Авторы



Антарктида. Лёд, мрак, холод. Маленькая экспедиция встречает на своём пути нечто неизвестное и страшное.





Что ему нравилось – так это тишина, первозданная чистота шельфового ледника: целеустремленное дыхание собак, натягивающих постромки, шипение полозьев, молочно-белый небесный свод. Гарнер осматривал бесконечный ледяной простор перед собой сквозь колеблющуюся пелену снега; ветер вгрызался в него, заставляя периодически поднимать руку и счищать тонкую корку льда, нараставшую по краям балаклавы, и сухой шорох, с которым ткань прижималась к лицу, напоминал ему, что он жив.
Их было четырнадцать. Четверо мужчин – один из них, Фейбер, был привязан к саням за спиной у Гарнера и бо́льшую часть времени проводил без сознания, но порой всплывал из морфиновых глубин и стонал. Десять больших гренландских собак, серо-белых. Двое саней. И тишина, очищавшая его от памяти и желаний, опустошавшая его изнутри. За этим он и отправился в Антарктику.
А затем, внезапно, тишина отворилась, как рана:
Громоподобный треск, оглушительный, как звук раскалывающей камень молнии, сотряс лед, и собаки из упряжки, шедшей впереди, ярдах в двадцати пяти от Гарнера, разразились паническим лаем. Гарнер видел, как это случилось: ведущие сани опрокинулись – выбросив Коннелли на снег – и нырнули носом под лед, будто их утащила вырвавшаяся из-под земли огромная рука. Ошарашенный, он наблюдал за этим еще мгновение. Провалившиеся сани, торчавшие изо льда обломком камня, становились все ближе, ближе. Потом время запнулось и рвануло вперед. Гарнер бросил себе за спину один из тормозов. Крюк заскакал по льду. Когда он зацепился, Гарнер почувствовал рывок позвоночником. Позади загудела веревка, сдерживая его движение. Но этого было недостаточно.
Гарнер выбросил второй тормоз, потом третий. Крюки вгрызлись в лед, сани подпрыгнули и поехали на одном полозе. На мгновение Гарнеру показалось, что сейчас они полетят кувырком, потащив за собой собак. Потом зависший в воздухе полоз врезался в землю, и упряжка встала, подняв облако мерцающей ледяной крошки.
Собаки отступили в тень саней, завывая и щелкая зубами. Не обращая на них внимания, Гарнер спрыгнул на лед. Он оглянулся на Фейбера – тот чудом остался привязанным, лицо его было пепельно-серым – и бросился к потерпевшим крушение саням, лавируя на минном поле рассыпанного груза: еды и палаток; утвари для готовки; своей докторской сумки, из которой изверглись, разлетевшись бриллиантовым веером, блестящие инструменты и те несколько драгоценных ампул морфина, с которыми согласился расстаться Макриди.
Потерпевшие крушение сани держались, опасно кренясь, на ледяном выступе над черной расщелиной. Пока Гарнер стоял, они соскользнули на дюйм, потом еще на один, увлекаемые весом собак. Он слышал, как те скулят и скребут когтями, борясь с упряжью, натянутой тяжестью Атки – ведущего пса, который висел, невидимый, за краем пропасти.
Гарнер представил его – борющегося с ремнями в черном колодце, пока неровный круг сероватого света в вышине становится меньше дюйм за дюймом при каждом рывке – и почувствовал внутри себя зов ночи, извечное притяжение тьмы. Потом его схватили за лодыжку.
Это был Бишоп, цеплявшийся за лед, в одном неудачном движении от падения в расщелину: лицо побелело, сквозь очки видны покрасневшие глаза.
– Черт, – сказал Гарнер. – Сейчас…
Он склонился, ухватился рукой за запястье Бишопа и, оскальзываясь, вытащил его. Инерция опрокинула Гарнера на спину, в снег, а Бишоп свернулся рядом в позе эмбриона.
– Ты в порядке?
– Лодыжка, – ответил тот сквозь зубы.
– Давай посмотрю.
– Не сейчас. Коннелли. Что с Коннелли?
– Он свалился…
С металлическим скрежетом поехали сани. Соскользнули на фут, на полтора, потом замерли. Собаки вопили. Гарнер никогда не слышал, чтобы собаки издавали такие звуки, – он не представлял, что собаки способны на такие звуки – и на мгновение их слепой, бессловесный ужас окутал его. Он снова подумал об Атке, который висел там, царапая когтями тьму, и снова почувствовал у себя внутри какое-то движение…
– Спокойно, дружище, – предупредил Бишоп.
Гарнер глубоко вдохнул, холодный воздух оцарапал его легкие.
– Надо быть спокойным, док, – продолжил Бишоп. – Тебе придется обрезать его ремни.
– Нет…
– Или мы потеряем сани. И остальных собак. Случись это – мы все здесь умрем, понятно? Я сейчас не в состоянии. Мне нужно, чтобы это сделал ты…
– А как же Коннел…
– Не сейчас, док. Послушай меня. У нас нет времени. Понимаешь?
Бишоп смотрел ему в глаза. Гарнер попытался отвернуться, но не смог. Взгляд пригвоздил его к месту.
– Хорошо, – ответил он.
Гарнер поднялся и отошел в сторону. Опустился на колени и принялся копаться в рассыпанных вещах. Отбросил мешок смерзшегося в комки риса, оторвал крышку от ящика с сигнальными ракетами – бесполезными – оттолкнул его в сторону и притянул к себе следующий. На этот раз ему повезло: он выкопал моток веревки, молоток и горсть скальных крючьев. Сани дернулись на своем ледяном выступе, задняя часть их закачалась, и собаки опять заскулили.
– Скорее, – поторопил Бишоп.
Гарнер вогнал крючья глубоко в вечную мерзлоту и продел веревку через их проушины; в перчатках руки его были непослушными. Обмотав себя другим концом веревки, он осторожно вернулся на расколовшийся лед. Тот задрожал под ним, затрещал. Сани качнулись, но удержались. Под собой, за надрывающейся гроздью собак, он видел кожаные постромки, натянутые над изломанной границей бездны.
Он спустился ниже, спиной вперед, – разматывая веревку по мере движения. Мир отдалялся от него. Ниже и ниже, и вот он стоит на коленях у самого края выступа, и его окутывает жаркая, резкая вонь псины. Гарнер стянул перчатку зубами. Работая быстро, чтобы не поддаться нападению ледяной стихии, он неловко вытащил из чехла нож и прижал лезвие к первому из ремней. Он резал, пока кожа, затрещав, не лопнула.
В темноте под ним закачался и скорбно завыл Атка. Гарнер принялся за следующий ремень, почувствовал, как тот подается, как все – сани, перепуганные собаки – соскальзывает в пропасть. На мгновение ему показалось, что сейчас свалится вся упряжка. Но она удержалась. Он взялся за третий ремень, уже ослабший из-за какой-то причуды натяжения. Тот также распался надвое под его ножом, и Гарнер снова ощутил, как в темном колодце под ним раскачивается Атка.
Гарнер вгляделся в черноту. Увидел смутный, размазанный силуэт пса, чувствовал, как немой ужас животного передается и ему, и когда он поднес лезвие к последнему ремню, у него в голове прорвало тщательно выстроенную плотину. Память захлестнула его: ощущение изорванной плоти под пальцами, далекое громыхание артиллерии, осунувшееся и мрачное лицо Элизабет.
Пальцы подвели его. Слезы ослепили. Атка утягивал сани вниз, трепыхаясь в своей шлейке. И все равно Гарнер медлил.
Веревка заскрипела под дополнительным весом. Вокруг него посыпался лед. Гарнер взглянул наверх и увидел Коннелли, постепенно спускающегося по веревке.
– Давай, – буркнул тот; глаза его были словно куски кремня. – Режь.
Пальцы Гарнера, сжимавшие рукоять ножа, ослабли. Он почувствовал, как тьма тянет его за ноги, услышал визг Атки.
– Дай сюда чертов нож, – рявкнул Коннелли, вырывая его из руки Гарнера, и они вместе повисли на единственной тонкой нити серой веревки – двое мужчин, нож и бескрайняя бездна неба над их головами – пока Коннелли яростно резал последний ремень. Сначала тот держался, а потом неожиданно лопнул, и концы его, закручиваясь, разлетелись в стороны от лезвия.
Атка, завывая, рухнул во тьму.

Они разбили лагерь.
Нужно было распутать и починить упряжь передних саней, позаботиться о собаках, перераспределить груз с учетом потери Атки. Пока Коннелли занимался этим, Гарнер ухаживал за Фейбером – в импровизированной шине, наложенной им после вчерашнего несчастного случая, черной коркой замерзла кровь – и бинтовал лодыжку Бишопа. Действия были автоматическими. Когда Гарнер служил во Франции, он выучил свое тело работать, пока разум блуждает где-то еще; это было необходимо, чтобы не сойти с ума на войне, когда к нему приносили солдат, расстрелянных немецкими пулеметами или обожженных и покрывшихся язвами от горчичного газа. Он работал, чтобы спасти этих людей, хотя работа была безнадежной. Человечество выработало аппетит к смерти; доктора были только провожатыми на этом пути. В окружении криков и лившейся крови он держался за воспоминания о своей жене, Элизабет: о тепле ее кухни в бостонском доме, и о тепле ее тела тоже.
Но всего этого больше не было.
Теперь, когда он позволял своему разуму блуждать, тот забредал в темные места, и Гарнер обнаружил, что вместо этого сосредотачивается на мельчайших деталях заученных действий, как студент-первогодок медицинского университета. Он отрезал кусок бинта и туго, аккуратно замотал «восьмеркой» голые лодыжку и ступню Бишопа. Он не отвлекался ни на какие мысли, прислушиваясь к напряженной работе легких на морозном воздухе, к тому, как Коннелли, обуздывая свой гнев, трудится над упряжью, к приглушенным звукам собак, зарывавшихся в снег, чтобы отдохнуть.
И еще он прислушивался к далеким крикам Атки, которыми расщелина истекала, точно кровью.
– Не могу поверить, что пес до сих пор жив, – сказал Бишоп, для пробы перенося вес на лодыжку. Он сморщился и сел на ящик. – Крепок, ублюдок старый.
Гарнер представил себе лицо Элизабет, ставшее жестким от боли и упрямства, пока он воевал далеко за океаном. Боялась ли она, повиснув над собственной темной пропастью? Звала ли его?
– Помоги мне с палаткой, – сказал он.
Они оторвались от основной части экспедиции, чтобы отвезти Фейбера к одному из складов с продуктами на леднике Росса, где Гарнер мог бы о нем позаботиться. Там им предстояло ожидать прочих членов экспедиции, что вполне устраивало Гарнера, но не слишком нравилось Бишопу и Коннелли, у которых были большие планы на этот поход.
До ночи оставался еще месяц, но, если они собирались встать здесь лагерем для ремонта упряжки, им нужны были палатки, чтобы сберечь тепло. Коннелли подошел, когда они вгоняли колышки в вечную мерзлоту, безразличными глазами мазнул по Фейберу, все еще привязанному к саням, плененному морфиновыми снами. Он взглянул на лодыжку Бишопа и спросил, как она.
– Справится, – ответил тот. – Ей придется. А как собаки?
– Нужно решить, без чего мы можем обойтись, – сказал Коннелли. – Какие-то вещи придется бросить.
– Мы лишились только одной собаки, – сказал Бишоп. – Не так уж сложно будет справиться.
– Мы лишились двух. Одна из направляющих переднюю лапу сломала. – Коннели открыл одну из сумок, привязанных к задним саням, и достал армейский револьвер. – Так что идите, разбирайтесь, что нам не нужно. А я займусь ей. – Он бросил презрительный взгляд на Гарнера. – Не бойся, тебя просить не буду.
Гарнер смотрел, как Коннелли подходит к раненой собаке, лежащей в снегу вдали от остальных. Она одержимо вылизывала сломанную лапу. Когда подошел Коннелли, собака посмотрела на него и вяло замахала хвостом. Он прицелился и прострелил ей голову. Выстрел сопровождался глухим, незначительным звуком, поглощенным просторами открытой равнины.
Гарнер отвернулся, эмоции сотрясали его с поразительной, головокружительной силой. Бишоп поймал его взгляд и невесело улыбнулся.
– Не лучший выдался денек, – заметил он.

Атка все скулил.
Гарнер лежал без сна, глядя на брезент, натянутый над ним, гладкий, как внутренняя поверхность яичной скорлупы. Фейбер стонал, взывая к какому-то горячечному фантому. Гарнер ему почти завидовал. Не травме – чудовищному открытому перелому бедра, следствию неудачного шага на лед, когда Фейбер вышел из круга палаток, чтобы помочиться, – но сладостному морфинному забвению.
Во Франции, во время войны, он знал множество докторов, которые пользовались морфином, чтобы отогнать ночные страхи. А также видел лихорадочную агонию абстинентного состояния. Гарнер не желал этого испытывать, но все равно чувствовал искус опиата. Чувствовал тогда, когда его поддерживали мысли об Элизабет. И чувствовал сейчас – еще сильнее, – когда этой поддержки больше не было.
Элизабет пала жертвой величайшей вселенской шутки всех времен, гриппа, захлестнувшего мир весной и летом 1918 года, как будто кровавая бойня в траншеях не была достаточным доказательством того, что человечество впало в немилость у божественных сил. Так Элизабет назвала это в последнем письме, которое он от нее получил: Божьим судом над обезумевшим миром. Гарнер к тому времени отвернулся от Бога: он убрал навязанную Элизабет Библию в сумку после недели в полевом госпитале, зная, что это жалкое вранье не принесет ему утешения перед лицом подобного кошмара – и оно не принесло. Ни тогда, ни позже, когда он вернулся домой, чтобы увидеть немую и голую могилу Элизабет. Вскоре Гарнер принял предложение Макриди присоединиться к экспедиции, но, хоть и взял Библию с собой перед отъездом, не открывал ее до сих пор и не собирался открывать теперь, лежа без сна рядом с человеком, который, возможно, умрет из-за того, что захотел отлить – еще одна знатная шутка вселенной – в месте столь адском и заброшенном, что даже Бог Элизабет не способен был здесь удержаться.
В таком месте Бога быть не могло.
Только непрестанный визг ветра, трепавшего непрочный брезент, и смертный вой агонизирующей собаки. Только пустота и неизменный фарфоровый купол полярного неба.
Гарнер сел, тяжело дыша.
Фейбер неслышно бормотал. Гарнер склонился над раненым, вдохнул жаркую вонь горячки. Убрал со лба Фейбера волосы и осмотрел ногу, распухшую как сосиска, оболочкой которой служил гетр из тюленьей кожи. Гарнеру не хотелось думать о том, что он увидит, если разрежет эту оболочку и обнажит скрытую под ней кожу: липкую яму раны, алые линии сепсиса, обвивающие ногу Фейбера зловещим вьюном, неотвратимо подбирающиеся к его сердцу.
Атка издал долгий, нарастающий вой, который оборвался жалким тявканьем, стих и начался вновь, похожий на визги сирен на французском фронте.
– Иисусе, – прошептал Гарнер.
Он откопал в своем рюкзаке фляжку и позволил себе сделать единственный глоток виски. И остался сидеть в темноте, слушая скорбные жалобы пса; сознание его заполняли образы госпиталя: красные брызги от падавших на стальной поднос тканей, воспаленная рана на ампутируемой конечности, ладонь, стиснувшаяся в гневный кулак, когда рука отделилась от тела. Он думал и об Элизабет тоже, в первую очередь об Элизабет, похороненной за несколько месяцев до того, как Гарнер вернулся из Европы. И еще он думал о Коннелли, об оскорбленном выражении его лица, когда он уходил, чтобы разобраться с раненой направляющей собакой.
«Не бойся, тебя просить не буду».
Сгорбившись из-за низкого потолка палатки, Гарнер оделся. Засунул в куртку фонарь, отпихнул плечом полог и высунулся под ветер, мчавшийся по пустынной земле. Расщелина лежала перед ним, и веревка все еще была продета через крючья и свешивалась в пропасть.
Гарнер слышал зов темноты. И Атку, кричащего.
– Хорошо, – пробормотал он. – Ладно, иду.
Он снова обвил веревку вокруг своей талии. На этот раз он не колебался, двигаясь спиной вперед к краю трещавшего льда. Перебирая руками, Гарнер шел назад и вниз, шаркал ботинками, пока не шагнул в пустоту и не повис над колодцем теней.
Его охватила паника, черная уверенность в том, что под ним ничего нет. Расщелина зевала под его ногами, похожая на вбитый в сердце планеты клин пустоты. Внизу – в десяти футах? в двадцати? – захныкал Атка, жалобно, как недавно родившийся щенок, зажмуривший глаза от яркого света. Гарнер подумал о псе, корчившемся в агонии на каком-нибудь выступе подземного льда, и начал спускаться в пропасть, навстречу тьме, поднимавшейся, чтобы его объять.
Один удар сердца, потом еще один, и еще, и еще; его дыхание было невидимо во мраке, ботинки пытались нащупать твердую почву. Пытались – и нащупали. Гарнер не отпустил веревку, для пробы перенеся на поверхность весь свой вес.
Она выдержала.
Гарнер вытащил из куртки фонарь и включил его. Атка поднял на него карие глаза, в которых переливалась боль. Пес поджал лапы под себя и вяло шевелил хвостом. На его морде блестела кровь. Подойдя ближе, Гарнер увидел, что тело Атки пронзил костяной кинжал, обнажив отсвечивавший желтым подкожный жир, а под ним, едва заметный сквозь пучки жесткой шерсти, кровавый пульс внутренностей. И еще пес обгадился – Гарнер это чуял – жидкой кашицей, застывавшей на мокром камне.
– Все хорошо, – сказал он. – Все хорошо, Атка.
Опустившись на колени, Гарнер погладил пса. Тот заворчал и утих, позволяя коснуться себя.
– Хороший мальчик, Атка, – прошептал Гарнер. – Спокойно, малыш.
Он высвободил нож из чехла, наклонился вперед и приставил его к шее пса. Атка заскулил («Тссс», – прошептал Гарнер) когда он надавил на лезвие, готовясь к тому, что ему предстояло сделать…
Что-то зашевелилось в темноте под ним: кожаный шорох, отдавшийся эхом стук камня о камень, мелкого гравия, сыпавшегося во тьму. Атка снова заскулил, задергал лапами, силясь прижаться к стене. Гарнер, перепуганный, ударил ножом. Шея Атки вскрылась, хлынула черная артериальная кровь. Пес напрягся, вздрогнул и умер – глаза его померкли в одно мгновение, – и снова что-то сдвинулось во мраке за спиной Гарнера. Он развернулся, ударившись плечами в стену рядом с телом Атки. И замер там, вглядываясь в темноту.
Потом, когда ничего не появилось – может быть, ему показалось? должно быть, ему показалось – Гарнер направил свет фонаря во мрак. У него перехватило дыхание. Он толчком заставил себя выпрямиться; у его ног кольцами лежала веревка.
Огромное.
Пространство было огромное: стены из голого камня вздымались арками соборов под самый полярный лед, а пол, за долгие столетия отполированный как стекло, простирался перед ним, обрываясь в непроглядную тьму. Ошеломленный ужасом – или это было восхищение? – Гарнер двинулся вперед, разматывая за собой веревку, пока не подошел к краю, направив луч фонаря в тени перед собой, и не разглядел, что же он обнаружил.
Лестница, высеченная в само́м камне и предназначенная не для людей: каждая ступень была высотой не меньше трех футов, а сама лестница, бесконечно закручиваясь, уходила в бездонные глубины земли, все ниже, и ниже, и ниже, пока не оказывалась за пределами его слабенького человеческого света, устремляясь к какой-то ужасной цели, которую он едва осмеливался вообразить. Гарнер почувствовал, как притяжение и голод этого места поют в его костях. Что-то глубоко внутри него, какое-то невыразимое, неясное томление, отозвалось криком, и он вдруг осознал, что спускается вниз с первой ступени, потом со следующей, а фонарь срезает куски темноты, открывая барельеф, изображавший нечеловеческих существ, бросавшихся на него при мимолетных взглядах: когтистые лапы и клешни, и извилистые кольца Медузы, которые, казалось, змеятся друг вокруг друга в пляшущем неярком свете. И все это пронизывал ужасный призыв, манивший его ниже, в темноту.
– Элизабет… – выдохнул он и спустился еще на одну ступень, и еще на одну, пока веревка, о которой он позабыл, рывком не сдавила ему туловище. Он посмотрел вверх, на бледный круг лица Коннелли высоко над собой.
– Какого черта ты там делаешь, док? – крикнул Коннелли голосом, хриплым от ярости, а потом, чуть ли не вопреки своей воле, Гарнер обнаружил, что поднимается обратно к свету.

Стоило ему выйти на ровную поверхность, как Коннелли схватил его за воротник и бросил на землю. Гарнер попытался найти опору в снегу, но Коннелли пинком уронил его обратно; обросшее светлой бородой лицо кривилось от ярости.
– Безмозглый ты сукин сын! Тебе что, плевать, что мы тут все сдохнем?
– Отстань от меня!
– Из-за пса? Из-за чертова пса? – Коннелли снова хотел его пнуть, но Гарнер перехватил ногу и откатился, уронив противника на себя. Они боролись в снегу, их тяжелые куртки и перчатки предотвращали любые серьезные повреждения.
Полог одной из палаток откинулся, и наружу, хромая, выбрался Бишоп, на лице его была написана карикатурная тревога. Он подошел к ним, застегиваясь на ходу.
– Прекратите! Прекратите сейчас же!
Гарнер поднялся, и его повело назад. Коннелли встал на одно колено, согнувшись и задыхаясь. Он указал на Гарнера:
– Я нашел его в расщелине! Он спустился в одиночку!
Гарнер прислонился к навьюченным саням. Он чувствовал, что Бишоп смотрит, как он стягивает перчатку и ощупывает ссадину на лице, но взгляда не поднимал.
– Это правда?
– Разумеется, это правда! – крикнул Коннелли, но Бишоп, махнув рукой, заставил его утихнуть.
Гарнер взглянул на него, тяжело дыша.
– Ты бы это видел, – проговорил он. – Господи, Бишоп.
Бишоп перевел взгляд на расщелину и заметил крючья и веревку, уходящую в темноту.
– Ох, док, – сказал он тихо.
– Это не расщелина, Бишоп. Это лестница.
Коннелли подошел к Гарнеру, ткнул в него пальцем:
– Что? Ты из ума выжил!
– Сам посмотри!
Бишоп вклинился между ними.
– Хватит! – Он повернулся лицом к Коннелли. – Отойди.
– Но…
– Отойди, я сказал!
Коннелли оскалился, потом развернулся и побрел обратно к расщелине. Опустился на колени у ее края и начал вытягивать веревку.
Бишоп посмотрел на Гарнера:
– Объяснись.
Вся страсть Гарнера моментально улетучилась. На него нахлынула усталость. Его мышцы болели. Как объяснить это Бишопу? Как объяснить так, чтобы они поняли?
– Атка, – сказал он просто, умоляющим тоном. – Я его слышал.
На лице Бишопа проявилась глубокая жалость.
– Док… Атка был всего лишь псом. Нам нужно довезти Фейбера до склада.
– Я все еще слышал его.
– Тебе нужно собраться. На кону настоящие жизни, понимаешь? Мы с Коннелли – не доктора. Фейберу нужен ты.
– Но…
– Ты понял меня?
– Я… да. Да, я понимаю.
– Когда ты залезаешь в такие места, особенно в одиночку, ты рискуешь всеми нами. Что мы будем делать без дока, а?
Этот спор Гарнер выиграть не мог. Только не так. Поэтому он схватил Бишопа за руку и подвел к расщелине.
– Посмотри, – сказал он.
Бишоп выдернул руку, его лицо помрачнело. Коннелли выпрямился, следя за их разговором.
– Не надо меня хватать, док, – сказал Бишоп.
– Бишоп, – попросил Гарнер. – Пожалуйста.
Бишоп помедлил, потом подошел к разлому.
– Хорошо.
Коннелли взорвался криком:
– Да что же вы творите!
– Мы не будем спускаться, – сказал Бишоп, поглядев на обоих. – Я только загляну, ладно, док? Это все, чего ты добьешься.
Гарнер кивнул.
– Хорошо, – ответил он. – Хорошо.
Они подошли к краю расщелины вдвоем. Вблизи Гарнер словно чувствовал у себя в печени крюк, тянущий его вниз. Требовалась сила воли, чтобы остановиться на краю, стоять спокойно и не дрожать, и глядеть на этих двоих так, словно вся его жизнь не зависела от этого момента.
– Это лестница, – сказал он. Его голос был ровным. Его тело – недвижным. – Она высечена в камне. На ней… какие-то изображения.
Бишоп долго вглядывался во тьму.
– Я ничего не вижу, – сказал он наконец.
– Говорю тебе, она там есть! – Гарнер осекся и унял себя. Попробовал зайти с другой стороны. – Это… это может быть открытием века. Хотите утереть нос Макриди? Пусть себе ставит свой флажок. Это доказательство того, что, что… – он умолк. Он не знал, чему это служило доказательством.
– Мы отметим это место на карте, – ответил Бишоп. – И вернемся. Если то, о чем ты говоришь, правда, разлом никуда не денется.
Гарнер включил свой фонарь.
– Смотри, – сказал он и бросил его вниз.
Фонарь вращался, его белый луч рассекал темноту с холодной точностью скальпеля, высвечивая обтесанный камень и то, что могло быть резьбой, а могло – естественным рельефом. Он со стуком приземлился подле собачьего трупа, ярко озарив открытую пасть и вываленный язык, и черную лужу крови под ними.
Бишоп на мгновение задержал на этом взгляд, а потом покачал головой.
– Черт побери, док, – сказал он. – Ты серьезно испытываешь мое терпение. Пойдем.
Бишоп готов был уже отвернуться, когда тело Атки дернулось один раз – Гарнер это видел – а затем другой, почти незаметно. Гарнер протянул руку и ухватился за рукав Бишопа.
– Господи, да что еще… – начал тот резким от раздражения голосом. И тогда тело пса утащили во тьму, так быстро, что казалось, будто оно растворилось в воздухе. Только кровь его, размазанный след, исчезающий в тени, свидетельствовала, что оно там было. Кровь и потревоженный фонарь, который лениво описывал полукруг; его ничем не заслоненный луч сперва копьем пронзил пустую темноту, потом упал на гладкий, холодный камень и остановился наконец на том, что могло быть высеченной в камне когтистой лапой. Свет мигнул и погас.
– Какого хера… – выдохнул Бишоп. Из палатки за их спинами вырвался крик. Фейбер.
Гарнер сорвался в неуклюжий бег через сугробы, высоко задирая ноги. Остальные кричали ему в спину, но слова их терялись в ветре и его собственном тяжелом дыхании. Тело двигалось так, как было натренировано, но разум его был пришпилен, будто корчащееся насекомое, к оставшейся позади расщелине, к яркому, пылающему образу того, что он только что увидел. Им двигали страх, и адреналин, и что-то еще, какая-то другая эмоция, которую он ощутил впервые за долгие годы, а возможно, и за всю жизнь, какая-то переполняющая сердце восхитительная экзальтация, грозившая погасить его как затухающий уголек.
Фейбер сидел в палатке – там резко воняло по́том, мочой и керосином так, что слезились глаза, – его густые волосы темным нимбом окружали голову, кожа была бледна как у пещерной рыбы. Он все еще пытался кричать, но голос его сорвался, и даже самые отчаянные потуги производили только долгий надтреснутый хрип, который, казалось, проталкивался через горло как стальная вата. Нога Фейбера высовывалась из-под одеяла, все еще чудовищно распухшая.
Жар от печи Нансена был почти удушающим.
Гарнер опустился на колени и попытался осторожно уложить Фейбера обратно в спальный мешок, но тот сопротивлялся. Он уставился на Гарнера, его болезненный хрип постепенно стих. Вцепившись крючьями пальцев в воротник доктора, он подтащил того ближе к себе, так близко, что можно было почуять кислую вонь его дыхания.
– Фейбер, успокойся, успокойся!
– Оно… – Голос Фейбера осекся. Он сглотнул и попробовал снова: – Оно отложило в меня яйцо.
Бишоп и Коннелли ввалились в палатку, и Гарнер неожиданно ощутил себя в ловушке, ошеломленный жаром, и вонью, и паром, струйками поднимавшимся от их одежды, пока они подходили ближе, глядя на Фейбера.
– Что происходит? – спросил Бишоп. – С ним все в порядке?
Фейбер пожирал вошедших бешеным взглядом. Не обращая на них внимания, Гарнер положил ладони ему на щеки и повернул его лицо к себе.
– Посмотри на меня, Фейбер. Посмотри на меня. О чем ты говоришь?
Фейбер кое-как выдавил улыбку.
– Во сне. Оно затянуло мою голову в свое тело и отложило в меня яйцо.
Коннелли сказал:
– У него бред. Видишь, почему нельзя оставлять его в одиночестве?
Гарнер выудил ампулу с морфином из своей сумки. Увидев это, Фейбер задергался.
– Нет! – выкрикнул он, снова обретая голос. – Нет!
Он выпростал из-под одеяла ногу, перевернув печь Нансена. Выругавшись, Коннелли бросился к ней, но было уже слишком поздно. Керосин выплеснулся на одеяла и припасы, палатку охватило пламя. Они забились в тенетах паники. Бишоп, спотыкаясь, выбежал из палатки, а Коннелли оттолкнул Гарнера – тот упал на спину и остался лежать – и ухватил Фейбера за ноги, вытаскивая наружу. Тот кричал, сопротивлялся, цеплялся за пол, но Коннелли был сильнее. Мгновение спустя Фейбер исчез, утащив за собой тлеющий рюкзак.
Гарнер все еще лежал в палатке, наблюдая за тем, как огонь жадно захватывает потолок, роняя пылающие языки вниз, на его тело. Гарнер закрыл глаза, и жар объял его, словно любовница с пламенным сердцем.
Чувствовал он, однако, не обжигающий огонь, а холодное подземельное дыхание, тишину глубокой могилы, погребенной под шельфовым ледником. Лестница уходила вниз, и со дна ему снова послышался звук: женский голос призывал его. Спрашивал, где он.
Элизабет, позвал он, и голос его отразился от камня эхом. Ты там?
Если бы я только смог ее увидеть, подумал он. Если бы я только смог ее похоронить. Заполнить эти прекрасные глаза землей. Укутать ее темнотой.
Элизабет, ты меня слышишь?
Потом его обхватили огромные ручищи Коннелли, и он снова почувствовал жар, жгучие обручи боли, охватившие ноги и грудь. Он словно оказался в сердце звезды.
– Надо бы дать тебе сгореть, безмозглому сукину сыну, – прошипел Коннелли, но не сделал этого. Он выволок Гарнера наружу – тот открыл глаза, чтобы увидеть, как перед ним пламенеющим занавесом расходится брезент, – и уронил его в снег. Боль ненадолго отступила, и Гарнер скорбел об ее уходе. Он перекатился и поднял голову. Над ним стоял Коннелли, его лицо искажалось омерзением. За спиной его дрожащим огнем догорала похожая на оброненный факел палатка.
Надо всем этим летел дрожащий голос Фейбера, то нараставший, то стихавший как ветер.
Коннелли бросил на землю рядом с Гарнером ампулу и шприц.
– У Фейбера снова рана вскрылась, – сказал он. – Иди и делай свою работу.
Гарнер медленно поднялся, чувствуя, как натягивается кожа на груди и ногах. У него ожоги; придется сначала помочь Фейберу, а уже после этого выяснить, насколько они серьезные.
– А потом помоги нам собраться, – добавил Бишоп, который вел собак к упряжкам; голос его был хриплым и севшим. – Убираемся отсюда к чертовой матери.

Когда они добрались до склада, Фейбер был уже мертв. Коннелли сплюнул в снег и отвернулся, чтобы распрячь собак, а Гарнер и Бишоп зашли внутрь и развели огонь. Бишоп поставил кипятиться воду для кофе. Гарнер распаковал постельное белье и расстелил на койках, стараясь двигаться осторожнее. Как только помещение достаточно прогрелось, он разделся и осмотрел ожоги. От них наверняка останутся шрамы.
На следующее утро они соорудили для Фейбера саван и положили его тело в холодильник.
А потом стали ждать.
До прибытия корабля оставался еще месяц, и, хотя экспедиция Макриди должна была вернуться раньше, непредсказуемость Антарктики не позволяла им быть в этом уверенными. В любом случае они застряли тут друг с другом надолго, и даже щедрые запасы склада – относительное изобилие пищи и лекарств, игральных карт и книг – не могли полностью отвлечь их от конфликтов.
В последующие дни Коннелли смог обуздать свою злость на Гарнера, но хватило бы малейшего пустяка, чтобы снова ее распалить, поэтому Гарнер старался помалкивать. Как и в траншеях Франции, в Антарктике легко было подыскать объяснение чужой гибели.
Спустя пару недель этого пустого существования, когда Коннелли дремал на своей койке, а Бишоп читал старый журнал по естественной истории, Гарнер решился заговорить о том, что случилось в расщелине.
– Ты это видел, – сказал он тихо, чтобы не разбудить Коннелли.
Бишоп не сразу показал, что услышал его. Наконец он отложил журнал и вздохнул.
– Что видел? – спросил он.
– Сам знаешь.
Бишоп покачал головой.
– Нет, – сказал он. – Не знаю. Я не понимаю, о чем ты говоришь.
– Там что-то было.
Бишоп ничего не ответил. Он снова поднял журнал, но глаза его оставались неподвижны.
– Там внизу что-то было, – настаивал Гарнер.
– Ничего там не было.
– Оно утащило Атку. Я знаю, что ты это видел.
Бишоп упорно не смотрел в его сторону.
– Там ничего нет, – заговорил он после долгого молчания. – Ничего. Это пустая земля.
Он моргнул и перевернул страницу журнала.
Гарнер улегся на свою койку, уставился в потолок. Хотя долгий антарктический день еще не закончился, он близился к закату, и солнце зависло над горизонтом как огромный пылающий глаз. Оно создавало длинные тени, и лампа, которую Бишоп зажег, чтобы почитать, заставляла их танцевать. Гарнер смотрел, как они мечутся по потолку. Через некоторое время Бишоп погасил свет и задернул окна занавесками, погрузив их всех в темноту. В ней Гарнер почувствовал, как в нем пробудилось нечто вроде покоя. Он позволил его волнам пройти через себя, ощутил, как оно накатывает и отходит с каждым медленным ударом его сердца.
Порыв ветра бросил в окно мелкие снежные кристаллы, и Гарнер обнаружил, что пытается представить, как будет выглядеть ночь в этой холодной земле. Он вообразил, как небо растворяется, открывая усеянный звездами небосвод, как галактика вращается над ним подобно шестеренке в огромном непознаваемом механизме. А за пределами всего этого – пустота, в которую люди посылают свои молитвы. Ему пришло в голову, что он может уйти прямо сейчас, выйти в долгие сумерки и шагать, пока земля не разверзнется перед ним и он не начнет спуск по странной лестнице, в то время как мир вокруг него будет распадаться на снег и ночь.
Гарнер закрыл глаза.

Просмотров: 413 | Теги: Роман Демидов, Натан Бэллингруд, Мифы Ктулху. Свободные продолжения, Олег Булдаков, Дэйл Бейли, The Best Horror of the Year, North American Lake Monsters, рассказы, New Cthulhu: The Recent Weird, аудиокниги, Аудиорассказы

Читайте также

    Вампир, спасаясь от Солнца, забирается под дом, в котором живут пятнадцатилетний Джошуа, его младший брат Майкл и их мама. Джошуа, обнаружив неожиданного соседа, решает заключить с ним сделку....

    Одинокий корабль тяжело переваливается через катящиеся волны. Завидев его издали, никто и подумать не сможет, что за ужасающая картина развернулась на его борту…...

    Однажды Элиссону удалось узнать, что виной многих исчезновений разных культур и народов был не кто иной, как Темный человек. А его свитой — крысоподобные мерзкие существа. Элиссон готов разобраться во...

    Спасаясь от непогоды, Джебидайя укрывается в хижине, расположенной недалеко от кладбища. Во время бури, в окно влетает металлический штырь, виденный им ранее торчавшим над одной из могил. Осмотрев его...

Всего комментариев: 0
avatar