Авторы



Однажды ваш ребенок прекратит есть. Совсем. Просто возьмет, и начнет морить себя голодом, медленно и неумолимо угасая. За что, почему? Ответа вы не получите. Быть может, дело в красной коробке, которую держал странного вида мужчина, встреченный вами в поезде?





Однажды ваш ребенок прекратит есть. Совсем. Просто возьмет, и начнет морить себя голодом, медленно и неумолимо угасая. За что, почему? Ответа вы не получите. Быть может, дело в красной коробке, которую держал странного вида мужчина, встреченный вами в поезде?

— А что в коробке? — спросил мой сын.
— Дэнни, — сказал я, — не приставай к человеку.
Воскресенье, до Рождества оставалось две недели. Стемфордский поезд был заполнен выстроившимися в ряд покупателями с пакетами, но нам повезло найти места. Мужчина с коробкой сидел лицом ко мне и моим дочерям, Клариссе и Дженни; мы втроем прижимались друг к другу на сиденье напротив, а Дэнни устроился рядом с ним.
Я мог понять любопытство Дэнни. Мужчина держал красную квадратную коробку для подарков на коленях, сжимая так, словно боялся, что ее сейчас отнимут. Не отпускал уже три остановки — с того момента, как сел.
Он был высоким — шесть футов, а может и больше, фунтов двадцать лишнего весу, из-за которых сильно вспотел, несмотря на холодный сухой ветер, врывавшийся каждый раз, когда двухстворчатые двери вагона открывались за нашими спинами. У него были моржовые усы и жиденькие волосы; одет в бежевый плащ «Барбери», уже много лет как не новый, поверх мятого делового костюма. По моей оценке, штанины брюк были на дюйм короче, чем следовало. Серые нейлоновые носки были гораздо светлей костюма, на одном из них лопнула резинка, и он сморщился, как кожа модных сейчас курносых собак. Мужчина улыбнулся Дэнни и посмотрел на коробку — картонную, площадью около двух футов, обернутую блестящей красной бумагой.
— Подарок, — сказал он. Смотря не на Дэнни, а на меня.
Голосом заядлого курильщика — сухим и хриплым. Хотя, может он простудился?
— Можно посмотреть?
Я прекрасно знал, в чем дело. Не так уж и просто провести целый день в Нью-Йорке с двумя девятилетними девочками и семилетним сыном, когда они знают, что неподалеку находится такая штука как магазин игрушек «Эф-Эй-Оу Шварц». Даже если ты уже сводил их на представление в «Радио-сити» и покататься на коньках в «Рокфеллер-центр». Даже если их подарки уже давно куплены и спрятаны под кроватью дожидаться своего часа. Там, в «Шварце», всегда находилось что-нибудь, чего они раньше и представить не могли. Мне пришлось воевать с ними — особенно с Дэнни — чтобы сесть на поезд в 3:55 и успеть в Раи к ужину.
Но на уме у него по-прежнему были одни подарки.
— Дэнни…
— Да ладно, сказал мужчина. — Все в порядке.
Он посмотрел в окно. Мы уже подъезжали к станции «Харрисон».
Мужчина приоткрыл коробку со стороны Дэнни, дюйма на три, чтобы больше никто не увидел. Лицо Дэнни засияло, он лукаво улыбнулся и посмотрел на Клариссу и Дженни, а потом заглянул в коробку.
Улыбка медленно погасла и сменилась какой-то озадаченностью. Я подумал, что там было что-то, о чем он никогда не слышал. Он посмотрел еще немного, но недоумение все не сходило с его лица.
Мужчина закрыл коробку.
— Мне пора, — сказал он. — Моя остановка.
Он ушел, и его место сразу же заняла женщина средних лет с двумя тяжелыми пакетами, которые она устроила на полу между ногами. Я почувствовал спиной холодный декабрьский ветер, когда поезд выпустил пассажиров. Мужчина, скорей всего, вышел. Дэнни посмотрел на сумки женщины и, смущаясь, спросил:
— Подарки?
Она кивнула, улыбаясь.
Дэнни предпочел больше ничего не спрашивать.
Поезд тронулся.
Следующая остановка — наша. Мы вышли на ветреную платформу Раи и спустились по лязгающей металлической лестнице.
— Что у него там было? — спросила Кларисса.
— У кого?
— У дяди, дурак, — сказала Дженни. — У дяди с коробкой. Что было в коробке?
— А. Ничего.
— Ничего? Как? Она пустая?
И они побежали к нашей машине, стоявшей во втором ряду стоянки слева.
Ответа я не услышал. Если он вообще ответил.
К тому времени, как я открыл машину, парень с коробкой совсем вылетел у меня из головы.
Этим вечером Дэнни отказался есть.
Такое иногда случалось. Такое со всеми детьми случается. Не хотят от чего-то отвлекаться или слишком много перекусывали днем. И я, и моя жена Сьюзен выросли в семьях, в которых господствовал менталитет переживших Великую депрессию. Если ты не хочешь доедать — это очень плохо. Ты должен сидеть за столом, еда остывает все больше и больше, и никуда не встанешь, пока не опустошишь тарелку полностью. Мы не собирались поступать так же с нашими детьми. И большинство специалистов соглашаются, что в этом нет ничего плохого. И уж тем более не стоит из-за этого ругаться.
Поэтому мы разрешили ему не садиться за стол.
Следующим вечером — в понедельник — то же самое.
— Что такое, — спросила Сьюзен, — ты съел шесть десертов на ланч?
Она, похоже, говорила почти серьезно. Десерты и пицца — вот чем обычно давятся наши дети в школьных столовых.
— Нет. Просто не хочу кушать и все.
Мы не стали заострять на этом внимания.
Но я не сводил с него глаз весь вечер — ждал, что во время рекламной паузы, прерывающей какой-нибудь ситком из тех, что мы смотрим по понедельникам, он пойдет на кухню за пачкой претцелей или банкой жареного арахиса с медом. Но так и не дождался. Он пошел спать, и даже стакана воды не выпил. Нельзя сказать, что ему нездоровилось. Цвет лица оставался таким же, как всегда, и он смеялся над шутками со всеми.
Я предположил, что он чем-то заболевал. Сьюзен со мной согласилась. Конечно же заболевал. Обычно наш сын по аппетиту мог потягаться с борцом сумо.
Я не сомневался, что на следующее утро он будет умолять не идти в школу, ссылаясь на головную боль или расстройство желудка.
Но он не стал.
Так же он не стал завтракать.
Вечером — то же самое.
Это было особенно удивительным, потому что Сьюзен приготовила спагетти с мясной подливкой — вряд ли в ее репертуаре нашлось бы что-нибудь, что дети любили больше. Несмотря на то, что — или потому что — это было одно из ее простейших блюд. Но Дэнни просто сел и сказал, что не голоден, довольствуясь тем, что смотрел, как другие накладывают еду себе на тарелки. Я пришел домой поздно, после крайне тяжелого дня — я работаю в брокерской фирме в Сити — и очень изголодался. И устал от повторяющихся отказов есть.
— Слушай, — сказал я. — Ты должен поесть хоть чуть-чуть. Ты же три дня уже ничего не ел!
— Ты ел что-нибудь на ланч? — спросила Сьюзен.
Дэнни никогда не врет.
— Я не хотел, — сказал он.
Даже Кларисса и Дженни смотрели на него так, словно у него было две головы.
— Но ты же любишь спагетти, — сказала Сьюзен.
— Попробуй хлеба с чесноком, — сказала Дженни.
— Нет, спасибо.
— Эй, парень, ты точно хорошо себя чувствуешь? — спросил я.
— Все хорошо. Просто я не голодный.
Так что он просто сидел.
Вечером в среду Сьюзан вылезла из кожи вон, но приготовила его любимое блюдо — жареную ногу ягненка, приправленную лимоном, под мятным соусом, с печеной картошкой и подливкой из красного вина, выложенную стручками зеленого горошка по краям.
Он сидел и смотрел. Хотя, похоже, ему нравилось наблюдать, как мы едим.
В четверг вечером мы заказали китайской еды из нашего любимого ресторана «Сичуань». Тушеная говядина с имбирем, жареный рис с креветками, жареные вонтоны и кисло-сладкая свинина.
Он сказал, что пахнет вкусно. И просто сидел и смотрел.
К вечеру пятницы останки депрессионного менталитета в моей душе дали о себе знать, и я поймал себя на том, что кричу на сына, говорю, что он не встанет с этого стула, молодой человек, пока не съест хотя бы кусочек своих любимых пепперони, фрикаделек и пиццы с сосисками из своего любимого итальянского ресторана.
Дело в том, что я беспокоился. Я бы с радостью дал ему двадцатку только за то, чтобы увидеть, как он подносит немного этой волокнистой моцареллы ко рту. Но я не сказал ему этого. Вместо этого я стоял, тыча в него пальцем и кричал, пока он не расплакался, а потом я — ребенок Депрессии во втором поколении — отправил его в кровать. Сделал в точности то же самое, что сделали бы мои родители.
Яблоко от яблони недалеко падает.
Но к воскресенью его ребра можно было увидеть даже под футболкой. Мы не стали отправлять его в школу в понедельник, а я не пошел на работу, чтобы пойти с ним на прием к доктору Уэллеру. Уэллер был из тех старомодных врачей общей практики, которых скоро больше нигде не увидишь. Несмотря на солидный возраст — за семьдесят лет — он всегда приходил к пациентам домой даже во внеурочное время, если возникала такая необходимость. В Раи это было столь же неслыханным, как честный механик. Уэллер верил в домашнее лечение, не больничное. Однажды, когда Дженни заболела бронхитом, он пришел осмотреть ее ночью и заснул у меня на диване, прямо перед нетронутой чашкой кофе, а мы два часа ходили на цыпочках и слушали его храп.
Утром в понедельник мы сидели в его приемной и отвечали на вопросы, пока он осматривал глаза, уши, нос и горло Дэнни, его спину и грудь, слушал дыхание, взял крови в пробирку и отправил в уборную — взять анализ мочи.
— Он прекрасно выглядит. Он потерял пять фунтов с последнего посещения, но кроме этого с ним все в порядке. Конечно, нам надо дождаться анализов крови. Говорите, он вообще ничего не ел?
— Совсем ничего, — сказала Сьюзен.
Он вздохнул.
— Подождите за дверью. Я с ним поговорю.
В комнате ожидания Сьюзен взяла журнал, посмотрела на обложку и положила его назад в кучу.
— Почему? — прошептала она.
Старик с палочкой бросил на нас взгляд и отвернулся. Напротив нас сидела мамочка, и смотрела, как ее дочь разрисовывает Гарфилда в раскраске.
— Я не знаю, — сказал я. — Хотел бы я знать.
Я чувствовал какое-то странное отчуждение, словно это происходило с кем-то другим, с кем угодно, но не со мной, не с нами.
Я всегда ощущал внутри тяжелую глыбу отчуждения. Возможно потому, что был единственным ребенком. Возможно, дело в суровой немецкой крови моего деда. Я был одинок с женой, одинок с детьми, неприкасаемый, недостижимый, и подозреваю, что они этого не знали. Это одиночество глубоко во мне. Я копил его годами. Оно отражается на всех моих отношениях и всех ожиданиях. Оно делает меня почти невосприимчивым к жестоким поворотам судьбы.
Все это я теперь я осознаю очень хорошо.
Доктор Уэллер, улыбаясь, вывел Дэнни из приемной и попросил посидеть, а нас поманил рукой к себе. Но улыбка предназначалась для Дэнни. Она ничего не значила.
Мы сели.
— Очень странно. — Доктор покачал головой. — Я сказал ему, что он должен есть. Он спросил почему. Я сказал: «Дэнни, люди каждый день умирают от голода. По всему миру. Если ты не будешь есть — ты умрешь, просто-напросто умрешь». Ваш сын посмотрел на меня и сказал: «И что?»
— Господи, — сказала Сьюзен.
— Он не дерзил, поверьте, — он серьезно задал мне вопрос. Я сказал: «Ты же хочешь жить, да?» Он спросил: «А должен?». Поверьте мне, можете сбить меня с этого стула. А должен! Я сказал: «Конечно должен. Все хотят жить». «Почему?»— спросил он. Боже. Я сказал ему, что жизнь прекрасна, жизнь священна, что жить — это весело. Сейчас Рождество на носу! А как же выходные, дни рождения и летние каникулы? Я сказал, что нужно жить на полную, делать все, чтобы быть сильным, здоровым и счастливым. Я знаю, что он слушал и понимал меня. Но он ни чуточки не беспокоился и не расстроился. Когда я закончил, все, что он сказал: «Да-да, но я не голодный».
Доктор был поражен и сбит с толку.
— Я даже не знаю, что тут сказать. — Он взял блокнот. — Я напишу вам имя и номер психотерапевта. Не психиатра — он не будет пихать Дэнни никаких таблеток. Терапевта. Пока нет анализов, хотя вряд ли это что-то изменит, скажу — у Дэнни серьезное эмоциональное расстройство, которое требует исследования, причем незамедлительно. Этот врач, Филд — лучший, кого я знаю. И хорошо работает с детьми. Скажите, что я попросил принять вас как можно раньше, если можно — сегодня. Мы с ним знакомы очень давно, и он не откажет. И, думаю, он может помочь Дэнни.
— Чем поможет? — спросила Сьюзен. Я почувствовал, что она теряет самообладание. — Чем поможет? Поможет найти причину жить?
Ее голос сорвался на последнем слове и она зарыдала, прикрывшись руками, а я подошел к ней и попытался связаться с той частью себя, которая могла бы связаться с ней, и почувствовал, что она еще не совсем замолкла, и обнял жену.
Ночью я услышал, как они разговаривают. Дэнни и девочки.
Было уже поздно, мы ложились спать, Сьюзен была в ванной — чистила зубы. Я собирался выкурить мою последнюю сигарету на кухне, вышел в холл и услышал их шепот. У близняшек была своя комната, у Дэнни — своя. Шепот доносился из комнаты девочек.
Это было против заведенного у нас порядка, но этот заведенный порядок и так стремительно несся ко всем чертям. На работу по дому всем было наплевать. На завтрак был кофе и пончики из магазина. Ну Дэнни, естественно, даже этого не ел. Спать мы ложились, когда уже совсем выбивались из сил.
Доктор Филд сказал, что пока все в порядке. Что нам следует избегать любого напряжения или противоречий в семье хотя бы неделю-другую.
Мне нельзя было кричать на Дэнни за то, что он не ест.
Сначала Филд поговорил полчаса у себя в приемной с Дэнни, потом минут двадцать — со мной и Сьюзен. Я счел его представительным, а его голос — приятным. Пока у него не было ни единого предположения насчет происходящего с Дэнни. Все, что он мог сказать — он должен видеть Дэнни каждый день, пока мальчик не начнет есть снова, и, наверное, один или два раза в неделю — после.
Если он начнет есть.
Я решил не обращать внимание на то, что они шепчутся. Я подумал, что если бы нашел в себе силы бросить курить, я бы вообще их не услышал. Но то, что сказала Дженни, донеслось до меня через приоткрытую дверь четко и ясно:
— Не понимаю, — сказала она. — А что с коробкой?
Ответа я не уловил. Я подошел к двери. Пол заскрипел. Шепот прекратился.
Я открыл дверь. Они собрались на кровати.
— Что с какой коробкой? — спросил я.
Они посмотрели на меня.
«Мои дети, — подумал я, — выросли вообще безо всякой совести. Или по правилам, или никаких правил».
Этим они отличались от меня. Бывало, что я сомневался, мои ли это дети.
— Ничего, — сказал Дэнни.
— Ничего, — сказали Кларисса и Дженни.
— Ну, — сказал я. Скажите. Что вы тут обсуждаете?
— Просто разговариваем, — сказал Дэнни.
— Секретничаете? — сказал я шутливо, как будто меня их разговор не волновал.
Он пожал плечами.
— Просто, ну, разговариваем.
— О том, почему ты не ешь? Об этом вы разговариваете?
— Па-а-ап.
Я знал своего сына. Он был таким же упрямцем, как и я. Не надо быть гением, чтобы понять, что больше из него ничего не вытянешь.
— Хорошо, — сказал я. — Иди спать.
Он пошел за мной. Я оглянулся и увидел, что девочки сидят неподвижно, уставившись на меня.
— Что? — сказал я.
— Ничего, — сказала Кларисса.
— Спокойной ночи, папа, — сказала Дженни.
Я пожелал им спокойной ночи и пошел вниз за сигаретами. Выкурил три. Все думал о коробке.
На следующее утро девочки ничего не ели.
Дальше все произошло очень быстро. К вечеру было выяснилось, что они пошли той же дорогой, что и Дэнни. Они веселились, были всем довольны. И непоколебимы. Три слова: «не хочу есть» внезапно стали для меня самыми страшными во всем мире.
Их вариация оказалась не менее страшной: два дня спустя, сидя перед дымящейся лазаньей, которую она готовила целый день, Сьюзен спросила меня, как она может есть, когда ее дети голодают.
И больше ничего не ела.
Я стал заказывать еду на вынос для себя одного.
«Макдональдс». Пицца. Крылышки Баффало.
На Рождество Дэнни уже не мог подняться с постели самостоятельно.
Близняшки отощали — как и Сьюзен.
Рождественского ужина у нас не было.
Я поел холодного жареного риса и бросил пару крылышек в микроволновку. И все.
Тем временем Филд совсем зашел в тупик из-за всего этого, и хотел написать доклад о нашем случае, если я не против. Я не возражал. Мне было абсолютно без разницы. Доктор Уэллер, который прибегал к госпитализации только в крайнем случае, решил отправить Дэнни на капельницу как можно скорей. Мы спросили, можно ли после Рождества? Он разрешил, но сказал, что ни секундой позже. Мы согласились.
Несмотря на холодный жареный рис и сумасшедшие обстоятельства, Рождество во многом было, бесспорно, нашим лучшим днем за долгое время. Мы сидели вместе у огня, открывали подарки под елкой — это навевало воспоминания об уютном тепле прошлого. Этот день был почти, хотя и не совсем, но нормальным. В тот день я почти начал забывать о своем беспокойстве, забывать о том, что Дэнни на следующий день ложится в больницу, а за ним, без сомнения, скоро пойдут и девочки. Сьюзен, со своей стороны, тоже с виду не выдавала своей тревоги. Словно присоединившись к их посту она еще и переняла от них частицу безразличия к этому. Словно сам пост был для них поднимающим настроение наркотиком.
Я помню, как мы смеялись, много смеялись. Размеры одежды никому не подходили, кроме меня, но мы все равно ее примеряли, и шутили об Удивительной Колоссальной женщине и Невероятно уменьшающемся человеке. Зато игрушки были в самый раз, как и резной ангел в стиле американского примитивизма, купленный мной, чтобы повесить на елку.
Верите или нет, мы были счастливы.
Но ночью я лежал в кровати и думал о том, что Дэнни ложится в больницу следующим утром, потом почему-то о подслушанном разговоре, который казался уже таким далеким, и о мужчине с коробкой и дне, когда это все началось. Я почувствовал, что ничего не соображаю, как человек, которого только что разбудили.
Внезапно мне стало необходимо узнать то, что знал Дэнни.
Я пошел в его комнату и осторожно растормошил его.
Я спросил, помнит ли он тот день и мужчину с коробкой, и то, что он заглянул в эту коробку. Он ответил утвердительно, и я спросил, что было в коробке.
— Ничего, — сказал он.
— Совсем ничего? То есть, она и правда была пустая?
Он кивнул.
— Но он же… я помню, что он говорил, что там подарок.
Он снова кивнул. Я все никак не мог понять, в чем дело. Не мог уловить смысла.
— Хочешь сказать, это было что-то вроде шутки? Он хотел над кем-то подшутить?
— Я не знаю… Просто… просто в коробке ничего не было.
Он посмотрел на меня так, словно не мог понять, почему я не понимаю. Пустая и все. Что тут непонятного?
Я дал ему поспать. Последнюю ночь в своей комнате.
Я говорил, что после все произошло очень быстро, хотя тогда все это едва ли казалось быстрым. Через три недели мой сын мило мне улыбнулся и впал в кому, а потом умер за каких-то тридцать два часа. Потом и девочек вывезли в коридор. Кларисса ушла третьего февраля, а Дженни — пятого.
Сьюзен, моя жена, продержалась до двадцать седьмого.
И все это время, все эти недели, каждый день мотаясь в больницу, работая, когда мог и когда могу сейчас, и когда меня, сочувствуя, отпускают с работы, если не могу, и когда еду в поезде из Раи до Сити и из Сити до Раи, я ищу его. Я заглядываю в каждую машину. Я хожу туда-сюда, ведь он может слезть на одну остановку раньше или позже. Я не хочу его упустить. Я теряю вес.
О, я ем. Не так хорошо, как обычно, но ем.
Но я должен найти его. Чтобы узнать то, что узнал мой сын, что он передал другим. Я знаю, что и девочки знали, что он передал им это той ночью в их комнате — какое-то ужасное знание, что-то страшное. И почему-то я думаю, наверное потому, что Сьюзен всегда была детям ближе, чем я когда-либо мог стать, что она тоже это знала. Я уверен.
Я уверен, что меня спасло мое внутреннее одиночество, и теперь это преследует меня, заставляет блуждать по коридорам вагонов пригородных поездов в надежде найти его — его и его проклятый подарок, его коробку.
Я хочу знать. Только так я могу стать им ближе.
Я хочу видеть. Я должен видеть.
Я голоден.

Просмотров: 727 | Теги: аудиокниги, Джек Кетчам, Амет Кемалидинов, PEACEABLE KINGDOM, Аудиорассказы, рассказы, Владимир Князев

Читайте также

    Что если в один прекрасный день, вы узнаете, что в шкафу вашего ребенка хранится самая настоящая винтовка? Поправка: заряженная и готовая к употреблению винтовка....

    Женщины... Женщины... Что может быть страшнее обиженной женщины? Видимо только женщина вполне довольная своей жизнью....

    В альтернативной Америке, где живые и мертвые ходят бок о бок, три приятеля играют в игру: пытаются на глаз отличить живых девушек от зомби. Их развлечение оказывается куда опасней, чем кажется на пер...

    Маленькая девочка пришла к одинокому, но порядочному мужчине, чтобы выбрать себе котенка... Милая история, в которой не может быть ничего страшного? Только не у Ричарда Лаймона!...

Всего комментариев: 0
avatar