавно, — подумал он. — Мне не нужно больше притворяться, хотя я в маске».
Она видела его шрамы. Мужчина был мертв. Спектакль окончен.
В руках Сэм сжимал скалку.
Анна оказалась проворной. Она метнулась в кухню, как перепуганный кролик, навстречу зловонию. Он бросился за ней, все еще крича. Один вопль разделился на двоих.
***
Анна не знала, откуда взялась смелость, но благодарила за нее Бога. Минуту назад она была в ужасе. Увидев труп, Анна подумала, что никогда не сможет подойти к нему, и уж тем более склониться и проползти под ним, словно под влажной простыней на веревке, что она и делала теперь. Поднимаясь, Анна коснулась лбом его кожи.
Кровь мертвеца испачкала ей волосы, и Анна очутилась в коридоре — с другой стороны.
Направо или налево?
Проход справа вел обратно в гостиную, дверь слева, скорее всего, на задний двор. Выход? Анна увидела засовы — на то, чтобы их открыть, уйдет несколько драгоценных секунд. Сэм настигнет ее, когда она снимет первую цепочку. Лучше вернуться в гостиную и попытаться выйти через парадную дверь, если Сэм не закрыл ее, прежде чем подкрасться к подруге.
Стоит попробовать. Может, ей повезет.
Анна бежала, рассекая пропахший гнилью воздух. Коридор выплюнул ее в уже знакомую комнату. Мягкая мебель. Лица на фотографиях, следящие за ней взглядами мертвых рыб.
Дверь.
Анна бросилась к ней огромными шагами, не осознавая, что перестала дышать, и задела бедром столик у лестницы. Телефонная трубка соскочила со стены и упала на стопку газет.
Телефон.
Мобильник лежал у нее в кармане. Она выберется из дома… я это сделаю, черт, верь в себя, подруга… и сразу же наберет 911. Но мысль о полицейских с дубинками и пистолетами не утешила, не придала сил. Перед глазами стояла только дверь с замком и ужасное предчувствие, что она не откроется.
Желания бессильны против железа.
До дверного проема оставалась пара ярдов, когда Анна услышала свист опускающейся скалки. Она развернулась и увидела бегущего к ней Сэма. Два рта кричали, один кошмарнее другого. Анна пригнулась, и скалка ударила в дверь. Девочка метнулась в сторону, по ковру, так же быстро, как выбежала из кухни в гостиную, и подставила Сэму подножку.
Хрюкнув, он рухнул на пол и загородил проход, а затем дернулся в ее сторону, и она взлетела по лестнице. Слова «ТУПИК» и «ВЫХОДА НЕТ» не зажглись в ее голове. Желая сохранить собственную жизнь, она хотела лишь одного — оказаться от своего друга как можно дальше.
Мой друг.
Эта мысль наполнила ее болью. Предательство, нож в спину.
Как бы то ни было, боль придала ей сил. Анна поднималась по лестнице, одной рукой цепляясь за перила, другой — за стену. Лезла вверх, как паук по паутинке, отказываясь оборачиваться, и все равно слышала крики снизу.
— СТОЙ! НЕ НАДО!
Она не остановилась, только стиснула зубы, пытаясь проглотить слезы. Сумрак второго этажа сомкнулся над ней, но зрение ее не подвело. В кресле-качалке у стены сидела пожилая женщина, смотрела на них, царственная и неподвижная. Анна упала у ее ног. Вокруг словно посветлело: Анна была не одна.
— Помогите! — закричала она.
Анна обхватила колени женщины, затрясла ее.
— Пожалуйста!
Запах алкоголя, резкий, как удар хлыста, обрушился на нее. Анну вырвало с такой силой, словно чья-то рука залезла ей в горло и выдернула все внутренности. Над головой зажглась лампочка.
Сэм в кожаной маске стоял у подножия лестницы, его рука лежала на выключателе. Грудь вздымалась, наушники, словно ожерелье из костяшек, болтались на шее.
Анна отпустила колени безмолвной женщины. К ладоням прилипла гнилая серая плоть. Девочка взглянула в маринованные глаза, увидела зияющий рот с отвалившимися губами и отшатнулась — кресло пришло в движение. Труп наклонился вперед, и огромный кусок скальпа — кожа и волосы — соскользнул с черепа и шлепнулся ей на бедро. Ледяной и мокрый, запахом он напомнил Анне отстойник за их домом, который однажды переполнился и затопил двор. В тот день мама плакала, говорила, что беды на них так и сыплются.
Зловоние, привлекающее мух, выворачивающее желудок.
Анна не знала, что делать, куда бежать.
В мозгу вспыхнули слова: «О боже», но скалка обрушилась на голову прежде, чем она смогла их произнести. Анна рухнула на пол, лицом в лужу липкой плоти.
***
Он стоял над одноклассницей, прерывисто, быстро дыша. Глаза под маской горели.
Впереди что-то мелькнуло.
Мама стояла в коридоре, глядя на них. Одна рука покоилась на спинке кресла, другая — на бедре. На ней было красивое платье, в котором ее похоронили. Волосы струились вокруг головы, словно мама все еще плыла под водой. Она одарила сына улыбкой, полной гордости, похожей на те, что украшали снимки внизу.
Глава 57
В подвале воняло невыносимо, как в обезьяннике. Маршалл сомневался, что — даже если он сможет сбежать, преступников осудят, а дом уцелеет — уборщикам удастся избавиться от запаха крови и страха.
Он провел день, изучая комнату в новом свете, и сначала солнечные лучи показались ему даром божьим, но постепенно Маршалл увидел все трещины и царапины, которые скрывала тьма. Без сомнения, они были оставлены человеческими руками — людьми, втянутыми в Прощение до него. Да, это место населяли призраки. Он читал о материалах, поглощающих звук, вроде дорожек на пластинке, и теперь, когда солнце садилось за горизонт, эта мысль обдала его холодом. Если поставить иглу в трещины этих стен, можно услышать крики.
Его собственный голос скоро присоединится к ним.
В течение дня до него долетали и другие звуки. Телефон разрывался. Он насчитал одиннадцать пропущенных звонков.
Кое-кто не явился на работу.
Эта мысль немного приободрила его. Маршалл улыбнулся, представив труп Напье в комнате наверху. Он никогда не приветствовал насилие, не радовался чужой смерти, читал о ликвидации террористов и не знал, что думать: это было правильно, но Маршалл не мог назвать убийство правосудием. А теперь он сидел, привязанный к креслу, и улыбался при мысли о том, что Напье уже не подойдет к телефону. Мучитель мертв.
Новый звук.
Шаги наверху. Голоса. Глухой стук.
Его сердце замерло, раны зажгло так, словно каждая была ртом, глубже и глубже вгрызающимся в его плоть.
Что-то случилось, и, если подумать, целый день все к этому шло. Пока он наблюдал за ползущим по комнате прямоугольником света, ему стало ясно: эта ночь будет последней. Знание бурлило внутри. Предчувствие висело в воздухе, пульсировало в костях, было таким же реальным, как коричневая лужа у него под ногами.
Это последняя ночь.
Что-то поднималось внутри. Содрогалось в ожидании. Он или сбежит, или умрет. Предвестия этому находились в каждом стоне дома, в шелесте моделей, свисающих с потолка, тихом и нежном, как скорбное воркование голубки.
Возможно, у него все-таки есть шанс.
Грохот приближался, и Маршалл собрал все оставшиеся силы. Энергия наполнила мышцы, но, словно в насмешку, веревки удерживали его на месте.
Давай. Я готов.
Дверь в подвал распахнулась, модели пришли в движение, ловцы снов стали вращаться, лампочка закачалась.
Маршалл смотрел с нарастающим ужасом, как Сэм спускается в комнату, волоча за собой тело девочки. Он завернул ее в простыню, окровавленная голова билась о каждую ступеньку.
Бух.
Бух.
Бух.
Слушать было больно. Маршалл замотал головой.
— О боже, С… Ной, нет.
Совсем юная. Подросток. Руки сложены на груди, ногти выкрашены голубым. Блондинка. Лицо залито кровью.
Нет, она была не простой девочкой. В ней воплотились все девушки, которых Маршалл когда-либо любил в школе. Это была Клэр. Его мать, которая до сих пор любила его и наверняка чувствовала, что сын в ужасной опасности, потому что это долг матерей — слышать крики своих детей. Вьетнамка с раздутыми ногами.
Девочка была всеми, кого он когда-либо любил или жалел.
— Ной, не делай этого, — сказал он. Маршалл чувствовал себя так, словно его ударило молнией. Все болело. Все утратило смысл. Настала последняя ночь.
К добру или к худу, скоро все кончится.
Но теперь казалось, что все только начинается.
Сэм стоял к Маршаллу спиной у подножия лестницы. Девочка скатилась на пол, упав на грязный американский флаг, и ее лицо оказалось у ног Сэма: ступни мальчика обрамляли его буквой V. Подросток развернулся и встретился взглядом с отцом.
Маска. Маршалл замер от ужаса. Он узнал лицо, и его едва не вырвало: желтую кожу изрезали лопнувшие капилляры, дыра рта оказалась настолько огромной, что из вечной улыбки Напье выступил подбородок Ноя.
Маршалл представил, каково это — носить такое на коже. Он не хотел об этом думать, но мысль не удавалось прогнать. Он предположил, что изнутри маска липкая, пропахшая жиром и кровью. Возможно, горячая.
Во тьме за пустыми глазницами что-то подергивалось. Желудок Маршалла сжался, выплевывая кислоту.
Он недооценил этого мальчика и не осознал, насколько глубоки были нанесенные ребенку раны. Сэм Напье умер, если вообще когда-нибудь существовал.
Долг отца — уничтожить своего сына.
Этот мальчик — кошмарный шедевр, гордость безумного мертвеца.
— Ной, — спросил Маршалл, — кто это?
— Это Салли. Моя сестра.
— Что?
— Она умерла еще до моего рождения. — Сэм (Ной, теперь Ной) склонился над девочкой, взял ее лицо в ладони и стер кровь с глаз. Белое показалось из-под красного. Ее рот приоткрылся, и Маршалл увидел испачканные розовым зубы.
— Но теперь все в порядке. Она вернулась. Салли пришла домой. — Маска приглушала голос. — Она красивая, правда?
Маршалл пытался сохранить спокойствие. Он выпрямился в кресле, стараясь выглядеть как можно более внушительно, пробуя голосовые связки, стремясь отыскать самый строгий тон. Нашел.
— Ной. Ты не можешь так делать.
— Могу.
— Не трогай ее.
— Нет. Теперь мы будем вместе. Будем семьей.
— Ной… — И добавил громче: — Я твой отец и требую, чтобы ты ее отпустил.
— Нет.
— Не заставляй меня повторять дважды.
— Пап, ты мне потом спасибо скажешь. Никто не говорил, что будет легко.
Маршалл чувствовал, как его уверенность тает.
— Я не позволю тебе этого сделать.
Он не говорил ни с кем в таком тоне с того момента, как уехал из Австралии: не было нужды. Это был голос отца, предназначенный только для сыновей, а Маршалл уже давно расстался со своим отцовством.
Ной уронил голову девочки и выпрямился, затем пересек комнату, теребя наушники на груди, и открыл дверь во вторую камеру пыток, которую Маршаллу, к счастью, не довелось увидеть.
— Что ты делаешь?
Мальчик исчез. Раздался скрежет цепей по цементу, и следом повисла тишина, полная страха.
— Ной?
Взгляд Маршалла метнулся от двери к девочке. Она лежала на полу, как мешок.
Мальчик появился снова, держа в руке длинную цепь с зажимом на конце. Она напоминала пыточный инструмент родом из Средневековья. Маршаллу вспомнились фильмы студии «Хаммер», в которых невинных девушек приковывали к стенам подземелья и оставляли гнить, а потом пламя факелов плясало на их черепах.
— Положи это немедленно.
— Пап, заткнись, а? — Лицо Ноя изменилось, помрачнело. — Не смей так разговаривать с отцом, — отрезал он странным высоким голосом.
Маршаллу потребовалось несколько секунд, чтобы понять, на кого была направлена эта вспышка. Подросток обращался к самому себе. К Ною.
Маршалл сглотнул. Два слова просились наружу, но он сумел их удержать…
Вот дерьмо.
***
Ошейник болтался на конце цепи. Ной развернулся и посмотрел вверх, на лестницу. Его мать стояла в дверном проеме. Она все еще разлагалась — так будет, пока они не станут семьей.
— Уважай старших, — сказала она. Черный язык выскользнул изо рта, облизал губы. Полные червей груди отвалились и расплескались у ее ног. Сэм ненавидел то, как она смотрела на него сверху вниз белыми маринованными глазами. Из всех выражений лица это ранило сильнее всего. Взгляд недовольной матери. Он разбил ему сердце.
***
Маршал содрогнулся. Женский голос, срывающийся с губ мальчика, ужасал. Он снова почувствовал, что парит под потолком. Мгновение контроля оказалось иллюзией.
Мальчишка совсем спятил.
— Прости, мама, — сказал Ной, съежившись. — Веди себя хорошо. Закрой рот и делай свое дело.
Маршалл наблюдал за тем, как Сэм говорит. Лицо мальчика сделалось неумолимым, исказилось в хмурой гримасе, которая ставила на место самых непослушных детей, а затем вдруг разгладилось. Ной стоял перед Маршаллом, пытаясь вспомнить, кто он и что у него в руках. Вспомнить о делах, даже если ему не нравилось ими заниматься.
— Хватит, Ной!
Не позволяй ему это сделать. Он убьет нас…
Кровь девочки сияла в янтарном свете, словно на ее лицо опустились сотни светлячков.
***
Ной склонился над Салли, чтобы застегнуть ошейник. Другой конец цепи он хотел присоединить к перилам. Мальчик не мог дождаться лязга замка, звона оков, когда она очнется и поймет, что теперь принадлежит ему. Каждый из этих звуков — лязг, звон — будет вехой на пути к счастью.
Оно было так близко, что он почти ощущал его вкус, незнакомый и сладостный.
Ной упал на колени. Цемент леденил их сквозь ткань брюк.
— Когда тебе было пять, мы взяли тебя на ночной карнавал в Эппинге, недалеко от дома, — обратился к нему отец с металлического кресла-каталки. — Ты выиграл лазер на одном из аттракционов. Так обрадовался.
Ошейник дрожал в руках Ноя, пальцы тряслись. Он посмотрел на отца сквозь глазницы маски, захотел ее снять, но передумал. Хотя представление и завершилось и он мог больше не притворяться, не прятать шрамы, ему нравилось носить ее, как и Мужчине, когда тот охотился. Мужчина заставил его украсть две белые маски, Радость и Скорбь, из театральной студии. Он надевал их и освобождался. Ной становился собой, когда прятался за чужим лицом.
— Ты обожал тот лазер, — сказал отец. — Бегал и палил во все стороны. Он жужжал, как и все такие игрушки.
Ной почувствовал, что в руках у него лазер, а не окровавленная цепь. Услышал далекий перезвон карнавальной музыки. Карусель. Детский смех. Комнату наполнил масляный запах горячего попкорна.
«Ж-ж-ж», — запел лазер.
— И ты немного отстал. Мы все следили за представлением. Не помню, каким именно. Может, за игрой, когда шарики для пинг-понга бросают в чаши, чтобы выиграть золотую рыбку. Она нравилась маме.
— Это правда, — сказала мама, стоя на лестничной площадке. Она обхватила себя руками.
***
— Это правда, — сказал Ной голосом пожилой женщины. Маршалл съежился. Лицо мальчика вновь изменилось, в глазах засияла надежда. Он казался таким невинным.
— Но ты отстал, — продолжал Маршалл. — И когда мы обернулись, к тебе подошел тот старик. С сигарой в руке и в грязном костюме.
***
Ноздри Ноя заполнил горький запах дыма. Он увидел красный кончик сигары — она приближалась.
***
У Маршалла сжалось сердце. Он так долго подавлял это воспоминание. Переживать случай на карнавале заново было больно, но боль была необходима для того, чтобы слова звучали убедительно. В конце концов, он здесь для страданий. Впрочем, Маршалл и представить не мог, что сам окажется палачом.
— Тот тип склонился к тебе и прижал кончик сигары к твоему предплечью…
***
Кожу Ноя обожгло. Он слышал, как зашипела нежная плоть. Боль протянулась сквозь годы, чтобы еще раз коснуться его.
Ной схватился за предплечье и отшатнулся в круг света — прочь от тела одноклассницы.
Он закатал рукав и увидел, как вздувается ожог. Дыхание перехватило. Красный пузырь размером с монету проступил на коже. Вечерний ветер шумел у него в ушах, неся нестройные звуки карнавала. Ной кое-как поднялся на ноги, вздымая клубы ярмарочной пыли, запнулся о недоеденный хот-дог. Глаза наполнились слезами.
— Я видел, как он это сделал, — сказал отец. — Я просто взбесился. Твоя мама вцепилась в меня, но я ее оттолкнул. Ты кричал. Я подбежал и ударил того старикашку прямо в лицо. Он упал на землю, как мешок с картошкой, а моя рука адски болела. Потом мне долго казалось, что костяшки сместились и никогда не встанут на место.
— Что случилось со стариком? Я… э-э-э… не помню.
— Никто не помог ему, Ной. Он так и остался валяться на земле.
Он увидел густые капли крови, что брызгали на пыльную дорогу, рисуя горящие кончики сигарет и лоскутки лопнувших воздушных шариков.
— Зачем он это сделал, папа? Было чертовски больно.
— Не смей ругаться, Ной! — встряла мама.
— Прости, мам. — Он попытался усмирить боль. — Зачем он это сделал?
***
Маршалл искал причину, но не смог найти ни одной. Он гадал, не потому ли спрятал это воспоминание так глубоко. Прижечь мальчика — какой в этом смысл? Чистая жестокость. Старик хотел увидеть детские слезы — вот и все. Люди могли придумывать какие угодно оправдания, желая мучить других, но Маршалл знал мрачную и горькую истину. Они делали это просто потому, что хотели.
— Я не знаю.
Такова была правда.
***
Печаль легла на плечи Ноя железным плащом. Он столько всего забыл о своей семье, так хотел узнать это заново. Некоторые воспоминания будут плохими, вроде того, о котором говорил папа, но другие окажутся хорошими. С каждой новой историей он станет вспоминать себя, и тьма, что так долго окружала его, отступит.
Волна любви к отцу поднялась из глубины его существа. Он никогда не думал, что способен на такое сильное чувство. У него едва не подогнулись колени. Он жаждал услышать больше.
Кривая, робкая улыбка зазмеилась на лице Ноя. Он поднял голову, заглянул отцу в глаза и увидел…
Ярость.
Что-то внутри Ноя сломалось. Из этого взгляда в мире боли родилась новая боль.
***
Маршалл смотрел на мальчика со всей ненавистью, на которую был способен. Он вспомнил о боли, которую причинили его семье. Вспомнил своего сына, настоящего Ноя, и ужасные слова, которые обрушил на него Напье, когда между ними протянулась нить доверия.
«Не делай этого», — сказал голос в голове Маршалла.
Если ты это сделаешь, окажешься не лучше его.
Станешь таким же уродом, как Напье.
(Я должен.)
Маршалл нахмурился, но увидел на лице мальчика лишь удивление. Совершенно невинное. Он закрыл глаза и во тьме принял решение.
— Я ненавижу тебя, сын, — сказал он, спокойно и ровно, вложив в эти слова все свое презрение. Они резали, как бритвы. — Ты просто гребаный нытик. Я хотел бы, чтобы ты умер у мамочки в животе, как и твоя сестра.
***
Ной убрал руку с предплечья. Боль ширилась. Огонь охватил все тело.
— Что ты сказал, папа?
***
Что?
Простота этого вопроса пугала, но Маршалл отбросил чувство вины. Он зашел слишком далеко, чтобы остановиться. Как водителю, сбившему оленя, Маршаллу оставалось только вернуться и избавить его от страданий. Он рылся в воспоминаниях, пока перед ним не возник плюшевый мишка из спальни Ноя.
Мертвые глаза-пуговки. Вышитая улыбка.
Флешка, летящая по воздуху.
Флешка в компьютере. Распечатанные разговоры, манифест лжи, который свел его одиннадцатилетнего сына в могилу.
— Я серьезно, говнюк! — закричал Маршалл и увидел, как вздрогнул мальчик. — Унылый, жаждущий внимания нытик! Передознись или пырни себя ножом, твою мать!
Голос Ноя надломился и стал вырываться жалкими утробными всхрипами.
— Папа… нет.
— Все просто. Мы все тебя ненавидим, Ной. Ты урод. ВСЕХ ОТ ТЕБЯ ТОШНИТ! — Его лицо налилось кровью. — МЕНЯ ОТ ТЕБЯ ТОШНИТ. — Изо рта брызнула слюна. — Ты никогда мне не нравился. Я притворялся. Ты просто гребаный зомби. Отстань и никогда больше не говори со мной!
— Пожалуйста, хватит, — сказал Ной, белый как полотно.
Маршалл опустил голову и нанес последний удар:
— Ты ничтожество. Ничтожество. Опарыш.
Ной зажал уши руками и скорчился, так что голова почти уперлась в колени.
— Я спрячусь в твоем шкафу, подожду, пока ты уснешь, а потом выпрыгну оттуда, и ты напрудишь в постель! — Теперь Маршалл говорил с протяжным южным акцентом. Казалось, он увеличился в размерах, мышцы налились силой. — Я буду делать это снова и снова, если ты меня не отпустишь.
— Н-нет. Нет. Я не могу…
— Ты можешь, и ты, черт побери, это сделаешь!
— НЕТ!
— ОПАРЫШ!
— Па-а-апа! — заплакал Ной.
Маршалла больше не мутило. Ярость стала его маской, его местью, в которой он так долго себе отказывал.
***
Ему так нужна была мама, прямо сейчас, но он знал, что, повернувшись, не увидит ее. Дверной проем будет пуст.
— Посмотри на себя, плакса, — усмехнувшись, сказал отец. — Распустил сопли, блин. Ты мелкий нытик. Больно тебе? КРИЧИ! КРИЧИ, говнюк! КРИЧИ или развяжи меня, черт возьми.
Ной корчился. Его плечи дрожали, он пытался сдержать слезы. Не хотел больше слушать: слова хлестали больнее любых ударов Мужчины. Ной почти ощутил счастье, которое видел по телевизору и часто изображал в театральной студии.
Почти.
Он пытался заглушить поток отцовских оскорблений, но стал намного слабее. Слова вонзались в него, как ножи, тянули мальчика обратно в вонючий сумрак, сломленного и разбитого. По телу разлилась боль.
Тихая мелодия летела через всю комнату.
— Как же больно, поверьте, как страшно признать, – напевал папа. — Время стерло мой Эндсвилль в самом сердце США.
***
Маршаллу хотелось закашляться, но он сдержался. Мальчик почти дошел до предела.
— Этот город мне больше не дом.
В перерывах между вздохами комнату наполняли звуки. Тихое бормотание дома — труб и половиц, — странные шорохи в стенах. Шепот сквозняка, качающего модели. Скрежет металла по цементу.
Ной поднял голову и посмотрел на отца. Он никогда еще не выглядел таким беззащитным и маленьким. Маска слетела и валялась на полу между его коленями. Лицо было измазано в крови, волосы прилипли к щекам.
— Папа!
— Нет, мой город мне больше не дом.
Маршалл видел, как его сын падает, раскрыв объятия механическому динозавру, который сломает ему шею. В свете атриума блеснули подошвы поношенных ботинок. В тот день Клэр хотела купить ему новые.
— П-пап, — пробормотал он, всхлипнув, — почему?
Маршалл тоже падал, но не собирался касаться земли. Нет, он знал, что будет лететь, кувыркаясь в воздухе, будет уменьшаться, пока совсем не исчезнет.
— ДАВАЙ! — закричал Маршалл.
***
Анна схватила мачете обеими руками. Она нашла его под лестницей, куда уползла, пока Сэм стоял к ней спиной. На лезвии засохли волокна плоти.
Она удивилась, каким легким оказалось оружие. Поднять его было просто, а опустить на шею одноклассника — еще проще. Девочки Гарленд не дают себя в обиду дважды.
Лезвие вошло в плечо Ноя на фут, разрезав сухожилия и кости, и застряло в легком.
***
Песня еще наполняла комнату, как запах озона после грозы. Маршалл смотрел, как мальчик глядит на мачете, торчащее из его груди. Недоумение отразилось на лице подростка — совершенно детское выражение.
Невинное.
Челюсть Маршалла отвисла. Перед глазами все поплыло. Внутренний голос, который подбадривал и направлял его, смолк. В голове осталась только гулкая пустота, бездна, в которую он падал уже четыре года.
— О боже, — сказал Маршалл, глядя, как мальчик заваливается вперед и со стоном падает на бок. Лезвие мачете лязгнуло о цемент.
Анна была белой как мел. Сквозняк играл ее светлыми локонами.
***
Она увидела кровь на руках — свою собственную — и полосы на ладонях: Анна слишком крепко сжала мачете. Мысли путались. В затылке, куда одноклассник ударил ее скалкой, пульсировала боль.
— Иди, — сказал тощий израненный мужчина, привязанный к металлическому креслу. Его голос, словно прикосновение теплой руки к щеке, приободрил Анну: она была не одна. — Иди! Вызови полицию!
Он повторил это трижды, прежде чем звуки превратились в слова и обрели смысл.
Иди. Вызови.
Полицию.
Анна рухнула на лестницу. Ее трясло, но она этого не понимала. Не чувствовала ничего.
— Сэм, — выдохнула она сквозь сжатые зубы, с нотками сожаления в голосе. Затем она вспомнила, как он гнался за ней по дому.
Как носил чужое лицо, словно маску.
Вспомнила все это и в последний раз произнесла его имя. Теперь уже без крупицы жалости.
Хватая ртом воздух, она обшарила карманы штанов — искала мобильник. Его там не оказалось. Анна вздернула голову и увидела, что дверь в подвал раскачивается из-за сквозняка.
— ДАВАЙ! — закричал тощий человек. — Иди и вернись за мной. Пожалуйста, девочка! Немедленно!
Давай, мисс Гарленд. Не раскисай.
Она ухватилась за ближайшую ступеньку — пот смешался с кровью, все еще сочащейся из раны на голове, — вытерла лицо о плечо и поднялась на ноги.
Иди. Беги. Полиция.
Шатаясь, Анна устремилась наверх, оставляя липкие следы на неошкуренных перилах. Быстрые шаги гулко застучали по дереву.
***
Маршалл смотрел, как она карабкается по лестнице, и думал, что эта храбрая девочка — подарок, на который он и не надеялся. Возможно, она была воплощением бурлящего в нем чувства, уверенности, что скоро это безумие кончится, к добру или к худу.
Спасибо тебе, Господи.
Он готов был смеяться от облегчения.
Она распахнула дверь прежде, чем та захлопнулась. Лампочка болталась на проводе, тени снова плясали на стенах. Холодный воздух коснулся губ Маршалла.
Он моргнул. Глаза жгло. Увидел Ноя…
(НЕТ, не Ноя. Ной был твоим сыном. Это не он. Это Сэм.)
…Сэма на полу в паре ярдов от себя.
Сломленный ребенок смотрел на человека, которого до сих пор считал своим отцом. Вокруг тела растеклась лужа крови. Красная роза расцвела вокруг лезвия.
Распятый Христос смотрел на них из теней у перевернутого матраса. Модели продолжали кружиться.
Маршалл видел, как губы мальчика разомкнулись и на них выступила кровь. Сэм моргнул. Когда его глаза открылись, зрачки были мертвее камня.
— Папа, — сказал он.
Глава 58
Солнце зашло, и дом стал еще темнее, но откуда-то лился свет, возможно из гостиной. Анна попыталась вспомнить, были ли там включены лампы, но не смогла, да и не особо старалась. Вспомни она об этой комнате — о старых фотографиях, мягкой мебели, Библии на столе, — в голове зазвучали бы и шаги, раздавшиеся в тот момент за спиной и вызвавшие панику. Она вспомнила бы, как повернулась.
И увидела мальчика с двумя лицами.
Нет.
Ни о чем таком Анна Гарленд думать не хотела. Если в той комнате горела лампа, значит, она просто не заметила ее в первый раз. Анна радовалась свету. Даже самое острое зрение не могло рассеять кромешный мрак ночи.
По коридору гулял сквозняк, цеплялся за одежду. Она понятия не имела, откуда тот взялся, но он радовал. Каждый вздох ветра стряхивал с нее летаргию, которая ползла по извилинам мозга, тщетно пытаясь добраться до Анны. Кошмарная тварь походила на ее отца.
Анна дошла до кухни и увидела мужчину, распятого в дверном проеме. Кожа на спине кровавыми улыбками свисала до ягодиц. Анна разглядела очертания лопаток, выступавших под странным углом из-за положения, в котором было распято тело.
Больные ублюдки. Она ненавидела Сэма за то, что он затащил ее в этот кровавый цирк ужасов, предал ее доверие, и радовалась тому, что он теперь мертв.
Мертв.
Господи, я — убийца.
Мертв.
Отец уставился на нее. Широко улыбнулся, обнажив гнилые зубы. Принес с собой тьму.
— Нет, — громко сказала она. — Нет.
Анна ползла под телом, опасаясь, что ее снова вырвет. Правый локоть коснулся холодного, как камень, бедра. Она вляпалась в лужицу жидкого дерьма под ногами трупа и почувствовала, как наружу просится рвота, но не остановилась и стала всматриваться во тьму, где мог быть ее телефон. Она выбралась в коридор, перевернулась на спину и заплакала. Кровь запеклась у нее на щеках. Труп нависал над ней, словно расколотое молнией ветвистое дерево.
Я — убийца.
Анна хотела к маме, но сначала нужно было найти мобильник.
Перевернуться на живот оказалось труднее, чем она ожидала. Рана на затылке пульсировала, свежая кровь бежала по лицу, капала с носа на линолеум, но Анна отказалась сдаваться.
Мой телефон. Где-то здесь. Должен быть.
А если нет, поняла Анна, если он остался в подвале или на втором этаже рядом с женщиной в кресле-качалке, тогда она найдет домашний. Внезапно девушка вспомнила: она уронила телефон, когда врезалась в столик в гостиной. Он упал на ковер, болтаясь на шнуре.
Да! Иди. Спаси себя и того мужчину внизу.
Анна гадала, как давно он был привязан к креслу. Она понятия не имела, знал ли бедняга об этом, но выглядел он как скелет со сгнившей плотью. Когда он дышал, она слышала, как в груди клокотала болезнь. Глаза воспалились. Стоило ему открыть рот — попросить ее привести помощь, — запахло мочой и рвотой, болезнью, несмотря на то что он был далеко.
Я могла оказаться на его месте?
Анна представила, как веревки оплетают ее руки и ноги, врезаются в шею. Вообразила нож в боку и рану, сшитую степлером. Ни еды, ни места, чтобы сходить в туалет. Анна представила все это и возблагодарила Бога за то, что он придал ей сил, за то, что она нашла мачете под лестницей.
Поднимайся, мисс Гарленд. Встань и найди гребаный телефон.
Но прежде чем это сделать, Анна бросила последний взгляд на труп в дверном проеме. Не могла ничего с собой поделать. Содранная кожа, пришпиленная ржавыми гвоздями по обе стороны двери, вздымалась, как паруса, грудная клетка была разбита, большие ровные зубы синели в сумраке — последнее, что она увидела.
Пальцы сомкнулись у нее на лодыжках. Она заскользила по полу, слишком испуганная, чтобы кричать. Рука Анны ударилась обо что-то маленькое и холодное — ее мобильник отлетел за пределы досягаемости.
Отец с ней во тьме, дышит ей в самое ухо, быстро, как в те ночи, когда приходил к дочери, совсем маленькой. В ночи, когда мама спала, иногда с сигаретой, зажатой между кончиками пальцев, и пеплом на форме. Анна не могла этого видеть, но знала, как и тогда: отец улыбается.
Глава 59
Маршалл понятия не имел, как долго смотрел на мальчика. Время превратилось в нефтяную пленку на поверхности океана — субстанцию неопределенную и бесформенную, и все же очень опасную. Минуты могли оказаться часами, приливом, что струится сквозь годы.
Глаза мальчика утратили блеск, рот приоткрылся.
Бух.
Бух.
БУХ.
Казалось, будто кто-то бросил на ступени подвала шар для боулинга. Каждый удар впивался в плоть Маршалла, в его мозг.
Он перевел взгляд с трупа на полу на размытое пятно, которое, подпрыгивая, летело по лестнице. Нечто ударилось о последнюю ступеньку и, перевернувшись, замерло. Маршалл увидел потрясенные, все еще моргающие глаза, светлые волосы.
Он дернулся. В комнате потемнело, запахло потом и грязью.
Верхняя половина головы девочки завалилась набок. Нижняя челюсть и шея отсутствовали — из чистого среза текла кровь, из ушей сочилось серое вещество. Девочка смотрела на Маршалла.
— Нет, — просто сказал он. Это не могло быть правдой. — Нет. Нет.
Дверь в подвал открылась полностью. Грязный ботинок шагнул за порог.
Маршалл увидел толстяка в дверном проеме. Голый торс мужчины прикрывал мясницкий фартук, заляпанный кровью — некоторые пятна были ярче других, — волосатое брюхо свисало с боков жирными складками, руки-окорока испачкала грязь. На толстяке были брюки, в которых он раньше, без сомнения, ходил в церковь. Лицо скрывал противогаз времен Второй мировой.
Толстяк спускался в комнату.
Маршалл мог только наблюдать за его приближением, отведя взгляд от головы девочки. Ботинки загромыхали по цементу, перешагнули через Сэма. Дыхание громко клокотало под маской, и по рукам Маршалла побежали мурашки. Пятно мочи расплылось по простыне, закрывающей гениталии.
Толстяк сжимал в руках топор. На деревянной рукоятке было выжжено: «Усмиритель». С выщербленного лезвия капала кровь, оставляя на полу алую дорожку. Стекла противогаза, похожие на глаза жука, изучали комнату. Мужчина перебрасывал топор из одной руки в другую короткими, нервными движениями. Бочкообразная грудь вздымалась и опадала, пластиковый фартук скрипел.
Дыхание. Вдох. Выдох.
Вдох. Выдох.
Маршалл не хотел, но начал дышать в такт с толстяком. Их вздохи слились, создали странную близость.
Муж и жена, Маршалл и Клэр. Медвежонок Клэр. Вместе в постели, а между ними — Ной. Лунный свет заливает их тела. Окно открыто, штора вздымается, как парус. Пальцы горячего австралийского воздуха гладят их, пока они спят. Все, кроме Маршалла. Он слушает дыхание своих любимых — двойное эхо, вечное и прекрасное.
Толстяк глядел на него, застыв в паре футов от кресла. Маршаллу нечего было сказать, он не мог сбежать и просто смотрел, как топор взлетел и разбил болтающуюся на потолке лампочку. Комната погрузилась во тьму.
Глава 60
День Джо Бернетта начался нормально, а закончился так, как он и представить себе не мог. Человек с «Усмирителем» и в противогазе имел мало общего с утренним Джо. С тех пор мужчина мутировал. Честно говоря, он менялся уже давно, даже слишком давно. Причиной послужил Напье: он указал ему путь.
Все началось с первого убийства. С той девушки.
Архитектора. Они следили за ней несколько недель, а потом, когда настала условленная ночь, спрятались у нее под кроватью. Джо тогда еще не был таким толстым. Она кричала, истекала кровью, как и предсказывал Напье. Это не облегчало задачу.
Джо поклялся, что никогда больше этого не сделает.
Путь уводил дальше, во времена до Прощения, в ночь, когда Напье пришел к нему, пьяный, и попросил продать четырех цыплят. Джо узнал, что с ними стало, хотя и не сразу.
Да, Джо мог стать другим. Он изменился.
Он помнил дни, когда его жена не была прикована к постели, хрипя и пачкая подгузники. Джо приспособился (мутировал) и справился с этим. Жизнь мог изменить один звонок из полиции, один разговор с пьяницей. Перемены пугающие, непрошенные, но это его не останавливало. Нельзя расти без боли, как нельзя обмануть собственные руки. Этому Джо научил артрит.
Он заботился о жене, о свиньях и гидропонной установке в дальнем сарае, а затем уже — о себе. Как фермер, Джо всегда ставил скотину на первое место. Такой подход к жизни вполне устраивал его отца. Ему он тоже подойдет. Но по ночам, когда Джо оставался наедине с мыслями и болью в костяшках, он злился, что стал смотреть на жену как на одно из своих животных. Он ухаживал за ней, как за урожаем. Вечная битва без возможности победить.
Но оно того стоило.
Убийство девушки, избавление от трупов — он делал все это ради Марлин. Прощение — величайшее испытание в его жизни, хуже звонка…
(Джо? У нас тут авария. Просто ужасная. Джо, твоя жена разбилась. )
…который все изменил. Можно сказать, что его вера в Прощение стала сильнее веры в Бога, отнявшего у Марлин способность ходить и говорить.
— Он не сможет больше игнорировать крики Его детей, Джо, — говорил Напье, когда воля Джо ослабла. — Чем громче они кричат, тем Ему больнее. Скоро Господь узнает наши имена.
Джо ему верил.
Приняв душ и побрившись новой бритвой, купленной в супермаркете Снокуолми на Рэйлроад-Авеню-Саут-Ист, он работал по дому, смотрел «Шоу Джерри Спрингера», глотая апельсиновый сок прямо из пакета, прикончил остатки позавчерашнего ужина. Джо не считал себя поваром, готовить любила Марлин. Он не помнил, когда в последний раз нормально ел.
Джо бросил контейнер из «Тапервер» засыхать в раковине и поднялся по лестнице в комнату Марлин. Она лежала на кровати. Мертвая. Четверг, значит, медсестра не появится до субботы: он не мог платить ей каждый день. Сегодня вахта Джо. Только его.
Марлин такая холодная.
Джо забрался в кровать и прижался к жене, как во времена их молодости, когда он еще не набрал вес. Коснулся ее волос, только чтобы понять: в них тоже нет жизни. Бог забрал ее.
Свиньи остались без ужина.
Он поцеловал жену на прощание и потопал вниз. Посмотрел на висящий на стене крест, сорвал его, вынес из дома и зашвырнул в лес. «Что я наделал!» — закричал внутренний голос. Джо вернулся к загону, отодвинул засов, выпустил свиней. Он смотрел, как они исчезают среди деревьев — на тропе, которая приведет их к оврагу, куда стекает талая вода с горы Си. На дне покоятся машины, от которых он избавлялся. Свиньи, что не пошли в лес, стояли у дороги, жалкие и потерянные.
Джо надел принадлежавший матери противогаз, стекла затуманились от слез. Всхлипы были громкими, но маска смягчала их, и они странным образом успокаивали, словно Джо спрятался от всего мира в тайной гавани, где никто его не найдет.
Но это оказалось неправдой. Безопасных мест больше не было. Все умирали. Джо поклялся, что если Бог не услышал (или хуже — проигнорировал) крики, которые они вырвали у жертв, то, черт побери, ему придется обратить внимание на действия, которые Джо собирался совершить.
Щелчок. Шипение.
Первая сигарета за долгое время — поблажка, которую Джо мог себе позволить.
Кровь на пальцах.
В лучших брюках и фартуке мясника, Джо подъехал к «Заправке и продуктам Кена» — магазинчику в пяти минутах от дома. Здесь по доступным ценам продавали молоко, приправы, спиртное и бензин. Еще — тайком — сигареты и порножурналы.
Когда Джо вошел, за прилавком стояла сорокапятилетняя кудрявая женщина. Он рассек ее топором, как перезрелый фрукт. Женщина залила все вокруг кровью, и ее крики были ужасны, но совершенно необходимы.
Об этом следовало помнить. Всегда.
Мужчина в кепке «Моряков Сиэтла» встретил свою смерть, пока женщина еще дергалась. Джо позаботился об этом: убил его прямо под камерой наблюдения.
Голова кружилась в никотиновом облаке. Он закашлялся. Черт, вкус что надо.
Джо вспомнил, как они с женой однажды курили в кино. Тогда они только начали встречаться. Она была прекрасна: плавные изгибы, чудесные волосы. Ему нравилось, что она всегда могла его рассмешить, даже когда ставила на место, как и положено. Джо не помнил, как назывался фильм. Что-то про пришельцев. Марлин такое любила.
Он сидел на пустыре за домом, где прошло его детство. Теперь дом был пуст. Можно сказать, что земля, отравленная ядом, в свою очередь отравила здание. Никто не хотел жить в доме с видом на пустошь. Дети говорили, что эта земля проклята.
Мать не разрешала ему выходить наружу без противогаза. Почва под ногами дымилась. Пыль поднималась с земли, как встающие из могил духи. Однажды он нашел птицу со сломанным крылом — в пепле рядом с местом аварии. Убил ее, а потом заплакал.
Джо гадал, куда исчезло его милосердие.
Противогаз лежал на камнях у его ног. Смотрел на него. Джо докурил и впечатал окурок в землю. Полиция скоро найдет его, но Джо это не волновало. Важным казалось лишь то, что случится потом, после смерти. Они с Напье это понимали.
Убив людей в «Заправке и продуктах Кена», Джо вернулся в пикап и заметил на дороге велосипедиста. Он столкнул парня с обочины и смотрел, как тот падает: правая рука, застряв между спицами, тащила за собой погнутый велосипед. С лица парня содрало кожу, камешки забились под веки, нос превратился в кровоточащий обрубок. Джо посмотрел на желтую футболку с надписью «ТВИДС!» на спине и поцарапанный бейдж, валявшийся неподалеку. «Джейсон». Джо закричал и ударил Джейсона «Усмирителем». Рубить его было тяжело. Джо вспотел. Костяшки ныли, как проклятые.
Наконец, девчонка в доме Напье. Он не ожидал встретить ее среди трупов и зловония. Она взывала громко. Он просто знал это, видел луч чистого белого света, пронзающий облака. Покончив с ней — на стеклах противогаза остались брызги крови, — он спустился в подвал, чтобы взглянуть на покусавшего его мужчину.
Джо не проявил милосердия.
Он просто оставил Маршалла в живых.
Вспомнил телефонный звонок, прозвучавший годы назад, бесконечные утки Марлин, часы, когда он убирал за ней дерьмо, дни и ночи, полные стонов. Джо знал, что такое настоящие страдания. Он их видел.
Понимал, что жизнь — это мука.
Мертвым повезло.
Ветер выл, рвал облака, обнажив почти полную луну. Все купалось в синеве. Пустошь, где разбился самолет, казалась по-своему прекрасной. Мертвая, как жена, которую он не вернул. Перед тем, как прийти сюда, Джо проверил еще раз. Новый тщетный крик в небеса. Один из многих.
Сова заухала в лесу. Ему стало грустно.
— Помогите, — раздался голос слева.
Глава 61
Девочка-подросток вышла из леса на другой стороне пустыря. Ее лицо походило на череп, все в черных пятнах. Джо не знал, но она ела мертвых птиц и белок уже неделю. Одежда была грязной и изорванной, кроме огромного капюшона, который она скинула с головы. Джо увидел запавшие обсидиановые глаза.
«Япошка, — подумал он. — Господи боже мой».
***
— Помогите, — снова сказала Дженн Киото. Голос дрожал так же, как и ноги.
Она была едва жива.
Леса, в которых Дженн заблудилась, казались огромными и непроходимыми. Деревья насмешливо свистели на ветру, словно радовались, пока она блуждала под их сенью, голодная и замерзшая. Однажды между поймавшими ее ветвями она увидела звезды, но их свет ее не утешил.
Что помогло, так это мысли о Брайане, или Би, как она его называла. Дженн хотела бы рассказать ему, как сильно желала его, как любила, хотя они пообещали друг другу никогда не влюбляться. Страсть портила все — так они тогда думали.
Дженн почти призналась ему той ночью. Ночью, когда он отвернулся и ушел, не оглядываясь, а потом на него напали двое мужчин. Выпрыгнули из теней и сбросили с моста.
Всплеск, с которым Брайан упал в воду, преследовал ее в лесу, звенел в ушах всякий раз, когда она думала, что нашла тропинку или заметила хижину — только для того, чтобы облака разошлись и в синеватом сумрачном свете открылась та же картина: новые деревья и притоптанные зверьем сосновые иглы.
Был и другой всплеск, раздавшийся, когда земля ушла у нее из-под ног. Она сошла с тропы, убегая от преследователя, — с тропы, которая привела бы ее домой. Он почти схватил ее. Джен упала, холодный воздух засвистел в ушах. Земля метнулась ей навстречу.
Нет, не земля… Вода.
Я жива.
— Помогите.
Дженн почти утратила надежду выбраться из этих лесов и даже теперь сомневалась, реален ли мужчина, стоящий в одиночестве на пустоши. Возможно, это просто очередной печальный мираж в лунном сиянии.
***
Как свечка, которая ярко вспыхивает перед тем, как погаснуть, Дженн рванулась вперед и рухнула у ног Джо, лишившись чувств. Он взял ее на руки, которые совсем недавно орудовали топором, и прислушался к хриплому, болезненному дыханию. Вздохнул — словно ветер прошелестел в листве. Джо подумал о поле, на котором сидел, вспомнил птицу со сломанным крылом и мужчину, которого оставил умирать в подвале Напье.
Облака закрыли луну. Вновь опустилась тьма, но на этот раз она была безмятежной и не полнилась криками. Джо встал и отнес Дженн в пикап, чтобы отвезти ее в полицейский участок Норт-Бенда, дверь которого украшали листовки с ее лицом и словом «ПРОПАЛА».
Джо оставил противогаз матери на пустыре.
Глава 62
Разбитая лампочка болталась на проводе.
Под ней в темноте, опустив голову, сидел Маршалл Дикинс. Он сомневался, что девочка успела вызвать полицию перед смертью. Трудно было удержаться от мыслей о том, что она почувствовала, увидев наверху толстяка с топором, но ему удалось. Маршалл хотел бы знать имя девочки, чтобы почтить ее память. В надгробных речах, в ленточках на ветках деревьев, в именах есть своя прелесть.
Он закашлялся и выплюнул комок желтой слизи.
Пожалуйста, пусть кто-нибудь придет за мной.
Пожалуйста.
Кровь Сэма растеклась по полу и начала капать в сток. Уходила в трубы.
Сквозь грязное окно сочился лунный свет, заливал подвал. Маршалл мечтал о рассвете. Солнце значило так много, но главное — несло тепло, а он окоченел. Маршалл трясся в веревках, стучал зубами.
До зари ему придется сидеть в этом доме трупов, с криками, записанными на стенах. Он вспомнил о сыне и захотел, чтобы Ной навестил его, как бывало в прошлом.
Увы, мальчик не показался из тьмы, не появился в его снах, когда ему удалось пару раз отключиться. Но Маршалл увидел Клэр.
Их квартира в Ванкувере. Тени дождя струятся по остаткам их совместной жизни, по коробкам, полным мелочей, принадлежавших их сыну. Подушка разорвана, перья устилают пол, словно туман.
Маршалл видит бывшую жену, привязанную к креслу у кровати.
Вспышка молнии.
Клэр обнажена. Он разглядывает нежные очертания ее грудей, темную V волос на лобке. Она вся в синяках и порезах, кровь струится по изгибам ее тела и впитывается в ковер у разбитых ступней.
Маршалл стоит в комнате, совсем рядом.
Он рвется вперед, падает перед Клэр на колени, выкрикивая ее имя, но она отворачивается — непокорная, как обычно. Рыжеватые волосы скрывают слезы, которым никогда не иссякнуть.
— Оставь меня, — шепчет она сквозь сжатые зубы, а потом произносит их кодовое слово, тихо всхлипывая между двумя слогами:
— Куджо.
Он проснулся — для мук.
Маршалл Дикинс не верил в Бога, хотя всю жизнь его окружали религиозные люди. Джеймсбридж был богобоязненным городком. Родители Маршалла чтили Господа, как и другие прихожане, но сам он плыл по течению, не определившись, во что именно верит, просто признавая существование чего-то высшего.
«У меня вся жизнь впереди, чтобы разобраться», — так он тогда думал. Теперь ему хотелось постичь природу Бога и, что еще важнее, понять, как его найти. Маршалл Дикинс не был религиозен, но начал молиться.
Он просил, чтобы кто-нибудь пришел и убил его.
Нельзя жить после того, как увидел и совершил такое. У него не осталось дома. И хотя пока до этого не дошло, Маршалл подозревал, что скоро будет презирать Клэр за ложь. Трудно ненавидеть ту, кого любишь, даже если она охладела к тебе. Однако ничто не вечно. Со временем его нежность исчезнет, останется только боль и женщина, с которой он познакомился за миской массаман-карри, женщина, которая сказала «да», хотя, возможно, должна была сказать «нет».
Идея Прощения зародилась в мозгу сумасшедшего. Проблема состояла в том, что Маршалл оказался недостаточно безумен, чтобы принять ее. Он оставался человеком, который борется за жизнь, даже если она больше не имеет смысла.
В фильме о моей жизни я мертв.
В подвале что-то шуршало, но Маршалл пока этого не замечал.
Его разум скользнул в реальность, снятую через молярную линзу. Пленка была сырой и не предназначалась для большого экрана, о котором он так долго мечтал. Фильм о смерти, загруженный в сеть и просмотренный миллионами равнодушных глаз, которые уже видели нечто подобное. Кино для мужчин, женщин и детей, глухих к адским мукам.
Фу, давай дальше.
Клик.
Крысы облепили голову девочки и останки Сэма, кромсали плоть острыми как бритва зубами, зарывались в череп, купались в мозгах. Крыс радовала грязь, и больше никто им не мешал. Их глаза горели красным, на спинах играл лунный свет, когда, расплескивая кровь, они устремились к более теплой добыче.
Они никогда не вернутся в норы за стенами, где ждали, вскармливая пищащих розовых крысят, и строили гнезда из собственного дерьма.
Маршалл не ощутил первых укусов, потому что спал, но почувствовал остальные.
Об авторе
Аарон Драйз — австралийский писатель, художник и отмеченный наградами кинорежиссер. Его дебютный роман «House of Sighs» был написан во время туристического похода по Юго-Восточной Азии, включая Таиланд, который вдохновил Драйза на создание романа «A Place For Sinners».
В 2010 году писатель победил в конкурсе Fresh Blood, проводимом издательствами Leisure Books, ChiZine и журналом Rue Morgue. Два года спустя вышел роман «Падшие мальчики», о котором Мик Гаррис — режиссер «Противостояния» и «Мастеров ужасов» — сказал следующее: «Красивая, но жестокая книга».
В соавторстве с Марком Алланом Ганнелсом написал апокалиптический триллер «Where the Dead Go to Die». Также Драйз — автор повестей «And the Night Growled Back» и «The Sound of His Bones Breaking», а его рассказы входят в различные хоррор-антологии. В настоящее время работает над новым романом и несколькими сценариями.
Для получения дополнительной информации посетите www.aarondries.com
notes
Чугунный шар для сноса зданий.
2
Считается, что произнесение слова «Миссисипи» обеспечивает секундную задержку между числами. Таким образом можно отмерить нужное количество секунд, не пользуясь часами или секундомером.
3
Трюк с йо-йо: игрушка движется параллельно земле, бежит, как пес на поводке.
4
Название сайта — «Давайте поможем друг другу», вкладка «Самоубийство», страница «Ответы».
5
Ролевая детективная игра. Один из игроков берет на себя роль убийцы, пытаясь убить как можно больше других участников игры, прежде чем его поймают.
6
«Агент оранж» — ядовитый газ, который США распыляли над Вьетнамом.
7
Вид гамбургера, продающегося в одноименной американской региональной сети ресторанов быстрого питания.
8
Иннинг (англ. inning ) — это период матча в бейсболе, софтболе и в похожих играх, поделенный на две части (фреймы): «верх» (англ. top half ) и «низ» (англ. bottom half ), во время которых одна команда играет в обороне, а другая в нападении. В каждом фрейме команда нападения играет до трех аутов (англ. out ).
9
Башня высотой в 180 м из ажурных стальных конструкций, символ Сиэтла.
10
Круп — респираторное заболевание, наиболее распространенное среди маленьких детей.
11
Macintosh — линейка персональных компьютеров производства Apple.
12
Речь о героях романа Харпер Ли «Убить пересмешника».