Чэндлер Моррисон "Внутри я мертв"
В этом мрачном и тревожно-эротическом дебютном романе иконоборец Чандлер Моррисон предлагает читателям мрачное исследование природы смерти, индивидуальности и идентичности поколений. На этом пути будут пересекаться границы, нарушаться табу, а обычные приличия возьмут длительный отпуск. Это не для слабонервных и не для слабого желудка. Или для всех, кому понравились "Пятьдесят оттенков серого".
Молодой охранник больницы с необычным вкусом на женщин. Врач родильного отделения с ужасающе необычным аппетитом. Когда эти двое встречаются, они отправляются в путешествие по самопознанию, разрушая общественные нормы и совершая разрушительные и отвратительные поступки. Невольно помогая друг другу понять мир, в котором ни один из них, похоже, не принадлежит себе, они начинают понимать, что значит быть живым... и что это не всегда хорошо.
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: ЭКСТРЕМАЛЬНОЕ СОДЕРЖАНИЕ. НЕ ДЛЯ ТЕХ, КТО ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНЫЙ.
Это очень шокирующие, жестокие и садистские истории, которые должен читать только опытный читатель экстремальных ужасов. Это не какой-то фальшивый отказ от ответственности, чтобы привлечь читателей. Если вас легко шокировать или оскорбить, пожалуйста, выберите другую книгу для чтения.
Посвящается Джеффу Берку
Смерть прекрасной женщины, вне всякого сомнения, является самой возвышенной темой на свете.
Эдгар Аллан По
Слишком уж теплые.
Переувлажненные.
Чересчур живые.
Вот такие, на мой взгляд, у нее были губы.
Она встает с изножья кровати, утирает их тыльной стороной ладони. Смотрит на меня с каким-то выражением, не поддающимся дешифровке. Впрочем, я всегда плохо угадываю, что у живых людей на уме. Но вряд ли у нее сейчас хорошее настроение.
- Извини, - говорю я, потому что вид у нее такой, будто я что-то должен сказать. - Что-то у меня не получается.
- Да я уж вижу, - отвечает она, выгибая бровь. В уголках ее рта проступают морщины. - Что с тобой не так? - Вся ее помада размазалась, и надо бы, наверное, ей об этом сказать, но тон ее голоса слишком брюзгливый, может, даже злой, и наблюдение мое пропало втуне.
- В каком смысле - не так? - спрашиваю я голосом более равнодушным, чем собирался спросить, но и с адекватной передачей эмоций у меня тоже, если честно, беда. Даже не знаю, что хочу передать сейчас. Она застегивает блузку, и все, о чем я думаю, - а на фига она вообще раздевалась? Та маленькая "услуга", которую она пыталась мне оказать, этого ведь нисколько не требовала. Это просто такая... показуха с ее стороны? Грудь у нее - с виду ничего, в том числе - ничего выдающегося. Да она ведь даже лифчик не сняла, и я ничего не увидел. Хотела меня завести? Вряд ли. Наверное, в этом был смысл эксперимента - посмотреть, изменится ли во мне хоть что-нибудь.
На самом деле вещи, как мне кажется, в принципе неизменны.
И я не желаю никаких перемен.
Ее предложение в моих глазах сошло за легкую оказию, по которой можно было кое-что проверить. Но всегда результат один. Выходит что-то странное, напряженное, неестественное. Все, чего я сейчас хотел, - чтобы она убралась подальше.
- У тебя даже не встал, - замечает она все тем же надломленно-ворчливым голосом. - Я этот леденец минут пятнадцать обрабатывала. Пятнадцать гребаных минут. И если он даже от такого не оттаял... господи.
Кажется, я ее задел. Поставил под вопрос ее профессионализм. В аду не сыщешь фурии страшней, чем оскорбленная профессионалка. Знала бы она, что за "леденец" потянула в рот. Знала бы, где он вообще бывал.
Видимо, снова пришла моя очередь говорить, раз она смотрит на меня и молчит.
- Ну, это... может, водички хочешь? - спросил я. Без особого желания нести ей стакан.
Она качает головой, закусывает губу, таращится на меня.
- И это все, что ты можешь сказать? Серьезно?
Ненавижу иметь дело с женщинами. Вечно им что-то не так.
Хотя чего уж там... ненавижу иметь дело с людьми. Вечно им что-то не так.
Прошу, не думайте, что я женоненавистник. Я всего лишь мизантроп.
- Хос-с-спади, - шипит она, повторяясь, подхватывает сумочку, пялится в телефон. - Не, знаешь, спасибо, что помог мне с биохимией в этом семестре. Я реально благодарна, знаешь. Но блин, были в моей жизни парни, сделавшие куда больше - и получившие гораздо меньше. Так что когда я предложила отполировать твою штучку просто за то, чтобы ты, мать твою, дал мне списать....
Ну, что-то она недооценивает мой вклад. Мы с ней делали вместе лабораторные - в том смысле, что я действительно что-то делал, я делал все, по сути, а она просто маячила где-то рядом и занималась своими никчемными делишками. Пустоголовая баба. И я даже не рассчитывал на какие-либо сексуальные услуги с ее стороны. Я все делал, потому что мне эти лабораторные были интересны. Назначили ее мне в пару - ладно. Ни хрена не делает - да и ради бога. Мне на нее было, если честно, плевать. Я просто хотел, чтобы мою работу оценили.
- ...ты мог хотя бы притвориться, что тебе приятно. Я тебе все отлично оформила. Раз тебе не зашло, ты либо педик, либо... ну, короче, либо с тобой что-то не так!
Педик? Еще чего. Со мной что-то не так? Ну да, это почти что про меня. В самых общих словах как-то так и будет. Но я ненавижу общие слова, избегаю их по возможности. А что до ярлыков - лучше их на меня не вешать. Навесите - офигеете.
- ...дрищ очкастый, мудак...
Это она так выражает недовольство мной. Вся красная от злости. Людей такие странные вещи порой выводят из себя. Драматизм - национальная американская черта и даже, сверх того, конвенциональная.
- Ты обдолбался, что ли? Что с тобой не так? Я как пришла - так с твоей морды постное выражение ни на секунду не сошло. Ты и на пары с тем же видом ходишь. Можно подумать, ты какой-то хренов зомби.
- Слушай, - говорю я, глядя на часы. Это абсолютно излишний жест, показуха - я ведь всегда в курсе, который час. Всегда. - Мне на работу пора. Будет неплохо, если ты пойдешь...
- Пол-одиннадцатого на дворе. Ночь, на хрен. Если хочешь, чтобы я убралась, мог бы и получше повод придумать.
- Ты про ночные смены слыхала? Я работаю охранником в благотворительной больнице Престона Дроуза. Рассказывал тебе про это по меньшей мере дюжину раз в этом семестре. - Я не уверен, правда это или нет, потому что избегал разговоров с этой идиоткой, насколько это было возможно, но в любом случае - какая разница. Мне действительно нужно на работу, а от запаха ее духов меня начинает подташнивать. Нет, не стоило мне во все это ввязываться. Об этом сексуальном эксперименте я всецело сожалею.
- Нет, ты точно придурок, - говорит она, перекидывая волосы через плечо и упирая руку в бедро, вероятно, не осознавая, насколько нелепо это заставляет ее выглядеть. Однако, если судить объективно и беспристрастно, вот смотрю я на нее - и понимаю, что она хорошенькая, по крайней мере, в общепринятом смысле, и большинство гетеросексуальных мужчин убили бы за то, чтобы она стояла на коленях в их спальне. И все же, все же... как-то много румянца на ее лице, слишком много света в ее глазах... и я чувствую исходящее от нее телесное тепло. Я представляю ее более холодной, бледной. Она могла бы быть почти идеальной, если бы не излучала всю эту бодрую жизненную силу. Нет на свете большей трагедии, чем напрасное расточение красоты.
- Да не смотри ты на меня так! Стремно становится!
Я от нее устал. Прикусив щеку изнутри, снимаю очки, протираю линзы краем рукава.
- По-моему, тебе пора, - говорю я ей.
Она еще немного постояла, потом что-то пробурчала себе под нос, развернулась на каблуках и промаршировала прочь. Слежу за ее ногами, удаляющимися из моей жизни, за движениями мускулистых, но все еще чуть податливых бедер, обметаемых подолом короткой юбочки. Мне так легко представить ее мышцы атрофированными и увядшими, а ее кожу - разрисованной фиолетовыми прожилками. Мне приятно думать, что когда-нибудь она станет холодна - плоть станет ледяной, белой и гладкой, точно мрамор.
Одеваясь на работу, я мечтаю о холодных поцелуях губ, за которыми язык черен, а зубы - сколоты и подернуты серым гнилостным налетом.
Ночью в госпитале тихо. Если судить о таких местах по фильмам и сериалам, можно подумать, будто здесь всегда кто-то бегает и что-то делается. Ну, либо это наглое искажение правды, фантазия или условность, на которую идут телевизионщики, чтобы нагнать остроты и драматизма, либо богадельня Престона Дроуза - аномалия, на которую общие госпитальные правила не распространяются. Не знаю. Да и не хочу знать. Все, что меня волнует, - тот факт, что с наступлением темноты больница понижает свой голос до приглушенного бормотания, пронизанного едва различимым писком безразличных мониторов жизнеобеспечения, какими-то шорохами и шепотками немногочисленного персонала, редкими ровными "вздохами" от систем искусственной вентиляции легких. Коридоры почти пусты - наткнуться можно разве что на медсестру, бдящую на посте, или на бредущего незнамо куда врача, хмуро смотрящего в планшет.
Люди редко ко мне обращаются. Может, все просто заняты. А может, все дело в том, что я всем всегда кажусь "нелюдимым" и "жутким". Даже уборщик, приятный и дружелюбный пенсионер, ветеран Вьетнама, которого тут все любят, избегает меня - будто вместо головы у меня осиное гнездо или что-то вроде того. С виду - пустое, но в любой момент из жерла, того и гляди, повалят неправильные пчелки. Злые и кусачие.
Повторюсь, мне по-фи-гу. Невидимка? Отлично! За три года работы в этом учреждении мои услуги ни разу не потребовались - ни сбежавших психически больных, ни взломщиков, ни чьей-либо подозрительной активности. Я сижу в тесной каморке охранника, читаю По и Буковски, время от времени проглядываю трансляции с камер. Ну и совершаю обходы здания - напрочь лишенные какой-либо непредсказуемости. Безопаснее рутины, кажется, попросту не придумаешь. Я - простая формальность, незначительная строка в списке общих расходов по содержанию больницы, призрак, незримо ходящий по коридорам.
И я, черт возьми, доволен таким положением. Безобидная привиденька, плавающая где-то за пределами поля зрения, вне всяческого восприятия, я свободно могу посвящать время своим достаточно необычным внеучебным занятиям.
Люди меня не видят, да и я их по-настоящему не замечаю.
И так оно лучше для всех.
У почти мертвых есть определенный запах. В слабой попытке социализации я однажды допустил промах, поделившись этим лакомым кусочком информации с однокурсником, - дело было, когда я проработал в больнице год или около того.
Разговор происходил на поэтическом семинаре, если мне не изменяет память, и коллегу моего явно зацепил - в неприятном смысле - довольно-таки невинный стишок, который был мною сочинен специально для собрания. Ничего особенного, так, пустячное на все сто десять процентов упражнение в рифме - любой на моем месте смог бы родить нечто подобное, при заданной-то теме:
СМЕРТЬ
Моя любимая одногруппница
лежит мертвая на диванчике
и больше не хмурится -
не кричит, не кривляется,
мне она больше так нравится.
Тучи сгущаются, белила мажутся,
помада стекает вниз красными полосами:
эх, не заляпаться бы
об это прекрасное
смерти спокойствие,
не выдать себя бы голосом.
Там что-то еще было, в таком же духе, еще где-то две строфы такой же длины, но мне, честное слово, лень вспоминать. После моего выступления, однако, все присутствующие чутка притихли. Особенно - тот бедный парень. Когда в последующем обсуждении я как бы походя прокомментировал запах, какой источают умирающие, он неловко поерзал на стуле, поковырял ноготь большого пальца и подал голос:
- Вот как?.. Эм... а как они, ну... пахнут?
Понятное дело, ему реальный ответ на этот вопрос на хрен не сдался. Он просто ко мне проявлял долю вежливости - на случай, если я какой-нибудь психопат, не терпящий в свой адрес никакой критики и карающий неуважение огненным мечом. Так или иначе, сворачивать разговор было поздно. Сделав мысленную пометку в будущем избегать подобных лихих тем в общении с обычными гражданами, я сказал:
- Они пахнут как... как своего рода ускользание, я думаю. Как что-то, что еще есть, но на твоих глазах исчезает. Как последние мгновения сна. Это очень... затхлый, застойный запах. - Я сделал паузу, но было видно, что бедняга морозится от моих слов все сильнее, - так почему бы не нанести финальный удар: - А знаешь, мне этот запах нравится. - Так я и сказал, взирая на него с холодком. - Не меньше, чем запах недавно умерших.
Пара особенно крутых девиц в группе одобрительно засвистела и показала мне большие пальцы. Какой-то несчастный толстый ублюдок с прической маргинала тоже, судя по всему, оценил мой ненамеренный гранж. А бедняга, которого чем-то напугала моя грошовая поэзия, ни с того ни с сего засобирался.
- Э-э, отличное стихотворение, да... приятно было послушать... увидимся через неделю, ребята... ага, ага...
Выходя за дверь, этот додик так дрожал, что чуть ли в собственных ногах не путался. Профессорша, ведшая семинар, проводила его взглядом, а затем уставилась на меня, подняв с любопытством бровь. Я в ответ просто пожал плечами.
Запах как запах.
Ускользающий, затхлый.
Сегодня я вновь вдохну его.
Он щекочет ноздри, когда я совершаю обход палат для выздоравливающих и гуляю по широкому коридору, засунув руки в карманы и насвистывая тихую мелодию (которую, думаю, мог бы насвистывать Мрачный Жнец, будь у него работа в больничке), - густой запах, почти зримым облаком выходящий из комнаты напротив кладовки. У дверного проема неприкаянно торчит ведро без швабры. Это наводит меня на предположение, что всеми любимый уборщик составляет компанию пациенту - уж этим он известен: показывает фокусы, рассказывает свои любимые непристойные анекдоты. Мастер на все руки не знает скуки. Туалет отскрести и от скуки спасти... это все ему по плечу. Ну а что вы хотели? Только лучшие из лучших получают работу в тридцать шестой по величине больнице в Огайо. Тут у нас настоящая сокровищница талантов.
Видите, даже у таких подонков, как я, может быть чувство юмора.
Это был юмор, верно? Типа сарказма? Я не знаю. Сами разберитесь, короче.
Когда я заглядываю в маленькую комнату, где восхитительно пахнет близкой смертью, уборщика-балагура нигде не видно. Бросив быстрый взгляд через плечо, чтобы убедиться, что никто не идет, я проскальзываю внутрь и смотрю на человека, лежащего на узкой кровати, на аккуратно заправленных накрахмаленных белых простынях. Такого неподвижного, полного покоя. То, что это женщина, можно понять лишь по хрупкому телосложению и выпуклостям - не особенно-то большим - грудей под бледно-голубым больничным халатом. Вся ее голова, за исключением подбитого левого глаза, окутана марлей в горошек с узором из темно-алых кровоизлияний. Правая рука закована в гипс, левая - ампутирована по локоть. Я смотрю на ее карту, прикрепленную к планшету, свисающему с края кровати на веревочке. Эбигейл М., двадцать восемь лет. Несчастный случай - выпала из прогулочного катера, сильно ударилась о борт, угодила под винты. Обильное внутреннее кровотечение, кровоизлияние в мозг, более тридцати переломов костей и несколько перерезанных витальных артерий. Операция была проведена менее трех часов назад, и, если судить по запаху смерти, она прошла не вполне успешно.
Следя за показателями жизнедеятельности, которые на данный момент стабильны, я ей говорю приглушенным тоном:
- Винты прогулочного катера... знаешь, не часто слышишь о таких вещах. Полагаю, это поинтереснее будет, чем автокатастрофа или сердечный приступ.
Она не шевелится, и ее единственный видимый глаз остается крепко закрытым.
- Держу пари, ты выглядишь кошмарно под всеми этими бинтами, - шепчу я, пытаясь это себе вообразить. - Как будто кто-то вмазал тебе по лицу газонокосилкой. - Я прикасаюсь к ее шее кончиками пальцев, улавливая слабый пульс. Ее плоть все еще слишком теплая. - Холод уже близок, подруга. И даже с твоим испорченным личиком - особенно с твоим испорченным личиком - ты все равно будешь прекрасна для меня.
Я чувствую себя хорошо, спускаясь на лифте обратно в вестибюль. Обычно я просто иду в морг и смотрю, что смогу найти, полагаясь на удачу, но время от времени я сталкиваюсь с этим запахом, и я знаю, что меня ждет. Эбигейл М. скоро успокоится, почти наверняка до моей следующей смены. Конечно, это будет великой и ужасной трагедией для друзей, семьи и всех остальных... но, эй, у меня тоже есть потребности.
Так вот, не обольщайтесь, у меня нет мании здравомыслия; я считаю себя чрезвычайно умным и вопиюще начитанным, и любой, у кого есть хотя бы половина функционирующего интеллекта, понял бы, что человек с моими наклонностями несколько чокнут. Самосознание в действительности ни хрена не значит, впрочем - на деле оно немногим более ценно, чем простая дрочка, и имеет примерно такую же удельную ценность, как комок спермы в использованной салфетке. Ни один таракан никогда не желал не быть тараканом только потому, что знал, что он - таракан.
Кроме того, есть вещи гораздо хуже, которыми я тоже мог бы заниматься; я был бы готов поставить разумную сумму денег на гипотезу, что некоторые из моих сокурсников больше дичи вытворяют в пятницу вечером, чем я сам когда-либо вытворю за всю свою маленькую жизнь. Чувство вины на самом деле не учитывается в этом конкретно взятом жизненном уравнении.
Прежде чем вернуться в тихое уединение своего поста в комнате охраны, я выхожу наружу под навес главного входа и закуриваю "Лаки Страйк". Вдыхаю сладкий летний воздух вместе с восхитительно токсичным облаком канцерогенных загрязняющих веществ, смотрю на почти пустую парковку и думаю об Эбигейл М., двадцати восьми лет, угодившей под винты катера. Ее голова завернута, будто рождественский подарок, который с таким же успехом мог бы быть адресован вашему покорному слуге. Я улыбаюсь, выпуская дым из легких в теплую июльскую ночь.
Мысленно я уже снимаю бинты.
В этом году Рождество для меня наступит раньше.
Я все еще думаю об этом, совершая свой обход следующим вечером. У меня кружится голова от предвкушения, которое какой-нибудь обычный организм мужского пола испытывал бы к такой традиционно привлекательной девушке, как моя партнерша по лабораторным - если бы та ясно дала понять, как намерена выразить свою благодарность. Эбигейл М. больше нет в той палате, ранее этим вечером я ее проверил - место заняла старушенция, на которую напала собака. И так как я очень сомневаюсь, что ее выписали отсюда с рецептом на обезболивающие и напутствием "побольше пейте, поменьше волнуйтесь", думаю, резонно предположить, что Эбби уже перевезли в подвальную секцию. То есть в морг.
Последнее помещение, куда я заглядываю на обходе, прежде чем отправиться в страну недавно умерших, - родильное отделение. Ирония подобного расклада не ускользает от меня. Я, само собой разумеется, терпеть не могу новорожденных. Есть что-то в создании жизни, что не на шутку выводит меня из себя, не говоря уж о том факте, что всякий младенец - потешное и ни к чему не пригодное существо. Все, что младенцы делают, - едят, срут, плачут и спят. Не подумайте, я по натуре не склонен к насилию, но ничто так не подталкивает меня к мысли об убийстве, как плачущий младенец. Однажды я высказал свою ненависть к младенцам одному из многих психиатров, к которым меня водила моя мать, и он кивнул, что-то записал и сказал: "Да, да, ага. Задумывался ли ты о том, что младенцы - все еще люди, просто меньшего размера и менее развитые? Скажи мне, в каком возрасте люди перестают быть такими отвратительными в твоих глазах?"
Они не перестают, сказал я. Люди, по мне, и впрямь кошмарны - я почти ни с кем из них не могу найти общий язык. Но взрослые хотя бы не справляют нужду под себя и не орут благим матом, когда не получают то, что хотят (нет, бывают, конечно, и взрослые такого же склада, но я об условно нормальных людях). Сам я не спортсмен, даже близко спортом не интересуюсь, но скажите-ка на милость: неужто я - единственный, кто понимает, что младенец и мяч - это вещи взаимозаменяемые? Будь футбольные мячи орущими говнюками, я в старшей школе куда лучше справлялся бы на уроках физры.
Мои руки, вытянутые по швам, мелко дрожат, когда я стою и смотрю вниз на накрытый простыней труп на серебристом металлическом поддоне. Бледные ступни с именной биркой торчат из-под ткани, ногти на ногах успели сексуально пожелтеть. Я провожу кончиками своих дрожащих пальцев вверх и вниз по подошвам ее ног - кожа грубая и твердая, как на мозоли.
Не отрывая глаз от скрытой фигуры передо мной, я обхожу край стола, чтобы встать у его изголовья, страстно желая откинуть простыню, но сдерживаясь, заставляя мышцы напрягаться от предвкушения. Я хочу насладиться моментом. Убойно скучный минет от той девки пробудил вожделение в моих чреслах, и прошло уже несколько недель с тех пор, как я в последний раз сходился с холодной любовницей. Дрожащей рукой откидываю простыню до шеи, открывая лицо девушки. Повязки были сняты - жаль, мне бы очень хотелось сделать это самому, но люди с такими манерами, как у меня, на самом деле не могут позволить себе особую разборчивость.
Несчастный случай с прогулочным катером хорошенько так сказался на ее чертах, и если бы не женственность тела, я бы не смог понять даже, какого пола человек передо мной. Голову ей обрили, и без волос, отвлекающих внимание от лица, раны бьют по глазам еще сильнее - и это по-своему прекрасно. Кожа местами розовая и сморщенная, как после ожогов, и некоторые участки полностью срезаны. Края порезов - рваные и зазубренные, как если бы какой-то зверь трепал их зубами. Самая большая дыра - в правой щеке, видны перламутровые зубы и бледные десны. У нее нет носа, равно как и правого глаза, а длинная изогнутая ссадина вдоль скальпа обнажает кость черепа. Я прикасаюсь тыльной стороной ладони к ее прохладному лбу, словно проверяя, нет ли жара, и от ощущения ее мертвой кожи по моему и без того дрожащему хребту пробегают мурашки.
Я с кропотливой медлительностью снимаю простыню до конца, сбрасываю эту тряпку на пол и оставляю труп обнаженным, выставленным напоказ во всем безжизненном великолепии. Ее тело не так изуродовано, как лицо, но имеющиеся повреждения уникальны сами по себе. Ее пухлые груди в основном целы, за исключением нескольких незначительных травм и отсутствующего соска.
Мне так тесно в брюках, что почти больно.
- Уверен, в мире живых мужчин ты была обожаема и желанна, - говорю я, нежно лаская ее икру. Разговаривать с мертвыми девушками мне всегда было легче, чем с живыми, - с ними я проявляю своего рода поэтическое красноречие, иначе недоступное. - Может быть, ты даже была неразборчива в связях. Что ты делала на том прогулочном катере? Трясла перед мужиками своими... достоинствами? - Я хмурюсь, думая о молодых людях, которые наверняка пускали по ней слюни, как собаки, и говорю: - Надеюсь, они все тоже умерли. Надеюсь, им было очень больно. В любом случае сейчас ты бы их не заинтересовала. Они по очереди ласкали тебя, глазели на твое тело, наполненное теплом, кровью и жизнью, трахали тебя и эякулировали под твои стоны. - Я закуриваю сигарету, бросая самодовольный взгляд на табличку "НЕ КУРИТЬ"; здесь нет никаких детекторов дыма (или камер наблюдения, если уж на то пошло), и нет ничего лучше сигарет до и после акта любви. - Да, держу пари, ты стонала, когда они трахали тебя, и держу пари, им это нравилось. Честно говоря, я никогда не понимал, почему мужчин это так очаровывает. Стоны меня никогда не заводили. Наверное, потому что только живые способны подать голос. - Сухой, как осенний лист, смешок покидает мою гортань, и я кашляю от дыма, застрявшего у меня в горле. - Но теперь их время с тобой закончилось, и настала моя очередь. Ты бы застонала, если бы смогла, от удовольствия или страха, я не знаю. Может быть, это одно и то же.
Ладно, прежде чем продолжу, я должен предупредить вас, что следующую часть моих похождений большинство людей сочтет грубой или ужасающей. Если вы рассчитываете на что-то вроде "пятьдесят оттенков холодного", вас ждет величайшее разочарование.
Да, это такое предупреждение для особо чувствительных.
Мертвая плоть ничего от меня не ждет и не давит на психику - мол, я должен чувствовать то-то и то-то, пока она хочет так-то и сяк-то. Я предпочитаю мертвых живым только потому, что дико зациклен сам на себе. Мертвые нужны лишь для того, чтобы доставить мне удовольствие, и они ничего не требуют взамен. Я слышал от всяких коучей, что, если ты осознаешь прикладную роль мира по отношению к себе - ты, значит, по-настоящему успешен. Хе-хе.
Еще одно преимущество моего стремного фетиша - нет презерватива, нет проблемы. Я вполне мог бы быть самым фертильным мужчиной на планете, но все мои дамы оснащены лучшими противозачаточными средствами, какие только может предложить мир. Например, мертвые репродуктивные системы. Из их утроб никогда ничего уже не появится. И, памятуя тот мой стишок, мне это нравится.
Я - тот еще упырь. Вампир, если угодно. Полночный американский гуль.
- Черт возьми, - говорю я, выпуская дым из ноздрей. - Примите мою глубочайшую благодарность, мисс Эбигейл М. Вы только подумайте, моя дорогая, - наше рандеву придало цель и смысл вашей смерти. Падение под винт прогулочного катера, трагическая гибель молодой женщины - это все одно, и оно становится чем-то совершенно другим, когда ваша бренная бездыханная оболочка вносит свою лепту в союз, более пылкий и страстный, чем тот, что доступен простым смертным. Я обещаю никогда не забыть эту ночь, дорогая мисс Эбигейл М. Вы сделали одного угрюмого подонка на этой планете безмерно счастливым...
На следующей неделе, все еще довольный свиданием с Эбигейл, я дремлю в комнате охраны, когда у меня на поясе пищит рация и испуганный женский голос пищит:
- Охрана! Охрана! У нас ситуация в комнате 13В, явиться незамедлительно!
Я протираю глаза и сажусь, зевая. Снимая рацию с пояса, говорю:
- Что вы имеете в виду, когда говорите "у нас ситуация"? Какого рода ситуация?
Долгая пауза, затем:
- ПРОСТО ПОДЫМИСЬ, НА ХРЕН, СЮДА!
И на заднем плане, похоже, кто-то громко орет.
Я издаю горестный вздох, после - говорю:
- Ладно, понял. Скоро буду...
Я встаю и выхожу из маленького офиса, направляясь к лифту. Следовало мне, конечно, по камерам глянуть, что там за заварушка. Оценить, так сказать, ущерб. У нас вообще-то очень тихая, цивильная больница. Наверное, выкликавшая меня медсестра - новенькая, может, вовсе практикантка, вот и раздувает из мухи слона. На часах - четыре утра; что же такого страшного может произойти, что необходимо вовлечь в дело ненужного меня?
Палата 13В находится в родильном отделении. Как я уже говорил ранее, я ненавижу эту часть больницы, поэтому, в соответствии с законом Мерфи, конечно же, именно здесь должна была произойти таинственная "ситуация". Что бы это ни было, как бы плохо ни было - я не прикоснусь к младенцам. Я не подписывался на такую фигню.
Когда я иду по коридору к указанной комнате, слышу мужской голос, кричащий:
- ОНА НЕ МОЖЕТ БЫТЬ МЕРТВА! НЕ МОЖЕТ БЫТЬ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, МЕРТВА!
Немного ускоряю шаг, полагая, что женщина умерла при родах и теперь муж сам не свой от горя. Некоторые люди - такие, прости господи, чувствительные.
Когда я захожу внутрь 13В, сразу бросаются в глаза несколько вещей.
Во-первых, мать жива - лежит в постели, рыдает, прижимает новорожденного к груди, все еще соединенная с ним пуповиной. Ребенок не плачет, его конечности безвольно раскинуты - он синюшный и, очевидно, с ним что-то не так. Я, конечно, не спец по младенцам, но такого цвета у них кожа точно быть не должна.
Далее следует, что кричащего мужчину, предположительно отца, едва удерживают три медсестры, которые борются за то, чтобы взять его под контроль, в то время как он брыкается и вырывается из их рук, визжа и воя, как домашний кот, попавший в медвежий капкан. Его потные волосы свисают на лицо, которое от ярости становится вишнево-красным. У одной из медсестер разбита губа и нос, расквашенный, как спелая ягода клубники, кровоточит.
Последняя, кого я замечаю, - доктор, симпатичная женщина в очках с толстыми стеклами и светлыми волосами, собранными сзади в конский хвост. Ее привлекательность омрачается только тем фактом, что она не мертва. Она стоит в углу, казалось бы, в стороне от всего этого хаоса, и смотрит на женщину в постели. У нее глаза, как галогенные лампы, но в них есть что-то странное, как будто свет в них холодный и отстраненный. Они матовые и затуманенные, отливают прекрасной мертвенностью, которую я привык видеть, приподнимая веки своих возлюбленных. Хотя в них есть и что-то еще... Есть голод, который исходит не только из ее глаз, но и отражается на всем ее лице - и именно тогда я понимаю, что она смотрит не на женщину в постели. Она смотрит на мертвого ребенка на руках у женщины.
- Эй! - кричит мне одна из медсестер - как раз та, которой разбили нос. - Сделай уже что-нибудь, черт тебя дери!
А что я могу? Я долговязый, человек-веретено - мне ли тягаться с амбалами. Я никогда в жизни не дрался - даже не уверен, что знаю, как наносить удары. Большой палец лучше прятать в кулаке, верно? Или наоборот?..
У меня нет времени думать об этом, потому что мужчина вырывается из рук медсестер и проносится мимо, сбивая меня на пол. Он выхватывает что-то блестящее и серебристое из подноса, полного медицинских инструментов, затем бросается к женщине на кровати.
- Не волнуйся, дорогая, сейчас мы отправимся к ней!
Он поднимает серебряный предмет - теперь я понимаю, что это скальпель - над головой и вонзает его в грудь женщины. Кровь брызжет ему на лицо и шею. Женщина кричит от ужаса и боли, но только на мгновение, потому что мужчина вынимает лезвие и вонзает его глубоко ей в глаз, резко обрывая ее вопль. Теперь все медсестры голосят, и я слышу шум, доносящийся из коридора, - на место происшествия стекается все больше персонала. Доктор, однако, остается безмолвно застывшей на месте, все еще глядя на младенца с тем же хищным выражением в глазах.
- ЧТОБ ВЫ ВСЕ ПЕРЕДОХЛИ! - орет на нас бешеный мужик, вырывая скальпель из черепа своей мертвой жены. - ВЫ ДАЛИ ЕЙ УМЕРЕТЬ! - По его заросшим щетиной щекам текут слезы и капают на воротник мятой, запачканной кровью рубашки. Если когда-либо и существовало истинное горе в его чистейшей форме, то оно пребывает внутри этого человека. Он проводит лезвием по своему горлу, разбрызгивая свежие капли темной крови на кровать и линолеум.
Крики медсестер становятся еще громче.
Женщина-доктор продолжает пялиться.
Кто-то звонит в полицию, и они приходят и задают нам всевозможные глупые вопросы своими глупыми официальными голосами, пока мы стоим в коридоре. Группа осмотра места преступления фотографирует беспорядок в родильном зале, который теперь огорожен желтой лентой "НЕ ПЕРЕСЕКАТЬ". Я все это время наблюдал за доктором; она кажется рассеянной и ошеломленной, что, я полагаю, может быть следствием шока, но я не думаю, что это так. В ней есть что-то не совсем нормальное. Ее глаза - эти большие мертвые глаза - завораживают. Ее радужки похожи на голубой лед, заключенный в пыльные хрустальные шары, этакие проблески планеты Нептун, наблюдаемые в телескоп с запотевшими линзами.
Слушая ее разговор с полицейским с блокнотом, я узнаю, что женщину эту зовут Хелен Винчестер и она в больнице - главная во всем, что касается беременности и родов. Частенько работает сверхурочно, и поэтому все в ней видят чуть ли не мать Терезу, но меня-то такой фигней не проведешь. Нутром чую какой-то нехилый подвох.
Меня беспокоит, как сильно меня к ней тянет. Может быть, дело в глазах или в этой ее ауре отчужденности. Я не могу назвать это в полной мере влечением, хотя она привлекательна по всем стандартам, которые в остальном мне чужды. Будь она мертвой и более-менее целой, я бы, наверное, свои дела сделал, даже не успев снять штаны. Но она не мертва, даже если ее глаза говорят об обратном, - так что не должна представлять для меня никакого интереса.
Пока полицейский допрашивает ее, она ловит на себе мой пристальный взгляд. Я до того заворожен чарами ее глаз, что выдерживаю ее внимание несколько долгих мгновений. Холодок пробегает у меня по спине - дрожь такая же стылая, как мутно-голубые глаза за ее очками. Как будто она вглядывается в меня, как будто видит, какой я больной ублюдок и псих, но при этом - не отворачивается с отвращением, а будто бы заинтригована. Может, как-то неправильно на нее падает свет... или я неправильно толкую выражение ее глаз... но мне почему-то кажется, что дело не в этом. Больше не в силах выдерживать ее пристальный взгляд, я ухожу прочь по коридору. Директор больницы отпустил на остаток ночи всех, кто присутствовал на месте преступления, поэтому я еду домой. В моей машине холодно, несмотря на теплую летнюю ночь, и я почти ощущаю присутствие Хелен - как будто она сидит на заднем сиденье и сверлит дыры в моей голове алмазным буром своего взгляда.
Что-то с ней не так. Не знаю, что именно, не знаю, с чего я так уверен, - но мне страшно.
Следующей ночью я слежу за ней по картинкам с камер, наблюдая, как она переходит из комнаты в комнату, от пациента к пациенту. Ее движения мягкие и гибкие, и она улыбается, когда разговаривает с людьми, но становится серьезной и подавленной, когда остается наедине с собой. Камеры не транслируют звук, и я не в курсе ее разговоров - но, подозреваю, ее голос ровно такой же, как накануне вечером: легкий и приятный, приглушенный и очень спокойный. Тут невольно задумаешься, от природы ли у нее мягкий темперамент, или у нее просто его нет и ей плевать на окружающих ее людей и на то, что они могут сказать.
Скорее второе.
Ее обходы по больнице проходят без происшествий, скучно, поэтому я позволяю себе несколько раз подремать в кресле, прежде чем проснуться и снова разыскать ее, пролистывая записи. Так продолжается первые три часа моей смены, пока она не вешает длинный белый халат на крючок в своем кабинете, не достает из-под стола синюю спортивную сумку и не идет к лифту. Я переключаюсь на камеру лифта и наблюдаю, как она нажимает кнопку "П". То есть ей нужно в подвал.
Вот только единственное место, заслуживающее внимания в подвале, - это морг.
Есть там, конечно, еще парочка подсобок, но в них - ничего, что могло бы понадобиться врачу-акушеру. Уж точно не под самый конец смены. Зачем тогда врачу-акушеру спускаться в морг?
Я думаю о том, как она смотрела на того мертвого ребенка прошлой ночью. Я пытаюсь что-то для себя решить - придумать какое-нибудь объяснение, - но я не в состоянии сделать какие-либо выводы, логические или не очень.
И все же вот она - достает свою ключ-карту и входит в холодильную камеру с трупами.
Впервые меня приводит в замешательство тот факт, что в морге нет никаких камер.
Я поворачиваюсь на стуле, сцепив пальцы домиком, прищелкиваю языком и думаю о том, как лучше поступить. Вероятно, у нее есть вполне веская причина быть там, и, вероятно, в ней нет ничего особенного, кроме этих великолепных блестящих глаз, которые я отчего-то жажду увидеть снова. Я мог бы спуститься за ней и при столкновении сослаться на то, что подошло время обхода, но... мысль о том, что мне придется объясняться с ней, еще более пугает, чем перспектива разговаривать с обычными людьми - при условии, конечно, что она обычной не является. У меня нет никаких серьезных оснований подозревать ее в чем-либо, кроме, скажем так, странного предчувствия. И от этого предчувствия слегка кружит голову... но нет, нет, вы уж меня извините, но живые женщины не имеют никакого права кружить голову парню вроде меня.
Думаю, я уже принял решение о том, что собираюсь делать, поэтому вместо того, чтобы дальше обдумывать решение, которое я принял, как только она нажала кнопку лифта, я выхожу из своей каморки и уверенно топаю в морг.
- Мэм... какого хрена вы голая?
Это единственный вопрос, который я в силах выдавить из себя, вопреки существованию других, более очевидных вопросов. Например, "почему вы едите мертвого младенца", ну или "что за херня здесь творится", или, там, "может, тебе соус принести". Будь она мертвой, я бы вряд ли продержался больше тридцати секунд, прежде чем залить ее сухую холодную каверну бесполезными сперматозоидами - этими солдатиками, посланными в неизвестность навстречу неминуемой смерти, отчаянно ищущими то, что больше не существует. Одна только мысль об этом заставляет мой причиндал напрячься. Но нормальное половое возбуждение невозможно - из-за ее бьющегося сердца и функционирующих легких. Весь этот румянец на ее щеках столь неправильно контрастирует с мертвенностью глаз.
Хотя то, что она, оказывается, каннибал - это, безусловно, интересно.
Ее груди идеальны: полные и округлые, но не слишком большие, и соски такие, будто их расположение некий творец тщательно вымерял штангенциркулем, прежде чем влепить их на полагающиеся места. У нее отличный женственный живот, не прямо-таки плоский, но и далеко не выпирающий; в пупке поблескивает пирсинг в виде бабочки, противоречащий ее строгой и профессиональной манере держать себя с пациентами (которую я отметил, следя за ней через камеры, само собой). Ее вид что-то будоражит в памяти, и я чувствую себя немного... даже не знаю, ностальгирующим? Но по чему?
На одном ее бедре - татуировка в виде взволнованного кролика, держащего в одной руке карманные часы, а в другой - чайную чашку. Мой взгляд скользит по ее стройным ногам, и я представляю их задубевшими, оцепенелыми. Rigor mortis - двух этих слов достаточно, чтобы привести меня в приятное возбуждение.
Она сидит на некогда белой льняной простыне, ныне испачканной запекшейся кровью, ее руки и рот уродливо замараны черновато-красным. По ее груди бегут потеки того же цвета. То, что у нее в руках - разделанное и существенно обглоданное в районе головы, - напоминает какой-то адский стейк.
- Почему ты голая? - спрашиваю я снова, глядя на ее аккуратно сложенную одежду на полу в нескольких ярдах от меня. Я вижу ужас на ее лице, маленькие искорки неподдельного испуга в ее глазах; она знает, что я мог бы уничтожить ее, растрезвонив о том, чем она здесь, в морге, занимается (что бы это, черт возьми, ни было). Естественно, она потеряет работу и свою лицензию - и, вероятно, отсидит некоторое время в тюрьме. И для окружающих навеки станет изгоем.
Она открывает рот, предположительно, чтобы заговорить, но выходит у нее один только неприятный скулеж, как у какой-то электронной игрушки с севшей батарейкой. Ее губы дрожат. Ее зубы - красные от трапезы.
Я еще раз оглядываю ее, отмечая ее наготу и наполовину съеденного младенца у нее на руках. Ну и дичь. Совершенно больная, на хрен, дичь.
- Я никому не расскажу, - говорю я ей. Стараюсь, чтобы мой голос звучал ободряюще, но тон - такой же тусклый и безжизненный, как и всегда. - Тебе не о чем беспокоиться. Я - могила.
Глядя на меня печальными, немигающими глазами, Хелен облизывает губы и проводит языком по зубам, собирая ошметки. В этом есть что-то зачаровывающее. Я представляю, как ударяю ее фонариком по голове - достаточно сильно, чтобы вызвать мгновенную смерть, - ну а потом страстно целую ее, уже своим языком собирая то, что осталось у нее во рту. Не сочтите меня совсем уж отбитым - да, я психопат, некрофил, но точно не каннибал. Впрочем, иногда, пожалуй, не лишне разнообразить спектр своих девиаций. Мне ли ниже падать, как говорится.
- Это... ты... ты все неправильно понял, - говорит Хелен, переводя взгляд с меня на то, что у нее в руках.
- А как это еще понимать? - Я присвистнул, но тут же добавил: - Я никому не расскажу.
Повисает долгая пауза. Наши взгляды встречаются, но в ее глазах настолько нет жизни, что я задаюсь вопросом, видит ли она меня вообще.
- Я неаккуратно ем, - говорит она, наконец прерывая зрительный контакт и глядя в пол, как пристыженный ребенок, признающийся, что намочил постель. - Вот почему я голая. Я не хочу пачкать одежду.
Я медленно киваю.
- В этом есть смысл. А это... это для тебя что, обычное дело?
Наступает еще одно неловкое молчание, прежде чем она размыкает губы:
- Нет. Обычно я... боже, да зачем мне тебе рассказывать. Поверить не могу, что не сплю. Что меня наконец-то по-настоящему застукали. - Она говорит тихо, медленно, в неестественно синкопированном ритме. А я молчу в ответ, молчу и просто стою там, где стоял, с холодным и пустым лицом, ожидая, когда она продолжит. Хелен вздрагивает - скорее всего, не от царящего тут холода. Вздохнув, она говорит:
- Здесь я делаю это впервые. В этой больнице. Обычно я по ночам пробираюсь в местные абортарии. Но видишь, какое дело... этот вчерашний инцидент... у родителей не было близких родственников, кто мог бы организовать похороны... так что его собирались просто сжечь тут. Кремировать.
- И что, по-твоему, произойдет, когда заметят, что он пропал?
- Здесь работают три разных парня в три разные смены, - объясняет она. - Уверена, они все на кого-то другого подумают. Мол, кто-то другой уже позаботился... - Теперь в ее голосе чуть меньше страха и говорит она куда более раскованно. Я, понятное дело, впечатлен. Такая-то уверенность!
- И это всегда... дети?
- Да, - серьезно отвечает она. - Даже не дети. Просто младенцы. Или вовсе - зародыши.
- А... на хрена???
- Я уже давно этим занимаюсь. Другого мне не нужно. Это все, чего я хочу.
В этих трех предложениях есть что-то прекрасное. Может быть, дело в том, как она это произносит: мечтательно, отстраненно, как будто говорит не со мной, а сама с собой, уйдя в самоанализ. Как будто она ищет в своих собственных словах смысл или оправдание. Однако, основываясь на моей оценке этой странно избирательной формы каннибализма, не думаю, что есть какая-либо необходимость в оправдании. Здесь ни к чему искать какое-то значение, равно как и в моем ненормальном фетише. Мы - такие, какие есть. И другие люди - такие, какие есть. Как мы дошли до жизни такой - никого не касается, и меньше всего - нас самих.
Она кладет недоеденное тельце на простыню и поднимает на меня глаза. Пустота в них так и дразнит.
- Ты ужасно спокоен, - замечает она. - Твоя реакция на голую женщину в моем положении не совсем...
- Не совсем нормальная?
- Не совсем обычная. Ты, ну... не кричишь на меня. Не сходишь с ума.
Я пожимаю плечами, начиная чувствовать себя неуютно из-за продолжительности этого разговора. Вот почему я избегаю общения с людьми. Закуривая сигарету, я говорю:
- Ну, я просто тоже ненормальный.
- Это почему же?
Я выпускаю струйку дыма из ноздрей и смотрю на нее сквозь серую дымку.
- Неуместный вопрос, - отвечаю я ей.
- Но разве ты не...
- Лучше оденься, - говорю я. - И прибери за собой весь этот кавардак. Ужас, конечно, что ты тут натворила. Полнейшая хрень. Ноль из десяти. Приберись, а я пока проверю камеры.
На самом деле в этом нет никакой необходимости.
Я вижу, как напрягаются ее мышцы и как от страха морщится лоб. Ее глаза остались при этом прежними.
- Э... что... ты... ты серьезно сейчас говоришь, что...
- Я пойду, проверю камеры, - повторяю я чуть ли не по слогам. Когда крупные слезы наворачиваются на ее пустые глаза, я говорю: - Послушай, все в порядке. Я не собираюсь тебя закладывать.
- Но я... я...
- Прибери этот страшный срач. А я проверю камеры.
Только о ней я и думаю, пока еду домой.
Только о ней и думаю, валяясь дома в постели.
Женщина, пожирающая мертвого бебика, будучи голышом.
Трындец.
Как долго она работает в сфере здравоохранения? Как долго помышляет этим? И что в ней меня так зацепило? Неужто эти глаза без намека на жизнь или это ее трындецовое хобби? А может, и то и другое вместе? Да. Точно. Вот дерьмо, я, оказывается, не единственный изврат в нашей милой маленькой больничке. Может, есть еще, помимо Хелен. Может быть, они все там - какие-то чудаки, а я, боже упаси, еще один заурядный винтик в системе, частью которой я никогда не хотел быть. Может быть, система немного отличается от моих представлений о ней - и во мне, как ни крути, нет ничего экстраординарного.
Совсем ничего.
Ну уж нет. Уверен, мы с ней узнали друг друга случайно. Она - просто еще один человек, чьи увлечения выпадают за пределы общественной нормы. Мы - шестеренки, крутящиеся независимо от машины. Машина - это враг. Машина - это погибель. Погибель не из приятных. Машина тебя перемелет, пережует, раздробит все кости, выплюнет и даже не рыгнет напоследок.
Черт, я хочу узнать побольше о Хелен Винчестер.
Впервые за все мое существование живое существо пробудило во мне интерес.
Я уже встаю, чтобы открыть дверь каморки охранника, прежде чем Хелен успевает ко мне постучаться. Я снова наблюдал за ней, изучал ее, пытаясь понять, как эта женщина может быть так заманчиво похожа на меня и в то же время так разочаровывающе отличаться. Так что я знал, когда она придет ко мне. Как только дверь открывается, она, даже не утруждая себя словами приветствия, спрашивает с порога:
- Занят?
Я поднимаю брови. Я даже не знаю, что означает это слово.
- Завален работой по уши, - отвечаю я, хотя сарказм едва ли мне когда-либо удавался, и я не уверен, что Хелен его уловит.
Уловила, кажется: протискивается мимо меня в каморку и плюхается на дополнительный стул, прислоненный к стене. Я сажусь обратно на свое место и смотрю на нее, ожидая, когда она заговорит.
- Я очень расстроена, - говорит она, пряча глаза. - До того как ты... поймал меня, мне худо-бедно удавалось подавлять отвращение к самой себе. А теперь вот - хожу сама не своя.
Все это очень обезоруживает. Прошлой ночью я был просто парнем, который застукал ее голой в морге за поеданием останков младенца, родившегося мертвым, а теперь, похоже, я тот, с кем она может поговорить о своем отвращении к себе. Я что, показался ей хорошим парнем, которому можно выговориться? Трындец!
- Ну, ты не сердись только, - говорю я, надеясь, что ответ прозвучит по-человечески.
- Прошлой ночью мне приснился сон, - продолжает она, игнорируя мои вялые извинения - вероятно, поскольку понимает, что я и впрямь ничего такого не держу за душой. - О ребенке в туалете.
Я моргаю сначала одним, затем другим глазом, как дурачок.
- О ребенке в туалете, - повторяю я. Ну дела. Она даже не представилась официально - а уже задвигает о каких-то сугубо личных вещах типа снов.
- Я захожу в кабинку на втором этаже - он там, - говорит она, по-прежнему избегая со мной зрительного контакта. - На сиденье унитаза было немного крови и несколько капель на полу, но вода была чистой. Пуповина была обмотана вокруг его шеи, а лицо посинело. Он был мертв, я уверена. От него избавились, как от мусора. Как от дерьма, исторгнутого в унитаз, и я должна была позаботиться о нем. Прибрать его, приобщить к ангельскому свету. Но как только я его коснулась, я поняла, что просто жру его. Другого пути спасения у меня для них нет. Только так.
- Ого, - вяло откликаюсь я. Никогда не понимал этого дешевого символизма по Фрейду.
- Вот только когда я почти доела до головы, он вдруг ожил и начал кричать: "Мамочка, что ты делаешь!" И я даже немного одурела сперва - ну какая я ему мамочка. А потом я, вся в холодном поту, вскочила - и меня стошнило. Прямо на кровать. Со мной такое впервые.
Я медленно киваю, не в силах сообразить, что сказать.
- И что? - спрашивает она, наконец поднимая глаза, чтобы встретиться с моими. - Как ты думаешь, что это значит?
- Я охранник, - отвечаю я ей, - а не гадалка и не Густав Миллер. - После короткой паузы я добавляю: - Послушайте, гм... доктор Винчестер, так? Мэм, мы ведь даже не знакомы.
Она делает глубокий вдох и выдыхает сквозь зубы.
- Хорошо, - говорит она, - мне жаль. Я просто... я не знаю. - Она барабанит пальцами с покрытыми лаком ногтями по бедру, затем достает из кармана пузырек и вытряхивает в ладонь пять крупных белых таблеток. Я протягиваю ей свою диетическую колу, и она запрокидывает голову и проглатывает их.
- Что это за колеса такие? - уточняю я.
Она мгновение смотрит на меня, и я понимаю, что она раздумывает, стоит ли лгать.
- Викодин. У меня хронические мигрени. - Затем, будто спохватившись, она добавила: - Взяты строго по рецепту! Мне их прописали.
Думаю, это и впрямь викодин. Полагаю, ее взаправду мучат мигрени. Но пузырек у нее без маркировки, так что о рецепте едва ли идет речь. Да и потом, какой уважающий себя доктор пропишет опиаты от мигрени, пусть даже и хронической? Я, конечно, мало в таких вещах секу, но подвох опять-таки чую.
И я вдруг четко осознаю, почему у нее такие глаза, - прямо-таки лампочка над головой вспыхивает. Да она ведь ходит обдолбанная. Поэтому у нее такой стеклянный, неживой взгляд - она ест слишком много обезболивающих.
Злоупотребление психоактивными веществами я, если хотите знать, осуждаю. Алкоголь тоже не вызывает во мне отклика - от него тошнит и голова ходит кругом. В первый и, похоже, единственный раз, когда я напился, похмелье было настолько отвратительным, что с тех пор я остался верен торжественно данному в то утро обету завязки. Однажды в старших классах я курил травку со студентом по обмену из Уганды, чей английский словарный запас состоял из фраз, которые он подцепил, просматривая американскую порнуху в интернете. Травка только и вызвала во мне, что неприятную нервозность - не помогало и то, что каждый раз, когда тот тип передавал мне косяк, он приговаривал что-то вроде "спусти мне на сисечки" или "раздвинь булки пошире, сучка". Вряд ли он понимал, что говорит, но, тем не менее, это сделало и без того неприятный опыт трындец каким неприятным. С тех пор я не видел причин курить шмаль или браться за что-то позабористее. Ясный ум - залог здоровья, как ни крути.
Как бы то ни было, меня не беспокоит очевидное пристрастие Хелен к фармацевтическим препаратам. Во-первых, это, безусловно, более респектабельно, чем трясущимися руками лить водку в термос и воровато оттуда ее посасывать. Ну или курить косяки в обеденный перерыв - дневной охранник этим часто балуется, судя по видеозаписям с камер наблюдения, которые я нашел. Парень запирался в подсобках - вот, оказывается, почему там иной раз так дерьмово пахнет. Я мог бы настучать на него с чистой душой, но, право слово, мне тупо лень.
- Я не наркоманка. Не подумай, - говорит Хелен, нервно разглядывая свои ногти.
- Как скажешь, - отвечаю я. Даже если она взаправду наркоманка, как я удостоверюсь в этом? Кто из нас взаправду знает что-то о ближних и дальних своих?
- Я не хочу, чтобы ты думал, будто я зависимая.
- Тебя что, так волнует, что я о тебе подумаю?
Она пожимает плечами и опускает взгляд на свои беспокойные руки.
- Ну, послушай... ты меня увидел, считай, всю. Увидел, как я делаю то... то, что делаю, - и даже не смутился. Ты мог бы сдать меня полиции, но не сделал этого. Я думаю, почти любой другой поступил бы именно так. Вызвал бы наряд.
- Не понимаю, к чему ты клонишь.
- Почему ты так поступил? Я должна знать, что тебе нужно от меня. Ты планируешь меня шантажировать?
- Не-а.
Она снова вздыхает, и этот звук, исходящий от нее, звучит странно эротично, несмотря на тот факт, что любая форма дыхания должна была бы меня совершенно отталкивать.
- Тогда чего ты хочешь? - спрашивает она раздраженно и умоляюще.
- Я ничего не хочу. Ты, конечно, та еще психичка, но мне от тебя ничего не требуется.
Она снимает очки и аккуратно складывает их на коленях, моргая безжизненными глазами, склонив голову набок и поджав губы.
- Я ем мертвечину, - говорит она, - как какая-нибудь сраная гиена. И тебя, типа, это никак не смутило? Если да - то спешу обрадовать, у тебя нелады с дифференциацией нормального и ненормального.
- Ну вообще-то, - иронически замечаю я, - я мертвых девиц сношаю. - Тут же жалею, что ляпнул нечто подобное; но после того, как между нами на несколько мгновений воцаряется молчание, я вдруг чувствую себя почти что исповедовавшимся. Теперь я привязал себя к этой женщине точно так же, как мое знание ее тайны привязало ее ко мне, и есть что-то волнующее в безрассудной опасности всей этой ситуации.
Она прикусывает губу с таким видом, словно пытается понять, прикалываюсь я над ней или нет.
- Мертвых девиц? - переспрашивает она. - Ты... совокупляешься... в смысле, с трупами?
Ее голос звучит заинтригованно, а не потрясенно, поэтому я продолжаю и говорю:
- Ну да, я некрофил. Три-четыре раза в месяц творю непотребства в морге. Бывает, что и чаще. Не пытайтесь повторить это дома, как говорится.
Она моргает, глядя на меня, и ее губы растягиваются в маленькой глуповатой улыбке.
- Ого. Ничего себе! Круто.
Я снова поднимаю брови. Неловко бросаю взгляд на мониторы, будто на них может быть что-то примечательное. Даже если так - я слишком отвлечен, чтобы заметить это.
- "Круто"? Эй, ты что такое несешь? Что тут, мать твою, "крутого"?
Ее улыбка становится шире.
- Это более странно, чем то, что делаю я.
Я моргаю, глядя на нее, снимаю очки и протираю глаза.
- Ну нет, - говорю, - ты это зря. Жрать мертвых младенцев? Гадость какая! Это насквозь больная хрень, так и заруби на своем распрекрасном носу.
Улыбка исчезает с ее лица, а щеки вспыхивают.
- Ну да, ну да. Заметь, я тебя не осуждаю. Это ирония судьбы, вот и все. Все это дело. Все это очень... иронично.
- Какое ты выбрала невинное словечко.
- У тебя, значит, есть словечко получше?
- Ага. Угадай какое. "Случайность", вот оно. "Ирония" тут не при делах. Знаешь, если бы в песнях Аланис Мориссетт были отсылки к трупоедству и некрофилии, они бы не стали от этого популярней, сечешь?
Уголки ее рта подергиваются - Хелен почти готова улыбнуться.
- Что-то ты не похож на парня, слушающего Аланис Мориссетт, - говорит она.
- Поверь мне, я ее и не слушаю.
Она слегка наклоняет голову набок и изучает меня.
- Тогда что же ты за парень?
- Да просто больной ублюдок, - в сердцах бросаю я, не обдумывая особо ответ.
- Ну, под это расплывчатое определение попадает и какой-нибудь хипстер, рисующий порнографические мультики, и хэви-металлист, откусывающий живой летучей мыши голову, - замечает Хелен. Ее глаза слегка поблескивают, что вызывает у меня отвращение - я бы хотел, чтобы они оставались мертвыми. Ей следует принять еще несколько таблеток. - Кстати, ты сам какую музыку слушаешь? Держу пари, что-нибудь вроде Hawthorne Heights? Или, не знаю, As I Lay Dying?
- Нет, - говорю я с гримасой, а затем: - Не пытайся подвергать меня психоанализу.
- Прости. Не хотела.
- Послушай, тебе пора идти. Мне жаль, что тебе приснился плохой сон, и мне жаль, что я не могу помочь тебе истолковать его. Погугли, вдруг поможет.
Хелен выглядит смущенной моей бесцеремонностью, но встает и чопорно разглаживает складки спереди на своем белом халате.
- Хорошо, - говорит она с коротким кивком, - извини, что побеспокоила. - Она собирается уходить, но останавливается и указывает на книгу, лежащую открытой на моем столе: крайне потрепанный экземпляр "Удовольствий отщепенца" Чарльза Буковски. - Если тебе нравится Бук, попробуй почитать Уилла Селфа. "Как живут мертвецы" - вполне неплохой роман.
Неожиданный поворот сюжета - она читает, и, судя по всему, неплохую литературу. Надо думать, она подметила мою позитивную реакцию на свои слова, потому что на лице у нее тут же проступает робкая улыбка.
- Если тебе понравится, - говорит она, - обращайся, я еще что-нибудь подскажу. Где меня искать - сам знаешь.
А потом она исчезает с плавной быстротой, которая ставит под сомнение, была ли она в моей каморке вообще. "Моргни один разок, моргни другой..." Ее отсутствие имеет больший вес, чем ее присутствие. Если бы это был фильм, я бы пошел за ней. Реальная жизнь не так драматична.
Да, я скучный тип.
И, упаси боже, я не тащусь от Hawthorne Heights.
Мне куда больше по душе Scissor Sisters.
Кажется, я не могу избавиться от нее, и, похоже, это меня не слишком беспокоит.
Она приходит ко мне каждый вечер. Иногда, когда она по-настоящему под кайфом, просто сидит, откинув голову, и смотрит, как я читаю. Сначала это заставляло меня нервничать. Теперь меня это не беспокоит, и я сам не знаю почему.
Обычно ее сознание достаточно ясное, чтобы поддерживать со мной нехитрый разговор. Я по большей части просто слушаю. Она продолжает рассказывать мне о своих дурацких снах, о своих постоянных проблемах с машиной, о ленивых и некомпетентных медсестрах. Иногда я предлагаю те или иные решения - без особого, впрочем, энтузиазма. Я советую ей уволить ту или иную медсестру. Я говорю: "Купи новую машину". Она в ответ лишь пожимает плечами - и продолжает балаболить.
Проходит пара недель, а она продолжает навещать меня и говорить мне вещи, которые я не хочу слышать, но и слышать на самом деле не против. По общему признанию, мне в какой-то степени нравятся истории о ее похождениях в клиниках для абортов и то, как она описывает вкус мертвой плоти. По ее словам, она мягкая и влажная, а еще дико нежная, вроде недоваренной телятины, подслащенной тростниковым сахаром. Она говорит - у мертвечины есть свойство таять во рту. Какие-то части похожи на желе. Жир мягкий, но жесткий, и она наслаждается тем временем, что уходит на его измельчение.
По ее словам, все мертвые детишки, съеденные ею, имели разные оттенки вкуса, но, если судить в целом, на шкале органолептической оценки качества блюд они все занимали бы плюс-минус одну позицию.
Она говорит мне, что они все вкусные, все до единого, вплоть до последнего кусочка.
Я спрашиваю ее, пользуется ли она какими-нибудь приправами.
- Да ну, зачем мне это, - отвечает она. - Приправлять - только портить...
А потом ее тянет пооткровенничать:
- Не знаю, есть ли тут связь, но в детстве у меня был младший братик по имени Джейсон. Мне было шесть, когда его не стало. Я его и нашла. Мне он частенько снится. Думаю, именно это так... так на меня повлияло. - Она смотрит на свои руки - пальцы пребывают в суетливом движении. Я жду продолжения, но его не следует.
- А как он умер? - спрашиваю я тогда.
Она отвечает не сразу, а когда отвечает-таки - голос у нее ужасно тихий. Приходится мне напрягать слух, чтобы разобрать слова.
- У меня в детстве был ручной хорек, - бормочет она. - По кличке Самсон. Я его любила без памяти. Родители подарили его мне, когда ему было всего несколько недель, и он был моим лучшим другом. Он не был похож на большинство хорьков, которые просто бегают вокруг да около, занимаются своими делами, и им по большей части на тебя плевать. Он был как собака. Всюду за мной ходил и спал рядом каждую ночь. Я крепко прижимала его к себе и засыпала, слушая, как он сопит.
Она замолкает, и я хочу спросить ее, как хорек связан с ее покойным братом, но потом мне приходит в голову, что я, кажется, уже знаю финал этой истории.
- Однажды ночью я проснулась, а его рядом не было, - продолжает она. Я понимаю, что мне не терпится услышать все остальное. Повторюсь, младенцев я жутко не люблю, так что если хорек Хелен удавил ее братца в колыбели, то это, черт побери, и впрямь мировецкий хорек. - Я встала, огляделась, но не смогла его найти. Потом я пошла в комнату Джейсона. Да... вот там-то я его и нашла. Там и нашла. - Хелен съедает несколько таблеток, я протягиваю ей колу без сахара. - В кроватке. Самсон был в кроватке. Он... он задушил Джейсона.
Ай да зверюга.
- Но это еще не все, - говорит Хелен. - После того как он задушил его, он... он... он начал есть его. Он начал поедать лицо Джейсона.
Вот этой части рассказа я как-то не ожидал.
- К тому времени, как я пришла, от него почти ничего не осталось. От лица Джейсона, в смысле. Вся плоть была съедена, и уже проглядывал череп. Я закричала, и тогда вбежали мои родители. Потом и они стали кричать. Мою маму вырвало, а потом она упала в обморок прямо в собственную блевотину. Отец подбежал, сгреб Самсона за шкирку и с такой силой швырнул в стену, что у бедняги раскололась голова и мозги забрызгали обои.
Я вижу, что в глазах у Хелен встают слезы. Предполагается, что я должен утешить ее - я думаю, это сделал бы любой порядочный человек, - но я не порядочный человек, и я не очень хорош во всем, что касается утешений, поэтому я просто сижу и жду, пока она закончит рассказ.
- Папа поднял малютку Джейсона и стал качать на руках. Он плакал, рыдал навзрыд и взывал к Богу, чтобы он вернул моего брата. А я... знаешь, что я сделала?
Я качаю головой в ответ. Откуда мне знать.
- Я подбежала к Самсону, обняла его и зарыдала в его мех. Его кровь попала на мою пижаму, и я закричала, когда поняла, сколько там крови. Мне было наплевать на Джейсона. Или на мою мать, которая в конце концов захлебнулась в луже своей блевотины, пока мы с папой кричали и плакали: он - из-за моего брата, а я - из-за своего хорька.
Хелен делает паузу, чтобы вытереть глаза, и я достаю несколько салфеток из одного из ящиков стола. Протягиваю их ей. Она сморкается, комкает салфетку в кулаках почти с гневом - а затем говорит:
- Самсон не ведал, что натворил. Он не заслуживал смерти.
- Не заслуживал, - эхом повторяю я, искренне согласный.
- Стоит ли говорить, что после той ночи моя жизнь... круто изменилась, - добавляет Хелен.
- Не стоит, - откликаюсь я. - Оно и так понятно. - Я собираюсь спросить, не хочет ли она закурить, когда она вдруг снова откровенничает.
- Мне было тринадцать, когда мне довелось в самый первый раз попробовать то мясо на вкус. Я гуляла по лесу и нашла маленький сверток. В плетеной корзинке. Кто-то его просто бросил там. Малыш был мертв совсем недолго. - Она смотрит на меня так, будто ждет, что я велю ей заткнуться. Я молчу, и она все таким же слегка приглушенным голосом продолжает: - Я не знаю, почему мне почти сразу пришло в голову его, ну, знаешь, попробовать. Отхватить побольше... и узнать, каков он на вкус. Может, все дело в запахе. Он так вкусно пах. И я не удержалась. Начала с лица. Откусила разок, другой... ну и не успела опомниться, как обглодала голову почти до костей. Я съела так много, что меня вырвало с непривычки, но даже рвота оказалась восхитительной на вкус.
Я осознаю, что в восторге наклоняюсь вперед.
Она вытряхивает еще пару таблеток, и я даю ей свою колу. Хелен запивает их, а потом говорит:
- Я не могла перестать думать об этом. Долгое время тот случай не шел у меня из головы. Я перестала горевать о Самсоне и Джейсоне. И много стала думать о том, как пропитаться. Я через какое-то время худо-бедно сладила с бесконтрольной тягой... но забыть совсем не смогла.
- И когда тебе перепал кусок в следующий раз? - спрашиваю я с усмешкой.
- В медколледже, - отвечает она. - Я так долго ждала. Мы препарировали их на занятии, а потом, поздно ночью, я прокралась в морфологический корпус, украла одного и унесла к себе. Я съела его целиком, и тогда... - Она замолкает, хмурясь и отводя взгляд. - Именно тогда я и поняла, что со мной что-то серьезно не так.
Я приподнимаю брови.
- То есть после первого раза до тебя это не дошло?
Она пожимает плечами.
- Я молодая была. Конечно, я знала, что это немного странно, но, наверное, я никогда не признавала корреляции между тем, что сделала, и тем, что это говорило обо мне как о человеке. Я жаждала этого, но подавляла мысль о том, что дела обстоят плохо. И это... это меня только запутало. Навело тень на плетень. Только после второго акта каннибализма я поняла, кем все-таки являюсь.
- И кем же? - уточняю я.
- Чудовищем.
Я откидываюсь на спинку стула и говорю ей:
- Подруга, ты излишне драматизируешь.
- Люди не должны есть младенцев. Даже мертвых.
Я небрежно поворачиваюсь на стуле, вертя большими пальцами.
- Люди много чего не должны делать - а все равно делают. Например, люди не должны трахать трупы. Я этим занимаюсь, но какое же я чудовище? Так, просто конченый мудозвон. Я другой, но я все еще человек. Не монстр. Не новый подвид гомо сапиенс.
Она снова ударяется в плач. Вытирает слезы бледными руками с длинными пальцами - и говорит, глядя мне в глаза:
- Было бы здорово, если бы я могла смотреть на вещи так же, как ты.
Я тоже пристально таращусь в ее расширенные зрачки и говорю:
- А кто сказал, что ты не можешь?
- Все во мне так говорит, - чеканит она. - Все, что я знаю - и во что верю.
- Человек подчас знает ровно ни хрена и верит во всякую херню. Общество прополоскало тебе мозги. Ну так отстранись от него - все равно тебя в нем не поймут.
Она кивает, явно не особо впечатленная моей речью. Возможно, что-то такое она однажды уже слышала от кого-то. От какого-нибудь иезуита в будке-исповедальне, скажем.
- Мне нужно идти, - говорит Хелен. - Если правильно помню, сегодня мне нужно будет принять роды. Ну или что-то еще сделать... сам понимаешь. День расписан по минутам.
- Как скажешь, - великодушно бросаю ей я.
Хелен уходит.
Я бы пожалел ее, будь я на это способен.
Мы с Хелен сидим снаружи под навесом у входа, передавая сигарету взад-вперед, глядя на полную луну и слушая, как мотыльки бездумно бьются о фонарь над входной дверью. Она близко, ее плечо касается моего. Я ловлю запах ее скромных духов и стойкий аромат шампуня, исходящий от ее волос. Ее близость должна была бы давить, рассылать мурашки по коже, но на этот раз физическое присутствие в моем личном пространстве живого существа вполне себе терпимо. Осмелюсь сказать, почти приятно. Не совсем, но - почти.
- Как это у тебя началось? - спрашивает она. Я чувствую, что она смотрит на меня, хотя и не отвечаю на ее взгляд. - Например, когда ты понял, что ты другой, и что ты с этим сделал? Я рассказала тебе свою историю. Теперь твоя очередь.
Вопрос застает меня врасплох, и на самом деле нет простого или окончательного ответа. Я всегда знал, что я другой, что я мыслю не так, как другие люди, вижу вещи в другом свете (в более темном свете), но долгое время я не знал, что могу что-то с этим поделать. Я никогда не чувствовал греховных побуждений или предосудительной похоти - просто я был иным, до боли отличающимся. Я постоянно чувствовал себя некомфортно, невыносимо неуверенно и, будучи подростком, подумывал свести счеты с жизнью. Я ощущал себя инопланетянином всякий раз, когда оказывался в компании, и был уверен, что моя вторая пасть Чужого выдается столь явно, до того очевидно торчит наружу, что никто со мной и дел-то иметь не захочет. Отметив проблему, мама, конечно, записала меня к психотерапевту, но от визитов к нему мне делалось только хуже.
И лишь на пятнадцатом, кажется, году жизни картинка под названием "я" стала сходиться воедино и обретать подобие смысла. К тому времени я начал испытывать реальный ужас перед половым созреванием. То, чего хотелось моему телу, противоречило мне как личности - всем принципам, устоявшимся в сознании. Короткая юбка или топ с глубоким вырезом вызывали яркие приступы "похоти" - иначе это все равно никак не назовешь, лучшего слова просто нет, - но сама мысль о том, что я окажусь голым перед представительницей иного пола, вызывала у меня только страх и дурноту. Как мог кто-то захотеть обнажиться перед другим человеком, добровольно подставляя себя под струю отборного осуждения, устного или какого-либо еще? И даже если мне каким-то образом удалось бы вынести груз ее пытливого взгляда, изучающего и оценивающего... если бы даже она не оттолкнула меня с отвращением... тогда мне пришлось бы сблизиться с ней. Коснуться ее - и, что еще хуже, позволить ей коснуться меня в ответ. Сама такая мысль казалась преступной.
Где-то с двенадцати до пятнадцати лет мои чресла находились в состоянии постоянной войны с моим мозгом. Последний делал все, что было в его силах, чтобы подавить мое сбитое с толку либидо. У меня не было выхода; даже мастурбация казалась отвратительным выходом из положения. Мой целибат порождал непрерывный фонтан непотребных кошмарных снов, от которых я пробуждался дрожащий и весь обляпанный спермой - так тело само справлялось с потребностью ослабить давление в паху, раз уж я не делал этого сам. Я рано повадился сам за собой стирать простыни и белье. Мать не задавала лишних вопросов. К тому времени она это искусство успешно освоила.
А затем, словно по приглашению самых темных богов, я попал на ту вечеринку.
Вообще-то, я не имел права быть приглашенным - у меня не водилось друзей, и если мне приходилось грубить, чтобы оборвать нежелательное общение, я мог пойти и на это, не боясь даже отхватить в морду, - но парень-устроитель рассеянно рассовал приглашения всем, кто был в зале, после того как прозвенел звонок. Учащиеся остервенело рванули к дверям, и один такой нераспечатанный конвертик каким-то образом сам попал мне в руки во всей той неразберихе.
По сей день я все еще не уверен, что заставило меня действительно туда пойти. Моя мама проводила выходные в Гонконге, или Москве, или еще где-то, на какой-то бизнес-конференции, и когда я сидел и читал в тусклом свете своей комнаты в тот субботний вечер, то обнаружил, что не могу сосредоточиться на словах - мой разум блуждал в любопытных размышлениях о том, какой могла бы быть вечеринка в старшей школе на самом деле. Приглашение дразнило меня с моей прикроватной тумбочки. Напечатанный на нем адрес находился менее чем в квартале от моего дома. Я мог бы добраться туда пешком - и если все так тухло, как я и подозревал, то мог бы вернуться домой, не жертвуя значительной частью своего вечера.
Так что да, я пошел, и да, это было тухло. Один пацан-футболист взял мое пальто у двери и сказал, что оно будет наверху, в первой комнате слева. Другой, уже изрядно пьяный, хлопнул меня по спине, протянул пиво и пробубнил что-то невнятное о том, что администрация школы вся состоит из проклятых коммунистов. Я потягивал пиво, с каждым глотком ненавидя его вкус все больше и больше, и бродил из комнаты в комнату, ни с кем не разговаривая, но отчаянно стараясь не казаться таким неловким, каким себя чувствовал. Музыка была громкой и тупой, а обрывки подслушанных разговоров нагоняли разве что зевоту. Не думаю, что меня вообще там замечали, - и это меня вполне устраивало. Когда в пивной бутылке осталось меньше половины и я окончательно уверился в том, что еще один глоток - и меня стошнит, я выбросил ее и стал подниматься наверх, за своим пальто.
В комнате было темно, но я мог разглядеть груду одежды, беспорядочно сваленной в углу. Однако, когда я включил свет, мое внимание привлекло кое-что еще.
Девушка.
На кровати.
Без сознания.
Я узнал ее. Она была выпускницей университета и, по-моему, чирлидершей или волейболисткой. Какой-то спортсменкой, в общем. Очень популярной, чертовски красивой. У нее были длинные светлые волосы и загорелые мускулистые ноги, как у модели. Несмотря на холодную погоду в конце октября, на ней были короткие джинсовые шорты и свободный свитер, свисавший с одного плеча. Он задрался у нее на животе, когда она упала на кровать, обнажив золотисто-бронзовый живот и пирсинг в пупке.
Я подошел к ней не дыша.
Очень мягко ткнув ее в ногу, я прошептал:
- Эй! Полундра! Ты в порядке?
Конечно, мне было все равно, все ли с ней в порядке, - я просто хотел убедиться, что она не проснется. Мой разум уже все решил за меня, но я должен был быть уверен, что спортсменка еще долго пробудет в состоянии алкогольной комы. Судя по пустой бутылке из-под "Грей Гус" на полу и медленному, тяжелому и неровному дыханию девушки, я подумал, что мои шансы на это довольно высоки.
Я снова потыкал ее, затем встряхнул и, наконец, влепил пощечину.
Ноль реакции.
Тогда я закрыл дверь спальни и запер ее на ключ.
Все мое тело дрожало, когда я раздевал ее. Сняв туфли и шорты, я провел руками по ее гладким бедрам. Затем - стянул с нее рубашку через голову и отбросил в сторону. Ухватившись за ее огромные груди, я сдавил их с такой силой, на какую только осмелился. Не удивлюсь, если я в тот момент глаза закатил и повизгивать начал, как бешеная псина. Не помню. Лифчик я не стал снимать - побоялся, что не смогу застегнуть его, когда придет время снова надевать на нее одежду, - но я оттянул чашечки, чтобы посмотреть на ее огромные круглые соски. Я облизал их и залепил им пару щелбанов, чтобы посмотреть, как они возбудятся.
Мое сердце колотилось так быстро, что я боялся - не ровен час, подкатит к самому горлу, вывалится через рот и разорвется на кровати рядом с бездыханным телом. А вдруг она вообще проснется и обнаружит, что к ней пристает стремный мелкий школяр - в запертой спальне, что не является ее собственной?
Увы, ничего из этого не произошло. Я медленно стянул с нее белые шелковые трусы, не очень долго попялился на ее лобок, спустил с себя джинсы и боксеры.
- Сейчас я собираюсь поиметь тебя, - слабо прошептал я. - Обещаю, что буду быстр. Не сердись, если проснешься.
Мне пришлось зажать рот рукой, чтобы не закричать, когда я впервые скользнул в нее; сначала мой конец встретил некоторое сопротивление, но за ним последовало тугое, тянущее ощущение, к которому я не был готов, и это было невероятно. Однако я помню, как подумал, что поступаю не совсем правильно. Мучил этот ноющий страх, что она проснется, и ее близость нервировала, пусть даже и неосознанно. Тем не менее мое тело жаждало реального траха, и в четыре быстрых толчка я сделал дело, рухнув на нее и тяжко пыхтя ей в шею.
Я не осмелился лежать так долго, поэтому встал и поспешно одел ее, а затем себя, прежде чем схватить свое пальто и спуститься вниз так небрежно, как только мог, выскользнуть через заднюю дверь и побежать домой.
- ...Эй? Ты где витаешь? - Хелен выжидающе смотрит на меня, ее остекленевшие глаза пронзают меня насквозь.
- Извини, - говорю я ей. - Задумался что-то.
- Так с чего все началось? - снова допытывается она.
Я пожимаю плечами.
- Некоторые люди просто рождаются отморозками.
Хелен медленно моргает, и я могу сказать: она понимает, что я чего-то недоговариваю, но не хочет устраивать допрос с пристрастием.
- Я не считаю тебя отморозком, - говорит она. - Это я - больная на голову. А то, чем ты занимаешься... ну, это в некотором роде красиво. Невинно даже. Ты осознаешь собственные уникальные вкусы и действуешь в соответствии с ними, никому не причиняя вреда. В конце концов, трупы - это уже не люди. Это биоматериал.
- Вас, врачей, всех этому учат? - Я ухмыльнулся. - Наверное, в этом-то и проблема.
Она осторожно берет у меня сигарету, задумчиво затягивается, а затем, выдыхая, бросает ее на асфальт. Искорки брызжут в стороны.
- Нет, со мной все по-другому. Я боюсь. Все время. Ты можешь себе представить, что бы обо мне написали в газетах? И как люди смотрели бы на меня? Как на прокаженную, если не хуже. Меня бы прозвали "Мамаша Лектер" или как-нибудь еще более стебно. Женщина-доктор, которой доверяют принять новую жизнь из чрева женщины, пожирает мертвые зародыши. Да они бы меня натурально прокляли. Я так боюсь этого - что во сне, что наяву. Но ты... ты такой спокойный и бесстрашный. Ты просто делаешь то, что делаешь, и, похоже, ничуть не думаешь, что произойдет, если тебя застукают.
Я не допускаю мысли о том, что меня застукают, потому что не вижу в этом возможности. Во всяком случае, пока. Я достаточно уверен в своем благоразумии, чтобы верить: моя сексуальная жизнь останется непрерывной, покуда я - в здравом уме и твердой памяти. А пока что я обеими ногами попираю на редкость твердую землю.
Да, раз уж речь о новых жизнях из чрева: мне стоит упомянуть, что та девчонка с тусовки залетела. Она, естественно, предположила, что виноват ее бойфренд, устрашающе высокий парень из университетской баскетбольной команды, который держался подальше от неприятностей и был фаворитом на звание короля выпускного в том году. Кто знает. Может быть, это и было его дело, но как-то слишком уж подозрительно все совпало.
Как бы там ни было, девушка решила прервать беременность, и этот выбор был вроде как ее собственным - несмотря на слухи о том, что на это ее подбил тот самый безупречный парень-баскетболист. Через несколько недель после аборта она наполнила до краев ванну, улеглась в нее, врубила на полную громкость Only Time - и под чарующий голос Энии перерезала себе вены. Ее нашли родители. А я нашел, что немного смущен тревожащим отсутствием чувства вины за душой.
Я не пошел на похороны, но вломился в похоронное бюро, чтобы еще раз напасть на нее. Во второй раз ей было бесконечно лучше.
Потому что у нее не было ни малейшего шанса проснуться.
Потому что она была мертва.
Я нашел свое истинное призвание.
Замечу, что секс в гробу - занятие возвышенное, чувственное; за такое и помереть не жаль. (Да, это преднамеренный каламбур, и да, я взаправду нахожу себя забавным. Что смешного? Ах, вы не поймете.)
Так началась четырехлетняя практика: пробираться в похоронные бюро и поступать по-своему с недавно умершими, которая продолжалась до тех пор, пока я не получил работу здесь, в больнице; намного проще - и безопаснее - устраивать личную жизнь, когда трупы находятся всего в нескольких шагах от меня.
- Мы никому не причиняем вреда, - говорю я, делая усилие, чтобы переключить внимание на Хелен. Я закуриваю еще одну сигарету. - Мои бабы, твои младенцы... они уже мертвы. Как ты там сказала? Биоматериал.
Она убирает прядь волос с лица и смотрит на парковку. Я протягиваю ей сигарету, и она берет ее.
- Да, врачей действительно этому учат, - говорит она. - Мертвый человек - уже не человек вовсе, он не представляет врачебного интереса. Не за что бороться. Но это не умаляет моего осознания собственной неправильности. Я больна, и больна тяжело. Ты не представляешь, как ужасно я хотела бы быть похожей на других людей. В то время как все остальные сюсюкают с новорожденным, я только и могу, что думать о том, какой он на вкус. У других людей есть любимые блюда, такие как пицца, яблочный пирог или что-то в этом роде, а у меня любимое блюдо - абортированные плоды, ради всего святого.
Я пожимаю плечами.
- Другие люди смотрят порно, но я гоняю шкурку на "Ночь живых мертвецов".
Несколько секунд она непонимающе таращится на меня, моргая большими мертвыми глазами, а затем разражается смехом.
- Спасибо, - говорит она в перерывах между хихиканьем. - Мне это было нужно.
Я и не пытался острить, но раз уж ей зашло - так тому и быть.
- Нет, серьезно, - продолжает она, как только берет себя в руки. - Я бы что угодно отдала, лишь бы стать нормальной. Иметь возможность жить как обычный человек, вместо того чтобы страдать от этого постоянного, изнуряющего голода по мертвой плоти.
Я вдруг рассердился.
- Нормальной? - спрашиваю я громче, чем нужно, удивляясь нетипичной оживленности в собственном голосе. - Это какой же? Что вообще значат эти слова - "нормальный человек", "обычный человек"? Долги по кредитам, ипотека, ворчливый муж, непослушные дети, личная машина и домашний питомец - это, типа, нормально? Работа с девяти до пяти, которую ты ненавидишь и которая убьет тебя прежде, чем ты увидишь свой легендарный 401k, - норма? А коктейльные вечеринки, родительские собрания, поездки за город? Моногамный секс, кризис среднего возраста? Полигамный секс, эмоциональное выгорание? Рождественские открытки? Почтовый ящик с твоим именем, написанным по трафарету помпезными буквами? Дерьмовые подгузники, няни-иностранки и вечерние ток-шоу под луной? Чипсы, которые ты поглощаешь в неуместных количествах, пока смотришь эти ток-шоу, - норма ли?.. Антидепрессанты и строгие диеты, дамские сумочки и итальянские солнцезащитные очки? Вино в коробках, пиво и сигареты с ментолом? Визиты к педиатру, счета за стоматологию и средства на учебу детей в колледже? Книжные клубы, профсоюзы, группы по интересам, занятия йогой, гребаный соседский дозор? Сплетни за обеденным столом и теории заговора? Как насчет старости, менопаузы, отвисших сисек и кресел-качалок на веранде? Или, что лучше, лейкемия, слабоумие, эмфизема, зависимость от взрослых, трубки для кормления, кислородные баллоны, вставные зубы, цирроз, почечная недостаточность, болезни сердца, остеопороз и предсмертные дни, проведенные за подтиранием задницы в душном доме престарелых, пропахшем смертью и дезинфицирующими средствами? Это и есть та самая нормальность, к которой ты так сильно стремишься? Все это - стоит ли это звания обычного человека? Скажи мне, Хелен. Стоит?
Я запыхался, грудь вздымается, челюсть ноет от напряженных физических упражнений, к которым совершенно непривычна. Я вытираю пот со лба тыльной стороной ладони, тянусь за очередной сигаретой - та, что была в руке у Хелен, успела погаснуть.
Ее блестящие глаза широко раскрыты, челюсть слегка отвисла. Мои руки ужасно дрожат. Я роняю сигарету, смотрю на нее несколько минут. Чертыхаюсь, поднимаю и пихаю в рот, хоть и понимаю, что прошло больше пяти секунд.
Хоть и понимаю, что "правило пяти секунд" - это просто гребаная шутка.
- Бог. Ты. Мой, - чеканит пословно Хелен. Ее глаза - все еще изумленные и похожие на блюдца, еще больше увеличенные толстыми линзами очков. - Знаешь, с тех пор как я тебя встретила, ты не произносил больше нескольких коротких фраз за раз. Это было необычайно... красноречиво. А голос у тебя, боже! Все время такой мягкий и монотонный. Ты, сдается мне, никогда не грубишь - только мурлычешь.
Пожимая плечами, я говорю:
- Все мои чувства знакомы только мертвым. Когда я говорю с мертвыми, я - другой. Но ты, наверное, задела во мне чувствительную струнку. Я ненавижу нормальность. Мои родители были нормальными. Так вот, я их ненавидел.
- Где же они сейчас?
- Умерли. Мой отец погиб в автомобильной катастрофе, когда мне было восемь, а у матери случился сердечный приступ на бизнес-конференции в Токио незадолго до того, как я дотянул до восемнадцати.
- Это ужасно!
- Ни капельки. Я в них видел ту еще обузу. После них осталось много денег - и то хорошо. - Я домучиваю сигарету и протираю стекла очков рукавом.
- Я завидую той легкости, с которой ты можешь отмахиваться от всего.
- Зависть расточительна и бесцельна.
Она улыбается, и это - холодная улыбка, которая становится еще холоднее из-за ледяной, бледно-голубой безжизненности в ее затуманенных глазах.
- Можно ли сказать то же самое о чем угодно, как думаешь?
Она заставляет меня ненадолго задуматься, и я впечатлен проницательностью ее ответа. Это напоминает мне о том, почему я могу терпеть ее, почему она, может, мне даже, осмелюсь сказать, нравится.
- Да, - говорю я, - наверное, так оно и есть.
Запах смерти не особенно силен, но он есть, и он приводит меня в комнату, где спит девушка. Трудно сказать, сколько ей лет, потому что у нее жутко изуродованное лицо. Оба глаза подкрашены до иссиня-черного цвета, нос немного перекошен, а щеки, лоб и рот испещрены порезами малого и среднего размера. В ее светлых, как жидкость для мытья посуды, волосах дыбом стоит засохшая кровь. Она прекрасна.
Я сажусь на стул рядом с ней, смотрю на карту, висящую над ее кроватью. Тамара Р. Джерико, двадцать один год, из Вилла-Виды, Огайо. Пока я бегло просматриваю описание ее травм - изнасилование по меньшей мере четырьмя нападавшими, множественные ножевые ранения в области туловища и живота, повреждения влагалища, сломанный нос, ожоги второй степени на бедрах; список можно продолжать, - Тамара просыпается и смотрит на меня. Она моргает заспанными глазами, прищуривается на меня и спрашивает:
- Ты тоже врач?
Я подумываю о том, чтобы выбежать из комнаты и избежать разговора, но она под действием сильных успокоительных, поэтому я немного расслабляюсь и говорю ей, что нет, я не врач.
Она слегка улыбается и издает легкий вздох, который, как я полагаю, означает облегчение.
- Хорошо, - говорит она. - Меня так тошнит от врачей. Я не знаю, почему они просто не оставят меня в покое и не позволят мне спокойно умереть.
Я пытаюсь придумать, что бы такое сказать, и не могу, поэтому мы несколько мгновений сидим в неловком молчании, прежде чем я наконец выпаливаю:
- Мне жаль, что тебя изнасиловали. Убил бы тех подонков.
Она хихикает, что меня удивляет. Может, я и не специалист по человеческим эмоциям, но я знаю, что смех - неподходящая реакция на мое заявление. Женщинам не нравится, когда их насилуют. По крайней мере, пока они живы.
- Да брось, - говорит она, протягивая руку и кладя ее поверх моей. - Это было чудесно.
Я просто смотрю на нее, склонив голову набок, и выдаю:
- Э-э-э... чего?
- Мне понравилось. Я всегда хотела быть изнасилованной.
Я определенно не знаю, что сказать в ответ на это.
- Их было четверо, - продолжает она. - Они по очереди трахали меня четыре часа кряду. Они избивали меня, резали, тушили об меня бычки.
- Э-э-э... да, я прочитал твою карту.
- И я не могла ничего поделать. Они крепко связали меня грубыми, шершавыми веревками - хотя я все равно не дернулась бы, так сильно они отделали меня кулаками. Они заполучили надо мной полный контроль. А я... я обожаю это.
- Что? - на всякий случай уточняю я, про себя недоуменно присвистывая.
- Контроль. Мне нравится пускать все на самотек. А в сексе... в сексе бессилие лучше всего играет. Острее чувствуется. Я люблю секс. - Она вздыхает, и очень похоже, что этот вздох причиняет ей боль.
- Зачем ты мне все это рассказываешь?
Она снова улыбается, и это, кажется, тоже больно для нее. Один из порезов на ее щеке начинает кровоточить.
- Я скоро умру, - говорит она, - и, судя по всему, мне некому выговориться, кроме тебя. Да ведь ты и сам тот еще фрукт. Не такой больной на голову, как я, но с тобой точно что-то не так. Мне это видно. Я чувствую, когда рядом со мной - отморозок.
Мое сердцебиение учащается.
- И что же ты во мне видишь? - спрашиваю я ее. Мой голос дрожит от волнения, и мне интересно, замечает ли она это. Подозреваю, что замечает.
- Ну... я точно не уверена. Тут скорее надо искать то, что не видно. В нем вся соль. В тебе чего-то не хватает. Это есть в каждом обычном парне... а в тебе - нет.
Я смотрю вниз на сверкающий белый кафель, проводя рукой по волосам.
- Жизнь, - говорю я. - Вот чего ты не видишь. Во мне нет ни капли жизни.
Ее улыбка становится шире, отчего начинают кровоточить еще два пореза.
- Да, - говорит она, - пожалуй, ты прав.
- Знаешь, я собираюсь трахнуть тебя. Как только ты умрешь. Я собираюсь трахнуть твой труп, после того как тебя не станет.
Это нисколько не застает ее врасплох. Вместо этого она говорит:
- По рукам. Я с нетерпением жду этого. Бьюсь об заклад, мне это очень понравится.
На данный момент ничто из того, что говорит эта девушка, меня не удивляет.
- Ты ведь умрешь, - говорю я ей. - Как можно наслаждаться чем-то, будучи мертвой?
- О, я всегда кайфовала от секса. Как только попробовала - так покоя не знала. Думаешь, смерть что-то изменит? Но будь со мной груб, ладно? Я люблю грубый трах. Наверное, потому, что меня так много раз насиловали.
Я дерьмовый собеседник, и большинство разговоров, которые я вел с людьми и которые длились больше нескольких минут, обычно заканчивались чем-то странным. Я всегда говорю нечто такое, что выводит другого человека из себя. Как правило, это происходит случайно.
Вот что, должно быть, чувствуют эти люди.
Я знаю, что, наверное, мне следовало бы встать, уйти и оставить эту девушку умирать, но меня каким-то образом тянет к ней - точно так же, как к Хелен.
Что-то в этом все-таки есть - встретить еще большего, чем ты, отморозка.
Я замечаю, что ее лицо бледнее, чем было, когда я впервые вошел. Я вижу, как у нее по коже бегут мурашки. Она дрожит и убирает руку, пряча ее под одеяло. Запах смерти становится сильнее, он волнами исходит от нее. Ей в этом мире осталось недолго.
- Не расстраивайся из-за меня, - говорит она. - Именно так я всегда мечтала умереть. Мне очень повезло. Многим ли удается умереть именно так, как они хотят?
- Мало кто хочет умереть от множественных ножевых после группового изнасилования, - резонно замечаю я. - Не так уж много людей вообще хотят умирать. Они всячески гонят от себя мысль о том, что живут не вечно.
- А я ничего не боюсь. Уже давно. Я часто об этом думала...
- Я тоже.
- Я знаю.
Мои губы невольно дрожат, пальцы выбивают нервную чечетку на бедрах. Я совсем не хочу сидеть здесь и смотреть, как она умирает. Встаю и говорю:
- Мне нужно идти. Я - охранник... нужно следить за камерами...
Она кивает и говорит:
- Не могу дождаться, когда ты меня трахнешь. Ты мне нравишься. Мне нравится, что ты такой отмороженный.
Я киваю, засовываю руки в карманы, оглядываюсь по сторонам напоследок - и ухожу.
В своей каморке я настраиваю один из мониторов на трансляцию только из ее палаты и наблюдаю, как некоторое мучительно долгое время спустя туда вбегают врачи - и не могут ее реанимировать. Вскоре ее отвозят в морг. Я жду целых пять минут после того, как все уходят, - и спускаюсь туда, и беру ее силой.
Я не смотрел ей в лицо, потому что боялся увидеть, как она улыбается мне.
- Моя машина сегодня не заводилась. Мне пришлось записаться на техосмотр. - Хелен снова вошла в мою каморку без стука. Будь она кем-то другим, я бы ее вытолкал.
- Беда-то какая, - отвечаю я. Отсутствие интонации в голосе можно расценить как сарказм - но фигушки; общественный транспорт - один из моих самых больших страхов. Я думаю, что школьные автобусы оказывают такое же воздействие на детей с физическими уродствами. Или, может статься, это я такой особенный.
И если верить проповедникам, Иисус любит меня даже таким.
- Я живу в хорошем районе, - говорит Хелен. - Ума не приложу, откуда в автобусе было столько бездомных.
- Где ты живешь?
- Вилла-Вида. Во всем городе есть только одна автобусная остановка, и она находится в миле от моего дома. Я бы взяла такси, но никогда не ношу с собой наличные.
- Привлекательные женщины не должны разгуливать в одиночестве по темноте. - Мне на ум тут же приходит Тамара Джерико. Тамара Джерико из Вилла-Виды, которую изнасиловали до смерти - и которой это понравилось.
Хелен улыбается одними губами. Глаза по-прежнему мертвы.
- Думаешь, я привлекательная? Ого, это первый твой комплимент за все время.
- Уф, не ведись на это, хорошо?
Она пожимает плечами.
- Как скажешь. Так или иначе, мне не угрожала никакая реальная опасность. Вилла-Вида - это милое маленькое пригородное сообщество. Там никогда ничего не происходит.
- В тихом омуте черти водятся, - говорю я, думая о том, какой тугой была щелка мертвой Тамары - и это несмотря на то, что ее нехило так попользовали до меня. - Вилла-Вида - такая же Америка, как и вся остальная Америка. А это значит, тебя там могут убить за пакет чипсов.
- А ты сам откуда?
- Я живу в Миллхэвене, - отвечаю я. - В однокомнатной квартире над "Дурным семенем".
Она на секунду задумывается, потом морщит нос и говорит:
- Этот дерьмовый маленький бар на Джубили-стрит? Зачем тебе там жить, если родители оставили тебе много денег?
- Деньги и имущество для меня ничего не значат. Мне все равно, где я живу и чем владею. Я получаю удовлетворение от одной вещи, и этого хватает. Деньги хороши только потому, что они избавляют меня от необходимости беспокоиться о деньгах.
Она медленно кивает.
- Понимаю. В этом есть смысл.
- Почему мы говорим об этом? Почему так важно, где я живу?
- Я хотела узнать, живешь ли ты поблизости. Я надеялась, что ты, может быть, подвезешь меня домой, если это не слишком далеко. На автобусе, уж извини, я больше не поеду - слишком скверный опыт.
Если ехать в Миллхэвен отсюда, Вилла-Вида будет ровно по пути. Она не может этого не знать. Если откажусь, она поймет, что я просто веду себя как мудак. Обычно это меня бы не беспокоило, но по какой-то причине я в некоторой степени заинтересован в ее положительном мнении обо мне.
Фу.
- Ага, - говорю я, - никаких проблем. Я тебя подвезу.
Она улыбается, и на этот раз ее глаза вроде как чуть оттаивают.
Фу.
- Во сколько ты заканчиваешь? - спрашивает она.
Я демонстративно смотрю на дешевый "Таймекс" у себя на запястье.
- Через пятнадцать минут, - говорю я.
- Класс. Может, тебе что-нибудь приготовить?
- Не, спасибо.
При моем ответе она корчит удрученную мину. У нее на лице - слишком много эмоций; должно быть, прошло некоторое время с момента ее последнего возлияния обезболивающими. Интересно, не будет ли невежливо с моей стороны предложить ей принять еще немного? Все-таки эмоции выводят меня из себя - особенно когда они видны.
Эмоции, что и говорить, отвратительны; однако я полагаю, что Хелен на данный момент освобождена от моих предубеждений. Ей просто нужно принять еще немного.
Хелен озадаченно глядит на мой автомобиль и спрашивает:
- Вот на этом ты ездишь?
Мой транспорт - старая черная "тойота" со ржавыми воздухозаборниками и вмятиной на задней двери со стороны водителя. На ней накатано что-то около ста пятидесяти тысяч миль. Славная, добротная тачка - мне всего пару раз приходилось отвозить ее в мастерскую, да и то - для мелкого, поверхностного ремонта.
- Я понимаю, что тебе ни к чему просторная шикарная квартира, но если у тебя имеются деньги, почему бы, по крайней мере, не купить приличную машину?
- Эта - более чем приличная, - заявляю я, садясь за руль и поворачивая ключ в замке зажигания. Хелен бросает на машину еле заметный неодобрительный взгляд, обходит ее, чтобы сесть с другой стороны. Ей приходится пару раз дернуть за ручку, чтобы открыть дверь. Иногда замок заклинивает.
Она включает кассетный проигрыватель, когда я начинаю вести машину. Я подумывал о том, чтобы заиметь такой на приборной доске, но мне вечно не хватало упорства и желания эту задумку довести до конца. Играют Ministry, и Хелен назидательно замечает:
- The Mind is a Terrible Thing to Taste. Это их лучший альбом после With Sympathy.
- With Sympathy - отстой, - говорю я ей, выруливая с парковки на дорогу. - Ни разу не смог его целиком послушать. Такая нудятина, что хоть подыхай.
Когда мы оказываемся на автостраде, Хелен переключает запись на четвертую дорожку и лукаво улыбается мне.
- Это моя любимая песня в альбоме, - говорит она. - Собственно, это, наверное, моя самая любимая песня из всех, что они записали.
Я искоса смотрю на нее и говорю:
- Никогда бы не подумал, что тебе нравится такая музыка.
- Есть еще много такого, что ты обо мне не знаешь, - говорит она тоном, который, как мне кажется, должен звучать обольстительно и интригующе, но я ни в чем не уверен.
- Ну да, тут ты права - я много всего о тебе не знаю.
После недолгого, неловкого молчания она спрашивает:
- Мне можно курить у тебя в машине?
- Блин, конечно.
- Дашь сигарету?
- Бери. - Я протягиваю ей пачку и зажигалку из нагрудного кармана. Она прикуривает, выдыхает и опускает окно при помощи ручки-крутилки.
Солнце потихоньку восходит. Цвет неба заставляет меня думать о голых телах в подвале, и шевеление в паху только раздражает. Я поглядываю на профиль Хелен - она изящно сжимает сигарету в пальцах, как английская аристократка; ее волосы - ярко-желтого цвета в свете нового зарождающегося дня. Она замечает, что я смотрю на нее, - и я отвожу взгляд, надеясь, что Хелен не замечает моих покрасневших щек.
- Небо красивое, не правда ли? - говорит она, мечтательно глядя за ветровое стекло, чуть убавляя музыку. Визгливый голос Эла Йоргенсена переходит в приглушенное бормотание, еле слышимое из хриплых динамиков стереосистемы. - Оно будто... зарделось от стыда, смотри.
Ну что ты такое говоришь, женщина.
- Наверное, - говорю я. - Честно говоря, подобные вещи меня не впечатляют. Рассветы. Закаты. Радуги, затмения, вся эта ерунда.
- Тогда что же производит на тебя впечатление?
- Смысл спрашивать сейчас? Думаю, мы уже достаточно хорошо знаем друг друга.
Она вздыхает и выглядывает в боковое окно. Вилла-Вида - совсем рядом; загрязненные окраины сонного пригорода разворачиваются вокруг нас, будто какое-то дерьмовое сказочное королевство. Хелен окидывает рассеянным взглядом дома и проулки, церкви и круглосуточные магазины, школы и детские сады.
- Они все только начинают просыпаться, - тихо замечает она. - Все нормальные люди. Они готовятся вернуться к своим повседневным делам. Все эти нормальные люди, живущие нормальной жизнью, которые не едят мертвых младенцев.
- И не сношают трупы, - добавляю я, а потом беспечно говорю: - Ну и что? К черту этих говноедов. Пусть себе дальше копаются в грязи.
Она раздраженно смотрит на меня и спрашивает:
- Ты действительно никогда не задумывался о том, каково было бы быть одним из них? Вести нормальную жизнь... заниматься нормальными делами?..
- Мы об этом уже говорили, - сварливо парирую я. - Если тебе так сильно хочется жить как все, так живи, кто тебе мешает? Все условия уже имеются.
- Дети, - говорит она, глядя на пепел, просыпавшийся ей на бедро. Она выбрасывает еще тлеющую сигарету и поднимает стекло. - Дети - вот что меня останавливает. Я... я просто не смогу перестать их есть.
Это звучит почти комично, но я не смеюсь.
Мы оба молчим всю оставшуюся дорогу.
Ее дом - большой, экстравагантный, в колониальном стиле, с огромными окнами. Черная "ауди" красуется на подъездной дорожке. Именно в таких домах и живут американские врачи. Это вполне себе вписывается в клише.
Я останавливаюсь на улице, в конце подъездной дорожки, и ставлю машину на стоянку. Я смотрю на Хелен. Она оглядывается и улыбается, но слабо. Видок у нее усталый. Далеко не такой пришибленный, как обычно, - просто утомленный.
- Спасибо, - говорит она. - Я правда очень тебе благодарна.
- Ага, не за что, - отвечаю я, неловко ерзая на сиденье. Мне трудно смотреть на нее, когда ее глаза не такие мертвые, какими мне бы хотелось их видеть. Усталость видна на лице, вокруг глаз, но не внутри них. Они все еще слегка остекленевшие, но я чувствую, что она видит меня яснее, чем обычно, и мне это не нравится. Я чувствую себя музейным экспонатом, когда люди смотрят на меня по-настоящему - не сквозь меня и не мимо меня, как часто бывает.
В данный момент Хелен видит меня как облупленного.
- Знаешь, я думаю, ты хороший парень, - мягко говорит она мне. - Ты этого в себе совсем не видишь или не хочешь видеть... но это так.
- Я трахаю трупы, - напоминаю я ей.
- А я питаюсь мертвыми детьми.
- Заметь, я ни разу не сказал, что ты - хорошая.
Она слегка морщится, и мне кажется, что я ее обидел. Хотя она не выглядит сердитой... просто опечаленной. Как будто я задел ее чувства. Хелен прикусывает губу и отводит взгляд.
- Мне пора, - говорит она. - Еще увидимся.
Мне стоило бы сказать ей, что я вовсе не хотел ей грубить и что вообще-то несуразно и глупо называть меня "хорошим парнем" (прозвище ничуть не лучше "нормального человека"). Общество определяет разницу между хорошим и плохим; но общество не отличит при этом собственную жопу от телеэкрана, а питьевой фонтанчик - от струи мочи в глаза. И как мне при таких-то вводных быть "хорошим парнем"? Я плохой хотя бы потому, что не уделяю обществу достаточно времени - и тем самым не позволяю себя сколько-нибудь внятно определить. При всей своей антисоциальности Джеффри Дамер был отлично интегрирован в общество - что уж говорить о Теде Банди. Поэтому на них навесили ярлыки, а на меня - нет. Ярлыки - отстой.
"Хорошие парни" - полный отстой.
Так что, по идее, самое время сообщить Хелен, что она мне нравится такой, какая есть, что само по себе говорит о многом - учитывая очевидный факт, что я ненавижу всех. Мне бы как-нибудь объяснить ей, что никому из нас не нужно быть хорошим человеком или кем бы то ни было еще. Нам просто нужно быть теми, кто мы есть. Нам просто нужно сношать трупы и есть мертвых младенцев - и чувствовать себя при этом хорошо.
Мне бы как-нибудь рассказать ей все это, но я ничего не говорю.
Она дарит мне еще одну улыбку, на этот раз едва заметную, и мне кажется, что в ее глазах встают слезы. Затем она выходит из машины и идет по своей длинной подъездной дорожке к своему огромному дому.
Я уезжаю в добровольно созданное убожество своего логова, думая о том, что случится (и что я почувствую), если Хелен вдруг умрет.
Несколько ночей спустя, когда я стою на улице и курю, позади меня разъезжаются в стороны автоматические двери. Мне ни к чему оглядываться - и так ясно, кто пришел.
- Привет, - говорит Хелен, подходя и становясь рядом со мной.
Я протягиваю ей сигарету и прикуриваю сам.
- Еще раз спасибо, что подвез меня прошлой ночью.
- Тебе не обязательно продолжать благодарить меня. Ты починила свою машину?
- Да, - говорит она. - Мой... гм, в общем, нашелся один тип, починивший ее для меня.
- Ну и славно.
Мы докуриваем сигареты в тишине. Когда я поворачиваюсь, чтобы вернуться внутрь, она останавливает меня, кладя руку на плечо и глядя снизу вверх. Свет отражается в ее очках.
- Послушай, - говорит она. - Я уже знаю, какой ты... знаю, это не по твоей части, но... не мог бы ты... в общем, я была бы очень рада, если бы ты как-нибудь поужинал со мной.
Я с тоской смотрю на открытые двери, манящие меня прочь от этой абсурдной просьбы, подумывая о том, чтобы сбежать.
- Один ужин, и все, - настаивает она. - Я не требую чего-то большего... какого-то, скажем так, продолжения. Просто-напросто ужин. Один-единственный.
Мой взгляд перебегает с нее на дверь и обратно на нее; возвращается к двери. И снова - бежит назад к ней.
- Я не хожу на свидания. Извини.
- А ты когда-нибудь бывал хоть на одном?
Я дам вам три варианта ответа на этот вопрос. Идея посидеть пару часов напротив живой девушки, пока она болтает о своем обыденном детстве и своих любимых романах Николаса Спаркса, никогда меня не интересовала. Я бы с таким же успехом пошел трахаться с негром, цитирующим порно, - тем торчком, студентом из Уганды.
Спусти мне на сисечки.
Раздвинь булки пошире, сучка.
Затяжка, еще затяжка, колечки дыма.
- С чего ты взяла, что я никогда не был на свидании? - спрашиваю я у Хелен.
Она смеется.
- Ну, ты - асоциальный больничный охранник, который предпочитает мертвых девушек живым. Это точно не дает тебе права баллотироваться на звание самого завидного холостяка Кливленда. Опять же, ты кажешься мне довольно прямолинейным парнем - что также делает тебя человеком, не особо подходящим на роль успешного посетителя сайтов знакомств.
- Тогда почему ты хочешь пойти со мной на свидание?
- Заметь, это ты первый сказал слово "свидание", а не я. Я как раз не настаиваю ни на чем особенном. Просто... ох, не знаю, так ли хорошо понимаю тебя, как кажется, но... мне просто не с кем нормально поболтать. Кроме тебя. Может быть, я просто хочу узнать тебя получше.
- Да было бы что узнавать. И, помимо всего прочего, я... буду занят. - Последняя фраза звучит вымученно и слабо, я бы и сам себе не поверил, услышь такое, - поэтому неудивительно, что по лицу Хелен видно: она на подобное фуфло не купилась.
- Ну пожа-а-алуйста, - протягивает она, чем-то напоминая сейчас мою компаньонку по лабораторным работам, шлюховатую девицу, чье сексуальное одолжение я ни капли не оценил. Любой другой парень счел бы меня идиотом за то, что я хочу отклонить предложение Хелен, но, в отличие от студентки колледжа, она, похоже, не обижена и не раздражена отсутствием интереса с моей стороны. Вместо этого выражение ее лица терпеливое и безмятежное. Может быть, это из-за ее лекарств от мигрени.
Или, может быть, она действительно способна понять меня?..
- Ладно, - говорю я, не в силах удержаться от недовольства в голосе. Однако мой тон, видимо, ее не беспокоит, потому что она улыбается и наклоняется, берет меня за руку. Я слегка вздрагиваю от этого своеобразного проявления уж не знаю чего - привязанности? Сердечности? В кои-то веки я ловлю себя на том, что сожалею о своей неспособности понять, что же людей толкает на эти странные маленькие жесты.
- Завтра вечером, идет? - спрашивает Хелен, отпуская мою руку и делая небольшой шаг назад - как будто она отказывается от моего личного пространства теперь, когда получила то, что хотела.
- Да, - говорю я. - Завтра вечером я совершенно свободен. У меня выходной. - Интересно, могла ли она как-то узнать об этом заранее? Не становлюсь ли я из-за нее параноиком?
- Отлично, - говорит она, снова улыбаясь. - Ты знаешь, где я живу. Заедешь к восьми?
- Как скажешь.
- Уверяю, все пройдет шикарно. Я не из этих легкомысленных дурочек - я не жду от тебя романтического первого свидания с красной дорожкой из роз.
Я вздрагиваю при слове "первого".
- Это не свидание, - повторяю я с нажимом.
- Ты первый сказал это слово, - напомнила она мне с лукавой улыбкой.
- Послушай, - предупреждаю я, - я такой дурью не маялся раньше. Я не читал "Дневник памяти", "Сумерки" и прочую дребедень. Не ожидай, что я с ходу сворочу горы, о’кей? Тебе со мной не понравится. Со мной скорее скучно, чем никак.
- Я обещаю, что не буду ничего от тебя ожидать.
- Ладно. Тогда я заеду за тобой в восемь. - Я кашляю в кулак. - Гм, ну, сейчас мне нужно идти. Пойду... посмотрю, что там на камерах.
- Посмотри, - дозволяет она с понимающей улыбкой. - Конечно. Увидимся завтра.
- В восемь?
- Ага.
- По рукам.
И это - весь наш разговор. Я хочу еще покурить, но пора сдавать назад - теперь, когда все утверждено, меня подташнивает от беспокойства. Да что там "подташнивает" - натурально так тошнит. Убедившись, что никто - в первую очередь, конечно, Хелен - меня не видит, я бегу со всех ног в туалет. И блюю от души на белый фаянс.
Умываясь у раковины, я уже думаю о том, как из всей этой передряги выбраться.
Но я так ничего и не придумал.
И, по причинам, неведомым мне, я стою перед зеркалом в своей спальне и поправляю узел галстука. Какой абсурд!
Из-за моего незнания культуры знакомств - черт, даже слово "свидания" вызывает у меня тошноту - сегодня утром я обратился к "Гуглу" с поисковым запросом "как подготовиться к свиданию в ресторане". Как и ожидалось, выпало мне пугающее обилие статей с советами, что варьировались от чрезмерно простых до гротескно переусложненных. Я выбрал статейку, мне показавшуюся наиболее безыскусной - я ведь тоже далеко не всем располагаю. Бриолина или косметической маски для лица у меня точно не сыщется в хозяйстве.
Итак...
Закажите столик.
Ну, с этим все просто. Я нашел симпатичный ресторан в центре города под названием "Набоков" и забронировал столик на двоих на восемь тридцать вечера.
Выберите наряд.
В статье содержались всевозможные советы, соответствующие типу заведения, в котором предстояло сидеть, а фотографии на веб-сайте "Набокова", казалось, подпадали под категорию "стиль смарт-кэжуал". Я выбрал простую черную рубашку, черный галстук, приличную пару черных джинсов и черные туфли, которые ношу на работу.
Я осознаю - вроде как впервые за жизнь, ибо обычно не обращаю внимания на подобное дерьмо, - что в моем гардеробе нет ни одного предмета одежды, который не был бы черным.
Не думаю, что Хелен это как-то напряжет.
Не думаю, что женщину, которая жрет трупы абортышей, способна такая фигня напрячь.
Подумав, я добавил к ансамблю свою единственную легкую спортивную куртку, которую надевал лишь по одному случаю - на похороны моей матери. Юмор висельников жив и здоров!
Нанесите небольшое количество одеколона.
Вот вам и первые трудности. Я, конечно, не из тех парней, которые когда-либо пользуются одеколоном, поэтому мне пришлось отправиться в магазин "Диллард" в Вилла-Виде. Не видя необходимости спускать пару сотен долларов на то, чем я воспользуюсь лишь раз, я, лукаво не мудрствуя, прибрал к рукам крошечный флакончик-пробник от "Версаче". Продавщица как бы невзначай крутилась возле меня и все спрашивала раздражающим голосом, хочу ли я купить что-нибудь, и я всерьез подумывал о том, чтобы разбить ей физиономию о стеклянную витрину.
Но, в конце концов, я человек мирный, к насилию не склонный.
Купите ей цветы.
Я до одурения ненавижу цветы. Этот пункт я бы с легким сердцем пропустил, но на пути из "Дилларда" мне попался цветочный магазин, так что вроде как сама логика Вселенной мне подсказывала, что я немногое потеряю, если попробую закрыть и этот романтический гештальт. Я хотел купить букетик черных роз - чтобы понять, как серьезно Хелен на самом деле ко мне относится, - но капризная пожилая флористка нахмурилась на эту просьбу и сказала мне, что у них в продаже нет ничего подобного, черные розы "слишком траурные". Вот же придурочная, сверхчувствительная кошелка. Пришлось мне брать тигровые лилии.
В списке есть еще несколько шагов - но, поскольку у меня мало времени, да и плевать мне на это все, строго говоря, я заканчиваю с галстуком, надеваю пиджак и выхожу.
Когда она открывает дверь, я смотрю на нее, и мне приходит в голову, что сейчас как раз тот момент, когда у меня должны подкоситься колени и дыхание должно перехватить в горле, но как бы мне ни было больно разочаровывать всех вас, романтиков с разбитым сердцем, мои колени в полном порядке, и частота моего дыхания не нарушена.
Дирекция шоу выражает свои искренние соболезнования.
Однако это совсем не значит, что Хелен не выглядит красивой, потому что она - настолько хороша, насколько только может быть женщина ее возраста, чье сердце еще бьется. Ее волосы каскадом золотистых рек ниспадают на плечи, цвет губ напомажен до темно-бордового, а глаза зомби сильно затенены и обведены черным, подчеркивая их тусклую затуманенность. Ее белое атласное платье свисает с одного плеча и доходит примерно до середины бедра, недостаточно короткое, чтобы быть распутным, но и недостаточно длинное, чтобы казаться скромным.
На шее у нее нитка жемчуга, а на левом запястье - гранатовый браслет.
Я стараюсь не смотреть на ее грудь, поэтому опускаю взгляд, а потом задаюсь вопросом, носит ли она сейчас нижнее белье. А потом - удивляюсь: с чего бы мне вообще о таком думать?
Переминаясь с ноги на ногу, я протягиваю ей цветы и говорю:
- Э-э, вот.
Хелен улыбается и аккуратно принимает букет.
- Какие красивые лилии, - говорит она.
Сейчас как раз тот момент, когда я должен сказать что-то глубоко глупое, например: "А ты - красивее". Но это уж точно не в моем стиле. Я уже и так достаточно замарался всей этой обывательщиной. Розы, рестораны, лифтовая музыка... Я с трудом сглатываю и прячу ладони в карманы.
- Может, зайдешь? Я пока поставлю цветочки в вазу, - предлагает Хелен.
- Ну, типа, давай, - говорю я. Наверное, это не лучший способ сформулировать ответ, но она, похоже, не возражает. Она снова улыбается и отходит в сторону, жестом приглашая меня за порог. Фойе широкое и белое, но массивная золотая люстра, свисающая с высокого потолка, отбрасывает сияние, из-за которого стены и пол кажутся почти желтыми.
Я в чьем-то доме. Я не могу вспомнить, когда в последний раз был в чьем-то доме.
Промозглый, неуютный пот потихоньку начинает выступать из пор.
- Заходи, - говорит она, направляясь по коридору. - Я схожу на кухню, наберу воды.
- Ох, - процеживаю я, - давай я тебя просто тут подожду. - Я боюсь, что потеряю к чертям сознание, если попытаюсь проникнуть дальше в это незнакомое жилище.
- Поступай как знаешь, - говорит Хелен с ленной улыбкой, и я понимаю, что в этот вечер обезбол напрочь отшиб ей мозги. Осознание слегка успокаивает меня. - Сейчас вернусь.
Пока жду, я смотрю на свои ботинки и пытаюсь притвориться, что меня здесь нет. Я пытаюсь думать о чем-нибудь другом, кроме того факта, что стою в чьем-то чужом доме и собираюсь на самом деле пойти на свидание. Но затем мои мысли возвращаются к тому, что скоро я окажусь в ресторане, в окружении уймы людей, и скорость моего потоотделения активно увеличивается.
Вернувшись через несколько минут, Хелен выводит медленным, ленивым голосом:
- Ты нервничаешь. Не трясись. Это просто такая развлекуха. Если забьешь на все, то даже удовольствие получишь. Что-то подсказывает мне, что ты нечасто выходишь в свет.
Я пожимаю плечами. Она берет меня за руку, и мы молча идем к моей машине. Прежде чем я осознаю, что делаю, я открываю ей дверь - незначительный акт рыцарства, на который я и не подозревал, что способен.
Хелен, похоже, тоже застигнута врасплох, но приятно удивлена; она одаривает меня благодарной улыбкой и деликатно садится, а я случайно опускаю взгляд на ее платье и замечаю белый бюстгальтер без бретелек, поддерживающий покатые белые холмики ее грудей. Конечно, вид женской груди наводит меня на мысль о младенцах...
Мертвые абортыши.
Эта чокнутая их жрет.
Мой желудок сжимается, но, кажется, не от отвращения.
Когда я сажусь в машину, у меня в животе порхают бабочки от беспокойства.
Я всегда считал себя немного социопатом, черт возьми.
- А вот если бы тебе захотелось концы отдать, - сказала Хелен, - ты бы что учинил?
Пускай я к свиданиям непривычен, я все-таки смотрю иногда кино, и я почти уверен: не такие вопросы девушки тебе обычно задают. По крайней мере, на первой встрече. Я бы скорее поставил на третью или четвертую... тогда - да, тогда уже можно. Но, опять же, откуда мне, ущербному, знать, что там да как.
- Суицид для слабаков, - бравирую я. - Вот посмотри на меня. Я, допустим, не самый счастливый тип... но меня все в жизни устраивает.
Она отправляет в рот жареного кальмара и медленно жует, не сводя с меня мертвых глаз с такой целеустремленностью, что мне становится почти неуютно.
- Я спрашиваю тебя, как бы ты это сделал, а не собираешься ли ты это делать. Скажем, я тоже ничего такого не задумываю. Это просто поэтическая тема, разве нет? Юный Вертер не даст соврать.
Я вспоминаю девицу, с которой лишился девственности. О том, как она валялась в ванне - в кроваво-красном, что расцветало вокруг нее, - вспоминаю песенку Энии и содрогаюсь.
- Вот, скажем, передозировка... как тебе?
Я трясу головой.
- Наркотики - зло. Самое сильное средство в моей аптечке - это, мать его, йод.
Хелен корчит гримасу и говорит:
- С йодом шутки плохи. Один мужчина пятидесяти двух лет от роду случайно подвергся воздействию двухсот пятидесяти миллилитров повидон-йодного раствора - и дал дуба. А еще у одной женщины под седьмой десяток в результате попадания в кровь разведенного в четыре раза раствора бетадина развилась летальная остановка сердца. Прямую кишку трехмесячного мальчика...
- Хелен, прошу, остановись.
- ...промывали теплым водным йодофором, содержащим один процент свободного йода. Он выжил. У младенца с очень низкой массой тела в результате воздействия йода при введении внутривенной канюли для определения газового состава крови развился гипотиреоз...
- У тебя вообще любой разговор сводится к младенцам?
- Ну, если подумать, для женщины это - естественная тема. И для мужчины тоже. Все мы живем ради будущих поколений.
- В лучшие времена, в прошлом, уйма веселых ребят хотела завести детей - а теперь дети больны, матери умирают, а отцы уже умерли. И, сидя в блевотном больничном запахе мочи и уксуса, пока медсестра опрашивала каждую из матерей - сколько та уже болеет, и какой вес она потеряла, и есть ли у ее ребенка живые родственники или опекуны...
- Не продолжай, - осаждает меня Хелен. - Я знаю эту цитату. Я тоже, можешь не верить, читала "Бойцовский клуб".
- Это одна из самых любимых моих книг.
- "Незримые твари" лучше.
Разговор сворачивает в новое русло, и я прихожу к мысли, что мы, вообще-то, могли бы с ней и на более нормальные темы поболтать. Это стало бы одновременно и облегчением для меня, и добавочной нервотрепкой - текущая тема довольно напряжная, но, опять же, когда это меня не напрягала даже самая невинная болтовня?
И вдруг меня будто осеняет: да она же это нарочно! Она ради меня поднимает такие вот вопросы. Она играет на моей болезненной озабоченности смертью. Думает, что раскусила меня с первого подхода.
Ну, не то чтобы я как-то скрывал свои темные стороны в общении с ней.
Я-то точно донельзя плотно имею дело со смертью.
Но, в общем-то, зря я беспокоился - она переходит к другой теме, чуть более подходящей для первой свиданки. Хотя, конечно, нормальные люди поднимают ее только на второй. Судя по моим скромным предположениям.
- Чего ты хочешь от жизни? - спрашивает она, делая томный глоток вина и затем слегка наклоняясь ко мне. - Расскажи мне о своих желаниях. Если бы ты мог иметь что угодно, делать что угодно... что бы ты делал? Чем бы обладал?
Я пожимаю плечами и размазываю еду по тарелке своей слишком тяжелой вилкой.
- Ничего особенного я бы не делал, - отвечаю я. - Как я уже сказал, по большей части я всем доволен. Я просто хочу приходовать трупы и не попадаться. Если я смогу продолжать в том же духе, со мной все будет о’кей. - Это не совсем правда, но я не хочу углубляться в тему.
Хелен качает головой и наклоняется ближе.
- Ты кривишь душой, - раскусывает она меня в два счета. - Каждый хочет чего-то... ну, не знаю, большего. Каковы твои самые глубокие, самые мрачные фантазии? Не отвечай мне как по бумажке, пожалуйста. Я терпеть не могу все эти шаблоны и клише. Выложи мне все, как оно есть. Все, что у тебя на душе.
- Еще вина, мисс?
Это говорит официант, который выглядит встревоженным и смущенным, заставляя меня задуматься, как долго он здесь стоит.
Хелен смотрит на него с короткой вежливой улыбкой.
- Нет, спасибо. Но, если можно, чашку чая с гибискусом. Горячего, разумеется. И кофе тоже захватите. Эспрессо.
- Сию минуту, мисс, - говорит официант. Подол его фартука развевается, когда он резко разворачивается и спешит прочь.
Я приподнимаю бровь, глядя на Хелен.
- Вино, эспрессо и чай? - Предполагалось, что вопрос прозвучит с легкой, воздушной иронией, настоянной на искреннем любопытстве, но вы уже знаете, как у меня такие вопросы получаются - так, что можно подумать, будто я делюсь душным жизненным наблюдением. Как бы констатирую факт, который этого, на хрен, не требует.
Но Хелен, кажется, понимает мое недоумение, потому что уточняет:
- Да. Я наслаждаюсь самыми прекрасными вещами в жизни и не вижу причин, по которым человек не может позволить себе сразу несколько из них, даже если они не сочетаются.
- Справедливо, - говорю я. Официант приносит ей горячие напитки. Пока она помешивает кофе, я спрашиваю: - Ну, э-э, а какие еще "прекрасные вещи" тебе нравятся, помимо детского некроканнибализма и горячего питья?
Она пожимает плечами, достает из сумочки серебряную фляжку и наливает немного ее содержимого сначала в кофе, а затем в чай.
- Мне очень нравится русская литература. Достоевский, Толстой, знаешь. Но настоящая русская литература, а не ублюдочные английские переводы.
- Я и не знал, что у тебя этот, как его... билингвизм.
Она отхлебывает чай и качает головой.
- Не "би". Русский был первым иностранным языком, который я выучила. Потом была латынь, за ней - китайский, затем итальянский и, наконец, французский, мой любимчик. Да, я немного говорю по-испански, но никогда его по-настоящему не изучала. На самом деле этот язык уж очень громоздок, если не сказать - уродлив.
Размазав по тарелке еще немного еды, я говорю:
- Я и не думал, что ты такая...
- Умная?..
Я опускаю глаза.
- Это не совсем то, что я имел в виду.
Она безучастно улыбается и проглатывает пару таблеток, запивая их остатками вина.
- Все в порядке, - говорит она. - Я не думаю, что широкая общественность относится к каннибалам с большим уважением, в любом смысле этого слова.
- Я не являюсь представителем широкой общественности.
- Верно, но ты живешь в обществе - в той же степени, что и я. Может, мы и отличаемся от других, но все равно являемся частью общества, нравится нам это или нет.
Я ощетиниваюсь от этого обвинительного заявления.
- Уверена, что не выдаешь желаемое за действительное?
- Я просто здраво рассуждаю. Независимо от того, насколько ты инаков, индивидуален, независимо от того, насколько уникален и непохож на других, будь ты хоть трижды неформал, нонконформист и противник истеблишмента, ты не можешь и не имеешь права отрицать то неизбежное воздействие, которое общество оказывает на всех, включая нас с тобой.
Я сжимаю кулаки под столом.
- Нет, - говорю я ей. - Ты ошибаешься. Я - не часть общества. И ты - не часть. Осталось только это принять.
Она смотрит в свой эспрессо и хмурится. Некоторое время никто из нас ничего не говорит. Я наблюдаю, как она съедает пару кусочков своего блюда, и меня снова охватывает чувство почти что жалости к ней. Потому что я знаю - на самом деле оно ей не нравится. Я вспоминаю минет от студентки колледжа, каким пресным и скучным он показался, и я знаю - именно это она сейчас чувствует. Пресность и скуку.
Это что, получается, я только что понял, что чувствует другой человек?
Обосраться и не встать.
По выражению лица Хелен я вижу, что снова задел ее. Я мог бы закончить все на этом, просто оставить все как есть и попросить счет, когда официант подойдет в следующий раз. Что-то подсказывает мне - именно так я и должен поступить. Прекратить все эти лишние страдания. К черту свидания за ужином, цветы, одеколон и никчемное рыцарство, к черту все это. Пора перестать притворяться, что я тот, кем совсем не являюсь.
Вместо этого я спрашиваю ее:
- А фильмы тебе какие нравятся?
Итак, я инициировал светскую беседу.
Она поднимает глаза, и облако оскорбленного отчаяния, кажется, рассеивается с ее лица. Она улыбается. Она точно знает, что я только что сделал. Она знает, что у меня была прекрасная возможность покончить со всем этим, но я спас ее - разжег пламя, так сказать. Я... приложил к этому усилия.
Если бы только она была мертва...
Всех этих проблем просто не было бы.
Но она жива, и между нами что-то происходит.
Происходит прямо сейчас - и это меня пугает.
На этот раз я заезжаю на ее подъездную дорожку, чтобы ей не пришлось так далеко идти пешком. Скорчу из себя рыцаря еще раз, а потом - уж больше никогда.
Она поворачивается, чтобы посмотреть на меня, когда отстегивает ремень безопасности, улыбается, склонив голову набок, и говорит:
- Не хочешь зайти выпить?
Вот, новая событийная развилка. Я могу сказать ей "нет", я устал, мне нужно вернуться домой. Я могу просто без обиняков сказать, что меня на мякине не проведешь, что это не такая уж и банальная просьба, и, вопреки своей социальной неустроенности, я-то знаю, что стоит за всеми этими "зайди ко мне выпить". Я нечасто смотрю телевизор, но и того, что там увидел, - достаточно. Я могу прямо здесь остановиться, и на этом все. У меня снова есть шанс покончить с этой фигней до того, как дела примут совсем уж нелепый оборот.
Вместо этого я говорю ей:
- Ага, пошли.
Однако я не открываю ей дверь.
Как я уже сказал, никакого больше рыцарства.
И вот она сидит слишком близко ко мне на диване. Она держит свой бокал вина с изящной утонченностью, в то время как я сжимаю стакан с водой, как будто это какой-то посторонний предмет; из-за моей дрожащей руки лед раздражающе дребезжит. Она включила "Сатурналии" близнецов Гаттер. Ее музыкальный вкус меня впечатляет, и этот простой факт заставляет меня нервничать еще больше.
Хелен кладет руку мне на бедро, посылая поток приятной энергии вверх, в самый пах, и говорит:
- Да не трясись ты. Это всего лишь я. Ты меня знаешь. Куда лучше, чем кто-либо, если пораскинуть мозгами.
Она говорит это так, словно нас связывает что-то хорошее. Похоже ли все это на главу из романа Даниэлы Стил? Да, черт возьми, похоже, и от этого мне хочется орать и блевать.
Я смотрю на черный коврик из медвежьей шкуры перед потрескивающим камином и задаюсь вопросом, настоящий ли он. Как-то мало ей подходит такая обстановочка. Мушкет, что висит над каминной полкой, гравюры Пикассо в рамках на стене - интерьер, идущий в дикий разрез с теми гранями ее личности, что уже открылись мне.
И я снова задаюсь вопросом: а хорошо ли я ее знаю?
- Я не нервничаю, - говорю я неубедительным голосом, который срывается на последнем слоге. Ее рука - все еще на моем бедре. Она поднимает ее немного выше и сжимает. Я резко втягиваю воздух, надеясь, что она этого не заметит, но знаю - она замечает. Я потягиваю воду и избегаю ее манящего взгляда, полного холодной, мрачной мертвенности.
- На самом деле это не так уж и плохо, - говорит она приглушенным, вкрадчивым тоном. - Быть живой женщиной. Ты должен дать живым шанс. - Она придвинулась ближе, и ее теплое дыхание касается моего лица. Я молча говорю себе, что ненавижу это - ее близость, ауру ее тела, начинающую обволакивать меня. Я говорю себе, что это ужасно. Я говорю себе встать и уйти. Но мой внутренний голос еще менее убедителен, чем внешний.
А потом ее губы прижимаются к моим, и пусть даже поначалу я не отвечаю на поцелуй взаимностью, я и не сопротивляюсь ему. Тепло ее губ - пугающее, но не невыносимое, а сухой привкус вина достаточно слабый, чтобы не быть проблемой. Она прижимается к моей верхней губе и задерживает свой рот там, затем перемещается на нижнюю губу, и тут происходит нечто трагическое.
Я целую ее в ответ. Я провожу рукой по ее волосам и прижимаюсь лицом к ее лицу. Я выпускаю стакан с водой из другой руки - чтобы погладить прохладную, гладкую плоть ее ноги. Ее забытый бокал с вином падает на пол, и его оставшееся содержимое пачкает ковер, как кровь съеденного младенца. Наши губы приоткрываются, а языки переплетаются, как извивающиеся черви на гниющем трупе. Она кладет руку мне на промежность и крепко сжимает ее, и я слегка выдыхаю ей в рот. Я провожу рукой вверх по ее ноге, к бедру, к груди. Прилив крови наполняет и напрягает мой член, и Хелен расстегивает мои джинсы и осторожно стягивает их. Ее хватка усиливается, когда она начинает поглаживать его, и я снова задыхаюсь. Я стягиваю с нее платье, просовываю руку под чашечку лифчика и провожу большим пальцем по ее твердеющему соску. Она издает тихий стон, а затем переворачивает меня на спину, стягивая джинсы, и тогда...
Тогда я отталкиваю ее от себя, поднимаюсь с дивана и спотыкаюсь о свои штаны, которые поспешно натягиваю. Я бросаюсь к входной двери, вырываюсь на ночной воздух и несусь по подъездной дорожке, держа на бегу свой дико твердый, как камень, член в руке. Добравшись до своей машины, я прислоняюсь к ней и кончаю, неистово надрачивая, покуда густые струи спермы не выплескиваются на тротуар в такт моему варварскому хрюканью.
Я вижу Хелен в дверном проеме, полуобнаженную, по щекам у нее текут слезы, размывая тушь. Я прячусь от нее к себе в машину и кручу ключ в замке зажигания, пока он наконец не встает на место, пока двигатель с ворчанием не оживает. Я даю задний ход и жму на педаль - шины визжат, когда машина с ревом несется по подъездной дорожке и сворачивает на улицу.
Я еще раз бросаю взгляд на ее силуэт на фоне освещенного дверного проема, прежде чем скрыться в темноте.
Следующей ночью она приходит в офис службы безопасности и садится на свободный стул. Она ничего не говорит. Я не смотрю на нее, но меня трясет.
Она проглатывает пару таблеток обезболивающего и начинает нервно, как мне кажется, теребить кончик своего хвостика.
- Послушай, - начинает она, а затем делает паузу на несколько долгих секунд, после чего говорит: - Мне жаль. Мне очень, очень жаль.
Это неожиданно. Я-то думал, она пришла потребовать от меня извинений, что, полагаю, было бы оправданно; в конце концов, я бросил ее прямо посреди решающего момента близости, прямо отвергнув ее ухаживания. Я не знаю, как работает самооценка у людей, в особенности - у женщин. Но я знаю, что даже по ее меркам я сотворил херню.
- Почему ты извиняешься? - удивленно спрашиваю я.
- Мне не следовало ставить тебя в такое положение. Я знаю... какой ты есть и как тебе нравится что-то делать. С твоей стороны было очень мило пригласить меня куда-нибудь, и я не могу представить, что тебе было легко это сделать. Но обращаться к тебе так, как будто все... все до того просто... это было нечестно, некрасиво с моей стороны.
- Ой, да наплевать, - неловко отнекиваюсь я, избегая ее морозящего взгляда. - Правда, ничего страшного. Даже не бери в голову.
- Нет, ты ошибаешься. Не "ничего страшного". И я за тебя беспокоюсь. Ты ведь такой... такой особенный. И я вижу в тебе родственную душу, понимаешь? Нам суждено было встретить друг друга. - Ее мозг ушиблен таблетками, поэтому я надеюсь, что именно из-за этого она расточает всю эту сентиментальную чушь. - Мы будто созданы друг для друга. Но не как любовники. У меня нет друзей - настоящих, в смысле, которые знали бы, какая я на самом деле. Я знаю, что у тебя их тоже нет. Люди пугают меня - и я прекрасно понимаю, что и тебя они пугают тоже. Что бы между нами ни было, я не хочу это испортить, понял? Так что... мне жаль, что я пыталась тебя склонить к сексу.
- Хорошо, - говорю я. - Просто больше так не делай. Пожалуйста. Все будет хорошо, если ты больше не будешь так делать.
- Не буду. Но я хочу загладить свою вину перед тобой.
- Не стоит. Мне ничего не нужно. Перестань.
- Я хочу, чтобы ты посмотрел, как я ем.
Мое сердце трепещет. Я даже не могу попытаться убедить себя, что перспектива этого не увлекательна. Когда я впервые обнаружил ее, она впилась зубами в безвольную руку мертвого младенца. И тут же выпустила ее - как только я ее застукал. Как собака, своровавшая чужую кость. Я не видел, как это началось, чем закончилось, как она жевала или как глотала. Я пытался представить это, но увидеть на самом деле - это было бы... ну, интересно. Это ведь почти как рождение новой жизни, только наоборот. Нехилый реверс символов.
Она не ждет ответа, потому что уже знает, каким он будет.
- Когда у тебя следующий выходной? - спрашивает она.
- В четверг, - отвечаю я.
- Тогда я тоже возьму отгул на этот вечер. Мы можем пойти в одно из моих заведений, и ты сможешь посмотреть, как я ем.
- Это все необязательно, - мягко говорю я ей. Это, впрочем, весьма формальные слова.
- Мне самой хочется, - отвечает она, и я знаю: хочется, без фигни. - Заедешь за мной где-то к полуночи, хорошо?
- Ага, - отвечаю я с тяжело бухающим сердцем.
- Ну вот и договорились. Мне пора, - говорит Хелен как бы извиняющимся тоном. - Еще раз, я действительно сожалею о прошлой ночи. - Она встает, направляется к двери и, бросив взгляд через плечо, шепчет: - До четверга.
- До четверга, - шепчу я в ответ.
До четверга.
- Ты всегда сюда приходишь за этим? - спрашиваю я, когда мы бодрой рысью несемся по пустой парковке клиники абортов. По июльским меркам ночка холодная, и я немного дрожу. Гребаный Огайо. Слово "лето" на Среднем Западе - сплошь пустой звук.
- Да, - говорит она. - Есть пара других мест, которые я освоила, но это - ближе всего.
Когда мы подходим к двери, она достает связку ключей из кармана своих узких джинсов и протягивает мне свой реквизит: сложенную белую простыню, пару мочалок и рулон черных пакетов для мусора. Через плечо у нее перекинута спортивная сумка. Когда она вставляет один из своих ключей в замок, я спрашиваю:
- Откуда у тебя ключ от гребаного абортария?
- Я ведь главный натальный врач в престижной клинике, - говорит она не без некоторого хвастовства в голосе. - Это, конечно, ничего не значит в глобальном смысле - но кое-какие двери для меня все же открывает. - Она улыбается мне, отворяя, и это на редкость мертвенькая улыбка. Она все так же закидывается обезболивающим - с того самого момента, как я за ней заехал. "Передозировка" - крупными буквами написано у нее на лице, как на чистом холсте художника-неумехи. Я даже несколько раз подмечал, как она пускает слюни и клюет носом на пассажирском сиденье по дороге сюда. Она никогда еще не привлекала меня так сильно.
- Ну, тебе виднее, - подытоживаю я, следуя за ней внутрь. Входная дверь открывается в темный приемный покой, где сильно пахнет хлоркой и латексом. Она включает свет, освещая неудобные на вид пластиковые стулья и маленький деревянный стол с несколькими журналами светской хроники. Как будто пропитанный сексом "Космополитен" - подходящее чтиво для девушки, у которой вот-вот из влагалища достанут неоформленный плод.
- Подвал - сюда, - указывает Хелен с рвением, явно противоречащим ее одурманенному, приглушенному состоянию. Она хватает меня за руку и ведет через другую дверь по узкому белому коридору, украшенному плакатами, провозглашающими важность безопасного коитуса и правильного использования противозачаточных средств. Мне дико жаль грустных придурков, которым приходится носить презервативы. Ну, на самом деле не особо-то жаль, но вы, думаю, понимаете, к чему я клоню.
Мы торопливо проходим мимо нескольких смотровых кабинетов, а затем она достает еще один ключ, который открывает нам доступ к тяжелой стальной двери, украшенной табличкой со значком токсичных отходов и словами "ВНИМАНИЕ: ОПАСНЫЙ БИОМАТЕРИАЛ". Эти три нехитрых слова выведены под табличкой на восьми разных языках.
Металлическая лестница лязгает у нас под ногами, и мне приходится держаться за перила, чтобы не споткнуться в темноте. Уверенность, с которой Хелен продвигается вперед, вызывает у меня любопытство относительно того, сколько раз она совершала этот спуск.
Когда мы добираемся до самого низа, она щелкает еще одним выключателем, открывая квадратную серую комнату с цементными полами, множеством рукомойников и огромными картотечными шкафами с висячими замками. Вдоль стены слева стоит несколько мусорных баков с тем же логотипом опасных отходов.
- Вот туда они складывают, гм... абортированный материал? - спрашиваю я, показывая на мусорные бачки. Хелен в ответ качает головой.
- Нет, там - использованные шприцы, перчатки, инструменты и еще много чего. - Она тычет пальцем на дверцу морозильника в другом конце комнаты и говорит: - Вот где все самое вкусное. - Дверца морозильной камеры также помечена знаком "токсично", но на этой дверце есть только надпись "ОСТОРОЖНО", и языков - всего три; финский такой: "Ну да, ну да, пошел я на хрен".
Хелен забирает у меня сверток и отходит в центр комнаты, где расстилает простыню и откладывает в сторону пакеты для мусора и мочалки. Затем она смотрит на меня, прикусывая внутреннюю сторону щеки, и говорит:
- Сейчас я собираюсь раздеться.
Ох, а я и забыл про эту часть ее упыриного ритуала.
- Ладно, - говорю я. Мой голос внезапно становится хриплым. - Я... отвернусь.
- Можешь смотреть, - говорит она с какой-то придурочной кокетливостью.
Я сглатываю слюну.
- Не, мне это не нужно. - Но моя крепость убеждений проверку временем не выдерживает. Я не могу отвести взгляд. Я будто в ужасном сне - пытаюсь бежать, но ноги не слушаются, хоть кричи, хоть вопи. Я замираю как вкопанный и смотрю на нее. У меня потеют ладони. Мой язык - сухое и непривычное препятствие во рту; такое ощущение, что он распух и троекратно увеличился в объеме. Я, чего доброго, сейчас подавлюсь им. Не сводя с меня серых, мертвых, немигающих глаз, она стягивает с себя свитер и позволяет ему упасть на пол.
В этом не должно быть ничего особенного. Я уже видел ее обнаженной раньше.
Под ним - облегающая фигуру белая майка, и затем она снимает ее, обнажая пирсинг в пупке и татуировку на бедре (о них я совсем забыл), а также розовый лифчик, который кажется слишком кружевным и эротичным для такого случая. Интересно, она его нарочно надела?
Ее глаза все еще прикованы к моим, когда она расстегивает лифчик и бросает его поверх других сброшенных вещей. Ее бледная нагота в сочетании с вялым, пригашенным, почти что безжизненным выражением лица вызывает холодок у меня по спине и легкий стояк.
Однако "почти что безжизненное" лицо - это все еще не застывшая во времени маска мертвеца. И я должен продолжать твердить себе это, чтобы сдержать эрекцию. Господи, да это просто смешно!
Она снимает кроссовки, а затем одновременно стягивает джинсы и нижнее белье, наконец отводя взгляд, чтобы сложить свою одежду в аккуратную стопочку. Затем она снова встает и продолжает пристально смотреть на меня, как будто ожидая оценки своего обнаженного тела.
Мои руки дрожат, когда я прикуриваю сигарету.
- Может, уже будешь делать то, за чем пришла? - спрашиваю я голосом не сильно громче шепота. Хелен кивает и поворачивается, чтобы подойти к морозилке. Она открывает дверцу и затем исчезает внутри, оставив ее слегка приоткрытой. Прохладный воздух вырывается наружу серебристыми шлейфами.
Она все еще там, когда я докуриваю сигарету, поэтому я тушу ее, а затем бросаю в один из "токсичных" мусорных баков. Я прислоняюсь к стене и закуриваю еще одну, и тут появляется она.
Ее ляжки и плечи все в сексуальных мурашках. Ее руки уже испачканы красным - в них она держит сморщенный, не до конца развитый плод. Какой-то он слишком уж большой - я думал, на поздних сроках уже не абортируют. Но много ли я знаю?
- Я знаю, о чем ты думаешь, - говорит Хелен. - Но лучший закон, который когда-либо был принят в Огайо, разрешает аборты на поздних сроках в экстремальных ситуациях. Обычно абортированный плод выглядит совсем не так. Скорее - как нарезанный сервелат. Однако мне время от времени везет, и я нахожу что-то более-менее... целое. Чем целее, тем лучше для меня. - Она с нежностью смотрит на мертвое нечто в своих руках, отходит от морозилки и усаживается на середину расстеленной простыни. У нее снова текут слюни. Она, как собака, слизывает красную слизь с останков. Тихий стон срывается с ее губ.
Должно быть, так у падальщиков выглядит восторг.
Я даже не буду пытаться описать звук, с которым она вгрызлась в кривобокую голову. Достаточно сказать, что звук не самый приятный. Она жует медленно, вдумчиво, а затем снова стонет - после того как проглотит. Прижимая свои теперь уже темно-бордовые губы к дыре, которую прогрызла в недочерепушке, она присасывается, точно вампир. Опять стонет - и на моих глазах ее проворные пальцы ныряют вниз, Хелен опускает руку между ног. В какой-то момент я настолько охреневаю от того, что она вытворяет, что забываю о своей сигарете - та гаснет и падает на пол. Я не знал, что у падальщиков имеются такие повадки, - наверное, стоило внимательнее смотреть образовательные программы на "Дискавери". Может, и хорошо, что я ничего не знал, но это для нее не в новинку - зуб даю. Ее движения там, внизу, кажутся слишком уж отработанными, слишком ритуальными. Я слышал о женщинах, ассоциирующих эротизм с едой, но для меня это - неизведанная от и до территория.
- У-у-у, - подвывает Хелен, женщина-гиена с полным ртом мертвечины, двигая рукой у себя между ляжек еще неистовее, чем прежде. Теперь она натурально вся испачкана в крови; кровь растеклась по верхней части ее грудей, стекла между ними, забрызгала ее лицо и плечи. Хелен - все еще в очках, и линзы усеяны крошечными красными крапинками. Она совершенно не обращает на меня внимания, полностью поглощена своим возбуждением, и такая сильная сексуальная энергия, горячими лучами исходящая от нее, не может не передаться невольно и мне. Наблюдая, как она, тараща глаза, будто зомби, грызет и разрывает зубами мясо, пальцами доводя себя до эйфорической трясучки, я понимаю: впервые, похоже, за всю сознательную жизнь меня всерьез возбуждает живая женщина.
Недолго думая, я подхожу к ней, попутно возясь со своим ремнем и сбрасывая брюки, немного спотыкаясь, когда освобождаюсь от них. Мой возбужденный член торчит, как чертов рычаг. Хелен не сразу замечает меня - она поворачивается с легким удивлением, когда тень от моего стояка грозно ложится поперек ее замаранного лица. Я встаю на колени, разворачивая к себе ее бледные бедра.
- О да, - говорит она, бросая свою трапезу. - Да, да, да.
- Кушай, - ласково говорю я ей, когда проскальзываю внутрь. - Не отвлекайся.
Она подчиняется моей команде, возобновляя свое упыриное пиршество - и прижимаясь бедрами к моему тазу.
Слишком уж теплые.
Переувлажненные.
Чересчур живые.
Вот такие, на мой взгляд, у нее были губы.
Ну, если вы понимаете, о каких губах речь.
Но все в порядке, потому что ее глаза мертвы, а холодный воздух подвала делает ее кожу прохладной на ощупь. Я сжимаю ее холодные груди, а сам неистово работаю тазом. Она стонет с набитым ртом, и я, отвесив ей шлепка, велю не шуметь, а просто, мать его, заниматься своим делом. Она так и делает, хотя ей приходится постоянно прикусывать губу, чтобы не закричать.
Я могу продолжать дольше, чем обычно, из-за не слишком благоприятных условий, но в конце концов она отбрасывает в сторону недоеденное, со стоном произносит почти бессвязные извинения, а затем издает пронзительный крик - как раз в тот момент, когда я кончаю в нее. Я плюхаюсь рядом с ней на окровавленную простыню, сильно дрожа.
Достав сигареты из кармана рубашки, я закуриваю одну и слушаю, как Хелен тяжело дышит, уткнувшись носом мне в шею.
- А я-то думала... тебе не нравится... трахать живых женщин, - выдыхает она.
- Мне не нравится, - говорю я, глядя на нее. - Но в этот раз было... что-то особенное.
- Это из-за того, что я... кушала?
- Наверное, - говорю я и чувствую, как горечь подкатывает к горлу. - Может быть.
- А ты... ты не хочешь попробовать?
Горечь становится почти нестерпимой.
- Нет, - твердо говорю я. - Я - пас.
Над нами повисает тихая, неловкая тишина. Я устало курю. Я всегда ненавидел эту часть. С живыми женщинами, конечно, - с мертвыми это не проблема. Разговоры в постели никогда не были моей сильной стороной. Я имею в виду, черт возьми, разговоры в целом делают меня напряженным и странным, так что я совершенно неспособен ко всем этим размышлениям о природе жизни и любви или о какой-либо другой ерунде, о которой люди болтают в фильмах, после того как потрахались (а они там всегда трахаются, даже если сюжет того не требует). Тем не менее я чувствую, что должен что-то сказать, и все еще пытаюсь придумать, что именно это могло бы быть, когда она протягивает руку и берет мою сигарету, затягиваясь так сильно, что обертка потрескивает. Она кашляет на выдохе, очевидно, до сих пор не отдышавшись.
- Мне нужно одеться, - говорит она, возвращая сигарету в мои пальцы. Однако она не встает. Так и лежит рядом. Я слышу ее дыхание. Я чувствую тепло, исходящее от ее вспотевшей плоти. Мне неловко и противно, но не так сильно, как должно быть. Когда проходит еще несколько минут, а она по-прежнему не двигается, я говорю:
- Прости, если я был не очень хорош. Я не привык к тому, что тело подо мной... движется.
Хелен смотрит на меня, а потом смеется. Это добрый смех, легкий и довольный, ни капли не издевательский.
- Малыш, ты был чудесен.
- Это ты так специально говоришь.
- Я не со всеми так дико кончаю.
- Это точно было сказано специально.
Она переворачивается на бок и приподнимается на локте. Я мог бы сказать ей, что это стереотипная поза и что в реальной жизни она не так сексуальна, как в кино, но я этого не делаю.
- Ты ведешь себя ужасно неуверенно для мужика, так решительно говорившего о том, что он чувствует себя комфортно в своей уникальности, - замечает она.
Мне нечем крыть.
Она смотрит мне в глаза и говорит:
- Тебе нужно расслабиться. - Проходит несколько мгновений, а я все не отвечаю, и она спрашивает меня: - О чем задумался? - Она снова берет сигарету, что меня дико раздражает; она продолжает обсасывать ее своими окровавленными губами.
- Ничего, - отвечаю я, моргая и глядя в потолок. - Я ни о чем не думаю. Секс опустошает меня. Это заполняет мою пустоту, пока она не набухает и не переполняет меня снова, и тогда я поглощен черным... ничем. В такие моменты внутри я пуст.
Снова наступает странное молчание, а затем она говорит:
- Прости. Я знаю, ты не хочешь говорить. Можешь немного поспать, если хочешь.
- Думаю, я так и сделаю, - говорю я, уже погружаясь в сон. Она говорит что-то еще, но я этого не слышу. Сон уволок меня прочь.
И мне приснился кошмар. Или все-таки не кошмар. Я до сих пор не уверен до конца.
Кровь уже успела подсохнуть на ее голой коже, когда я только-только засыпал. Теперь же кровь - это вся ее кожа. Вся кожа Хелен - насыщенно-алого цвета, и теперь она - уже не странная женщина-доктор с мертвыми глазами, а женщина-дьявол. Жутко древний суккуб, искушавший средневековых монахов в их уединенных резиденциях. Ее белокурую голову венчают острые рога.
Я напуган. Без шуток, напуган. Тем не менее вид ее заводит все сильнее, чем больше я замечаю изменений. Сам не знаю почему: ведь всю сознательную жизнь мне нравились мертвые женщины, а не вот это вот. Но я все больше напрягаюсь. Какие же у этой новой Хелен глаза! Яркие, как полуденное солнце, окруженные таким же красным жаром ее кожи. Жар исходит от этих двух светил сверху вниз - как будто в преисподней полдень, а я всего лишь жалкая, бесплодная пустошь. Я в ужасе от этого взгляда, от его убийственной силы. Я буквально расплавляюсь. По непонятной причине хочется поникнуть под жаром этих глаз, подчиниться и служить им.
Когти адской Хелен скребут по моим ребрам.
Она может разорвать мне грудную клетку играючи. Боль сильна, но в то же время она приносит огромное удовольствие.
Все еще держа руки на моем торсе, она щерится в самодовольной улыбке.
- Просыпайся, красавчик, - говорит она, и ее голос звучит точно так, как во всех этих фильмах вроде "Изгоняющего дьявола": рокочущий, многослойный, искаженный. - Мы в аду.
Мы в аду.
Охотно верю.
Она ведет меня в свою здешнюю резиденцию - огромный дворец из пульсирующей фиолетовой плоти, каким-то образом не рассыпающийся вопреки тому, что для постройки был использован самый дрянной материал: ползущие по швам от одного прикосновения, уже давно обретшие глинистую консистенцию абортированные детишки.
- Как давно ты поставила тут эту дичь? - спрашиваю я ошалело.
- У меня должны быть свои маленькие женские секретики, дорогой, - игриво рычит адская Хелен в ответ и чмокает меня в нос. Ее слюна напоминает желудочный сок или даже кислоту. И пахнет соответствующе.
Я следую за ней во дворец. Здесь очень темно.
- Прошу прощения, - говорит Хелен, дважды хлопает в ладоши - и свет здесь внезапно загорается. Не сразу: сперва по ушам моим царапает мерзкий звук, что-то среднее между потрескиванием дерева и жужжанием насекомого, - но лучше бы он не загорался вообще. Знаете же, какое отталкивающее пучеглазое и зубастое существо получается, когда человеку отрезают веки и губы? Такими бесстрастными, покореженными мужскими лицами в адском особняке Хелен отделано буквально все. Каждая стена, каждый уголок.
И все это слеплено из мертвых младенцев. Ну, это-то как раз неудивительно.
Мне живо на ум пришел случай, когда однажды, возвращаясь с дежурства в морге, я увидел на автобусной остановке одну девицу, одетую весьма по-летнему. Скользя ленивым взглядом по ее стройным непокрытым ногам, я, как всегда, раздумывал, хороша ли она будет, когда жизнь покинет ее тело; раздумывал ровно до того момента, как взгляд наткнулся на ее коленки. На жуткие, без шуток, омерзительные коленки. Из каждой на меня смотрело лицо младенца, оттягивающее кожу, пытающееся прорвать ее. Девица будто этого не замечала, а меня вот пробрало до самых основ. Будь у меня нож - клянусь, я бы, как последний псих, подскочил к ней и исполосовал эти ужасные наросты из плоти. Подобная агрессия, конечно, мне совсем не свойственна. Но то был совершенно особый случай.
- Мы идем в приемный покой, - напоминает о своем присутствии Хелен, и ее адский, рокочущий голос звучит весьма профессионально. Когда мы наконец добираемся - если не считать доминирующей темы абортов и инфантицида, это и впрямь могло бы сойти за какой-нибудь кабинетец в рядовой американской клинике, - она дознается: - Итак, какое у тебя ко мне дело?
- Вообще-то, это у тебя какие-то дела ко мне, - возмущаюсь я.
- Не лги мне. Здесь я смогу увидеть все твои тайные желания. - Адская Хелен таращит свои желтые потусторонние глаза, и мне становится неуютно. Впрочем, это довольно-таки игривый взгляд.
- Я просто хочу домой, - устало сознаюсь я.
Пару секунд она тупо смотрит на меня, затем ее губы кривит коварная усмешка.
- Неправильный ответ, дорогуша, - говорит она, и я вдруг понимаю, что суставчатое длинное щупальце - на каждом сгибе, конечно же, по мерзкой младенческой роже - крепко стяжает меня по рукам и ногам. А еще я только сейчас замечаю, что до сих пор стою в чем мать родила. Абсолютно беззащитный перед ее дьявольскими штучками.
- Ты просто хочешь, чтобы я тебя поимела, - рычит Хелен, приближаясь. - Поимела так, как еще никто никогда в твоей жизни тебя не имел.
Что за чушь, хочу возразить я, но язык словно прикипел к небу.
- И эту просьбу я выполню, - припечатывает Хелен и смеется.
Суставчатый придаток, растущий прямо из пола, насаживает меня на себя. Как будто мастер-марионеточник прилаживает на полагающееся место пальчиковую куклу. Я свисаю с этого пыточного инструмента - и захлебываюсь криком. Может, от боли. Может, от какого-то извращенного удовольствия.
Похоже, в этот раз Хелен меня действительно поимела. И теперь наблюдает, суетливо грызя ноготь большого пальца, заглушая стоны глубокого, желанного наслаждения, что так и рвутся из ее грудной клетки.
В следующий миг она бросается на меня сама.
Ощущения в аду, стоит заметить, совершенно другие. Теперь внутри нее туго, как в гребаном садовом шланге, куда потихоньку подкачивают воду. Ее кожа пышет жаром - но внутри почему-то холодно, морозно, как в эпицентре разыгравшейся метели. Холодно и тесно - ровно то, что я люблю. Она жутко громко кричит и стонет, и я чувствую, как щетина внизу легонько колется, но мне немножко не до этого. Мое достоинство со всех сторон плотно облегают морозные стенки ее нутра - это по-своему здорово, но в то же время это ужасно, потому что я совершенно точно уверен: у нее на уме что-то.
И когда я кончаю, она говорит: дело сделано.
- Хелен! - кричу я в ужасе. - Хелен... какого черта? Какое еще дело?..
Но она лишь горячо стонет в ответ - и по мере того, как ее стоны продолжаются, они постепенно становятся более глубокими, более демоническими, и в них уже едва ли можно распознать человеческие звуки.
- Хелен! Что за дело!!!
- Это сюрприз, - рычит трахающая меня во всех возможных смыслах адская тварь. - Это такой подарочек. Придет время - распакуем с тобой на пару.
Я думаю о том, что она сказала и что вытворяет со мной, - и меня тошнит. Не думаю о том, что происходит, - и тащусь, тяжело дышу носом, то и дело сглатываю слюну. А потом мой бедный причиндал с чавкающим звуком вылетает из ее морозно-жгучих недр.
- Поздравляю, - повторяет Хелен абсурдно нормальным голосом. - Дело сделано.
Суставчатое щупальце исчезает. Я падаю. Падаю на пол - и в какую-то пропасть, что разверзлась под ногами. Образ Хелен с красной кожей и желтыми глазами стремительно несется вдаль, но я все еще успеваю услышать, как она, наклонившись над колодцем, куда я лечу, исходя на крик, спрашивает:
- Ну как, хорошо я тебя поимела?..
- Хелен! ЧТО ЗА ДЕЛО?..
- Ты о чем?.. - спрашивает она, спрашивает совсем рядом, и я вскакиваю.
Меня сотрясает ужасная дрожь.
- Бедненький, - говорит она неестественно-слащавым голосом. - Тебе, наверное, сон плохой приснился? Кошмар.
- Раздолбай меня Всевышний, - говорю я хрипло. - Таких кошмаров у меня еще не было.
- Кто знает, что тебе приснится здесь в следующий раз, - говорит Хелен хитро. Она протягивает руку и игриво тискает мой конец, объятый нежеланным возбуждением.
- Нет, - твердо говорю я, хватая Хелен за запястье и отводя руку. - Ну нет. Никакого "следующего раза" не будет.
Она смотрит на меня с тупым отчаянием и неприятием, но кивает. Мы одеваемся - не глядя друг на друга. Мы заканчиваем убирать следы нашего присутствия. В сумке, которую Хелен с собой притащила, оказался "Хлорокс".
Она хорошо подготовилась.
А я вот попросту выбит из колеи.
Что это, черт побери, за сон?
Был ли это сон?
Мы стоим возле моей машины. Я не знаю, почему мы до сих пор не сели. Мы просто смотрим друг на друга.
То, как она выглядит в лунном свете, - банальная до неприличия красота: льняные волосы, делающие белое золото неизмеримым в каратах, и эти глаза, сверкающие, как новоиспеченные серебряные доллары, пылающие горячечным желанием, лишь усиливаемым толстыми стеклами ее очков. Ее кожа сияет - гладкая слоновая кость отполирована до кипенной чистоты первого снега. И все, что я могу сказать этой красивой женщине: "О, как прекрасна была бы смерть твоя". Она медленно моргает - ставни закрываются на окнах ее содрогающейся души только для того, чтобы снова распахнуться, вливая свет в мое собственное внутреннее "я", и Хелен говорит:
- Иногда я вроде как жалею, что еще жива.
- О, Хелен...
- Возможно, все встало бы на свои места, если бы меня поймали и застрелили копы.
Мы стоим там еще несколько мгновений, а затем я отвожу ее домой. За всю дорогу мы не произнесли ни слова. Я не говорю ей "прощай". Она просто смотрит на меня секунду, а потом уходит. А я не смотрю на нее, когда она вышагивает по подъездной дорожке.
Иногда по ночам я хожу на кладбище, потому что оно всегда было единственным местом, где я мог по-настоящему общаться с людьми.
Морги - это здорово и все такое, но ни один из тамошних постояльцев не был мертв более пары дней. Я сам был мертв внутри уже долгое время. Когда я мечтаю о товариществе, меня окружают сардонические скелеты, чья плоть едва держится на древних костях.
Хелен, однако же...
Хелен живая.
Это создает для меня проблему.
На улице тепло, и я, засунув руки в карманы, прохожу между рядами надгробий. Дует легкий бриз, и луна ярко светит за пологом клубящихся серых облаков. Пахнет надвигающимся дождем. Я ступаю осторожно, уважительно, ибо знаю: давно умерший спит прерывистым и беспокойным сном, а я занят своими мыслями. Сейчас важнее, чем когда-либо, не будоражить тех, кого давно уж с нами нет.
Несмотря на то, что ночь теплая, мне холодновато. На кладбищах возникает ощущение мороза. Черт его знает, откуда оно берется, - просто накатывает из каких-то дальних далей. Это очень странный холод - что-то вроде ледяного покалывания, берущего начало в ваших плечах, у основания шеи, вливающегося в вены, вытесняя кровь. Оно похоже на тот озноб, который ты испытываешь, когда осеняет жуткое осознание чьего-то непрошеного соседства - или когда сталкиваешься с ошеломляюще странным совпадением. Об этом чувстве молва говорит: "Кто-то только что прошел по моей могиле". Да, стоит отдать молве должное - порой она точна.
Разница, однако, в том, что в этот раз промозглое ощущение затягивается. Большинство моментов из разряда "мурашки-по-коже" длятся пару-тройку секунд. Кладбищенский холод же остается до тех пор, пока не покинешь погост. И прямо-таки чувствуешь эту свободу от холода, накатившую из ниоткуда. После того как владения дорогих усопших покинуты, ты идешь легко, с безмятежным чувством умиротворения, покоренный древностью выбитых на плитах дат и красивыми каменными часовенками, а затем понимаешь - озноба больше нет, и ментальное восприятие температуры тела вернулось к норме. Время, похоже, останавливало свой бег на некий промежуток - но вот оно снова пошло.
Но иногда бросаешь последний взгляд через плечо, и, хотя там никогда никто не стоит, ты ощущаешь последний толчок холода, пугающе мощный в своем присутствии, а затем и он проходит, и ты все еще жив, и ты находишь утешение в обманчивом представлении, что смерть стоит у тебя за спиной, а не терпеливо ждет впереди.
Ты, возможно... но не я.
Я живу ради этого холода.
Я хочу, чтобы смерть была не позади и не впереди меня, а вокруг меня и внутри меня.
Хелен, однако же...
Хелен живая. Хелен теплая.
Я занялся с Хелен сексом, и мне это понравилось.
Я думаю, что мне действительно могла бы чертовски понравиться Хелен.
Вот уж пришли проблемы, откуда не ждал...
Закуривая сигарету, я замечаю мужика, сидящего прямо у надгробия в нескольких рядах от меня. Рядом с ним в грязи лежит бутылка ликера. Он плачет, разговаривая с кем-то по имени Роксана, как будто она действительно рядом с ним. Может быть, так оно и есть; я не из тех, кто разбирается в подобных вещах. Я обхожу его стороной, бредя мимо, и он меня не замечает. С одного из черных деревьев кричит ворона.
Хелен живая. И это все, о чем я могу думать.
Живые опасны. Они причиняют боль. Их так подпитывают жадность, жажда бесполезного материального дерьма, тлеющее желание вписаться в стаю - и они причинят боль, предадут и уничтожат кого придется, чтобы хоть как-то приблизиться ко всему этому. Никто из них ничем не отличается. На самом деле - даже Хелен. Она жаждет соответствия, жаждет быть одной из остальных. Тем не менее она - опасное, бешеное животное, падальщик, упырь, жрущий трупы.
Но... она живая.
Я думаю о ее теплой, живой плоти, о горячей крови, текущей по ее венам, о сердце, глухо бьющемся под ее грудью, и моя первая мысль... фу. Потом я осознаю, что мой член превратился в гребаную линию электропередачи. Я пытаюсь думать о чем-нибудь другом, о чем угодно еще, но, естественно, мои мысли возвращаются к той ночи в клинике для абортов, к сильным бедрам Хелен, к ее стеклянным глазам... Пытаясь сбить возбуждение куревом, я крепко задумываюсь обо всем - и понимаю, что у меня, кажется, серьезные проблемы.
Запах смерти настигает меня во время одного из обходов и приводит к дверному проему полутемной комнаты с цветочными занавесками, за которыми открывается вид на почти пустую парковку. Нет ни луны, ни звезд - только сияние, ниспадающее сюда от высоких мачт уличных фонарей.
На белой кровати лежит молодой человек лет двадцати пяти, безволосый, весь покрытый татуировками - такими, которые заставляют матерей прижимать к себе детей и отворачиваться в другую сторону. Такими, что навсегда лишают вас права заниматься какой бы то ни было респектабельной деятельностью. Жирная свастика у него на лбу, перевернутые пентаграммы на щеках, ужасные рисунки и узоры вдоль и поперек его бледных рук - его тело представляет собой полотно диких и пугающих образов, что-то вроде обложки альбома Cannibal Corpse, который так и не был выпущен.
В кресле рядом с кроватью сгорбился священник средних лет с редеющими черными волосами, сжимающий четки в одной руке и потрепанную Библию в другой. Он утешительно шепчет что-то молодому человеку, а может, и просто бормочет себе под нос - слов я разобрать не могу.
- Отец Бенвэй, - перебивает забитый парень, - мне страшно. Я чую... я скоро того.
- Не страшись Ангела Смерти, дитя мое, - говорит священник, - ибо он нежен. Он с миром передаст тебя в объятия Христа.
- А что, если я не попаду к Нему? Что, если меня ждет ад? Я столько всего плохого за эту жизнь натворил, отец. Я насиловал. Я... убивал.
Священник выпрямляется и накрывает руку молодого человека своей.
- Сын мой, когда ты исповедался сегодня днем, ты говорил правду? Ты покаялся при мне искренне? Ты взаправду отверг грехи прошлого и принял Иисуса Христа как своего Господа и Спасителя?..
- О да, отец Бенвэй, - говорит мужик со свастикой на лбу. Его глаза - большие, печальные, полные слез. - Да, да, я правда каюсь. Я так сожалею обо всем, что делал. Я хочу отправиться к Иисусу.
Ну что за цирк с конями.
Если б мое настроение позволяло мне смеяться, именно на этом моменте я бы и заржал.
Иной раз страшно смотреть, что близость смерти делает с людьми. Старуха с косой сама не своя заставляет их говорить нелепые вещи - причем будто бы на полном серьезе. Я вообще-то верю сейчас этому парню. Верю, что он начал с чистого листа, что он всяко сожалеет о своем прошлом, что теперь он человек Божий, и, таким образом, его примут в перламутровые врата Рая - этого-то блудного сына, который, зуб даю, хоть раз, хотя бы лет этак в пятнадцать, всерьез молился Сатане. Но если бы сейчас сюда вошел врач и сказал ему, что диагноз неверный и можно еще жить и жить, уверен, этот жалкий педрила-неонацист легкой походкой вышел бы за дверь, сходил в бар, изнасиловал какую-нибудь поддатую школьницу и до полусмерти избил оказавшегося неподалеку негра.
У старухи с косой, право, есть чувство юмора.
- Ты увидишь Его, дитя, - уверяет его священник. - Я вижу перемены в тебе. Я вижу свет.
О, падре, побойтесь Бога.
Ни один из них пока еще не заметил меня, но даже в тусклом свете я вижу что-то в лице священника, что-то, что вызывает у меня неожиданный прилив удовлетворения; он не верит в то, что говорит. Он знает, что продает этому парню кучу дерьма. Я не могу сказать, насколько глубок его скептицизм, не могу расшифровать, потерял ли он свою веру или действительно до сих пор верит в принятую доктрину, но уверен, что этому парню крышка и черти в аду уже уготовили ему хорошенькую сковородку.
Разницы, в общем-то, нет. Здесь мне нечем поживиться. Довольно скоро я увижу труп этого парня внизу, в морге, но это будет просто часть аудитории, на заднем плане, не имеющая отношения к моему делу.
Подозреваю, в таком виде он не сильно будет отличаться от своего живого аналога.
Называйте его злом, вешайте на него ярлык монстра, клеймите его угрозой обществу, как хотите - так и говорите. По гамбургскому счету, он не так уж сильно отличается от матроны из пригорода, от корпоративного офисного трутня, от чьих-нибудь благопристойных детишек. Все эти человечки, отпрыски общества потребления всех и вся - паразиты, термиты, точащие изо дня в день опоры нашего большого дома под названием Земля. Уверен, если где-то на планете остались заговорщики, разрабатывающие план по уничтожению мира, эти ребята и вполовину не так вредны, как ежедневная серая масса. Заговорщики всего лишь планируют, а эти - уже вовсю трудятся над претворением дела в жизнь. Даже, мать его, не осознавая, что творят. Все они просто существуют, следуя прописанной обществом роли, - а все эти роли, как я заметил, не особо-то друг от друга отличаются.
Этот молодой человек, как и многие другие, находится здесь с одной целью.
Умереть.
А священник здесь для того, чтобы заставить людей поверить, что умирать на самом деле не так уж плохо, что их что-то по ту сторону ждет. Он здесь, чтобы облегчить их смерть. Чтобы сделать ее привлекательной в их глазах.
А я?
Я просто приходую женские трупы.
Я выхожу на улицу покурить, а у мусорного бака торчит енот. Он ест какое-то маленькое безволосое животное - вероятно, детеныша крысы, - встав на задние лапки и баюкая жертву в своих крошечных, похожих на уменьшенные человеческие, ладошках. Енот смотрит на меня снизу вверх - его глаза горят, алые потроха свисают с уголков его пасти, но вместо того, чтобы убежать, он снова зарывается мордой в брюхо мертвого животного и продолжает есть.
Я сижу на бордюре и наблюдаю за ним, покуривая.
Когда я возвращаюсь к себе в каморку, меня там уже ждет Хелен.
Я усаживаюсь на свое место и обращаю усталые глаза к мониторам - стараясь не смотреть в ее сторону, просто отслеживая ее силуэт периферийным зрением. Ее волосы завязаны сзади в хвост сексуальным бантом из черного бархата, и еще на ней новые очки.
- Зачем ты так со мной, - говорит она после долгого неловкого молчания.
- Так - это как? - уточняю я.
- Вот так, как сейчас. Как будто я тебе что-то сделала. Ты таким раньше не был.
- Мы с тобой перепихнулись. Конечно, раньше все было по-другому.
- Ничего не изменилось. Мы просто... повеселились, вот и все. Это был веселый вечер, и мы можем спокойно жить дальше. Не обязательно думать, будто это что-то... что-то серьезное. - Хелен прикусывает губу и склоняет голову набок. Спрашивает: - Тебе же понравилось?
Я не отвечаю, потому что мы оба знаем, что я не обязан отвечать. Я чувствую себя, словно прихлопнутая мышеловкой мышь, крыса в клетке, загнанное в угол животное. Правда, в таких ситуациях животные яростны. А я - так, в легком дискомфорте. Какая уж тут ярость.
- Лучше нам больше этим не заниматься, - говорю я.
- Ладно. Как скажешь. - Что-то в ее лице говорит, что она со мной не согласна.
- Я, еще раз подчеркну, по мертвым женщинам ходок. Не по живым.
- Ладно, - послушно повторяет Хелен.
Некоторое время никто из нас больше ничего не говорит. Я наблюдаю за тем, как люди занимаются своими обычными делами на мониторах, и чувствую, что она наблюдает за мной.
- Знаешь, - говорит Хелен в конце концов, - ты так и не ответил на мой вопрос на нашем свидании.
- Какой еще вопрос?
- Я спросила тебя, чего ты хочешь от жизни. Какие у тебя надежды и мечты.
Я напрягаюсь. Я, по причинам, которые уже должны быть достаточно ясны, никогда не обсуждаю детали подобных вещей. Ни с кем. Но Хелен настырна.
- Что-то не помню я, - осторожно пытаюсь увильнуть я, - такого вопроса.
- Ты ведь на кого-то учишься сейчас? - спрашивает она.
- Ага, - решаю не утаивать я.
- И что за специальность?
Я на мгновение замолкаю, не желая продолжать этот разговор.
- Менеджмент.
- Серьезно? Едва ли это твоя страсть.
- Нет, это не моя страсть, - отвечаю я, надеясь, что она перестанет говорить об этом.
Она не понимает намека (или, может быть, понимает, но ей все равно) и спрашивает:
- Что будешь делать с дипломом менеджера?
Оставляя ей еще одну возможность сдать назад, я пожимаю плечами и говорю:
- А что вообще люди планируют делать с высшим образованием?
- Обычно люди идут учиться туда, куда их тянет. У них есть виды на профессию мечты.
- Ну, раз ты так говоришь, наверное, так оно и есть, - выдаю я, снова пожимая плечами. Она ничего не говорит, очевидно, решив вытянуть из меня правду клещами. Я вздыхаю. - Ну ладно. Я хочу открыть бизнес.
- Какой?
- Догадайся сама. Похоронное бюро.
Хелен не отвечает, и я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на нее, пытаясь прочитать ее реакцию. Она прикусывает губу и, как ни странно, выглядит так, будто вот-вот заплачет. Но вместо этого она разражается смехом.
- Ну конечно же! - восклицает она, вытирая глаза средним и указательным пальцами. - Ну да, можно догадаться... в этом есть смысл. Я всегда хотела открыть клинику по проведению абортов, но не так-то это и просто, сам знаешь.
- Сложнее, чем открыть похоронное бюро, думаю.
Она прерывает неловкую паузу, запечатавшую нам рты на время:
- Я бы хотела, чтобы ты передумал. Я не хочу, чтобы та ночь была... единственным разом.
- Нет, - говорю я, мои плечи внезапно напрягаются. Она просто так не отстанет. Как же до нее донести доходчивее? Я стискиваю зубы, сжимаю кулаки - и повторяю:
- Нет.
Хелен хмурится.
- Что нужно сделать, чтобы убедить тебя? Я знаю, что я не совсем в твоем вкусе, учитывая, что у меня есть, ну...
- Пульс, - заканчиваю я за нее.
- Да. Но мне понравилось то, что произошло между нами. Прошло много времени с тех пор, как у меня в последний раз был секс.
- Нет, - повторяю я.
- Не отрицай, ты тоже этого хочешь. Я вижу это по тому, как ты смотришь на меня.
Я отворачиваюсь к мониторам.
- Это был единичный случай. Повторений не будет. Я ведь сразу тебя об этом предупредил - сразу после того, как мы ушли из той клоаки.
- Да, я помню... но я не думала, что ты сказал это от всего сердца.
- Именно что от всего сердца я это и сказал. Я не лукавил. Не кривил душой. Я честен с тобой, Хелен.
Она складывает руки на коленях, смотрит на них сверху вниз, ерзает на стуле.
- Что ж, - тихо говорит она, не поднимая глаз, - если ты передумаешь...
- Не бывать такому.
Она кивает. Наверное, сейчас уйдет и оставит меня в покое.
Нет, я рано праздную победу.
- Знаешь, ты ведь не такой холодный, как тебе самому кажется, - твердо говорит Хелен. - Ты делаешь вид, что хочешь быть таким же бесчувственным и неживым, как труп, но у тебя это не получается. Все в твоей жизни связано со смертью... но не ты сам. Ты жив. И, сдается мне, сам этого не осознаешь. Ты - живой человек.
- Вот это-то и плохо.
- В каком смысле? Что ты этим хочешь сказать?
- Сам не знаю.
Некоторое время мы молчим. Затем я смотрю в пол и говорю:
- Вообще-то, той ночью ты сказала, будто хочешь, чтобы копы застукали тебя и угрохали на месте. Тебе ли читать мне подобные нотации - после таких-то слов?
Вздохнув, Хелен говорит:
- Я просто хотела сказать, что порой жизнь для меня - не сахар. Я думаю, любой человек хоть раз такое да говорил. Кроме того, я была на эмоциях. - Она снова горько вздыхает. - Вот что я тебе скажу - шансы на смерть у людей есть всегда. Смерть поджидает за каждым углом, и у нее на тебя миллион перспектив. Но шанс на что-то другое, на что-то лучшее - как правило, он один. И он быстро ускользает.
Я фыркаю.
- Какая оригинальная мотивационная белиберда.
- Не говори так!
- А что я такого говорю?
Хелен резко встает, ее щеки заливает краска.
- Мне нужно идти.
- Ну так иди.
- Если ты передумаешь... - повторяет она.
- Не передумаю, - говорю я с нажимом.
Она уходит, и я смотрю ей вслед, как только она поворачивается ко мне спиной.
Я в морге, прислоняюсь к стене и курю. Я не возбужден, но мне нужно побыть рядом с мертвецами.
Я думаю о своей мечте открыть похоронное бюро. Ее исполнение - нечто далекое, почти сюрреалистичное. Но я знаю, что не могу провести остаток лет, сношая трупы в больничном подвале. Как бы мне этого ни хотелось.
Рано или поздно меня поймают.
Даже Хелен попалась! Ей еще очень повезло, что именно я ее застукал.
Дрожь пробегает у меня по спине, когда я думаю о ней в том состоянии, в котором я ее застал: обнаженной на простыне, залитой кровью, держащей на руках наполовину съеденного мертвого ребенка, как в какой-нибудь долбаной рекламе против абортов. Ну или в рекламе в поддержку абортов - в зависимости от того, какое дерьмо вам больше нравится.
Когда я смотрю на покрытые тела, я думаю о фильмах ужасов.
О стереотипных сценах оживления мертвых - где они внезапно встают и идут к живым.
Случись такое, ребята смогли бы воздать мне по счетам и трахнуть меня в ответ.
Как это сделала Хелен.
Как могла бы сделать Хелен, если б я дал ей шанс.
Смысл, однако, в том, что никто меня в ответ не трахнет.
Не так ли?
Я достаю сотовый телефон, переворачиваю его на ладони. Здесь, внизу, сигнал не ловит, но я мог бы подняться наверх и позвонить ей. Я не помню, когда она дала мне свой номер телефона, но он у меня есть, и я знаю, что сегодня вечером она не работает. Она ответит после второго гудка, может быть - после третьего... голос будет сонный, но настороженный. Я бы сказал ей, что хочу приехать. И она бы тогда спросила, как скоро я смогу приехать...
Ну уж НЕТ.
Пора перестать даже задумываться о таком.
Если я потеряю с ней осторожность, вся моя жизнь может отправиться коту под хвост - все то, за что я радел до этих времен, за что цеплялся. Мои уединенные хоромы души, сплошь устланные мертвыми девицами, в которых я спускал, схлопнулись бы, рухнули. И тогда... тогда я стал бы одним из них.
Таким же, как все. Обывательщиной.
Нормальным парнем, который занимается настоящим сексом с живой женщиной.
Я всегда оставался верен себе, своей уникальной страсти, и благодаря этому оставался в безопасности, нетронутым. Если я начну становиться похожим на всех остальных блохастых ленивцев этой страны, я стану уязвимым, раздетым догола, не защищенным от стихий. Меня укрепляет то, что отличает меня от других. Пока я - вне системы, на задворках безумия, если хотите, мне никто не причинит вреда. Но если я позволю Хелен затащить меня в кишащую массу ходячих, говорящих, пускающих слюни обезьян, меня немедленно растопчут.
Я просто не могу этого допустить.
И поэтому - убираю телефон обратно в карман, а бычок от сигареты выбрасываю.
Хелен говорит, что мне нужно больше света в жизни.
Мы стоим на ее крыльце; мне пришлось отвезти ее домой, потому что ее машина снова не заводилась. Я проводил ее до двери, ибо, похоже, так надо. Я делаю это отнюдь не из джентльменских побуждений. Не корча из себя рыцаря на белом коне. Просто... просто хочу проявить толику вежливости, надо думать.
- О каком свете речь? - спрашиваю я, не понимая.
- О том, что тебя всюду окружает, - загадочно отвечает она.
- Меня ничего не окружает.
- А ты вглядись получше.
Я смотрю на свои ботинки и тихо говорю:
- Ни хрена я не вижу. Вообще ни хрена.
- Может, потому что не хочешь? - мягко спрашивает Хелен.
- Нет, - говорю я, поднимая глаза и встречаясь с ней взглядом. - Да. То есть... да, тут ты права - я действительно не хочу. - Она собирается что-то на это сказать, но я перебиваю. - Вся твоя проблема, - говорю я, - в том, что ты проводишь слишком много времени, убегая от живущей в тебе тьмы. Лучше тебе принять ее. Прятаться в ней, а не от нее.
- Но что такого плохого в свете?
- Лучше видно все, что тебя окружает. А на многое окружающее просто не стоит смотреть.
Она поднимает руку, развязывает черную ленту и встряхивает волосами.
Я не уверен, что значит этот жест.
- Я не думаю, что во мне так много тьмы, как в тебе, - говорит Хелен. - Или столько же тьмы, сколько, по-твоему, во мне.
- Ты - падальщица, гиена, - сухо припечатываю я. - В тебе полно тьмы.
Она хмурится и кладет ленту в карман, а затем открывает входную дверь. Та, оказывается, все это время была не заперта.
- Не зайдешь? - с надеждой спрашивает она.
Может быть, именно поэтому она так тряхнула волосами. Какой-то брачный ритуал у гиен - он призван возбудить меня, но проваливается с треском.
- Нет, - отрезаю я. - Мне нужно идти.
- Посмотреть, что там на мониторах? - уточняет Хелен насмешливо.
- Да, - говорю я, - ты права.
Мы с уборщиком курим на улице, когда под навес подъезжает машина скорой помощи. Мигалки выключаются, задние дверцы открываются, и трое парамедиков поспешно высыпают наружу. Несмотря на поспешность, их лица спокойны, плечи расслаблены, движения у них хоть и быстрые, но вялые.
Они вытаскивают каталку, и на ней лежит мужчина, на вид примерно моего возраста, но в худшем состоянии - он весь в крови и блевотине. Кажется, у него идет кровь из носа, но точно сказать трудно. Он бредит какой-то девушкой по имени Вера, и я вспоминаю одноименную песню Pink Floyd из альбома The Wall. Из машины выходит светловолосая девушка и встает рядом с каталкой, на лице ее написано беспокойство. Она - не Вера. Я не знаю, почему это так очевидно для меня.
Двое парамедиков закатывают каталку внутрь, ведя за собой тревожную светловолосую сопровождающую. Третий парамедик отходит в сторону и просит у уборщика сигарету. Парень охотно делится - и парамедик прикуривает. Он прислоняется спиной к машине скорой помощи и проводит рукой по волосам.
- Что с ним случилось? - спрашивает уборщик.
- Отравление алкоголем и передозировка наркотиками, - говорит парамедик, выпуская изо рта струйку дыма. - Кокаин, виски, много таблеток. - Он пожимает плечами. - Кранты ему, наверное.
Уборщик печально качает головой и прячет сигареты, засовывает руки в карманы своего дымчато-серого комбинезона и говорит:
- Не понимаю, чего хотят эти люди. Торчат и торчат без остановки. Что это им дает?
Парамедик снова пожимает плечами.
- Кто знает? Кажется, что каждую ночь у нас появляется какой-нибудь идиот, у которого передозировка тем или иным веществом. Обычно это героин, так что этот парень еще хоть как-то отличается. Хотя тоже - тот еще дебил. Все они - дебилы хреновы...
- Зря вы их так называете, - подаю я голос - и сам себе удивляюсь. Парамедик и уборщик оба вылупляются на меня так, будто только сейчас осознали мое присутствие неподалеку. - Я вот что скажу - если люди хотят забыться, пусть забываются. Кто мы такие, чтобы осуждать их желание убежать от самих себя? - Я вспоминаю Хелен. Хелен с ее дурным пристрастием к обезболивающему. Хелен, у которой мертвые глаза, глаза привидения.
- Если бы ты повидал хоть немного того дерьма, которого насмотрелся я на своих выездах, - говорит мне парамедик, - ты бы так сейчас не говорил.
- Сомневаюсь, - бросаю я ему пренебрежительно. - У всех людей есть какая-то скверная отрада по жизни. Кто-то торчит, кто-то марки собирает... чем это все отличается, скажем, от игры в гольф? "Или некрофилии, - мог бы добавить я. - Или от упыризма".
- Мне нравится смотреть фильмы с Борисом Карлоффом, - говорит уборщик, - и еще я коллекционирую фигурки Бориса Карлоффа. Плакаты с ним... все в таком духе. Но это хобби меня, слава богу, не убьет. А наркотики убивают.
Я давлю сигарету каблуком ботинка и закуриваю другую.
- Какая, на хрен, тебе разница, кто будет жить или умрет? - говорю я. - Если этот парень-нарк умрет сегодня вечером, как изменится твоя жизнь?
Уборщик открывает рот, чтобы ответить, но, по-видимому, ничего не может придумать, поэтому закрывает его. Парамедик смотрит на меня как на сумасшедшего. Может быть, он может заглянуть внутрь меня и понять, кто я такой, - как Тамара, изнасилованная девушка. Или, может быть, он просто недалекий, невежественный имбецил, которому в достаточной степени промыли мозги. Угадайте с трех раз, на какой вариант я поставлю свои деньги.
- И если он умрет, - продолжаю я, - что ж, по крайней мере, его убило что-то, что было ему по нраву. Честно говоря, не могу придумать лучшего исхода. - Я представляю, как Тамару избивали, полосовали ножами, трахали по очереди и как она захлебывалась при этом от кайфа. Представляю, как Хелен давится насмерть каким-нибудь абортированным биоматериалом - и умирает в приступе эротического удушья. Воображаю, как у меня самого случается обширный инфаркт миокарда, когда я достигаю пика оргазма, спуская в какую-нибудь мертвую нимфетку. Я сурово смотрю на уборщика и говорю: - Разве ты не хотел бы умереть от инсульта, дроча на Франкенштейна? Уж прости за неудачный каламбур. Не смог удержаться.
- Эй, чувак, - говорит уборщик, поднимая руки. - Полегче. Не неси такую хрень.
Парамедик хихикает, хотя я не уверен, что именно его посмешило. Что-то заболтался я. Я вмешиваюсь в жизни этих людей - и это плохо. Вы ведь уже знаете, какой я. Я пытаюсь быть призраком, просто плывущим по этому миру, чье присутствие по-настоящему никем никогда не замечается. Я стараюсь быть вежливым и незапоминающимся. Мои случайные разговоры в коридоре с уборщиком всегда краткие и мимолетные, не имеющие никакого реального смысла, - о таких забываешь, как только идешь по своим делам. Так и должно быть. Но теперь я в какой-то степени раскрылся и дал о себе знать. Уборщик вспомнит этот разговор, когда увидит меня в следующий раз. Теперь его следует избегать.
Я... проболтался.
Как такое произошло?
Я уже знаю ответ на этот вопрос - еще до того, как он приходит мне в голову.
Хелен.
Чертова Хелен.
Все из-за нее.
Вот ведь присосалась. И, видимо, как-то смогла высосать меня из скорлупы. Мне тут же вспомнились ее слова: "Тебе нужно больше света в жизни". Поднимаю глаза к лампочке над головой. Я стою в круге желтого сияния, очерченном ею. Обычно-то я старался встать от этого света подальше. В тени, где уютно. Но теперь я, оказывается, подсвечен сверху - и глаза обоих собеседников устремлены на меня. Они меня видят, и я вижу их. По-настоящему вижу - какими бы гротескными, лишенными сути уродами они ни были. Я знаю, лучше они не станут. Потому-то и избегаю всеми силами - лишь бы не вляпаться.
Я - не один из них. Я не хочу быть среди них.
Я делаю шаг назад, прочь от света, назад в тень, к двери. Я внезапно начинаю нервничать, костяк мой с тревогой пытается вырваться из-под собственной кожи. Зрение меркнет, и я боюсь, что могу упасть в обморок.
- Ладно, парни, забейте, - говорю я им, все еще пятясь к двери. - Мне нужно идти. Пора... пора проверить, что там на мониторах...
Парамедик явно хочет что-то сказать мне, но я уже прячусь за дверь, вспоминая похожий сценарий, который мы с Хелен разыгрывали не так давно.
И я думаю, что хотел бы, чтобы она была здесь, со мной.
И это просто чертовски мерзко.
Хелен появляется позже, вскоре после моего разговора на улице. Она даже больше не стучится - просто входит, плюхается на свободный стул и начинает говорить. Это должно было бы раздражать меня, но я не раздражаюсь, и отсутствие раздражения с моей стороны - вот это-то и раздражает больше всего.
- Ты неважно выглядишь, - говорит она мне, закидывая ногу на ногу и накручивая прядь волос на указательный палец. Она сегодня еще более пришибленная, чем обычно. На ее лице уже ни намека на человеческое выражение не сыскать - глаза пусты, как коробочка для чаевых в баре "Дурное семя", что на Джубили-стрит. Я думаю о Нике, тамошнем бармене-наркомане, и думаю, что они бы прекрасно поладили.
- Что ты имеешь в виду? - спрашиваю я, поворачиваясь к мониторам, чтобы не видеть, как она смотрит на меня.
- Ты кажешься... не в форме. Будто заболел.
- Съел фиговый чизбургер.
- Ты ведь не ешь чизбургеры.
- Тебе-то откуда знать?
Я чувствую, как она улыбается своей глупой, обдолбанной улыбкой.
- Ты не похож на парня, который ест чизбургеры.
- Ты не похожа на девчонку, которая жрет дохлых младенцев.
- Ой, ты мне сейчас напомнил... - говорит она, немного повышая голос, будто каким-то образом взволнованная тем, что только что вспомнила. - Прошлой ночью мне приснился сон. На этот раз - хороший. В последнее время мне чаще снятся кошмары, а этот - этот мне даже понравился.
- Класс. Рад, что у тебя все хорошо. - Я не спрашиваю, что там за сон ей снился, так как уверен - она сама сейчас его мне выложит, хочу я того или нет. Всегда же так делает.
- Я принимала роды, - мечтательно произносит Хелен, и когда я смотрю на нее, она с кривой усмешкой устремляет взгляд куда-то вовнутрь себя. - Хотя там были и другие акушеры. Но они все были монстрами. Мы разодрали ту роженицу от паха до горла, извлекли плод - и сожрали его. Всем досталось по кусочку. И знал бы ты, как я себя чувствовала в том сне... там и тогда я поняла, что мы - монстры - правим этим миром. Плевать на мать, на ее отпрыска... они - никто. А мы - это совсем другое дело.
Я хотел было спросить ее, являюсь ли я одним из монстров, потому что это имело бы смысл, но потом она говорит своим задумчивым, рассеянным голосом:
- Ребенка звали Цезарь. Я не знаю, откуда это знала, но так оно и было. Цезарь. И все мы... мы вкусили младенца Цезаря. Он был восхитителен.
- Приятный, наверное, сон, - говорю я, не зная, что еще можно по такой оказии сказать.
- О да, - подтверждает Хелен. - Очень приятный. Знаешь, я думаю... мне кажется, теперь я смотрю на все вещи совершенно иначе.
- С чего вдруг?
- Всю свою жизнь я хотела быть нормальной. Но, знаешь, кажется, мне открывается твой взгляд на вещи. Может быть, все именно так, как ты сказал, и мы - особенные. К черту всех остальных. Такие люди, как мы - люди, которые увлекаются странными вещами, - мы лучше. Чем другие, я имею в виду. Чем нормальные люди. Они что-то упускают.
- Ага, - говорю я, снова возвращаясь мыслями к Тамаре Джерико из Вилла-Виды, Огайо. К Тамаре, которая тоже увлекалась какими-то не на шутку странными практиками, в итоге ее убившими. Думаю, бедная девчонка понравилась бы Хелен. Мы могли бы быть одной большой счастливой семьей долбанутых чудиков. Общиной людей-монстров, вкушающих плоть бедного младенца Цезаря.
- В любом случае, - говорит Хелен, - мне нужно возвращаться к работе. Я просто хотела проведать тебя. Может, к врачу сходишь? Видок у тебя реально какой-то чахлый.
- Ладно, - бездумно соглашаюсь я. - Запишусь на прием. - Конечно, никуда записываться я не собираюсь.
- Послушай, - говорит Хелен, останавливаясь на пути к двери, - когда я освобожусь, не хочешь забежать и...
- Нет! - выкрикиваю я, сжимая вспотевшими руками подлокотники кресла. - Нет, Хелен, я к тебе не пойду. Я не хочу.
На это ей нечего возразить, и она со вздохом покидает мою каморку. Я жду, пока за ней закроется дверь, и, когда это происходит, отворачиваюсь, закрываю глаза и задаюсь вопросом: что я скажу, если она сунется сюда еще раз, если она вернется и снова поманит меня к себе?
Но Хелен, слава богу, не настолько настырная.
Дверь остается закрытой.
Все идет своим чередом.
Некоторое время все взаправду идет своим чередом. Хелен приходит и разговаривает со мной, рассказывает свои сны, просит меня истолковать их. Я никогда этого не делаю. Иногда она пытается уговорить меня прийти к ней. На это я отвечаю отказом.
Затем Хелен внезапно перестает меня навещать. Проходит пара вечеров, затем неделя, затем - целый месяц. Я слежу за ней через камеры, но намеренно ее не ищу. Она никогда не выходит покурить - что, я полагаю, имеет смысл, потому что она курила только со мной и у нее никогда не было своих сигарет. Забавно, но только сейчас я этот факт подметил.
Она не так часто бывает в больнице. Много ночей подряд я просматриваю все камеры - даже те, что транслируют с мест, где ей нет никаких причин находиться.
И, конечно же, ее там нет.
Что-то не так.
Я чувствую себя не в своей тарелке.
Проходит еще месяц. Сентябрь подходит к концу, но стоит безумная, не по сезону жаркая погода. Каждый раз, когда выхожу покурить ночью, я возвращаюсь весь в поту.
Как-то раз под самый конец смены меня застает врасплох стук в дверь. Я роняю книжку, которую читаю - "Психоз" Роберта Блоха, - и щурю глаза в монитор. Хелен - пришла-таки. Я прикусываю внутреннюю сторону щеки и думаю. Странно! Она отсутствовала больше месяца, так что визит сам по себе неуместный - в дополнение к тому факту, что она стучится, а почти всегда Хелен заходила без стука.
Я встаю и впускаю ее, и мы оба садимся. Мы молча смотрим друг на друга. Она выглядит по-другому. Набрала вес - не сильно, но достаточно, чтобы факт не укрылся от моих глаз. Ее лицо кажется каким-то более пунцовым, хотя глаза по-прежнему мертвые. Хелен вытряхивает несколько таблеток на ладонь и закидывает их в рот.
- Прости, запить нечем, - говорю я ей. - Я уже вылакал весь чайник. Сама понимаешь - смена почти закончилась.
Хелен отмахивается, крошит таблетки зубами и глотает их, продолжая смотреть на меня.
- Ты куда пропадала? - интересуюсь я.
Хелен глубоко вздыхает. Ее плечи высоко поднимаются, а затем опускаются, так что она кажется сгорбленной, почти как испуганный ребенок. Ее трясущиеся руки сложены в "замок" и покоятся на коленях, костяшки пальцев царапают взгляд белизной.
- Да так, жизненные трудности накатили, - говорит она.
- Жизнь вообще сложная штука.
Ее светлые глаза округляются.
- Сейчас уровень сложности ощутимо вырос.
- Интересно, почему же.
- Я беременна.
Мозг еще не успел обработать сказанное ею, а я уже чувствую себя так, словно в зад мне вонзился хорошо наточенный карандаш. Сердце ухает в пах, а кровь превращается в холодную коричневую жижу. Мир перед глазами сереет, и я боюсь, что вот-вот бахнусь в обморок. Крепко сжав подлокотники кресла, я зажмуриваюсь, ожидая, когда мерзкое чувство пройдет.
Беременна.
Беременна.
Худо-бедно уверовав в то, что сознание не покинет меня в самый неподходящий момент, я разлепляю веки.
- Это не мой ребенок, - выпаливаю я и морщусь от того, до чего стереотипно эти слова звучат в моем заикающемся исполнении.
- Твой-твой, - говорит Хелен, и слезы начинают стекать по ее румяным щекам.
- Да ни за что.
- Точно твой. Ты - единственный, с кем у меня был секс за... ох, за долгое время. Я же тебе говорила. У меня давно не было мужчины.
- Погоди, скажи-ка, давно ли ты в курсе? - спрашиваю я.
Хелен пожимает плечами и смотрит на колени, снова становясь похожей на испуганного ребенка.
- Некоторое время, - отвечает она уклончиво.
- И мне ты ничего не говорила, да? - спрашиваю я, стараясь, чтобы гнев, бушующий во мне, нашел отклик в моем голосе. Затем я задаю более важный вопрос:
- Почему ты не прервала беременность?
Хелен смотрит мне прямо в глаза.
- Я не смогла бы. И я не буду ее прерывать.
- Что? У нас... у нас родится монстр. Просто вспомни, как он был зачат. Мерзость же!
Ее лицо становится еще краснее, когда она с горечью припечатывает:
- Ты же не считаешь себя монстром. Ты всегда настаивал на том, что нужно быть другим.
Проводя рукой по волосам и глядя в потолок, я тихо говорю:
- Хелен, ты особо не слушай, что я болтаю. Поверь, то, что мне нравится быть собой, не значит, что должен появиться еще один такой мудозвон. Одного меня этому миру хватит, ты уж поверь. Хватит с лихвой. Избавься от ребенка.
- Нет.
- Я терпеть не могу детей, Хелен. Просто прерви эту беременность.
- Нет.
- Ты жрешь мертвых младенцев! Какие тебе, мать твою, дети!..
Хелен сильно прикусывает губу и закрывает глаза, явно сдерживая приступ рыданий. Она выговаривает - отчетливо, буквально по слогам:
- На этот раз все по-другому. На этот раз младенец мой.
- Наш, - поправляю я. - У меня тоже есть право голоса. И я голосую за аборт.
- Рожать предстоит мне, а не тебе, - парирует Хелен. - Послушай, я не хочу, чтобы ты думал, будто я пришла сюда сказать тебе, что мне от тебя что-то нужно. Я не ожидаю, что ты станешь хорошим отцом или что-то в этом роде. Очевидно, я бы никогда не стала требовать от тебя алиментов. Тебе вообще ничего не нужно делать. Я просто подумала... тебе следует знать об этом.
- Голосую за аборт, - повторяю я, чуть не плача. Что и греха таить, я на измене. У меня перехватывает дыхание, желание закурить становится нестерпимым. Я закрываю глаза, давлю подушечками пальцев на веки - чувствуя, как головная боль начинает усиливаться, проникая в мой череп и свивая колючее гнездо. Хелен спрашивает меня, не хочу ли я викодина, и я отвечаю ей, что мне эта синтетическая дурь на хрен не сдалась.
- Прости, - говорит она сокрушенно. - Поначалу я вообще не собиралась ставить тебя в известность. Может, и не стоило... Но мне показалось, что ты должен знать о таком.
Я встречаюсь с ней взглядом и чувствую, как гнев быстро покидает мой разум и сменяется отчаянной мольбой.
- Прошу, Хелен, - взываю я к ней, отчасти удовлетворенный тем количеством страдания, которое мне каким-то образом удается вложить в свой голос. - Зачем ты так со мной? Ну скажи, что я тебе сделал?
- А я тебе что сделала? - вновь парирует она, на этот раз - мягким, успокаивающим, почти материнским тоном. - Все в порядке, правда. Не такое уж это и большое дело...
Я пробую другой подход и говорю:
- Ты ведь его сожрешь. Наверняка не сможешь устоять, даже перед живым. Как только ты сожрешь собственного ребенка, ты отправишься прямиком в тюрьму. - Подумав, я добавляю в коктейль немного лести: - Ты слишком хорошенькая для тюрьмы. Тамошние бабехи тебя, на хрен, разорвут.
Хелен одаряет меня грустной улыбкой.
- Знаешь, я не собираюсь есть своего ребенка, - говорит она. - Думай что хочешь - все-таки он мой. Я буду любить его, растить в тепле и заботе... и все у меня будет хорошо.
- Ничто никогда не будет хорошо, если ты дашь этому сраному ребенку Розмари явиться на свет.
- Мне пора идти, - говорит она, будто не слыша, вставая. - Я зайду попозже... если ты, конечно, захочешь меня видеть.
- Ага, - с горечью бросаю я, отворачиваясь от нее. - Если захочу.
Мои руки дрожат, а сердце бешено колотится, когда я тем утром еду домой. Я выбираю более-менее безлюдные дороги, чтобы дать себе время подумать.
Кажется очевидным, что я не смогу убедить ее сделать аборт. Несмотря ни на что, я не могу позволить ее ребенку появиться на свет. Мысль о том, что у меня будет потомство - нечто с моими генами, разгуливающее по миру... Нет, я не могу этого допустить. Какой-то ужасный гребаный отпрыск с моей кровью будет расти, скулить, требовать сиську... возможно, тоже в какой-то момент сделается больным на голову - а с мамашей вроде Хелен иного ожидать и не стоит... господи, какой ужас. Нести ответственность за то, что привел очередного монстра в мир, где все и без того плохо, - что может быть страшнее? Я ведь стараюсь оказывать как можно меньшее влияние на мир, не оставлять следов своего присутствия, но размножение - полная противоположность моему устоявшемуся кредо.
Я поворачиваю направо, к многоэтажным парковкам, на которых в это время утра обычно практически нет движения и откуда есть выезд прямо на Джубили-стрит. Порой я проезжаю через них - тихо, безмятежно, и, хотя я далеко не сторонник эстетической привлекательности природы, что-то все-таки есть в том, как рассветное солнце, дистиллируя свои лучи в кронах окрестных деревьев, пробивается сюда сквозь огромные стеклянные панели. Золотисто-алые сполохи делают атмосферу парковок почти что фэнтезийной, сказочной.
По Паркуэй-роуд, стелющейся сразу от парковок, я проезжаю всего ничего, а потом вдруг натыкаюсь на маленький серый "форд", торчащий на обочине дороги. Промятым передком он уткнулся в огромное дерево, из-под капота валит белесый дым. На асфальтовом покрытии вижу росчерки шин - скорее всего, водитель пытался резко кого-то объехать. Виновника нигде не видать - он, конечно, поспешил благоразумно скрыться, и все, что напоминает о происшествии, - вот это вот наглядное доказательство неудачно исполненного объездного маневра.
Я останавливаюсь примерно в тридцати футах за разбитой машиной и включаю аварийку. В салоне явно кто-то есть, но он не двигается, и это меня слегка возбуждает. Скрещивая пальцы, молюсь, чтобы водитель оказался женщиной; благотворительная больница Престона Дроуза - ближайшее медицинское заведение, и именно туда отвезут тело. В последнее время в морг, как ни странно, не попадал сносный материал для удовлетворения моих нужд, а мне всяко нужно развеяться - после того ушата холодной воды, что опрокинула на меня Хелен. Да, определенно стоит проверить, не лежит ли там, уткнувшись лбом в руль, хорошенькая мертвая бабенка.
Я выхожу из машины и оглядываюсь назад, прислушиваясь к звукам с дороги. Никто сюда не торопится - только птички щебечут да где-то в вышине гудит самолет. Осторожно ступая, я приближаюсь к дымящемуся "форду". Лобовое стекло разбито, и у меня под подошвами знай себе хрустят осколки, усеявшие влажное от росы покрытие.
Мое сердце подпрыгивает, когда я заглядываю внутрь. Девушка! Трудно разобрать черты, потому что она привалилась к рулевой колонке. Она не пристегнута, а подушка безопасности не сработала. Тело у нее подтянутое, неплохое, а этого мне более чем достаточно. Приборная доска вся в крови, и я почти уверен, что водительница мертва.
Я пытаюсь открыть дверь, чтобы посмотреть ей в лицо, но та отваливается, стоит мне потянуть за ручку. Ох уж эти дешевые автомобили американского производства. Я тычу бабе за рулем в руку - не двигается. Голова от волнения идет кругом. Однако, когда я хватаю ее за плечи и притягиваю к себе, водительница вздрагивает и заходится в болезненном кашле. Из ее рта фонтанчиком вздымается кровь. Она медленно поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня; ее лицо довольно серьезно пострадало - порезы, ссадины, синяки, нескольких передних зубов не хватает, пряди длинных каштановых волос, вымоченные в крови, присохли к щекам и ко лбу.
- Мне... мне нехорошо, - шепчет она, пытается пошевелиться - но вскрикивает от боли. Слезы текут по ее изуродованному лицу. Полагаю, у нее сломаны ребра. - Помогите! - скулит она, как побитая собачонка. - Не могу... не могу пошевелиться... мне больно, очень...
На несколько мучительно долгих мгновений я застываю. Я-то рассчитывал, что ей кранты, - а оно вон как оказалось. Проверяю взглядом обе стороны дороги. По-прежнему - никто сюда не едет. Я мог бы вернуться к своей машине и уехать, и никто никогда не узнал бы, что я тут вообще был. Я ни в коем случае не обязан помогать ей.
Одна из ран у нее на лбу довольно сильно кровоточит. Если я уйду, она, вероятно, умрет, разве что кто-нибудь другой появится в ближайшие пятнадцать минут или около того. Она дышит неровно, с большим усилием - вполне возможно, одно из ребер проткнуло ей легкое.
- Не двигайся, - говорю я ей. - Постарайся не двигаться. - Прежде чем успеваю осознать, что делаю, я расстегиваю свою рубашку и сворачиваю ее в комок. Я наклоняюсь и прижимаю ткань к ее лбу, чувствуя, как она почти сразу пропитывается кровью. Свободной рукой я достаю свой сотовый телефон и набираю 911. Рубашка промокает насквозь за считаные минуты, так что я бросаю ее в траву, стягиваю майку и делаю компресс уже из нее.
Голова девушки склоняется, и ее дыхание становится медленнее. Я не знаю, зачем я это делаю. Я могу оставить ее умирать, а потом - поживиться ею этим же вечером. У меня вообще нет причин пытаться спасти ее. Я испытываю отвращение к себе, но продолжаю прижимать рубашку к ее лбу. Вскоре я слышу вдалеке вой сирен.
- Спасибо, - едва слышно произносит девушка. - Спасибо.
Я не могу придумать нормально звучащий ответ.
Подъезжает машина скорой помощи - с пожарной и двумя полицейскими патрульными экипажами в арьергарде. Один из выходящих парамедиков - тот самый парень, что некоторое время назад разговаривал со мной и уборщиком. Я молюсь чему-то, во что не верю, чтобы он меня не узнал, но неведомые боги в недостижимых небесах если и существуют, то не слушают меня.
Пока остальные осторожно вытаскивают девушку из машины, а я стою там, придерживая свою пропитанную кровью рубашку, парамедик говорит мне:
- Ужасно любезно со стороны парня, который недавно распинался о малой цене жизни.
- Можно я уже пойду? - спрашиваю я. Пожарные осматривают машину - наверное, чтобы убедиться, что она не загорится, не взорвется или что-то в этом роде. Эх, жаль, что не рванет, - вот рванула бы, и не было бы у меня необходимости снова разговаривать с этим мудаком. Он теперь точно меня запомнит - и от осознания мой желудок сжимается в ноющий комок.
- Видел, как произошла авария? - спрашивает парамедик.
- Нет. Я только что нашел ее в таком состоянии.
- А сам-то не пострадал?
- Нет. С чего бы?
Он пожимает плечами.
- Ну тогда ступай. Я загляну в офис безопасности вечером и дам тебе знать, как она.
Я моргаю, глядя на него, и говорю:
- Не стоит, правда. Прошу.
Он фыркает и качает головой.
- Как скажешь, мужик. В любом случае спасибо за помощь.
Я разворачиваюсь и почти добираюсь до своей машины, но вдруг оборачиваюсь и говорю парамедику, который тем временем собирается забраться в карету скорой помощи:
- Знаешь...
Он смотрит на меня и приподнимает брови. Его лицо - суровое, нетерпеливое.
- Знаешь, лучше и правда скажи, как она, - говорю я. - Надеюсь, с ней все будет хорошо.
Его лицо немного смягчается.
- Да, мужик, - отвечает он. - Конечно, без проблем.
Мы стоим там мгновение, а потом я сажусь в свою "тойоту" и уезжаю. Кровь девушки осталась у меня на руке, она пачкает руль, но я берегу этот дар случая до самого дома.
В тот вечер в морг она так и не попала. Ближе к концу моей смены тот фельдшер стучится в мою дверь, и я открываю ее - уже зная, что он хочет мне сказать.
- Эй, - говорит он, выглядя неловко. Ему не нравится со мной разговаривать, я ему почти наверняка неприятен - и это хорошо. Я не хочу производить на людей какое-либо впечатление, но уж лучше пусть оно будет плохим, а не хорошим. По крайней мере, так никто не станет со мной искать встреч, навязываться в друзья.
- Жива? - спрашиваю я, не сомневаясь в том, что услышу.
- Да, - говорит парень. - Пришлось срочно отправить ее на операцию, и врачи сказали, что ей предстоит долгое восстановление, но с ней все будет в порядке.
- Это просто отличные новости, приятель, - говорю я, полагая, что как-то так нормальный человек и среагировал бы на моем месте.
- Знаешь, она бы не выжила, если б тебя там не было. Готов об заклад биться.
- Ну... хорошо, что я там был.
- Не то слово. Тебя как звать? Доктора хотят рассказать ей, кто ее спас, когда она очнется.
Я весь внутри съеживаюсь.
- Да брось, - говорю я. - Не надо ей ничего говорить. Я не какой-то там герой.
Парень бросает на меня странный взгляд, который я не могу понять, и говорит:
- Как скажешь, как скажешь. Хозяин-барин. Скажу, что ее спас Человек-паук, ну или еще чего придумаю...
- Да, пойдет. Только не называй ей моего имени.
- Я даже не знаю, как тебя зовут, братан. Расслабься.
- Я не хочу, чтобы она знала, кто я. Мне лишнее признание ни к чему.
- Я тебя понял, бро. Все в порядке. Слушай, мне пора идти. Еще раз спасибо от ее имени.
- Не за что.
Он корчит очередную странную мину, бормочет: "Приятной смены" - и уходит. Я закрываю дверь и запираю ее на защелку, снова сажусь - и смотрю на мониторы.
Я перестал нормально спать.
Кажется, прошло четыре дня с тех пор, как я по-настоящему спал. У меня бывают порой периоды, когда разум отключается и погружается во тьму, в то время как тело продолжает худо-бедно функционировать. На самом деле это довольно приятное состояние. Близкое к какой-то сверхпродуктивной коме, ну или, может статься, к самой смерти.
Может быть, именно так я буду чувствовать себя, когда придет настоящая смерть.
Я пью "Ред Булл" и выпиваю в среднем три чашки кофе за ночь, просто чтобы сохранять бдительность и способность двигаться. Меня тошнит от кофе, и я до одури ненавижу сраные энергетики. Но они - всего-навсего средство для достижения неизбежной цели, которая еще не скоро вырисуется впереди.
Я не уверен, как долго длится эта бессонница. Ближе к концу я начинаю видеть дерьмо, которого в действительности нет, и не видеть дерьмо, которое совершенно точно реальное. Не стоит в таком состоянии водить, но я сажусь-таки за руль; по крайней мере, мне кажется, что сажусь. Я добираюсь до дома, таращусь в телевизор, смотря (но, конечно же, не смотря) рекламные ролики и ток-шоу, а потом снова возвращаюсь в больницу - вот только я не помню, как именно добираюсь туда-обратно.
Я перестал ходить на занятия. Мой средний балл достаточно хорош, чтобы не слишком от прогулов пострадать, да и в любом случае я не из тех студентов, что привлекают внимание. Однако семестр еще только начинается, и я не могу позволить себе пропустить слишком много.
Я, по крайней мере, был достаточно сознателен, чтобы избегать Хелен. Я не видел ее с тех пор, как она рассказала мне о беременности. Именно тогда я перестал спать, так что не могу точно сказать, сколько времени прошло. С той ночи я запираю дверь в каморку охранника, и когда она стучит - просто слежу за ней через мониторы. Какое-то время она, конечно, стоит и ждет, но потом, удрученно опустив плечи, уходит (куда ж деваться), и тогда я расслабляюсь.
Не знаю, как смотреть ей в глаза. Она беременна моим гребаным ребенком. Моим. Каким-то гребаным существом, взращенным из моей спермы. В течение нескольких дней я серьезно подумываю о том, чтобы уволиться с работы, но мертвые девушки в морге каждый раз меня от этого отговаривают. Может, я и будущий отец, но у меня все еще есть личные приоритеты.
Однажды вечером она оставляет мне записку на стикере, прикрепленном к двери офиса. В ней - всего три слова: "Зря ты так". Ее почерк - аккуратный и строгий. Я комкаю записку и засовываю ее в карман. Возвращаюсь домой (опять-таки не осознавая как). Укладываюсь на матрас - и начинаю раскладывать пасьянс в голове. Люди, которые давно умерли, с какого-то перепугу материализуются у меня в комнате и болтают о вещах, которые я не запоминаю - и уж точно не могу вспомнить о них потом, когда эти непрошеные призраки уходят. Иногда, бывает, они собираются целыми группами и галдят одновременно, и это ужасно отвлекает - пасьянс у меня в голове все никак не складывается. Все карты отправляются в сброс.
Какое-то время спустя, когда за окном уже темно, я вспоминаю, что следующие три ночи у меня - выходные, и решаю, что нужно-таки поспать. Нельзя продолжать пренебрегать своим законным отдыхом. Мой разум разъедает сам себя (а разум, как мы все знаем благодаря группе Ministry, на вкус ужасен), и все-таки нужно поспать... поспать хоть немного... не посплю - просто сойду с ума.
Как я уже говорил, я человек непьющий. Я ненавижу вкус спиртного и все те ощущения, что оно оставляет по себе. Но мне нужно поспать, и, как известно, люди от выпивки порой вырубаются, и, черт возьми, я живу над гребаным баром, так почему бы просто не спуститься и не принять свое гребаное лекарство?
Я волоку ноги по лестнице, захожу в "Дурное семя" и занимаю местечко у стойки. Бармен - он же владелец, он же и мой арендодатель - старый планокур по имени Ник, у которого есть привычка забивать косячок прямо на глазах у своих посетителей. Те не возражают, сами ведь горазды чем-нибудь закинуться. По заверению Ника, его помойка - "самый лучший серф-бар в районе Кливленда". Запаха сигаретного дыма недостаточно, чтобы заглушить вонь перегара и пота, и я живо вспоминаю о том, почему никогда сюда не спускаюсь.
Ник стоит, прислонившись к стойке, курит косяк, выглядит бледным, опустошенным и больным, что-то строчит в блокноте. Однажды он сказал мне, что написал роман и даже твердо намерен его опубликовать - какой-то бред про девушку в секси-костюмчике кролика, которая валит зомби. А еще он музыкант - и клянется, что является лучшим автором песен со времен Джона Леннона. Провести компетентное сравнение я не могу, я-то "Битлов" не слушаю. Ник поднимает глаза и улыбается мне, когда я сажусь.
- Привет, пацан. Не ожидал увидеть тебя здесь, - говорит он, откладывая блокнот и утирая слюни с подбородка тыльной стороной мясистой ладони. - Ты же у нас не любитель выпить.
- Не любитель, - подтверждаю я, - но сегодня есть повод.
- Я каждый вечер себе так говорю, - замечает Ник с хриплым смешком, заходится в очень нездоровом, если судить по звуку, кашле и спрашивает: - Что будешь? Первый заход - считай, за счет заведения.
- Мне, в общем-то, все равно, - говорю я, закуривая сигарету и придвигая поближе к себе ближайшую пепельницу. Она имеет форму сердца, что я нахожу странным и неуместным. - Ты как думаешь, что поможет мне быстрее всего опьянеть?
Ник снова усмехается.
- Что ж, как насчет того, чтобы я приготовил тебе свой фирменный коктейль? Я называю его "Дикая роза" - в честь Дикой Розы, владелицы и тезки самого славного развлекательного клуба для взрослых в США.
"Дикая роза" - это, насколько знаю, стрип-клуб чуть дальше по улице. Я там никогда не бывал. Слишком уж живые там выступают девки.
- А давай, - соглашаюсь я. - Мне правда по барабану.
Ник отворачивается и начинает готовить напиток.
- Знаешь, когда-то мы с Розой неплохо ладили, - говорит он. - Что эта женщина могла сделать с простым членом - матерь божья... Ты, кстати, заплатил за квартиру в этом месяце?
- Еще срок не подошел, Ник. - Этот мудак частенько забывает о сроках.
Бармен пожимает плечами и ставит передо мной напиток поверх маленькой квадратной салфетки, которая, похоже, использовалась для вытирания соплей из его или чьего-то еще носа.
- Ладно, я тебе доверяю, - говорит он, откидываясь назад и раскуривая еще один косяк. - Извини, я иногда бываю забывчивым.
- Все в порядке.
- Все мозги себе прокурил, - ухмыляется он.
- Да ничего. - Я опускаю взгляд на напиток. Он темный, в нем нет льда. Я делаю глубокий вдох и выпиваю его двумя большими глотками. Ставлю стакан на стол и, задыхаясь, кашляю в ладонь. У меня горят горло, нос и грудь, и я уже думаю - может быть, следовало просто принять горсть бенадрила и не подвергать себя этой пытке? Одна беда - ненавижу глотать таблетки.
Хелен...
Хелен со своим насквозь мертвым взглядом.
Хелен - с моим ребенком внутри.
- Сделай еще одну такую же хрень, - говорю я Нику.
- Принято, чемпион. Закусь принести?
- Нет. Я буду просто пить.
Ник пожимает плечами и принимается смешивать свое адское зелье. Дверь бара в этот момент открывается - трезвонит побрякушка, висящая над ней, - и к нам вваливается, шатаясь, мужик в деловом костюме. Ему под сорок, галстук свободно свисает с шеи, потные волосы - в беспорядке. Он садится на табурет рядом со мной, хотя остальная часть бара, считай, свободна, - и тогда-то я всерьез жалею, что не запасся гребаным бенадрилом.
- Думаю, моя жена мне изменяет, - как бы между прочим бросает он, а затем просит Ника принести ему мартини с клубничным чизкейком. Из-за запахов алкоголя и сигарет пробивается аромат дорогого лосьона после бритья и одеколона.
- Что, черт возьми, такое - этот ваш мартини с клубничным чизкейком? - спрашивает Ник, пододвигая мне мой напиток и разглядывая парня в костюме с выражением отвращения на лице. - Ты зашел в "Дурное семя", чувак. Если хочешь хлебнуть бабской мочи, дальше по этой улочке - уйма мест, где тебе нальют этой хрени по самые гланды. У нас пьют только кружками!
- Я всю ночь слонялся по этой улице, и меня все время выгоняли, - печально протягивает мужчина. - За драки. - Он смотрит на меня.
- Я не собираюсь с тобой драться, - рассеянно говорю я, уставившись на ужасный напиток передо мной, пытаясь собраться с духом, чтобы выпить его.
- Тогда просто принеси мне портера, - говорит мужчина Нику. - Я буду только рад чем-то покрепче охладиться. - Когда Ник подходит к крану, чтобы наполнить стакан, странный гость поворачивается ко мне и снова говорит: - Я думаю, моя жена мне изменяет.
- Ох, нехорошо-то как с ее стороны, - говорю я и тянусь за своим напитком, а затем сразу убираю руку - чтобы ухватиться за край стойки и не опрокинуться на пол, затылком назад. Это что, с первого же захода меня так пришибло? М-да, при моей-то комплекции и пустом желудке - не стоило так рисковать. И, что самое дерьмовое, меня не тянет спать. Просто хочется лечь на спину, смотреть на трещины в потолке - и желать полного, безоговорочного исчезновения из этого мира.
- Да, чувак, охренеть как нехорошо, - говорит этот тип. Ник приносит ему портер, и он делает большой глоток; вытирает пену с губ тыльной стороной ладони - и свирепо таращится на меня. Я на него не смотрю - много чести, - мне бы как-то выиграть в гляделки с проклятой гремучей смесью, которую Ник мне подал. На всякий случай я повторяю для него более-менее вразумительно:
- Я... не собираюсь... с тобой... драться.
- Я много катаюсь по стране, - продолжает он. - Все время в разъездах. Побыл дома денек, еще денек... а потом снова в дорогу. Ну да, понимаю, жене без меня одиноко и все такое прочее. Но это не дает ей повода трахаться с другими, понимаешь? Нет, я, конечно, пару раз ей изменял - но это в другой стране было... это не считается, так ведь? - Он делает еще один большущий глоток пива и смачно рыгает.
- Наверное, - равнодушно отвечаю я, быстро-быстро моргая - и тем самым пытаясь чуть замедлить дикое вращение мира. Очевидно, как раз это состояние некоторые люди называют "вертолетами". И как они только с ним справляются?
- И, ради всего святого, я международный бизнесмен, черт возьми. Я в стрессе и нахожусь под большим давлением. Есть потребности... У мужчин все по-другому, особенно у таких, как я. У меня есть оправдание. У нее - нет.
- Ага, ага, - говорю я, как болван, делаю пробный глоток зелья и снова кашляю. Мужчина просит у меня сигарету, и я протягиваю ему одну.
- "Лаки Страйк"? Ничего себе, кто-то еще курит такое старье, - кривится он, но кладет мою подачку в рот и прикуривает от модной "Зиппо", на которой что-то выгравировано - что-то, что я разобрать не могу. - Знаешь, - продолжает он, громко выдыхая через рот, - в последнее время она не носит обручальное кольцо. Ну, тут явно стоит насторожиться, понимаешь? Саму ее послушать - так это она "из-за работы" так поступает, такая у нее "специфика работы". Но как по мне, это все брехня собачья! Я даже не могу вспомнить, когда у нас в последний раз был секс. Когда я прихожу домой, она едва замечает меня.
- Ужасно, - говорю я, качая головой, а затем подношу свой бокал к губам - но решаю, что не готов к еще одному глотку напалма, поэтому ставлю его обратно.
- Мне кажется, я теряю ее, - омерзительно-слезливым голосом жалуется этот несносный тип, а потом резко становится угрюмым. - Что, мать твою, мне с этим всем делать?
Через несколько мгновений я понимаю, что он выжидающе смотрит на меня, явно требуя ответа. Тогда я говорю:
- Не знаю. Купи ей что-нибудь. - Ведь именно так американцы утрясают подобные дела, верно? Тратят деньги на всякую херню. Не знаю, насколько это помогает, и никогда узнать не стремился, но лучшего ответа мне все равно не придумать.
Мужчина медленно кивает, всерьез обдумывая мои слова, - вот потеха-то.
- Да, - говорит он, насупившись. Я как раз в этот момент набрал-таки полный рот зелья - и мне больших трудов стоит не заржать и не выплюнуть все это собеседнику в лицо. Тогда уж очередной драки точно будет не избежать. - Здорово ты это придумал. Хорошая идея. Ей давно бы уже новую машину купить. Старая, конечно, тоже ничего - на ходу... но ей, знаешь, перед коллегами не попонтуешься. В автосервис через раз гонять приходится.
- М-да, печаль, - говорю я, про себя повторяя: "Сраный ты мудозвон, прошу, прошу тебя, ПРОШУ, просто оставь меня, черт подери, в покое".
- С другой стороны, - продолжает он, - я не уверен, хочу ли проходить через все хлопоты по покупке автомобиля. Понимаешь, о чем я говорю? Это такая заноза в гребаной заднице...
Я не понимал. Я никогда не покупал машину. "Тойота" принадлежала моей матери и была одной из многих вещей, доставшихся мне после ее смерти.
- Купи ей цветы, - говорю я, думая о тигровых лилиях, которые принес Хелен. Интересно, стоят ли они все еще в вазе на ее столе? Интересно, почему меня это волнует. Я заставляю себя сделать еще глоток.
- Цветы, ага... да, это ты хорошо придумал, - отвечает этот тип, кивая более энергично и слегка улыбаясь. Он хлопает меня по спине и говорит: - Ты чертов гений, парень. Как хорошо, что ты мне попался. Нотаций не читаешь, говна не советуешь... вот приятно знать, что есть еще на свете порядочные люди. Давай-ка я тебе возьму чего-нибудь. Выбирай, дарю!
- С меня на сегодня хватит, - говорю я ему, чувствуя, как на лбу выступает испарина.
"Знаешь, я думаю, ты хороший парень", - сказала мне как-то Хелен.
Порядочный человек, по словам мистера Растрепанного Бизнесмена-Рогоносца.
Я весь в поту. Пора, на хрен, сваливать.
Я неуверенно встаю, бросаю двадцатку на стойку и бормочу что-то о проверке мониторов. Спотыкаясь, возвращаюсь к лестнице, поднимаюсь по ней, вваливаюсь в квартиру: совершенно измученный, будто смену отпахал... но сна - ни в одном глазу.
Я должен поспать.
Я подхожу к стене и упираюсь в нее ладонями, затем начинаю биться в нее лбом со всей силы, на которую только способен. Кровь вскоре заливает мне глаза, но я все равно продолжаю колотиться башкой. Зрение расплывается в какую-то серую с кровавыми прожилками кашу - и наконец туннелируется, унося меня по какой-то зеленовато-желтой трубе, а потом и вовсе исчезает. Все ускользает, темнеет. На мой мозг милостиво опускается непрошибаемо-черный занавес.
Я просыпаюсь только в восемь часов следующего вечера. Чувствую себя прекрасно, будто всласть поупражнялся с хорошенькой, нормально сохранившейся покойницей. Я встаю, тянусь руками к потолку, смотрю на улицу - на блеклую палитру красок подступающей осенней ночи.
Моя голова ясна. Я снова могу думать.
И есть вещи, о которых я должен подумать.
Хелен продолжает пытаться заговорить со мной, а я все так же ее избегаю. Как-то ночью я натыкаюсь на нее в коридоре во время одного из своих обходов, поэтому поворачиваюсь и бегу в другую сторону. В иной раз вечером она выходит на улицу, когда я курю, мгновение смотрит на меня, а потом просит сигарету. Я размазываю свой бычок подошвой по земле, затем молча захожу внутрь. Она пытается преградить мне путь, но я проскакиваю мимо нее.
Некоторое время все продолжается в том же духе - этакая жалкая игра в кошки-мышки, за исключением того, что кошка оказалась беременна ребенком мыши. Проходит месяц, затем второй, третий и, наконец, четвертый. Ранние зимние холода дают о себе знать. Мне все лучше удается избегать Хелен, но я наблюдаю за ней на мониторах. Ее живот все заметнее выпирает. Некоторые медсестры начинают легкомысленно класть руки ей на живот. Я никогда не понимал этой странной привычки в женских кругах.
Однажды ночью я погружаюсь в легкий полусон, читая "Зонт" Уилла Селфа (это трудное и громоздкое чтение даже для меня), а когда просыпаюсь, Хелен сидит рядом и наблюдает за мной. Небольшая выпуклость ее живота вблизи выглядит еще более тревожно. Я даже не могу перестать пялиться на это явление. Ее грудь тоже стала больше, но меня это не волнует.
Ее чрево... чертово чрево и дьявольское отродье в нем...
Хелен кивает на книгу у меня на коленях.
- Я рада, что он тебе нравится, - говорит она. - Селф - мой любимый автор.
- Ага, - отвечаю я. - Рад знать. Что тебе нужно? И как ты сюда попала?
- Ты дверь оставил незапертой. - Она определенно задета бесцеремонной черствостью с моей стороны, и я чувствую слабую, нежеланную боль где-то внутри себя, под сердцем.
- Вот же... - процеживаю я сквозь зубы. - Вот же хрень. - Я снова плохо сплю - прошло, по моим подсчетам, около трех дней с тех пор, как я нормально отдыхал в последний раз, - и мой разум сейчас не вполне в моей власти. Бессонница не стала невыносимее с того момента, как я сперва напился, а затем разбил лоб о стену в попытках вырубить себя, но случаются моменты, когда все, о чем я могу думать, - это предстоящее рождение моего ребенка, и тогда сон оставляет меня на несколько дней подряд.
- Ты серьезно так категорически против разговора со мной? - вопрошает Хелен, все еще выглядя расстроенной.
- Да, - говорю я. - Лучше уйди.
- Нет, - отвечает Хелен, внезапно приходя в негодование. - Это смешно. Ты отец моего...
- Хватит. Не говори таких вещей. Меня от них тошнит. Господи, Хелен. Ты ешь мертвых детей. Тебе запрещено заводить живых.
- Кто, интересно, наложил этот запрет - ты? - Она закатывает глаза. - Как я уже сказала, это совершенно другая ситуация. Это - мой ребенок, и он - особенный.
- Тебе нужно от него избавиться.
- Не буду я от него избавляться.
- Это же пустячная операция. Ты сама увидишь, Хелен, это сущие пустяки. Просто укол.
Она свирепо смотрит на меня, но выдает слабую полуулыбку.
- Ты что, цитируешь Хемингуэя?
- Ага, - говорю я, отчасти впечатленный тем, что она уловила намек. - Это очень просто.
- Я - натальный врач, если ты забыл. Я знаю, как все работает. Кроме того, все равно уже слишком поздно. Поздний срок. - Хелен вздыхает, а затем снова улыбается. - Я все об этом знаю. Может, тебе просто не нравится мой живот? Ты не хочешь смотреть, как я набираю вес и превращаюсь в большого белого слона, правда?
- Хелен, это даже не смешно.
- Ты первый начал.
- Зачем ты здесь? - повторяю я простой вопрос.
Хелен опускает взгляд на свой раздутый живот и любовно потирает его.
- У нас кое-что общее есть, - говорит она. - Неужто ты не понимаешь? Дело не только в этом ребенке - у нас было что-то и до него. Мы с тобой одинаковые. Ты - единственный, с кем я могу общаться. И я... я скучаю по тебе.
Ах во-о-от оно что, Хелен. Пардон, схожу-ка я на улицу, проблююсь за углом, а потом - совершу харакири веткой дерева или чем-нибудь таким, сподручным. Я ненавижу все эти твои сентиментальные сопли. Это уже РЕАЛЬНО выше моих сил.
Потом, как будто Хелен может заглянуть прямо в мою испорченную голову, она говорит:
- Ладно, извини. Я знаю, тебе это не по нраву. Но... но это правда. И хотя иногда кажется, что ты лишь терпишь меня... я знаю, что тебе хоть немного, но нравится моя компания. Я имею в виду - ты же ходил со мной на свидание.
Она улыбается, а я хмурюсь.
- Да, ходил. Не знаю, зачем я на это согласился.
- У нас был секс...
- Тоже не совсем уверен, зачем это было.
Она снова вздыхает, снова потирает живот.
- Что было - то было. В этом что-то есть для тебя, я знаю. Ты что-то чувствуешь ко мне.
- Я на самом деле не знаю, как что-то чувствовать.
- Ты не знаешь, как это делается, но ты это делаешь. И я это вижу.
Мне нечем крыть.
- Перестань запирать дверь, ладно? Прошу. Я не буду... не буду приходить и беспокоить тебя чрезмерно, но у тебя нет причин избегать меня вот так.
- Сделай аборт - и сможешь навещать меня столько раз, сколько захочешь.
Хелен качает головой и встает.
- Мне нужно идти, - говорит она. - Пожалуйста, перестань запирать дверь.
Я не отвечаю.
Она поджимает губы, вздыхает в третий раз и уходит.
Я запираю за ней дверь.
Пару дней спустя Ник приходит ко мне домой около полудня, чтобы состричь арендную плату. Я протягиваю ему свернутую пачку банкнот, которую он разглаживает и пересчитывает прямо передо мной, хотя я живу здесь уже пять лет - и ни разу не обсчитал его. Надо думать, эту привычку он заработал, торгуя травкой - в таком-то бизнесе все друг друга норовят надуть.
- Ладно, парень, спасибо, - говорит он мне, и я уже собираюсь закрыть дверь, когда он останавливает меня. - Эй, подожди, я чуть не забыл - тот мужик был в баре прошлой ночью. Он хотел, чтобы я поблагодарил тебя.
- Какой мужик? - не понимаю я. - Поблагодарил - за что?
- Ну, тот мужик. Тот самый, ну. Который зашел, когда ты ко мне спустился - впервые за все гребаное время. Ну, бляха, когда это было-то... я тебе дату не назову, конечно, но это точно было, вот. Он тогда еще завалился и стал нам жаловаться, что ему жена рога ставит.
Ничего себе, тот мужик. Ну и дела. Тот, которому я посоветовал сделать своей гулящей бабе подарок. Он меня запомнил, как я и опасался. Мое присутствие стало ощутимым еще для одного человека, да еще и настолько ощутимым, что четырех или пяти месяцев - или сколько там вообще прошло? - оказалось недостаточно, чтобы сама память об этом разговоре стерлась. Он тоже был изрядно пьян, так что тот факт, что он вообще что-то помнил из той ночи, сам по себе поразителен.
- Что он сказал? - слабо спрашиваю я, на самом деле не желая этого знать.
- Сказал, что последовал твоим советам и дела у них с женой наладились. И, как я понял, теперь у них на подходе ребенок. Он сказал, что ты спас его брак и помог ему создать семью, и все это - ценой небольшой дружеской подсказки.
- Звучит как сильное преувеличение, - говорю я. - Зачем все так драматизировать.
Ник пренебрежительно машет рукой. При этом он чуть не роняет пачку наличных и уже в следующее мгновение поспешно засовывает ее в задний карман, выглядя взволнованным.
- Чувак, он на полном серьезе это говорил. Он даже не был пьян. Сказал, что теперь будет дарить ей цветы всякий раз, как приезжает в город из своих командировок, - может, она сменит гнев на милость. - Озвучив эту мысль, Ник почему-то хихикнул.
- Ну, я рад за него, - говорю я. - Извини, у меня дела.
Ник пожимает плечами, похлопывает себя по заднему карману, чтобы убедиться, что деньги все еще там, и затем спускается по лестнице. Я закрываю свою дверь и запираю ее на все шесть замков.
Что за фигня со мной происходит?
Я спасаю жизни, восстанавливаю браки и помогаю создавать семьи, черт возьми.
На ум тут же приходит Хелен. Хелен - и наш общий ребенок. Хелен - и наша маленькая семейка психопатов. Так ведь мы это назовем? "Семья"? Попросит ли она меня переехать к ней? Соглашусь ли я на это?
Нет.
Я бы сказал ей "нет".
По крайней мере, мне нравится так думать.
Хотя мне так же нравилось думать, что я оставлю умирать ту девушке на дороге. И что по итогу? Я ее спас.
Я закуриваю сигарету и выглядываю из-за занавесок, сквозь жалюзи, на резкий дневной свет, пустые тротуары и изрытую выбоинами дорогу. Джубили-стрит - скверное зрелище днем; эстетическая привлекательность этой улицы, если можно так выразиться, всецело зависит от темных часов суток - когда сумрак прорезают только фары, неон и огоньки чьих-то сигарет.
В темноте все кажется красивее.
Я задергиваю шторы и выключаю свет, сажусь у стены и курю. Интересно, мог бы я устроить так, чтобы Хелен случайно упала с лестницы... или что-нибудь в этом роде? Не в моих интересах серьезно ранить ее, потому что я этого не хочу - я человек мирный, и она все еще мне вроде как нравится, даже несмотря на то, что несет в себе жизнь, которую я помог создать. Нет, я действительно не хочу причинять ей слишком сильную боль - нужно причинить ее ровно настолько, чтобы это внутри нее умерло.
Интересно, как бы она отреагировала, если бы я ударил ее в живот?
Интересно, хватит ли у меня физической силы, чтобы нанести достаточный урон?..
Господи, когда же моя жизнь успела так испортиться?
Я перестаю запирать дверь в каморку охранника.
Хелен, верная данному обещанию, приходит не так часто, как прежде, но стабильно пару раз в неделю заглядывает - пересказывает сны, спрашивает, как там мои амурные дела в морге. В последнее время дела не очень - видя жмурика женского пола, я не могу сосредоточиться и стабильно ловлю вялого. На днях к нам привозили великолепную девку-болельщицу, которая сломала себе шею, грохнувшись с вершины одной из тех "пирамидок", которые чирлидерши иной раз строят из собственных тел. В новостях случай прогремел - более того, его засняла в прямом эфире камера, я смог раздобыть в интернете запись и немного порукоблудить. Но вот труп привезли к нам, в больницу Престона Дроуза, завезли в холодный погреб... и я, стоя над ее свеженьким, пышущим природной силой телом, был совершенно не в состоянии учинить непотребство.
Наверное, это все из-за Хелен. Она навестила меня ранее в тот вечер, и на ней не было ее привычного длинного белого халата, так что живот стал куда заметнее и раздулся больше, чем когда-либо. Ужасно! Сейчас она почти на шестом месяце беременности. Поздно для аборта. Думаю, даже подпольный врач, у которого нет инструмента лучше, чем простерилизованная стальная вешалка, не возьмется за столь запущенный случай.
Тем временем Хелен меняется не только в том, что касается ее растущего живота. Она говорит мне, что становится все более и более апатичной, что ей снятся разные странные сны и они заставляют ее много думать - думать о том, какие люди ничтожные по сравнению с ней. Она говорит мне, что нормальная жизнь становится для нее все менее привлекательной.
Говорит, что не собирается растить нашего ребенка нормальным.
Мы были в морге, когда она сказала мне это. Она пошла со мной, чтобы найти подходящую девушку для плотских утех, убежденная, что сможет помочь мне возбудиться. На самом деле я просто поддался на ее уговоры - она уже больше недели напирает на то, что мою личную жизнь возможно устроить под ее чуткой эгидой. Мы прошлись по моргу, поднимая то одну, то другую простыню, - дохлый номер, почти все мужики, а дамы - либо совсем уж швах в плане наружности, либо старухи. Имел я, конечно, дело и со старухами... но это так, ошибки молодости, рубрика "эксперименты".
Не так уж мне оно и нужно сейчас - вся эта возня с сексом.
Мои мысли заняты совсем другим.
Что ж, Хелен, по крайней мере, уважает мои пожелания и не говорит о ребенке. Но как-то раз она спросила, как мы его назовем. Оказалось, на скрининге ей сказали, что это на все сто процентов девочка, и Хелен это очень взволновало - до такой степени, что она не смогла даже при мне удержать язык за зубами.
- Мне тут никто не нравится, - жалуюсь я, накрывая простыней какого-то мертвого парня и присаживаясь у стены покурить.
- Мне тоже, - говорит Хелен и подходит, чтобы сесть рядом со мной. Ей приходится быть осторожной, приводя тело в такое положение. Когда она вот так сидит рядом со мной, я мог бы, наверное, заехать ей локтем посильнее - и, возможно, даже навредить отродью, засевшему у нее внутри...
Вместо этого я протягиваю ей сигарету и зажигалку.
- Знаешь, я хочу, чтобы у нее было особое имя, - говорит Хелен, лениво выпуская дым в холодный воздух. - Она ведь сама будет очень особенной девочкой. Особенной - совсем как ты и я, понимаешь?
- Ну и что за план воспитания особенной девочки ты придумала? - спрашиваю я. Мне, как вы уже знаете, все эти разговоры неприятны, но когда Хелен вот так открыто делится своими зловещими, противоестественными планами, это еще сильнее нервирует.
- Я пока точно не уверена, - мечтательно говорит она. - Но я не хочу, чтобы она была как все... чтобы выросла скучной, нормальной. Благодаря тебе я поняла, что нужно. Я много на этот счет думала. Прошлой ночью мне приснился сон, что на ее тринадцатый день рождения я отвезу ее в клинику для абортов, разрежу один из плодов пополам, и мы разделим его на двоих.
- Это довольно хреново звучит, Хелен, - говорю я. - Ты загубишь ей жизнь. - Из моих уст это, наверное, могло бы звучать лицемерно... да вот только не звучит.
Хелен с нездоровым блеском в глазах пускает мне дым в лицо.
- Да что ты такое говоришь? Если она вырастет скучной - вот что определенно кого угодно загубит. Ей нужно уподобиться нам, и я хочу, чтобы это был особый, поэтичный момент. Мне вот было тринадцать, когда я впервые попробовала...
- Тебе было шесть, когда долбаный хорек обглодал лицо твоему брату.
На лбу у Хелен проступают морщины.
- Знаешь, я и об этом думала... и я уже не уверена, что это как-то повлияло на меня. Надо думать, я уже родилась с... особыми гастрономическими пристрастиями.
- "Особые пристрастия"? Вот как ты теперь это называешь? Звучит почти невинно. Да вот только это ни хрена не так!
- Может быть, она не захочет есть мертвых детей, - мечтательно бормочет Хелен, совсем меня не слыша. - Может быть, у нее проклюнутся и другие пристрастия... другие маленькие причуды. - Ее затуманенный взгляд обретает удивленный оттенок, когда она задумывается о бесконечных возможностях для своего - нашего - испорченного ребенка.
- Господь всемогущий, Хелен, - говорю я, прикуривая очередную сигарету от тлеющего бычка предыдущей. - То, чем мы промышляем, - это не какие-то там невинные причуды.
Она все еще не слушает.
- Может быть, она... может быть, она станет убийцей, - размышляет она. - Скажи-ка, ты можешь представить нашу девочку серийной маньячкой?
- Хелен! - не выдерживаю я. - Что за дичь тебе лезет в голову? Что случилось с тобой?
Она пристально смотрит на меня с убийственной нежностью во взгляде и мурлычет:
- Ты, дорогуша. Ты со мной случился.
- Не называй меня "дорогушей", - молю я ее, содрогаясь всем телом.
Следующей ночью, когда мы курим на улице на холодном зимнем воздухе, Хелен говорит мне, что прошлой ночью она кого-то убила. Она улыбается, когда признается мне в этом.
Я не имею ни малейшего понятия, как реагировать на что-то подобное. Я задумываюсь об этом на секунду, затягиваясь сигаретой, а затем тихо спрашиваю:
- Эм... ты была голой, когда убивала?
Она наклоняет голову и прищуривается на меня сквозь дым.
- С чего бы мне быть голой?
Это резонный вопрос, но у меня уже готов обоснованный ответ:
- Потому что ты раздеваешься перед тем, как начать жрать. - Я вспоминаю, как впервые застукал ее - сидящей на простыне в морге с наполовину обглоданным трупиком в руках. Все, что я смог тогда сказать: "Мэм... какого хрена вы голая?"
- Нет, конечно, - говорит Хелен, глядя на меня будто в ожидании какой-то реакции. Давно уже могла бы понять, что я ни на что никогда не реагирую. Она слегка прижимает свободную руку к животу - будто в некоем защитном жесте. Многие беременные женщины так делают, и я, хоть убейте, не могу понять зачем. Как будто пытаются удержать ребенка внутри, опасаясь, что он может вывалиться наружу.
Вот бы реально вывалился!
Вот бы этот паразит шлепнулся на тротуар. Я раздавил бы его, как мокрицу...
- Я кое-кого убила, - снова говорит Хелен. Выражение ее лица странное, и я не могу его истолковать. Не могу представить, что чувствовал бы человек, убивший кого-то. Особенно такого человека, как она. Или как я. Наверное, одно только облегчение, возможно - гордость. Вроде как загнать кол в грудь вампиру.
Интересно, а смог бы я кого-нибудь убить?
Способен ли я вообще на такое?
Мог бы я убить Хелен заодно с ее дьявольским приплодом?
Сразить упыря-трупоеда, пока он не размножился?
Мне бы это сошло с рук, я уверен. Я башковитый малый, как-нибудь замету следы...
Но не тонка ли у меня кишка для подобного?
Речь ведь не абы о ком, а о Хелен. О... моей Хелен. Я что, смогу поднять на нее руку?
Я точно этого хочу?
- Я кое-кого убила, - говорит Хелен в третий раз и снова улыбается. Ее глаза бегают по сторонам, чтобы убедиться, что мы одни. Она оглядывается через плечо, затем снова на меня и говорит: - Человека. Одну из этих нормисов. Я убила ее.
- Чего-чего? - переспрашиваю я, чувствуя абсурдную неправдоподобность момента. Я, значит, стою на улице, курю, а рядом со мной - натальный врач, вынашивающая моего ребенка, с гордостью сознается, что недавно записалась в мокрушницы.
- Что я такого непонятного сказала? - Она отбрасывает сигарету и прижимает обе руки к раздутому животу под пальто.
- Как? - спрашиваю я. - Как ты это сделала? И... почему?
- Она умирала прямо у меня на глазах, - говорит Хелен почти легкомысленно. Она делает шаг ближе ко мне и понижает голос. - С ребенком все было в порядке, что прискорбно, но дело не в этом. Мать истекала кровью. Технически я сделала все, что должна была сделать, чтобы попытаться спасти ее, - тут комар носу не подточит. Но - вот в чем дело - я увидела шанс. Я не буду утомлять тебя всякой медицинской терминологией, которую ты все равно не поймешь, но - я могла ее спасти. Я обладала достаточным знанием - ни у медсестер, ни у ассистирующих врачей его не было, или никто не заметил... в общем, я могла бы остановить кровотечение. И если бы я помогла ей - та женщина жила бы себе и жила.
Хелен улыбается от уха до уха, и в этот момент ее красота в каком-то абстрактном смысле становится поистине кошмарной.
- Но я дала ей умереть, - чеканит она каждое слово.
- Зачем? - спрашиваю я. У меня почему-то дрожат руки. Ноги подкашиваются. Я бросаю сигарету и прислоняюсь к шершавой стене больницы.
Улыбка Хелен вянет, как кладбищенская лилия.
- Что значит "зачем"? Говорю же, увидела шанс - воспользовалась им. Я думала, ты мне спасибо скажешь... ну или хотя бы похвалишь...
- Я не убиваю людей, Хелен. Я простой, скромный некрофил.
Ее хмурый взгляд опускается еще ниже.
- Я же говорила тебе, что смотрю на вещи по-другому. Я смотрю на людей по-другому. И я теперь вот что думаю - к черту всех остальных, важны только я и мой ребенок. - Она делает паузу. - Наш ребенок... она станет нашей, если только ты ее примешь.
- Я... нет, Хелен. Просто нет.
Она вздыхает, отворачивается и выходит из-под навеса, чтобы посмотреть на усыпанное звездами небо. Начал падать легкий снежок. Я подумываю о том, чтобы последовать за ней, но только на мгновение. Я собираюсь вернуться к себе, когда она поворачивается и говорит мне:
- Я такая, какая есть. Я начинаю с этим мириться. Я смотрела на ту женщину, угасающую у меня на глазах, и думала - каким бы чудовищем я показалась ей, знай она обо мне правду?
- Какое это имеет значение?
- В том-то и фишка - это не имеет значения, - говорит она, снова улыбаясь. - Ее смерть не имела значения в моих глазах. Я просто развиваю твою мысль о нормальности, об обычных людях. Я все пытаюсь в точности ухватить твой взгляд на вещи. Знаешь, твои установки... они реально освобождают. Я прикидывала-прикидывала и потом - подумала: а смысл мне эту бабу спасать? Пускай катится в самый ад. По сути, я ее убила. Я думала, на тебя произведет какое-никакое впечатление моя... смелость. Вот сам подумай - был бы у тебя шанс угрохать какого-нибудь нормиса, такой, чтоб убийство с рук сошло... ты бы им воспользовался, правда же?
Я смотрю на ее живот и снова думаю о том, чтобы убить ее.
- Нет, Хелен, - наконец говорю я, осознавая, что вопрос подвешен в воздухе. - Я слишком апатичен, чтобы убивать людей. Они не стоят таких усилий. Когда ты убиваешь кого-то, ты автоматически становишься самым важным в жизни этого человека. Я не хочу быть настолько важным ни для кого.
Хелен нежно поглаживает свой живот.
- Ты важен для меня, - заявляет она.
- Не говори так, - в который раз молю я, - прошу. - Мягкий тон ее голоса скрежещет по мне, как лопата по заледенелой подъездной дорожке. Я бросаю взгляд на камеру наблюдения над головой и на короткую секунду думаю: "Не будь ее там, у меня тоже появился бы шанс". Затем я вздрагиваю от этой мысли, срочно гоню ее прочь. Я и впрямь не сторонник насилия.
Хотя все средства хороши, когда тебя загоняют в угол.
- Женщина, - говорит Хелен. - Женщина, которую я убила... Она в морге. Она вся твоя.
Я сую сигарету в рот, подношу зажигалку, потом решаю, что она мне не нужна, и кладу ее обратно в пачку.
- Я не в настроении. Послушай, мне нужно идти, проверить, что там на монито...
- Не повторяй эту чушь, - неожиданно резко, со злобой осаждает меня Хелен. - Никогда ее при мне не повторяй, понял?
Я моргаю, глядя на нее, немного сбитый с толку, а затем киваю. Я ее понял.
После этого разговора Хелен навещает меня еще пару раз, но мы почти не обмениваемся с ней словами. Затем она исчезает. Она вообще не приходит в больницу. Я просматриваю все мониторы в поисках нее каждый вечер - ее нигде нет.
Она пропала с работы без вести на добрых полторы недели.
Но вот однажды, сидя в своей каморке, я получил звонок на сотовый - ближе к полуночи.
На сотовый мне никто никогда не звонит. На полном серьезе: никто и никогда.
Я щурюсь на экран и узнаю номер Хелен.
Разве я называл ей свой?.. У меня ее номер забит, но у нее моего быть не должно.
Итак, я снимаю трубку. Ничего не говорю в знак приветствия - просто подношу телефон к уху и молчу. Я жду, когда она первая скажет свое слово.
- Ты слышишь меня? - шепчет она на другом конце провода после минутного молчания.
- Да, - говорю я. - Откуда у тебя мой номер?
Раздается какой-то шорох, а затем такой звук, будто Хелен сморкается. И вновь - тишина.
- Хелен? - осторожно спрашиваю я. - Что происходит?
- Она умерла.
- Она? Кто?..
- Наша девочка. Она все еще внутри... но она мертва.
Я слышу отрывистый, всхлипывающий звук, а затем она снова сморкается.
- Это... это полный отстой, - говорю я и кривлюсь от того, насколько неуместно и глупо это звучит. Хелен молчит, подтверждая мои опасения. - Ты уверена? - уточняю я. - Ты точно знаешь, что она мертва?
- Что за тупой вопрос. Как мне - и не знать? Я гребаный натальный врач!..
- Да, - капитулирую я. - Резонно. - Редкий случай: я рад, что принципиально не способен выражать эмоции, потому что не нужно скрывать накатившее на меня облегчение. Больше нет ребенка Розмари. И я, и весь этот гребаный мир спасены. Пускай Хелен утверждала, что не будет требовать никакой ответственности с моей стороны, - мы оба знали, что в конечном итоге играть по этим смехотворным правилам не получится.
Ну а теперь... теперь это все не имеет значения.
Теперь маленький упырь мертв, и я снова свободен.
- Ты так нужен мне, - говорит Хелен. - Хочу, чтобы ты приехал.
- У меня смена, забыла?
- Сочини что-нибудь. Приезжай скорее.
Я вздыхаю. Я мог бы связаться по рации с уборщиком и попросить его присмотреть за мониторами - оправдаться тем, что меня невзначай понос прихватил, или просто, без всяких подробностей, сослаться на плохое самочувствие. Я ни разу не пропустил ни одного рабочего дня, так что не думаю, что отгул создал бы большие проблемы.
Проблема, однако, в том, что я не хочу ехать к Хелен.
Я эмоционально не готов к тому, чтобы утешить скорбящую женщину, у которой только что случился выкидыш, ну или что там у нее на самом деле стряслось. Но, наверное, я просто чувствую себя обязанным - и поэтому говорю ей после очередного вздоха (на этот раз просто для драматического эффекта):
- Ладно. Я приеду. Дай мне полчаса.
- Спасибо, - говорит она, но в ее голосе - не благодарность, а отчаяние. По крайней мере, мне так кажется. Мне достаточно трудно разобраться в эмоциях людей, когда я нахожусь с ними лицом к лицу; совсем другое дело - общение по телефону. Я вешаю трубку, пока она не сказала что-нибудь еще.
Я паркуюсь на улице, поднимаюсь по подъездной дорожке и звоню в дверь. У меня в руках букет дешевых желтых роз, которые я купил в круглосуточном магазине по дороге сюда. Я подумал, что выкидыш, вероятно, заслуживает цветов - так же, как и первое свидание.
Когда она не отвечает, я звоню снова, жду минуту или около того, а затем стучу. Когда она по-прежнему не отвечает, я дергаю дверную ручку, и дверь оказывается незапертой. Я думаю - черт возьми, я был внутри этой женщины и наблюдал, как она ест детскую мертвечину, так что, думаю, я в достаточной мере вхож в ее быт - могу обойтись и без формальностей.
- Хелен! - окрикиваю я, ступая в прихожую, закрывая за собой входную дверь, вешая свое длинное черное пальто на вешалку. Она не отвечает, поэтому я шагаю по коридору на кухню. В вазе на столе, где когда-то стояли мои тигровые лилии, уже красуется букет роз. Они красно-белые и выглядят куда дороже, чем мои потертые желтые. Правда, немного поникли - вероятно, им пару недель от роду и они близки к смерти. Я ставлю свои розы на стол и иду в гостиную.
Когда я вижу Хелен, мне кажется, будто мы каким-то образом переместились во времени и пространстве, как в "Бойне номер пять", - и вот мы снова в морге, в первый момент нашей встречи. Я пытаюсь вспомнить, когда спал в последний раз. Прошлой ночью, это было прошлой ночью, ага. Итак, значит, это все происходит наяву.
- Почему ты голая? - вот и все, что я могу сказать.
Она сидит на одной из своих простыней, раздвинув перед собой ноги, как будто ждет, чтобы ее поимели (возможно, так оно и есть). Ее живот круглый и внушительный. Рядом с ней лежат два пустых пузырька из-под таблеток и блестящий хирургический скальпель. Невольно мне на ум пришли события той ночи, когда я впервые пристально разглядел Хелен в родильной палате - где простой американский ребенок родился мертвым, а его простой американский отец сперва убил свою жену, а потом и себя.
- Так надо, - говорит она, откидывая голову. У нее на подбородке засохшая слюна, а глаза еще никогда не были настолько мертвыми. Если бы она не сидела и не разговаривала, я бы подумал, что ей конец. - Так надо, иначе я обляпаюсь. Ты же знаешь - я неаккуратно ем.
- Знаю, - откликаюсь я на автомате. - Но что ты собираешься есть? Что-то я не вижу здесь каких-либо жертв аборта. - Я оглядываюсь по сторонам в поисках криоконтейнера с пометкой "Биологическая опасность". Может, я его просто не заметил, войдя? Нет, ничего подобного тут нет. Не услышав ответ на свой вопрос, я повторяю: - Хелен, что ты собираешься есть?
Она смотрит на свой живот и берет скальпель.
- Хелен, - говорю я осипшим, резко севшим голосом, делая шаг вперед. - Нет. Не надо.
- А что мне еще остается? - спрашивает она, фокусируя на мне взгляд. Ей, однако, не по силам выдержать ответное выражение моих глаз - и ее голова клонится то в одну, то в другую сторону, будто став непомерно тяжелым грузом для шеи. - Ты же сам как-то сказал, что в итоге я не смогу удержаться. Кроме того... это довольно поэтично, тебе не кажется?
- Нет, Хелен, - говорю я, делая еще один шаг вперед. - Ни хрена поэтичного.
- Скажи мне... разве я сейчас не прекрасна? - Она разводит руки в стороны, показывая все свое тело, и я отвечаю:
- Да, Хелен, ты бесподобна. - Судорожный всхлип срывается с моих губ. Я не понимаю, что меня больше сейчас расстраивает: сцена, разворачивающаяся передо мной, или тот факт, что я только что признал красоту живой женщины. Меня сейчас даже не отталкивает раздутый живот: золотые волосы рассыпались по плечам, лицо и груди, и без того полные, округлились из-за беременности, соски дерзко набухли, створки лона приоткрыты... все в ней прекрасно.
Хелен улыбается.
- Как мило с твоей стороны. Я рада, что ты так думаешь.
- Какое это имеет отношение к делу, Хелен?
- Разве ты не помнишь, что сказал По? О красивых женщинах и смерти?
Я слегка вздрагиваю, когда вспоминаю отрывок, на который она ссылается.
- Да, - тихо говорю я. - Да, я помню.
- Ну-ка, скажи.
- Нет.
- ГОВОРИ! - рявкает Хелен, пугая меня и заставляя сердце подпрыгнуть в груди. Она так тяжело дышит, ее зубы оскалены, грудь судорожно вздымается - она сейчас взаправду похожа на гиену, и это не может не заводить хотя бы отчасти.
Я не могу вспомнить точную формулировку, поэтому отвечаю вольной цитатой:
- Нет ничего более поэтичного, чем смерть красивой женщины.
Звериная гримаса на ее лице уступает место маске безмятежной неги, и она кивает мне, закрывая глаза.
- Да, - говорит она, - все так. Спасибо тебе.
Твердой рукой она проводит скальпелем по своему раздутому животу.
- Хелен, - говорю я, падая на колени и протягивая руку в знак протеста, но не в силах сдержать возбуждение, когда кровь начинает стекать по изгибу ее живота и струиться между ног, пропитывая простыню и внутреннюю поверхность ее бедер. Ее лоно тонет в красном. - О господи, Хелен, что же ты делаешь?
Она просовывает свободную руку в разрез на животе, заглядывает внутрь, а затем вонзает скальпель глубже в рану, делая осторожные надрезы на том, что находится внутри и мешает ей насладиться пиршеством.
- Я ее чувствую, - говорит она легкомысленно. Кровь запачкала ее руки почти по локоть. - Чувствую ее, о да. Она мертва. Почему она мертва, скажи мне?
"Потому что ты курила, нося ее, и наверняка продолжала глотать свои идиотские колеса", - хочется сказать той язвительной части меня, что обычно прорезается в разговорах с людьми, но я лишь откидываюсь на спинку дивана и понимаю, что ничего не могу сделать, кроме как сидеть и смотреть, как она роется внутри себя в поисках нашего мертвого отпрыска.
- Ужасно, - говорит Хелен, откладывая скальпель в сторону, а затем снова копается где-то в своих потрохах. - У нас ведь могло бы что-то получиться, понимаешь? Мы могли бы стать счастливой, испорченной маленькой семьей, и это было бы здорово. Нас бы ставили в пример всем этим нормальным семьям.
- Да, - говорю я бездумно, пытаясь разобраться, что чувствую по поводу всех этих ужасов. Серьезно, мне нравится Хелен. Она - самый близкий человек, который у меня когда-либо был, друг... Нет, я не становлюсь сентиментальным. Напротив, разве друзья не реагируют немного более... обостренно, когда видят, как умирают их друзья? Особенно когда их друзья пытаются вытащить мертвого ребенка из собственного брюха с целью, о которой и думать страшно?
Я не знаю. Наверное, это - своего рода особые обстоятельства.
- Ох, нашла, - говорит Хелен, улыбаясь окровавленными губами. Кровь пузырится у края ее рта. Она борется еще несколько секунд, а затем извлекает из себя это несчастное существо - красное человекоподобное нечто, связанное с ней тонкой веревочкой пуповины.
- Я истекаю кровью, - слабо говорит Хелен, заставляя себя сесть прямее. - Мне нужно спешить. - Какое-то мгновение она смотрит на плод взглядом, который, как кажется, выражает материнскую любовь или что-то в этом роде - вероятно, представляя себе все, что могло бы быть, - а затем подносит его ко рту и...
И я бью ее по рукам. Мертвый плод, воплощение наших совместных трудов, пошедших коту под хвост, отлетает в угол - и там обретает суровый покой.
Я в ярости опрокидываю ее на окровавленную простыню и наваливаюсь сверху.
По "Дискавери" я слышал, что гиены - самые заботливые матери среди хищников. Да, в какой-то мере это справедливо по отношению к Хелен. Справедливо, но - не полностью. И это "не полностью" пробуждает во мне дикий гнев.
Возможно, если бы я дал ей довести задуманное до конца, сперва все было бы отвратно до крайности - звуки, чавканье, стоны, я все это уже проходил, - а потом, вероятно, переросло бы в нечто возвышенное и романтическое (настал бы тот момент, когда я должен был сказать ей что-то значимое, поскольку последние крупицы жизни начали бы покидать ее, произнести какой-нибудь многословный монолог о наших отношениях, обо всем, что она сделала для меня, или что-то в этом роде; может быть, мы бы даже поцеловались и поплакали, и я бы обнимал ее до тех пор, пока не почувствовал, что ее дыхание прекратилось, а сердце замедлило свой бег). Я бы деликатно закрыл ей глаза, но...
Я был зол. Да и в любом случае - идите вы лесом с такой фигней.
Вы не в романе Лавейл Спенсер, сукины дети.
В общем, дальше все немного смешалось. Стало чередой отрывистых ощущений. Но да, раз я запомнил, что внутри нее осталось тепло, я определенно получил свое. То, чего я ждал - и не мог дождаться, ибо она, эта адская женщина, оставалась живой, не собиралась на тот свет. В общем-то, я много чего интересного сделал - например, померял ее внутричерепное давление одним до ужаса оригинальным способом. Каким, спросите вы? Ох, не спрашивайте. Это - уже совершенно другая история, и один парень по имени Эдвард, родившийся в городке Боуи, штат Мэриленд, сколотил, думается мне, нехилые деньги, рассказывая ее на разные лады. Незачем посягать на чужие лавры. Вытворяя всю эту дичь, я визжал, улюлюкал и вопил, как готовый к пожизненному заключению в психушке отбитыш, маниакальный варвар. И еще я испытал, как вы можете, наверное, догадаться, самый сокрушительный оргазм в истории - ощущалось это так, будто душу мою оторвало от тела и засосало куда-то в космос, в неведомые выси. После этого, омытый космическим светом, я скатился с того, что лежало подо мной, весь в крови и в каких-то ошметках, и засмеялся. Не уверен, смеялся ли я когда-нибудь по-настоящему - может статься, это первый мой искренний раз.
Вокруг расплескалось много крови.
Это чертовски забавно. Вернее, это было бы забавно, будь это только ее кровь.
Не знаю, как получилось так, что эта сука исполосовала мой живот вдоль и поперек.
Скальпель все еще зажат у нее в сведенных судорогой смерти пальцах.
Я провожу окровавленной рукой по своим волосам, которые стали довольно длинными, и на несколько секунд задумываюсь о том, что, возможно, завтра подстригусь. Впрочем, я уже не уверен, что "завтра" для меня наступит. Все-таки это решето на месте моего живота - не шутка. Но, возможно, я достиг абсолютного пика в своей жизни? Понятия не имею, что может сравниться или превзойти то удовольствие, которое я только что испытал.
Есть только один способ узнать - спуститься вниз и уйти. Ох и тяжелая это работа...
Чувствуя неприятную дурноту, я стягиваю с себя окровавленную одежду. Красный комок я запихиваю в какой-то пакет, который, хоть убейте, не помню, где подобрал. В ванной у нее висит банный халат, и я накидываю его. Халат, на мое счастье, красного цвета. Вот и хорошо. Не будет видна кровь, все еще текущая из меня спереди и мешающаяся с тем, что до сих пор капает с моего конца. Много, много крови - если не остановить ее, будет худо. Я вытягиваюсь во весь рост перед панорамным окном, чувствуя, как что-то внутри меня слабеет и рвется, некая пуповина, соединяющая что-то с чем-то, - и смотрю в ночь. Луна высокомерно ухмыляется мне с небес, звездные дворцы на ее поверхности ярко сияют, разворачиваясь во всем потустороннем великолепии у меня перед глазами. Все остальное в небе - тьма, и так оно даже лучше.
Но совершенство тьмы внизу, под небесами, что-то нарушает.
Два снопа ярко-желтого света, приближающихся к дому.
Ослабленный, я отхожу от окна. Стою, пошатываясь, глядя на дверь - и прислушиваясь к шуму, производимому двигателем машины снаружи. Я оглядываюсь через плечо на увядшие розы в вазе на кухонном столе - и внезапно многое начинает складываться воедино и обретать смысл.
"Прошло много времени с тех пор, как у меня в последний раз был секс..."
"Мой... гм, в общем, нашелся один тип, починивший ее для меня..."
"Ей давно бы уже новую машину купить. Старая, конечно, тоже ничего - на ходу... но ей, знаешь, перед коллегами не попонтуешься. В автосервис через раз гонять приходится..."
"Сказал, что последовал твоим советам и дела у них с женой наладились. И, как я понял, теперь у них на подходе ребенок. Он сказал, что ты спас его брак и помог ему создать семью, и все это - ценой небольшой дружеской подсказки..."
Все те мелочи, что я упорно игнорировал, все эти незначительные человеческие мелочи - они складываются передо мной под зловещую музыку, как в старых фильмах ужасов, и вот передо мной - полная, цельная картина.
- Вот это поворот, - хриплю я и сплевываю кровь. - Полный отстой.
Снаружи двигатель машины умолкает.
На с трудом гнущихся ногах я добредаю до гостиной. Я переложил сигареты и зажигалку в карман халата - предусмотрительно, хоть я и не помню, как это сделал, - так что мне не нужно копаться в том мерзком пакете. Улегшись на диван, я оглядываю дикое, доставленное прямиком из дурного сна зрелище передо мной - и пытаюсь вообразить, как бы на такое отреагировал кто-нибудь нормальный.
Ну, скоро узнаю. Если доживу, конечно.
Пихаю сигарету в зубы, закуриваю. Дым приятно щекочет горло.
До слуха моего доносится скрип открываемой двери.
Кто-то заходит в дом.
Мужской голос зовет:
- Хелен? Я дома, душа моя! У меня для тебя букетик, так что, надеюсь, сегодня вечером мы с тобой славно пошалим!
Мочаля фильтр окровавленными губами, я ухмыляюсь.
Да, такие шалости мужик забудет нескоро.
Перевод: Григорий Шокин