Джейкоб Омут, известный писатель, возвращается в дом своего детства. Десять лет назад он осиротел: уютный старый особняк, принадлежавший многие поколения его семье, стал местом настоящего кошмара. Его сестра, зарубив топором их брата и родителей, заперла мальчика в чулане и совершила ужасное самоубийство. Грядет годовщина той страшной ночи, и неведомая сила призывает Джейкоба вернуться в место, будто застрявшее между миром живых и миром мертвых. Туда, где водится кое-что пострашнее кошмарных воспоминаний. Где в глухих залах бродят зловещие призраки, а мрачные стены скрывают порочные тайны и темное семейное наследие. В место, где больные фантазии давно умершего писателя все еще пронизывают ткань реальности, а в лесах скрываются безымянные существа, терпеливо ждущие возвращения своего создателя.

Классический хоррор о доме с привидениями и семейном проклятии от «мастера ужасов» Тома Пиккирилли, получивший номинацию на премию Брэма Стокера в категории «Лучший роман». Откройте эту книгу темным дождливым вечером – и вам станет по-настоящему страшно.

Том Пиккирилли
Мёртвое

* * *

Посвящается Мишель, надежно опутавшей меня незримыми путами.

Глава 1

Легкий бриз ранней весны что-то шепнул ему на ухо, пока он просеивал слова сквозь пальцы – слова, бегущие рекой, будто кровь из разверстой раны.

Джейкоб сидел под деревом в парке. Рядом с ним на земле громоздилась стопка книг в мягких обложках. Он держал на коленях рукопись отца – пожелтевшие страницы текста, полного опечаток, чудовищных орфографических ошибок и меток карандашом, сделанных твердой рукой матери. Она вычитывала рукопись, но зачастую ее странный беглый почерк не позволял распознать суть того или иного исправления. Наверное, в приходской школе имени Причастия Святой Анны их обучала письму одна и та же монахиня – кому еще под силу теперь понять эти каракули? Он прочел еще один абзац и поднял голову, когда мимо проковылял кокер-спаниель, задержавшийся ненадолго, чтобы осторожно понюхать мыски его ботинок.

Заходящее солнце бросало малиновый свет на страницы первого романа его отца. Джейкоб перечитал слова посвящения, но они не помогли отделаться от кровавых образов – последняя глава на них была особенно богата. Отцу нравились кровопролитные финалы; вот и в этом романе главный герой под конец находил консервные банки со срезанными лицами внутри и развешанные по гвоздям кишки. Странно, как порой его повествование склонялось к лиризму – как если бы в плавное течение одной книги вдруг вплывали абзацы из совсем другой, слишком целомудренной для такого обилия крови. Критики отмечали, что отцу следовало писать более серьезную литературу об отношениях и взаимопомощи – как будто заспиртованная почка в банке на подоконнике в их глазах выступала каким-то признаком разудалой буффонады.

А вот самому Джейкобу таких советов критики уже не давали. Кто-то проводил с его отцом неизбежную параллель, кто-то – всячески подобного избегал, но мало кто хранил в его отношении любезность. Он положил громоздкую рукопись обратно в папку, взял одну из книг в мягкой обложке – тоже написанную его отцом, – и прочитал посвящение:

Моей жене и детям – просто так; иных причин нет.

Отложив этот покетбук, он взял другой из стопки. Дебютный роман. Едва взглянув на название, чувствуя, как тень от дерева давит на шею и грудь, он отбросил и эту книгу, после чего откинулся на шершавый ствол и стал глазеть на спешащих мимо бегунов. Где-то в стороне, на маленьком корте, подходил к концу парный теннисный матч: парень, сторона в проигрыше, огрызнулся на свою спутницу и в расстроенных чувствах запустил в сетку ракеткой. Вернулся кокер-спаниель, а за ним еще одна собака; обе оставили его через минуту, погнавшись за фрисби. По всему парку, там и сям, на полотенцах расположились отдыхающие парочки. У кого-то с собой была набитая корзинка для пикника, кто-то решил ограничиться спайкой с шестью банками пива. Неудачливый теннисист поднял ракетку и сделал еще один выпад. Его жена уперла кулаки в бедра, приняв позу, как бы сообщающую: «Лучше бы мы к моей маме поехали».

Улегшись на землю, Джейкоб обрадовался тому, как приятно ощущается мышцами плеч эта естественная подложка – и как камни обвиняющими перстами впиваются в кожу. Ближе к вечеру ветер чуть усилился, охладив атмосферу теплого апреля. По веткам плавно скользили закатные лучи.

Подумай-ка вот о чем: пара детишек с одинаковыми стрижками, стоящая совсем неподалеку, с тающим мороженым в руках, заляпавшим их одежку, – это действительно ВСЕ, что ты сейчас видишь?

Они – не близнецы, но, как он приметил, достаточно похожи – с почти одинаковыми личиками. Дыхание Джейкоба сбилось; история уже сама собой складывалась в его голове. Первый мальчик просто таращился темными глазами, как зверь, привыкший шугаться по кустам, а во взгляде второго уже читалась эта проклятая типично американская боевитость, которую время превращает в жестокость. Такому взгляду хорошо подходит улыбка, сама, в свою очередь, подходящая к самым разным ситуациям из американского быта: покупка новой машины, ограбление заправочной станции, выстрел из пистолета двадцать второго калибра в лицо случайной жертве, оглашение приговора. Несовершеннолетнего продержат в камере от силы года два, хорошенько проварят в среде, заполненной такими же отбитыми, – а потом он, конечно, выйдет на свободу; может, изнасилует шестнадцатилетнюю девушку или еще что-нибудь отчебучит… Так как зовут этих братьев, а? Допустим, Клем и Гаррет.

– Здороу, – произнес Клем.

Гаррет был выше, крепче, скороспелее старшего брата. Ни с того ни с сего он резко развернулся и ударил второго мальчишку по голове. Джейкоб скривился, прикусив язык, вспоминая о бицепсах своего брата и о том, какую крепкую взбучку тот мог задать – даром что был инвалидом-колясочником со скрюченными, смахивающими на веточки ногами.

Насупившись, Гаррет сунул в рот остатки своего мороженого, отбросил обсосанную начисто палочку в сторону, грязными пальцами потянул за рукав замызганной толстовки и, обнажив бледную обрюзгшую руку, согнул ее на манер бодибилдера.

– Хорош, да?

Джейкоб кивнул, вспомнив, как Джозеф тягал массивные штанги размером с добрый «фольксваген» – черные вены, словно змеи, вились вдоль рук его брата. Собаки лаяли, и он чувствовал на себе взгляды зверья, бродившего тайком по лесу.

Гаррет весело и непринужденно залепил своему братцу еще один тумак и кулаком выразительно провел под носом у Клема.

– Говорил тебе, что я сильнее, ага? Я сильнее всех. Ты мне никогда не веришь, но я же говорил тебе, что я сильнее всех.

– Кроме папы.

Вздрогнув, Джейкоб задумался, кого проймет первым – Клема, уставшего вконец от затычин, или его самого. Внутри него уже давно зрел крик. Джозеф, умерший десять лет назад вместе с остальными, снова стал таким близким, и Джейкоб почти чувствовал, как земля шевелится у него за спиной – прах жильцов дома, который он давно покинул, все никак не мог обрести покой.

Наконец с пригорка у качелей донесся хриплый окрик матери ребятишек, несшейся к ним со смущенной улыбкой, чересчур широкой для впалых щек, показывающей слишком много кривых зубов. Боже, рассказ можно продолжать: это же Джилл Тернер – и сама она, конечно же, памятуя о канадском происхождении, называет себя «Джилл Тернье», но арканзасский въедливый акцент не дает ей провернуть этот фокус. Подростком она пела в хоре, записала демо за полторы тысячи баксов в нелегальной студии звукозаписи, каковой заправляла пара-тройка ее друзей. Она переспала с продюсером, парнем по имени Ралстон, у которого под ногтями была смазка – потому что он был всего-навсего автомехаником, игравшим в самодеятельной группке гаражный рок.

У Джилл, стоит воздать ей должное, была хорошая фигура. Такая идеально выпуклая во всех нужных местах. Джейкоб, перебирая книги в мягкой обложке, задавался вопросом, писал ли он или его отец когда-нибудь о ней раньше. Она по-прежнему немного занималась проституцией – по настоянию мужа, ценившего легкий доход, – и обслуживала пару самых непутевых городских копов на задних сиденьях их патрульных машин. Двадцать баксов – за десять минут; больше и не потребуется.

На ней были толстые очки с восьмиугольными линзами и металлической оправой, которая выглядела так, будто понадобится паяльная лампа, чтобы прорезать ее. Она сняла их, стала нервными движениями протирать линзы и перемычку. Безжалостный образ мира стерся по краям, расплылся, цвета поблекли; дышать стало легче.

– Вы двое чуть не довели меня до сердечного приступа, сбежав и ни слова не сказав мне! – отругала она детей, покачивая пальцем туда-сюда. – Никогда больше так не делайте, никогда. Обещайте мамочке, что впредь…

Клем и Гаррет, возможно, хорошо понимавшие свое будущее и то, где они в конце концов окажутся, не выглядели должным образом смущенными. Скривившись недовольно, их мать повернулась к Джейкобу.

– Извините, если побеспокоили вас, мистер, – сказала она. – Иногда парни немного дикие, но они хорошие дети. Надеюсь, они к вам не приставали.

– Нет, все в порядке, – ответил Джейкоб, понимая, что просто так улизнуть у него не выйдет, что в такую пору случайности не случайны. – Не переживайте.

– О, вы тоже книжки читать любите! – проворковала женщина, и от ее голоса свело судорогой живот. Она постучала ногтем по стеклышку своих очков. – Вот так я и посадила зрение. По-моему, в наше время никто ничего уже не читает! Кроме дурацких пособий по саморазвитию, которые и не развивают по итогу совсем. Так-так, что тут у нас? – Подойдя, она вытащила предпоследнюю книгу из стопки у Джейкоба под мышкой. Обложка у той была с анимаграфикой – недурственный издательский ход; такую замечаешь, едва только входишь в книжный магазин. Джейкоб неловко перехватил остальные – и они посыпались дружно на землю. Папка с рукописью отца смачно шлепнула по грязи, белые языки листов дразняще выпростались наружу.

– Извините, – сказала женщина, глядя на клыкастое существо на обложке, тянувшее лапу к читателю – совсем как когда-то тянула к нему руки сестра Рейчел, с почти такой же улыбкой. Это была глупая картинка, но она помогла продать книгу – одному богу известно почему. – Ого! Айзек Омут! Я по нему та-а-ак тащу-у-усь! – Последние два слова женщина растянула, будто комки сладкой нуги. – Его книжки реально страшные. Как думаете, Омут – реальная фамилия? Мне кажется, нет, наверняка псевдоним. Чтоб отвечало атмосфере его книжек: читаешь Омута, будто тонешь! – Она глупо захихикала, чуть сморщив нос. Ни ее блузка, ни небрежно нанесенный макияж не могли полностью скрыть синяки, покрывшие ее плечи и шею, – цветами от коричного до иссиня-черного. У ее парня кулак был что надо, но все же не такой здоровенный, как у Джозефа. Левша, видать – следы от костяшек чаще и четче проступали на правой стороне ее тела.

– А то, как он сам и его семья погибли, разве не ужас? Читаешь и думаешь: вот ведь ирония судьбы, писал о плохих вещах и сам кончил плохо… – Женщина коснулась руки Джейкоба, словно разделяя с ним торжественный момент.

Стало темнее, солнце почти уже скрылось за горизонтом. Свет в парке потускнел, а на футбольном поле – наоборот, стал ярче. Игроки подбрасывали мяч к самой луне, на три четверти полной.

– Мамочка, я сильнее всех, – сказал Гаррет, и Джейкоб до того ясно увидел, как этот парнишка в будущем перерезает кому-нибудь горло, что во рту у него пересохло. – Верно?

– Да, дорогой, конечно.

– Так и знал! Так и знал!

– Пора идти, – заметил Клем с бесстрастным, как у рыбы, лицом. – Прежде чем папа выбьет из нас все дерьмо.

Она отмахнулась от него, перебирая остальные книги стопки – с таким остервенелым интересом, словно хотела сквозь бумагу продраться к плоти автора, ко всему тому, что саму его суть составляло. Джилл-потрошительница.

– У вас тут и Джейкоб Омут! – Она прижала его роман к груди, и на какой-то миг он почувствовал, будто сам крепко прижимается к покрытой синяками ложбинке. Его руки были вполовину меньше, чем у ее мужа или его брата; такой тщедушный тип не смог бы ее довести до оргазма. – О, он тоже довольно хорош – не так хорош, как его отец, но большую часть семейного таланта унаследовал.

На ум Джейкобу пришли слова отца: «Это называется экспозиция. – Рейчел в то время маячила у него за спиной, дышала ему в ухо, изучала бумаги, разложенные на столе; отец ухмылялся. – Уловка по писательским меркам нехитрая, но в сущности полезная – определить конфликт на ранней стадии и вывести его непосредственно на передний план повествования. Экспозиция – ярлык дешевый, но какой уж есть». Перед глазами встала рука Рейчел – ее ногти всегда оставляли следы на его страницах… и на нем самом.

Женщина выхватила у него экземпляр его последнего романа «Грехи сыновей» и повертела его в руках, бормоча что-то о «жестокой концовке». Джейкоб хотел уговорить ее вернуться домой. Клем был прав: ее мужик снова собирался выбить из нее все дерьмо. Она проверила внутреннюю сторону задней обложки и заметила черно-белую фотографию, все еще относительно новую для большинства массовых изданий в мягкой обложке. Глянула на него, прищурившись, и снова – на снимок, и так еще несколько раз, пока осознание не озарило ее лицо.

Решающими факторами послужили темнота и ее плохое зрение. Она бы никогда не узнала его на зернистом снимке, не случись их столкновение при последних ярких лучах солнца. Фотография была сделана в соседнем баре, и теней на ней было гораздо больше, чем внятных человеческих черт; его лицо оказалось слегка не в фокусе, потому что кто-то в зале окликнул его по имени, и он обернулся на зов. Ближайший к ним парковый фонарь светил примерно так же, как приглушенный свет в баре.

– Так это вы, – прошептала она, чуть не выронив книгу – выронила бы, не успей он подхватить. Покетбук отправился под мышку, в компанию к остальным. Обычно как-то так вели себя подростки-готы, татуированные, с искусственно заточенными клыками, на встречах с писателями вампирских саг. Всем им отчаянно требовалось прикоснуться к мифу.

– Это я, – подтвердил Джейкоб. – Приятно познакомиться. До свидания. – Он пошел бочком по торчащим из земли корням кленов, направляясь обратно к садовой дорожке. Далеко впереди продолжал прогуливаться кокер-спаниель.

– Стойте! Стойте! Мистер Омут!

Господь всемогущий, «мистер Омут». Он поморщился от звука собственного имени. Оно звучало так мелодраматически – как псевдоним, тут Джилл была права. Как так вышло, что никто в семье со времен капитана Тадеуша, лихого морячка-работорговца, и сделавшего эту дурную кличку фамилией, не образумился – и не перекрестился в нормального Смита, Джонса, ну или хотя бы Страмма? Почему глупая выходка предка дожила до этих дней?

Она подошла и схватила его за плечо жестким щипком. Сгребла хорошую горсть его плоти и развернула лицом к себе. Черт, она была сильна, эта дама; это жизнь с борцеватым мужиком так на ней сказалась?

– Послушайте! Как по мне, «Хирургия Когтя» – высший класс. Я еще неделю после прочтения не могла нормально заснуть, говорю вам как на духу. То, как написаны сцены с тем парнем на кровати, над которой висели ножи… или с тем чокнутым мальчишкой, что сунул голову в духовку, и его лицо просто растаяло… божечки, мне это потом еще долго в кошмарах снилось. Вы невероятно крутой.

Джейкоб улыбнулся, все гадая, кто же из ее детей загремит в тюрьму первым.

– Спасибо.

– Да не за что! За правду не благодарят!

Реальность отцовских слов навалилась на него – слов весомых и преисполненных смысла, живых и угрожающих, перекрывающих собственные мысли. Джейкоб потер темя – головная боль нарастала со скоростью лавины.

– Я думаю, вы почти так же хороши, как отец, – сказала она.

Его улыбка сделалась слегка натянутой, но он повторил так же радушно:

– Спасибо.

Она скрестила руки под грудью, невольно приподняв ее – странный приглашающий жест. Он мог представить себе ее лифчик, висящий над его кушеткой, следы от укусов и рубцы на животе и спине, столь ужасные в своих деталях. Желудок скрутило.

– Вы не возражаете, если я задам вам вопрос? – произнесла она.

– Слушайте, мне было приятно с вами поговорить, но я, пожалуй, пойду.

– Это важно для меня. Может, вы и не поймете насколько, но я просто хочу…

– Извините, уже поздно, правда. У меня много работы.

– Я не отниму у вас и минуты.

– Я…

– Прошу вас.

Ну конечно, она от него не отстанет. Ему ведь больше делать нечего, кроме как на чьи-то вопросы отвечать. Приятельское любопытство именно такого рода проявляли к нему репортеры, копы, психиатры – будто сплошь закадычные друзья, собирающиеся с ним за компанию посмотреть хоккей. Глядели на него, словно говоря: «Ну уж мне-то, дружище, ты все можешь рассказать». С одиннадцати лет он всюду натыкался на этот взгляд; но в том-то и крылась загвоздка, что ничегошеньки он им рассказать не мог, потому как сам не знал ни черта. Кто бы ему хоть что-то рассказал. Все жаждали подробностей, понукали обо всем распространяться в красках, если рисовать бойню – так уж с размахом. Врачи, редакторы, газетчики… и женщины, для которых сграбастать незнакомого мужчину за плечо – плевое дело. Все притворялись уверенными, наклоняясь с ухмылкой, чтобы спросить: «Что с ними случилось? Почему твоя сестра это сделала? Что ты видел? Почему ты жив? Куда она дела их головы?»

– Откуда вы черпаете свои идеи?

Он тихонько выдохнул, и его чуть не вырвало. Не от облегчения. Он заполучал свои идеи так же, как и все: будучи тем, кем был, задавая свои собственные вопросы. Именно это и следовало сказать, но слова не шли на язык. Глядя ей в глаза, он задавался вопросом, когда, черт возьми, буйный муженек зарежет ее, когда дети отвернутся от нее, когда какой-нибудь коп, любитель дешевых минетов, сочтет, что деньги недобросовестно отработаны, и разобьет ее лицо о приборную панель.

Мальчишка с глазами трупа повторил:

– Папа выбьет из нас все дерьмо. Нам нужно идти. Ну, скорее же!

– Потерпи еще минутку, дорогой.

– Нам крышка.

Джейкоб поверил малышу. Он отступил на несколько шагов, развернулся и быстро пошел прочь, лишенный почти всего, кроме нелепой потребности в бегстве; голоса вдруг вернулись снова, обрушившись на него после стольких лет. Абзацы папиных романов шли на ум с ходу, он помнил их наизусть. От книг под мышкой исходил жар, точно от каких-то живых существ – жар его слов, любящих, а может быть, проклинающих, которым стоило умереть точно так же, как и ему самому – десять лет назад.

Приближалась годовщина, и Джейкоб знал, что должен вернуться и узнать правду об этом мертвом враге, которого когда-то называли его семьей.

Глава 2

Они взывали к нему. Их зов никогда не ослабевал.

Сила их присутствия была особенно тяжела в последние минуты перед сном, но и утром, при пробуждении, он не менее отчетливо чувствовал их. В затылке отдавалось уже знакомое ощущение – первый позывной перед приливом кошмара, который вот-вот накроет с головой, да так скоро, что уже поздно барахтаться.

Из загробья они нашли себе дорогу в пористую реальность его снов. Слова, голоса, лица. Звуки, от которых его слух давно отвык: утренние приветствия, скрип отодвигаемых стульев, цоканье вилок по тарелкам, плеск кофе. Скрип инвалидной коляски, катящейся по ковру, и тихий голос сестры, напевавшей что-то в такт птичьему щебету за кухонным окном, – все это вернулось к нему.

Джейкоб материализовывался в этом кошмаре, исторгнутый в самый его эпицентр вспышкой неземного света, и все семейство поворачивалось на своих местах, чтобы получше его рассмотреть. Их дом на острове Стоунтроу поприветствовал его тусклыми отблесками столового серебра и ухмылкой отца, который хоть и находился прямо перед ним, как-то умудрялся быть еще и наверху, в своем рабочем кабинете, откуда несся перестук клавиш древнего портативного «Ундервуда» с выпавшими клавишами «К» и «Т». Этот бездушный механический стрекот, казалось, успокаивал мать, хоть она и поглядывала на лестницу с легким недовольством – когда уже папа спустится? Но он ведь и так был уже здесь – глядел на глупо улыбающегося в ожидании начала трапезы Джейкоба поверх тарелок, безо всякого выражения – без гнева, печали, прямо-таки лучащийся абсолют пустоты. Лик Айзека Омута сделался куда румянее, чем Джейкоб помнил, и в черных прядях на висках образовалась седина, до которой он в реальности так и не дожил.

Напольные часы в гостиной пробили восемь, и тут же белочки и птицы подняли шум на подоконнике. Джейкоб вздрогнул на своем стуле (в реальности в этот момент дрожа на пропитанных потом простынях), наблюдая, как Рейчел пересела поближе к нему, взяла его за руку и, пытливо изучая своими великолепными глазищами, спросила, когда братик вернется домой.

Будучи на шесть лет старше его, она намертво застряла в семнадцатилетней поре. По примеру отца, стареть Рейчел не хотела. Ее приветливая улыбка идеально сохранилась – и в ней, как и встарь, смешались доброта с горечью, притягательный блеск зубов с оскалом чего-то кошмарного. Ее длинные черные волосы были завиты как будто по случаю какого-нибудь праздника – словно повседневный «хвост» не соответствовал случаю. Раздраженная его молчанием, она повторила с полуухмылкой:

– Когда?

– Но я и так уже здесь, – сказал Джейкоб.

Она придвинулась еще ближе, нанизала на вилку половинку яйца и запихнула ему в рот, будто младенцу. Сон передал вкус и запах на диво достоверно, спазм сдавил ему горло. Рейчел засмеялась, видя, как он давится, вытерла ему подбородок и сказала:

– Вижу, глупенький! Но ты должен навещать нас почаще. Эта твоя блядская «полная занятость»…

– Рейчел! – с укоризной произнесла мама, в чьих глазах плескался страх вперемешку со слезами, будто все ее силы были направлены на озвучение одного-единственного слова. – Прошу, не матерись за столом…

Даже мама. Даже мама не смогла освободиться, боже мой.

– Прости, мам. – Рейчел повернулась к Джейкобу. – Так вот, ты всегда так блядски сильно занят, и мы все хотим донести до тебя, гений наш домотканый – мы любим тебя и хотим, чтобы ты навещал нас почаще. Мы все по тебе соскучились, правда, мам?

– Правда, – подтвердила та свистящим полушепотом, словно говоря с проколотым легким. – Приезжай почаще. Не забывай о нас.

Джейкоб искал искренности и не мог ее найти; теперь мать стала стройнее, старше, еще привлекательнее в каком-то смысле. Ее улыбка казалась натянутой, как будто кто-то приставил пистолет к ее затылку и велел сохранять спокойствие. Ее скулы побелели, глупая улыбка не находила отражения в исполненном муки взгляде.

– В твоей комнате все по-прежнему на тех же местах, Третий, – продолжала Рейчел, обращаясь к нему по старому ужасному прозвищу. – Ничего там не изменилось. Хочешь – работай над новым романом, хочешь – выходи в сад, погуляем… Ну так что, может, как раз на эти выходные и приедешь, а? Обещай, что приедешь. – Она хихикнула, и этот особый многозначительный смешок пролез под самые ребра, щекоча и раздражая. Вилка со второй половинкой яйца приблизилась к его губам.

Джейкоб отвел руку сестры, наслаждаясь физическим контактом. Его нервы горели. Улыбка Рейчел стала шире, и она склонила голову вбок, бросив на него мутный взгляд. Ее зубы обнажились, когда она наклонилась ближе, собираясь не то укусить, не то поцеловать.

– Хватит… – взмолился он – и через мгновение уловил запах лосьона после бритья, которым обычно пользовался его брат.

Отдаленно осознавая, что онемение охватило ноги, Джейкоб прижал свои губы ко рту Рейчел. Ему нужно было увидеть, сколько от нее на самом деле осталось и как сильно она все еще может влиять на него. Он открыл рот – и вдруг очутился в инвалидном кресле Джозефа, катящемся назад в гостиную.

Джозеф стоял у камина под портретами их родителей, бабушек, дедушек и других предков. Там, наверху, Тадеуш сурово взирал на мир, злясь на мертвых рабов, которых не смог продать, и на китов, чей жир так и не добыл. У старика были здоровые конечности – жилистые и прочные; он тоже решил не стареть – возможно, даже позволил себе немножко помолодеть. Джейкоб подумал, что они с ним примерно одного возраста.

– Есть какая-то конкретная причина, по которой ты играешь в эти игры? – спросил он. – Тебе бы стало легче, если бы я тоже был калекой? – Конечно, не стало бы; и теперь, изнутри покалеченного естества брата, он чувствовал всепоглощающую ярость, слепую и требующую воздаяния. Джейкоб еще не родился, когда Джозеф предпринял свой прыжок веры с одной ветки сосны на другую. Мама рассказывала, что при этом он еще и голосил, как Тарзан. Вот только удали обезьяньего приемыша у брата не оказалось: рискованный маневр окончился на земле. На что он рассчитывал? Что дерево протянет руку и схватит его?

– Конечно, – ответил Джозеф. – Причина есть всегда, Третий. – Перед Джейкобом, со скрещенными на мускулистой груди руками, он выглядел так, словно мог разорвать мир на куски. Он ухмыльнулся, по-мальчишески любезно, и на мгновение Джейкоб представил, что они взаправду друзья. Лишь воспоминания мешали этой фантазии. Ум Джозефа полон был тех же мыслей и аналогичных препон, и в какой-то момент его ухмылка сменилась с фамильярной на презрительную. Он подъехал к фортепиано и сыграл нестройную гамму с большими паузами между нотами – будто не решаясь вывести мелодию слитно, не зная, с какой клавиши лучше продолжить.

Раз или два Джейкоб видел братьев, которые были настоящими друзьями, пили пиво и даже смеялись вместе. Но, может быть, ему это только показалось, хотя он был уверен, что никогда не писал такой сцены. Он откинул ноги назад, наблюдая, как элементы его тела снова перестраиваются, будто слова текут одно за другим, переписываясь по пути. Стук пишущей машинки наполнил комнату. Он встал с инвалидного кресла, упер ногу в сиденье и яростно пнул его, отправив в коридор, где кресло исчезло среди теней во мраке дома. Он вернулся в столовую, где его ждали четыре трупа.

– Что вам всем нужно от меня? – спросил он.

– Ничего, – пробубнил Джозеф из-под слоя земли, налипшего ему на лицо. Его глаза были съедены червями, тельца пронырливых тварей то и дело показывались из глазниц.

– Ничего, мой хороший, – грустно произнесла мама. Мышцы ее лица дернулись, как будто где-то за кулисами натянулись удерживающие марионетку струнки. – Мы всего лишь хотели снова собраться вместе. С тобой. – Ее губы двигались, но слова исходили, похоже, не из них – да и чем ей говорить, коль скоро язык сгнил и черные капли падали с истлевшей щеки на скатерть?

Красивые черты лица Рейчел начали осыпаться, но тщеславие не позволяло ей дать им совсем уж исчезнуть; смерть – слишком пустячное оправдание для того, чтобы сказаться непривлекательной.

– Так-то лучше, – похвалил ее Джейкоб и не удержался от смешка; даже за гранью смерти некоторые вещи неизменны. Она скривилась, затем зарычала и выпятила нижнюю губу – не то гневаясь на него, не то сардонически скалясь.

А папа просто сидел.

Он мог ответить на все вопросы, вот только не торопился с этим. Этот человек не стал бы лгать, хотя и построил свою карьеру на лжи, искажая тщательно продуманные истины жизни, отрезая от них кусочки, искривляя и ниспровергая всю память и историю, даже мифы. Папа подошел к нему, но исчез из виду, когда они уже собирались встретиться. Странно эхом отдался в мозгу вопрос: почему ты делаешь это с собой?

Джейкоб бросился к Рейчел, чье лицо было изуродовано смертью, но в то же время – так прекрасно, так ярко подсвечено изнутри светом души.

– Хватит этого дерьма. Тебе есть что сказать, ну и мне тоже. Скажи мне, Рейчел. Я хочу знать, почему ты это сделала.

– Я ничего не делала.

– Скажи, почему ты не прикончила меня так же, как и всех?

– Ты и сам знаешь.

– Не могу вспомнить.

– Ну разве это не удобная позиция? – Кровь текла с уголков ее рта. – Почему бы не спросить свою маленькую подругу? А еще лучше – вернись домой и узнай сам.

Пальцами он приподнял ее частично разложившийся подбородок – пока их носы не соприкоснулись.

– Я вернусь, – бросил Джейкоб.

Глава 3

У Вейкли был пунктик: перед тем, как сорваться с цепи, он всегда тормозил.

Большинство людей, знавших его, предполагали, что этого типа воспитал просмотр второразрядных боевиков – снятых как раз по романам, которые он, будучи литературным агентом, пристраивал. Казалось, каждая третья-четвертая подобная книга описывает, как хороший парень заходит слишком далеко, в его глазах разгорается жажда убийства, медные трубы стонут – и грядет разнузданное мочилово. Вейкли получал пропуски на премьеры – и ни одной не упускал, покуда фильмы не перешли на формат «direct-to-video»[1], будучи слишком малобюджетными даже для ограниченных дебютов.

Вейкли, конечно, никого не мочил – просто разбрасывался бумагой. Он не рвал ее и не комкал в кулаках, всего лишь опорожнял лоток принтера на пол.

– Нет, – заявил он. – Ни фига подобного.

Вейкли не мог похвастаться недюжинной силой, и если кого-то и мог замучить, то только себя – когда заливался по уши «Джеком Дэниелсом» и захламлял свой рабочий стол. Подергав себя за пушистую белую бороду, он ненадолго разгладил несколько глубоких морщин на шее.

– Ты ведь это не всерьез, правда? – умоляюще поинтересовался Вейкли.

– Серьезней некуда, Боб.

– Я тебя услышал. Нечего было и уточнять.

Как всегда, разнос Вейкли начался с холодной покорности. Эта фаза скоро миновала, и сначала, пыхтя и морща губы, Вейкли стал перекладывать бумаги на столе. Они оказались слишком важны, чтобы ими просто так разбрасываться, поэтому хозяин кабинета как бы невзначай пнул носком ботинка корзину для мусора – та даже не опрокинулась. Тогда рука Вейкли потянулась к лотку принтера, и не особо хорошо отапливаемый кабинет наполнился атмосферой тягучего томления.

Со следующего тычка ногой что-то из корзины все-таки вылетело на пол. Пыхтя и бормоча себе что-то под нос, Вейкли исполнил на мусоре небольшое фламенко. Уважать его в такие моменты было трудно, но любить – проще некуда. Все-таки мужчина являл собой полную противоположность сурового Айзека Омута.

– Значит, всерьез. Если думаешь, что я благословлю эту твою затею и даже бровью не поведу, ты спятил.

– Послушай, Боб…

– Это ты послушай. И – нет, я не собираюсь читать тебе нотации. Что угодно, только не это, дружище.

– Как по мне, оно самое.

– Я думал, мы договорились, что ты больше никогда туда не вернешься.

– Разве договаривались?

– Разве я не прав сейчас?

– Прав конечно.

– Ну и в чем проблема?

– Ни в чем.

– Господи Иисусе, перестань со мной соглашаться.

Новая секретарша Вейкли, Лиза, одарила Джейкоба смущенным сочувствующим взглядом. Она ему уже нравилась, хоть бы и потому, что предпочла усесться рядом с ним на кушетку, хотя куда естественнее было бы занять стул напротив Боба. Рыжеволосая девушка ростом шесть футов без каблуков, судя по всему, от силы год-другой назад окончившая колледж, она не настаивала на том, чтобы ее называли «администратором», «помощницей» или «менеджером». У нее были приятно-округлые щеки, карамельные веснушки, ничуть не скрытые тональным кремом; уши – без проколов, что Джейкоб нашел слегка экзотичным. Она старалась сохранять невозмутимое выражение лица, но продолжала бросать на него косые взгляды, будто уже знала, как будет развиваться спектакль, но все еще получала от зрелища удовольствие. Ее губы тронула чувственная, уж слишком интимного характера улыбка, и Джейкоб мигом смекнул, что Вейкли спит с ней.

Лиза переложила свой блокнот на колени – все страницы были покрыты завитками, смахивающими на записи на незнакомом языке, – и скрестила ноги с хорошо развитыми мышцами; такими только дерьмо из хулиганья выбивать. Склонила голову, наблюдая, как Вейкли ударяется в новые нервические трепыхания, на сей раз – почти что в ритме сальсы.

– Не думал, что ими еще пользуются, – заметил Джейкоб.

– Чем? – уточнила Лиза.

– Ручками и блокнотами. Ну, чтобы стенографировать.

– Я не особо продвинутая пользовательница компьютера.

– Я тоже.

– По правде сказать, ненавижу компьютеры.

– Я тоже.

– Ты, должно быть, Джейкоб, – сказала она.

Он кивнул. Их голые руки соприкоснулись, когда они сидели вместе на диване, и он был очарован видом ее волос – тем, как они образовывали вокруг ее головы нечто вроде невесомого ореола.

– Я полагаю, Боб рассказал немного обо мне?

– Немного. Он всегда так себя ведет, когда просто наносишь визит вежливости?

– Отводить душу на писателях порой полезно. – Джейкоб пожал плечами.

– Я Лиза Хокингс. Большая твоя фанатка. Все твои книги прочла.

Он никогда в жизни не видел более бесстрастного лица – хотя ее глаза сверкали, а по губам все еще скользила шаловливая улыбка. Джейкоб протянул Лизе руку без особой уверенности в том, насколько жест выйдет социально приемлемым. Однако Лиза ответила на рукопожатие тут же, крепко и почти до боли стиснув его пальцы. Ее рука выглядела даже больше его собственной.

– Спасибо, Лиза.

– Ты понял, что я лгу.

– Да, понял.

– Как это у тебя получилось?

Вейкли, особо не слушая их болтовню, выпрямился в кресле, вцепившись в бумаги. Он выглядел задумчивым и испуганным одновременно. Кресло медленно выписало по оси разворот, явив из-под стола трясущиеся колени сидящего в нем. Лиза пожала плечами – для нее ситуация явно была в новинку. Да и сам Джейкоб едва ли понимал, что за игру затеял.

Роберт Вейкли, литературный агент его отца (а теперь и его собственный), был кем-то вроде дядюшки, часто навещавшего Джейкоба, когда тот был ребенком. Он боролся за то, чтобы стать его законным опекуном, во время сражения, которое развязала двоюродная бабушка с самых дальних ветвей фамильного древа. Джейкоб встречал ее однажды, милую и искреннюю женщину, но ей было за шестьдесят, и ей не нужен был одиннадцатилетний ребенок. Она дала ему пакетик с печеньем домашней выпечки и пару детских фотографий отца, где тот, даже играя с детьми, казался сердитым и насупленным. Джейкоб и Вейкли жили вместе как дружелюбные, но чуждые соседи по комнате в течение следующих семи лет, пока Джейкобу не исполнилось восемнадцать и он не получил свое наследство.

Роберт Вейкли написал три книги о смерти джейкобова отца – первые две попали в список бестселлеров, ведь всем казалось, что автору трагедия знакома изнутри. Роберту удалось заполучить несколько реальных фотографий с места преступления, но сами тела были на них размыты, да так, что подробностей бойни не углядеть (и все же нельзя было не заметить, что у всех людей на снимках выше шеи ничего не было). Однако к третьей книге люди поняли, что Вейкли повторяет старую песню на новый лад, внося лишь небольшие дополнения к анализу карьеры Айзека Омута и в целом плохих фильмов, снятых на основе его прозы. Более того, всем стало ясно, что писатель из Вейкли посредственный – иначе тот не стал бы полагаться на Джейкоба в вопросах редактуры.

– Может, мне приготовить что-нибудь на всех нас? – спросила Лиза.

– Было бы неплохо, – сказал Джейкоб. – Спасибо. – Его уже давно тут не будет, когда она со всем управится, и Лиза понимала это.

– Спасибо, – сказал Вейкли. – Я думаю, нам как раз это нужно. Перекусить, по паре коктейлей пропустить. Может, сходим в заведение Спайви? Всех устроит? – Он будто бы намеренно упустил суть слов секретарши или попросту рационализировал ее порыв. Лиза и это подметила – и повела себя так, словно даже не услышала босса. Она ушла, не проронив больше ни слова, вся целиком в своей роли, и Джейкобу она понравилась еще больше.

Вейкли снова пощипал бороду.

– Не возвращайся туда, сынок.

– Почему?

– Слушай, я с этим дерьмом больше не связан.

– Связан, увы, – заметил Джейкоб, – с тех самых пор, как я объявился у тебя. Но я все понимаю, ничего страшного.

– Учить меня еще будешь…

– Не собираюсь.

– Совсем как твой папаша – лишь бы по ушам поездить.

– Я – не мой папаша. – Тут и спорить было не с чем; Вейкли это понимал.

– Послушай, здесь даже и обсуждать нечего. Мы много лет назад закрыли эту тему. И что же сейчас? Зачем тебе туда ехать, ты так и не сказал. Вдохновения ищешь? Не верю, ты раньше как-то без него справлялся – и посмотри-ка, сколького достиг! – Голос Вейкли вдруг дрогнул, так что ему пришлось сделать глубокий вдох. – Скажи честно, ты что, после всех этих лет принял-таки чье-то предложение самому написать книгу о своей семье?

– Скажи мне, как давно ты спишь с Лизой?

– Что еще за вопросы! – Вейкли сердито крутанулся в кресле. Его колени все еще мелко тряслись, и это выглядело довольно смешно. – Идиотские вопросы. Минимум две недели. А теперь перестань увиливать.

– Мне нравится Лиза. И я не увиливаю. Глупо было с твоей стороны спрашивать. Ты уже знаешь, что я никогда не напишу об этом доме.

– Ты говорил так раньше, но десять лет – большой срок. И если я правильно угадал, я честно тебе заявляю: брось, не стоит оно того. Ради твоего же блага, не возвращайся.

– Не хочешь ли ты сказать, что запрещаешь мне?

– Запрещаю, еще как.

– Ты – мне – запрещаешь?

– Черт возьми, да – ты меня вообще слушаешь? Издеваться надо мной вздумал? Да, я тебе запрещаю. – Он очень хотел, чтобы его голос прозвучал по-родительски сурово, но уже в следующий миг Вейкли добавил с острой болью в голосе, застав их обоих врасплох: – Я… я пытался быть тебе как отец. Как хороший отец.

– Господи, Боб, – выпалил Джейкоб. – Давай без этого, прошу. – Он вздрогнул, поняв, как все же сильна связь между ним и этим мужчиной. Почти ужасающе сильна – такого он никак не ожидал.

– Слушай, ты же знаешь: там ты будешь у всех на виду. Сейчас круглая дата, значит, кто-нибудь да заинтересуется делом снова. Прежде ты сдавал дом на острове в аренду куче других писателей – их взглядов на случай Айзека Омута вполне хватит на то, чтобы забить до отказа фонд какой-нибудь сельской библиотеки.

Да, такой был у него план: пусть придут другие и ослабят нечто, свернувшееся в стенах дома подобно змее, унесут его часть с собой и в итоге лишат силы.

– Эти писатели были друзьями папы, а некоторые из них – и твоими и моими, Боб. Они не вернутся, и они достаточно уважают нас и себя, чтобы не превращать возрождение жанра в цирк.

– Это очень наивно с твоей стороны, Джейкоб.

– Если нагрянут фанаты, мне плевать. Подпишу пару книжек. Но никого там сейчас не будет, уверен. Никто даже не знает, как попасть на Стоунтроу.

– И это тоже безрассудно. Ты знать не знаешь, кого туда принесет. Лизе каждые часа два приходится отвечать на звонки каких-то недоумков, а она даже не в курсе всей истории.

«Умолчания, – говорил отец, – используются, чтобы поддразнить читателя: оставить его в подвешенном состоянии с чувством, будто вот-вот что-то прояснится. Может, и не сразу, но страниц через десять-пятнадцать – точно».

Вейкли подошел и сел рядом с ним. Теперь они были слишком близки в своей общей тревоге – гораздо ближе, чем когда-либо за все те годы, что Джейкоб прожил в доме этого мужчины, слушая, как под ним стонут приведенные на одну ночь подружки или как играют пластинки с чертовым диско.

– Я никогда особо не интересовался в последнее время, что ты чувствуешь…

– Боб.

– Не хочу, чтобы ты думал, будто мне все равно.

– Хватит, Боб.

– Да, я люблю тебя, хотя я знаю, что никогда особо этого не показывал, я понимаю это, но я готов выслушать, если ты когда-нибудь захочешь со мной поговорить.

– Пока – не хочу.

– Я думал, ты справился со всем, что осталось в Стоунтроу. Может, я суеверен…

Кто угодно, только не Боб Вейкли. Джейкоб однажды видел, как этот тип флиртует с новообращенной монахиней. Молоденькой сестрой Христовой в миленьком платьице и с распущенными светлыми волосами.

– Не то чтобы я верю всем этим россказням про паранормальные явления… или в то, о чем ты пишешь… но послушай-ка, прошлой ночью мне приснился странный сон.

Этого еще не хватало, боже. Джейкоб задумался, успеет ли он вовремя добраться до двери, если еще есть шанс на побег.

– Боб…

Вейкли умел быть непредсказуемым и выкидывать чудесные фортели. Он мог психануть из-за какой-то ерунды, но с хладнокровием заключать исключительно успешные сделки. Он умело подбирал слова, говоря о самых небывалых вещах, и сейчас его спокойная манера общения заставила Джейкоба покрыться холодным потом.

– Я проснулся, чуть ли не крича, – звучит само по себе как драматическое, мать его, преувеличение, согласен? Кошмар, какой бы ужасный ни был, – просто преходящая фигня. Но от того сна я еще полчаса отойти не мог, а когда на кухне громыхнула в раковине косо лежащая тарелка – взвизгнул, как девчонка. Так вот, в том сне твой отец…

– Замолчи, молю.

– Знаешь, она беременна, – сказал Вейкли. – Лиза беременна, и я собираюсь жениться на ней. Во сне Айзек попросил, чтобы я не пускал тебя туда. Чтобы ты держался подальше. Рейчел тоже была там, точно такой, какой я ее помню. Господи, ты не знаешь, какой скверный сон это был. Ужаснее просто некуда.

Но Джейкоб, конечно, знал. Выходит, вернуться домой – не полностью его решение. Все происходит неслучайно; узлы в опутавшей его семью сети то ослабевали, то стягивались туже, но никогда полностью не развязывались.

– Кто еще там был? – спросил Джейкоб.

– Маленькая девочка. Какая-то маленькая девочка… она сказала, что скоро умрет.

Глава 4

Лиза пересекла улицу, идя против неожиданно грубой толпы, двигавшейся в противоположном направлении. Пара китайских курьеров с мрачной решимостью в глазах промчалась мимо, будто они спешили проехаться по чьей-нибудь могиле. Она встала на бордюр и шмыгнула в столовую на углу, уже чувствуя запах кофе поверх вони куч мусора снаружи.

Группа плохо одетых клерков толкалась локтями на входе. Кто-то улыбался, кто-то разглаживал стрелки на брюках, где-то покашливали – обычно она этот звук ненавидела, но кое-как терпела. Она проверила меню и заказала для Боба нежирную еду, надеясь хоть немного снизить уровень холестерина. Лиза прекрасно знала, что к тому времени, как она вернется, Джейкоба уже не будет.

Пока заказ готовили, она подошла к телефону-автомату рядом с туалетами, миновав тех же самых клерков, развязной походочкой Мэй Уэст. Толчею бедных мужичков она ради шутки наградила соответствующей роли улыбочкой – да такой, что все они попрятали лица за своими сэндвичами в промасленной бумаге.

Сняв трубку, Лиза зажала ладонью второе ухо, чтобы не слышать шума кафетерия, набрала номер Кэти – и наткнулась на автоответчик. Покачала головой, дивясь тому, что подруга, видимо, уже на паре истории: ну да, нет ничего увлекательнее в девять утра, чем история Филиппин в двадцатых годах двадцатого века. Не так давно Лизе было стыдно – ни за деньги в колледж не прошла, ни по успеваемости; но чем больше ей рассказывали про увлекательную историю Филиппин и изумительных преподавателей, готовых сожрать тебя с потрохами за незнание годов жизни Мануэля Луиса Кесона-и-Молины, тем сильнее Лиза крепла в убеждении, что ей еще повезло – не потратила впустую ни время, ни деньги.

Может быть, Кэти не пришла на лекцию, а вместо этого решила отправиться в свое новое место для сна – в университетскую библиотеку, где она привыкла валяться на новых футонах, уложенных вдоль окон на третьем этаже: все необходимые тексты под рукой, но вроде как глаза не мозолишь, персонал библиотеки не бузит. Кэти спала в обнимку с очень толстой, полной закладок и разноцветных ярлычков, отмечающих важные места, папкой – хранилищем материалов диссертации, призванной снискать ей степень доцента гуманитарных наук (и обеспечить безработицей на долгие годы). Вздумай какой-нибудь псих похитить этот труд, ему пришлось бы отрезать у спящей Кэти обе руки по локтевым сгибам. Лизу иногда охватывало чувство превосходства, когда она думала о том, сколько подруг будут стремиться к чему-то столь же престижному, как ее собственная работа, когда выйдут из-за своих увитых плющом стен.

– …и я свяжусь с вами, как только смогу. Спасибо!

Лиза сказала:

– Кэти, ты зря отправилась глотать книжную пыль так рано, поверь мне. Кто-то тебя сильно любит в небесной канцелярии – все звезды сходятся в твою пользу, дуреха. Не сочти за перемену темы, но все ж я скажу тебе: да, ты была права, и да, кажется, я влюбляюсь. Но только не говори, что я слишком быстро привязываюсь не к тому типу мужчин, ладно? Я давно в курсе. И да, он слишком стар для меня, но мы поговорим обо всем этом, когда перед нами будет два бокала «Лонг-Айленда» со льдом.

Она все еще не знала, сколь много следует рассказать Кэти, какие темы являются абсолютно безопасными, о чем можно распространяться в деталях, а о чем лучше умолчать. Иногда они могли поговорить о мужчинах, детях, домах, подъездах, деньгах, контроле над рождаемостью и своих братьях и матерях. Но порой они подходили к какой-нибудь теме, и Лиза видела, как меняется лицо ее подруги – как будто ее ударили, и взгляд мертвеет в считаные секунды. Значит, что-то снова напомнило ей о скверной поре, когда она жила с дедом или с Тимом; о том отрезке жизни, что привел ее в итоге в больницу.

– Ладно, теперь к самому интересному. Угадай, кто сегодня заглянул в литературное агентство Роберта Вейкли, где я с недавнего времени работаю. Да-да, тот самый писатель-отшельник, у которого ты страсть как хотела взять интервью. Сколько я ни подмасливала Бобби, он о нем – молчок; в силе воли этому мужчине не откажешь. Но сегодня тот сам взял и наведался! Пара часов езды на север штата в мою сторону – и ты его подловишь, тут как пить дать. Можем устроить победный девичник по этому поводу. Он кажется очень милым и покладистым, совсем не такой чопорный, как мой Боб. И, Кэти, забудь о той дерьмовой фотографии, которую они штампуют на задней обложке его книг, – в жизни он довольно-таки симпатичный.

Она повесила трубку, пошла в дамскую комнату, заперлась в кабинке и беззвучно плакала порядка девяноста секунд. Когда она закончила, ей потребовалось лишь немного подкрасить глаза подводкой. Она задавалась вопросом, оплатит ли Боб хотя бы половину стоимости запланированного на ближайшее время аборта.

Глава 5

С той же уверенностью, с какой встретившиеся после разлуки любовники впиваются в плоть друг друга, его ноги коснулись едва заметной зыбучей грязи. Листья плескались у его лодыжек, земля, похоже, вздымалась навстречу каждому его шагу. Эта каменная твердь будто приветствовала его, вселяя несуразное чувство гордости за самого себя.

Вода в пруду рябила, отражение луны дрожало; волнение означало – нечто большое до сих пор плавает там. Джейкоб опустился на колени у бережка и провел пальцами по поверхности воды, ожидая прикосновения снизу, которого не последовало. Далекий плеск в темноте отвечал странному ритму – можно было представить, будто где-то там тонущая пловчиха тщетно пыталась выбраться из коварных водорослей, опутывающих ее тело все плотнее. Джейкоб повернулся к воде спиной и пошел к своей машине.

Мокрая дорога поглощала свет фар «корвета», пока тот медленно ехал к дому. Он выключил обогреватель и опустил стекло, прислушиваясь к реву и стонам порогов позади себя, тяжело раскатывающимся по лесу. Пороги идеально справлялись с задачей сепарации острова Стоунтроу – четырехмильного ромбовидного участка земли, приютившегося среди гор и утесов, окруженного парой рек, каждая из которых разделялась на два русла северо-восточной и юго-западной оконечностями, – от главного материка. Набегая друг на друга, яростные потоки воды остервенело низвергались в озеро в паре миль отсюда.

Через восточное ответвление реки протянулся мост, который Джейкоб только что проехал, а сразу за мостом расстилался суровый холмистый край, проборожденный лишь узкими трактами да наскоро зарастающими большаками, расчищаемыми лишь стараниями тех немногих, кто ими еще пользовался.

При должной подготовке можно было, перейдя мост, пройтись по западному тракту и, используя крепкие веревки и карабины, спуститься по склону скалы к гряде мельничных «городков», самым известным из которых оставался Галлоуз – прославившийся как место действия большинства взаимосвязанных романов его отца. Айзек Омут населил Галлоуз всевозможными непотребствами: тут тебе и сыновья-близнецы родителей-инопланетян, и современные ведьмы с кровожадными фамильярами, и свиньи-людоеды, и маньяк, который бродит вдоль дороги и высасывает у жертв души. В одном из изданий Омута-старшего в твердом переплете была воспроизведена карта, показывающая, как его герой спускался со скалы в эти предместья ада. Группа подростков попыталась повторить маршрут лет пять тому назад. С амуницией ребята крепко прогадали, застряли на камнях; пришлось обалдуев спасать местным рейнджерам.

Свет фар выхватил навес и гараж. Заляпанные, потрескавшиеся окна были темны как смоль: как Джейкоб и подозревал, поклонники его не ждали. Стоунтроу остался, как и все достояние семьи Омут, сложенное из верности, боли и страсти, удаленным от остального мира. Именно поэтому в здешние игры было так легко играть.

Джейкоб припарковался, достал из багажника походный фонарь, проверил гараж и нашел в углу бочку с горючим. Он постучал по металлическому боку и по звуку понял, что та полна. Должно быть, простояла здесь семь-восемь месяцев; последний писатель, который арендовал это место, съехал ранней осенью, так и не продав свой последний роман ужасов. Даже по меркам Вейкли – слишком безрадостный исход.

Джейкоб залил бензин в генератор, проверил масло, решил, что оно вполне чистое, нажал на праймер подкачки и работал со шнуром, пока мотор не заурчал. Свет наверху тут же зажил золоченой жизнью. Чрезвычайно благодарный, но в равной степени удивленный, Джейкоб задался вопросом, почему сейчас он так спокойно стоит, глядя на пустое место на стене… Его отец всегда был так дотошен, водворяя вещи на свои места. Оно привлекло его внимание так же сильно, как и все, что его сестра когда-либо выставляла на обозрение, – этот отмеченный контур на стенной обшивке, где три тщательно ввинченных крюка ждали, что на них кто-то снова водрузит топор.

Джейкоб щелкнул релейным выключателем, оживляющим электрический контур всего дома, и пошел к крыльцу, гоня всякую дурную мысль из головы.

Странный аромат, мгновенно узнаваемый, ударил ему в лицо: лилии. Ветер принес запах издалека, с поля, где буйно росли цветы. Мать высадила их там, когда оставила все попытки разбить собственный сад, – и, о чудо, лилии прижились. Невольная улыбка тронула губы Джейкоба, когда перед глазами встал материнский образ – хрупкая женщина в мешковатом комбинезоне на десять размеров больше, с сорняками в волосах, с перепачканными руками и чумазым лицом.

Словно трели в ухе, воспоминания громко роились со всех сторон. Он повернулся на голоса, смех и крики Рейчел. В тот же миг окружавшая его ночь резко отступила, солнечный свет и другие времена года пробились сквозь ее темный покров разноцветными пятнами. Джейкоб видел, как сюжеты прошлого мелькают перед глазами – как если бы реальность настоящего времени служила лишь плохонькими обоями, налепленными поверх всего того, что здесь когда-то было. Времена года перетекали одно в другое – старые картины, наспех закрашенные настоящим… Джейкоб вытянул руку перед собой, будто в попытке схватить гниющий холст сегодняшнего дня и возвратить его на место, похоронив мертвое прошлое там, где ему и место.

Молния расколола ему череп.

Джейкоб вскрикнул и упал на колени. Что-то внутри него снова вырвалось наружу, а то, что было из него когда-то изгнано, снова скользнуло внутрь. Мощный фонарь выкатился из его рук. В лесу, слева от него, он услышал плач. Они всегда плакали.

– Только не сейчас… – прорычал он, чувствуя, как вкус крови наполняет рот.

За шорохом в кустах он услышал девичий визг и торопливые шаги и понадеялся, что какая-нибудь ополоумевшая любительница ужастиков явилась застрелить его, чтобы не мучиться более индуцированными его писаниной кошмарами. Кровь двумя струйками текла из его носа на землю. Ощупав голову и грудь и не найдя никаких повреждений, встав с трудом на ноги, он нетвердой походкой направился к линии деревьев, жадно хватая ртом воздух. Потоптавшись на одном месте, он окинул кусты взглядом и крикнул по-дурацки звучащим, сипловатым голосом:

– Кто здесь?

Как будто они действительно могли ответить! Как будто они могли рассказать ему то, что нужно было знать. Движение, уловленное краем глаза, привлекло его внимание, и Джейкоб развернулся, не видя в темноте ничего, кроме картин своего детства. Удушливый запах лилий давил ему на грудь, и в какой-то момент он снова беспомощно приник к земле.

Эти кровотечения с ним и раньше случались. Раздернутые завесы ночи открыли ему вид на дни, которые вспоминать не хотелось. Холодная глыба отчаяния выросла в животе, голова загудела набатом от старых чаяний, безответных молитв и утраченной любви. Так уже бывало с ним прежде – там, в глубинах чащи. Нечеловеческая печаль и тоска по чему-то неназываемому пропитали все его исковерканное существо.

Но все эти чувства не принадлежали его семье – и даже он сам не служил для них полновластным хозяином. Нет, все было не так просто.

Случалось такое и раньше – острое ощущение чуждого присутствия. Звук плыл по воздуху, расслаиваясь на многоголосье – мужские и женские интонации проступали из него разом, и какие-то из них вполне могли быть детскими, но в их странном бормотании нельзя было различить ни слова. Невидимая человеческая процессия шла по лесу, зовя за собой, затягивая его сознание все глубже в свой потусторонний омут, всячески намекая, что этот момент – торжественный, к нему подводили долгие годы, проведенные в ночи у дома; если Джейкоб не откликнется на приглашение, не поддастся влиянию неизвестной нейрохимии в своем мозгу, то яростные тени, скользящие в лунном свете, заставят его осознать, сколь он убог и неполон без них – хуже скунса, копошащегося в грязи. Только в их компании, в окружении семьи, его будут любить и понимать.

Он начал неудержимо рыдать, пытаясь подняться на ноги. Голоса все подбадривали его, праздновали его возвращение. Кто-то еще рыдал – от жалости к нему или же в порыве безумия; все громче и громче с течением времени. Христос, услышь их всех, их молитвы и вопли. Как он мог надеяться когда-нибудь положить этому конец? Привязанная к Стоунтроу часть его души росла вне его самого – может быть, и жила гораздо лучше его, а может быть, отверженная, тихо умирала здесь. Но одна половина всегда хотела вернуть другую – будто супруга, чьи прикосновения больше невозможно выносить.

Луна прошлась по его волосам. «Люцифер», – позвал его кто-то, таящийся слева.

– Элизабет, – ответил он, потому что только она могла понять его беду – кем бы ни была. Это имя имело силу в его прошлом. Девушка с красной лентой… и, может быть, это его кровь в уголке ее рта.

Джейкоб повалился вперед, уткнулся носом в землю. Свет померк, но плач не стих.

Глава 6

Кэтлин Донливи, которую обычно звали Кэти (за исключением старых ирландцев с Семьдесят третьей улицы, верящих в мощь ее фамилии и обращавшихся к ней «мисс Донли-и-и-иви») снова посмотрела в зеркало заднего вида. На ее глазах черная петля дороги резво убегала назад – и, кажется, забирала с собой все обрывки поэм, страницы из «Дела Айзека Омута в вопросах и ответах», ее незаконченную работу по истории Филиппин, бабушкины очки… и, конечно же, Тима с ребенком.

– Что случилось? – поинтересовалась у нее Лиза.

– Ничего, – ответила Кэти.

– У тебя снова такой взгляд, будто тебе жизнь не мила.

– Просто стоит отъехать от города, как я будто на другую планету попадаю. У нас же все было – и карта с тремя цветными маркерами, с точками-стрелочками, и чертов компас… Как получилось, что мы сбились с пути?

– Чтобы карта хоть как-то помогла, нужно иметь точку отсчета. Последние полчаса я не видела ни номера шоссе, ни уличного знака, ни указателя километра. И мы не так уж далеки от истины. Мы уже рядом – нужно только найти подходящие проселочные дороги. Не беспокойся об этом.

– Да я и не беспокоюсь.

Она не лгала. Двенадцать недель прошло после ее выписки из больницы; не раз и не два она чувствовала себя на грани возвращения в злополучный корпус Д, но последние дни выдались хорошими. Наконец-то, благодаря Лизе, она пришла в движение – пусть все это и напоминало маниакальный эпизод, у нее хотя бы появились направление и цель. Прошло так много времени с тех пор, как они у нее были. С каждой милей пути она чувствовала себя все более неуверенно, но чуть менее подавленно.

– Итак, – сказала Лиза, – мы где-то между Венесуэлой и Гренландией.

– Уже какие-то ориентиры, – пробурчала Кэти.

Сворачивая и разворачивая карту с разноцветными стрелками и точками, открывая и закрывая ее, словно играя на аккордеоне, Лиза в конце концов зашвырнула ее на заднее сиденье.

– Ладно, я признаю, что не могу понять эту чертову штуку, но мы уже близко, это как пить дать. Этот «остров» – на самом деле просто шматок леса, отрезанный от остальной чащи четырьмя реками.

– Сразу четырьмя? Как такое возможно?

– Думаешь, я знаю? – Лиза бросила взгляд через пассажирское окно в чистую тьму: луна ничего не освещала, видимость была нулевая. – Еще нет восьми часов, а на улице – хоть глаз выколи. Тебе не кажется, что ты слишком быстро едешь?

– Нет.

– А мне вот – кажется.

Кэти гнала лишь потому, что все еще надеялась сбежать от всего, что наступало ей на пятки. И, строго говоря, даже теперешних завышенных скоростей не хватало.

– Всего-то сорок пять в час.

– «Всего-то сорок пять» в этих краях могут пустить нас под откос или расшибить о дерево в лепешку.

– Ладно. Я сбавлю.

– Пойми, я же в курсе, что ты в восторге от встречи с парнем из твоих самых смелых литературных фантазий. Взять у него интервью, безусловно, будет веселее, чем копаться в книжной пыли в поисках забытых фактов из истории Филиппин.

Лизе нравилось попадать в ритм и бегать по одной и той же дорожке снова и снова. Она получала лютое удовольствие от того, что не училась в колледже, обеспечена работой и положением в мире, и ей нравилось тыкать Кэти носом в самые очевидные глупости, на которые та сама себя обрекла.

– Много людей защитило диссертации по его случаю – было бы интересно узнать, что он об этом думает. – Если он вообще что-то скажет или сможет объяснить ей после всего того, что выпало на его долю. – Кстати, я так и не поняла – это он сам тебе нравится или его покойный отец?..

Кэти и сама не смогла бы твердо ответить на этот вопрос, хотя кое-какие догадки у нее имелись. Всякий раз, когда она думала о том, что делает, ей хотелось сильно ударить себя по голове ладонью; она сама не могла поверить в реальность происходящего. Что же такое заставило ее недавно купить компас и развернуть все стрелки жизни в кардинально ином направлении? Полтора года назад она была обычной студенткой колледжа, проходящей второй год обучения, – со своей квартирой, подработкой в университете и живущим с ней парнем Тимоти. Есть ли в наше время имя более пасторальное, чем Тимоти? Фрэнк, Томас или Джозеф – наверняка какие-нибудь прохвосты; над «Джоном» витает чересчур тяжкое библейское наследие… «Тимоти» же звучит так же безобидно, как, скажем, «яблоко».

Может, его пристрастие к кокаину и не было делом безобидным, но в былые времена оно ни на что не влияло. Это через нее – особу, наметившую план комфортного будущего в качестве домохозяйки среднего класса и, может быть, колумнистки местной газетенки, пишущей о своих детях, собаках, ценах на минивэны и капризах родительского комитета, – внезапно прошла трещина, первым же делом уничтожившая их с Тимом ребенка.

Она опустила окно, чтобы глотнуть воздуха, пока Лиза возилась с проигрывателем компакт-дисков и вставляла что-то с привкусом диско. Тяжелый бас зазвучал из динамиков, равномерно наполняя машину.

– Ты это серьезно? От индастриала – к «Лихорадке субботнего вечера»?

– В последнее время мои музыкальные вкусы изменились.

– И я даже знаю, кто именно их изменил.

Лиза усмехнулась, но, как обычно, когда они говорили о Роберте Вейкли, спрятала за этим серьезное выражение лица, выдающее гораздо больше, чем она могла бы признать.

– Тихо ты.

Дорожная карта шелохнулась на заднем сиденье, словно пытаясь раскрыться снова. Лиза потянулась назад, схватила ее и положила себе на колени, в свете приборной панели пытаясь отыскать зеленую, оранжевую и синюю метки, оставленные на ней.

Ребенок появился и пропал всего за два месяца в прошлом году, оставив за собой шлейф любви и ненависти, с каковыми она никогда раньше не сталкивалась. Вскоре за этим последовала ночь криков и швыряния в стену посуды – испытание, переросшее из глупой пощечины в спровоцированный кокаином боксерский поединок с Тимоти, который и привел ее в больницу. В последующие недели, когда ей вправили челюсть и она с Тимоти прошла столь необходимую реабилитацию от наркозависимости, стало понятно: он перенес потерю ребенка куда тяжелее, чем она.

– Так-так… Может, свернем вот здесь? – спросила Лиза. Широкий изгиб дороги вдруг открыл впереди ведущую в строго противоположные стороны развилку, ни один «рукав» которой не казался особо заезженным. С освещением здесь были явные проблемы.

– Ну давай.

– Не соглашайся так быстро. Я выбрала методом тыка.

– Ну и зачем?

– Хотела услышать твое мнение.

– Я поеду направо.

– Нет, – воспротивилась Лиза, разглаживая карту на коленях – все еще со следами синяков от жестких деревянных половиц в квартире Боба. – Давай-ка езжай прямо.

– Как скажешь.

Кэти хорошо запомнила тот взгляд карих, отдающих в еле заметную голубизну глаз матери, которым та ее наградила, едва дочь объявилась на пороге дома с чемоданом и целой шеренгой стежков на челюсти. Стерпеть сокрушительное разочарование в нем оказалось даже труднее, чем смириться с выкидышем (Лиза до сих пор втайне считала, что имел место домашний аборт).

Тимоти вылечился, нашел новую работу, которая ему нравилась, и начал ходить на консультации в заведение, управляемое бывшими наркоманами – парнями, которые ездили на «харлеях», носили дреды и не прибегали к эвфемизмам, как большинство терапевтов. Кэти долго питала маленькую надежду, что они с ним снова сойдутся; сначала они выздоровеют сами, а затем, возможно, и друг друга излечат. Он воздерживался от кокаина и текилы, но время от времени пиво возвращало ему прежний образ мышления; наркоман есть наркоман. И пусть парни на «харлеях» продолжали трясти своими покрытыми шрамами кулаками перед его лицом, ничто не могло заставить его измениться глубоко внутри, самому по себе; и так вышло, что, прежде чем Тим успел снова разрушить свою жизнь, его «Мазда» разбилась о тягач с прицепом, везущим несколько тонн картошки. Оба водителя разогнались в три утра на пустой трассе до шестидесяти миль в час, что по определению не сулило обоим ничего хорошего.

– Вот снова ты так смотришь, – заметила Лиза.

– Да как – «так»?

– Я иногда отрываюсь от карты, смотрю на тебя – и совершенно не узнаю. Будто передо мной кто-то абсолютно незнакомый.

– Ого. Звучит интригующе. Может, попробуешь описать эту даму?

– Брови высоко на лбу, губы настолько сжаты, что опускают рот вниз, изменяя угол челюсти, и при этом тебе еще и удается немного щуриться. Из-за этого ты выглядишь как наемная убийца на работе.

Кэти выдохнула и попыталась расслабить лицевые мышцы.

– Ладно. Слушай, мне просто слегка не по себе от этой нашей авантюры. Я не хочу, чтобы Джейкоб подумал, будто я – сумасшедшая фанатка. И я знаю, что могу создать и для тебя проблемы.

– Скажем так, я не слишком беспокоюсь о том, что Бобби может подумать обо мне в данный момент.

– Пожалуйста, не говори так. Я не хочу создавать проблемы для вас двоих.

– Ничего ты мне не создашь. Да и потом, что самое худшее Джейкоб может сделать с нами? Не пустить нас в дом? Ну и хрен с ним.

– Или впустить, – пробормотала Кэти, опасаясь про себя, что настоящая причина, по которой ей потребовался человек с непростой судьбой, чьи выдумки кое-как скрашивали ее тягостное пребывание в больнице, среди людей, верящих, что мыльные оперы – это съемки реальных семейных драм, проста и звучит как что-то в духе суровых постулатов Камю: один ужас всегда притягивается к другому. Все должно иметь смысл, это факт; но был ли такой смысл достаточно осмысленным сам по себе?

Кто знает, что это будет за ночь, если они когда-нибудь доберутся до нужного места?

– Симпатичный, говоришь?.. – пробормотала она.

Лиза качнулась на бок и оперлась на спинку сиденья, гадая, правы ли были врачи, что так скоро выпустили ее лучшую подругу из корпуса Д. Лиза не знала, помогает ли она Кэти пережить что-то или просто подготавливает ее к еще большему падению. Боже, пусть все будет хорошо. Она посмотрела на оранжевые и синие стрелки – и, кажется, поняла, куда они направляются.

– Эй, следи за дорогой и притормози. Думаю, мы почти у цели.

Глава 7

Мрак нависал над замковыми камнями и металлической отделкой крыши. Бездонная чернота окутала окрестности смоляной паутиной. Флюгер судорожно скрипнул. Тусклый свет, исходящий от дома, растворялся в тенях чащи, словно шутя с соседскими детьми.

Джейкоб не смог снова найти фонарь, и путь по подъездной дорожке стал для него настоящим испытанием – он спотыкался через раз. Голова до сих пор гудела, из глаз текло что-то вязкое, не очень-то похожее на слезы, придавая ночи зловещий синий блеск. Каким-то чудом луна давала ему достаточно света, чтобы разглядеть подходы к входной двери. Измученный борьбой, все еще сражаясь за то, чтобы не пустить их внутрь и в то же время удержать в себе, он хотел только спать.

Если бы только они позволили ему.

Фронтоны израненными глазами вглядывались в землю, зримое совершенство ярких витражей в эркерах будто взывало к тому, чтобы он насобирал камней и все их перебил – из почтения к еще большей хрупкости, за каждого из погибших.

Однажды он уже разбивал их, эти стекла – деревянным мечом, который он метнул в свою сестру как раз в тот момент, когда она собиралась вонзить свои клыки в жилистую шею Джозефа. Папа к тому времени был уже «мертв», его посадили на кол в четверти мили отсюда; мама спаслась, спрятавшись в кустах. Брата, неподвижно сидящего в инвалидной коляске и ожидающего на крыльце, это совершенно не заботило, он всегда был сердитым и скучающим. Джозеф сидел, листая литературный журнал, страницы рвались у него в руках; время от времени он поднимал глаза с нескрываемым презрением и разочарованием и гнал от себя мух, норовящих усесться ему на потную спину. Конечно, Рейчел пыталась и до него добраться.

Она уродилась хитрой бестией, настоящей мастерицей партизанской войны. Рейчел – идеальный суккуб, меняющий свои параметры по мере необходимости; нечто, достойное отдельной статьи в иллюстрированной энциклопедии их отца «Демоны и чудовища: гид по дьявольщине». Рейчел могла превратиться в кого угодно – достаточно лишь немного румян, чуть-чуть помады; все нечеловеческое могло стать прекрасным в ее руках, в ее лице.

Папа, ее партнер в этих приключениях, сын Ваала, раб Молоха, пожирателя детей, наслаждался безумным бегом по лесу и писал и переписывал их приключения по мере того, как они их разыгрывали. Мать стала Белоснежкой на войне, Гвиневрой, вдруг обращенной в святость, Джульеттой на балконе – единственной женщиной в мире Джейкоба, которая дала бы ему защитить себя.

Итак, Носферейчел вырывается из леса, бежит к крыльцу, чтобы победить Джозефа; это ошибка, и всем это известно. Их отец качает головой и усмехается, потому что Рейчел слишком нетерпелива, а Джейкоб, хотя и сам нетерпелив, всегда умудряется ее переиграть.

Мама и папа теперь оба сидят на пне, наблюдая, как битва затихает после стольких часов на солнце. Вырванные страницы из литературного журнала валяются вокруг, ветер треплет их. Совершенный, как герой древнегреческого мифа, Джозеф окидывает всех своих родственников насмешливо-презрительным взором. Сегодня выдалась долгая игра, но ему совершенно все равно, кто выиграет, а кто нет, – все равно он инвалид. Семья убеждала его присоединиться к ним и подыграть, но их бесконечные покровительственные привычки унижают его. Он – Мальтийский Сокол, золотой идол Паго-Паго, главный приз и домашняя база. Он не может умереть.

Джейкоб легко подмечал «переломные» для Рейчел моменты – чувствовал, когда ее нервы напряжены до предела, видел, как тревога, словно бесцеремонные парни из старой школы, заключает ее в медвежьи объятия. Выползая из кустов, он заранее понимал – ему не догнать ее, не схватить; шаг у шестнадцатилетней бестии длиннее, чем у него. Если он не выложится по полной, она выиграет, и ее победный смех будет еще долго отдаваться в его ушах.

Клыки оставляют мягкие белые вмятины на нижней губе. Она заправила свой плащ за пояс, чтобы он не мешал ей двигаться. В лучшем случае у него есть секунд пять, прежде чем она оторвется от него. Он движется по встречному курсу, нервно хихикая.

– Ты не уйдешь, ведьма! – кричит он. – Свежий кол для тебя наточен! – Это – цитата из одного из самых ранних отцовских рассказов, одного из его любимых – об охотнике на колдунов Макнеллисе из провинции Ариовань, но Рейчел играет на полную катушку и не тратит на подобную ерунду дыхание. Осталось четыре секунды, и она так мощно стартует с места, что, даже если бы он кинулся ей наперерез, – был бы попросту сбит с ног. За ней бы не заржавело: Рейчел, если надо, и кулаком вмажет, и пнет; сделает все, что потребуется, ради победы. Если Джейкоб уронит меч, она сможет убить его – хоть прежде сестра даже и не пыталась, сегодня в изгибе ее напомаженных губ просматривается нечто гротескное, по-настоящему дикое. Две секунды – и он понимает, что уже потерял ее; победа над зубастой нечистью теперь наверняка достанется Джозефу, и он будет насмехаться над ним, словно король-триумфатор на рубиновом троне.

– Нет! – кричит Джейкоб негодующе. Странствующий рыцарь, несмотря на все свои человеческие слабости, не может проиграть этаким демонам! На бегу он отводит руку назад и замахивается мечом в сторону, как раз в тот момент, когда Рейчел запрыгивает на первую ступеньку крыльца. Деревянный меч взлетает бумерангом, описывая отвратительную дугу к ее голове. Он представляет, как ее мозги вытекают из ушей; плащ развевается на ветру, ее груди вздымаются от прерывистого дыхания в объятиях Джозефа. Джейкоб кричит, силясь вспомнить момент. На мгновение ему кажется, что так все и произошло, – но фокус зрения расплывается, и вот он уже видит себя (или кого-то, кто кажется ему собой) стоящим внутри дома и глядящим в окно.

Рейчел настигает Джозефа, и он замечает крутящийся деревянный снаряд у нее над плечом лишь тогда, когда она уже припадает к его горлу и ее змеиный язык делает выпад. В его глазах – испуг, вызванный то ли этим сестринским маневром, то ли моим брошенным мечом, но на губах – некое подобие улыбки. Мощными руками он поднимает ее и усаживает себе на колени – как раз в тот момент, когда деревяшка задевает ее ухо по касательной и влепляется в эркерный витраж, расколачивая его вдребезги.

Его мать и отец, подошедшие к нему, слишком ошеломлены, чтобы что-то сказать. Он изучает их лица, замечая некоторое разочарование – не слишком сильное, впрочем. Каждый из них анализирует свою собственную часть большего целого, чересчур поглощенный собой, чтобы что-то предпринять, – и не заботясь ни о чем, кроме того, как эта новая химия между ними вписывается в гораздо более грандиозные, более личные схемы.

Рейчел отталкивается от груди брата, встает с победоносно воздетыми руками и ухмыляется Джейкобу – слепо и бездумно, как голодная акула. Папа смеется безудержным смехом, переходящим в девичье хихиканье, и звук этот настолько чуждый, что Джейкоб вздрагивает. Тяжелые осколки стекла дождем осыпаются с подоконника, усеивают клумбу.

Мама дергает сетчатую дверь, придерживает ее, чтобы брат мог вкатиться внутрь, и просит его помочь сложить в сушилку белье. Осколки блестят на полу, но всем будто бы наплевать, что едва ли имеет смысл. Папа дружески взъерошивает волосы Джейкоба и идет возиться в гараже. Рейчел медленно выпутывается из плаща, ее собранная в хвост шевелюра подметает воздух; обнимает брата – то ли ненавидя, то ли прощая. Его дыхание сбивается, все они покидают его, исчезая, пока он размышляет об этом убийстве, которое практически совершил, – видя, как ее череп треснул и мозги брызнули на колени Джозефа.

Он отводит глаза, минуя столовую; ветерок из новой дыры, проделанной в доме, нашептывает банальные слова раскаяния. Отмахиваясь от него, он поднимается к себе в комнату и ложится на кровать. Чувство вины не давит на слезные железы, как обычно, а оседает где-то на языке. Краем глаза все еще видно, как что-то мерцает, ярко-белое с алыми прожилками – будто кровь стекает по шпаклеванной стене.

Меня не накажут?..

Измученный борьбой, все еще сражаясь за то, чтобы не пустить их внутрь и в то же время удержать в себе, он хотел только спать.

Если бы только они позволили ему.

Джейкоб, спотыкаясь, направился к дому, встав прямо на том месте у крыльца, где его брат когда-то спас Рейчел от деревянного меча. В таких событиях прошлого крылась сила, способная утянуть назад, в самый омут. Что-то маленькое, но живое возле его ноги переползло через ступеньку. На Джейкоба уставилась черепаха. Он поднес руку к панцирю, поскреб его, словно бы ожидая, что рептилия замурлычет, и попытался вспомнить, кто же в итоге поднял меч с ковра, заменил стекло – и что потом произошло.

Он вытащил из кармана ключ от входной двери и не удивился, что он до сих пор подходит идеально. После стольких лет сдачи дома в аренду другим авторам – уважаемым соратникам отца, которые отдавали должное этому человеку, сдирая подчистую сюжеты и выполняя второсортную работу над квазисиквелами, – ни один из них даже не поцарапал дверную ручку. Изнутри дохнуло легкой затхлостью, когда дубовая дверь тихо скользнула в сторону. Он больше чувствовал, чем видел, что ни один из постояльцев-литераторов не нарушил приличия своей волей – ни один предмет мебели не был сдвинут, ничего не взято и ничто не оставлено. Все те же скатерти на столах, стулья и напольные часы – в прежней незыблемой неприкосновенности. По соображениям эстетическим, атмосферным или, быть может, даже практическим в доме была соблюдена заповедь: «Не тревожь».

Почти все жильцы продолжали здесь работу над своими относительно популярными романами, хотя ни один из них не задержался больше чем на несколько месяцев; Стоунтроу пустовал уже почти год. Их издательские успехи были фактом, который не упустил из виду ни один книжный обозреватель, «даром Омута». Обозревателям нравилось напускать драму – мол, атмосфера гиблого места сгубила Айзека и его семейство, но другие все еще могут здесь преуспеть.

Джейкоб закрыл за собой дверь и немного поблуждал по эбеновым склепам комнат, надеясь найти какую-нибудь причину в этом лабиринте истории и памяти. Он ускорил шаг, направляясь к лестнице, больше не думая о том, чтобы спуститься в подвал и включить там свет, не заботясь теперь о человеческих страхах и слабостях.

– Бет? – прошептал он. – Бет, ты мне нужна.

И он, конечно, знал, где ее найдет. В том самом месте, где она всегда жила, таясь за залежами его зимней одежды.

Этажом выше. В его спальне.

В шкафу.

Глава 8

Сияние луны отражалось от редких листьев и затуманивало глаза Кэти серебристой пеленой. Проведя пять часов за рулем, она слишком утомилась, чтобы ехать дальше, и по отчаянному настоянию Лизы они остановились на привал – «пока не съехали в реку или в овраг».

Лиза лежала на заднем сиденье, расстегнув пальто, выставив ноги в окно, постукивая пятками в причудливом диско-ритме, хотя они и выключили музыку. В зеркале заднего вида Кэти могла разглядеть потрескавшийся лак на ногтях Лизы, отсвечивающий слабым белоснежным светом.

– Спать не будешь? – спросила она у подруги.

– Нет. Спину ломит от этого придурочного ремня безопасности – поди тут усни.

– Да и мне что-то не хочется. – Повисла напряженная пауза. Кэти поразило, как мало они с Лизой разговаривали во время поездки – обеих, похоже, устраивала тишина. Что-то в этом было тревожащее. – Спасибо, что поддерживаешь меня в этом безумии.

– Как по мне, пока все довольно интересно складывается. Если ты сможешь написать о нем – вообще высший класс. Бобу самому неймется еще стрясти с этой темы. Он говорил, что первые две его писульки продавались очень хорошо.

– Как же ты выпытала у него адрес?

– Ничего я не выпытывала. Порылась прошлой ночью в адресной книге его имейла, выцепила несколько имен авторов, снимавших дом, чтобы пописать в свое удовольствие, – тех, на которых ты мне указала, – ну и так получилось, что кое-кто из них выболтал мне, где же находится легендарный остров Стоунтроу.

– Неплохо, Мата Хари.

Все-таки это была дурная затея. Все больше Лиза убеждалась в этом.

– Думаешь, следовало заодно расспросить поподробнее о дороге?

– Я думаю, все они понимают, что написание романов в этом доме – на деле просто рекламная афера и что их опусы не идут ни в какое сравнение с трудами Айзека Омута.

Лизе не понравился и этот немножко истеричный тон идолопоклонницы – как будто весь мир должен восхищаться очередным, лишь одним из легиона, автором ширпотребных ужастиков, а всех остальных мешать с грязью. Сразу на ум шли сектантские газетенки, где слово «дьявол» в статьях писали только как «д*****л», а «БОГ» – исключительно в верхнем регистре. Разумеется, если где-то и есть вышестоящие противоборствующие сущности, то им вряд ли есть дело до того, как какая-нибудь очередная «Сторожевая башня» представит читателям эвфемизмы, заменяющие их истинные имена.

– Неужто старина Айзек реально так хорош? – спросила Лиза.

Кэти задумалась о том, как объяснить степень «хорошести» Айзека Лизе, которая ни разу в жизни не дочитала роман до конца, да и в целом не находила в словах волшебства. Лиза умела заставить всех в комнате, куда входила, смотреть на себя, и ушмыгнуть, когда надо, совершенно незаметно; знала, как успешно свалить на кого-нибудь работу, которую поручили одной лишь ей; но у нее никогда не получалось прочувствовать самый нехитро сложенный стишок.

– Что-то в нем было такое, выдающееся. Его сочинения сами по себе варьировались от блестящих до откровенно ужасных… то же самое и у его сына Джейкоба. Есть мнение, что это их непостоянство – часть обаяния. Но я считаю, это поверхностный взгляд. Так или иначе, у них обоих есть некое трудноуловимое качество, которое и отделяет уникальное от обычного.

Слушая, как Кэти говорит с таким благоговением, Лиза почти испугалась – никто, кроме фанатиков, не вещает до того выспренно о самых обычных вещах, – но страх не был так силен, как досада от того, что они застряли в лесу. Да и вообще, уж она-то могла сейчас находиться в пляжном домике Боба.

– Слушай, еще ведь даже нет девяти часов, а ты уже вымоталась, по голосу слышно. – Лиза опустила подлокотник, чтобы они могли лучше видеть друг друга. – Надо было нам распределить обязанности – сначала ты рулишь, потом я, и так по очереди. – Закурив, Лиза сделала долгую затяжку и передала сигарету подруге. Кэти затянулась неуверенно, будто боясь, что это окажется косяком, от которого у нее сорвет крышу. В последнее время Лиза уж слишком много смолила, уничтожая по две пачки в день, будто надеясь, что никотин рано или поздно оборвет развитие плода у нее в утробе.

– Ты звучишь не лучше, – сказала Кэти.

– В смысле?

– Ты тоже будто вымоталась. С тобой все в порядке?

– Ага.

И снова – пауза, затянувшаяся пуще прежней и, к разочарованию Кэти, ни к чему так и не приведшая. А так хотелось, чтобы кто-то уже наконец выговорился. В последние несколько месяцев уж слишком много недосказанности между ними накопилось. Сложно было понять, кто из них кому не доверяет, кто здесь в ком сомневается – Лиза в Кэти или наоборот.

Еще через несколько секунд тяжелой тишины послышался резкий звук, не то чтобы громкий, но прозвучавший неожиданно вызывающе. Подруги разом сели прямо. Что-то в лесу двигалось параллельно машине, прокладывая себе удобный путь через чащу, шаркая и оступаясь.

– Ты слышала это, Лиза?

– Конечно. Ты чего такая нервная? Это просто какое-то животное. Расслабься.

– Да, но…

– Послушай, Кэти…

– Я просто пытаюсь сказать, что…

– Я знаю, что ты хочешь сказать, но…

– Лиз, ты дашь мне договорить?

– Нет! Перестань психовать, или…

Они уже некоторое время раздражали друг друга; кажется, ситуация наконец дошла до точки кипения. Загадочный «животный» звук скрылся вдали, и теперь только и слышны были ползущие сквозь ночь реки – заставляя их обеих чувствовать себя дурочками из-за того, что, подобравшись так близко к реке, они не смогли выехать к распроклятому мосту. Еще одна напряженная, полная выкристаллизованного бездействия минута заставила их уняться снова.

– Итак… – сказала Кэти.

У Лизы была в распоряжении лишь секунда, чтобы решить, какую тактику выбрать: разоблачение или допрос.

– Так ты когда-нибудь расскажешь мне, что именно мы пытаемся доказать, приехав сюда за этим парнем?

Не самый честный ход – ведь это усилия с ее стороны переломили развитие событий. Но в разыгранном ими матче сперва требовалось очертить границы дозволенного. Понять, какие ходы в принципе являются допустимыми, а к каким лучше не прибегать. Такие игры вслепую не могли пройти без затруднений.

– Я не знаю, что ты делаешь здесь, но я – работаю над своей диссертацией.

– Ни хрена подобного. Твоя диссертация – про сраные Филиппины.

– Возможно, есть другие причины. Лучше бы ты ехала с Бобби к морю.

– Думаешь, я дала бы тебе приехать сюда одной? Подойти к нему без формального представления?

– Ты виделась с ним чуть больше минуты.

То правда; но он, похоже, знал, как обращаться с Бобом, и ей нужно было немного расспросить его об этом.

– Пришло время нам с Бобби провести несколько дней вдали друг от друга, чтобы расслабиться. В последнее время он весь на взводе, да и я тоже. Это не его вина, и я не хочу, чтобы все между нами прогорело, едва начавшись. – Она продолжала отстукивать диско-ритм – ее ступни будто двигались вдоль окна в странном прерывистом шаге. Раз-два-три, раз-два-три. – К тому же сейчас на море чертовски холодно.

Ладно. Можно пока и на этом остановиться, обойдя наводящие вопросы, отложив их на неопределенное будущее.

Кэти понимала, как неуверенно чувствовала себя Лиза в своих привязанностях, не желая быть бедной провинциалкой, вешающейся на старого папика только из-за кошелька, но понимая вместе с тем, что деньги и квартира на тридцатом этаже имеют важное значение в современной жизни… особенно – в Нью-Йорке. Кэти гадала, всерьез ли планирует аборт подруга, или ребенок останется и подтолкнет ее к решающему шагу замужества; или жизнь пропишет какой-нибудь третий сценарий, еще более трагикомический.

– Что ты ему сказала? – спросила Кэти. – О том, куда собралась в эти выходные.

– Что у твоей сестры только что родилась девочка, и мы собирались провести с ней некоторое время.

– Моя сестра не только не родила ребенка…

– Да? – наигранно удивилась Лиза. – Подожди, я сейчас это припоминаю.

– …у меня попросту нет сестры.

– Ой, вот это оплошность.

Несмотря на придирки и сомнения, которые таили в себе более серьезные проблемы, Кэти почувствовала прилив благодарности. Лиза ничего не знала о бабушке с дедушкой и о ножах, которыми режут по живому, и тем не менее добровольно втянулась в эту экскурсию. Может быть, она пошла на этот шаг исключительно из-за их дружбы, а может, лишь хотела подробно расспросить Джейкоба о том, что за человек Роберт Вейкли, отец ее ребенка, – в любом случае, Лиза поддерживала ее в эти несколько последних сумасбродных месяцев, и долг перед ней со стороны Кэти грозил стать неоплатным.

– Спасибо, Лиз. Послушай… Хочу, чтобы ты поняла, как я ценю все, что ты для меня сделала, и то, что ты все еще со мной. – Озвученная, мысль стала слишком сентиментальной и неестественной.

– Ну, я бы не бросила тебя на произвол судьбы.

– Но почему?

– Ты сама знаешь почему. И потом, нам с тобой давно уж были нужны приключения.

– Хорошо, если так, – сказала Кэти.

Лиза на секунду задумалась. Конечно так. Ей не хотелось врать Бобу о родах сестры подруги, но делать-то было нечего. Последние натянутые нервы Кэти снова были на грани срыва; она выглядела еще хуже, чем когда попала в больницу в прошлый раз, с темными кругами вокруг глаз и с лицом, разбитым Тимом о стенку шкафа. Должен же кто-то спасти Кэти жизнь в случае чего. Хотя, учитывая, как глядели на нее сотрудники перинатального центра – как на маньяка-убийцу, – возможно, Лиза – не лучшая кандидатура на такую роль… Но ведь она всего-то зашла за справками и результатами анализов, ну и просмотреть памятки; ничего еще не было решено, а ее уже осуждали. Что за лицемерие! Лишь бы кого-нибудь осудить.

Разговоры про диссертацию – очевидная липа. Кэти что-то искала в Джейкобе Омуте – что-то в одиннадцатилетнем мальчике, пережившем бойню, показалось ей достойным сближения. И все, что она, очевидно, хотела – узнать, как же он управляется с прошлым за пределами своего вымысла. Может, имелись какие-то еще более темные аспекты, скелеты в пыльных шкафах, но их время еще не пришло. Но придет обязательно – по поведению Боба на прошлой неделе, неуравновешенному и несколько подловатому, Лиза это поняла. По ее мнению, Джейкоб был глубоко болен внутри… ну, в наше время почти все больны, так что, можно сказать, ничего удивительного. Лизе был известен лишь набор сухих фактов о семействе Омут – и ничего из тех щекотливых подробностей, которыми Кэти была прямо-таки одержима до лихорадочного блеска в глазах. Возможно, закапываясь в историю чужой смерти, Кэти удовлетворяла собственное желание рассчитаться с жизнью, перенаправляла его в другое русло, размытое точно так же, как очертания тел на снимках в книжке Боба.

Лиза видела все эти снимки. Только они и заинтересовали ее; текст она не осилила дальше пятнадцати первых страниц. Он там попросту не требовался.

– Так что за история с ним, а? С убийством.

– Не с одним.

– Хорошо, с массовым убийством, я имела в виду. Что там случилось?

– Разве ты не прочла книгу Боба?

– Нет.

– Ты в принципе знаешь немного, да?

– Ну, Боб чурается огласки. В последнее время он немного взбалмошный, даже дома. У меня есть строгий приказ просто бросать трубку, если кто-то начинает говорить о деле семейки Омут, так что я, считай, пребываю в информационной блокаде.

– Ясно. – По глазам Лизы Кэти понимала, что та хочет заставить ее саму проговорить ключевые моменты. Совсем как на приеме у психиатра с рядом каверзных вопросов, не имеющих, на первый взгляд, смысла: почему вы чистите зубы, держа щетку в левой руке, что вы думаете о своей груди, пихали ли вы когда-либо в себя огурец, когда вы в последний раз проверялись на вшей… и, кстати, что у вас за счеты к дедушке? И все-таки, как Лиза могла ничего не знать о самых знаменитых клиентах литературного агентства, в котором работала, об одном из поистине печально известных американских преступлений, о трех книгах, написанных ее собственным любовником, – и о новых на ту же тему, издаваемых стабильно каждые несколько лет? Какие причины могли быть у Роберта Вейкли пускать коту под хвост бесплатную рекламу? Литературный агент, бросающий трубку без хотя бы формального разговора, – это нонсенс.

– Айзек Омут, отец Джейкоба, переехал в эти края, чтобы уйти от городской суеты и посвятить больше времени своей работе и семье.

– Это факт?

– Что?

– Ты так говоришь, как будто это факт. «Посвящать больше времени работе и семье» – как-то слишком уж клишировано звучит, будто аннотация к книге. Ты на все сто уверена, что это реальная причина? – Это был очень продуманный выпад – Лиза будто проверяла, действительно ли Кэти понимает, о чем говорит.

– У него с женой было трое детей. Джозеф, самый старший – инвалид. Рейчел, года на два моложе Джозефа, и Джейкоб – самый младший из всех. Айзек Омут написал здесь одиннадцать романов и стал практически культовой фигурой жанра.

– Ладно, звучит убедительно. А дальше?

– А дальше по неизвестной причине семнадцатилетняя Рейчел заперла Джейкоба в шкафу в его спальне и убила остальных членов семьи, отрубив им головы топором и где-то спрятав их. – Удивительно, как банально это прозвучало; совсем не так ужасно, как бойня в Эмпайр-стейт-билдинг[2] или тот случай с чокнутым парнем, расстрелявшим посетителей в «Макдоналдсе»[3]. – Что интересно, головы так и не нашли.

– Серьезно?

– Серьезнее некуда. В конце концов она обезглавила и себя, закрепив лезвие наверху лестницы и упав на него шеей. Входная дверь была открыта; полиция установила, что ее собственная голова скатилась по ступенькам и была унесена каким-нибудь лесным зверем.

– Подожди, подожди секунду… – Лиза попыталась удержать эту мысль дольше, чем на мгновение, и не смогла. – Ее голову тоже не нашли, ты это хочешь сказать? То есть копы решили, что в дом забежала какая-нибудь, ну, скажем, росомаха, подхватила башку этой девчонки и уволокла себе в нору, как сувенир? – Она пожала плечами и чуть не рассмеялась. – Что за херня? Быть такого не может.

– Звучит безумно, но не невозможно. Несколько дней спустя Боб Вейкли нашел их. Джейкоб был обезвожен и к тому времени и сам почти что мертв. Он сказал, что понятия не имеет, почему она это сделала, и больше никто ничего не узнал. Я думала, тебе известна вся эта история.

– Да ни хрена. – Сигарета догорела почти до пальцев. Лиза потушила ее о коврик под сиденьями, поняв, что не знает, во что ввязалась. – Бобби ни слова мне не сказал. Полагаю, он, как и ты, ожидал, что я уже все знаю. – Или просто не хотел ворошить столь скверное прошлое. Приятного мало – войти в дом друга-писателя и найти там кучу обезглавленных тел. Лизе вспомнилось, как Боб порой стонал по ночам, нервно ворочаясь под одеялом. Не этот ли случай преследовал его во снах? – А никто не думал, что кто-то еще проник в дом и всех там перебил?

– Копы цеплялись за эту версию до конца. Но судмедэкспертиза показала, что она все сделала сама.

– Может, хотя бы с сообщником?

Кэти уклончиво кивнула.

– Как думаешь, почему люди до сих пор об этом деле пишут? Потому что так много спекуляций, несколько действительно нелепых теорий… и ни капли ясности.

– Да уж, представляю. – Лиза вдруг почувствовала себя крайне глупо из-за того, что привела сюда Кэти – как будто втянула ее в нечто постыдное, абсурдное или эмоционально опасное. – И ты хочешь спросить беднягу Джейкоба о том, как ему живется при погибшей семье? Думаешь, он расскажет, каково это, в красках? В форме интервью?

– Я не знаю, что думать, – огрызнулась Кэти. Может, ему просто нездоровится так же, как и ей. Может, с каждым новым романом он немного сильнее умирает в себе – терпит неудачу в стремлениях, меньше сопротивляется фатуму. Лиза упомянула, что он был тихим и вежливым, но Кэти была уверена: за этим фасадом он кричит, очень громко, и никто не прислушивается в достаточной степени, чтобы услышать этот все более ослабевающий вопль. Может, она поможет ему подобрать слова, к которым он забыл дорогу, – беседуя, а не допрашивая, дружески обнимая при этом, если он не воспримет это как нечто слишком безумное. Может, и ему кое-что известно о ножах, которыми режут по живому.

Лиза фыркнула, почти радуясь, что они пока не нашли дорогу.

– Ты же не собираешься?..

– Что не собираюсь, Лиза? Вести себя как чокнутая фанатка или как твоя тетя Фрида, которая думает, что статуи Девы Марии ей подмигивают?

– Да при чем тут тетя Фрида! Перестань!

– Сама перестань. – Кэти с трудом сдерживала слезы. – Ты знаешь, какие бывают в жизни трудности. Всегда со всем справлялась сама по себе – тебе не на кого было, кроме как на саму себя, положиться и некого, кроме себя, винить, если что-то идет не по плану. И всегда – никого поблизости, кто мог бы…

Лиза напряглась, чувствуя отголоски утренней тошноты и понимая, что она сама это начала; не стоило испытывать Кэти на прочность.

– Слушай, прости меня. Мне жаль.

Было безнадежно выражать это словами, разговаривая с кем-то, кто не знал значения этих слов. Как могла Лиза понять застенчивость или всепоглощающий страх? На грядущей неделе она собиралась поехать на аборт – ну и смысл втолковывать что-то об ужасе потери ребенка и партнера кому-то вроде нее? Но с Джейкобом Омутом не нужно было подгонять формат общения – он-то точно мог ее понять. И, как бы безумно это ни звучало, она хотела, чтобы их трагедии дополняли друг друга.

– Нет, это ты извини, Лиза. Ты сильная. А я – просто обуза.

– Я люблю тебя и буду с тобой, ты же знаешь.

– Я знаю.

Музыка бегущих рек стала громче, как будто их машина медленно тонула. Поднялся ветер, и деревья закачались в лунном свете, бросая тени на капот. В небе клубились тучи, в горах назревала буря.

– Надеюсь, с нами тут не случится какая-нибудь херня, как с героями «Избавления»[4], и мы не наткнемся на росомаху, коллекционирующую человеческие головы, – произнесла Кэти.

– Не наткнемся, – отрезала Лиза без намека на неуверенность или замешательство в голосе, а сама подумала: как бы отсюда смотаться подобру-поздорову?

И кто, если не росомаха, украл голову той девчонки?

Глава 9

Паутина и пыль соткали целые заросли в его спальне; мокрые пятна в высоких углах комнаты теперь протянулись к самому центру потолка, корча рожи, позируя, даже излагая свои кошмары беглым курсивом. Некоторые слова казались знакомыми, но на курсив здесь накладывался еще один шрифт – тайнопись упадка, лишающая Джейкоба всякого ответа.

Он нашел одеяла в бельевом шкафу дальше по коридору, новые простыни с узором из уточек и еще один комплект – с гусями. Он не мог вспомнить, у кого из жильцов была страсть к птицам, но у отца был роман под названием «В ад на красных крыльях». Кругом все было прямо-таки усеяно нафталиновыми шариками, но их запах был недостаточно силен, чтобы перебить запах лилий, выращенных его матерью.

Устроившись на подушке, Джейкоб натянул одеяло до горла. Луна проникала внутрь ровно настолько, чтобы он мог разглядеть меняющийся текст на стенах и потолке. Надписи эти напоминали гранки, переданные ему для исправления, текст до передачи в печать. В его голове по-прежнему бушевал пожар, но пульсация головной боли отвечала теперь не ритму его сердца, а какому-то иному, приходящему извне.

На грани сна, лежа в своей постели, он уставился в шкаф, где его держала Рейчел. В тонком промежутке между дверцами мелькнуло нечто бледное – призрак губ, прижатых к холодному дереву, – и Джейкоб услышал, как Бет произнесла:

– Я люблю тебя.

Тьма расступилась, когда дверь, скрипнув, медленно подалась вперед – будто какая-то книга в черной обложке распахнулась перед ним. Стены спальни содрогнулись от яркого света – желтого с красными вкраплениями, такого интенсивного, что, стряхни Джейкоб сон до конца, ему пришлось бы щуриться. Слова ползли по стенам, оседали на его лице, плавно соскальзывали куда-то в горло. Дверь захлопнулась, будто ее дернули с обратной стороны. Волны отцовских чернил снова захлестнули кровать – черные щупальца слепо заскользили по покрывалу, натыкаясь на его пальцы, щекоча ноздри. Флюгер на крыше лязгнул и стал крутиться быстрее, отмечая приближение бури. Мягко зашелестела морось. Когда ветер приотворил окно на несколько дюймов и раздул занавески, краями вдруг коснувшиеся лица Джейкоба, капли стали разбиваться о подоконник.

Кто-то тихо говорил в его комнате. Он напрягся, чтобы разобрать, был ли это он сам или кто-то другой. Дверь снова приоткрылась, словно более осторожно. Желтый, с красным пятном в центре, силуэт вырос в изножье кровати. Ветер, дующий в комнату, усилился и стал яростно трепать простыни, брызги с подоконника окропили Джейкобу лоб. Через пару минут стал влажным потолок спальни – размывая старые письмена, создавая новые.

В старом шафрановом платье, с каштановыми волосами, перевязанными вишневым бантом и зачесанными набок, Элизабет предстала перед ним. Она всегда приходила к нему при таком параде, окруженная аурой летнего солнцестояния, шиповника, сена и меда. Время не пощадило и ее. Вы либо призрак маленькой девочки, либо нет; либо восстаете из мертвых, чтобы научить одинокого мальчика любви, либо нет. Элизабет постарела вместе с ним, и Джейкоб видел, что она больна – нормальный розовый цвет ее лица исчез, дряблые темные складки собрались под глазами. Во сне Вейкли она сказала, что скоро умрет.

Джейкоб гладил ее плечи, целовал в нижнюю губу и осторожно покусывал ее. Он почти чувствовал себя парнем на пикнике в парке, лежащим на одеяле и обнимающим свою возлюбленную. Часть его поднялась с постели; часть осталась там лежать.

Даже больная, Элизабет оставалась для него мерилом красоты. Без нее он не мог и дня прожить – и при этом все эти годы они оставались разлученными. Другую девушку он никогда не смог бы полюбить. Жалобный всхлип нашел дорогу в мир из недр его разбитого сердца – пусть даже и угасающая, сломленная, это все та же Элизабет обнимает его сейчас. Джейкоб упал на колени, она опустилась рядом с ним, и их тела сплелись на полу.

Хотя – лишь одно из его тел было с ней; второе лежало на кровати, погруженное в сон, тем самым сдерживающее давнее обещание.

Улыбка сделала ее несколько здоровее на вид. Элизабет поднесла его ладонь к своим губам и прошептала:

– Не бойся.

– Так много времени прошло…

– Слишком много, мой господин. – Господин, этот полузабытый титул поселил в его животе приятное волнение. Но все же Бет не имела права называть его так. Только музы его так величали – дымка клубилась и истончалась, вуали вздымались, и он мельком видел их то здесь, то там. Он сосредоточился на ее платье и воспоминаниях, которые оно пробудило в нем, отчаянно пытаясь не воспринимать ее хворь.

Музы, о да.

Пока он боролся со своими мыслями, дождь на его лице разжижал чернила, так что они стекали по шее, очерчивая яремную вену. Промокшие покрывала набухали, непогода ярилась и сотрясала весь дом. Он удержал милый сердцу образ, сосредоточив внимание на веснушках, усеивающих ее нос, на ее податливых щеках, где кожа ничуть не походила на змеиную, – и застонал, когда буря попыталась разбудить его.

– Никогда не называй меня так, Бет.

– Но, любовь моя…

– Не делай этого. Так не должно быть.

Ее улыбка превратилась в скорбную гримасу, когда она поднесла руку к его горлу. Ее ногти очертили дорожки вен у него на шее. Он укрыл ее плечи волосами – насколько то позволял тугой красный бант.

– Я просто хочу обнять тебя.

– Так позволь и мне обнять тебя, Иаков, любовь моя.

– Боже, да.

В падении друг на друга их тела слились; дыхание стало одним на двоих. Это заняло лишь миг – их страсть и нужда друг в друге способны были исказить само время. Оплоты настоящего пошатнулись, и Джейкоб снова увидел себя ребенком, играющим на полу в «Монополию»; снова Джозеф катился вперед, оставляя кровавые следы от шин. Будучи с Элизабет, Джейкоб слишком уж стал собой – и остальные стали царапать его изнутри, грызя и глодая, силясь обрести выход через его глаза и поры.

Слова его матери вырвались из стены, и за ними последовали слова отца, сливаясь воедино до такой степени, что он уже не мог ничего прочитать. Бет лизнула его подбородок, нашептывая слова любви; он проник в нее, и в их ласках смешались объятия и укусы, нега и боль. Под одеялом он вздохнул и поерзал, ворочаясь среди теней. Джейкоб не чувствовал себя таким живым ни разу за последние десять лет, но…

– Господин, – прошептала она, и ему тут же захотелось умереть.

Господствующий над многими.

Я – Легион, ибо нас – множество.

Голос из-под матраца, на котором одно из его тел содрогалось – с лицом, промокшим от капель дождя, – сообщил: рада, что у тебя все сошлось, Третий.

– О чем ты, Рейчел? – пробормотал он во сне.

Та его часть, что была в шкафу, выдвинулась вперед, чтобы защитить Элизабет. Он прикрыл ее, понятия не имея, от кого из мертвых – возможно, от всех сразу.

– Ты нам кое-что должен, – сказала его сестра, и он никогда не слышал, чтобы кто-то говорил с таким ликованием. Оставленные позади гнев и желание вспыхнули с новой силой в нем. Должен? Он расплачивался годами; чего еще она могла желать от него? Он отступил дальше в шкаф, еще плотнее втиснулся в мокрую постель, когда Бет придвинулась к нему, дергая его за руку, будто понукая бежать за ней. Но куда им здесь бежать? Дом безумно грохотал.

Рейчел вылезла из-под матраса, скользя по пыли; уцепилась за простыню с утятами – и подтянула себя к нему.

– Кря-кря, – прохрипела она, оскалившись, и поползла через его тело, вытянув руку с острыми ногтями к его горлу, уже готовясь нанести разящий удар наискосок. – Потанцуй со мной, младшенький братец.

– Нет, больше никогда, – сказал он в ее объятиях, чувствуя вес ее тела на своем, когда она прижалась к нему – находя то место, где ей и надлежало быть.

Бет плакала, изо всех сил пытаясь удержать его.

Его ушей коснулся стрекот пишущей машинки отца.

Глава 10

Усталость может довести до такого состояния, что колодец бессознательного сам по себе открывается и выплескивает наружу все беспокойные грезы и незрелые фантазии. Она перекатилась на левый бок, затем – на правый, потом – на живот, будто снова занимаясь сексом с Тимом, которому жуть как нравилось менять позу каждые несколько минут. Иглы хвои кололи ее ступни, отголоски менструальных спазмов распространяли по всему ее телу тупую боль, сиденье из кожзама натерло ляжки до красных рубцов.

Забавно, что даже в больнице, среди постоянного бормотания и случайных вскриков и визгов, когда дамы облизывали стены, а иногда и друг друга, а толстые цыпочки получали клизмы в два часа ночи, у нее никогда не было проблем со сном.

Шум реки, бегущей по валунам, и урчание несчастного живота каким-то образом не давали ей сейчас нормально устроиться на переднем сиденье. Она почувствовала, как что-то почти человеческое дернуло ее изнутри за живот, как будто ребенок все еще был там. Кэти приняла очередную неудобную позу, за которой последовали приступы боли в спине от ремня безопасности садистской конструкции. Дождь крохотными молоточками колотил по капоту, выводя из себя в полном соответствии с традиционной китайской пыткой водой.

Ветвистый разряд молнии озарил небо, будто помогая какому-то небесному монстру отыскать что-то или кого-то внизу, на земле.

Своему загривку – в особенности тонким светлым волоскам, с детства росшим там, – Кэти доверяла безоговорочно. Этот провозвестник инстинкта ни разу ее не подводил, давя на первобытную «тревожную кнопку» ее организма неизменно по вескому поводу. Кэти в свое чутье верила – особенно здесь, в лесу. Она давно уже была уверена (ну, почти уверена), что здесь за ними что-то следует, тихо наблюдая за машиной из-под полога чащи.

Кэти понимала, что должна взять на себя ответственность за эту экспедицию, вместо того чтобы полагаться на Лизу, которая и так большую часть времени улаживала для нее всякие неурядицы. К черту сидение без дела – нелепо проехать так далеко и остановиться на обочине дороги, где они либо увязнут в грязи, либо будут смыты в реку.

Когда Кэти выжала сцепление и включила дворники, Лиза резко вскочила на заднем сиденье, проснувшись. Она протерла глаза и пробормотала:

– Да брось, в такой дождь и дороги-то не видно.

– Мы едем, – отрезала ее подруга.

Перебравшись через подлокотник на пассажирское сиденье, Лиза покачала головой. Ее рыжие волосы превратились в кровь в отсветах фар, стеной дождя возвращаемых назад в салон.

– Мы все еще не знаем, куда ехать!

– Теперь – знаем.

Кэти начала выруливать на дорогу. Шины заскользили по мокрому ковру из травы и листьев, какое-то время бесплодно буксуя, – но вот появилось сцепление с дорогой. Слева по борту машины царапнула низко нависшая ветвь, когда та пробороздила сгущающуюся кашу грунтовой дороги.

– Мы тут просто, на хрен, сдохнем.

– Нет. Мы просто поехали околицей. А тут – прекрасные сельские пейзажи, розовые кусты благоухают… все как положено, Лиз.

– А, вот оно что.

– Смотри, мы уже почти прибыли.

– С чего вдруг такая уверенность?

Молнии проносились сквозь взлохмаченные деревья, раскаты грома дико рычали где-то среди скал. Сверкающие электрические ветви разрастались в миллионе направлений; белый небесный огонь изящно вырезал в тучах надписи на неизвестных языках. При виде разгула стихии немудрено было и в миф уверовать. Легенды ярко оживали, и все то, о чем рассказывали в католической школе или показывали в фильмах Сесила Демилля[5], делалось зримым и ощутимым – так и ожидаешь увидеть Самсона, раздвигающего колонны храма Дагона[6]. От очередного громового удара, прозвучавшего будто бы над самой крышей их автомобиля, заходили ходуном стволы деревьев у обочины.

Лиза охнула.

Руки Кэти немного дрожали, и это ни в коем случае не было хорошим знаком. Она пыталась выбросить из головы саундтрек к «Лихорадке субботнего вечера» – надоедливые аккорды застряли там намертво. Напряженно глядя за окно и будто оправдываясь перед мраком ночи, она поспешно затараторила:

– Лиза, сама подумай. Вот мы разъезжаем часами, прокладывая себе путь по тропам, от которых отказались бы Льюис и Кларк[7], ища этот мост, который, как мы знаем, должен быть прямо здесь, у нас под носом…

– Ну да. И что?

– Задумайся. Говорю же тебе. Чуешь острый душок божественного промысла?

Лиза задумывалась об их неудачах уже не раз – особенно когда Кэти ударялась в маниакальные бравады, звучащие на редкость убедительно. Сейчас ей не понравилось, как подруга произнесла «божественный». Если Кэти поминает Бога, значит, мистика в ее уме – уже не просто вздор.

– Ну, если хочешь знать, обдумывая наше затруднительное положение, я решила, что мы, видимо, остановились слишком рано. Мост должен быть прямо за следующим поворотом. Я почти готова за это поручиться.

– Вот именно, – сказала Кэти, когда они подрулили к узкому повороту, уходящему, петляя, в лес. – Что ж, в любом случае мы сами в это ввязались. Важно помнить об этом – и об иронии судьбы. – Моста по-прежнему не было видно. Рядом с ними пенилась и бурлила река, в свете их фар не было ничего, кроме воды. Вода, вода, кругом вода. Лиза вытерла запотевшее с внутренней стороны ветровое стекло, все еще не в силах сказать, куда же они направляются. Она опустила окно и прикрыла глаза от проливного дождя.

– Ну что, мы на верном пути? – поинтересовалась Кэти.

– Да… кажется, да. Но мы там никак не проедем.

Сделанный из блоков гладкого известкового раствора и крепкого сруба, мост казался сгорбленным, как Квазимодо. Волны яростно разбивались о него. Кэти умеренно надавила на педаль газа, подтягивая машину к основанию моста, следя за тем, чтобы их не повело юзом и не сбросило в воду. Сейчас она чувствовала себя будто стрелок, идущий по городу, марширующий под звон шпор на глазах любопытных горожан, охочих до громких дуэлей.

С этого ракурса мост больше походил на туннель – вспученная пена, омывавшая его лицевую сторону, создавала впечатление, что влажный камень накрыт балдахином.

– Ты что-нибудь видишь?

– Нет. Уверена, что это единственный способ? Может быть, где-то есть настоящий мост или паром.

– Это ты узнавала дорогу, Лиз. Тебе что-нибудь говорили о пароме?

Остров Стоунтроу был прямо здесь, перед ними, и лишь стена мрака скрывала его от прямого взгляда. Кэти нервно постучала по рулю. Молнии здесь били в землю особенно часто – рыскающего в поисках незнамо чего небесного монстра сменил некий истеричный папарацци со вспышкой. Гром сотряс машину до самых рессор. Ветки царапались о крышу, кусты жестикулировали – горожане нуждались в шерифе, который велел бы ей выхватить револьвер и застрелить говнюка, чтоб тот крутанулся, как юла, и мертвым кулем влетел в дверь салуна.

– Чем, черт возьми, ты думаешь? – раздраженно спросила Лиза.

– Уповай на божий промысел хоть немного.

– Раньше, знаешь, у меня было больше веры, а потом боженька предстал не с самой лучшей своей стороны.

Сама терзаемая сомнениями, Кэти вздохнула, прекрасно понимая, что у всякой удачи есть пределы. Суровые законы реальности в любой момент могут вторгнуться в этот увлекательный сюжет, и писатель, вероятно, просто хлопнет дверью у них перед носом. Да и будь он хоть трижды уступчив и сострадателен – разве же ответит он на по-настоящему важные для нее вопросы? Нет – и в этом не будет его вины. Она и сама бы не ответила.

Выбивая пальцами дикое стаккато на ободе руля, Кэти решила все-таки положиться на слепую веру. Что-то заманчивое впереди все же маячило. Казалось чуть менее опасным двигаться дальше, а не ждать и надеяться черт знает на что; определенно лучше – делать какие-то шаги, а не просто лежать в постели с головой, звенящей от стыда и вины.

– Ну что, едем? – кисло спросила Лиза, щурясь, как Грязный Гарри[8].

– Попробовать стоит.

– Ну что ж, погнали. Все лучше, чем сидеть, херней страдать.

– Тоже так думаю. – Кэти тронулась с места, чувствуя на себе пытливый взгляд леса.

Шторм внезапно переменился – будто рука невидимого погодного дирижера сделала знак во тьме, веля сбавить напор. Кэти потерла глаза и откинула челку. Ледяной пот омыл ее плечи и шею. Чьи-то лица померещились ей в кустах. Она готова была поклясться, что блеск во рту у одного из этих наблюдателей – зубные протезы бабушки, которые она так часто забывала на краю фаянсовой ванны. Узнавался каждый взгляд из чащи, стоило лишь немного напрячь память, – лица бабулиных статуэток святых, тени, изображающие Христа в величайшей агонии, взирающего сверху вниз на сцену на скользком полу. На мгновение дождь, казалось, перестал барабанить по ветровому стеклу, и лунный свет собрался в пятна странной формы – как если бы буря совсем ушла и наступила совсем другая, ни капельки не ненастная весенняя ночь. Ветер протяжно завыл в вентиляции – и снова вернулись рев ливня и плеск ярящейся реки, но совсем не такие отчаянные, как биение ее сердца.

– Ты это чувствуешь, Лиза?

– Что?

– Это, – только и смогла вымолвить Кэти. – Чувствуешь?..

– Нет.

Свет фар скользил по кустарнику и илистым краям моста, неуклонно приближаясь к бурлящему потоку, разбивающемуся о камень.

– Какого черта?..

Она неосмотрительно нажала на газ, и внезапно поток воды хлынул на капот, ударив по лобовому стеклу, когда машина покатилась дальше, завывая вентилятором.

Стук воды по крыше напоминал клацанье клавиш пишущей машинки.

Но это продлилось всего секунду. Они вырвались из пелены брызг – и дождь снова превратился в монотонный стук. Колеса пробуксовали по грязной дороге.

– Никогда не любила оставаться в машине, когда ее моют, – съязвила Лиза.

Струна тревоги Кэти оборвалась с почти слышимым звоном. Настроение сразу же улучшилось. Она захихикала, и смех вышел настолько неестественным, что Лиза прыснула уже над ней, издав еще более странный, искусственный звук. Потом они уже обе залились нервным хохотом, выпуская пар, по очереди глядя в зеркало заднего вида и гадая: это что, все, что ли? А где же драма вселенского масштаба?

Дождь усилил поверхностное натяжение пруда, превратив его в зеленоватое зеркало. По мере того, как машина с плеском преодолевала повороты впереди, фары продолжали фиксировать разнообразное волнение – будто воздух по кругу взбалтывал медлительный невидимый коловорот.

Лиза бросила беспечный взгляд по сторонам и сказала:

– Что ж, будь мы рыбаками-любителями – точно бы знали, куда податься.

Через несколько минут их глазам предстал дом. Кэти не смогла подобрать слова, что могли бы как-то описать эту громаду хоть бы и для нее самой. Ничто не могло в должной мере передать открывшуюся перед ними перспективу. Это был склеп семейства Омут. Кэти знала, что бойню можно устроить где угодно, но лишь немногие места могли выглядеть как декорации побоища даже снаружи… ночью… десять лет спустя.

Приглушенный лунный свет и вспышки молний превращали дом в набросок углем. Силуэты колоннад вырисовывались на фоне затянутого дымкой неба. Дом был о множестве окон – высоких и узорчатых, восьмиугольных и трапециевидных, с витражами и без. Стены переходили прямо в крышу, где праздновали шальной союз черепица и вагонка, и даже сам архитектурный стиль строения, похоже, менялся от этажа к этажу, от одного фронтона к другому. Из-за дальней оконечности третьего этажа торчали колонны, подпирающие нечто вроде портика. Кэти представила, что где-то там, наверху – мансарда, переоборудованная в кабинет. Комната писателя.

– Выглядит так, будто Сальвадор Дали приложил к этому свои усы, – пробормотала Лиза, покачивая головой.

– А ты, оказывается, гораздо лучше разбираешься в описаниях, чем я, – похвалила подругу Кэти. – Обалденное местечко, правда?

– Оно мне понравится еще больше, когда мы окажемся внутри и обсохнем, потягивая коньяк. Эй, смотри, у него белый «корветт». Мило.

– Знаешь, не исключено, что нам здесь дадут от ворот поворот.

– Ему придется как минимум пустить меня отлить, если он не хочет, чтобы я делала свои дела на его славной лужайке.

Они въехали на длинную подъездную дорожку, вышли из машины и бросились к входной двери, избегая затопленные участки. Когда они достигли крыльца, Лиза поднялась по ступенькам, а Кэти взбежала по пандусу, который, как она знала, для прикованного к инвалидной коляске брата Джейкоба служил в свое время сущим спасением. Под верандой, укрывшись от брызг шторма, они перевели дыхание.

– Я только что кое-что заметила, – сказала Кэти.

– Очень жаль. Ненавижу, когда ты что-то замечаешь.

– Здесь не горит свет.

– А чего ты ожидала? Неоновую вывеску «Добро пожаловать»?

– Даже фонаря на крыльце нет.

– Он не ждал гостей, так с чего бы ему здесь что-то зажигать?

– Еще не так поздно.

– О, прекрати. – Направляясь к входной двери, Лиза споткнулась в темноте, сделала неловкий шаг и ударилась голенью об один из косяков. Она обернулась, чтобы посмотреть, что заставило ее споткнуться, и подавила крик, когда увидела, что предмет движется.

– Что это?

Кэти высунула ногу и ткнула в черное пятно, ползущее по крыльцу.

– Черепаха, похоже.

– Стучи давай.

– Я?

– Да, ты. Конечно же ты. Давай. – Время и так тянулось, как ей казалось, дьявольски медленно – смысл мешкать еще и на крыльце, перед самым попаданием в цель? – Только не говори, что робеешь. Может, реально просто уйти? – Она отчаянно надеялась, что Кэти не спасует – ей хотелось в туалет.

– Ну уж нет.

– Тогда – твой ход.

И Кэтлин Донливи, затаив дыхание, постучала в дверь.

Глава 11

Он не стал танцевать с сестрой.

Вместо этого он последовал за ней сквозь тенета своего кошмара. Стряхнув с себя руки Элизабет, он прошел за Рейчел через дверь чулана, в камору своей комнаты.

Его тело дрожало на кровати, мокрое от дождя и пота. Ветер прогнал резкий холодок по его лбу и позвоночнику. Если он выживет, то может заболеть пневмонией. Его сестра – с той горькой и понимающей улыбкой, которую он считал такой же частью ее, как и все остальное, сродни шраму, – повернулась к нему. Уставившись на тело в постели, она вся подалась ему навстречу, издала сосущий звук губами, вывалила язык и облизала его глаза.

– Сладенький, – вынесла она вердикт.

– Ты на голову больная, – бросил Джейкоб.

– Чья бы корова мычала.

– Давай без этой театральщины. Что тебе от меня нужно?

Бет смотрела из дверного проема шкафа, не в силах выйти наружу. Волосы спутались после их соития, маленькие груди вздымались, снова нуждаясь в его касаниях. Полукружья под ее глазами потемнели, как застарелые синяки. Он чувствовал, как его семья пытается захлопнуть дверь у нее перед носом, почитая свой жалкий театр теней делом более важным, чем его влечение к девушке со стороны, и он удерживал эту дверь всеми доступными его существу силами – сопротивляясь так отчаянно, что штукатурка сыпалась со стен. Дом стенал и визжал при этом, будто побиваемый раб.

– А ты упрямый малый, – заметила его сестра.

– Еще какой. Это у нас в крови.

– Останься со мной, Джейкоб, – умоляла Бет, но все, что он мог поделать, – жестом попросить ее подождать, не умирать совсем, прекрасно понимая, в общем-то, что податься ей отсюда некуда и у их союза нет счастливого будущего. Он слабо улыбнулся ей, осознав, что должен узнать, что хочет показать ему Рейчел, и раскрыть причины происходящего с ним – узнать, что там случилось десять лет назад и когда, черт возьми, эхо той мистической катастрофы перестанет его преследовать.

Он позволил двери медленно закрыться за ней – так мягко, как только мог. Это был способ сохранить ее в безопасности в его комнате – в месте, оставшемся сокровищницей воспоминаний и шепотов. Бет поняла его и грустно помахала рукой. Слезы струились по ее щекам, пропитывая белую ткань.

– Ненавижу тебя за то, что заставила меня это сделать, – бросил он мертвой Рейчел.

– А я, Третий, ненавижу ТЕБЯ за то, что заставил меня кое-что сделать.

Не было реального ощущения движения, когда они восходили вверх, на крышу – его тело скулило на кровати и стискивало кулаки во сне, отчужденное от него самого, – где Джейкоб увидел острые зубцы шкалы флюгера, на один из которых была насажена голова брата. Один глаз Джозефа вытек, другой – смотрел пристально и осмысленно. Голову мамы крепко насадили на стрелку, отмечающую юг; ее язык вывалился, помада размазалась по щекам, подбородок перепачкало гниющей кровью. Рейчел похлопала Джейкоба по плечу и двинулась вперед. Он уже знал, как она поступит: с ухмылкой сестра бросилась вперед и нанизала себя на одну из стрелок, утробно захрипев, когда черное металлическое острие показалось у нее из спины.

Они смотрели на него, обвиняя, но молча, медленно вращаясь вместе с флюгером. Вес их взглядов через минуту стал ужасно внушительным, угрожая раздавить его. Он не возражал против насмешек, пока мог определить их цель. Молнии отражались в их глазах, полных любопытства и насмешки. Из обрубков шей и раны в груди сестры стекала кровь, и дождь смывал ее, разбавляя до розоватого оттенка, прямо к его ногам.

Они не кричали, не проклинали его. Просто ухмылялись. Зубы матери блестели, и все то, что некогда составляло ее речевой аппарат, размоталось и полоскалось по ветру, как будто ее умерший голос пытался дать Джейкобу пощечину. Верхняя губа Джозефа все так же кривилась в высокомерной, полной превосходства усмешке. Пронзенное сердце Рейчел трепетало на острие стрелки, каким-то чудом не срываясь при вращении флюгера. Сделав несколько шагов вперед, Джейкоб крепко ухватился за стойку и остановил конструкцию. Если бы только он мог и их как-то остановить!

Мама говорила, но не издавала ни звука. Его взгляд ни на чем не остановился, когда он спросил:

– Где папа?

Оказывается, все этого от него и ждали.

Папа внезапно встал позади него, твердой, но нежной рукой массируя шею – совсем как это делала мама, когда Джейкоб страдал от адских ночей мигрени. Верхушки деревьев качались вокруг. На мгновение в картину вторгся солнечный свет – прошлое не переставало прорываться в настоящее. Посмотрев вниз, он увидел в саду мать с потным лицом и сильно загорелыми руками; рядом с ней была свалена куча выполотых сорняков. Ветви закачались. Отец пытался сказать ему что-то этим прикосновением, но Джейкоб продолжал задаваться вопросом, какого черта никто из мертвых не может прямо, без обиняков, заявить ему, в чем для них заключается его роль.

Он развернулся, отчаянно желая обнять родителя, выразив тем самым все, что ему хотелось сказать последние десять лет.

Папа, ты должен выслушать…

Но нет, он этого не сделал; никто из них этого не сделал, особенно сейчас, когда он смотрел в пепельное лицо своего отца, изборожденное морщинами; в выражении этого лица оказалось слишком много всего, что можно было разглядеть, и в то же время недостаточно. Невозможно было объяснить, что значит жить в тени Омута, быть живым и все же идти по стопам мертвых. Джейкоб стал заикаться, звуки без смысла сходили с его губ, и отцовские пальцы, успокаивая, впились в основание его шеи чуть глубже. Плачущее нечто в лесу вновь попыталось воззвать к нему, на сей раз крича чуть ли не в самое ухо, но оберегающая рука отца на мгновение удержала его. Возобладал другой вид безумия.

Боковым зрением Джейкоб заметил какое-то движение. Он повернулся и увидел, как лицо Джозефа начало подрагивать, мускул за мускулом, раскачиваясь взад-вперед, набирая обороты. Каждый нерв заплясал, и на щеках проступил тик, свидетельствующий о крайнем возбуждении. С последним рывком голова брата сорвалась со стрелки, приземлилась у ног Джейкоба и покатилась, волоча за собой кровоточащий пищевод. Лужи на крыше натекли настолько глубокие, что Джозефу пришлось говорить, набрав в рот воды. Его голос звучал как бурчание водопроводного крана, но то был вполне счастливый кран:

– Ого, компания? У нас гости, Джейкоб? Черт, как же мне нравится эта рыжая сучка – отпадная у нее фигура. Вот уж спасибо! Услужил! – Брат был полон искренности, произнеся это «спасибо» одними губами, и Джейкоб содрогнулся от отвращения.

Компания?

Он проснулся, вскочив в постели – ноздри горели, ноги запутались в простынях, – и отхаркнул воду с металлическим привкусом, которой вполне мог захлебнуться во сне. Всем телом подался к прикроватной тумбочке, ухватился за нее, дабы не рухнуть на пол. Дождь продолжал хлестать снаружи, заливая ему лицо. Он был так близко; какой-то ответ маячил в пределах досягаемости. Его отец прикасался к нему.

Рыжая?

– Господи. – Джейкоб встал, чтобы закрыть окно, и с трудом разглядел машину, припаркованную на краю подъездной дорожки. Кого, черт дери, принесла нелегкая? Какие новые лица вступили в игру? Неужели репортеры снова нашли его? Кого еще мог привлечь этот дом?

Джейкоб Омут выбежал из своей комнаты и, добравшись до лестницы, услышал, как кто-то настойчиво стучится к нему в дверь.

Глава 12

Джейкоб открыл дверь и взглянул на темное, заболоченное крыльцо, уловив лишь слабый отблеск лунного света в двух парах глаз – он так и не спустился в подвал поднять рубильники, – и сразу увидел «фигуру», столь приглянувшуюся Джозефу. За мгновение до того, как вспышка молнии продемонстрировала красоту Лизы, он понял, что это была она – эти огненные волосы, почти светящиеся в темноте, трудно было забыть.

В ярком свете он увидел и другую женщину, стоящую справа от дверного проема, и понял, что черепаха с крыльца тоже смотрела на нее, – но понятия не имел, что это значит на самом деле, хотя эта незнакомка явно была важна. Неужели Вейкли послал их забрать его из Стоунтроу – его, слишком напуганного, чтобы вернуться одному? Как так вышло, что Элизабет сумела достучаться до него во сне?

Дверь была открыта уже четыре или пять секунд, его рука все еще дрожала на ручке, а гостьи промокли до нитки. Он не знал, как сказать им, чтобы они убирались отсюда, бежали, не оглядываясь, – ведь лес оживал, тайные мелодии звучали снаружи в ночи, любовные шепоты так и множились. Разум твердил, что этих двоих требуется прогнать, но где взять доходчивый повод? Боже.

И он начал было:

– Это может прозвучать немного безумно, но я думаю, что вам…

Дамы терпеливо ждали, откидывая мокрые волосы с глаз, замерзая на веранде. Лиза открыла рот, чтобы что-то сказать, перебить его и объяснить, что, черт возьми, они забыли здесь, но все, что он мог слышать сейчас, – резкий треск вдалеке, треск ломающегося дерева и катящихся камней. Его отец выбрал остров для строительства, потому что на нем было так легко разорвать связи с остальной цивилизацией. «Уединение» и «изоляция» выступали здесь куда более весомыми понятиями, чем где-либо еще в округе. Джейкоб сжал руки в кулаки и упер их в бедра, зная, что мост к Стоунтроу только что рухнул или был перекрыт.

– Привет, Джейкоб, – произнесла Лиза. – Послушай, я знаю, что мне нужно кое-что объяснить, но, надеюсь, мы тебя не напугали. Мне позарез нужно в туалет. Не возражаешь, если мы войдем?

Джозефу нравились рыжие. Боже.

Он улыбнулся и попытался убрать дрожь из своего голоса, но у него это не очень хорошо получилось.

– Привет, Лиза. Рад видеть тебя. Заходи внутрь, пока не подхватила пневмонию. Это твоя подруга? Очень приятно.

Лиза сделала первый ход. Другого пути не было, особенно если учесть тот факт, что ей вообще не следовало здесь быть, не следовало даже знать, где находится Джейкоб Омут. Она вошла внутрь, как если бы это была самая естественная ситуация в мире, обняла его и погладила его спину медленным круговым движением, только сейчас поняв, что на самом деле они с Кэти могут славно влипнуть. Оставалось надеяться, что Джейкоб не вызовет по их души полицию. Она представила Кэти и увидела, как ее лучшая подруга на секунду как бы выскользнула из себя, впав в подобие прострации. Такое странное спокойствие иногда снисходило на нее – ничего необычного.

– Приятно познакомиться, Кэти, – сказал Джейкоб, пожав ее руку. Он захлопнул входную дверь, отсекая весь свет. Его слова эхом разнеслись по коридорам. – Должно быть, перегорели предохранители. Просто стойте там, где стоите, – я вернусь через минуту.

– Хорошо, – сказала Лиза.

– Обещайте, что не сдвинетесь с места.

– Как скажешь.

Они услышали, как он зашагал прочь – уверенно, несмотря на густой мрак, скорой и знающей походкой.

– Так ты себе это представляла, Кэтлин? – шепотом спросила Лиза.

– Да… – бесцветным голосом откликнулась та. – Как-то так.

– Все еще думаешь, что мы зря это затеяли?

– А ты?

– Ну… кажется, он не слишком рад нас видеть. – Раскинув перед собой руки, Лиза пошарила по сторонам, пока не нашла стул, укрытый тканью. – Но уже слишком поздно.

– Да, – ответила Кэти, – думаю, было поздно уже на мосту.

Джейкоб уловил напряжение в руке Кэти – нервную дрожь, выдающую, что она его в какой-то мере знает. Так всегда случалось со знающими – кто-то трепетал, кто-то чуть ли не с объятиями кидался, излишне фамильярничая. Рукопожатие оказалось гораздо более личным жестом, чем объятия Лизы. Кем, черт возьми, эта Кэти была?

Он щелкнул главным выключателем на автомате и услышал, как загудел ток. Дом проснулся, теперь уже по-настоящему. Кто-то оставил свет в подвале включенным, и его обстановка предстала глазам Джейкоба в первозданном виде – все точно такое, каким он запомнил. Подойдя к вентилям на стояках горячей и холодной воды, писатель отвернул их, включил бойлер – будто гостьи могли задержаться здесь надолго и захотеть принять душ.

– Что, черт побери, вы задумали? – спросил он у мертвых.

Сдернув пыльную драпировку с мебели и неумело обмахнув пыль, Джейкоб усадил Лизу и Кэти на диван в гостиной, а сам обшарил кухонные шкафы в поисках каких-нибудь припасов. При включенном свете ему снова пришлось бороться с притяжением прошлого; все, что он видел, возвращало его назад. Деревянная царапина на столе была оставлена им самим в шестилетнем возрасте. Следы на паркете – это, конечно, от каблуков Рейчел; даже странно, что никто не попытался замазать их воском. Ручка на дверце духовки сломалась, когда мама сожгла индейку на День Благодарения, а папа, испугавшись пожара, слишком сильно дернул за нее. Ручка осталась тогда у него в руке, и он поднес ее к глазам, как будто Чарли Чаплин в комической репризе, поглядел на нее немного – и попытался приладить на место. Куда ни брось взгляд – везде что-то памятное, тянущее за собой цепь реминисценций из прошлого; будь проклята идеальная память.

Он нашел чай, заварил чайник. Взглянул на пианино, и по спине пробежал холодок.

– Бестактно было с нашей стороны ничего не захватить для тебя, – сказала Лиза. – Прости, что заставили хлопотать по хозяйству. Я знаю, ты никого не ждал.

– Не ждал, – глупым эхом повторил Джейкоб, и брови Лизы недоуменно дрогнули, будто она не знала, как разрядить обстановку.

– Эм, да, ну… – замычала она.

Джейкоб сел на табурет от пианино, словно желая досадить своему брату, чуть ли не провоцируя его вернуть себе святое место, размышляя, не сыграть ли какую-нибудь пьесу в качестве провокации – может быть, что-то наподобие фуги[9].

Кэти и Лиза потягивали чай. Он сидел и смотрел на них, и так продолжалось долгое время, пока он наконец не спросил:

– Боб сказал тебе, где я буду?

– Нет, – отрезала Лиза.

– Вот как.

Кэти сказала:

– Мистер Омут, на самом деле это моя вина.

Он скривился, в очередной раз отметив, как глупо звучит его фамилия, соединенная с формально-вежливым обращением и произнесенная вслух, и Кэти это явно заметила. Ее голова нервно дернулась.

– Лиза просто сделала мне одолжение, – продолжила она. – Я пишу диссертацию… точнее, квалификационную работу… и она знала, как много для меня значит…

– Кэти, – осадила Лиза. Порой на ее подругу находил подобный словесный понос, и она тараторила так, что все слова вылетали из нее одним длинным нелепым потоком, из-за которого они обе выглядели еще более глупо, чем сейчас. В кабинете Боба Джейкоб казался остроумным, любезным и добродушным – но сейчас их глазам предстал угрюмый и нелюдимый немтырь. В чем-то они все же напортачили, и Лиза надеялась, что сможет разрешить ситуацию, не нанеся большого вреда ни писателю, ни Кэти. – Слушай, не надо себя оговаривать только из-за…

– Все хорошо, – сказал он им, будто учитель, пресекающий ссору на детской площадке.

Лиза даже покраснела. Она не могла вспомнить, когда в последний раз краснела; это случалось нечасто, потому что она давненько не попадала в такие ситуации. Сейчас главное – не наломать дров и более-менее вразумительно объяснить, что это она, покопавшись без ведома Боба в служебном почтовом ящике, выведала дорогу к нему и, ценой плутаний во грязи и мраке, привезла к нему Кэти, чтобы та смогла расспросить его о… а собственно, о чем? Собирались ли они искать сокровища, найти где-нибудь карту, взять с собой, скажем, керосиновую лампу и простучать все стены на предмет потайного хода? В какой-то момент один из книжных шкафов, конечно же, повернется вокруг оси – и тогда они спустятся по скрипучей лестнице в подвал, где лежат…

Отрубленные головы, надо полагать!

– Так ты пишешь диссертацию о моем отце, – сказал Джейкоб.

Кэти невесело ухмыльнулась, пристально глядя на него, и он слегка напрягся. Такой взгляд мог быть подсмотрен только в одном месте – и если она воспроизводила его столь хорошо, скорее всего, даже не осознавая должным образом, значит, через многое прошла. Что за доктора подолгу таращились на тебя вот так вот, Кэти? И по какой причине?

– Правильнее сказать, Джейкоб, это будет аналитическое сравнение развития вашей карьеры с работами вашего отца.

Миленько.

– Я предпочитаю не обсуждать своего отца, – сказал он.

– Да, я знаю. – Она ответила с нажимом, но без издевки. У Кэти явно был склонный к конфронтации характер, но такой, который никогда бы не довел ее до драки, – необычная смесь любопытства и задора. Джейкоб сказал ей:

– С тех пор как мне исполнилось восемнадцать, было опубликовано целых пять книг, в которых подробно описываются коллизии моей работы через призму произошедшего с моим отцом. Три из них были написаны Робертом Вейкли.

– Это были книги, в которых произведения рассматривались с совершенно безличной точки зрения, с целью нажиться на трагедии прошлого, а не изучить ваш подход к письму. В ваших аллюзиях и сюжетах кроется гораздо больше – особенно если принять во внимание ваш возраст. Они все заблуждались на ваш счет, те писатели. Никто не уловил знаки.

О да. Знаки, кровавые отметины, знамения.

– И что же это за знаки? – не удержался Джейкоб от вопроса.

Кэти не имела возможности смолчать в этом моменте; как бы она ни старалась, она не могла остановиться теперь, когда начало было положено. «Исчезновение», «Распятие», «Капли на стекле», «Хирургия когтя», «Грехи сыновей» – каждое новое название занимало определенное место в линейной саге Омута; незыблемые (совсем как неизменно сухая кожа ее деда) слова слагали один лейтмотив, воспроизводимый вновь и вновь.

Она достала из сумочки магнитофон с микрокассетой и включила его, не спрашивая его разрешения. Она могла представить, как он одним плавным движением протягивает руку и разбивает аппарат кулаком, берет ее за горло, кричит ей в лицо… но он ничего не сделал. Кэти смотрела Джейкобу в глаза, и это был очень удовлетворительный опыт – как если бы наконец при личной встрече с Германом Роршахом появилась возможность спросить, что за смысл по-настоящему заложен во все те пятна в его психологических тестах. Что он сам видел? Это ведь и есть самый правильный ответ.

Никто не заметил, что дождь прекратился, хотя тучи продолжали клубиться высоко в небе. Кэти рассказала ему все, что думала обо всех его историях, и о том, как она сравнила их с произведениями его отца и с его собственным прошлым. Время от времени Лиза давала о себе знать, стеная не то от досады, не то от скуки. Джейкоб молчал, поглядывая иногда на портрет капитана Тадеуша, словно прося у предка совета. Закончив свою вступительную речь, Кэти уселась прямо, сжав чашку в руке; монолог отнял у нее почти все дыхание, и она не была уверена, что преподнесла его так, как надо. Оставалось лишь глядеть на Джейкоба, сидящего на краю дивана и подавшегося в ее сторону, и ждать, что он скажет что-нибудь. Ждать, ждать…

Ждать.

Джейкоб встал и подошел к двери, выглянул на крыльцо. Он взглянул на черепаху, чувствуя, как очередное чудовище в водовороте его памяти ненадолго показывает голову над поверхностью.

Он вспомнил, что видел, как Рейчел лежала у реки, широко расставив ноги, пальцами лаская внутреннюю поверхность бедер, шорты и низ от бикини спустив до щиколоток. Опоссум склонил голову, глядя на него, умываясь быстрыми пугливыми движениями лап. От Рейчел шел такой звериный жар, что Джейкоб ощущал его на себе.

Он плюнул на животное, стоя в расплывчатом белом ореоле света, когда мужчина с грубыми чертами лица склонился над Рейчел, тяжело дыша. Из-за кустов, где спрятался Джейкоб, донеслись первые стоны.

Глава 13

Что ж, иногда и такое случается.

Пускаешься в дело, не продумываешь все до конца – и это аукается позже, уже по ходу дела, потому что такие промашки не могут не аукаться.

– Не верю, – сказала Лиза, уминая шеей пахнущие прелью и болотом подушки. – Как такое всегда происходит со мной? Удивительно. Нам будто сказали: «Ну-ка быстренько все по кроватям». Наказали, как шкодливую мелюзгу.

– Да, ты, думаю, права, – отозвалась Кэти со второй кровати в другом конце комнаты. Она села и резким движением руки, как лезвием топора, полоснула сверху вниз, показывая, что дальнейший разговор ни к чему. – Давай пока не будем об этом. Просто поспим. Утро вечера мудренее.

– Легко тебе говорить.

– Да, верно, мне легко говорить.

– Я имею в виду, ты принимаешь все это дерьмо спокойно.

– Нет, ты не права.

– А по-моему – ты.

– И что, черт возьми, будем с этим делать?

– Ничего.

– Ну и хорошо. Может, поспим?

– Ты ни капли не волнуешься за учебу? Я вот за работу немного переживаю.

Кэти тихо фыркнула:

– Ты трахаешься с боссом. Какие вообще тебе светят проблемы?

– Знаешь, неприятно такое слышать.

– И правда, что-то я перегнула. Извини. Давай спать.

– Как в этом месте уснуть? На заднем сиденье в машине – и то комфортнее было. А вдруг у этого Джейкоба потайной проход в местный шкаф? Запрется там и будет за нами подглядывать. Черт, да почему все так наперекосяк?..

Джейкоб ничего не сказал после речи Кэти, и у нее возникло ощущение, что она могла ждать всю ночь, а он все равно и слова бы не проронил. Чего еще она могла ожидать? Она задавалась вопросом, не был ли он просто вконец измучен вниманием к убийствам в доме. Выражение его лица буквально кричало о том, что вина единственного выжившего до сих пор тяготеет над ним – как незримый палач с Дамокловым мечом в руке.

– Ты видела, какие у него глаза? – спросила Кэти у Лизы.

– Ну, он и впрямь милый малый, я говорила.

– Я не об этом.

Какие глаза.

Она завороженно смотрела в них, пытаясь вырвать доски, закрывавшие разбитые окна его души. Глупо, но сейчас она уже не могла вспомнить их цвет. Выслушав ее, он ни слова не сказал – просто встал и жестом пригласил их следовать за ним наверх. Они прошли по запутанной тропе извилистых лестничных клеток и коридоров, минуя череду дверных проемов и арок. Отыскав в бельевом шкафу пару подушек и два одеяла в полиэтиленовых чехлах, Джейкоб привел их в самую чистую комнату на этаже, где они могли бы спокойно переночевать.

При общей аккуратности убранства пахло в доме все же скверно.

Как в трясине, пожалуй.

Лампочка в торшере на ночном столике давно перегорела, и он заменил ее на копию из соседней комнаты – как оказалось, рабочую. Кэти попробовала завладеть его вниманием, в нерешительной попытке извиниться на тот случай, если она его задела – ей всегда было за что извиняться, – но он почти все время был повернут к ней спиной. Когда Джейкоб все же соизволил открыть рот, оттуда не вышло ничего обнадеживающего:

– Моя спальня вон там, в северо-западном углу. – Он махнул в нужном направлении рукой. – Через пару дверей от лестничной площадки, дальше по коридору, с левой стороны. Если вам что-то понадобится, можете просто крикнуть, и я вас услышу – у дома прекрасная акустика, – но, боюсь, мне особо нечего вам предложить. – Судя по всему, он сознательно, с умыслом сделал акцент на последних четырех словах. Лиза вдруг задумалась, а не он ли стоит за той бойней. По какой-то причине одиннадцатилетний ребенок сходит с ума, всех родных жестоко убивает… и, демонстрируя крайне волевую натуру, запирается в шкафу на несколько дней, пока сам чуть не умирает от голода и жажды. Звучит, конечно, сомнительно – но кто знает. – Надеюсь, вас не смутит состояние комнаты… ну, здесь хотя бы имеется отдельный туалет. – Он открыл дверь и включил свет, проверяя, есть ли бумага. Имелась – но Лиза и Кэти при ее виде переглянулись, явно думая об одном и том же. Рулон казался сделанным из наждака – грубой, зернистой текстуры; страшно прикасаться к такому, не то что использовать по назначению. – Есть еще ванна и душ – вдруг утром понадобятся. Но воду лучше сперва пролить немного, трубы порядком ржавые. Спокойной ночи. Хороших снов.

И больше – ни слова. Будто так все и должно быть.

– Да, – сказала Лиза. – Я видела, какие у него глаза.

Глава 14

Бревна опор раскололо, и стремнины довершали работу, круша о скалы деревянные обломки. Большая часть моста теперь находилась под водой, во вспенивающихся белых барашках, остатки – скобы, перила и прочие составные части – плыли вниз по течению, к озеру. Торчащий поверх пены деревянный горб почернел – молния ударила в дальний конец моста, и огонь все еще горел там, где его не погасили набегающие волны.

Снова – игры. На сей раз – в определенном стиле.

Он поехал обратно к дому, не желая отсутствовать дольше, чем это было нужно, проезжая мимо пруда и чувствуя, что нужда влечет его туда. Опустил стекло, как будто кто-то из них мог его услышать.

– Круто, что уж там, – процедил он. – Да, мне и самому это нужно. Всем это нужно. Не такие уж вы и особенные. – Джейкоб прижал ладонь ко лбу, вдыхая запах садов своей матери; повсюду – почвы, напитанные этим дурманящим ароматом. Боль усилилась, перед глазами у него все двоилось. Резкий приступ тошноты подогнал к горлу желчь. Джейкоб остановил машину, выбрался, шатаясь и задыхаясь, оперся о капот «корветта». Тут же лес кругом ожил. Кусты раздвинулись, открывая гибкие формы и изогнутые спины, сердитые лица в зарослях.

Его многочисленные музы.

Его дети.

Кто-то закричал, будто зовя продавца мороженого, отъехавшего дальше по улице:

– Господин! Господин!..

Он обернулся и заметил еще нескольких, размахивающих руками, затем все они направились к нему, ползя по грязи, в обычной своей манере. Он захромал к пруду – зная, что там можно быть в безопасности, но не совсем понимая почему. Усталость и смирение не позволяли слишком быстро убегать от них.

Руки схватили его за лодыжки. Рухнув наземь, Джейкоб пополз на четвереньках – слишком уставший, чтобы двигаться, но все равно еще двигающийся. Схватив пригоршни дикой травы, он потащился вперед по грязи. Казалось, что левая сторона его грудной клетки треснула, чего-то там теперь не хватало. Еще горсть травы, еще несколько дюймов – и он почувствовал, что приближается к ответу. Нечто в лесу хотело его.

Люцифер.

И Саломея вторглась, танцуя, в мир его зеленых грез.

Вода бурлила, когда их тела извивались вокруг него, ногти и клешни слегка задевали его спину. Кто-то забрался ему на закорки, но быстро скатился и уполз прочь. Со стороны берега послышались мягкие шаги. Лунный свет мерцал, скользя по глади пруда; чужие губы вдруг приблизились к его губам, постороннее дыхание затрепетало у него в гортани. Отправляясь в странную эротическую одиссею, язык скользнул глубоко ему в рот; это был очень жадный поцелуй, испивающий до дна.

Сперва Джейкоб решил, что с ним – Бет или даже Кэти; но нет, эта жаждущая ласки любовница не была ни первой, ни второй. Однако ее манеры были ему смутно знакомы. У его перепачканного лица и над слипшимися волосами вился гнус, но вот подул ветерок и угнал табун мошкары прочь. Дождь снова пошел, снова капли заиграли по воде – пока чьи-то пальцы скользили по нему, исследуя его тело.

Я знаю эти руки.

Конечно, он не мог их не знать.

Джейкоб одними губами произнес ее имя и открыл глаза. Он попытался подтянуться, но у него не получилось, и спиной он снова безвольно приложился о землю. В смерти было свое очарование. Он напряг мышцы живота и попытался еще раз, приподнявшись, рывком переместив торс вперед.

Жив я или уже отмучился?

Он не понимал; не мог понять.

Она опустилась на колени рядом с ним на краю пруда. Ее ноги были в воде – мокрые, как и всегда. Вызелененные болотной тиной, ее светлые волосы волной омывали бледный лик. Ночь, окружавшая ее, ожила. Кто-то захихикал; кто-то другой всхлипнул. Глаза девушки напоминали ящерицыны – золотистые, с вертикальной щелью зрачка; огромные и парадоксально застенчивые, оставшиеся таковыми, даже когда она запустила руку ему в брюки. Ее острые мелкие зубки щелкнули у самой его шеи, готовые к игривой атаке.

Когда она моргала, казалось, ее веки производят звук – блоп-плоп, блоп-плоп. Когда она льнула к нему, ее длинные ресницы щекотали кожу лица, как паучьи лапки. У нее были мощные, мускулистые ноги пловчихи и большие груди – его брат пожелал, чтобы они были такими, всегда большими и круглыми, с маленькими розовыми сосками. И лицо у нее такое красивое, каким его сделала их похоть. Здесь и сейчас явилась она – и осталась рядом с ним: водяная нимфа, его старшая дочь, первая возлюбленная по крови. Офелия.

– Я ждала, господин, – сказала она ему.

Завесы дождя, подсвеченные выпуклой луной наверху, вдруг прорезал луч солнца, обнажая события прошлого. Повернув голову, Джейкоб увидел брата на берегу, невдалеке от себя – тот лишь притворялся спящим, а на деле весь трепетал от ярости под тонким слоем загорелой кожи. Увидел Джейкоб и себя – ребенка, закапывающего собственные пятки в песок. Рейчел потянула прядь мокрых волос Джейкоба и накрутила ее на палец. Это было самое начало – как раз перед тем, как пришло то, что уничтожило их семью. Образ надолго не задержался – в узкий флакон света излил свои чернила мрак, заполнил его от низа к верху и оставил одну только ночь. У Офелии перехватило дыхание, когда она подалась вперед и зарыдала у него на груди.

Джейкоб крепко обнял ее.

– Тише, тише.

Ее кожа была скользкой от затхлой воды из пруда, напоминавшей плацентарную жидкость, – ни к кому толком не прикоснешься от одних воспоминаний о ней. Посмотрев за плечо Офелии, Джейкоб увидел смутные очертания других мужчин и женщин, стоящих в лесу, лежащих на бревнах, изнемогающих от непогоды. Остальные его музы, верные и добровольные возлюбленные, которых было предостаточно, шептались и ворковали с ним, потихоньку приближаясь.

Его отец однажды написал одно ужасно дурновкусное предложение: «Если в Раю мы будем единственными богами, тот станет Адом».

Джейкоб не смог сдержать улыбку, когда Офелия снова моргнула, глядя на него: блоп-плоп. Он понял, что наконец-то присоединится к прочим членам своей семьи, и хотел бы только сказать им сейчас, что ему никогда не везло из-за того, что он остался в живых. Он надеялся, что они не будут продолжать обижаться на него там, по другую сторону ада.

– Я призрак.

Перепончатые пальцы Офелии убрали волосы с его лба. Джейкоб больше не слышал собственное дыхание, и пульс его, казалось, отбивал невероятно медленный ритм. Глядя на свои руки, потирая их друг о друга, он больше не отличал собственную жизнь от смерти.

– Ты – Легион, потому что больше всех отдал. – Громкое рычание и смех, казалось, подтверждали ее убеждения. – Мы – твоя семья; мы здесь ради тебя. Мы всегда были здесь и ждали.

Конечно ждали. Джейкоб поднялся на ноги и снова упал, недоумевая, почему всем прочим мертвым силы не занимать, а он лишь слабо трепыхается, еле ворочается. Музы подходили к нему и преклоняли колени, гарцевали и ерзали в траве. Он спросил:

– Что Рейчел сделала с головами?

Длинные локоны Офелии развевались на ветру и падали ей на лицо, и она заправила пряди за уши. Голосом, полным преданности и совершенно нечеловеческого благочестия, она изрекла:

– Ты должен отдохнуть, Люцифер. Ты близок к смерти.

Он свернулся в грязи, как змея, и зашипел:

– Никогда не называй меня так.

Музы отступили. Офелия отшатнулась от него и продолжала отступать, пока не оказалась по грудь в воде. Ее нижняя губа дрожала, большие золотистые глаза стали еще шире, когда ручейки прудовой ряски и дождя потекли по ее носу и мягким чешуйкам на подбородке.

– Но ведь…

– Это не мое имя.

– Оно твое.

– Нет, это ложь, которую вам рассказали мои брат и сестра. – То, что он был одним из умерших, успокоило его, даже когда его гнев принял более существенную форму. – И я уничтожу их за это.

Хнычущий вскрик Офелии взбудоражил остальных в темноте. Он слышал, как они все заскулили, страшась предстать перед носителем света, Люцифером. Дева из пруда закрыла лицо тонкими пепельными пальцами, боясь смотреть на него. Деревья шумели; карабкаясь по веткам, музы спасались, разбегаясь кто куда, заставляя ветки трещать. Мускус наполнил его легкие, окончательно заглушив аромат лилий его матери. А потом – только нарастающая тишина из их глоток: Воробья, Оленя, Опоссума, Дрозда, Кардинала, маленькой рыженькой Лисы, которую Джозеф научил смеяться, и того Енота, что приглянулся его сестре.

Он все глубже и глубже погружался в воду и шел по пруду, пока снова не очутился рядом с ней. Каким эгоистичным отцом он оказался – даже хуже, чем его собственный. Он поднял подбородок Офелии и взял ее за руку, ведя деву обратно к берегу. Он снова обнял ее и спрятал лицо в ее гладкой шее, страстно целуя ее. Она ответила ему легким стоном.

Я подвел тебя и остальных, – сказал он, не зная, что имеет в виду. Музы хлопали и причитали, плескалась вода в пруду. – Я слишком слаб. – Пальцами он зашарил по груди, ища отсутствующее ребро, неуверенный в том, кто он сейчас и кем был когда-либо. – Я не знаю, почему моя семья умерла, почему я должен быть мертв. – Сунув пальцы в рот, он впился в них зубами и ощутил вкус собственной крови, ядовитого, но такого необходимого алхимического компонента, полного тайн, загадок, райских и сатанинских чудес.

Она схватила его за руку, припала к укусу губами.

– Помнишь, как мы предавались любви? – спросила она, украдкой посасывая кровь. Луна зажгла ее желтый взгляд.

– Да, – сказал он, и все вокруг застонали. Это ведь было начало – как раз перед тем, как пришло то, что уничтожило его семью. – Я помню.

Глава 15

Так бывало иногда, в плохие ночи, когда нападали приступы паники и рассевшиеся по углам тени переставали быть всего лишь тенями. Может, конечно, во всем виноват был легкий приступ астмы, но сейчас Лизе казалось, будто все ее первые неуклюжие любовники школьных времен навалились разом – слюнявыми поцелуями перекрывая дыхание, кусая груди, будто голодные младенцы, делая все совершенно не так, как ей хотелось бы, пусть она и убеждала себя порой, что именно это ей нужно.

– Ч-черт, – просипела она.

Лиза снова чихнула; пыль в затхлой комнате раззадорила ее аллергию, но Кэти ей запретила открывать окно больше чем на пару дюймов, боясь простудиться. Подруге такое было свойственно – резкие переходы от максимальной расхлябанности к роли бабки с обсессивно-компульсивным расстройством. Видимо, сильно в нее въелся запрет на открытие окон в лечебнице – можно подумать, даже если начнешь возиться с защелкой, на тебя тут же наведут луч прожектора, а там, чего доброго, еще и стрелять начнут.

Да, та еще смешная фигня. Впрочем, стоит ли ожидать лучшего в доме, где когда-то головы катились с плеч и проливались реки крови? У Лизы это обстоятельство все никак не шло из головы, и теперь она даже жалела, что не прочла книги Боба. Какая-никакая, а все же – подготовка. Непрошеный образ голов, катающихся по дому, будто шары для боулинга, не переставал занимать ее воображение. В таком-то доме поверишь, хочешь того или нет, в любую чушь из фильма ужасов, особенно если неподалеку – симпатяга-парень слишком уж невинного вида, относящийся к людям как-то чересчур подозрительно. Да… мурашки по коже, мать их так.

И еще этот запах.

Лиза поворочалась. Врезала кулаком по перьевой подушке, подняв еще больше пыли, – пришлось отвернуться, прикрыть лицо. Чихнула пять-шесть раз подряд. Попыталась хоть как-то облегчить свои муки, поудобнее устроившись. Интересно, выгадает ли что-нибудь Кэти от этой авантюры? Помогла ли она ей в долгосрочной перспективе – или сделала лишь хуже? На некоторое время мысли Лизы задержались на Бобе, но она погнала их прочь – где Боб, там и образ ребенка.

Оно давно уже не давало ей покоя, это призрачное младенческое личико – с беззубой улыбкой совсем как у Боба, с узнаваемыми носом и выпуклым лбом… и прядью ее рыжих волос. Слюнявые губы чмокают, ручки тянутся вверх и хватают воздух. Лиза видит и себя в этом наваждении – со спины, идущей к ребенку. Вот она снова стоит позади себя самой и наблюдает, что будет дальше, не в силах сказать, что сейчас отражается на собственном лице. Она улыбается или кривится? Хочет взять ребенка на руки или швырнуть на пол? Как наблюдательница, Лиза всякий раз надеялась немного сместить фокус, как-то расширить границы видения и увидеть-таки, что же испытывает ее двойник. Получить хотя бы толику представления. Но всякий раз, когда она двигалась, другая Лиза повторяла за ней, и все так же на виду оставался один лишь младенец.

Малыш ухмылялся, но младенцы в принципе часто улыбаются, это ничего не значит. Лизе хотелось похлопать себя по плечу, заставить обернуться, поговорить с собой какое-то время и посмотреть, насколько плохо или хорошо пройдет разговор. Но даже если ее рука и попадала в поле зрения и она видела, как тянется к плечу двойника, та другая Лиза на ее притязания не отвечала. Не оборачивалась и хранила молчание. Похоже, другая Лиза знала, что за ней следят, и либо презирала эту Лизу-наблюдательницу, либо ей просто было на нее наплевать.

Тихое похрапывание Кэти никак не улучшило ее душевное состояние. Сколько еще потребуется времени, чтобы собрать все материалы, необходимые ей для статьи, или книги, или диссертации… или в чем там заключается ее мечта? Нет, завтра утром – прочь отсюда, да поскорее. И никаких разговоров. Решено.

Лиза села в постели, расчихавшись снова. На десятом или одиннадцатом чихе у нее начали болеть носовые пазухи. Что-то неприятно сдавило в самом центре груди. Дождь бил по стеклам. Лиза закрыла лицо рукой, как кислородной маской, защищаясь от пыли; едва к ней вернулось нормальное дыхание, она осторожно улеглась назад на матрас.

– Черт, – снова вырвалось у нее. – Какая же срань, а.

Нет, она определенно не могла не думать о ребенке. Вернулись и мысли о Бобе, и адрес перинатального центра всплыл перед глазами – и, если уж на то пошло, никакой вины она за собой не ощущала, если не считать за таковую дискомфорт при раздумьях о судьбе Кэти и Тимоти. Их-то потеря ребенка сломила. Все их голоса слились в голове в симфонию, а голос Тима вообще звучал изначально двояко – колокольчикоподобный, принадлежащий милому пареньку с улыбкой, даже Лизу заставлявшей немножко краснеть, и рык маньяка-кокаинщика, превратившего Кэти в дрожащее, запуганное животное. Высокие ритмичные ноты, низкое стаккато, спор без слов, несколько хриплых рычаний и мычаний, которые она добавила к всеобщей полифонии, борясь с очередным приступом чиха, пока затхлый воздух сдавливал ей горло, – нет, под такой аккомпанемент точно не выйдет заснуть…

Вдобавок ко всему она услышала музыку.

Ей потребовалось мгновение, чтобы понять, что это было не в ее воображении, а в доме: такая неторопливая, старомодная мелодия, с двухсекундной паузой между нотами – как будто музыкант колебался в своей игре или не знал, где какие клавиши расположены. Но вскоре звук потек рекой – пианист быстро набрался уверенности, мотив неуклонно превращался в зажигательный, аккорды складывались плавно. Мелодия, пусть и мрачноватая, с отзвуком трагической классики, была подогнана под стандарты бопа[10] или дарк-джаза, и Лиза сейчас не могла сказать наверняка, нравится ли она ей.

Потом Джейкоб тихо запел.

Лиза встала с кровати и оделась, почувствовав, как усталость ударила по ней, стоило оказаться на ногах. У нее болели спина и плечи, и она двигалась медленно, как старик, пока делала растяжки в надежде немного размяться. Ее шея затрещала так, как никогда раньше, и Лиза невольно вскрикнула; присев на край матраса, надела туфли, подняв в воздух новые столбы пыли. Прикрывая лицо, она выбежала из комнаты в широкий коридор.

Звук, по ее прикидкам, шел отовсюду – сами стены пели, эхо дребезжало по углам и отскакивало к ней прытким сверчком. Лиза покрутила головой, поняв, что слышит музыку и за спиной, пожала растерянно плечами. Чудеса, да и только.

На ее взгляд, здесь было как-то многовато лестниц: короткие и приземистые, будто в гараже на верстаке сработанные, два величественных пролета по обоим концам коридора. Развешанные по стенам картины маслом изображали обычные буколические сюжеты – вот в полях резвятся детишки, а вот охотник с собакой достает из силка дичь. Местами панели из темного дерева треснули, словно какой-нибудь из живших тут писателей в творческом кризисе, будучи не в силах закончить главу, выходил сюда и бился о них головой. Мелкие светильники со стеклянными плафонами в форме цветов торчали по обеим сторонам, через каждые пять-шесть футов; очень немногие были включены, распространяя тусклый, не то чтобы сильно спасающий от мрака свет. Всякая дверь, какую Лиза миновала, казалась ей сделанной из толстого дуба; стучи-стучи, колотись в такую – не достучишься, даже если собьешь костяшки в кровь.

– Боже, – пробормотала она себе под нос. – О чем я только думаю?

У членов семейства Омут, похоже, имелся устойчивый фетиш на безопасность… и на предметы старины. Всюду – мягкие стулья, подставки для зонтов, высокие пепельницы с песком в качестве наполнителя, какие нынче если и можно найти где-то в обиходе, то, надо полагать, лишь в каком-нибудь мало изменившемся со времен Великой Депрессии дорогом отеле. Уйма вешалок для одежды. Много ли гостей здесь бывало – до той поры, как Омут-старший впал в затворничество? Спросить бы Боба, да только он далеко.

Бросив взгляд за плечо, Лиза поняла, что не помнит, за какой из дверей оставила Кэти. Много ли шагов она сделала вперед… или назад? Пол под ногами обрел неожиданный уклон, от шага к шагу расстояния и их соотношения менялись. Стоит сделать шаг – и вот уже знакомое обращается незнакомым; куда это годится?

Через коридор, по которому она шла, проходил еще один – гораздо короче, зато со змеевидным изгибом. Кривые стены так блестели, что казались отполированными. Лизу неизменно восхищала кропотливая работа по дереву; она не могла не отметить вложенные в этот уродливый, сумасшедший дом усилия. Свернув влево, она оказалась в нише, которая заканчивалась большой непривлекательной дверью; причудливым образом убранство дома сочетало в себе черты дворца и какого-нибудь заводского общежития. Лиза попятилась от двери, представляя, о чем Омуты, должно быть, здесь писали, сколько раз монстры бродили по одному и тому же тупику, сколько раз героиня, примерно такая же глупая, как она, стояла здесь со свечой в руке и дергала ручку.

И все-таки, где в этом безумии система? Не только коридор изменился в параметрах, но и свет уже не так упорядоченно, как прежде, наполнял дом. Хоть Джейкоб и включил электричество в доме с щитка, где-то три четверти лампочек почти сразу же и перегорели.

– Да вы издеваетесь? Я могла бы у моря сейчас нежиться, – ругнулась Лиза, ощущая себя чрезвычайно усталой и просто желая вернуться в постель.

Может, ребенка и оставить можно. Поговорю с Бобом.

Было холодно, и она потерла предплечья. Мурашки на коже вызвали еще больший озноб. Она двигалась безо всякого шума скрипучих половиц – пассаж с покатым изгибом уж очень смахивал на кишечник, использующий перистальтику, чтобы пропустить ее через себя. Славная аналогия, чего уж там. Даже картины на стенах мало отличались по сюжетам и стилю – никаких тебе портретов с запоминающимися взглядами или улыбками.

Она наклонила голову, прислушиваясь, все еще улавливая музыку. Пение звучало не ближе и не дальше, чем прежде. Пол с его дурацкими изгибами так и норовил уйти из-под ног. Конечно, это имело смысл; некоторые этажи оснастили пандусами для брата-инвалида. Но лифта не было, поэтому бедняга в инвалидной коляске просто… что, ездил вверх-вниз, как чертова черепашка Бентли?[11]

Лиза решительно подошла к ближайшей двери, налегла на ручку – открыто. Ей вовсе не требовалось убежище – просто хотелось посмотреть, что в здешних комнатах может в принципе ожидать. Ничего особенного – темнота, пыль. Не стоило и проверять. Вот на что обратить внимание определенно стоило – на то, что она почему-то не видела больше конец коридора за поворотом. Пассаж будто замкнулся в кольцо, водя ее кругами. Одна лишь идея подобного поворота событий заставила Лизу нервно хихикнуть… и тут же страх (ну, может, не прямо-таки страх, но испуг, легкая оторопь) холодным пальцем неприятно ткнул ее под ребра. Сгнивший молдинг многозначительно потрескивал – а стены-то, видать, сплошь в трещинах, уже и воду пропускают. Она снова чихнула и начала кашлять, чувствуя, как к горлу подступает кровь. Никак не выходило отдышаться.

И где теперь та другая лестница? Черт. Пора возвращаться – сперва к Кэти, потом, в перспективе, к Бобу. Акустика тут, конечно, совершенно бредовая. Будто специально под аттракцион строили. Этакий карнавальный дом с привидениями на пирсе Джерси, где все поскрипывает и рождает абсурдное эхо, и где играет ненавязчиво джазовый саундтрек. Где убийца, живущий с тобой в одном доме, прячет истинное лицо за улыбчивой маской…

Что, если его сестра никого не убивала? Вдруг это ЕГО рук дело?

Мальчик одиннадцати лет, размахивая топором, убивает всю свою семью?

– Чушь, быть такого не может, – процедила Лиза сквозь зубы. Он не смог бы убить всех. Невелика задача – обезвредить одиннадцатилетнего мальчишку, хоть он и трижды с топором. – Боже, да чем тут так… воняет! – Она прикрыла нос и рот; воздух казался таким тяжелым и затхлым. В доме ужасов уже не так весело, если его не проветривать… если в нем до сих пор, после стольких лет, пахнет трупами, мертвечиной.

Все-таки то был страх. Не мимолетный испуг и не оторопь.

Слезы покатились по щекам, и Лиза поняла, что теряет над собой контроль. Может, Кэти приспичит в туалет, она выйдет и найдет ее? И приведет за руку обратно в ту ужасную спальню, сейчас казавшуюся сущим спасением. Ускорить бы немного шаг… Главное – не срываться на бег. Не бежать и не паниковать, чего бы это ни стоило. Паника – это финиш.

Кто-то стоял у нее за спиной.

Ну, возможно. Пока еще совершенно не точно. Может быть, это лишь дружелюбная черепашка (по имени Бентли, почему бы и нет). Или душа ребенка, живущая внутри нее и ожидающая подходящую жертву, чье тело можно занять – и жить вновь. Или злой мертвец, или двойник-Лиза, чья рука сейчас парит у нее над плечом, – Лиза-два, надеющаяся на то, что Лиза-настоящая, Лиза-один, заглянет ей в глаза и одним лишь взглядом объяснит, правильно ли она живет эту жизнь.

Тяжко дыша, Лиза трусила по коридору. Ну уж нет, никаких советов для жалкой копии. Пусть выкусит. Да и что это за мысли? Это кто угодно, только не она сама. По сути, вариантов всего два – можно сразу и уточнить. Вслух, громко, как это делают взрослые…

– Кэтлин? – прошептала она. – Джейкоб?

Осторожно обернувшись, Лиза уставилась на катящееся следом инвалидное кресло.

Оно пустовало – но неприятный болезненный смех вдруг ворвался ей прямо в ухо.

Глава 16

Джейкоб вспомнил.

Утром солнце напоминало огненный шар, розовато-золотистые снопы его света не могли не внушать благоговейный трепет. Сияние, осыпающее мир жгучими веснушками, заставляло его щуриться и ослепляло всякий раз, когда он ковылял в темный дом за новой пачкой чипсов и банкой вишневой колы.

Глядя на эти огромные облака, несущиеся по небу, такие же мягкие и манящие, как поцелуи его сестры, он знает, что мир вот-вот изменится. Острая синева неба так прекрасна; густые ветви больших деревьев, возвышающихся на сто футов над головой, будто бы тянут к нему любящие руки, но у него мурашки по коже. Со всех сторон его окружают гигантские стволы, навечно укоренившиеся в каменистой земле. Повсюду – листья на ветру, сносимые сюда из чащи, вздымаемые вихревыми течениями, тянущиеся потоком, закручивающимся лениво в воздухе. В середине августа жарко, идеальный день для игр.

Они лежат рядом, все трое, точно в той очередности, в какой и прибыли в этот мир, – по-другому быть не может: Первый, Вторая, Третий. Джозеф, Рейчел и Джейкоб лежат на большом пляжном полотенце. Тридцать пальцев опущены в пруд; двадцать из них время от времени дергаются, шугая мелких рыбешек.

Вода прозрачная, такая чистая, что, даже когда поднимаешь ногой ил на дне, он лишь на мгновение задерживается – и снова оседает, словно его тянет вниз. Восемьдесят футов вниз – в центре, так сказал им папа; глубокий, получается, пруд. Джейкоб плавал на пару с сестрой – Рейчел парила над ним в воде, но порой они оба касались дна, кружась вокруг друг друга, как вымпелы.

По утрам они, раздеваясь догола и ложась на берегу, делились секретами. Зачастую уединение Стоунтроу огорчало их, но бывали и неплохие времена. В городе все же хватало своих потрясений. Вспомнить хотя бы тот неудавшийся заговор с похищением Джозефа или сумасшедшего, затащившего Рейчел в машину, которая заглохла в паре кварталов от того места, где он на нее напал, – девочке удалось сбежать, отделавшись лишь разбитым носом. Остров был куда более безопасным местом – здесь не было наглых поклонников их отца, приходивших с подозрительными прямоугольными штуковинами, завернутыми в крафт-бумагу (то ли первыми изданиями на подпись, то ли чем-то куда менее безобидным; порой при одном только виде этих людей хотелось вызвать полицию и саперов разом).

У мамы с папой, наверное, случился бы припадок, если бы они узнали об этом: трое их детей, уже далеко не в том возрасте, чтобы не стесняться друг дуга, лежат абсолютно нагие на берегу пруда. Рейчел была так прекрасна, что никто не мог устоять перед ней – и в особенности мальчик на пороге полового созревания, чье дыхание могло сбиться лишь от взгляда на ее губы, и восемнадцатилетний паралитик с натренированными руками – такими, что с легкостью переломят позвоночник в порыве страсти или ярости.

Но мама предпочитает проводить свои дни на лугах и в садах за домом; папа никогда не приходит к пруду до наступления сумерек – ведь только в сумерках здешняя атмосфера вдохновляет его на очередные выдумки о похождениях Макнеллиса из Ариовани. Ну или на новые «Рассказы о беспокойных водах»; их у него уже четырнадцать, и все – об ужасах в океане. Капитан Тадеуш несколько раз «засветился» в них – в образе демона-морехода, повелевающего разумными водорослями Саргассова моря. Папа остается в своем кабинете, пишет, читает, исследует и перепечатывает черновики до заката.

А Джозеф…

Джозефу нехорошо.

Даже закрыв глаза, он не может отделаться от образа сестры, на его глазах зреющей, становящейся женщиной. И именно как женщину он ее теперь воспринимает – как иначе? Школьные танцы и катание на роликах, первые поцелуи и неловкие обжимания на задних сиденьях автомобиля, бары для одиноких сердец, знакомства по переписке – все это не для него, инвалида, прикованного к креслу. Он мог бы, конечно, уйти от семьи – куда угодно, в колледж или на съемное жилье, но притяжение Омута всегда слишком велико, оно тащит его обратно, сколько бы он ни боролся. К восемнадцати годам у него за спиной – всего один сексуальный опыт, имевший место два года назад на Манхэттене, когда отец взял Джозефа с собой в автограф-тур, и та ночь была совершенно смехотворной, безрассудной неудачей в той же степени, что и небрежным успехом. Он сделал это с дружелюбной проституткой, у которой были соблазнительные морщинки в уголках рта и самые мягкие губы, какие себе можно вообразить (но сестринские, наверное, мягче). Та была женщиной средних лет, все еще очень привлекательной, и она уговорила его сделать это прямо в инвалидном кресле, поставленном на тормоза. Наверное, это ей показалось забавным опытом, этаким легким извращением – побыть с могучим парнем с мускулами, похожими на стальные пластины, который ниже пояса напоминал спичечного человечка; у которого конец пульсирует от напряжения, но ноги напрочь мертвы. Что ж, она хотя бы избавила его от единственного, что хуже жалости, – от любопытства; но ее улыбка была такой широкой и отвратительной, что Джозефу пришлось прижаться лицом к ее груди, дабы не вырвался дикий крик.

Утешение пришло в защитном высокомерии и гневе, вполне себе фамильных чертах семейства Омут. И Джозеф почти доволен тем, что отец стал затворником. Хотя Рейчел видела его искривленные ноги большую часть своей жизни, ему почему-то стыдно сейчас показывать их ей – и он, подтягиваясь к пруду, прячет себя в воде по пояс, так, чтобы ниже мускулистого, любому парню на зависть, живота ничего не торчало.

Джейкоб видит это – и, зная своих брата и сестру, а также зная себя, он понимает, почему Джозеф себя так ведет. Он часто мечтал стать таким же великим писателем, как его отец, жениться на женщине с такой же улыбкой, как у матери, и путешествовать по городам мира, в конце концов вернувшись в Стоунтроу с женой и детьми, обосновавшись в этом же доме. Он надеялся, что Рейчел и Джозеф хотят того же: жить здесь, наблюдать за всеми своими детьми, играющими тут, как на детской площадке… хотя воплотить такую грезу в жизнь нет ни единой возможности.

Он и Рейчел какое-то время плавают, а затем дремлют на одеяле в высокой траве, обсыхая рядом со своим братом, все в той же правильной последовательности. Они лежат на спине и смотрят… на ветки, на птиц… Джейкоб восхищен их причудливым крапчатым оперением. Но вдруг – будто палка прилетает в витраж этой пасторальной идиллии; мысли о всеобщем семейном счастье разбиваются вдребезги, уколы совести больно вонзаются ему в грудь, и он говорит:

– Прости меня, Рейчи.

Она приподнимается на локте. Плавный изгиб ее груди теперь выступает наружу, сосок твердый и заостренный, словно бы тоже разозленный на него.

– Может, ты перестанешь извиняться, придурок? Я уже миллион раз это слышу от тебя. Не за что тут извиняться, брось. Отдохни от своего целомудрия, Папа Римский.

Он садится и придвигается к ней ближе. Его член привстал – так всегда бывает, когда они лежат столь близко, – но, по-видимому, в этом реально нет ничего неестественного или ненормального. Он подыскивает правильные слова, его голос слаб и молит о пощаде:

– Я не хотел швырять в тебя тот меч, поверь. Я просто… просто ушел в игру с головой – она так сводит с ума, ты же знаешь. Но даже так… даже так – все равно… – Охотник на ведьм Макнеллис из Ариовани никогда бы не бросил свой меч в даму; он бы сначала обнял ее, надвинув на глаза широкополую шляпу, и принес бы извинения, прежде чем обнажить клинок. Джейкобу нужно, чтобы она поверила в то, что он не имел в виду ничего дурного – хотя он не уверен, что сам себя убедил.

– А, так ты об этом. На это вообще забей. – Рейчел отмахнулась от него, как от мухи. Мякоть ее груди желеобразно колыхнулась, так что ему жест даже понравился.

– Рейчи…

– Молчи.

– Но, послушай, если ты…

– Заткни пасть, Третий.

Снова эта кличка, как кочергой по почкам, ставит его на последнее место – как всегда и навсегда. Он откидывается назад и кладет голову на руки. Он думает сказать, что хотел бы, чтобы так продолжалось вечно, но в этом нет никакой ценности. Нет нужды в кислых минах, которые эти слова вызвали бы. Поэтому он замолкает.

Тысячи листьев гоняются друг за другом над головой, петляя, кружась, проносясь мимо, пока не запутываются в ее волосах. Ее брови густо покрыты пыльцой, словно сажей из волшебной печи. В груди у него что-то сжимается, но он не уверен отчего. Он понимает, насколько они несчастны, его брат и сестра; так и кипят, гнев исходит от них, как жар. Им не нравится решение родителей обосноваться здесь, вдали от города. Не нравится это место, где жизнь приобрела иную форму и новый смысл. Кажется, Рейчел хочет всего, кроме того, что у нее уже есть. И что это даст Джейкобу, если она оставит его тут, увезя Джозефа?

Джозеф с закрытыми глазами только притворяется спящим – на деле он весь лучится живой, недреманной яростью. Вены на его руках, груди, шее и члене пульсируют от гнева. Ритм его дыхания неровный, он прислушивается к каждому жесту, когда Рейчел тянет за прядь мокрых волос Джейкоба и накручивает ее на палец.

– Если ты хочешь знать, чего я на самом деле желаю в глубине души, я тебе скажу.

– Да, расскажи мне.

– Ты уверен?

– Да, я уверен.

– Я скажу тебе, если ты будешь уверен.

– Да, я слушаю.

Она замечает мурашки на розовом ореоле соска, вытирает оставшиеся капли с груди уголком полотенца. Джейкоб наблюдает, очарованный текстурой ее грудей, как шевелятся, колышутся и меняются в зависимости от температуры и положения эти мешочки плоти. Время от времени она позволяла ему прикасаться к ним, но никогда – достаточно долго, чтобы удовлетворить его любопытство или возбуждение. Да и это было бы невозможно, в любом случае.

– Я хочу сбежать, – говорит она.

Это не ответ, и он понимает, что она только начала свою речь.

– Сбежать?.. – тупо повторяет он.

– Ага.

Его нижняя губа тревожно кривится. Из всех них Рейчел – единственная, перед кем открыты некие реально непредсказуемые дороги.

– И куда бы ты отправилась?

– Куда угодно. Какая разница. Лишь бы здесь не торчать. Мы богаты, мы знамениты, мы должны быть на Манхэттене, в Ист-Виллидж, по крайней мере – в Лос-Анджелесе. Там, где много клубов и все такие из себя эмансипе.

– Эманси-что?

– Мы могли бы бродить по съемочным площадкам этих дерьмовых фильмов, которые снимают по папиным книгам. Его ведь приглашали сыграть камео – почему он не мог взять нас с собой? Если бы он только давал больше интервью – черт возьми, его постоянно о них просят. Но ему подавай эту вот глушь, пыльный чердак. Какой там, мать его, Голливуд.

– Прости, но… эманси-что?

– Почему бы не жить в высотке, в пентхаусе на Пятьдесят девятой улице? Почему бы не ходить на вечеринки с кинозвездами и знаменитостями? Ты понимаешь, о чем я, Третий? Нет, куда уж тебе. Помнишь, как я выклянчила у отца то дорогущее платье? – Вытянув руки перед собой и закрыв глаза, она встала и выписала несколько сбивчивый танцевальный пируэт. Полотенце собралось складками у ее ног, слегка влажная кожа блестела на свету. – Почти как у Вивьен Ли в «Унесенных ветром». Малиновое. Мне ведь даже некуда теперь его надеть. И это – при всех наших деньгах! Что за сумасбродство хреново! У нас должен быть свой огромный бассейн, и открытый танцпол, и гигантская беседка, где оркестр из сорока музыкантов всю ночь будет…

Она не договорила, что именно будет исполнять оркестр, – Джозеф бросился вперед и ударил своими огромными кулаками по воде, заставив Рейчел замолчать. Он зарылся руками в ил, зачерпнул кучу грязи, подбросил ее в воздух. Это всего лишь дало о себе знать его бессилие, конечно, – но когда близкий человек у тебя на глазах срывается, это всегда вгоняет в оторопь. Есть что-то пугающее, но странно обнадеживающее в его срыве – в том, что бурлящая ярость наконец-то нашла выход. В его голосе полно всего того, чего раньше не было и в помине: страсти, душевной боли, надрыва.

– Знаешь, сестрица, лучше бы тебе заткнуться! – кричит он на Рейчел.

Та усмехается. Почти ничто не может помешать ей изобразить эту кривую насмешку на лице. Она такая великолепная, но уже в ту пору – желчная, болезненная почти во всех своих проявлениях, циничная. Джозеф продолжает швыряться грязью. Рейчел уже готова сцепиться с ним рогами – улыбка обнажает все больше зубов, превращаясь в плотоядный, бесшабашный оскал. Без любопытства, лишь подтверждая, что вызов брошен, она задает Джозефу вопрос:

– В чем твоя проблема?

– Тише, тише, – стремится утихомирить их Джейкоб, но они оба поворачивают в его сторону головы и чуть ли не в унисон выкрикивают:

– Молчи!!!

Джозеф двинулся из воды в своей обычной манере – лежа на спине, головой вперед, придавая себе ускорение руками. Его пенис, будто какая-то зловещая рыбина, поднялся над гладью пруда. Очутившись на берегу, он заговорил, тяжело дыша:

– Ты как какая-то дурная малолетка. О херне фантазируешь. Оркестр, Ист-Виллидж, звезды, съемочные площадки – ты просто какая-то самодовольная сука, когда обо всем этом талдычишь. И то платье смотрится на тебе дико, ты уж поверь. Оно старомодное, и тебя в нем на любой тусовке подняли бы на смех.

– С каких это пор ты у нас – эксперт в вопросах моды?

– С тех же, с которых ты всех учишь, как правильно надо жить!

– Ну надо же. – Ее губы надуваются, скулы проступают из-под кожи, а вертикальная морщинка между припорошенными пыльцой бровями превращает лицо из злобной маски в трагическую. Она будто бы передумала продолжать перепалку. – Что ж, Джозеф, ты такой умный. Но, поверь, не все в этой семье готовы все время сидеть на месте.

– Да пошла ты. – Джозеф понял, куда она клонит.

– Гордишься тем, что выше простых желаний? Или просто завидуешь?

– Заткнись, Рейчел.

– Сам заткнись.

Джейкоб вздыхает, вскакивает с места и встает между ними бывалым дипломатом; бедром по пути случайно задевает голый зад сестры. Влага на плечах Рейчел сияет, словно россыпь бриллиантов. Джейкоб открывает рот, но безуспешно – афористические мудрости в духе отца не слетают с языка, одно лишь горькое молчание разлито в воздухе. Глядя на Джозефа с презрительной насмешкой, Рейчел снимается с места и ныряет в пруд – почти не создавая ряби и не тревожа рыб, которые мирно пасутся у кромки берега, наблюдая за их бессмысленными перебранками.

– Ты испорченная сука, – бросает Джозеф.

По непонятной ему причине, без каких-либо эмоций, не обдумав даже этот выпад как следует, Джейкоб наклоняется – и плюет на своего брата.

– Ты просто озлобленный мудак, Джо, – припечатывает он.

Карающая рука, как всегда, железная. Джейкоб пробует резво вскарабкаться по грязи, но делает это недостаточно быстро – сграбастав его за мягкую плоть между шеей и плечом, Джозеф в один могучий рывок опрокидывает брата наземь. Джейкоб кричит; боль настолько сильная и слепящая, что крик выходит негромким, придушенным, больше похожим на птичий писк.

Джозеф притягивает его еще ближе, другой рукой хватает за лодыжку. Ненависть, всегда ощутимая, наконец-то воплотилась в жизнь; мышцы груди Джозефа пульсируют, как животные, оживающие под кожей, когда он поднимает своего младшего брата над головой, подобно кукле из папье-маше, и зашвыривает его в пруд – на все десять футов вглубь, точно мусор в корзинку.

Летя по воздуху, уже не такой напряженный из-за разрядки ситуации, Джейкоб не чувствует ровным счетом ничего какое-то время, ожидая прохладных объятий воды. Но в следующий миг его с головы до пят раскалывает новая боль – когда он приземляется сверху на Рейчел, чье красивое улыбающееся лицо только что появилось над поверхностью.

Зеленая муть перекрывает собой весь мир – и она гораздо холоднее, чем он думал.

Кровь брызжет в пруд – багровые прожилки пронизывают воду.

У Джейкоба разбит нос, но гораздо больше крови льется изо рта сестры. Он читал о людях, у которых сломанные кости носа попадают в мозг, и сейчас ему кажется, будто он чувствует, как эти злонамеренные осколки прокладывают себе путь в его черепе, стремясь убить его. Звезды и вспышки – все, что он видит теперь, уже не в силах сказать, где верх, а где низ. Он плывет не в ту сторону, неловко лягаясь, то и дело наталкиваясь на Рейчел, тоже беспомощно барахтающуюся рядом, ощущая то ее шелковистые волосы, то мокрую кожу, то торчащие лопатки. Он пытается кричать, сам не понимая о чем и зачем, – и вода попадает ему в легкие.

Кровавая киноварь плывет перед его лицом, как кружащееся платье из мечты Рейчел. Джейкоб все еще разевает рот в попытке прокричаться и замечает, что затуманенные алым губы сестры тоже в движении, вокруг них клубятся пузыри и кровь. Он отплывает в сторону и касается ее разбитых губ своей щекой, а в ушах знай себе шумит вода. Ему кажется, что в других обстоятельствах подобный жест был бы прекрасен, но сейчас жжение в его легких слишком сильное, ужасно болезненное, оно не дает насладиться моментом.

Руки Джозефа наконец опускаются к нему; мускулистый торс тянет за собой тонкие, уродливые, искалеченные ноги. Брат снова хватается за то чувствительное место у ключицы Джейкоба, и тот снова визжит, раскаленное добела острие копья боли с силой вонзается ему в лоб, и голос Рейчел отчетливо звучит в его сознании.

Они смотрят друг на друга, все трое, и на них мягко нисходит абсурдный, жестокий покой. Секунды тянутся слишком долго, чтобы быть всего лишь секундами. Черные недра пруда раскинулись внизу пастью неведомой древней твари, и они парят над этим провалом, уводящим куда-то гораздо глубже, чем пресловутые отцовские восемьдесят футов, – куда-то в первобытный мрак, в сердце тьмы, где гнев и похоть вечно терзают друг друга когтями. Рейчел, стиснув лодыжку Джейкоба до боли, держится за брата, и сам он вцепился в руки Джозефа.

Но они больше не одни: снизу к ним плывет рыба.

Не обыкновенная рыба, о нет. Строго говоря, это, может быть, и не рыба совсем.

По крайней мере, она почти сразу исчезает из поля зрения, когда массивная ручища Джозефа взмывает вверх. У него получается вытянуть на поверхность, к спасительному воздуху, всех троих… вернее, почти получается. Ясно одно – они все влипли. Рейчел еще не пришла в себя, и хватка Джозефа, сгребающая в охапку ее и Джейкоба разом, дает слабину – слишком много сил отнимают его попытки остаться на плаву при помощи гребков другой, свободной рукой. Сквозь круговерть пузырьков и ряби Джейкоб видит Рейчел как какую-то утопленницу, с глазами, закатившимися до такой степени, что зрачки уже не видны, одни лишь белки. С едва-едва приоткрытых губ утекает последнее дыхание; ее крепкие груди, мускулистые бедра и узкий, почти без волос лобок, вроде бы зрелище вполне привычное из-за их врожденного бесстыдства друг перед другом, гипертрофируются перед его глазами – лоснятся, трепещут, пульсируют. Джейкоб едва ощущает ужасающую внезапность своей эрекции и немедленную – что это было? – эякуляцию, первую в жизни. Но это не все, и они больше не одни. Рыба следует за ними, своими телесными трепыханиями они ведут ее за собой.

Жабры рыбы широко раскрыты; что-то в ней есть, возможно, от карпа. Хвост бьет из стороны в сторону, промелькивает у Джейкоба перед самым лицом, закрывая наготу его сестры. Волосы Рейчел медленно опускаются сверху – и все же, невероятно, локоны другой женщины, белые с зеленоватым, как у ряски, оттенком, движутся к нему снизу вверх. Кто-то дергает его за ногу, осторожно двигая кончиками пальцев вверх по икре, приближаясь к внутренней поверхности бедра и члену.

Он втягивает воздух, выныривая на поверхность. Сознание борется с чернотой. На смену эйфории приходит ужас. Его семя и кровь смешиваются в воде. Смерть и Бог оба где-то рядом, похоже, но недостаточно близко, чтобы помочь ему дышать – или окончательно задушить. Кулаки упираются ему в грудь – и колотят, колотят, снова выбивая из него всю дурь.

– Давай же, ты, маленькая заноза в заднице!..

Он уже дышит, но Джозефу просто нравится его бить. Его брат лежит рядом с ним в грязи, как червяк, и колотит Джейкоба по ребрам, не давя на легкие. Рейчел наклоняется к нему – ее груди колышутся у самого его лица, – и он улыбается, несмотря на то, что ее кровь заливается в рот, когда она прижимается своими губами к его губам и выдыхает. Пальцами она зажимает его распухший нос, и когти агонии вонзаются в голову глубже. Запрокидывая его шею назад под еще более болезненным углом, Рейчел своим языком прижимается к его собственному. Он хочет сказать «перестань целовать меня», но… не хочет этого говорить. В паху разливается странное тепло. Комок со вкусом желчи и ила подкатывает к горлу, и Джейкобу приходится перекатиться на бок, чтобы легче было выблевать все лишнее. Такое рагу пропало, залетела в голову непрошеная дурацкая мыслишка.

У Джозефа в глазах стоят слезы, но они наверняка крокодиловы. Джейкоб вытирает кровь сестры с губ; сев, смотрит на воду, щурясь на солнце, в то время как Рейчел гладит его по волосам, укладывает обратно на землю, приговаривая:

– Расслабься. Не вставай пока.

– Там кто-то есть, – сообщает он.

– Где?

– В воде.

– Что? Никого там нет, глупый.

Он не знает, как произошел этот переход, но теперь они еще больше связаны, все трое. Он чувствует жалость к своему брату и еще большую тоску по наивным грезам сестры.

– Мы… мы видели там рыбу.

– Все в порядке. Расслабься. – Рейчел нервно хихикает, массируя ему спину, но ее движения жутко неловкие и боязливые, будто она страшится, что стоит увеличить нажим – и тело Джейкоба лопнет, как сосуд под давлением. Рассеянно кивая, она вытирает рвоту с его губ. Джозеф принимает сидячее положение в грязи и протягивает к ним свои исполненные смертоносной силы руки в бессмысленном жесте.

– Слушайте, – начинает он, – а ведь я тоже…

– Заткнись, козел, – обрывает его Рейчел.

– Джейк прав, – говорит Джозеф.

– Просто садись в свое кресло и давай убирайся отсюда к чертовой матери. У него, вероятно, сотрясение мозга.

– Он прав, что-то действительно там было.

– Давай, давай… давай просто уйдем.

Джейкоб пытается подняться на ноги и сам себе удивляется, когда у него получается. Он всматривается в воду, когда Рейчел кладет руки ему на плечи, тянет назад, уводя прочь от берега.

– Одевайся, – требует она. – Пошли.

– Нет, – отмахивается он. – Там кто-то есть. Джо, ты тоже видел?..

– Никого там нет! – Рейчел срывается на крик.

– Ты должен был ее видеть, Джо.

– Я видел ее, – говорит Джозеф, и ветер – идеальный контрапункт его голосу. Рейчел отступает на шаг и вздрагивает. Он так покрыт грязью, что больше не похож на человека, скорее – на только что выкопанный труп, и в его глазах – все те же мертвые эмоции. Он всматривается в лес, ища, оглядывается на воду, наблюдая, как дюйм за дюймом к ним тянутся густые кровавые следы. Он не в состоянии долго удерживать свой взгляд на какой-либо одной точке, и Джейкоб при каждом повороте головы следит за направлением взгляда брата.

И прежде чем выйдет сказать еще хоть слово или найти какие-либо ответы, бросить в лицо друг другу новые оскорбления… прежде чем разбитые губы Рейчел исказит испуг, а Джейкоб наткнется взглядом на блестящие желтые щелочки, наблюдающие за ними… прежде чем они успевают обнять друг друга – Несвятая Троица, благодаря которой этот миг настал, – Офелия оказывается рядом. Их мечта становится реальностью. Его муза оживает, поднимаясь из пруда.

С нее капает.

Вода стекает с ее спины, длинные волосы облепляют с двух сторон прекрасное, но все еще хранящее некоторые рыбьи черты лицо. Рейчел тоненько всхлипывает, до глубины души ошеломленная этим явлением. Их сирена не так сбита с толку, как они сами, – Омут породил ее, и вот она с ними. Она так прекрасна, что за нее хочется отдать – или отнять – жизнь; ее обтекаемые формы приспособлены к воде и сулят невероятную пластичность – в той же мере, в каковой ее улыбка сулит готовность отдаться. С нее капает. Это образ для Джозефа – длинные мокрые волосы, капельки воды, стекающие вниз и вечно замирающие на кончике возбужденного соска.

Джозеф рычит команду, хотя и недостаточно отчетливую, чтобы ее можно было понять. Женщина из воды шагает к ним с тлеющими желтым светом угольками глаз – и со столь же чувственными морщинками вокруг губ, как и у его единственной возлюбленной.

Властность, которую Рейчел всегда сохраняла, исчезает с ее лица. Застыв на месте, Джейкоб не может подойти к ней, не в силах убежать, не уверен, что хочет этого; он смотрит только на себя и свою новую родственницу. Ему ясно представилось ее имя, почерпнутое из любимой отцом классики: Офелия. Когда имя известно, больше нечего бояться. Как ясно они видят себя и друг друга. Рейчел издает лающий смешок, который заставляет его упасть на колени.

– О боже, – говорит он, но Бог его не слышит, да и магия этого места слишком сильна. Офелия теперь – одна из них, и она с любовью смотрит на Джейкоба, тянется к его руке. Он позволяет ей прикоснуться к себе и чуть не хихикает, потому что она такая теплая, такая мягкая, как грудь Рейчел на солнце. Джозеф теперь молчит, и уже не гримаса на его лице, а улыбка. Он подползает поближе грудой извивающейся плоти, хватает Рейчел за руку и тянет к себе, вниз, в порыве нежного принуждения, покуда та не оказывается рядом с ним в грязи, все еще ошеломленная, но теперь – тоже начинающая улыбаться.

Джейкобу кажется, что его вот-вот вырвет, но потом он понимает – не бывать тому. У него подергивается лоб. Офелия ведет Джейкоба к сердцу этой земли, покусывая и называя его имя, в то время как его братья и сестры, снова втянутые в игру и громко смеющиеся, ввинчивающие свое пронзительное хихиканье в уши подобно шампурам, начинают стенать громко и величать его Люцифером, Доктором Моро и сонмом иных почетных титулов.

Глава 17

Джейкоб вспомнил.

Офелия положила перепончатую руку на вздутый живот и сказала:

– Кого бы ты хотел больше – сына или дочку?

Джейкоб вскарабкался на берег и направился к дому, уже не чувствуя ничего, кроме всепоглощающего ужаса, источником которого был он сам.

От переполоха было не скрыться.

В больнице – особенно. Встревоженные дамы в отделении кричали в свои простыни посреди ночи, звали своих мужей, своих детей, выкрикивали имена своих отцов, все время швырялись подушками и скрежетали зубами во сне. Санитары торопились к ним с пилюлями, огромными шприцами, таблетками, напоминающими рассыпчатый козий сор, и пустыми словами утешения, звучащими, быть может, заученно, но на деле – искренними. И порой выходило даже обмануться, позабыть, насколько это все пустое. Никто из санитаров или врачей не мог понять, что на самом деле происходит с их пациентами. Кэти пристегивали к кровати лишь раз – и этого ей хватило, чтобы впредь удерживать в себе распирающую боль и больше не показывать ее, потому что, если слишком много показать, никто не сможет с нею справиться. Они просто попытаются снова убить ребенка или даже память о ребенке, ибо та была слишком тяжелым бременем даже для этих посторонних людей.

Во сне Кэти снова дернулась вбок – кошмар был таким реальным и сильным, ясным и в то же время расплывчатым. Яростно перекатываясь, она соскользнула с матраса, как тюлень, сползающий со скалы, вывалилась из постели в клубок одеял, но приземлилась на ноги – и встала.

– Господи… – вырвалось у нее вместе со стоном.

Однажды она видела, как в больнице умерла женщина.

Санитарка по фамилии Оливетти, которая всегда говорила о своих внуках, их женах и всяких приключениях своего большого и, судя по всему, требовательного выводка, всегда выкладывалась на все сто на работе. Утром зажигала свет, ночью – тушила, здоровалась со всеми, исправно приносила почту, ставила клизмы, обнимала плачущих, кого-то научила играть в шахматы, однажды даже восстановила штукатурку на стене в одной из палат – ту в припадке мании соскоблила зубами одна не в меру бойкая девица. Кэти соблюдала с ней дистанцию – сестра Оливетти была очаровательна и добра, но некий злой рок уже витал над ней, и хотя женщина громко смеялась и продолжала оставаться учтивой и бескорыстной даже к самым бестолковым и озлобленным, какие-то еле заметные знамения указывали на то, что дни ее уже сочтены. И Кэти не ошиблась – сестра Оливетти умерла, когда ставила клизму новенькой пациентке, Саре, любительнице поговорить с телевизором. Саре клизмы нравились, она регулярно чуть ли не клянчила их, а поскольку большую часть времени лекарства помогали ей, сестра Оливетти иногда соглашалась. Эта милая женщина умерла от обширного сердечного приступа; ее агония длилась минуты две, пока все носились по палате и коридору с криками. Дряблый голый зад Сары с наполовину заправленной в анус трубкой, так уж вышло, стал последним, что видела перед смертью самая добрая санитарка в больнице.

Нащупав лампу, Кэти мгновенно осознала, что ее окружает. Приятно, просыпаясь, осознавать, что ты не застряла на новом витке кошмара. Торшер опасно закачался на самом краю тумбочки, и она вернула ему устойчивое положение. Лиза зашуршала одеялом, матрас заскрипел, когда она села в постели. Кэти немного подождала, надеясь, что подруга снова заснет, но шорох ткани и скрип пружин не смолкали, и к нему присовокупились сдавленные отрывистые полустоны. Дрочит она там, что ли? Движения замедлились, каркас лежанки затрещал от смещения веса.

Кэти включила свет и сказала:

– Извини, что разбудила тебя. Приснился неприятный сон, и…

С кровати на нее смотрела женщина, которую она прежде никогда не видела.

Не Лиза. Кто угодно, но – не она.

– Собирайся и беги, – ласковым голосом, но сильно нахмурившись, произнесла эта дама. – Тебе лучше уйти, Кэтлин, – оставь моего сына в покое. – Такая милая материнская интонация – ничего подобного Кэти никогда не слышала и от своей родительницы. – Я не уверена, что ему еще можно помочь. А вот тебе – можно. Послушайся меня, прошу.

Кэти, конечно, не могла ее не слушать.

Потому что веки женщины, казалось, сморщились, почернели от слов, нацарапанных на них, как татуировки, постоянно меняющихся, бегущих по коже. Однако все происходило так медленно, словно воздух превратился в песок, и пришлось наклониться вперед, чтобы увидеть, что же происходит на самом деле. Удивительно, но Кэти тянулась к ней с твердым намерением схватить лицо женщины, отвернуть его в сторону и заставить ее закрыть глаза – ведь только так становилось возможно прочесть предложения, бегущие по ним.

– Что? – спросила Кэти голоском плаксивым и тоненьким, как у Минни Маус. – Что вы такое говорите? – Сама постановка вопроса заставила ее хихикнуть. Женщина в ответ лишь бросила дикий взгляд. Ее глаза стремительно заливала кровь – капилляры лопались. Потом череп и вовсе раскололся, будто на то была особая неочевидная причина – например, из-за того, что в хитросплетениях извилин обнаженного мозга помещалось куда больше слов, чем в глазах. Щеки женщины впали, седые волосы, выпадая клочьями, усыпали всю подушку, будто паутина. Лицо этой дружелюбной дамы, липкое, как мокрая краска, таяло.

Что ж, хотя бы у ее головы было лицо.

Потому что к телу эта голова не крепилась.

Глава 18

Ее пальцы застряли в спицах колеса, как будто оно на самом деле сопротивлялось, двигаясь перед ней само по себе, подпрыгивая и извиваясь. Споткнувшись, Лиза ощутила, как металлический обод сильно ударил ее в живот. Первая мысль была о ребенке, вторая – о том, как же отреагировала на это Лиза-двойник: улыбнулась ли облегченно, заплакала ли. Чьи-то нечеловечески сильные руки подхватили ее в воздухе.

Она задавалась вопросом, догнала ли ее наконец та другая Лиза, следовавшая за ней все это время, и если да, то к кому она могла бы теперь обратиться. Она снова попыталась позвать Кэти, но руки слишком крепко держали ее; Лиза-два, должно быть, очень разозлилась. Она не могла отдышаться, чувствуя, как лицо пунцовеет, как холодный пот выступает на лбу. Мир завращался неспешно перед глазами, а потом понесся вскачь, и Лиза поняла, что жалкие сдавленные звуки исходят из ее собственной глотки. Внезапно руки отпустили ее, убрали прядь волос с уха. Глубокий и равнодушный голос за ее спиной скомандовал:

– Расслабься.

Она упала на колени, тяжело дыша, хватаясь за инвалидное кресло для поддержки. Она хотела кого-нибудь проклясть, но ничего не вышло. Руки остались с ней, бессердечно массируя ее плечи. Она еще не могла видеть лица, но знала, что это был не Джейкоб. Может быть, нагрянули копы, наконец-то сообразившие, что это он всех убил, – готовые произвести арест десять долгих лет спустя?

Кем бы некто позади нее ни был, он слегка оттолкнул ее в сторону, наслаждаясь, похоже, ощущением сопротивления ее тела, перехватил ее под грудью, прижался рукой к ее ребрам. Лиза, чуть согнув ноги в коленях, обернулась, чтобы посмотреть на него.

У нее вырвалось легкое «ох», когда она осознала, что каким-то образом добралась до гостиной, так и не найдя притом лестницы. Здешним коридорам определенно не стоило доверять. Боже, как я теперь найду Кэти?

Довольный ее растерянностью, мужчина позади усмехнулся.

Его твердый взгляд лучился отборнейшим самообладанием. Он смотрел на нее чуть искоса, и Лиза быстро поняла: кажется, у меня проблемы. Судя по телосложению, этот тип много времени провел, тягая железо в зале. Рельефные мускулы и крепкая шея, как у этого незнакомца, всегда заводили Лизу – даже в сложившейся ситуации она не могла зрелищем не восхититься. Бицепсы мужчины, казалось, были полны решимости вырваться на волю, порвав ткань его рубашки. Он смотрел на нее с дерзкой, сальной уверенностью, с ухмылкой школьного хулигана на тонких губах, и Лиза поняла, что попала по уши в дерьмо, серьезно и глубоко увязла.

– Эм…

– Привет, – сказал он. – Какая ты теплая.

Что, черт возьми, это значит? И чем на такое отвечать?

– Эм…

Хищно улыбнувшись, мужчина поднял руку – может, с намерением ударить ее, а может, и просто так. Сосредоточенно уставившись на свою ладонь, он вдруг лизнул самый ее центр, будто собирая те немногие молекулы, что удалось собрать, касаясь ее.

Девочка-подросток сидела на диване позади них, тоже ухмыляясь. Показав Лизе оттопыренный большой палец, она спросила:

– Ну как тебе испытание коридором? Почувствовала себя канатоходцем?

– Нет, – откликнулась Лиза.

– Эх, жаль, жаль. Ну, все еще впереди.

Чувствуя, как подкашиваются ноги, Лиза оглянулась. Дверь сразу попалась ей на глаза, но она все равно ощущала себя безмерно потерянной в этом доме. Девушка на диване закинула одну ногу на другую, поелозила, устраиваясь поудобнее, на подушках. Подол ее летнего платья порядочно не доставал до колен. Парень-культурист перестал улыбаться и в этом новом качестве, со скрещенными на огромной груди руками и серьезным лицом, начал казаться скорее страшным, нежели привлекательным. Атмосфера в гостиной стала куда более напряженной, сгустились незримые наэлектризованные тучи. Лиза не понимала, выпадет ли ей шанс вернуться к Кэти и есть ли смысл в случае чего звать на помощь.

Грядет насилие, сообщали стены, будто придвигаясь ближе.

– Кто вы такие? Где Джейкоб?

Девица пружинисто подскочила с дивана, шмыгнула к камину, легким движением руки смахнула невидимую пыль с портрета одного из членов семейки Омут.

– Он не упоминал, что на этих выходных у него будет компания, – сообщила она с ощутимой прохладцей.

– Ну, считай, я его подруга.

Девчонка задиристо хмыкнула.

– У Джейкоба нет ни подруг, ни друзей.

– Раз так, кем вы сами будете?

– Он должен был сказать тебе. Но ты-то кто?

Самоуверенность этой мелкой оторвы давила на и без того туго натянутые нервы Лизы. Она украдкой оглянулась в поисках средств самообороны. Близ камина что-то не наблюдалось подставки, уставленной этими штуками для ворошения пепла, – конечно, если не хочешь давать кому-то шанса, такие штуки лучше убрать в первую очередь. Почти вся мебель в комнате была задрапирована, и Лиза даже не могла сказать, можно ли разжиться в каком-нибудь из сервантов вазой или пепельницей. Пыль вызвала у нее желание снова чихнуть, и она поборола его, широко разинув рот, сощурившись… почти поборола, чихнув все же – громко, позорно, с соплями.

Они уже знали, кем она была. Лиза понимала, что они знали, но все равно сказала:

– Меня зовут Лиза Хокингс.

– Ага, конечно, Лиза, – произнес парень, наслаждаясь тем, в сколь неловкие чувства привел ее одним своим могучим присутствием. Он выдвинулся вперед, словно загоняя ее в треугольную зону между собой, девушкой и инвалидной коляской. – Прости, если мы тебя напугали. Меня зовут Джозеф. А это – моя сестра Рейчел.

– Приветики, – сказала Рейчел, снимая портреты с полки и бросая их в камин.

– Что, черт возьми, ты делаешь? – спросила Лиза.

– Уборку, и только.

– Ну у тебя и методы.

– Не нравятся? Ну, заметь, это мой дом, а не твой. – Рейчел обернулась через плечо и уставилась на нее взглядом стервятника. – Что ты здесь делаешь, Лиза? Кто ты такая?

– Я работаю на литературного агента Джейкоба.

– Разве не забавно, – произнес Джозеф, явно нисколечко не забавляясь. – Я недавно говорил с Робертом. Он ни разу не упомянул, что у него есть секретарша.

– Я тоже. Я просто сказала, что работаю на него.

– Ну, он упомянул свою прекрасную новую девушку.

Лизе не понравился тон, которым он это произнес. Итак, стоит ли дальше терпеть этот балаган? Может, податься в бега прямо сейчас? Ну где, черт возьми, лежат каминные щипцы? На крайний случай их можно метнуть.

– Ты лжешь, – сказала она спокойно. – Ты не знаешь Боба. Вы, ребята, те еще актеры.

– Я? Лгу? – Джозеф задумчиво склонил голову. – Мы – актеры?

Рейчел приняла очередную вызывающую позу.

– Весь мир – театр, и все люди в нем – актеры, – сказала она, явно кривляясь.

– Ой, вот давайте только без Шекспира. Где Джейкоб?

Рейчел пожала плечами, и даже этот жест оказался изящным.

– Мы не знаем. Сами только что приехали.

– Ага, вот оно что.

Парень-культурист издал очередной сухой, лающий смешок.

– Полагаю, он сейчас пишет? – продолжила девушка, назвавшаяся Рейчел. – Сидит, как сыч, в кабинете отца, лелея надежду, что немного таланта перепало и ему? А, так ты не читала его писанину. По глазам вижу. – Она лукаво сощурилась. – Где же книжки о гордом истребителе ведьм Макнеллисе из Ариовани на подпись? На конвентах их отпускают по три с половиной доллара за штуку. Ну, раньше так было. – Рейчел презрительно вывалила язык. – Джейкоб прилежный ученик, но уж больно верит в глупости – например, печатает на папиной машинке, как будто от этого зависит успех. Как думаешь, сейчас он пишет? Он ведь ничем другим не занимался последние лет десять. Это ужасно для него, конечно, – как же ловушка одиночества манит! Но ему нравится быть жалкой тенью – тут и дураку все как божий день ясно. Даже твоя подружка – и та поняла.

Ах, черт. Значит, они все знали и о Кэти. И как долго они наблюдали за домом, эта парочка больных на голову фанатов? Сколько времени они прожили в лесу, в палатках или еще черт знает где? Следили ли они за застрявшей недалеко от моста машиной?

– Где он? – спросила Лиза, чувствуя, как эти двое сужают круги, даже оставаясь без движения. Джейкоб явно чем-то насолил им, вывел их из себя, и ей отнюдь не улыбалось пасть жертвой смещенной агрессии, направленной на едва знакомого ей типа – который и сам, вероятнее всего, тот еще псих.

– Говорю же, не знаю, – пробурчала девица-Рейчел.

Отступив на шаг, Лиза снова уткнулась в чертовы спицы.

– Что инвалидная коляска делала в коридоре?

Поступившись ухмылкой, лик Джозефа принял пугающе бесстрастное выражение – ничего и близко столь же отчужденного Лизе видеть раньше не приходилось.

– Кто знает? Полагаю, она принадлежала кому-то, кто раньше здесь жил. Разве же не был тот тип инвалидом? Насколько знаю, он умер калекой.

– Все так, – сказала Лиза.

– Конечно так. Я в этом уверен.

Подойдя к Джозефу, Рейчел погладила его по спине – в той же манере, в которой он сам коснулся плеч Лизы. Ей явно нравился рельеф его мускулов. Они оба – на всю голову отбитые. Думают, злость и самоуверенность дают им право здесь хозяйничать. Такие люди готовы зайти очень далеко.

Рейчел прижалась ближе к своему брату – если он реально приходился ей таковым; глядя, как она облизывает его шею вываленным языком, Лиза испытывала определенные сомнения. Руками она обвила торс Джозефа, с идеальной подростковой гибкостью – Лиза утратила ее уже года два как и в последнее время постоянно думала о том, обвиснет ли ее грудь окончательно, если ребенок все же явится на свет.

– Какая ты теплая, – протянул Джозеф. Повернувшись к Лизе и снова улыбнувшись, явив лучащиеся неестественной белизной зубы, он выглядел искренне очарованным. – И она тоже теплая. – Впившись Рейчел в бока, он притянул ее к себе и жадно припал своими губами к ее губам. Его руки лихорадочно зашарили по ее спине. Похоже, эти двое задумали предаться блуду прямо на полу перед Лизой, и та, решив, что момент вполне подходящий, начала пятиться из гостиной – дюйм за дюймом, почти не отрывая от пола пят, «лунной походкой». Когда Рейчел вполне отработанным, полным легкости движением запустила руку парню в штаны, Лиза скользнула к камину, но так и не нашла ничего увесистого или сколько-нибудь летального. Ей вспомнились все те разы, когда отец предлагал купить ей пистолет, а она все отнекивалась. Похоже, стоило-таки послушать старого перца.

– Мы тебя не смущаем? – Джозеф, прервав дикие ласки, окликнул ее, и сердце мигом ушло в пятки.

– Нет-нет, ребята, – пролепетала она. – Вы такие крутые… продолжайте.

– Ты выглядишь слегка усталой. – Джозеф нахмурился. – Уже поздно. Не будем тебя задерживать.

Рейчел пронзительно уставилась на нее, и лишь сейчас Лиза заметила, как глаза этой девицы напоминают глаза Джейкоба. Парадоксальная схожесть.

– А может, задержим ее? – выразительно проговорила она. – Давай же, ну.

Когда Лиза боялась, она либо убегала, либо сражалась. Иногда бывало и так, что на бегство сердце указывало как на единственный верный путь, – и сейчас был как раз такой случай. Поэтому, решив, что с нее довольно, Лиза развернулась и побежала.

И налетела прямо на инвалидное кресло.

Они опрокинулись вместе, и левым виском Лиза сильно ударилась о подлокотник без мягкого покрытия. Сиденье обрушилось ей на спину под самым скверным из доступных углов, и горячая игла боли прострочила поясницу. Выставив зад и раскинув руки, подтянув колено к груди и уткнувшись саднящим, обтесанным подбородком в пол, она сплюнула кое-как заполнившую рот кровь из прикушенного языка. Попыталась пошевелиться – и не смогла; язык болезненного пламени лизнул спину. И это было еще не самое плохое.

Хуже было то, что она услышала крик – но не свой собственный. Она снова не могла понять, откуда, из какой части дома он несется к ней, но это определенно была Кэти. И, как бы отвечая на этот далекий отчаянный призыв, Лиза застонала, роняя алые капли с губ.

Джозеф и Рейчел обступили ее, распластанную на полу, с двух сторон. Вся одежда с них куда-то делась – причем, насколько Лиза могла видеть, она не лежала где-то на полу, а, похоже, испарилась с их тел. Чего, конечно, быть не могло, но думать о таких пустяковых, второстепенных странностях сейчас явно не стоило – двое голых и явно дурно настроенных людей смотрели на нее сверху вниз, как на жука, опрокинутого кверху лапками… смотрели, но ничего пока не предпринимали.

Кровь продолжала стекать по зубам Лизы, скапливаясь вокруг подбородка. Рейчел опустилась на колени и обхватила лодыжки Джозефа, потянувшись, чтобы коснуться его эрекции, жадно лобзая его достоинство; ее язык скользил вверх и вниз по его ногам, и он явно получал от этого самый настоящий кайф. Лиза снова попыталась пошевелиться – снова потерпев неудачу, изо всех сил пытаясь двигаться – и едва ползя.

Кэти продолжала кричать. Джейкоб, должно быть, гоняется за ней с топором. Лиза попыталась перевернуться на спину и зашипела, когда боль проползла от поясницы через лопатки на шею. Ей отчаянно требовалось сейчас взять себя в руки, но вместо этого она расплакалась.

– Ой, – сказал Джозеф.

Рейчел хихикнула, все еще трудясь над ним руками и ртом.

Лиза заметила движение в углу комнаты, у входной двери, и понадеялась, что, взяв отцовское ружье, Джейкоб явился спасти положение. Может, он вовсе не являлся психом, а просто выжидал удобного момента, чтобы ворваться сюда и разобраться с непрошеными гостями. Он не стал бы тратить время на разговоры, пытаясь понять происходящее. Он увидит портреты в камине, и это будет значить для него больше, чем Лиза, пускающая кровавые слюни и плачущая у подножия инвалидного кресла. Он спустит курок вмиг, и…

Черепаха, ползущая по полу, уставилась на нее.

Джозеф, опустившись, присел рядом с Лизой и провел пальцами по ее волосам. Подтянул их к своему лицу, зарылся в рыжие локоны, закусил концы зубами, жуя и посасывая их. Его руки крепко сдавили ее груди, и одним грубым движением он разорвал на ней блузку. Лифчик с нее он стягивать не стал – просто оттянул чашечки вниз, где они больно впились в ее кожу, будто не зная, как обращаться с этаким диковинным предметом одежды.

Уставившись ей в глаза, он вынес приговор:

– Какая ты теплая.

Резво двигаясь на четвереньках, словно такой способ был для нее предпочтительнее даже прямохождения, Рейчел поравнялась с Лизой и насела на нее сверху.

Пальцами она скользнула внутрь нее, когда черепаха подкралась ближе.

Глава 19

Коль скоро Кэти кричала, может быть, пришло время подумать о дедушке.

А может, и нет – она не могла сказать что-либо наверняка под пристальным взглядом тающего лица мертвой женщины.

Если подумать, топор – такое непрактичное оружие: нужны обе руки, чтобы с ним управиться, да и у жертвы всегда есть возможность увернуться от долгого замаха. Но все же почему-то никто из Омутов не спасся.

Кэти мало думала о дедушке после госпиталя, да и в его стенах память не воскрешала его – пусть и совсем не по тем причинам, которых стоило ожидать. На соседней с ней койке сидела женщина, которая мало что делала, кроме бесконечного бормотания «Отче наш» и щелканья четками. Поначалу постоянные невнятные молитвы едва тревожили обколотую седативными средствами Кэти, но через несколько дней приглушенные напевы женщины стали сущим проклятием, звуковой инфекцией, выводящей из всякого равновесия. Слова повторялись, заканчивались – и начинались снова, и не было тому конца. Вскоре Кэти уже не могла думать ни о чем другом, даже о ребенке, очарованная способностью женщины ни на мгновение не отвлекаться на то, что привело ее сюда, от мужа и двоих детей, с которыми она ни словом не обмолвилась, когда те приходили ее навестить в часы для посещений. Ее молитвы были совершенны, но… но… но…

…она все еще не думала о дедушке.

Но она начала потихоньку припоминать его в больнице, через образ бабушки – та тоже любила четки и молитвы, в конце концов. Каждые несколько месяцев Кэти ночевала в доме своих бабушки и дедушки в Ред-Хук, просто смотрела телевизор и ждала, пока отец снова ее заберет. Иногда дед водил ее в зоопарк, завлекая в болтовню безо всякого интереса, – просто таков уж был между ними уклад. Зоопарк со временем стал настолько дежурным и постылым развлечением, что Кэти стала недоумевать, зачем он вообще нужен, почему дед таскает ее сюда, хоть явно и сам тому не рад, и как со всем этим быть.

Ростом он был едва ли пять футов пять дюймов, немного коренастый, с улыбкой, придававшей ему безмятежный вид, – улыбкой непростой, со множеством каверзных узлов; развяжи один – и звезды попадают с неба, что бисер. А вот у бабушки, тоже миниатюрной, губы были вислые, и из-под них вечно торчали зубные протезы, придавая ей глуповатый вид. Оба старика носили очки в твердой металлической оправе – и если на дедушкин облик этот аксессуар особо не влиял, то бабушкиному лицу и глазам придавал иллюзию странной вытянутости, как будто ее голову что-то деформировало сверху, как ириску-тянучку.

Дед трудился в обувной мастерской («чеботарь», так он сам себя называл) в Озон-Парк[12]. Он рано вышел на пенсию, но по-прежнему шил много обуви: прекрасно сидящей на всех мужчинах в семье, но на ногах Кэти ощущавшейся странно неудобной, жесткой. Вся беда была в том, что сработанные дедом ботиночки, похоже, вообще не изнашивались и не рвались. В доме деда всегда водились острые ножи – для резки кожи и обточки подошв.

Когда врачи спросили ее о дедушке, она ответила:

– Он был милым человеком. Он делал обувь.

Они задали вопрос о бабушке, и она сказала:

– Моя бабушка умерла.

Врачи, похоже, не были полностью удовлетворены, услышав историю от ее матери, но, как ни странно, они по большей части игнорировали ее, зато часами могли твердить о Тиме и ребенке.

Бабушка держала по всему дому статуэтки Христа и разных святых, о которых знали, наверное, лишь религиоведы. Почти каждую стену украшало резное распятие, каждое – в чем-то отличное от других, и все вместе они были как исследование стадий мук Спасителя. На одном кресте Иисус плакал, на другом – раскрыл рот в беззвучном крике и обливался ярко выписанной кровью из ран, на третьем – казался почти что спящим, умиротворенным, невзирая на то, что все его тело алело.

Когда у бабушки начиналась мигрень, она снимала очки и терла глаза. Кэти делала ей холодные компрессы и придумывала какие-нибудь интересные, участливые ответы на неизменный вопрос о том, что нового в школе. Бабушка внимательно слушала, пока Кэти говорила о домашних заданиях, о балетных классах и уроках игры на скрипке. Семи минут монолога обычно вполне хватало, чтобы старушка крепко заснула, приоткрыв рот.

Бабушка с дедушкой шептались, а иногда и хихикали по ночам, слушая музыку на незнакомом языке. Ее смех порой казался очень притворным, неживым, а временами и вовсе звенел от отчаяния; его – мог заставить Кэти улыбаться за стеной, а мог и дрожи нагнать. Раз или два она слышала, как они вместе плакали. Если такое случалось даже во время ее спорадических визитов, как часто старики плакали в одиночестве?

В то последнее утро, когда Кэти проснулась и обнаружила, что дедушка стоит над ее кроватью, все началось с извинений. Он вытащил ее маленький чемодан из угла, где тот всегда стоял в выходные, и сложил туда всю ее одежду – справившись из рук вон плохо. Взглянув на часы, Кэти напомнила ему:

– Папа не приедет до одиннадцати.

Дедушка кивнул и сказал, что знает, и продолжил собирать вещи, но у него никак не выходило все правильно уложить. Тогда Кэти быстро оделась и помогла ему, радуясь, что сегодня сможет уйти пораньше. Не придется возвращаться в зоопарк, где деду взаправду нравилось смотреть лишь на то, как буянят обезьяны, швыряясь какашками в посетителей.

Он велел ей сидеть снаружи и дождаться отца, поцеловал ее в макушку – она никогда не любила чувствовать кожей головы его сухие старческие губы, но он всегда так делал, – а затем вывел ее на кирпичное крылечко с ржавым навесом. Сидя в обнимку с чемоданом, Кэти радовалась, что сегодня привычный шаблон хоть слегка надорвался. Ей не пришлось обниматься с бабушкой и целовать ей переносицу, глядя в вытянутые линзами глаза. Так, глядишь, и в следующий раз ее ждет что-то новенькое.

Удивительно, как быстро все внутри могло переворачиваться, переходя от одной эмоции к другой. Кэти продержалась около двадцати минут, скучая на крыльце и не совсем понимая, что привело ее сюда, почти жалея, что она не в зоопарке, где макаки бесят толпу. Макаки, если подумать, и впрямь смешные. Вскоре ее стало бесить то обстоятельство, что из-за ближайшего поворота показываются какие угодно машины, но только не отцовская. Одна на улице, Кэти чувствовала себя слишком незащищенной.

Дедушка запер дверь, но деревянный косяк давно подгнил. Его неоднократно чинили и красили, но шурупы и гвозди не могли спасти положение; защелку при большом желании можно было и отжать…

Врачи не хотели, чтобы она вспоминала. Ей, по их мнению, требовалась «терапия с чистого листа», по горячим следам взрослой жизни без оглядки на детство. Да и если кто-то даже заинтересовывался историей и просил ее выложить все, Кэти в ответ молчала.

Она вошла, чувствуя себя пристыженной, будто возвращаться ей настрого запретили (нет, ничего подобного дедушка не сказал, но были же у него какие-то причины спровадить ее), и крикнула:

– Отец пока не приехал!

Ей показалось, что она услышала какой-то ответ из спальни.

Врачи всегда спрашивали:

– И что же ты слышала? Попробуй вспомнить.

Нет, ничего не вспоминалось. Врачи, все как один, думали, что ее память подавлена по каким-то особо тяжким причинам.

– Что ты слышала? Что, что, что? – множился в ее ушах их вороний грай.

Бабушка лежала на кровати. Вставные зубы торчали изо рта, нижняя часть упиралась в подбородок – будто она собиралась откусить от огромного яблока. Ее очки лежали на полу – одна линза разбилась, вторая сверкала целехонька. Рукав домашнего ситцевого платья бабушки был чуть порван, тонкая дорожка розовой пены подсыхала на верхней губе, кровь заляпала грудь и живот. Делая теперь куда более осторожные шаги и навек запоминая эту милую старую женщину такой, девочка в жестких ботиночках продолжала идти вперед, очарованная единственным открытым глазом своей бабушки, который казался нормальным и очень живым без искажающих очков. Бабушка очень нравилась ей сейчас – вот только она умерла.

Едва слышный звук капающей воды привлек ее внимание к ванной. Кэти, не боясь и даже не испытывая чрезмерного любопытства, широко распахнула дверь. Резные подошвы скрипнули по мокрой плитке.

Психологи ожидали большего. Они хотели услышать содержательную историю об инцесте и жестоком обращении с детьми, о том, как дедушка гоняется за ней, пытаясь заняться с ней сексом. Но старик никогда и мухи не обижал.

Дедушка перерезал себе оба запястья и хорошо с этим справился: левое было разъято широко и красиво, а вот правое, господи, он много сил вложил в него и чуть не пропилил насквозь. Он был в одежде, мокрой от крови и воды в ванне. Он тяжело дышал, его грудь быстро двигалась, и он повернулся, чтобы посмотреть на Кэти.

Конечно, он хотел, чтобы их в конце концов нашли, но у стариков не было друзей и гостей, и даже телефон дома не стоял – могло пройти несколько недель, прежде чем кто-то обнаружил бы… Это вполне могло выпасть на долю родителей Кэти в следующий визит вежливости. Ранее он извинялся перед внучкой за свои слабость и страх, собирая ее вещи в маленький чемоданчик, но дедушка не мог достаточно хорошо себя контролировать. Если бы он только дождался подходящего момента, когда ее отец уже был снаружи, она была бы избавлена от этого зрелища, от внезапного осознания страшных перспектив – оказывается, человек, достаточно мудрый и старый, может и так распорядиться своей жизнью. Молча Кэти продолжала наблюдать, как дед испустил последний вздох и отвернулся от нее, будто раскаиваясь. Вскоре его нос медленно погрузился под воду.

Она прождала отца в доме, блуждая туда-сюда из ванной в спальню, несколько часов подряд, не думая особо ни о чем. Ну, по крайней мере, так ей запомнилось это страшное времяпрепровождение.

И все же – и психиатрам это очень нравилось – с тех пор один или два раза в год, обычно при высокой температуре или бессоннице, Кэти будто бы улавливала суть своих мыслей в те потерянные часы, практически ухватывала ее. Но ближе всего к ее пониманию она подошла, лежа на койке в психиатрической лечебнице рядом с исступленно молящейся женщиной.

Она не надеялась когда-либо обрести откровение, найти в этой похороненной части себя нечто познавательное или полезное. Ей просто хотелось провести эксгумацию.

Джейкоб провел в чулане три дня наедине со своими мыслями, запахом крови и осознанием близости разлагающихся тел – и, возможно, отчасти именно это знание о нем привело ее сюда.

Теперь, направляясь к двери, когда голова женщины уже не лежала на кровати Лизы, Кэти подумала, не найдется ли где-нибудь в этом доме бабушка. Или дедушка.

Или Тим.

Или ребенок.

Она открыла дверь и отправилась на поиски.

Глава 20

Чем ближе Джейкоб подступал к дому, тем хуже ему становилось. Душа рвалась в разные стороны, невидимые руки и когти тянули ее из него. Остров оглашали теперь не только песни и воззвания мертвых, но и крики живых – в этом он был уверен. Сам того не осознавая, он миновал парадную дверь и побрел в гостиную.

Мама ждала у лестницы, протягивая к нему руки. Как давно она крутится в мутных водах здешнего омута? С момента смерти? С той поры, как встретила его отца? Или все для нее предопределилось еще раньше? Вековой груз давил на ее плечи. Квартет рек острова Стоунтроу был подобен четырем потокам, проистекающим из Эдема: Тигр, Евфрат, Фисон и Гихон – вот как они назывались. Но кто он тогда – Каин или Авель? И какая из их жертв была отвергнута Богом?

Все происходящее он вполне мог воспринять как сцену одного из своих романов: сыновья изучают грехи отцов и кое-как доживают до развязки, где ответы на их вопросы очерчиваются все яснее. «Но развязка – это еще не конец, – учил его отец. – Развязка – это то, во что выливаются события после кульминации. Ставить точку пока что рано. Здесь ты просто немного ослабляешь хватку на читателе, чтобы он не возненавидел тебя. Ведь это ты протащил его через ад и чуть не бросил там».

Вены на руках его матери вздулись, как будто она могла схватить его за подбородок и сломать ему шею.

– Отойди от меня, – попросил он.

Обретя зримую плоть, его брат и сестра что-то делали с Лизой, гримасничающей и стонущей на полу, придавленной их совокупной яростью. Джейкоб бросился вперед, хотя и понимал, что мало что может им противопоставить. Он уже практически не ощущал тела – нарастающая тяга то прошлого, то настоящего, перехлестывая, обращала его в призрак. Он знал, как рыжина возбуждала брата. Джозеф, как и Рейчел некогда, выпрашивал себе воплощение весьма конкретных стандартов красоты из сонма муз. Все характеристики должны были быть строго учтены – от размера груди и цвета волос до остроты зубов.

Лиза вскрикнула.

Он повернулся и крикнул матери в лицо – резко, на одном дыхании:

– Останови их, мам! Прошу, помоги мне остановить их…

Может, она и могла помочь. По крайней мере, это казалось возможным, в отличие от многих других вариантов развития событий. Она уставилась на него невыразительным взглядом, который стал чуть-чуть более человечным, ее губы искривились; она показалась ему смущенной – а может, просто беспристрастной, покоренной силой Омута. Джейкоб подошел к ней ближе, пройдя сквозь Рейчел – та вздрогнула, будто от щекотки, и начала смеяться еще громче.

Он задавался вопросом, смогут ли руки родной матери наконец освободить его. Она провела пальцами по его лбу, как делала в те ужасные ночи, когда он звал ее. Только ее успокаивающие касания могли помочь погасить слепящее смятение в его мозгу, удалить все острые осколки прошлого из его воспаленных извилин. Припав перед ее фигурой на колени, улегшись у ее ног, точно щенок, рыча и скрипя зубами, он жаждал почувствовать от нее тепло, которого не знал долгих десять лет.

– Прости, – сказал он, и она, казалось, издала несколько шипящих звуков. – Я знаю, что это всегда была моя вина… – Он не думал так, но сейчас был готов признать за собой все что угодно. – Помоги мне. Останови их.

В его голове закрутилось холодное осознание: я мертв. Я тоже мертв.

– И уже давно! – выкрикнул Джозеф, поднимаясь, оставляя Лизу в покое, бросая все свое могучее тело в сторону лестницы. Инвалидное кресло, никем не управляемое, каталось по комнате само, задевая мебель, скребя ручками и ободами по стенам. – Ты ведь никогда и не знал, каково это – быть живым.

Джейкоб напрягся, глядя сквозь спутанные волосы, упавшие ему на глаза, на мать, все еще массирующую его виски однообразными, запрограммированными движениями.

– Вообще-то, знал, – тихо произнес он.

Рейчел, поглаживающая волосы Лизы, конечно же, встала на сторону Джозефа. Дети с невинными улыбками и счастливые смеющиеся родители взирали со старых фотографий на темное наследие своего рода. Где же на тех снимках знамения беды? Можно ли было те знамения счесть? Были ли они вообще, эти знамения?

– Дело ведь не только в том, как ты относился к внешнему миру, – сказала Рейчел, указывая большим пальцем на окно. – Не в том, как ты пытался жить и как хотел умереть. Дело в том, Третий, что ты постоянно забывал, что происходит у тебя под носом. Прямо здесь. – В ее голосе не было злобы, лишь горечь и дрожь, и Джейкоб понимал, что никогда не сможет осудить ее или брата. Зубы Рейчел выбивали еле слышную чечетку – как всегда, когда она волновалась. – Какие же комплексы твои биографы приписывают мне… или Джо, допустим… когда во всем виноват один ты?

– Может быть, это и правда, – сказал он, и его голос был не более чем шипением сквозняка, гуляющего по дому. – Может быть. – Он прошел мимо Рейчел, попытался взять ее за слабо подрагивающую руку, но не почувствовал ее. Лицо девушки покрывали пятна, из уголков рта вытекала кровь. В натекшей красной лужице отдыхала черепаха – глядя на него торжественно, будто ожидая вопроса.

Джозеф рассмеялся, вкладывая всю свою жестокость в хохот (все равно не достигая при этом намеченных высот злобы), и пнул рояльную табуретку в сторону брата.

– И кто-то еще называет тебя суицидальным типом?

– Да, – ответил Джейкоб. – Представь себе.

– Да ты ведь жил одной лишь смертью.

– Ну да. Что-то вроде того.

Ветер стучал в сломанные ставни, так что ритмичный треск дерева о дерево задавал их общению ритм. Джозеф выглядел так, словно хотел покрутиться на своих новых ногах, сделать фокстрот, просто бездумно двигаться. Дождь застучал в окна кулачками детишек, спасающихся от страшного лесного зверя, и Джейкоб услышал, как музы, его любовницы, льнут друг к другу и стенают – на ветвях деревьев, в дебрях кустов.

– Они хотят тебя, – заметила Рейчел.

– Тебя тоже. – Имя тебе – Легион, на руках твоих – море крови, и породила ты их не меньше, чем я; подумай, сколь много стоит твоя душа. – Бет? – осторожно позвал он, думая о том, каково ей в том чулане, о ее красивом бледном лице в щели меж створок-дверей, о ее блестящих, пристальных глазах и губах, как всегда молящих о том, чтобы ее выпустили из тени.

Он думал и о Кэти, и о том, что могло произойти с ней в средоточии столь темных сил. Она знала кое-что, что знал и он, иначе у нее не было бы причин преследовать его. Но Джейкоб не мог понять, что это может быть. Он упал на колени, будучи легионом, чувствуя нужду в своем потомстве, в матери, ярость Рейчел, ревность Джозефа… и – никакого своего чувства; мог ли он вообще чувствовать когда-либо?

Он услышал шум на ступеньках и испугался, что увидит там головы, скатывающиеся вниз и вылетающие за парадную дверь, с высунутыми языками и заплывшими кровью очами. Но это были всего лишь чьи-то шаги. Кто-то спускался по лестнице, шаг за шагом; Джейкоб считал их – и не смел поднять глаза.

Когда она села рядом с ним и прижала ладони к его лбу – потные руки, излучающие тепло, – с нежностью, в существование которой никогда не верил, он почувствовал, как его медленно вытягивает из омута. Рейчел и Джозеф корчили дьявольские гримасы, но глаза их смеялись – они будто понимали, что этот момент в конце концов наступит. Их колючая ненависть дернула его назад, но Кэти удалось удержать его – он не мог понять как. Может быть, если бы он любил ее, если бы они знали друг друга больше нескольких часов, если бы он сказал ей что-то стоящее вместо того, чтобы молчать… как же иначе могла она его удержать, когда ничто другое – не могло?

Он сполна ощутил ее отчаяние и потребность помочь Лизе, когда она начала плакать и отчаянно трясти его.

– Вставай! Очнись!

Она схватила его за плечи – фактически коснувшись его, доказывая, что он еще жив. Нервные окончания рассылали сигналы, живая кровь текла по венам.

– Ты теплая, – сказал он. На полу под ними лежала стонущая Лиза, брата и сестры нигде не было видно.

Кэти обняла его и прижалась щекой к его груди, помогая ему встать. Медленно, с самым большим значением, какое он когда-либо прежде вкладывал в любое действие или мысль, он поцеловал ее в лоб, думая: возможно, я люблю тебя.

Но второй мыслью было: где же ты, отец?

Глава 21

Роберт Вейкли поставил перед собой полный стакан виски, предлагая его мертвому человеку. Айзек Омут, сидящий на диване напротив него, отмахнулся от предложенного. Тогда Вейкли пожал плечами и сделал еще один глоток – еще не настолько пьяный, чтобы поверить, что он достаточно пьян, чтобы видеть подобную чертовщину.

– Я очень хочу, чтобы ты сказал мне, почему ты вернулся, Айзек. Джейкоб поехал проведать дом – и теперь ты здесь. Какая-то бессмыслица, не находишь? Я знаю, что у нас с тобой остались нерешенные вопросы. Но разве ты от них при жизни не устал? Вагон и маленькая тележка их было. Никак не могу в толк взять…

Айзек никак не прокомментировал его слова, так что ясности не прибавилось.

Волны разбились о берег. Прибой рыскал по песку, ища дорогу к двери пляжного домика. Бобу нравилось смотреть, как Лиза гуляет – в платье ли, в бикини или голая – под полночной луной. Он в принципе любил наблюдать за всякими ее занятиями.

Какой-то мигающий огонек слева привлек внимание Вейкли. Он покрутился задом на стуле, но понять, что видит, не смог. Автоответчик, все-таки дошло до него некоторое время спустя. Странно, звонка вроде не было. Может, как раз Лиза и звонила – потолковать о том, что он-де излишне холоден к ней последнее время. Господи, она, наверное, рвет и мечет сейчас.

Боб не хотел ребенка.

Случившееся с семьей Айзека посеяло в нем такую дикую тревогу, что где-нибудь и когда-нибудь появится такое же, как Джейкоб, неприкаянное чадо, что никак не выходило убедить себя – его-то детям подобное не грозит. Не выходило до сих пор.

Вейкли подтянул штаны и нажал кнопку, чтобы воспроизвести сообщения. Через мгновение тихого жужжания он понял, что установил слишком низкую громкость; надавил несколько раз на клавишу, чтобы сделать звук погромче, но – не на ту, что требовалась. Сердито пискнув, автоответчик отключился; снова активизировался, выдержав маленькую паузу, и стал проигрывать записанный голосом Боба приветственный текст:

– Здравствуйте. Вы не смогли дозвониться до…

Боб нажал кнопку повтора входящих сообщений – и вскоре сообразил, что стер аж четыре последних входящих.

– Вот непруха. – Он наполнил бокал виски, сделал долгий глоток и пошел отлить, попутно болтая с Айзеком: – Послушай, я никогда не говорил тебе этого раньше, потому что знал, что ты не захочешь это слышать, но, кажется, сейчас ты в лучшем настроении. Итак, слушай – мне никогда не нравилось то место. Я всегда ненавидел его, всегда знал, что там произойдет какое-нибудь дерьмо. Когда ты не позвонил в то утро – черт возьми, я знал, я прекрасно знал… иначе поехал бы я туда, стал бы трясти шерифа? Два часа ушло на то, чтобы этот хрыч оторвал задницу от стула… но, по итогу, он оторвал-таки. Мы проехали по самым хреновым проселочным дорогам, которые я только видел в жизни… и нашли вас всех. О да, мы вас нашли.

Он смыл воду и вернулся в гостиную, к дивану. Айзек там больше не сидел. Теперь призрак его друга застыл у книжных полок, словно любуясь, читая надписи на корешках.

– Может, обратишь на меня внимание, а, дружище? Видишь ли, да, я слишком пьян, чтобы понять, ты правда здесь, или это со мной воображение такие шутки шутит, так что, если без мистических явлений не обойтись, я бы предпочел, чтобы ты оставался на одном месте и просто творил, ну, типа, какое-нибудь мистическое дерьмо. Можешь заставить мое барахло левитировать, я совсем не против.

Айзек Омут вернулся на кушетку.

– Ты какой-то неразговорчивый. Знаю, ты всегда был молчаливым малым, но что это за пренебрежение? Боже, ты бы знал, как я хочу, чтобы Лиза была рядом и говорила мне: «Нет, Боб, все в порядке, ты не сумасшедший, тут у нас и впрямь привидение».

Красивая девушка, казалось, произнес Айзек, и что-то очень мерзкое заиграло в его тонком глухом голосе.

– Что, завидуешь? Да, она – огонь. Я знаю ее совсем недолго, но, полагаю, лучшего со мной не случалось. Не веришь? Думаешь, я просто языком треплю? Или злишься, что я не у тебя дома, не присматриваю за твоим сыном? Ты думаешь, я боюсь, да? Ну да, ты во всем прав. И раньше боялся, и сейчас – боюсь… но только я ни в чем не виноват, ясно? Не осуждай меня.

С приливом храбрости и самообладания, которые, как он полагал, ему не свойственны, Вейкли обошел край стола и бросился к мертвецу на диване.

– Ты всегда знал, что пугаешь меня, не так ли, Айзек?

Знал.

– Конечно. Когда мы просматривали гранки или прикидывали, какое издательство больше заплатит… или даже просто выпивали пару бутылок пива, смотря футбол, пытаясь притвориться, что мы – нормальные простые парни… все это время ты меня пугал.

Вейкли допил виски и уронил стакан на пол; у него оставалось, наверное, четыре или пять минут в сознании, прежде чем мучительная ночь наконец отключит его. Коленями он уперся в кушетку и, пытаясь держать равновесие, завис над призрачным силуэтом Айзека – над тем местом, где у людей должно быть ухо.

– Скажи мне, приятель, мой старый приятель, мой хороший и верный друг… почему? Почему так случилось? Почему твоя дочь убила тебя, зачем оставила Джейкоба в живых? Почему она покончила с собой? Что ты с ней сделал?

Ничего, сказал Айзек.

– Ну и ну, красноречивый ответ…

Он заставил ее сделать это.

– Джейкоб?

Из-за меня. Я заточил его на острове из-за этого.

– Из-за чего?

Из-за того, что я позаимствовал у него все ужасы, все дикие фантазии. Его талант и размах. Ничем подобным я сам никогда не обладал.

Вейкли вздрогнул, возможно, поняв кое-что из того, что значили слова призрака… но по большей части – все же не поняв. Он пробормотал:

– Всегда думал, что пацан вас всех убил. – Его взгляд расфокусировался, головой он мотнул в сторону, как ребенок с гидроцефалией, чей череп слишком тяжел для плеч. Упав на кушетку и неловко подобрав руки-ноги, Боб, литературный агент, захрапел. В голове у него все еще витали какие-то скудные, обрывочные мысли, но в этот момент его не особо-то и заботило, взаправду ли его голова покоится на коленях давно скончавшегося друга.

Не мертвый до конца, но определенно уже не живой, Айзек Омут склонил голову, и призрачные слезы прочертили первые дорожки на его щеках.

Видишь ли, Боб… теперь уже я слишком напуган, чтобы вернуться в тот дом.

Глава 22

Ее пальцы все еще покалывало после контакта с его лбом, а перед глазами до сих пор стояли безобразные скользкие твари, прячущиеся в чаще, снаружи дома. Сдерживая прилив отвращения, Кэти склонилась над Лизой, отчаянно пытаясь не соскользнуть в то успокоительное забвение, которое познала в больнице и в спальне бабушки. Омут, полный приятного прохладного покоя, пытался закружить ее и затянуть в себя, но она изо всех сил сопротивлялась ему.

Где-то рядом были люди. Голоса, которые она узнавала, но почему-то не могла разобрать, что они говорят, долго болтали и совещались. «Тим и ребенок, – подумала она, – и дедушка, Оливетти, женщина с четками (сейчас она не просто молилась, а именно что говорила), бабушка с кофейной чашкой в руке… все собрались и общаются, будто на вечеринке». Кэти явственно услышала перезвон тарелок и стаканов, скрип отодвигаемых стульев и смех. Словно только что они закончили обедать без нее. Она закрыла глаза, надеясь уловить и свой голос в этом шуме, стараясь услышать, что именно она хочет сказать сама.

– …что? – спросил Джейкоб.

Кэти посмотрела на него. Он сидел у стены и косился за окно.

– Прошу прощения? – Ее голос звучал слабо, на пронзительных нотах.

– Мне показалось, ты что-то сказала.

– Нет, – опровергла она, хотя поручиться за себя сейчас не смогла бы. Она уже не могла понять, что делает или что должна делать вместо того, чтобы просто ждать. Губы Лизы шевелились во сне, глаза то приоткрывались, то снова закрывались. – Поможет ли нам утро?

Он выглядел озадаченным, а потом понял.

– Как в моих книгах, ты имеешь в виду? – Он грустно усмехнулся, и выражение его лица почему-то показалось Кэти обескураживающе невинным. – Рассвет, отпугивающий дьявольские силы, все в таком духе? Не знаю. – Он пожал плечами.

Да-а-а… проблем, похоже, не избежать. Джейкоб мог предложить еще меньше, чем она – вот уж прилетело, откуда не ждали. Возможно, он и впрямь был склонен к суициду, и последнее десятилетие было не чем иным, как одним долгим прыжком в ничто, прыжком в ожидании удара о землю.

Кэти сделала вдох, надеясь не напортачить с формулировками.

– Это… это все из-за тебя?

Джейкоб знал, что она имеет в виду. Знаки, кровавые отметины, знамения. Здесь и слова-то особо не требовались – его молчание оказалось до того красноречиво, что по нему Кэти поняла многое… и во многое поверила.

– Я бы убил себя, если бы это помогло, но это не поможет. Это только сделало бы их всех сильнее. И я, возможно, стану еще одним из них.

– Да, я думаю, ты прав. – В тот момент она безоговорочно доверяла ему, чувствуя искренность его безумия, уловив ее, когда они вступили в контакт. Она верила ему, что бы он ни говорил, – даже в то, что мост разрушен и они в ловушке. Почти наверняка это правда; любое безумие для Джейкоба – сродни жизненной истине.

У Лизы не было сломанных костей, хотя, похоже, трещину в левой руке она заработала и ушибла попутно несколько позвонков. Кровь из ее рта больше не шла, и Кэти понадеялась, что с ребенком подруги все будет в порядке. Лиза всегда была намного сильнее, чем казалась (даже и самой себе); физические и эмоциональные ограничения, которые Кэти накладывала на себя по поводу и без оного, не смогли бы взять ее в полон. У ее подруги если чего точно никогда и не было, так это «синдрома страуса» и тревожно-избегающих расстройств – Лиза смотрела в лицо угрозам прямо и не надеялась, что они минуют, если просто подольше поспать.

– Почему топор? – спросила Кэти.

– Не знаю, – бросил Джейкоб. Он говорил, будто нерадивый ученик, которому никто не дал списать домашку.

– Если подумать, топор – такое непрактичное оружие. Нужны обе руки, чтобы с ним управиться, да и у жертвы всегда есть возможность увернуться от долгого замаха. Я никак не могу перестать думать об этом. Какая-то бессмыслица.

– Рейчел не расскажет мне, что случилось, – сказал он. – Никто из них не заговорит.

– Где твой отец?

– Он прячется. Он под прикрытием.

– В каком смысле?

Джейкоб хмуро посмотрел в окно, наклонив голову, словно слушая хорошую песню на плеере. Кэти не терпелось догнать ход его мыслей, хоть она и понимала: все, что мог, Омут-младший уже сказал.

– Разве они не питают к Рейчел ненависти? Разве Джозеф не презирал ее? Это все, конечно, безумие, но… я видела их. Зацепила взглядом буквально на мгновение – как они мучили Лизу. Они показались мне этакой взбалмошной парочкой влюбленных.

Со стоном Лиза открыла глаза. Прищурилась на манер Иствуда. Медленно оглядела комнату – и Кэти почувствовала всеобъемлющую ненависть, исходящую от ее подруги.

– Расслабься, – посоветовала она ей.

– Мы все еще здесь? – Ее голос звучал хрипло и сухо от крови и пыли. – Какого хрена мы все еще здесь?

– Мы в спальне Джейкоба. Все нормально.

– Охренеть как нормально, – просипела Лиза. Опухшие губы сделали ее речь крайне шепелявой. – Почему мы не сматываемся отсюда на всех парах? Где, мать ее, полиция?

– Ты помнишь, что случилось?

– Конечно, я, черт возьми, помню, что случилось. Где те два психа? Почему мы тут?

– Мост размыло.

– Ра… размыло? – Лиза улыбнулась, и страшнее выражения на человеческом лице Кэти видеть не приходилось. Безрадостный смешок заклокотал у подруги в горле. – В каком смысле «размыло»? Что за херня? – Ее взгляд обшарил комнату и остановился на Джейкобе у окна. – Это ты перегородил нам дорогу, правда же? Ты во всем виноват. Ты и твои друзья.

– Прости, Лиза, – тихо сказал он.

– Ты просто кусок дерьма. – Лиза медленно провела руками по животу, инспектируя, но с отстраненным выражением лица, совсем не как мать, волнующаяся за неродившегося ребенка. Она села и вытянула руку, отталкивая Кэти в сторону. Дикая улыбка приклеилась к ее лицу прочно, и что-то в ней было от Рейчел – Джейкоб будто смотрел на карикатурную копию сестры, чьи волосы перекрасили в рыжий. – Я их, на хрен, убью. Где они?

Джейкоб уставился на Лизу. Кэти попыталась что-то сказать, но ничего не вышло.

– Они не были сумасшедшими фанатами, – прошипела Лиза. – У них были твои глаза. Кто они, Джейкоб? Где они сейчас?

Он не мог представить.

Кэти нащупала руку Лизы, и ей не сразу удалось схватиться за нее – подруга упрямо вырывалась. Такая холодная рациональность перед лицом непостижимого казалась чем-то неправильным. За следующим поворотом событий в доме Кэти ожидала удушающее облако отборного ступора, гораздо более сильного, чем в квартире дедушки. Щеки горели, грудь ломило от зреющего внутри безымянного чувства. Лиза продолжала отдергивать руку, но Кэти всякий раз хваталась за нее снова – скорее, ради собственного утешения. Она придвинулась ближе и попыталась обнять ее, стараясь не обращать внимания на все синяки и царапины. Распухшие губы Лизы изо всех сил пытались сжаться в бескровную линию безразличия.

– Скажи, что все это – не всерьез, Джейкоб, – молила Кэти. – Что это все выдумка… что ты выдуман.

– Нет, я – настоящий, – сказал он, опасаясь, что и эти слова не выдержат проверку временем. – И мне нужна ваша помощь.

Он рассказал им все.

Это не заняло много времени. Даже с учетом многих откровенных подробностей. Даже с паузами, которые Джейкоб делал специально, чтобы проверить, верят ли ему или нет, и не собирается ли Лиза вскочить и размозжить ему голову торшером. При упоминании о музах чаща за стенами дома ожила, и какое-то существо пронеслось по крыше, спрыгнув на нее, должно быть, с самого высокого дерева.

Кэти удавалось принимать все это, не закрываясь. Лиза, возможно, готовая поверить в чертовщину после того, как двое призраков чуть не надругались над ней, кивала, будучи где-то в своих мыслях. Теперь она худо-бедно понимала, почему сегодня ночью на нее обрушилось столько зла – похоже, к заблудшим душам дом Омутов питал особый аппетит. Джейкоб продолжал говорить, излагая все как на духу, не в силах более пристыжать себя за все происходящее. Непогода тем временем усиливалась. Время от времени снаружи доносились отдаленные завывания и визги, столь человечные в своей нужде – мертвые по-прежнему то всплывали из омута, то вновь погружались в него.

– Значит, я в здравом уме? – спросила Кэти, неуверенная, возможно ли это вообще в данный момент. – Относительно, конечно… вот что я имею в виду.

– Да. Конечно.

– Ну, то есть я же не такая безумная, как тот парень со стоянки у «Мейси»[13], ведь так? Который облизывал решетку радиатора «Бьюика» и кричал «Вафельки, вафельки»?

«Юмор, – учил отец, – должен присутствовать в ужасном повествовании в случайных пропорциях, так как ужас работает именно на контрасте. Нет контрастов – не будет и эффекта. Такие вот у нас, писателей, уловки».

– Это никогда не было уловкой, – сказал Джейкоб.

Эта фраза не предназначалась для того, чтобы быть произнесенной вслух.

Слов не хватало.

– Что случилось? – спросила Кэти, глядя на него во все глаза. – Что было дальше?

– Я не помню.

– Попробуй.

– Я не могу.

– Ты должен.

– Расскажи нам, – попросила Лиза. – Расскажи как себе.

Слов не нужно, они рушат маленький мой мир – тишине враги.

Кэти потянула его за руку и как раз в этот момент увидела, словно наблюдая за своим искаженным отражением, вырвавшимся из темноты, то, что внезапно появилось у него за спиной, выйдя из шкафа – болезненная молодая женщина, протянувшая к нему обе ладони. Волны субстанции чернильного цвета плескались вокруг нее, обволакивая Джейкоба и ведя его к ней, как послушного робота.

– Господин, любимый мой, – сказала Элизабет. – Нам пора.

– Нет! – выкрикнула Кэти, зная, насколько безумна эта девушка, и потому понимая, какую большую роль она сыграла в его жизни.

Джейкоб пошел за ней – в ту сберегающую тьму, где, возможно, действительно умер десять лет назад, – и дверцы захлопнулись за его спиной.

Глава 23

Офелия плавала.

Проплывая через пруд и стараясь не задеть густые водоросли или гниющие ветки, торчащие на отмели, она сделала петлю и погрузилась в томный сон. На спине, снова под луной после стольких лет, снова вдыхая мир. Она встряхнула волосами, нырнула, с силой погружая свое тело в воду, и вмиг добралась до противоположного берега.

Она встала и шагнула в густую траву. Сонм теней двигался в лесу, меняя положение, и она влилась в него и зашагала среди друзей. Музы скакали в ночи, занимались любовью друг с другом, нежно шептались – как и встарь, как и будет всегда. Но у мужчин отросли длинные и спутанные бороды, их руки были в шрамах от драк, а идеальная гладь женской кожи была оцарапана – они слишком часто предавались страсти на голых острых камнях.

– Счастливы ли вы? – спросила она.

Ответ был ей недоступен. Офелия верила, что они должны быть счастливы, что сама она – должна, хотя и не могла вспомнить почему. Она расчесывала их спутанные волосы, мимолетно касалась ногтями мускулистых плеч и упругих грудей, целовала тех, кто плакал. Музы приложили свои уши к ее животу и прислушались к ребенку, ропщущему в ее чреве. Они все осознавали, насколько по-другому звучали песни тьмы в этот вечер. Дождь играл для них совершенно новую музыку.

Симфонию, воспевающую кровь и любовь.

Все они собрались близ Офелии, кроме разведчицы, что шастала по крыше дома, – ее звали Дрозд, и, застыв на самом краю одного из фронтонов на полусогнутых коленях, она была поистине прекрасна. Ели благоволили ей, и женщина-птица, медленно расправляя и складывая крылья, заклинала ветра служить ей ушами и глазами. В ее лице перемешались причудливым образом многие фамильные черты – что-то от Рейчел в скулах, точно такие же длинные ресницы, как были у Джозефа. Из-под корней тем временем выполз Опоссум – тот, которым Рейчел всегда особенно гордилась. У него были пустые глаза, двумерные и черные, точно сланец.

Лежа на земле, Офелия позволила всем и каждому припасть к ее животу. Дождь все хлестал по коже, чешуе, меху.

Не раздумывая о последствиях, Кэти прыгнула к шкафу вслед за Джейкобом. Одна из створок сильно ударила ее по плечу и отбросила. Вскрикнув, она отпрянула, споткнулась об изножье кровати и соскользнула на пол.

Странный звук вырвался из горла Лизы, словно у нее там клокотал яд.

– Ну и хрень творится, – пробормотала она.

– Вот же сучка, – прошипела Кэти в адрес болезненно выглядевшей мертвой девочки. Столь много от нее самой читалось в этом лице – те же потеря и напряженность, готовность обременять других своим горем. Рванувшись вперед, Кэти схватилась за ручку шкафа и со всей силы ударила ногой в дверь.

– Ты их слышишь там? – спросила Лиза.

– Нет.

– Они ушли. Хана твоей диссертации.

От нахлынувшего вдруг острого чувства вины Кэти едва устояла на ногах. Она сама пришла сюда, надоумила прийти сюда Лизу. И даже если путь был проложен для нее много лет назад, она никогда ничего не предпринимала, чтобы сойти с него.

– Прости меня, если сможешь, Лиза. Зачем я тебя только впутала…

– Ничего. Я и сама дала маху. Ты не виновата.

Призраки были с ними долгое время – если вас преследовал один, вы знали их всех. Тим все еще был здесь, в комнате; пыль клубилась вокруг него, точно кокаин. Присутствие этого мертвеца заставляло зудеть старые царапины и рубцы, давно уж сошедшие синяки и следы от укусов налились новым цветом. В тихом омуте, полном чертей, иначе и не могло быть.

А тут еще и инвалидное кресло Джозефа врезалось в дверь спальни.

Летнее солнцестояние в самом разгаре, ведьмы слетаются на шабаш, и Бет смотрит на него. Над полями торчат пугала, набитые сеном, мертвецы стонут. Мед стекает на голую кожу.

В желтом платье, с каштановыми волосами, зачесанными набок и перевязанными красным бантом, Бет выглядит еще красивее, чем раньше, если только такое возможно: не такая хрупкая, но ее лицо все еще слишком бледное. Мертвенная белизна подчеркивает темные круги под ее глазами.

Помраченный, Джейкоб не мог отвести взгляд. Аура любви, верности, преданности, исходящая от нее, была столь мощна, что ему больше не хотелось искать выход отсюда. Он придвинулся ближе к ней, но не слишком близко – не зная, где именно они были или когда, или как далеко остался дом. Расстояния на Стоунтроу не имели значения, особенно в недрах дома. Он придвинулся – возможно, к стене чулана, возможно, лишь глубже внутрь себя, но вскоре руки Бет сомкнулись на нем.

– Ты не хочешь быть здесь, – упрекнула она, глубоко разя его горьким тоном голоса.

– И все же я здесь.

– Ты сказал, что вернешься ко мне.

– И я вернулся.

– Нет, нет. Пока еще – нет. – Она покачала головой, концы банта в ее волосах, будто крылья бабочки, затрепетали. – Но я помогу тебе. Я укажу дорогу. – Это прозвучало и как благословение, и как угроза. Повисла многозначительная пауза – тишина, набухшая, точно чрево Офелии. Джейкоб стоял, ожидая, когда дуновение смерти коснется его, со свистом опустится на натертые запястья.

– Хорошо, Бет.

Она посмотрела на Джейкоба, хмурясь над его покорностью судьбе, будто не хотела на самом деле доводить до конца то, что им предстояло. И все же иного выбора не имелось.

– Пойдем со мной. Я все покажу тебе… как ты однажды показал мне. – Она взяла его за руку, и он задался вопросом, узнает ли наконец, кто она такая и почему всегда была тут, с ним.

Джейкоб последовал за нею в ночь своей разбитой души.

И увидел себя.

Глава 24

Что она сделала с их головами?

Джейкоб и Элизабет наблюдали, как Джейкоб наблюдает за тем, как Рейчел и Джозеф, почти полностью одетые, занимаются любовью с женщиной на открытом месте среди увядших листьев. Его брат видит, как он пристально смотрит из-за кустов, и жестом подзывает его. Рейчел хрипло смеется посреди стаккато сухих всхлипов. То, что он видит, – диковинное зрелище, но ничего такого, к чему он бы еще не привык. Тем не менее, больше он не хочет быть свидетелем. Рейчел загребает ветки, и они ломаются в ее пальцах; чуть прикусывает язык. С шипящим стоном его брат изнуренно оседает поверх женщины со смуглой кожей, этого нового объекта для утех.

Все трое покоятся в ворохе листьев. Их спины грязные, дыхание вздымает облачка песка. У его сестры – аллергия, щеки красные, на губах немного крови. Она любит кусаться. Она смотрит на Джейкоба с голодной бесполой улыбкой, которая одновременно и пугает, и искушает его в самом ужасном смысле. Она призывает его сдаться, присоединиться к ним.

С другой стороны поляны в сторону Рейчел неторопливо идет мужчина, по-детски ухмыляясь. Джейкоб бросает взгляд на незнакомца, и тот поскальзывается, когда земля под ним трескается, дыша паром. Это Енот – кустистые дуги бровей, уродливые уши, нижняя губа отвисает черной буквой «V». Он хватается за косматую голову пальцами с кривыми ногтями, взвизгивает и падает. Содрогаясь, мужчина скулит и медленно уползает.

Инстинкты правят здесь бал. Рейчел ощущает ту дикую нужду, которую испытывает нечто в лесу (и она сама), и виртуозно пользуется ею. Она манит Джейкоба пальцем, веля ему покориться без лишних слов, приказывая ему языком жестов, языком тела. Благостное выражение проступает на ее лице, и Джейкоб видит то, чего никогда не отмечал в ней до сего момента, – искреннюю любовь к нему.

Он бежит.

Он минует собственных муз, резвящихся по всему лесу, барахтающихся в разврате, недоумевающих, куда еще податься, чтобы не попасться родителям Джейкоба на глаза. Или их такое не заботит? Енот, развалившись на бревнах, грустно хмыкает, когда Джейкоб идет мимо него.

– Она хотела меня! – жалуется он.

– Она всех всегда хочет, – парирует Джейкоб.

В конце концов он приходит домой. Всего месяц назад завершено обустройство ряда комнат на последнем этаже. Комнат, в которые он не собирался входить, в которые, надо думать, никому и никогда не понадобится входить. Они прицепились, как россыпь морских раковин, к углу западного крыла, и он видит, что ставни не заперты и свободно хлопают на усиливающемся ветру.

Он прислоняется головой к входной двери и тихо входит. Боли в боку ослабевают, когда он пересекает коридор. Мама пылесосит ковер в гостиной, громко напевая себе под нос. Даже сквозь шум слышится эхо стучащей отцовской пишущей машинки – в коридорах дома очень странная акустика.

Дом – одна большая ракушка; дом – одна большая ловушка.

Его мать должна знать правду: они с папой всего лишь разыгрывают сложную пьесу, притворяясь такими рассеянными. Затворничество – это убийство без свидетелей. Скоро она начнет вырывать свои цветы, засеивать землю гравием. Какого черта, по ее мнению, его брат и сестра делают в лесу целыми днями? Какую причину придумывает мать, когда видит их измученными и улыбающимися, возвращающимися в дом растрепанными и грязными? Ее дети ползают по грязи – разве такую перемену сложно заметить? Или она с самого начала знала, что в тихом омуте нет сюрпризов, есть только статичное безумие?

И где, спрашивается, папа?

– Привет, солнышко, – говорит мама, когда стихает гулкий говор пылесоса, меняет фильтр-мешок, смотрит сыну в лицо, потом – на ноги; спрашивает: – Что-то случилось?

– Ничего. – Он, конечно, обманывает, но это уже вошло в привычку, как часть игры.

– Точно все в порядке, милый?

– Точно.

– Уверен?

– Да! – раздосадованно выкрикивает он, не в силах больше терпеть напряжение. – На все сто.

– Ты только что выдернул шнур пылесоса ногой – и даже не заметил. Еле идешь, да и глаза такие, будто кто-то умер. Может, лучше расскажешь, что у тебя на сердце?

Он смотрит ей в глаза, и она больше ничего не говорит. Они смотрят друг на друга пусто, и он постепенно приходит к пониманию, что его мать – картонная фигура, этакая двумерная бумажная кукла. В ее существовании нет глубины, нет реальности. Даже сейчас, когда в ее голос вкрадываются властные интонации, он не в силах воспринять ее всерьез.

Плывя на волне черноты в чулане, Джейкоб и Элизабет слышат стук клавиш папиной пишущей машинки, и теперь он заметил то, чего не увидел тогда, – как дрожит нижняя губа его матери, как будто она вот-вот разрыдается или сдуется, будто проколотый воздушный шарик. Возможно, они могли бы сбежать от ужасов Стоунтроу вместе, если бы только он чуть больше верил, что она на его стороне.

– Включи пылесос обратно, пожалуйста, – говорит мама, и Джейкоб слушается. Он поднимается наверх, собираясь пойти в свою комнату и обдумать собственное убежище, когда решает, что должен приложить усилия и все-таки поговорить с отцом.

Его рука скользит по перилам, пока он идет к отцовскому кабинету на чердаке. Запах старых книг наполняет прихожую, в воздухе витает терпкий бумажный дух. Любая искра могла бы вызвать здесь пожар, на чье тушение уйдет не менее двух суток. Дверь слегка приоткрыта, и знакомый стук звучит не иначе как удары по мускулистой плоти. Не музыка сотворения, но аудиозапись боксерского поединка. Его отец воюет – и всегда воевал.

– Бет… – прошептал Джейкоб, понимая, что вот-вот возненавидит этого человека, даст выход злости, которая по прошествии лет никуда не делась.

– Ш-ш-ш.

– Папа?.. – робко спрашивает маленький Джейкоб.

– Я сейчас немного занят, сынок.

Само собой. Он такой всегда – занят тем, что стучит и бьется в его черепной коробке, ища выхода. Папа занят открытием дверей.

– Но я хотел бы…

– Да, хорошо, Джейкоб. Только чуть-чуть попозже.

Его дыхание сбивается, он чуть ли не синеет. Образ Рейчел, шлющей ему любовь, на мгновение застилает все. Теперь в его голосе – командные ноты, будто он общается с музой.

– Послушай меня…

– Не сейчас, – говорит отец, тараща глаза на бумагу; пальцы порхают по клавишам – так быстро, так головокружительно.

– Папа! Я…

– Позже! – Его отец сидит, согнувшись, на своем стуле, его лопатки торчат из спины крыльями горгульи. Ему наверняка уже больно выпрямлять спину. Или даже ложиться.

Джейкоб стоит в дверях души своего отца, потерянный, колеблясь между тем, чтобы сделать еще один шаг в комнату и медленно попятиться назад со своими черными мыслями. Он оглядывается, рассматривая почетные грамоты и премии, аннотированный сборник произведений По, другие научно-фантастические романы, фэнтези и ужастики, небрежно разбросанные по столам и лежащие раскрытыми прямо на полу, тысячи страниц рукописей, сложенные стопками на низких полках в углу гостиной. Однажды они обнаружили семейку крыс, живущих в сундуке с черновиками; папа позаботился о грызунах, не дав их убить, – выпустил на волю, в поля. Повсюду вокруг Джейкоба – странные сувениры из детства его отца, реликвии его деда, секстант моряка Тадеуша и его же подзорная труба, и всякий иной хлам, собиравшийся на протяжении всей истории тихого семейства Омут.

Джейкоб делает еще одну попытку привлечь внимание отца, но его голос ломается от страха и боли, внезапно настигающих безо всякого предупреждения.

– Пап…

– Да сколько можно тебе говорить – занят я! – рычит отец, раскачиваясь на стуле и яростно тыча в него указательным пальцем на слове «тебе», давая понять: единственный, кому нужно уйти – и кто сможет уйти, – это его младший сын, Третий.

Бет провела пальцем по шее Джейкоба.

Папа снова поворачивается к своей пишущей машинке, пускается в новую яростную атаку на клавиши.

Джейкоб уходит – совсем не такой напуганный, сердитый или разочарованный, как ожидалось. Каким-то образом в гуще всех этих волнений и событий он пришел к выводам, которые что-то доказывают… а может, и ничего в помине. Он дрожит, чувствуя в лесу своих брата и сестру, всегда сознавая их. По краям глаз зрение размыто слезами, в мозг как будто колют ножами. Пылесос ревет оглушительно громко, словно засасывая бивни и кости мамонтов.

С трудом он добирается до своей комнаты, и там волна тошноты опрокидывает его на колени. Сухие позывы к рвоте ни к чему не ведут, через несколько минут даже приходят какие-то силы, и он забирается на кровать. От слез подушка промокает, и Джейкоб закусывает край одеяла. Сегодняшний день – худший за последние две недели, и рядом нет никого, кто мог бы помочь ему примириться с этим. Он один – такова цена его спасения отсюда, – и его хватает лишь на то, чтобы беспомощно зарыться в подушку ногтями и лицом.

Сопереживая своему прежнему «я», вновь ощущая его в себе, Джейкоб приложил руки к вискам – как будто это произошло с ним снова, здесь, где ничего другого попросту не существовало.

Клавиши стучат громче – папа наконец-то берет верх в боксерском поединке, ведет в счете, обретает контроль.

Джейкоб переворачивается на спину, ощущая вкус крови на языке и чувствуя, что какая-то важная часть его существа отъята резко и бесцеремонно, – и дверь шкафа-чулана медленно открывается. В комнату неожиданно проливается свет – желтый с прожилками алого.

Юная девушка стоит в том месте, где он вешает свою зимнюю одежду и хранит свои настольные игры. Ей там явно немного тесновато. От ее каштановых волос идет медовый запах, а привлекательная улыбка рассеивает ужасы, копошащиеся в его голове. Она кивает ему, заинтересованная и немного смущенная, будто только что обернулась – и увидела, что это он, посторонний мальчик, смотрит в ее спальню. Ее желтое платье – из другого времени, такое вполне могли носить дочери Тадеуша, если верить фотографиям из семейного архива. Рыжий бант в ее волосах почти комично оттягивает несколько каштановых локонов набок. Джейкоб смотрит в шкаф – и улыбается ей невольно, и она отвечает ему тем же. Теперь он понимает, что смотрит в какой-то проход, расширяющийся против всех законов физики – в маленьком чулане не может быть столько места, – и там, позади девушки, он видит…

– Господи Иисусе, – выдохнул Джейкоб-Старший. – Он видит меня.

– Привет, – говорит девушка.

– Здравствуй. – У него пока нет никаких причин быть невежливым с ней.

– Как тебя зовут?

– Ты знаешь мое имя, – шепчет он, вставая с кровати. Головная боль прошла, но отец наверху шумит – в неистовстве сбрасывает книги с полок, попав в очередной писательский затык. Молчание пишущей машинки – услада для ушей, ничего лучше Джейкобу попросту не доводилось слышать. Наконец-то слышно собственные мысли.

– Да, ты Джейкоб. Ты знаешь мое имя?

Он думает, что знает, должен ведь знать, но ничего не приходит на ум. Всего секунду назад он, возможно, озвучил бы пару версий – но не сейчас.

– Нет.

– Я Элизабет.

Такое имя ей подходит, и Джейкоб кивает.

– Красиво звучит. Мне нравится.

– Спасибо. Твое имя тоже красивое.

– Что, правда?

– Ага.

– Извини, но… что ты делаешь в моем шкафу, Элизабет?

– Ничего.

Он смеется, потому что это слишком явная ложь. В этом доме всегда что-нибудь да происходит.

– Ну, и что будем делать?

– Давай сыграем в шашки.

– Ну давай. – Она не могла быть одной из дочерей Тадеуша, раз называла шашки «шашками»[14]… ну, может, такое название она прочла на коробке в шкафу. Он осторожно тянется в чулан, ища и не находя ничего на ощупь, и все же каким-то образом ему в руки, погруженные в ауру странного света, попадает облепленная скотчем коробочка с доской, размеченной на квадраты, внутри.

– Я хочу играть за красных[15], – говорит Элизабет.

– Не вопрос.

В глубине шкафа Бет прижала руки к лицу Джейкоба-Старшего и грубо потянула его в сторону, заставив его смотреть прямо ей в глаза с этими черными канавками, вырытыми болезнью под ними.

– Ты была моим единственным другом, – пробормотал он ей, касаясь морщин над ее бровями. – Что с тобой происходит? Почему ты до сих пор больна?

– Ночь твоего правления почти закончилась, дорогой, – сказала (сейчас и тогда) Бет. – Так правь же надо мной.

Глава 25

Тело Джозефа в инвалидном кресле – или, может быть, одно только кресло – билось в дверь, силясь попасть внутрь.

Тихий смех, странная музыка и раскаты грома, от которых стекла мелко дребезжали, заставляли Кэти поворачивать взгляд то к двери, то к шкафу, теперь еще – на улицу, за окно. Лиза усмехнулась про себя, получая от ситуации какое-то извращенное удовольствие.

– Джо, мальчик мой, хочешь еще поиграть? – крикнула она визгливо.

Дверь содрогнулась в своей раме.

– Как думаешь, мы сможем выбраться через окно? – спросила Кэти.

– Нет, но даже если бы мы могли, какое это имело бы значение? Видишь этот шторм? Им не составит труда поймать нас, застать врасплох. Мы уже пойманы – им просто некуда торопиться.

Молния залила комнату ярким светом, показывая, насколько изможденно выглядели обе девушки.

– Единственный выход – через шкаф, – сказала Кэти. Так странно было это говорить, но так уместно это прозвучало здесь, в этом доме. Лиза прищурилась, ее губы сложились в шальную усмешку, огненная челка прилипла к поту и запекшейся крови на лбу.

– Он уже мертв или присоединился к своей семье. Твоя прославленная литературная героическая фигура – чушь собачья. Он не паладин верхом на белом коне, Кэтлин, – он не вернется за нами.

– Вернется, если только сможет.

– Чушь собачья. Видела ту девку? Он нашел свою любовь, а она тоже мертва. Думаю, он и ее убил – давным-давно.

– Нет.

– Да. И к черту все это дерьмо. Нас не спасут.

– Это не так, – сказала мать Джейкоба, дама с тающим лицом, с трудом говорящая из-за изуродованных губ. Она вышла из теней, будто всегда была их частью, просачиваясь прядь за прядью, формируя свое незавершенное бытие. – Вам придется поторопиться, если вы хотите выбраться отсюда. Мои дети – сумасшедшие… но скоро вернется Айзек, и тогда все станет гораздо, гораздо хуже.

Кэти могла вообразить многое.

Еще до того, как вспомнилось, что у нее в прошлом были случаи безумия и убийства, она знала, что есть и другие вопросы, требующие рассмотрения.

Когда ей было тринадцать, ей приснилось, будто она идет домой из средней школы с Джеффом Риммером, мальчиком из соседнего класса, который ей очень нравился. Джефф про это знал и частенько ее щипал и бил, так вот выказывая ответное расположение. За один особо сильный щипок под грудью она проткнула ему карандашом палец, и папа, помнится, сильно ругался из-за того, что ему придется оплачивать чужой медицинский счет. Итак, в том сне Джеффри был довольно-таки милым малым, но в какой-то момент его жестокая натура все равно пролезла наружу, и, зачерпнув словно бы из воздуха горсть горячих углей, он швырнул их ей в лицо, крикнув каким-то совершенно чужим голосом:

– Печь разогревается!

Впечатление от кошмара не спадало еще несколько дней, но через неделю его все-таки вытеснили другие, более яркие впечатления. Но в какой-то момент Джеффри пропал из школы на три дня и даже на важной контрольной по естественным наукам не объявился (что грозило окончательно испортить его и без того плохие оценки). Кто-то упомянул его имя раз, другой, третий… К обеду Джеффри стал сущей притчей во языцех, и тогда Кэти, набравшись духу, подошла к Вонючке Гарольду Палаццо, лучшему другу Риммера, и прямо спросила, что случилось. Гарольд в ответ уставился на нее с такой осязаемой злобой, что Кэти испугалась, не выбьет ли он ей, часом, зубы.

– Ты что, не в курсе? – задал он вопрос, на который невозможно было ответить иначе, кроме как упереть кулаки в бока и ошеломленно ухмыльнуться, что, по ее признанию, было совсем не похоже на ответ. Нет, она ничего не знала. Она вцепилась в руку Гарольда, чуя, как страх выворачивает ей желудок наизнанку, и тот отпихнул ее с силой, закричав до того громко, что другие дети бросились оттаскивать его от Кэти, покуда он не набедокурил. Его глаза буквально закатывались от злости.

– Он умер! – выкрикнул Гарольд, и тут Кэти поняла: о, о, да, я действительно что-то знаю, вот только понятия не имею откуда. – Дом его семьи дотла сгорел. Об этом и в новостях сказали, и в газете. Директор три дня назад объявление давал! – Кричащие дети подозвали двух учителей, чтобы те помогли Гарольду не свернуть Кэти шею. – Была месса, уйма народу пришла – там даже твои предки были, как ты можешь не знать?

Даже когда учителя вели Гарольда из столовой под руки, он дергался, вырывался и изо всех сил пытался добраться до нее. Вослед ей, по всему коридору летел его яростный вопль:

– Да как ты можешь НЕ ЗНАТЬ?!

Кэти и сама не понимала, как она могла не знать (а ведь откуда-то все ж – знала). Однако после того рокового дня, проведенного у бабушки, она заподозрила что-то в себе. Кто знает, вдруг это она сделала так, чтобы дом Джеффри сгорел, разозлившись из-за того, что он не пригласил ее в кино? Много лет спустя она больше не вспоминала ни об этом сне, ни о Джеффри Риммере, пока чтение «Исчезнувшего» не вернуло ей все это одним быстрым и почти любовным ударом по лицу – главой, где ребенок рано уходит из школы, идет домой и засовывает голову в духовку, не понимая, что отравиться газом без должной герметизации не выйдет, а вот поджарить себе лицо – запросто. Начинается пожар, и дом сгорает дотла, убивая и остальных членов его семьи. К тому времени кокаин уже довел ее до предела, она нервничала, ожидая возвращения Тима домой, и книга только усилила ее нервозность. Она не только усугубила ее иррациональные мысли, но и придала им некоторую стройность, дала новый толчок, подкачала и смазала, как скрипучий велик. Кем надо быть, чтобы писать вот так – брать какую-то крупицу ее собственного кошмара, раздувать в давно погасшем угле огонь и швырять его ей в лицо? Она перевернула книгу, которую держала в руках, в поисках фотографии автора на обратной стороне обложки, но ничего не нашла.

Но вскоре, изучая вопрос, она узнала больше об умершей семье Джейкоба – и поняла их неявную связь.

Инвалидное кресло заскреблось в дверь. Кэти бросилась вперед, уже не так боясь матери Джейкоба, которая быстро растворилась в тени.

– Подожди! Помоги нам!..

Раздался очередной сухой смешок Лизы, уверенной, что никто другой, и особенно – женщина, которой отрубили голову десять лет назад, не сможет им сейчас помочь.

– Заходи, Джо, – сказала она достаточно громко, чтобы ее было слышно в коридоре. – Ты застрял здесь не просто так, не так ли? В доме за лесом, ты, грязноштанник. Уверен, что твой отец не приволок тебя на этот остров по весьма конкретной причине – например, потому что знал, что ты из тех долбанутых психов, которым самое место в коррекционной школе, а? Ладно, тебя понять можно – тебе бы никто, кроме сестры, не дал, – но эта твоя Рейчел тоже та еще штучка. И как, нормально ей было, когда ты запускал ей руку в трусы? Или она сама подставлялась? Что ты с ней сделал, Джо? А со своим младшим братом? Что вы с сестрой сделали с ним там, в грязи?

Она знала, что они где-то там, в коридоре, жаждут плоти.

– Скоро он до вас доберется, ублюдки.

А может, и не скоро – ведь мертвая женщина болезненного вида утащила его за собой. Из одной битвы с сомнительным исходом – в другую.

Я могу быть полезна. Могу помочь ему. Кэти крепко сжала в кулаке дверную ручку шкафа и легко открыла ее. Внутри каморка-кладовка оказалась больше, чем снаружи – ее темные недра простирались глубоко, не ограничиваясь дальней стенкой. Здесь все это и началось, отсюда вышли все омутовские ужасы. Альфа и омега, начало и конец. Бросив взгляд через плечо, она увидела, как Лиза колотит в запертую дверь спальни, как будто ей взаправду хотелось выскочить наружу и задать Джозефу с Рейчел трепку бо́льшую, чем они задали ей.

Кэти сделала шаг вперед. Он дался ей легко – как подняться с кирпичного крыльца и зайти в дом, чтобы посмотреть, что можно внутри увидеть. Что-то ткнулось ей в руку, и шепот мертвой женщины зазвучал в ее ухе. Она сжала кулак, чувствуя какую-то текучую субстанцию в своей хватке, но, подняв его к глазам, ничего не увидела. Шепот не умолкал, и она произнесла:

– Вот как?..

Она придвинулась ближе, все еще находясь в комнате, но теперь уже не являясь ее частью, надеясь вопреки всему – поскольку все ее надежды до этой поры были напрасны, – что в месте, куда она направляется, она найдет Джейкоба, а не дедушку, Тима или ребенка.

Двери сомкнулись за ней.

Корчась в агонии, Офелия потянулась за поддержкой к Кролику, Червю и другим музам, окружавшим ее, помогавшим ей перебраться на густую травяную подстилку на опушке леса. Родовые схватки становились чаще, словно медвежий капкан открывался и снова резко закрывался внутри нее. Ребенок знал, что его отец вернулся, и до сих пор тянул с появлением на свет, желая выйти в мир у него на глазах. Она боролась с болью, пока ее колени не подогнулись. Она больше не могла стоять.

Червь засунул руку в рот Офелии, и она укусила его, всасывая его любящую кровь. Радость единения и пополнения семьи затмила все страдания. Ее ноги подкосились, когда Олень уложил ее рядом с прудом, раздвинув колени шире и опустив ступни в прохладу воды. Ее зелено-белые волосы растрепались по пестрому земляному ковру. Дождь выбивал из земли изумрудную пену.

Офелия завыла, и музы зашептались, понимая: время пришло. Все собравшиеся у роженицы были напуганы, но и заинтригованы тем, что сулит им новое рождение. Клубки вен, точно змеи, вздувались на шее Офелии, желтые глаза ярко вспыхивали, когда она тяжко дышала. Оглянувшись на дом, она захныкала:

– Мой повелитель, мой Люцифер…

Лес плакал.

Ребенок рвался на свободу, более не желая ждать.

Глава 26

Джейкоб встретился глазами с самим собой в детстве и прошептал:

– Это не сон.

Ребенок склонил голову набок и произнес в ответ:

– Это неправда.

Мама входит в комнату и объявляет, что ужин готов, и тут же Элизабет исчезает. Шашки разлетаются, как от порыва ветра. Подходит его мать, озадаченная, слегка хмурая, и спрашивает:

– Что ты там искал?

Он пожимает плечами, и это ее успокаивает. Ее легко успокоить – потому что она на самом деле так редко хочет делать то, что делает. Мама в последнее время стала более угрюмой, папа почти не разговаривает, стук наверху становится громче, как будто он бьется головой о стену. Скоро вновь заговорит машинка. Осколок летнего солнца врезается в окно и попадает прямо в глаза Джейкобу, ослепляя его.

Джейкоб поглубже залез в чулан, думая, что скоро, уже очень-очень скоро придет час топора; он мог чувствовать это. Из беспокойной, текущей чернильной тьмы он услышал шаги далеко позади. Теперь Бет казалась еще более напуганной, ее пальцы так касались его лица, словно она пыталась нащупать иной образ под его кожей. Он коснулся ее платья – ткань точно такая же, как и во все предыдущие его прикосновения к ней.

– Что я тебе обещал, Бет?

Его голос – такой же безжизненный, как и у любого другого члена семьи Омут в этом доме. Он помнит, как папа плакал, хватая его за горло. Близится час топора.

– Ты обещал мне кровь, – сказала Элизабет.

Из пореза, оставленного карточкой для «Монополии», пятисотдолларовым акцизом, течет кровь, и Джейкоб сосет палец, не подозревая, что его мать стоит в дверях позади него с корзиной, полной чистого белья. Она решительно качает головой, собираясь закричать. Она иногда кричит – когда мир слишком велик для нее, чтобы справиться в одиночку. Она роняет корзину и бежит по коридору, взывая к чердаку:

– Айзек! Немедленно иди сюда, в комнату Джейкоба!

Ее крик разносится по дому, полям и лесу. Крик, решивший все за несколько минут.

Вздрогнув, Джейкоб бросает кости и разбрасывает отели Элизабет по Нью-Йорку и Нью-Джерси. Его мать в ярости, и он знает, что попал в беду, пойман; его зажали в угол, но чулан открыт лишь наполовину, и с маминого места нельзя заглянуть внутрь.

Его страх утихает.

– Привет, мам, – говорит он, не ожидая, что она ответит. И ответа, конечно же, не следует. Она снова берет корзину и держит ее перед собой, как щит или оружие. Смотря на него поверх кучи одежды, не то разочарованная, не то оскорбленная, как будто ей вместо алмазов подсунули стекляшки, она просто ждет, когда придет отец. Джейкоб оборачивается и, глядя в шкаф, видит, что Элизабет переместила один из своих домов на красный рубеж Кентукки. Почему именно сюда?

И почему далеко позади нее вторые Джейкоб и Элизабет все еще смотрят на него из темноты?

Отец идет на зов, слышны его шаги.

– Что ты делаешь? – спрашивает мама.

– Ничего.

– Ничего, да?

– Абсолютно ничего.

– Просто играешь в «Монополию» у себя в шкафу.

– Просто играю.

Мать высыпает его одежду на кровать и начинает складывать ее в комод. Она что-то бормочет себе под нос, не выигрывая и не проигрывая намечающуюся битву. То, что нужно убрать в шкаф, она откладывает, не решаясь нарушать зрелище сидящего у игровой доски Джейкоба до прихода мужа. Движения ее рук ужасно неживые, механические – будто она заранее продумывает, как их оживить, как заставить кровь течь по собственным венам.

– Тебе так одиноко? Ты так сильно зол на нас?

– Я не зол. – Он облизывает тонкую полоску крови, снова выступающую из пореза.

Она швыряет его рубашки и носки в комод.

– Ты с нами не разговариваешь, почти не выходишь на улицу, хотя на острове такая красивая природа… Рейчел говорит, тебя ни сады не интересуют, ни гроты. Ты общаешься со своим отцом только тогда, когда задаешь вопросы о письме, и больше не помогаешь по дому… просто скажи мне, что не так?

Такой каталог мелких пренебрежений. Он задается вопросом, сколько всего мог бы перечислить сам, будет ли у списка конец.

– Все в порядке. – Он бросает кости, двигает фишку по доске. – Извини.

На лице матери проступает нечто среднее между возмущением и весельем. Часто она так делает – создает новую эмоцию, чтобы показать, через что он ее заставляет пройти.

– За что ты извиняешься?

– Не знаю, – честно признается Джейкоб.

– Ну тогда не извиняйся.

– Не злись, пожалуйста.

– Я? Злюсь? Я волнуюсь за тебя, и только!

Скрип инвалидной коляски Джозефа эхом разносится по коридору. Рейчел толкает ее по пандусу, и через несколько мгновений они уже в его комнате. Старшие брат и сестра глядят на него с улыбками, хвастаясь безупречно белыми зубами и до блеска вылизанными губами.

Какое зрелище представляет собой сейчас эта троица! Стоят, как ловчие с сетью, как будто он вот-вот попытается улизнуть из комнаты. Бет остается сидеть в шкафу – листает книжку с правилами; она так и не научилась оформлять залог собственности. Тут Джейкоб отворачивается от игровой доски и встает – низенький мальчишка, едва ли сильно выше своего брата в инвалидном кресле.

– Что ты прячешь в шкафу, Третий? – спрашивает Джозеф, такой же сдержанный, но безмерно уверенный в себе, как и всегда. Нагловатый. – Порножурналы, видать?

Это засада.

Джейкоб переводит взгляд на сестру. Она упирается ногой в ковер, не заступая ни на дюйм более на его территорию. Джозеф хмурится, но ничего не говорит, не подкатывает к нему поближе на своих колесах. Они с Рейчел – как единое целое, и теперь она все чаще его контролирует.

А вот и папа.

Аура Элизабет становится такой мощной, такой осязаемой позади него. В глубокой тьме Джозеф-из-Сейчас пристально смотрит на Джозефа-из-Тогда, зная, что с ним – и со всем семейством, что собралось вокруг него, – вскорости произойдет. Папа ничем помочь не сможет. Никого не отговорит.

Мертвая Элизабет шипит мальчику в ухо, в ее злых детских глазах сгущается мрак.

– Я люблю тебя, – говорит она. – А они – нет. Никто из них никогда не понимал тебя и впредь не поймет. Даже эта глупая взрослая женщина, которая думает, что может спасти тебя. Только я.

Папа заходит в комнату.

В нем нет ни достоинства, ни силы. Его не хочется задобрить, ему не тянет выказать уважение, перед ним даже не страшно. Эта версия его отца, кажется, знает даже, что вот-вот произойдет, как будто он уже много раз переживал эти события – и неизменно умирал в конце.

– В чем дело? – спрашивает он, уже зная ответы.

– Взгляни-ка, – говорит ему мама, указывая на видимый угол игровой доски. – Твой сын сидит у шкафа и сам с собой играет в «Монополию».

Не сыскать в тот момент более вымученной и неживой вещи, чем папина улыбка.

– Ага. И что?

– «И что»?! Это все, что ты можешь сказать?

– А в чем, собственно, проблема?

Рейчел, стоящая за инвалидной коляской, наклоняется вперед. Ее руки медленно скользят вниз по плечам Джозефа, к его груди, и едва заметным движением она щиплет его соски. Она хочет проверить, как далеко сможет зайти на виду у родителей. Кончик языка торчит у нее из уголка рта.

Откинув подбородок назад, уперев руки в бока, мать закатывает глаза.

– Это ты всего неделю назад сказал…

– Я знаю, что я сказал.

– …что мы не наняли детям хороших репетиторов, и что скоро их пошлют сдавать тесты в министерство образования, и что теперь, когда он взялся подражать тебе как автору, больше шансов…

– Хватит, – в один голос говорят Джейкоб и папа, после чего переглядываются – в некотором изумлении.

– …что это затворничество, или как ты там это называешь, причинит ему вред. Боже мой, иногда я слышу, как он всю ночь напролет говорит сам с собой!

– Прости, мам, – вворачивает Джейкоб.

– Перестань извиняться! – кричит она, затем снова поворачивается к отцу. – Говорю тебе, надо выбраться отсюда хоть ненадолго. Мы все страдаем от изоляции, мы все больше замыкаемся в себе. Давай вернемся на время в город, поживем немного там. Что думаешь? Да хоть вот прямо сейчас. Поехали?

Кивая, как если бы полное согласие между ними было достигнуто, папа рявкает:

– Нет, никуда мы не поедем!

Джозеф сжимает подлокотники своего кресла до белизны в пальцах и переводит напряженный взгляд с матери на отца. Рейчел убирает руки с его груди и прячет их за спину. Кажется, достаточно единственной искры, чтобы накаленная атмосфера комнаты рванула почище всякой пороховой бочки.

Папа смотрит на Джейкоба и спрашивает:

– Ты этого хочешь? Хочешь уехать со Стоунтроу, сынок?

– Нет, папа.

Бет усмехается – в прошлом. В настоящем она шепчет ему на ухо одно-единственное слово: любовь. Конечно, Джейкоб любил отца и его работу. Он хотел как лучше, а вышло – как всегда.

Мама поднимает руки, признавая капитуляцию. Ее взгляд по-детски озадаченный – она будто ждет, что кто-нибудь объяснит ей, почему привычный быт рассыпается на глазах.

– Джейкоб, я только подумала… тебе может понравиться ходить в школу с другими детьми твоего возраста. Ты многое упускаешь, правда. Осенью начинается новая четверть у младшеклассников. Думаю, пора учиться как все.

А Рейчел ни с того ни с сего спрашивает:

– У тебя воображаемая подружка, да? Она хорошенькая, Третий?

Джейкоб исследует лицо сестры на предмет иронии – но, как ни странно, не находит таковой. Опять же, ясно, что она любит его, и он не может смириться с этим. Как много она знает, и чувствует ли она жгучую ревность под сердцем при мысли о том, что между ней и вторым братом встал кто-то еще? Он стискивает зубы, его голос – ровный, как грифельная доска.

– Да, Рейчел. Она очень красивая.

– Понятное дело, если она – твоя.

Папа смотрит на Джейкоба, отчего-то резко переменяясь в лице. Он обходит кровать и пытается заглянуть в шкаф, но широкие плечи Джозефа мешают ему. Взволнованная мама беспокойно переминается с ноги на ногу, Джейкоб ерзает все больше и больше.

– Какая она, сынок?

– Очень милая, – честно отвечает Джейкоб.

Его отец делает еще один осторожный шаг вперед и прочищает горло.

– Джейк… а что на ней надето?

– Платье.

– Какого цвета?

С папой явно что-то происходит, и Джейкоб, поворачиваясь, смотрит на него.

– Почему ты спрашиваешь?

– Скажи мне, оно желтое?

– Айзек, что на тебя нашло? – упрекает мама папу.

У Джейкоба холодеют пятки, живот сжимается в болезненном спазме.

Папа знает. Но откуда?

Самое время поговорить о секретах – может быть, все ее увидят; настал момент вывернуть сердца наизнанку и показать друг другу, что там припрятано. Голова от таких перспектив идет кругом. Рейчел и Джозеф тут же притихают. Где-то в чаще Енот вжимает голову в плечи, а Дрозд перестает искать себе поживу в грязи. Где-то далеко – глухой раскат грома, пропускающий легкий дребезг через окна. Мужчина, которым Джейкоб стал, ничего не может посоветовать ребенку, каковым он был, – ему разве что хочется стереть это глупое озадаченное выражение с маминого лица. Он устал, его пальцы затекли, в висках стучит пульс от голосов муз – они ведь никогда не смолкают, даже когда брат с сестрой приходят удовлетворить их нужды.

– Да, папа, – слабо отвечает он. – Желтое платье.

Элизабет делает вид, что позирует для невидимой камеры, – вертит задом, подбирает подол платья, принимает разные позы. Ее движения слишком современны. Нет, она точно не одна из дочек старого морехода Тадеуша.

– Ты заходил в мой кабинет, сынок?

– Нет.

– Читал мои рассказы?

– Я перестал их читать, когда ты перестал мне их показывать.

Эти слова, оказывается, все еще способны пробрать папу. Он вздрагивает, как от удара по лицу – признавая тем самым хлестко озвученный факт. Последние пару лет он все чаще прячет свое творчество от сына. Но у него, впрочем, есть на то причины; суровая и опасная правда стоит за этим.

– Я хочу, чтобы ты встал и подошел ко мне, Джейкоб.

– Зачем?

– Айзек, что случилось? – волнуется мама.

– А теперь сделай так, как я попрошу, пожалуйста.

Бет отрицательно помотала головой – тогда.

Бет отрицательно покачала головой сейчас и протянула к нему руки. Черные круги-полумесяцы под ее глазами обрели совершенно нестерпимый, ужасающий оттенок тьмы и болезни, несчастливого рока и загробного мира.

– Ты мне нужен. Я люблю тебя, мой Люцифер.

Но Джейкоб все глядел в собственное прошлое, борясь с десятью годами утраты.

…Рейчел подходит ближе, сжимает пальцами дверцу шкафа и распахивает ее чуть шире, еще на дюйм-другой.

Элизабет съеживается.

– Они сделают мне больно! – визжит она.

– Джейкоб, вставай и иди сюда! – кричит его отец – с той же мощью, с каковой еще недавно прогонял его из кабинета.

Комната наполняется поистине зверскими звуками. Джейкоб хрюкает, мама квакает, как жаба, папа рычит, Рейчел издает удовлетворенный, протяжный стон, и только Джозеф не показывает свое животное начало, не шипя по-змеиному и не клекоча, как орлан. Но он – такая же потерянная зверушка, как и они все, дичь под когтями лесного хищника, мелкий зверек, раздавленный автомобилем. Может быть, секунда за секундой, они все осознают, что ждет их дальше – и что вскоре будет катиться по полу.

Может быть, прежде чем это случится снова, Джейкоб-Старший сможет вмешаться.

В глубине шкафа Джейкоб-Младший стоит рядом с Бет. Обвив руками его шею, она висит на нем диковинным паразитом. Когти Бет-Умирающей проносятся со свистом мимо лица Джейкоба-Старшего – за пряжку ремня она оттаскивает его от разворачивающейся панорамы прошлого, разрывает на нем рубашку и кусает в грудь. Чернильная тьма кругом липнет к кровоточащей ране, с краев которой Бет слизывает алый нектар, этаким холодным компрессом.

– Не мешай, черт бы тебя побрал, – бросает Старший. Чахоточный лик Умирающей сдал еще сильнее в последнее время; с него уже сползает, шелушась, кожа.

– Любовь моя, – говорит она.

– Сынок!.. – с тоской рычит папа, отпихивая маму, которая просто стоит с открытым ртом, разведя руки. Он делает еще один шаг, но Джозеф все еще сидит в инвалидном кресле, зажатом между столом и кроватью, и через него никак не перемахнуть. Можно пройти по другой стороне, но Айзек Омут, похоже, напуган – при атаке темных сил та сторона спальни наиболее опасна. Он запрыгивает на кровать, делает два неловких шага и, опираясь маме на плечо, соскакивает по ту сторону преграды.

И во все глаза смотрит на Бет.

– Бог мой, – бормочет он. – Так это правда. Все – правда.

Рейчел со всей дури дергает дверцу шкафа, и та ударяется о подлокотник кресла Джозефа полированной ручкой.

– Она прекрасна, Третий, – с придыханием говорит Рейчел, вся трепеща, и мамины глаза расширяются больше, чем должны, ее брови почти сливаются с линией роста волос – что-то такое произойдет на глазах Кэти с ее призраком десять лет спустя. У брата – гордое, но кислое лицо, как будто он думает: эх, мальчишка, прятал заначку и не делился все это время – понятно теперь, почему ты не нуждался ни в одной из муз!

Джозеф смотрит на Бет, торчащую из-за плеча Джейкоба, и хочет отнять ее.

– Что правда? – спрашивает Джейкоб у папы, зная, что в доме все – ложь, и еще как минимум десять лет ситуация не изменится.

Ошеломленный, переводя взгляд с сына на Бет и обратно, так и не увидев другого Джейкоба далеко в темноте, Айзек Омут говорит:

– Что ты у меня крадешь.

– Папа. – Джейкоб чуть не плачет. Слова режут по живому, как ножи. – Я никогда у тебя ничего не крал. Я ведь даже в кабинет твой не захожу. – Уже изгнанный из остального мира, запертый, как зверь, на острове, он был близок к тому, чтобы потерять и ту слабую связь, какую имел с семьей. Он наблюдает за лицами родственников – и может так ясно читать их души; в омуте их эмоций есть место удовольствию, он уверен. Все ли его муки для них – услада?

Не успевая за событиями, мама тараторит:

– Айзек, кто эта девочка? Как она сюда попала? Кто-нибудь, скажите мне, что тут у вас происходит! Рейчел!..

Все игнорируют ее. Джозеф тянет Рейчел за руку, освобождая себе дорогу. Зависть и удивление столь очевидно просвечивают в изгибе его губ. Он хочет понять, как Джейкоб справился без него и Рейчел, как получилось, что одной его нужды оказалось достаточно. Взгляд Рейчел тоже понятен – она наконец-то признает, что Джейкоб никогда в них вообще не нуждался, да и им от него, по сухому остатку, нужна была лишь кровь, на зов которой ответила рыба в пруду.

Брат и сестра тянут руки к Элизабет, желая дотронуться до нее.

Вскрикивая, она разжимает свою хватку на Джейкобе – и забивается во мрак, будто в надежде укрыться за своей хворающей версией и Джейкобом-Старшим.

– Ты обещал… – шепчет она, и это поражает Джейкоба-Младшего еще сильнее. Глядя в лицо отцу, без флера грез о человеке, способном одной лишь силой водящей по клавишам руки заставить уйму людей поверить в несбыточное, он только и может спросить:

– Почему ты так жесток со мной, пап?

Схватив Джейкоба за ворот рубашки, Айзек пытается удержать сына, не прикасаясь к нему по-настоящему… будто Джейкоб – дохлая крыса на веревочке.

– Боже, Джейк, я не… нет, никогда…

– У тебя кризис. Не отпирайся, это так. Я вижу, как ты себя ведешь. Слышу, как твоя машинка простаивает без дела. Без меня ты больше не справляешься.

Его отец кивает, стыд проступает на его лице.

– Только в последнее время. Последние пару месяцев. – Он переводит затуманенный взгляд на Бет. – Сынок, выходи из шкафа, сейчас же. Прошу, Джейкоб… боже, пожалуйста…

Надменная и красивая, Элизабет бросает ему:

– Сгинь в аду.

Прижимая ладони ко рту, как будто это могло помочь ей быть услышанной, мама кричит:

– Эй, кто-нибудь, не будете ли вы так добры объяснить мне…

Объяснить ВСЕ? Когда все зашло ТАК далеко?

Папа протягивает Джейкобу свои пустые руки.

– Эта девушка – персонаж книги, которую я так и не смог дописать. Ее имя – Элизабет О'Мэлли. Она умерла от желтой лихорадки в одна тысяча восемьсот семидесятом году, в возрасте десяти лет.

– Она моя подруга, – возражает Джейкоб.

– Я знаю, о чем ты мечтаешь, сынок, – говорит папа, и в комнате становится холодно; даже Рейчел вздрагивает. Слишком уж уверенно звучат эти слова – будто Айзеку Омуту на самом деле известно вообще все. Бет еще сильнее вжимается во мрак, отступая. – Вот уже несколько недель я чувствую, как ты воздействуешь на мой разум, Джейк. Сначала я этого не понимал, но теперь… в этом есть смысл. Мне снились дурные сны – о людях-зверях, о голосах в лесу. Да, это не мои образы, не мой почерк… но, несмотря ни на что, ты смог меня вдохновить, Джейк. И эта связь оказалась двусторонней, сынок, – ты извлек Элизабет из моего воображения. Она ненастоящая.

Конечно, чего еще ожидать? Папа тоже претендует на нее.

Дрожа от распирающей изнутри ярости, Джейкоб поднимает руку – и указывает на своего отца трясущимся пальцем.

– Уйди от меня, ты… – начинает было он, но Рейчел вдруг хватает его, то ли обнимая, то ли с намерением удушить; ее животный запах кружит ему голову, а Бет вскрикивает в страхе. Все, чего сейчас хочет Джейкоб, – залезть обратно в шкаф, но сестра держит его крепче некуда, и к ней присоединяется отец, и Джозеф катится следом за ним, точно танк, и уже за Джозефом, в извечном арьергарде, устремляется мама, испуганно голося.

Позволяя Рейчел войти с ним в плотный физический контакт, Джейкоб мысленно нащупывает границы искореженного сознания сестры и вталкивает в нее, точно в одну из послушных муз, одну-единственную команду – от которой все его нервные окончания, как одно, срабатывают: исполняй.

Этот психический импульс огромной силы вырывает из сестры душераздирающий визг. Схватившись за голову, она, минуя загребущие руки Джозефа, ракетой вылетает за дверь спальни, будто мысль Джейкоба отбросила ее, придала ей волшебное ускорение. На Рейчел страшно смотреть – это уже не та чувственная и самоуверенная особа, какой братья ее знают, а троглодитка с отвисшей челюстью и пустыми глазами.

– Спаси меня, – настаивает Бет.

Джейкоб-Старший разжимает кулаки – и хлопья разлагающейся кожи Элизабет-Умирающей, большие и тяжелые, похожие на листы бумаги, пронизанные капиллярами-словами, осыпаются ему под ноги. Из глубин чулана он смотрит в прошлое и говорит:

– Все-таки это я виноват. Я знал. Знал это.

Он морщится, видя, как Джозеф выкручивает ему руки за спину, выпрямляя локти и чуть ли не выгибая их в обратную сторону, – оказывается, он все еще помнит ту сильнейшую боль. Оба запястья Младшего тонут во внушительном кулаке Джозефа, а другой рукой брат сжимает парнишке челюсть, заставляя смотреть в глаза.

– Что ты с ней сделал? Пусть Рейчел вернется!

– Она вернется, – хрипит Джейкоб. Как будто у кого-то тут есть возможность убежать с концами! Как будто кто-то здесь кого-то куда-то отпустит! Иллюзорная воля – лежать под палящим солнцем на берегу пруда в окружении веселых муз. Лежа на бревне с раскинутыми ногами и ожидая, что очередной звериный любовник приползет по грязи и возьмет ее так грубо, как ей хотелось бы, Рейчел могла думать, что свободна… и Джозеф, алчно глядя на Бет, мог наивно полагать, что мускулы в очередной раз помогут ему взять свое… но за свое грехопадение они оба заплатят, будучи абсолютными, беспросветными рабами.

Мать, находясь вне этого ужасного круга, все же является его частью – и проявляет свою любовь, крича:

– Ты ломаешь ему руки! Прекрати, Джозеф! Айзек! Айзе-е-ек!!!

Папа стоит, качаясь, готовый вот-вот упасть в обморок, не в силах оторвать взгляд от Элизабет – девушки, существовавшей лишь на бумаге и в мыслях, ныне явившейся ему в зримом обличии. Мама, не в силах ослабить хватку Джозефа, снимает туфлю и бьет его каблуком по переносице, а потом – снова и снова – по шее и плечам. Джозеф наконец-то отпускает брата – из его носа бьет кровь, окропляя пунцовые губы. Он жадно слизывает ее, а алые ручейки стремятся дальше – с подлокотников на спицы его инвалидного кресла. Крови так много, будто в ноздрях Джозефа открыли по крану; как прекрасна поэтическая справедливость сия, думает Джейкоб, вспоминая тот день, когда все началось – когда он призвал рыбу из пруда.

Все повторится вновь. Боже. Джейкоб-Старший упал на колени, жалея, что тьма не пустит его в прошлое, что он не сможет противостоять самому себе. Бет льнет к его спине как крест, который ему наказано было нести; тяжесть грехов оттаскивает его назад.

– Раньше я любил тебя, – говорит он (а может, так сказала и она). Бет, дитя-призрак из художественной литературы, поворачивается к нему – и смотрит, улыбаясь.

Ветер развевает шторы. Джозеф снова катится вперед, оставляя кровавые следы от шин на полу. Кажется, он почти готов убить Джейкоба и папу, так сильно желая заполучить Бет – в ярости от того, что ее глаза обращены не к нему.

– Суккуб, – говорит папа, – я не позволю тебе забрать моего мальчика.

Столь много драмы и решимости в этих словах! Будь это фильм, на заднем плане неистовствовал бы оркестр – медные валторны и торжественные гобои. Выступая вперед, Айзек Омут хватает Джейкоба за руку, намеренный стоять за семью против зла до конца; он еще не осознает, что семья сама успела стать злом. Скоротечный миг облекает Айзека властью, силой и, что самое главное, – проницательностью, как будто он понял наконец, что за черти водятся в тихом омуте и как им противостоять. Сейчас он во всем подобен своему герою, Макнеллису из Ариовани.

– Это я во всем виноват, – говорит отец. – Если бы я только мог понять это раньше. Если бы я только не боялся так. – Хватая Джейкоба за горло, он тащит его вперед, поднимает жену – и пытается заставить ее двигаться к двери. Инстинкт «бей или беги» берет верх, и его отец бежит. Мама спотыкается и с неподдельной тревогой говорит:

– Что, черт возьми, происходит?

Папа тычет пальцем в Джозефа и кричит: «Вон!». Тот захлопывает дверь шкафа, но она снова распахивается, и только тогда он выкатывается из комнаты.

Очень невовремя.

Прижавшись к стене коридора и истерически рыдая, Рейчел замахивается топором.

Удар разит Джозефа высоко в левое плечо. Вопреки тому, что Джейкоб-Старший запомнил, его брат не вскрикивает. Все кричат, кроме Джозефа, а тот лишь слегка хмыкает, и его глаза наполняются странным недоумением, как будто он не может поверить, что так много всего произошло за такое короткое время.

Лезвие застревает у него в ключице, и Рейчел приходится несколько раз подергать за рукоятку, чтобы высвободить его из тела брата. На каждый его стон она откликается собственным – как будто это еще одна разновидность их занятий любовью. Кровь пачкает лица обоих, и она поднимает топор над головой, крепче сжимая рукоять. Держась руками за шины, Джозеф пытается увернуться с ее пути, но в нем чувствуется нерешительность, словно он не вполне убежден, что сестра может поступить так с ним, и, несмотря на боль, он хмурится. Его высокомерие ошеломляет – кажется, страха для него не существует. Он вытирает кровоточащий нос тыльной стороной ладони, как будто это даже важнее широко разверстой раны в плече. Он сжимает губы – и его фирменная ухмылка почти полностью возвращается на место.

Рейчел морщится и откидывает голову назад – не то распаленная убийством, не то изо всех сил сопротивляющаяся прописанному для нее сценарию. Ее груди сексапильно обтягивает черная футболка, когда она поднимает топор все выше и выше. Джозефу ничего не стоит откатиться в сторону – у нее медленный замах. Но что-то удерживает его на месте – быть может, все то же неверие. Или любовь.

Топор со свистом опускается вниз, и его голова раскалывается пополам.

В чулане Бет смеется – даже та, будущая, Умирающая, – и Джейкоб весь цепенеет от этого звука. Он не может вспомнить, что почувствовал в детстве, и изучает лицо юного себя, волочимого отцом из комнаты.

Его брат мертв.

Для Рейчел наступил миг ужасного просветления. Она смотрит так, словно ждет, что произойдет что-то еще, что для нее отворится дверь, в которую она сможет выскочить. Алая кровь ее возлюбленного стекает с ее ресниц и катится по ее щекам, как слезы.

Папа резко останавливается, смотрит и протягивает руку, чтобы не дать медленно накренившейся инвалидной коляске упасть на них. Мама наконец понимает – случилось что-то нехорошее; разбитого и протекающего черепа сына достаточно, чтобы привлечь ее внимание. Она начинает учащенно дышать, втягивая воздух, как рыба, с которой все это и началось.

– Рейчел… – молит она. – Боже, Рейчел, боже, о боже, зачем, дорогая? – Мама делает один широкий отчаянный шаг к дочери, двигаясь с плавностью Фреда Астера[16], широко раскинув руки… и Айзек не успевает оттащить ее назад.

Боковой замах Рейчел вгоняет лезвие в шею матери. Оно входит наполовину – не обезглавив ее, как задумано, полностью.

Мама, может быть, еще жива, ее грудь вздрагивает. Она хватает ртом воздух, ее глаза вращаются, видны только белки; она падает навзничь – чуть ли не в объятия Джейкоба. Он тянется, чтобы подхватить ее, крича. Рейчел дергает на себя топор, и мать падает, словно тряпичная кукла, – ее голова держится на одном добром слове. И это доброе слово умолкает навсегда, когда второй удар топора, разбивший вдобавок половицы, загоняет ее голову под инвалидное кресло Джозефа – будто шар в лузу.

Мама мертва.

Кажется, для отца есть только два исхода – заслониться Джейкобом как щитом или отгородить его собою. Пожертвовать или защитить. Но, глядя на расправу, Айзек Омут каким-то чудом остается… рассудительным. Это не безумие; возможно, так и выглядит со стороны высшее проявление здравости ума. Айзек просто разглядывает Рейчел, как будто изучает какое-то новорожденное животное, делающее первые неуклюжие шаги.

– Рейчел, это не ты делаешь! – говорит он. Она стонет в ответ – этот звук до того восхитителен и эротичен, что Джейкоб тоже стонет, думая: может, я еще смогу вразумить ее, может, все еще как-нибудь наладится. Голос его отца полон страсти – определенно, так звучать мог только легендарный Макнеллис. – Это все из моего рассказа! Это Элизабет – несовершеннолетняя убийца с топором!

– Врешь! – визжит из шкафа Бет.

Рейчел стоит на ногах нетвердо, она скулит, как раненая собака, и дико моргает. На ее руках уже подсыхает кровь. Папа, увы, не может ее остановить – и он это понимает. Ее ладони издают громкие звуки, будто бумага рвется, когда она перехватывает поудобнее липкую рукоять. Сейчас она – даже красивее, чем лежащая нагой у пруда. Это не ее роль, и она борется с собой, но у чертей в омуте, в конце концов, есть только одна работа – и только одна участь. Пот градом течет у нее по лбу, смешиваясь с кровью, и это ужасно, но вместе с тем – красиво.

Отец встряхивает его за плечо – крепко, но почти ободряюще.

– Джейкоб, прекрати это. Отпусти ее. Перестань.

Так странно это слышать, потому что он никогда не хотел, чтобы что-то начиналось. Айзек Омут вздрагивает, колеблясь, когда дочь делает шаг ему навстречу. Она пытается что-то сказать – не то просит прощения, не то рычит по-звериному, не то, что гораздо более вероятно, беспомощно и бесплодно матерится.

– Останови ее. Не позволяй ей сделать это.

Как будто «это» еще не было сделано. Как будто они могут вымыть пол, собрать куски тел воедино – и жизнь потечет дальше своим чередом, счастливая и беспечная.

– Я пытаюсь, пап. Помоги мне!

– Сделай это, сынок.

– Папа… – Голос Джейкоба срывается. Вся надежда на отца. Дай Бог ему решимости поступить так, как следует.

Айзек Омут знает, что у него нет другого выбора, кроме как убить своего сына, хотя уже слишком поздно. Джейкоб знает, о чем думает папа; он может видеть это в собственных глазах, когда смотрит на себя, прячущегося там, в глубине шкафа, в такой дали от своей роковой спальни. Он резким движением вырывается из хватки отца, падает на пропитанный кровью ковер и заползает под кровать.

Рейчел кружится с животной грацией и невероятной скоростью, прыгая вперед, как какой-то чудесный мастер боевых искусств, и замахивается… замахивается. Отец отступает – все еще не выглядя особо испуганным, как будто это всего лишь генеральная репетиция спектакля, который он знает так хорошо, что ему даже не нужно больше прилагать усилий к отыгрышу роли. Волосы Рейчел ниспадают ей на плечи, пряди прилипают к запекшейся крови, пока она делает ложные выпады, а папа уворачивается, осторожно обходя лежащие под ногами трупы. Они оба выглядят так, будто в любую секунду могут перестать маяться этой ерундой и усесться играть в «Монополию».

Рейчел свыклась с весом своего оружия, освоила его маневренность. Айзек с трудом сдерживает крик, когда лезвие по касательной задевает его левую руку. Его глаза лезут из орбит, а губы дрожат – он морщит лицо, смахивая на недовольного младенца, не желая винить в происходящем собственный дурной вымысел, все еще ища виновника на стороне. Он падает спиной на стену, и Рейчел сопит – как маленькая простуженная девочка, которой хочется, чтобы папа взял ее на ручки и убаюкал.

Раненую руку Айзек поддерживает здоровой – брызги из вспоротых артерий летят на стены, – и уже через несколько секунд, словив, видимо, приступ головокружения из-за выброса адреналина, падает на живот, прижавшись щекой к ковру, в нескольких дюймах от головы жены, лежащей со свешенным изо рта языком. Он нащупывает руку Джейкоба, протягивая свои окровавленные пальцы под кровать, и Джейкоб хватается за отца.

Джейкоб плачет, потому что ему это нужно. Такие уж чувства сейчас переполняют его. Поначалу эти слезы даже кажутся наивной, но соразмерной расплатой. Ни один из них не улыбается, но в их глазах есть что-то одинаково всепрощающее, пускай и ясно, что лишь один мог выжить в этой заварушке – и исход, мягко говоря, неправильный.

Топор, направляемый рукой Рейчел, падает на отцовскую шею.

Папа мертв.

Рейчел протягивает ему голову Джозефа; бледное лицо все такое же суровое, но с оттиском покорности судьбе в мертвых чертах.

Она неуверенно предлагает ему голову матери, как будто сама хочет оставить этот трофей себе и положить в какое-то особенное место, на другой алтарь.

Она протягивает ему папину голову, очищенную ото всех ужасов и призраков.

После того, как она запирает его в шкафу, Джейкоб слышит ее шаги, удаляющиеся из комнаты по коридору. Элизабет смеется и прячет лицо у него на груди, и они оба гладят лица тех, кто когда-то были его семьей.

Через несколько часов раздается шарканье ног… воздух заполняют кишечная вонь, запах немытого тела и недавней сексуальной близости. Музы в комнате стонут и плачут. Кто-то тихо стучит в дверь шкафа, словно не желая разбудить тех, кто внутри. Розовый кулак ныряет за приоткрывшуюся дверь и протягивает ему голову Рейчел. После этого музы отступают – медленно, как ночной мрак, утекают из комнаты и возвращаются в лес, где продолжают барахтаться в грязи и совокупляться, как и положено низшим существам.

Какое-то время спустя Джейкоб все же смог успокоиться немного и уснуть на руках у Бет – познав свободу, утешение и вечную привязанность, слившиеся в его собственную смерть.

Глава 27

– Ладно, знаешь. Шутки кончились!

Лиза поняла, что теперь, когда ее оставили один на один с домом, бежать или прятаться некуда. Заступиться за нее здесь некому… следовательно, проблему надо решать самой. И плевать, что шея и челюсть, кажется, серьезно повреждены, или что сердце колотится так сильно, что груди больно, или что зрение обрело яркий и странный оттенок – будто она могла потерять сознание в любую секунду. Черт возьми, уже ничего не имело значения… но надо было как-то отсюда выбраться.

Она распахнула дверь, гадая, куда металл ударит ее в первую очередь: в живот, чтобы убить ребенка, или поперек груди, чтобы продемонстрировать силу, или между ног, чтобы расчистить дорогу для дальнейшего изнасилования. Кресло металось по коридору, бесцельно проехалось по ее ноге – и большего вреда не причинило. Оно напоминало своим видом такси, ожидающее, когда кто-нибудь сядет в него.

Рейчел и Джозеф перестали быть «теплыми».

Гораздо менее реальные теперь, они проходили сквозь нее, и их касания едва ли как-то ощущались. Бледные и изможденные руки призраков порхали вокруг нее, и, напрягши слух, Лиза вроде как разобрала их голоса. Вернись к нам, Лиза. Вернись, вернись, вернись.

Она чуть не расхохоталась. Больше этим двоим сказать было нечего? В голосе Джо звучала женственная мелодичность, позаимствованная словно бы у сестры. Тебе с нами не будет скучно, рыжуля. Попробуй, тебе понравится.

Инвалидное кресло, символ их союза – ведь Рейчел всюду возила брата, и однажды ее верность окупилась, – казалось, тоже теряло энергию. Оно просто стукалось «головной» частью о стену, как какой-нибудь невменяемый тип в приступе бессилия.

– Вы… меня… просите? – удивленно проговорила она, и вдруг ненависть сотрясла ее всю; нижняя губа заходила ходуном. – Вы меня умоляете? Меня?

Испытывая тошноту, она направилась к лестнице, и призраки последовали за ней, рассыпаясь в печальных воркованиях над ее ухом. В прошлый раз она так и не одолела этот путь – дом перекосило, он изменил форму по их воле. Теперь же все хранило стабильность, прочно зафиксированное ее отчаянием. Призраки пытались снова обрести плоть, время от времени меняя оттенок; у самого лица Лизы материализовалось некое подобие зубов и пары слишком широко отстоящих друг от друга глаз. Она заставила себя не прислушиваться к их гипнотическим напевам и продолжила идти, одолевая по две ступеньки за раз. На линялом ковровом покрытии Лиза оступилась и чуть не поскользнулась. Шея и спина отозвались новой болью; она резко изогнулась, втягивая воздух, и схватилась за перила. Призраки не стали потешаться над ее неудачей, вопреки ожиданиям. Руки Джозефа и вовсе, казалось, протянулись к ней единственно с желанием помочь. Чистое безумие – но какая разница, если подумать?

– Лапы прочь, ублюдок, – бросила Лиза в сторону.

У нее снова потекла кровь со лба, и она почувствовала, как горячая жижа затекает в уголок ее глаза. Уняв рвущийся из груди стон, она, не сбавляя темпа, считала ступеньки – неуверенная, впрочем, в том, что не сбилась. Какой сейчас этаж?

Ей нужно было добраться до машины. К дороге. На мост – и обратно к Бобу, ну или куда угодно.

– На мост? – спросила Лиза саму себя и разразилась мерзеньким хихиканьем в чей-то адрес, точно не в свой. – Хана мосту. Этот ублюдок Джейкоб испортил его, это я знаю.

Она еле успела увернуться от катящегося вниз по ступенькам инвалидного кресла. Увесистая конструкция разнесла перила и ободрала по пути обои, что доставило Лизе злорадное удовольствие. Одно колесо слетело в процессе ухабистого спуска и лениво прокатилось мимо нее, подпрыгивая на ходу.

Спрыгнув с самой нижней ступеньки, Лиза свернула в фойе. Паника и оторопь к ней вернулись – она успела по ним соскучиться. В попытке защититься от новых снарядов Лиза воздела руки; высоко подпрыгнув, колесо нацелилось ей в лицо, но она споткнулась обо что-то маленькое и упала на четвереньки как раз вовремя, чтобы веер сломанных спиц не выколол ей глаза. Останки кресла врезались во входную дверь, загородив ей проход.

– Хорошая попытка, детки.

Останься.

– Нечего меня уговаривать!

Бессердечная сука.

– О, ну вот, так-то лучше.

Она посмотрела вниз и увидела, что споткнулась о черепаху. Та втянула головку в панцирь, и Лиза провела пальцем по ее спинке.

– Спасибо, дружище.

Почему ты здесь?

Лиза хихикнула:

– Хороший вопрос.

Она гадала, кто из них задал его – кто желал ее больше, и с чего вдруг – так сильно. Мышцы Джозефа напряглись, вены проступили на предплечьях – таким он предстал перед Лизой, на мгновение проявившись на самом краю поля зрения. Колеблющийся образ его мощных рук приглашал в свои призрачные объятия. Рейчел провела ноготками по мощному торсу брата, словно пытаясь удержать его рядом с собой.

Лиза протиснулась вперед, схватила искореженное инвалидное кресло за один из подлокотников и стала дергать, пытаясь отодвинуть его к чертовой матери подальше от входной двери. Зараза встала намертво. Тогда Лиза подошла к окну, схватила то ли вешалку для шляп, то ли какую-то похожую идиотскую вещицу, которые держат в умалишенных домах вроде этого, и со всех сил запустила ею в окно. Стекло треснуло, но не разбилось.

Слабость внезапно вернулась к Лизе, обрушилась на нее разом. Все ушибы, трещины в костях и царапины дали о себе знать. Ребенок внутри нее, возможно, умирает или даже уже мертв – так странно хотеть сохранить его сейчас, когда вчера она чувствовала только тревогу и ужас.

Она шаталась и прихрамывала, не зная, куда еще идти, с кем сражаться, кто ее друзья и что делать. Многие считают, что в такие моменты лучше молиться Богу, своему ангелу-хранителю, покойной бабушке или какому-нибудь общепризнанному благодетелю-святому – кому-нибудь, кто пришел бы на помощь. Дождь хлестал сквозь щели, и она увидела чьи-то глаза в темноте.

– Может, хоть ты поможешь? – простонала Лиза.

Не то пальцы, не то ветки царапнули по окну.

Новый приступ боли скрючил ее – невидимое копье вошло где-то над шеей и стало углубляться, дюйм за дюймом. Она рухнула на пол, и призраки закружились над ней. Джо и Рейчел больше даже не вызывали ненависти – они выглядели такими опустошенными и жалкими.

Оставайся с нами.

В море агонии оставался один маленький островок ужаса, на котором она все еще могла мыслить рационально. Мольбы брата и сестры Джейкоба продолжали сбивать с толку – почему они вдруг проявляют такой интерес, уже будучи не парой похотливых «теплых» молодчиков, а лишь дуновениями спертого воздуха? Стиснув зубы, Лиза глубоко вдохнула – легкие тут же заломило, кровавые пузыри вздулись у ноздрей.

– Ох, засранцы, – ругнулась она в адрес двух то проявляющихся, то растворяющихся мертвых садистов, – зарубите на своих носах, я здесь не останусь. Что бы ни случилось.

Медленно, из-за того, что поврежденные мышцы спины тянули ее вбок, Лиза встала и ухитрилась слегка отодвинуть инвалидное кресло в сторону. Она приоткрыла входную дверь ровно настолько, чтобы можно было протиснуться внутрь, и вылезла за нее, оставляя на косяке кровавые следы.

Она не знала, где ключи от машины, но их точно не было в замке зажигания или в кармашке солнцезащитного козырька. Только киношники, насколько она знала, полагали, что где-то есть достаточно глупые люди, хранящие такую важную вещь в подобных местах.

Ей просто нужно было выйти из дома. Добраться до дороги… по крайней мере, до машины. Лучше умереть там, чем в этом чокнутом доме.

Лиза, пошатываясь, направилась к пруду.

Мертвое, будто вспомнив залитые солнцем летние дни безумия и неги, засмеялось и зашипело – и последовало за ней.

Капли дождя коснулись кожи новорожденного.

Черепаха в фойе высунула голову из панциря.

Странно думать, что даже после всего, что случилось с ним и его семьей, Джейкоб никогда не думал о смерти как о чем-то истинном и конечном. Самоубийство виделось ему не столько концом, сколько формой защиты, бегством от преследования, спасением души.

Велик ли будет страх созданья Божьего, если на его глазах Творец наложит на себя руки?

– Обними меня, – проворковала Элизабет, и ему уже не хотелось противиться. Она была так красива, что Джейкоб испытывал прилив радости всякий раз, когда смотрел на нее – даже на больную, умирающую. Он обнял девушку – и услышал странный звук, словно бы шорох; ее рассыпчатая плоть возвращалась на место. Теперь она более не казалась больной, темные круги под глазами исчезли, осунувшееся лицо снова разгладилось и наполнилось жизнью.

Вопросы множились, а ответов не было. Что считать правдой? Неужели он создал эту Элизабет, искусственную отщепленную душу, и спрятал на задворках своего разума до тех пор, пока она ему снова не понадобится? Вполне логично – но не менее логичной ему казалась и мысль о том, что она на самом деле была творением отца. Уж отец-то горазд был засеивать семена своих мыслей так, чтобы те давали всходы в чужих головах. Но какие же силы облекли очередную выдумку отца подобием плоти? Элизабет – сила природы, нимфа из земли Стоунтроу? Душа какого-нибудь мертвого ребенка – девочка, которая заблудилась и умерла здесь, на ложе из листьев, и так и не обрела покоя? Бывают ведь такие демоны, с которыми заключишь договор – а по счетам в итоге заплатят совсем другие люди. Именно это, похоже, и произошло с его семьей.

«Персонажи, – сказал папа, – самый важный элемент твоего искусства. Они должны родиться в твоей голове, но оставаться свободными, чтобы изменяться и расти. Иначе они так и останутся манекенами, неизменными от истории к истории».

Бет – его девушка, его дама сердца, лучшая подруга, этот суккуб, ставший реальным и голодным, – смотрела на него со слезами на глазах. Она повторила это снова, настаивая:

– Обними меня.

– Конечно, – сказал он, обнимая ее.

– Крепче.

– Да.

– Я тебя люблю. – Она всхлипнула.

– Ты просто хочешь, чтобы я умер.

– Да. – Бет отстранила его на расстояние вытянутой руки, вглядываясь в лицо, словно ища следы какого-то чувства, что уже прошло. Бант все еще оставался немножко кривым – и он, протянув руку, поправил аксессуар в ее волосах. Шелковистое ощущение от ленточки было лишь напоминанием обо всем, что оставалось в его мире несбыточным, нереальным.

Волны чернильной тьмы окутали его ноги. Слов не нужно, они рушат маленький мой мир… Элизабет улыбнулась, и черты ее лица заострились. Нечеловечески совершенные и нестерпимо белые зубы слишком уж походили на клыки животного. Улыбка становилась шире, глаза стекленели в чуждом, жестоком выражении.

– Да, – повторила она прерывистым голосом, совершенно ей не свойственным, – как-то так могло бы говорить треснувшее стекло, заляпанное кровью. – О да. Чтобы ты умер, умер, умер.

И тут кто-то еще произнес:

– Но он будет жить.

Кэти опустила деревянный меч и вонзила его в грудь Бет.

Все те же эфирные чернила хлынули из раны – из пустоты, где должно было биться ее сердце. Чернила хлынули из ее покрасневших глаз и носа, размывая черты.

Джейкоб запрокинул голову и завыл – из недр омута собственного рассудка.

Бет рухнула ему под ноги и свернулась там калачиком, раз за разом произнося его имя черными губами. Мрак пожирал ее на глазах, растворял. Вскоре остановившееся сердце Джейкоба снова пошло – пульс забился в запястьях, и он увидел, что от Элизабет ничего не осталось, даже пожелтевших страниц отцовской рукописи.

До свидания, моя леди.

Глава 28

Кэти повело вбок, когда вешалка сильно ударила ее по щеке, и она, завалившись, наткнулась на грудную клетку Джейкоба. Твердый пол поддерживал ноги. Материальности момента хватало, чтобы упасть в обморок от облегчения.

Она проверила свою кожу на наличие чернильных пятен и не нашла их. Затхлый дух другого мира выветривался из нее. Джейкоб осторожно взял ее за руку и вывел из шкафа.

– Спасибо, – произнес он.

– К твоим услугам, – откликнулась она, ожидая, что это прозвучит пошло или глупо – но нет, такого не произошло.

– Я…

– Да?

– Дай мне минуту.

– У нас много времени.

Он чуть нахмурился.

– Едва ли это правда. – Он легонько поцеловал ее в лоб – сухие губы клюнули ее, как клюв маленькой безвредной птички. – Где ты нашла этот меч?

– Мне показала твоя мать.

– И сказала, что в нем за сила?

– Да.

Он ждал, что Кэти рухнет, упадет в обморок или забьется в истерике – он сам был так близок к этому, и лишь принадлежность к семейству Омут как-то от этого спасала. Кэти была невероятно сильной, впрочем – будь у него хоть половина ее стойкости, этот ужас не случился бы.

– Все будет хорошо, – неуверенно утешил он ее.

– Мы сможем уйти отсюда?

– Скоро.

Она боязливо поморщилась. Неужели это никогда не кончится?

– «Скоро»? Почему не «сейчас»?

– Именно «сейчас» я и хотел сказать.

– Лиза! – позвала она.

Молния разорвала мрак. Прогремел гром, и Кэти вскинула голову, напрягшись. Кто-то пел вдалеке – ну или так ей только казалось. Снова накатило то ощущение, что все они – Тим и ребенок, дедушка, женщина с четками, сестра Оливетти, даже сейчас, возможно, изо всех сил старающаяся эту компанию обогреть и утешить, – собрались на вечеринке где-то в окрестном лесу. На вечеринке, куда ей путь заказан.

Он мягко отвел ее в сторону – с таким лицом, будто ему-то как раз на той вечеринке быть нужно непременно, – и побрел в другой конец комнаты. Она тут же схватила его за руку, этакая малознакомая, но уверенно-надоедливая девчонка на первом свидании.

– Что случилось? Где Лиза? С ней все в порядке?

– Я не уверен, – прошептал Джейкоб.

На грани истерики ее голос звучал пронзительно и горько:

– Разве все не кончено?

– Еще нет.

– Они до сих пор здесь? Твоя семья?

– Да, – сказал он, выбегая из комнаты, и она торопливо последовала за ним, изо всех сил пытаясь больше не плакать, но безуспешно. Он потащил ее за запястье. – Они все здесь, Кэти, – внутри меня.

– То есть…

– Они всегда будут здесь, если мне не удастся их освободить.

– А Лиза? – спросила она, гадая, сможет ли он освободить и ее, слишком напуганная, чтобы спрашивать о себе.

– Она прекрасна. Мои брат и сестра хотят питаться ею.

– Господи Иисусе, где она? Что ты можешь сделать? Останови их – разве нельзя? Ну же, просто прекрати!

– Я сделаю все, что смогу.

Он оглядел царапины на двери спальни и следы на ковре, будто оставленные ногтями любовника. Дом продержал Лизу и Кэти в себе слишком долго, чтобы не привязаться. Запах Рейчел и Джозефа ударил ему в ноздри, и пришлось прислониться к перилам, отдышаться немного – выветрить тошноту и возбуждение. Они с Кэти переплели пальцы и обошли по широкой дуге разбросанные тут и там останки инвалидной коляски – спицы, болты и куски обивки сиденья.

– И что ты собираешься сделать?

– Я еще не знаю, – ответил он ей.

– Где она, видишь?

– Нет, но я думаю, что она в лесу.

– Откуда ты это знаешь?

– Потому что, – сказал он с горечью, – они всегда в лесу. – Он давно уже перестал и любить, и ненавидеть Джо и Рейчел, порочных любовников, связанных кровными узами, но осознание того, что между ним и ими снова стоит кто-то или что-то еще, неприятно царапало.

На пути им встретились обломки перил, прорехи в обоях, скелет инвалидного кресла поперек дверей – но ни следа Лизы.

– Я не должна была уходить, – сетовала Кэти. – О боже, нужно было защищать ее.

Джейкоб невольно стиснул кулаки в ярости, и музы в лесу горестно запричитали, заклиная его имя, скуля и бормоча. Да, однажды он убил свою семью, но не смог закончить дело. Кошмар проел его до костей.

Мигрень вернулась, и он почувствовал потребность позвать свою мать; инвалидное кресло – та малость, что от него осталась, – скрипнуло и само повернулось к нему. Джейкоб, подбежав к остову, стал топтать его ногами, калеча еще больше. Металл исходил на визг, споря с таким диким натиском – при жизни братья явно не успели выяснить отношения до конца. Подняв кресло обеими руками, Джейкоб швырнул его в фойе. Кэти сделала два шага, собираясь последовать за ним за дверь, в ярую ночь, когда споткнулась о черепаху.

Та неспешно ползла в сторону Джейкоба.

Кэти села, ошеломленная, и он помог ей встать на ноги.

– С тобой все в порядке?

– Не оставляй меня.

– Возможно, здесь тебе будет безопаснее.

Он ждал, что она проклянет его, закричит, что это он во всем виноват, что у нее было достаточно бед в жизни, что ей это было не нужно… но она только сказала:

– Не думаю. Просто не оставляй меня одну, Джейкоб. Пропадать – так вместе.

– Не оставлю. – Он взял ее за руку и толкнул дверь. Когда они вышли, та грянула о косяк за их спинами. – Я собираюсь сжечь это место дотла.

– Здорово. Обещаю раздобыть мясо для барбекю.

Деревья раскачивались на ветру, как друиды, исполняющие ритуал. Черепица, ветки и мертвые цветы матери устилали лужайку. Ветвистые молнии атаковали чащу с небес, и Джейкоб почти надеялся, что музы страдают там, в недрах, мечутся в страхе и спотыкаются о торчащие из земли арки корней, напоминающие охотничьи растяжки; что глупое вечное празднество плоти прервано.

Кэти не отставала от него, пока они бежали от крыльца к машине.

– Ключи остались наверху, – заметила она.

– Мои тоже. Без разницы.

– Ты ее видишь?

– Нет.

– Боже. – Волосы мокрыми кольцами падали Кэти на глаза. – Лиза!

– Пойдем к пруду.

– Почему туда? – Может, в этом был смысл; может, мертвые действительно боялись его. Кэти все равно не знала точно, что делать и что могли сделать с Лизой мертвые, и все мысли, как назло, разбегались прочь, как тараканы от света. Одними губами она произнесла: «Держись, держись», – адресуя эти слова в первую очередь спешащему вперед Джейкобу и своей подруге. Вместе они бежали по раскисшей дороге, и ее слегка мутило – несмотря ни на что, она почему-то никогда раньше не чувствовала себя такой влюбленной.

Лиза гадала, что могла бы сказать ее копия из сна о том, до чего ее реальная Лиза докатилась – бултыхающаяся в лужах, оскальзывающаяся на вязком ковре из листьев, с ноющей спиной, превращающей все ее движения в шаткий и валкий кордебалет. Догонит ее Лиза-два? Догонят ли ее Джозеф и Рейчел, бледные, призрачные и дьявольски назойливые?

Резь в боку увела ее с дороги, и ноги провалились в холодную воду. Гром взорвал мир вокруг нее, и, будто отвечая ему, больной хребет разослал по всему телу Лизы серию спазмов, заставив ее голову и руки мелко дрожать. Она упала навзничь и тяжело задышала, задрав лицо к небу, озаренному молниями. Небо было темным, но тучи на его фоне – и того темнее.

Потом над ней навис кто-то по-детски ухмыляющийся.

На мгновение ей показалось, что это она сама смотрит на нее сверху вниз. Вот-вот скрестит руки на груди, уголок рта поползет вверх, формируя желчную усмешку, всякий раз появляющуюся, когда Лизе хотелось немного пожурить кого-нибудь. Эту привычку она подхватила у своей матери.

Прямо над ней, медленно надвигаясь, завис освещенный вспышками электричества лик, обрамленный ветвями вечнозеленых растений. Она дернулась и закусила губу, готовая ко всему – видя, что это не она сама, язвительная и раздраженная, а мужчина, бородатый и дикий, проведший, судя по его виду, все последнее десятилетие на каком-нибудь диком острове в компании доктора Моро, безутешно пытающегося заставить человеческое начало превалировать над звериным.

Со своего ракурса она могла разглядеть, что на нем не было рубашки, а его грудь была сплошь покрыта рубцами и шрамами. У незнакомца были кустистые изогнутые брови и уродливые уши. Его нижняя губа – темная, будто ее обладатель горстями ел чернику, – сильно отвисла, походя на букву «V». У Лизы замерзли ноги, и она попыталась вытащить их из воды. Лежащая в грязи и потихоньку заметаемая гонимыми ветром листьями, она знала, что похожа сейчас на наспех похороненный труп.

Мужчина обошел куст и встал над ней – голый и мохнатый, с ногтями, разросшимися до состояния когтей.

– Привет, – сказал Енот, наклоняясь, чтобы коснуться ее плеча – сперва ласково, но уже вскоре гораздо грубее, смелее. – Хочешь меня?

Его глаза остекленели, когда Джейкоб послал ему команду: прочь. Енот застонал и, бросив на него взгляд, говорящий «нет, только не снова», убрал руку с шеи Лизы, встал прямо – и вдруг с криком бросился наутек через поле.

Джейкоб опустился на колени и вытащил ее из воды – такую белую, с лицом в тине, со спутанными волосами, прилипшими ко лбу, и все еще такую красивую. Он не понимал, жива она или нет.

– Ты собираешься отпустить нас домой? – вдруг спросила она, и Кэти расплакалась.

– Да, – заверил он.

– Когда?

– Сейчас. Прямо сейчас.

– Слава богу.

Кэти выскочила из тени. В слезах, как Джейкоб заметил, она чем-то напоминала Бет. Упав рядом с Лизой, она уставилась подруге в глаза – а потом обвила ее руками и зарыдала еще горше.

– Ты нашла то, что искала? – спросила Лиза.

– Кто, черт возьми, знает? – ответила Кэти. Как ей казалось, Лиза еще не выглядела умирающей – и с каждой секундой приобретала все более здоровый вид. – Как ты?

– Более глупого вопроса ты мне еще не задавала.

– Правда?

– По-моему, да.

– Все равно скажи хоть что-то.

– Я чувствую себя как дерьмо.

– Лиза, ты сможешь встать? – мягко спросил Джейкоб.

– Не-а.

– Держись.

– Отличный совет, умник.

– С тобой все будет хорошо, – сказал он, твердо уверенный в своих словах.

Музы наблюдали за ними из леса.

Его брат и сестра были рядом.

– Они хотят тебя, – сказала Лиза.

– Они хотят нас всех.

Восхитительный гнев вернулся к нему тогда, в один внезапно сладкий момент, когда он почувствовал, как их влажные языки облизывают его мозг. Они звали. Они всегда звали его. Мощь их присутствия теперь тяготила сильнее всего, ибо они черпали силы для себя из его собственной сути. Где-то под шеей зародилось это знакомое ощущение, напряжение во лбу предупредило о назревающем кошмаре – об омуте, который вот-вот затянет его в себя снова, как встарь. Он упал вперед, роняя слюну с губ, – пронзенный насквозь мозг, пальцы и промежность горели адским огнем.

Длинные черные волосы Рейчел были завиты, будто в честь какого-то торжества. Собственно, для них всех настал момент невозврата: почему бы не отметить его. Но где же мама и папа? Джозеф стоял, уставившись на него, – весь напряженный, как и всегда.

Вернись к нам, Третий, сказала Рейчел, и ее голос звучал не только лишь в голове. Джейкоб никогда прежде не слышал, чтобы она его умоляла. Оставайся с нами, прошу.

– Нет. Теперь я знаю, что произошло. – Он мог вообразить, как отец пишет эту сцену; мир, ад и чистилище сходились на театральных подмостках в одной игре.

Джозеф все никак не мог оторвать глаз от Лизы. Пошли, сказал он. Тут все мечты обращаются в явь.

– Как-то неуверенно ты это говоришь, – заметил Джейкоб, и Рейчел обняла поникшие плечи брата, ладонями скользя по бицепсам Джозефа. Джейкоб мог только вообразить, каково это – когда кто-то любит тебя так сильно. Он почувствовал укол восхищения и ревности. Нечто из леса шепотом звало их всех по именам – минувшие годы отшлифовали его похоть, и оно желало выплеснуть ее снова. Джозеф усмехнулся, точно зная, что сейчас происходит в голове Джейкоба, и вскоре Рейчел захихикала – мерзко и сухо, звуча не более живо, чем хрустящий под ботинком жухлый лист.

Третий…

– Все кончено, – отрезал он.

Ну нет. Ты же сам этого не хочешь.

Грязь присосалась к ногам Джозефа. Раздались сердитые чавкающие звуки, когда он сделал несколько шагов вперед. Его взгляд переместился с Кэти на Лизу и обратно.

Держу пари, она вскоре скажет, что ты ей нравишься, сказал он, пытаясь звучать как можно более едко и саркастично. Но такой голос больше подошел бы очень капризному ребенку, чем взрослому мужчине. Но оно тебе нужно? После всего, что вы пережили?

– Ты мне правда нравишься, – пробормотала Кэти за спиной. – По-настоящему.

Джейкоб отстраненно кивнул. Практически осознанное электризованное напряжение неба хорошо отвечало его собственным чувствам в этот момент. Мигрень тянула за мозги, как леска – за крючок, увязший в пасти рыбы. Дыхание Лизы задавало ему ритм; всхлипывания Кэти повторяли его пульс.

Отдай свою любовь мне, умоляла его сестра.

– Господи Иисусе, – пробормотал он. – Перестань.

Некоторые смерти длятся слишком долго, чтобы быть всего лишь смертями. То, что должно быть единым, – сливается: чувство паники, аномальные жидкости, скользящие через мозг к височной доле, плоть и кровь встречаются в сердце гнева. Черные глубины пруда звали его. Джейкоб понял свое положение на шкале природы в это мгновение. Рейчел двинулась вперед, совсем как в тот день, что задал начало их смертям, протянула руку – и возложила ему на шею. Джозеф верным псом двинулся за ней, и все трое сошлись вместе – так должно быть всегда, – когда Джейкоб повернулся лицом к воде.

Музы, все как одна, тоскливо взвыли. Джейкоб сжимал и разжимал кулаки, ощущая жжение в пальцах, пламя в сердце. Папа не стал бы писать счастливый конец. Музы со всех сторон обступили их, толпясь – голые жертвы на заклание, – распевая все ту же унылую песнь.

– Где Офелия? – спросил он.

Кто-то указал ему под ноги, и, обернувшись, он увидел ее – едва ли заметную под высокой травой. Ее желтые глаза-блюдца смотрели на него, мигая так же любяще, как встарь, чувственные и яркие. В руках она держала свое дитя.

Интересно, чего ты ожидал, бросил Джозеф.

Ребенок был мертв.

Это ничего для тебя не значит, напомнила ему Рейчел.

– Боже, – пробормотал Джейкоб, – еще как значит.

Офелия поднесла к нему дитя, будто подношение. Она захныкала: «Мой господин, мой господин…» – потому что это было все, что она могла сказать. Младенец пролегал меж них как Рубикон, и Джейкоб коснулся того места, где должен был быть его лоб, ощутив прохладу и безвредность мертвой плоти. Музы молча созерцали действо. Дождь ослабевал с каждой минутой; Джейкоб не знал, к кому теперь обратиться за советом. Ухмыляющийся и такой же красивый, как всегда, Джозеф, казалось, знал ответы – но не хотел их давать.

Музы, лицо к лицу, обступили его плотнее. Носы тыкались ему в подмышки, груди мягко вдавились в виски. Он чувствовал, как их лапы скользят по спине – будто он угодил в давку в час пик в вагоне метро. Клубясь, как воды омута, они внимательно изучали его с изумленными глазами. В руках Офелии, прижатый к груди, лежал их наследник – сверток без единой различимой черты.

Единственные два слова, которые еще могли иметь для них какое-то значение – «любовь» и «отказ», – схлестнулись в этой точке, где они впервые узнали настоящую цену страсти. Джейкоб оглянулся и увидел в тени Кэти и Лизу, которые постепенно все больше и больше отдалялись от него самого. Воспоминания о живых братьях и сестрах колотились о лед настоящего, обнаруживая собственную смертность – и оставаясь там, где они открыли правду о том, сколь нераспутываемым может стать узел любви. Сон сирены Офелии дал им дар поэзии, и его дитя пострадало из-за этих нужды и похоти.

– Мы не подвели, Офелия, – сказал Джейкоб с улыбкой.

Она провела пальцем по его губам, разгладила брови.

– Ты любишь меня?

– Конечно.

Тьма закружилась вихрем, когда Кэти напряглась.

Офелия ответила на его улыбку.

– Это все, чего я когда-либо хотела, Джейкоб.

Она привела его на уже расчищенное место, и они вместе похоронили ребенка. Одни музы помогали копать, другие спали, третьи ждали восхода солнца. Топливо его кошмаров прошло алхимическую возгонку, и он сделал для муз то, что, как он желал, Бог однажды сделает для человечества, – забрал плод знания назад.

Музы уменьшались, возвращались в свои исходные размеры и разбегались прочь, и кустарник теперь кишел животными, которые были людьми, но очистились. Они свистели и пищали, зная, что он рядом, но не заботясь, не благодаря и не прощая его – примиряясь и с даром, и с проклятием того, что он сперва даровал, а потом забрал. Джозеф и Рейчел, глядя за этим отступлением во все глаза, сновали туда-сюда, будто могли что-то выиграть от возвращения невинности в дикую природу.

Первые лучи рассвета заиграли на блестящей чешуе, и взгляд глаз, которые остались без век и никогда больше не моргнут со звуком блоп-плоп, задержался на Джейкобе. Очень осторожно взяв рыбу в руки, он опустил ее в пруд, где она и исчезла.

«Конец, – говорил папа, – может быть яростным, кровавым или утонченным, но важно, чтобы цели были достигнуты, а каждое действие – резонировало. И никаких намеков на сиквелы. Конец – делу венец».

– Вы никогда не узнаете, как мне жаль, – сказал он брату и сестре.

Боясь теперь его прикосновения, Рейчел отодвигалась все дальше и дальше.

Будь с нами, попросила она.

– Тебя здесь нет, Рейчел. И никогда не было.

Мы знаем, что тебе нужно, сказал Джозеф, пытаясь совладать со своим страхом. И когда-нибудь ты увидишь нас снова. Послушай меня, Третий, маленький ты придурок, мы еще встретимся с тобой. Мы найдем тебя. Вот увидишь! Мы тебя найдем!

Он обнял сестру – и, без ангельского хора в качестве сопровождения и без рычания алчущих демонов, Джозеф и Рейчел рассеялись, исчезли в лучах рассвета, ухмыляясь ему на прощание.

Его брат и сестра были мертвы.

– Надеюсь, найдете, – тихо сказал Джейкоб.

Бывают такие мгновения, что длятся очень долго, но все еще – недостаточно долго.

Мать подошла к нему в ореоле из запаха ее цветов, облаченная в свой запачканный землей фермерский комбинезон, и он был несказанно счастлив видеть ее именно такой. Не казалось ли ему, что и она сама выглядела гораздо счастливее, чем прежде, что улыбка таилась в уголках ее рта? Она подошла к нему и положила руки ему на плечи.

– Спасибо, – сказал он.

– Ты нашел нас?

– Да.

– И готов потерять нас?

– Да… но благодаря тебе я готов и к большему.

Тогда мама действительно улыбнулась – лучезарной улыбкой, на которую, как он всегда знал, только она во всем мире и была способна. Улыбкой, полной удовлетворения и веры.

– Это хорошо. Я рада. – Она поцеловала его в щеку, и он зарыдал, схватившись за грудь, понимая, что никогда больше не обнимет ее и даже сейчас – не может. – Мы любили тебя. Всегда. И твоей вины здесь нет.

– Ты простишь меня? – спросил он, в последний раз вдыхая запах садов.

Но она уже ушла.

Осталось встретиться только с отцом.

Папа украдкой появился из быстро удаляющихся теней, сам – как будто персонаж одной из своих книг. Он был высок и худ, а взгляд его оставался далеким и непроницаемым. Его ноги увивали ленты пишущей машинки. В рассветном воздухе послышалось несколько одиноких щелчков клавиш – но не более; его история подошла к концу.

Джейкоб стоял перед отцом. Сколько раз в своем обычном отчаянии он умолял об этой расплате? Как часто он мечтал и требовал, чтобы отец вернулся к нему вот так, обвиняя его в каждом из ужасов? Ночами, после перечитывания старых рукописей и сопоставления этих сюжетов со своими собственными, Джейкоб брался за фотоальбом, надеясь, что снова услышит его голос – пусть даже и ровно тот же, что велел ему не мешать работать. История Элизабет, юной убийцы с топором, закончилась все же не на исписанных страницах, но ее мораль осталась прежней. Папа выразил ее в одном коротком посвящении: иногда вещи случаются просто так – иных причин нет.

И с этими словами снизошло отпущение грехов. Не зазвучал похоронный орган, не потянулись из земли скрюченные руки мертвецов. Ни преступления, ни наказания, ни новые проклятья не ждут его? Джейкоб не знал.

Айзек Омут выступил вперед и сказал:

– В этом нет твоей вины.

– Есть.

– Не больше, чем моей собственной.

Тогда его отец протянул руку – сдержанный мужчина, желающий закончить все как сдержанный мужчина, – ничего более не передавая, не оставляя никакого другого наследия. Джейкоб не мог себе представить, чтобы кто-то из них позволил расставание без признания любви или ненависти, гнева или вины, без катарсиса. Пожать друг другу руки, словно они незнакомцы? Желчь поднялась у него в горле. Джейкоб пытался найти, что еще сказать, и ничего не находил. Он посмотрел в глаза отца и увидел в них крупицы раскаяния, а может быть, и гордость. Ему ничего не оставалось, кроме как принять это. Он на мгновение прижался лицом к груди отца, словно мальчик, которым он никогда не был на самом деле, – мальчик, которому доблестный отец, истребитель демонов, придал мужества для схватки с ребенком-чудовищем, засмотревшимся на рыбу и утонувшим в пруду.

– Не уходи, не уходи, не уходи, – бормотал Джейкоб; ему нужно было еще многое сказать, но солнечный свет был безжалостен, и прижимался он не к Айзеку, а всего лишь к Кэти. Лиза потрясенно бурчала себе что-то под нос, а вся остальная его родня обрела покой – по крайней мере, он на это надеялся.

Конец вполне может оказаться началом.

Что-то ползло по его ноге.

Он посмотрел вниз и увидел черепаху. Каким-то образом она услышала голоса муз и узнала о радости и веселье, которые сулит тебе пребывание человеком. Он заглянул ей в голову – и услышал черепашьи жалобы. Маленькая рептилия просила его о прикосновении.

Лицо Лизы отражало именно то, о чем она сейчас думала, и то, что произойдет: что она никогда больше не увидит Вейкли или Кэти, если уж на то пошло, а просто уйдет в ночь – к новой жизни, опережая любую другую свою версию.

– Ты готов уйти отсюда прямо сейчас? – спросила Кэти.

И Джейкоб, пусть даже и желая задержаться подольше, твердо кивнул.

notes

Примечания

1

Direct-to-video (с англ. – «непосредственно на видеокассету», также употребляется форма straight-to-video) – устоявшееся англоязычное выражение, используемое для обозначения категории малобюджетных либо неудачных с точки зрения кинопрокатных перспектив кинокартин. Другим случаем является выпуск картины, не планирующейся к показу на широких экранах, исключительно для домашнего просмотра. Фильмы direct-to-video выпускаются, как правило, без широкомасштабной рекламной кампании сразу на видеоносителе, без выхода в кинотеатральный прокат.

2

23 февраля 1997 года Али Хасан Абу Камаль, 69-летний палестинский учитель, открыл огонь по смотровой площадке Эмпайр-стейт-билдинг, убив одного человека и ранив еще шестерых, после чего выстрелил себе в голову.

3

Массовое убийство произошло 18 июля 1984 года в ресторане «Макдоналдс» в городе Сан-Диего; 41-летний Джеймс Хьюберти убил 21 человека и ранил 19, прежде чем был убит полицейским снайпером. В настоящее время это седьмой массовый расстрел по числу погибших в истории США.

4

«Избавление» (1970) – дебютный роман американского поэта Джеймса Дики о четырех друзьях, в глуши столкнувшихся с необоснованной жестокостью местных жителей. Издавался на русском дважды: в 1994 г. под оригинальным названием (в переводе А. Панасьева) и в 2000 г. как «За порогами страха» (в переводе Т. Кольцовой).

5

Сесил Блаунт Демилль (1881–1959) – американский кинорежиссер и продюсер, лауреат премии «Оскар». Много раз менял направление своего творчества, соответствуя духу времени, создавал фильмы о величии религии («Десять заповедей», 1923, «Царь царей», 1927) – зрелищные, с масштабными батальными сценами и богатыми интерьерами.

6

Согласно Библии, главнейшего бога филистимлян звали Дагон, и самый знаменитый эпизод, связанный с противостоянием израильтян и филистимлян, – когда Самсон голыми руками обрушил храм Дагона в Газе. Герой встал между двух колонн, которые поддерживали крышу, и сокрушил их.

7

Имеется в виду первая сухопутная экспедиция через территорию США к тихоокеанскому побережью и обратно (1804–1806) под руководством Мерривезера Льюиса и Уильяма Кларка.

8

Вымышленный суровый полицейский, детектив-мститель из Сан-Франциско, в пяти фильмах сыгранный Клинтом Иствудом.

9

Фуга – форма полифонической музыки, при которой общая мелодическая линия произведения как бы «перебегает» из одного его голоса в другой.

10

Джазовый стиль, сложившийся в начале/середине 40-х годов XX века в США и характеризуемый быстрым темпом и сложными импровизациями.

11

Персонаж видеоигры «Sly Cooper», черепаха-умник, разъезжающий на инвалидном кресле.

12

Район в юго-западной части нью-йоркского района Квинс, штат Нью-Йорк, США. Он находится рядом с ипподромом Акведук, где проводятся скачки чистокровных лошадей, и казино-отелем «Резортс Уорлд».

13

Одна из крупнейших и старейших сетей розничной торговли в США. Основана в 1858 году Роулендом Хасси Мейси. Универмаг «Мейси» на 34-й улице в Манхэттене считается одной из самых притягательных для туристов достопримечательностей Нью-Йорка.

14

В Англии «шашки» долгое время носили не общеупотребительное название «checkers», а специфическое «draughts».

15

Некоторые традиционные варианты разметки поля подразумевают противостояние не «белой» и «черной» сторон, а «белой» и «красной», или даже «красной» и «слоновой кости».

16

Фред Астер (1899–1987) – американский актер, танцор, хореограф и певец, звезда Голливуда, один из величайших мастеров музыкального жанра в кино.

Table of Contents

* * *

notes