«Кровь не водица» Кристофер Триана

Когда я смотрю сквозь стекло, отделяющее меня от моей дочери, я все еще вижу отражение ее матери в ее глазах. Воздух в тюрьме слишком спертый, и пахнет измученным отчаянием, отбеливателем и оружейным металлом.
Приглушенный шум голосов вокруг нас похож на машинный гул. Атмосфера здесь напоминает мне ту теплую комнату, где играла тихая фортепианная музыка, напевая мне серенаду, пока я проводил кончиками пальцев по полированному дубу, сравнивая разные гробы.
Интересно, что бы Стефани подумала о нашей Лите сейчас?
- Как твоя учеба? - спрашиваю я.
Лицо моей дочери бледное и отстраненное, как спасательная шлюпка, затерянная в неподвижном море.
Резкий свет флуоресцентных ламп создает блики на линзах ее очков.
- Отлично, - говорит она. - Я получаю хорошие оценки.
- Узнаю свою девочку. Какой твой любимый предмет?
Она ерзает, ей неудобно отвечать даже на самые простые вопросы.
Она часто дергается, нервничает - совсем как ее мать.
- Не знаю, - говорит она и не продолжает.
Как и я. Я знаю, что ей не нравится здесь находиться.
- У меня тоже все хорошо, - говорю я, - учитывая все обстоятельства.
Пауза. По обе стороны от меня другие мужчины, столь же закаленные своим положением. Перегородки разделяют нас, во всем остальном мы одинаковы - единое целое, пребывающее в дурном настроении, даже когда мы разговариваем с нашими близкими, сидящими прямо перед нами, по телефону.
- Ты так выросла, - говорю я ей.
Она слегка краснеет, и я рад видеть признаки жизни. В этом месяце Лите исполнится четырнадцать. Государство разлучило нас два года назад, и то, что я остался без нее, погрузило меня в мрачную и бездонную пустоту. Даже эти двадцатиминутные визиты не помогают вынуть нож из моего сердца. Скорее наоборот, они загоняют лезвие глубже. Короткие наблюдения за тем, как моя дочь растет, ускоряют время. Кажется, две недели назад у нее были по-детски полные щечки и большие любопытные глаза. Теперь у нее прыщи, и я вижу чашечки лифчика под ее джинсовой рубашкой. Ее волосы кажутся на два фута длиннее, чем в прошлый визит, и вьются вокруг шеи выцветшими лентами. Теперь они у нее до талии, длинные, тонкие и грязно-светлые. Интересно, пахнут ли они Стефани?
- Прочитала что-нибудь хорошее за последнее время? - спрашиваю я.
Она кивает.
- "Под стеклянным колпаком" понравилась.
Я помню, что читал ее в школе. Там речь идет о психически больной женщине. Мне кажется, что это интересная тема для моей дочери, но я об этом не заикаюсь.
- Хорошая книга. Что-нибудь еще?
Она уставилась в потолок, вспоминая.
- "Каждый умирает в одиночку", "Сердце Тьмы", "Города равнины".
- Это книги для взрослых, - говорю я. - Но тогда, полагаю, ты уже давно прочла Гарри Поттера, да?
- Да, папочка.
Когда я слышу, как она называет меня, что-то внутри меня разбивается вдребезги, как фарфоровая кукла, сброшенная с колеса обозрения. Только лето уже давно прошло, ярмарка с аттракционами закрылась, и моя маленькая девочка больше не играет в куклы. Но, клянусь, я все еще иногда чувствую запах торта "муравейник", и, закрывая глаза ночью, вижу яркие, вызывающие головокружение огни ярмарки, раздвигающие мягкие коричневые объятия теней, пытающихся задушить меня, пока я сплю.
Звонок оповещает нас о том, что наше время истекло, и мы быстро прощаемся. Я прикасаюсь к стеклу, желая, чтобы оно лопнуло. Мое тело слегка напрягается, когда приближается охранник. Эти визиты проходят так быстро. Моя дочь встает, цепи звенят у нее на запястьях и лодыжках, и охранник уводит ее обратно в длинную бетонную глотку ее серого ада.


Дом полон солнечного света, и я снова думаю о том, чтобы повесить занавески поверх жалюзи. В солнечных лучах видны плавающие в воздухе частички отмершей кожи, они обнажают уродство, покрывающее все вокруг, как сироп. Я пытаюсь читать книгу, которую читает моя дочь, чтобы нам было о чем поговорить в следующую нашу встречу. У нее гораздо больше времени на чтение, чем у меня, но я стараюсь каждый вечер перед сном осилить хотя бы одну главу. Во время нашего последнего разговора она сказала, что читает "Потерянный рай". Книга лирична, почти библейская с ее цветистым языком, и я мучительно пытаюсь постичь ее и понимаю, почему она нравится моей дочери. Я знаю, как работает ее разум, как он анализирует все, что попадает в него, и питается огненной поэзией боли.
Я могу поговорить с ней по телефону, не выходя из дома, но звонки записываются и отслеживаются, поэтому мы не можем говорить о том, о чем действительно хотим. У меня к ней много вопросов, как и у нее ко мне, но они личные - только для семьи - так что с ними придется подождать.
Когда солнце опускается за горизонт, небо становится такого же цвета, как и струпья на моих суставах пальцев. Двор выходит окнами на глубокий канал, но здесь больше никогда не идет дождь, и канал - это только сахаровидный песок и выжженная трава. Я на расстоянии чувствую запах очередного лесного пожара и надеюсь, что он перекинется на город и уничтожит всех и вся на своем пути.
Я пропускаю ужин и иду наверх, чтобы почитать книгу, с трудом вникая в смысл, трогая пустое место на матрасе рядом с собой. Хотя я лежу в постели уже двенадцать часов, я почти не сплю. Когда я засыпаю, мне снятся все дети, которых мы с женой потеряли до того, как она тоже ушла от меня.


Сегодня у меня выходной, и я встаю, готовлю кофе, но не еду, и направляюсь в центр города. Здесь пешеходные дорожки выложены кирпичом, а магазины расположены близко друг к другу и принадлежат семьям. Это сточная труба для людей с располагаемым доходом и ложным чувством общности. К счастью, идет дождь. Я ненавижу это место, но мне нужно посетить кондитерскую. Когда я захожу внутрь, меня обдает сладковатым запахом, и я на мгновение возвращаюсь к ярмарке с аттракционами, воспоминание такое свежее, как будто это произошло вчера, а не два года назад.
Я слышу голос жены:
- Чем я могу вам помочь?
Но когда я оборачиваюсь, это не она. Грузная женщина с красной атомной бомбой в волосах улыбается мне, как манекен из универмага. На ее розовом фартуке нарисованы улыбающиеся щенячьи мордочки, зубы сгнили от десятилетий употребления сладостей.
- О, привет, - выдавливаю я. - Мне нужен торт на день рождения дочери.
- Как мило, - говорит она. - Сколько ей будет лет?
- Четырнадцать.
Голова женщины поворачивается набок, ее рот складывается в букву "О".
- Подростковые годы, - говорит она. - Будь осторожен, папа!
Она хихикает, и я заставляю себя улыбнуться.
- Ну, - говорит она, - что ей нравится?
- Гм, в основном книги.
Она фыркнула от смеха как дикая свинья-бородавочник.
- Я имею в виду, какой торт она любит.
Руки у меня в карманах вспотели. Я ощущаю вкус меди, прикусив внутреннюю сторону щеки.
- Я не знаю, - говорю я.
Женщина кивает в пространство.
- Хорошо. Ну, большинство девочек любят шоколад. Это я знаю точно.
Кажется, в этом есть смысл, и я мог бы поцеловать ее за то, что она додумалась до этого за меня.
- Шоколад звучит идеально.
- Да, это то, что нравится маленьким девочкам.


Дни и часы посещений происходят по установленному графику, поэтому я не могу увидеть Литу в ее настоящий день рождения, но я могу встретиться с ней накануне. Это особый случай, поэтому мы вместе сидим за деревянным столом внутри заведения, и ничто не отделяет нас друг от друга. Всякий раз, когда я что-то приношу, собаки обнюхивают меня на предмет контрабанды, но сегодня мне разрешено принести торт, хотя он и не в прозрачной коробке. У нас нет ножа, чтобы разрезать его, поэтому мы кладем его между собой и ковыряем вилками. Я не возражаю. Ножи пробуждают так много воспоминаний, возможно, даже слишком много.
- Каково это - ощущать себя четырнадцатилетней?
Она вынимает языком кусочек глазури из уголка рта.
- Думаю, так же, как и тринадцатилетней.
- Как тебе торт? - спросил я.
- Хороший, - говорит она, но я вижу, что она снова начинает нервничать из-за моих вопросов.
Я хочу поговорить с ней о "Потерянном рае", но я не знаю, что сказать об этой книге. Лита смотрит на меня и ждет, когда мои глаза встретятся с ее глазами, прежде чем заговорить.
- Я прожила намного дольше, чем другие, да, папочка?
Я сглатываю, тяжело и сухо.
- Да, дорогая, это так.
- Сара дотянула только до девяти, а Трейси только до пяти с половиной.
Я киваю.
- А Билли умер в своей кроватке. Напомни, сколько ему было?
- Четыре месяца.
- Он даже не успел ничего сделать.
- Да, - говорю я, - не успел.
- По крайней мере, Трейси попыталась. И Сара справилась хорошо, но не так, как я, верно?
В моем сознании возникает образ бледно-зеленого лица, качающегося на ковре из водорослей на пруду.
Я заставляю себя забыть о том летнем дне и смотрю на свою дочь.
- Сара хорошо справилась, но видишь ли, ты справилась лучше. Я горжусь тобой, и твоя мать тоже. Ты же знаешь это.
Лита улыбается так, как ни разу с тех пор, как попала в тюрьму. У меня такое чувство, что у нее что-то происходит внутри, что-то, что она еще не показывает, и я знаю, что лучше не задавать вопросов о незавершенной работе.
- Я беседовал с адвокатом, - говорю я. - Он думает, что психиатрическая экспертиза может нам помочь, что можно признать тебя невиновной по причине невменяемости.
Она не обращает на это внимания, как будто это не имеет значения, и теперь я знаю, что она что-то задумала. Перспективы этого заставляют мои конечности покалывать от радости, но я подавляю ее, сдерживая себя, пока я все еще в тюрьме.
- Меня будут судить как взрослую, - напоминает она мне. - Хотят наказать меня в назидание другим.
Мне очень не хочется признавать эту истину.
- Они это сделают.
Она втыкает вилку в пирог, и малиновая начинка сочится наружу. Она отрывает кусок торта и позволяет ему парить между нами, как жирный шершень.
- Сара убила только одного человека, - говорит она с высоко поднятой головой.
Она откусывает от торта, и малиновая начинка течет, как кровь.


Сара не выходит у меня из головы, пока я еду домой.
Это я нашел ее и Линдси. Они были лучшими подругами, и в тот жаркий августовский день они играли у пруда за нашим кварталом. К нему можно было пройти по каналу на нашем заднем дворе. Когда появились светлячки, Стефани позвала меня из кухни, спрашивая, не видел ли я девочек. Она готовила ужин, как и мать Линдси у себя дома. Девочкам пора было возвращаться домой. Оставив кресло, я вышел на улицу, и влага скользнула по моей коже. Мне казалось, что я плыву по воздуху, и каждый вдох был более влажным, чем предыдущий. Из других дворов доносился рев газонокосилок, а также лай собак на умирающий свет. Хлорка, древесный уголь и скошенная трава придавали воздуху своеобразие, когда я шел по краю канала, лавируя между стрекозами. Добравшись до пруда, я позвал свою дочь, но единственный голос, который донесся до меня, был мой собственный, эхом отражавшийся от сосновой рощи.
Я шел вдоль края пруда, осматривая окружающие заросли, каким-то образом зная, что девочки поблизости. Показалось поваленное дерево, которое лежало на земле с тех пор, как несколько лет назад налетел ураган.
Подойдя ближе, я увидел два комплекта одежды, висевших на нем - две пары коротких шорт, розовую рубашку и желтую майку. Две пары шлепанцев валялись на берегу всего в нескольких футах дальше, наполовину утонув в грязи. Девочки часто надевали купальники под одежду, чтобы поплавать, когда дни становились слишком жаркими, а сегодня было жарко даже сейчас, когда солнце садилось. Я приставил руку ко лбу, как козырек, щурясь на спокойную воду, слепящую глаза бликами тыквенного цвета.
- Сара? Линдси?
Я увидел внезапное движение, но понял, что это были всего лишь силуэты уток. Я перешагнул через поваленное дерево и тут же увидел первое тело. Оно было почти полностью погружено в воду, так что сначала я не был уверен, кому оно принадлежит, но я знал, что эта девочка мертва. Я внезапно почувствовал себя невесомым, мир покинул меня.
Войдя в воду, я перевернул тело, и маленькая Линдси посмотрела на меня незрячими глазами. Она уже посинела, язык вывалился, цепь все еще туго обхватывала ее шею. Когда она покачивалась на поверхности, откуда-то снизу вынырнуло тело Сары. Я увидел лицо моей дочери под водой цвета лайма. Ее улыбка была широкой и сияющей даже в смерти, другой конец цепи обвился вокруг ее запястий и был зажат в ее руках. Мое сердце наполнилось горем и пониманием. Здесь, конечно, была печаль, но не было никакого удивления. Я знал, что это произойдет. Я никогда не сомневался, что Сара доведет дело до конца.
На глаза навернулись слезы, и я долго сидел на поваленном дереве.
Вернувшись к реальности, я почувствовал, что весь горю. Я размотал цепь и снял ее с обеих девочек, затем углубился в лес, прокрался во тьму, и бросил ее в печаль кустарника. Я возвратился к пруду, вытащил девочек и положил их на траву. Они выглядели холодными и свежими, как мокрая слоновая кость.
Когда я вернулся в дом один, Стефани взглянула на меня, вздохнула и позвонила в полицию, чтобы сообщить о несчастном случае.


Позвонила женщина из тюрьмы и рассказала, что произошло.
Мой визит к Лите на сегодня отменяется, что меня огорчает, но обстоятельства происшедшего меня волнуют. Моя дочь была такой унылой и замкнутой. Я в восторге от того, что к ней вернулась страсть к работе. Я знал, что у нее все получится; я никогда не сдавался.
- Ее отделяют от других заключенных, - говорит женщина. - По крайней мере, на некоторое время.
- Конечно, - печаль в моем голосе искренняя, но не по той причине, о которой она думает. - Когда я смогу снова ее увидеть?
На линии раздается вздох, похожий на звук отрывающейся липучки.
- Это будет решено позднее, сэр.
- Хорошо, - говорю я, и прежде чем звонок закончится, я набираюсь смелости задать еще один вопрос, потому что я должен знать. - Будет ли жить девочка, на которую она напала?
Молчание женщины говорит мне, что жертва моей дочери уже мертва.
Когда она, наконец, заговорила, мой разум был слишком далеко, чтобы воспринять большую часть слов. Я плыву по течению, опустошенный. Позже, разговаривая с адвокатом, я узнал, что та девочка была мертва еще до того, как они смогли оторвать от нее Литу.


Трейси была первой.
Не просто первенец, но и первая, кто поддался зову.
Она воткнула карандаш в глаз товарищу по играм, когда была в детском саду. Мальчик потерял глаз, но остался жив, что очень расстроило мою дочь, хотя мы никогда не ругали ее за это. Трейси была слишком мала для колонии для несовершеннолетних, поэтому была единственная альтернатива - консультации. Это только навредило ей, но нам со Стефани не позволили прекратить их. Это было частью мирового соглашения. Мы пытались удержать маленькую девочку, которую любили, но она все дальше отдалялась от нас, лекарства и терапия притупляли ее, пока она не превратилась в оболочку своего прежнего "я". Без канала для ее творчества, без работы весь свет ушел из нее.
В тот день, когда она ушла с нашей лужайки на улицу, я наблюдал за ней из окна. Моя дочь была выцветшим любовным письмом, рассыпающимся в моих руках. Она взглянула на меня всего один раз, чтобы убедиться, что я наблюдаю, и мы оба услышали, как машина выезжает из-за угла, когда она спряталась за самым высоким кустом. Она не обернулась, чтобы попрощаться, а выскочила из-за куста как раз вовремя, чтобы крыло автомобиля ударило ее и отбросило под колесо.


Пустота уже вернулась в глаза Литы, они выглядели безжизненными, уголки рта опущены вниз, кожа одутловатая. Ей по-прежнему разрешают выходить во двор, но никогда с другими заключенными. Она одна, всегда одна. По крайней мере, на данный момент. И ей больше нельзя носить джинсовую одежду. Теперь она в оранжевом комбинезоне, таком ярком, что у меня болят глаза и появляются морщины на лбу. Ее руки все еще забинтованы. Та девушка изо всех сил боролась, царапаясь, но не смогла выбраться из-под Литы, хотя моя дочь была младше.
- Я скучал по тебе, - говорю я.
Я чувствую, что она рада меня видеть, хотя ее лицо ничего не выражает. В данный момент она заторможена и еще слишком молода, чтобы понять, что у нее снова появится вдохновение, скорее всего, раньше, чем позже. Промежутки между его появлением с каждым разом становятся все короче и короче, но это то, чему она должна научиться сама, так же, как и я.
Я подношу руку к стеклу, пытаясь заверить ее, что еще ничего не кончено. Однажды она уже чувствовала себя так, и теперь, когда она была за решеткой, даже я забеспокоился, что это правда. Но моя Лита находчива, как и ее мать. И она такая талантливая, возможно, даже более талантливая, чем Стефани.
Когда она говорит, ее голос слаб, как шорох мыши, снующей между руинами.
- Я лучше, чем Сара, - говорит она.
Я киваю.
- Их уже двое, - говорит она мне.
- Да, я знаю.
Я подмигиваю ей, и на ее щеки возвращается румянец. Ее облик серый и расплывчатый, но она - мое дитя, и я вижу, как за потрескавшейся маской ее лица расцветает весна. Легкий изгиб ее губ намекает на тайную радость, которую мы разделяем в этот момент без ведома охранников. Ее крошечная улыбка - зеркало, в котором я снова вижу нас на колесе обозрения. Лите три года, и когда она швыряет свою куклу в ночной ветер, та вращается, совершенно белая на фоне тьмы пространства и времени, и когда падает на землю, конфетные огни аттракциона окрашивают лицо моей дочери. Ее зубы сверкают, как бритвы, и она смеется и кричит, чтобы кукла умерла.
Именно тогда я впервые узнал об этом.
Теплое воспоминание отступает, и я снова оказываюсь в затхлой пустоте тюрьмы.
- Билли так и не удалось попробовать, - говорит она. - Это печально.
- Да.
Билли - единственное человеческое существо, которое я когда-либо любил, умер от естественных причин, поддавшись синдрому внезапной детской смерти, прежде чем он стал достаточно взрослым, чтобы научиться нашим обычаям.
- Он был единственным мальчиком, - говорит Лита. - Он мог бы сделать так много, многому научить меня.
Я глубоко вздыхаю.
- Что ж, прошлое есть прошлое. Важно то, что ты делаешь сейчас. Они все ушли, Лита, но мы все еще здесь. Ты справилась, и я никуда не уйду.
Она наклоняет голову, и свет покидает линзы ее очков, и теперь я вижу сверкающие синие моря ее глаз. Ее зрачки расширены, это уже не те точечки, какими были до этого последнего убийства, и вокруг них радужная оболочка. В этих глазах я вижу светло-голубые глаза ее матери, и я помню, как расширились зрачки Стефани, когда последние капли жизни вытекли из тридцати девяти ножевых ран, которые Лита оставила на ее теле. Я вернулся домой как раз вовремя, чтобы взять мою жену за руку и увидеть ее последнюю улыбку. Она была так счастлива в тот момент, так горда, точно так же, как был счастлив я и таким остаюсь.
- Мы еще не закончили, правда, папочка? - спрашивает Лита.
Но на самом деле это не вопрос. Это утверждение, и она величественно произносит его. Мое сердце сгорает от любви к ней.
Она опирается на стойку, придвигаясь ко мне как можно ближе, и кладет руку на стакан между нами. Я делаю то же самое, наши ладони прижимаются друг к другу, и в этот момент не имеет значения, что она становится старше, выше и превращается в молодую женщину. Это моя маленькая девочка, моя плоть, и мы оба знаем, что она стала моей любимицей.