"Маленьким большим девочкам не след
В жутком лесу гулять в одиночку"
- Рональд Блэквелл
Впервые я услышал о том, что во Вьетнаме за головами охотится нечто - нечто не вполне человеческое - когда стоял в руинах разоренной деревни чуть севернее Ке Та Лау, у демилитаризованной зоны, с бойцами 101-й воздушно-десантной дивизии. В воздухе висел тошнотворный смрад горелой плоти, а над головой, точно погребальный саван, колыхалась жирная пелена дыма. Я стоял, втягивая ноздрями эту вонь, пялясь в непроглядный туман, пока десантники торопливо вытаскивали тела из джунглей и хижин. Тела северовьетнамских солдат и местных жителей, угодивших под перекрестный огонь. К тому времени я пробыл в стране семь месяцев. Не солдатом - военкором, и все никак не мог отучить себя глазеть на мертвецов. Их трупы или наши - глаза просто отказывались отворачиваться. Именно эти картины не давали мне спать по ночам в Сайгоне, бросая в холодный пот, и никакие дозы спиртного, травки или колес не могли их вытравить из памяти.
Порой мне казалось, что мне здесь не место. А порой я был уверен, что мне больше нигде нет места.
Рядом со мной стоял десантник - тощий чернокожий парень из Детройта по кличке Соул Мэн.
- Знаешь, что я тебе скажу, Мак? - начал он. - Глянь на этих дохлых косоглазых - тут и старухи, и пацаны, и мелкие, епт. Только насрать, врубаешься? Все они заодно с Чарли, все помогают его тощей заднице. С волками жить - по-волчьи выть, детка. Бах-бах-бах.
Он чмокнул ствол своей М-16, а потом провел им над тремя дюжинами сваленных тел, скалясь, как сама смерть.
- Чем занимался до войны? - задал я свой дежурный журналистский вопрос.
Он провел костлявым пальцем по носу, по щекам, резко отдернул руку, словно ему опротивело касаться собственной кожи.
- Эм... чем я занимался-то? А, да... черт... Слонялся с пацанами, отрывался с пацанами в Ди-тройте. Был той еще занозой в заднице у гребаного общества, но теперь я в норме, Вьетнам меня перевоспитал, - он разразился высоким, безумным хихиканьем, с трудом переводя дух. - Знаешь, что я тебе скажу, Мак? Нам эту войну не выиграть, потому что это не война, и победа нам тут не светит... Но, черт подери, вьетнамцы нас надолго запомнят. Мы оставим на этой стране такое черное, уродливое пятно, что его не отмыть и через сотню лет.
Он подошел к телам, уставился на них. Дождевые капли стекали по застывшим, незрячим лицам... тем, у кого эти лица еще оставались. Соул Мэн прицелился в них из своей шестнадцатой, беззвучно расстреливая их, как пацан в игрушечной войнушке.
Капитан Моралес, ветеран двух командировок, которого солдаты окрестили "Гробовщиком" за маниакальную страсть к подсчету трупов, стоял там, созерцая бойню с ухмылкой, похожей на оскал хэллоуинской тыквы. В этом оскале не было эмоций - только мрачное удовлетворение от убийства врага, причем убийства оптом.
Командование обожало цифры. Что-то осязаемое, что можно разложить по полочкам и обсосать на совещании. Моралес рад был им угодить. Кадровый военный до мозга костей, он этим чертовски гордился и вещал, что однажды попадет в генштаб. Когда он об этом заговаривал, все поддакивали, хотя так и подмывало заржать - ведь Моралес был конченый псих. Представьте этого типа в компании Уэстморленда и его шайки: каждые пару часов срывается в ближайший морг, чтобы словить кайф, разбирая холодные нарезки. Ну, прямо находка для штаба, ага.
Но в той войне... черт его разберет, может, и правда находка.
Сейчас Моралес торчал тут в бронике и кепке "Янкиз" - двинутый ублюдок не признавал ни каску, ни панаму, только эту задрипанную кепку, от которой, готов поспорить, разило моргом - и надрывался, требуя не мешать трупы северовьетнамцев с телами местных.
- Наведите уже здесь порядок, - гаркнул он на сержантов. - Чтоб все было чисто и аккуратно.
Аккуратно. Это словечко он просто обожал. Любил потрепаться о том, что Чарли - неряха, не то что мы. Что когда его ребята зачищают деревеньку, лагерь или кладут партизан Вьетконга в засаде, он всегда проследит, чтобы потом все прибрали как положено. "Эти узкоглазые суки, - цедил он сквозь зубы, - эти мрази даже близко не такие аккуратные, как мы".
Деревню, где мы застряли, звали Бай Лок. Ее смели подчистую во время зачистки силами 101-й - выковыривали и давили штаб 7-го фронта северовьетнамской армии. Я прибился к ним со вчерашнего дня: карабкался с холма на холм, месил болотную жижу и продирался сквозь джунгли, охотясь, вечно охотясь. Дождь то переставал, то лупил с новой силой, я промок до последней нитки. По всему хребту грохотало - другие подразделения 101-й долбили деревни и схватывались с северовьетнамцами. Пулеметная трескотня сливалась с артиллерийским громом.
Моралес потерял двоих бойцов, а третьему всадили пулю в живот - залатали наспех, как дырявую покрышку, и ждали вертушку. Один из деревенских пацанов носился как угорелый, то орал на десантников, то ржал как конь, мотал башкой и кивал - совсем съехал с катушек, когда увидел свою семью, сваленную кучей и продырявленную, как старое решето. Моралесу это осточертело, и он рыкнул на медиков: если не вкатят этому щенку что-нибудь успокоительное, он сам его утихомирит - возьмет на прогулку. А с "прогулок" с Моралесом еще никто не возвращался.
Туман в долине стоял такой густой и вязкий, что облеплял липкой пленкой все, до чего мог дотянуться. Дождь хлестал не переставая, и мы промокали насквозь. Вода текла с краев касок, заливалась за шиворот полевых рубах, хлюпала в ботинках. Все слилось в серую кашу - люди, хижины, джунгли. Хотя Моралес расставил по периметру часовых - слушать, зыркать по сторонам и дергаться на каждый шорох - я все равно ловил себя на том, что пялюсь в чащу, высматривая врага. Джунгли были чахлые и низкорослые, но такие густые, что хрен продерешься - все переплелось лианами, ползучей дрянью и корнями. Тут бы и гадюка запуталась.
Десантники выволокли все трупы, и остатки деревни подпалили. Огонь горел вяло и неохотно в этой сырости, но все-таки горел. И слава яйцам - Моралес не сдвинулся бы с места, пока от Бай Лок не останется горстка пепла и врагу не придется искать другую нору.
Уцелевших сбили в кучу у подножия искореженного дерева махагони, изрешеченного пулями и осколками. Шестеро или семеро десантников обступили их, держа на мушке. Когда я подвалил, Соул Мэн уже развлекался вовсю... он и белый деревенщина из Арканзаса по кличке "Стояк" - у того вечно торчало в штанах. Дрочил по три-четыре раза на дню, даже когда регулярно трахался. Ни стыда ни совести - мог встать прямо перед тобой, травить байки про какую-нибудь операцию или про папашину свиноферму в Озарксе, и все это время наяривать своего дружка.
Стояк пнул грязь в рожу бабе, которая раскачивалась на корточках.
- Эй, мамаша... бум-бум делать будешь, а? Сосать умеешь?
Соул Мэн заржал - у бабы не было зубов, а на роже торчала какая-то стремная хрень.
- Твою мать, - выдавил он сквозь смех. - Ну ты и извращенец, раз готов свой агрегат в такое дерьмо совать.
Их было восемь, в замызганных черных шмотках - обычные вьетнамские крестьяне, которых пользовали все, кому не лень: мы, северяне, французы, япошки. Каждая сволочь, что тут проходила - а проходили в разное время почти все - считала своим долгом нагадить этим людям, а они только терпели. Унижения и пинки под зад были для них как утренняя рисовая похлебка - другой жизни они просто не знали.
Поначалу я их люто жалел, но семь месяцев зверств, смерти и злобы превратили мою душу в камень, из которого уже и искры не высечешь. Так что я просто пялился на них дохлыми глазами, как выброшенная на берег коряга.
Старик зыркнул на меня - его морда была как выжженная солнцем, исхлестанная ветром маска, прокопченная до бурого цвета и жесткая, как ремень для правки опасной бритвы. Глаз у него не было, только черные дыры, будто их выжгли раскаленным прутом. Он увидел меня, осклабился, сверкнул парой желтых зубов и захохотал: "А-ха-ха-ха-ха, - заливался он. - А-ха-ха-ха-ха-ха!"
Рядом с ним сидела баба со старым шрамом от виска до челюсти - из-за него левый глаз превратился в узкую щелочку. Она ткнула в меня корявым пальцем и забормотала на каком-то диком наречии, которого я сроду не слыхал.
Соул Мэн растянул губы в ухмылке:
- Она тебя трахнуть хочет, Мак. Так отходит, детка, что селезенка отвалится.
А она все бубнила и бубнила, ее пожелтевшие глаза подернулись мутной пленкой, пальцы метались как припадочные. Рядом старик заходился хохотом. Его высокий, безумный смех гулял эхом по туману и сырым джунглям. И тут мы все как воды в рот набрали - мурашки пробрали до самых печенок. Всех до единого. А ведь такие ребята, как Соул Мэн и Стояк, до усрачки пугались нечасто.
Вдруг она заговорила по-английски:
- Эй, ты домой пойдешь, Джо! Мертвый, мертвый, мертвый! Везде мертвый! Теперь ты тоже мертвый! Мы все мертвый! - Они со стариком тряслись и ржали как ненормальные. Потом она резко заткнулась и впилась в меня взглядом, от которого кровь заледенела в жилах. - Эй, Джо, он тебя найдет, ага? Нгыой сан дау! Нгыой ди санг дау! Теперь ты его знаешь, ага? Ага, ты его всегда знать будешь...
Я стоял как вкопанный, мои ботинки все глубже засасывало в эту вонючую черную жижу. Война словно осталась где-то в другой галактике. Я обернулся к Соул Мэну и остальным, но они все торчали бледные как поганки и беспомощные, только зенки отводили.
- Охотник за головами, - прозвучало за спиной. Это был лейтенант Джентри, разведчик. - Она про охотника за головами талдычит, Мак.
Остальные вьетнамцы пялились в землю, почему-то боясь поднять глаза. Зато безглазый старик все заливался хохотом, а старуха не переставала тыкать в меня своим скрюченным пальцем.
- Ты его сыщешь, и он тебя сыщет, ага? - Она смачно харкнула на землю и размазала сандалией. - Ак куи ди сан дау! Нгыой сан дау! Ак куи ди сан дау! Он уже твой дух чует и поджидает тебя, Джо!
Я прикурил и зыркнул на нее исподлобья, хотя от нее и от всей этой херни у меня кишки узлом сворачивало.
- Чего она там мелет?
Губы Джентри беззвучно шевелились - разбирал слова по слогам, как его натаскивали на армейских курсах.
- Она толкует... это... про "Дьявола-Головореза". Как-то так. "Охотник за головами. Дьявол-Головорез". Совсем крыша поехала у старой ведьмы.
Я снова зыркнул на нее. Она как бешеная закивала башкой.
Я отвернулся, чувствуя, как под ложечкой сосет, и уставился на тела северовьетнамцев, наваленных кучей как огородные пугала - руки-палки, ноги-палки, рты, застывшие в немом крике. Смердело смертью так, что ноздри жгло. Вдалеке нарастал стрекот вертушек. Мимо протиснулся армейский фотограф, начал щелкать дохлых врагов. Я прямо видел эти фотки, разложенные на столике какого-нибудь генерала MACV в Сайгоне. Тема для светской беседы, мать ее.
Нарисовался Моралес, и психованная старуха тут же прикусила язык.
- Ты Вьетконг, да, мамаша? Ты с Вьетконгом якшалась? Много американцев на тот свет отправила?
Но она не глядела на него и не отвечала. Несколько других заверещали как резаные:
- Нет Вьетконг! Нет Вьетконг!
Я не хотел пялиться, как Моралес их прессует, но глаза сами не отлипали. Хотя на самом деле я видел только безглазого старика, который буравил меня своими пустыми глазницами, не переставая буравил. Я понимал, что он не мог меня видеть, но все равно казалось, будто его взгляд шкуру насквозь прожигает. Аж поджилки тряслись.
Подвалил Джентри, затягиваясь сигаретой.
- Эта байка про охотника за головами - просто местная чушь собачья, Мак, - сказал он. - Я про него слыхал... вроде как людоед или монстр, который на людей охотится. Бред сивой кобылы. Но они в это верят. Они во всякую чертовщину верят - в демонов, дьяволов, призраков. Послушаешь их подольше - сам начнешь думать, что в этой стране каждый вершок земли проклят.
Только я и без того уже в это верил.
В одном из переулков Сайгона притаился бар без названия - только ржавые планки напоминали о вывеске, что когда-то висела над входом. Если не знать места, нипочем не найдешь. Хозяйничал там австралиец Финч, которого все звали просто "Вет" - от слова "ветеран". Бывший коммандос SAS и наемник, он, казалось, прошел через каждую заварушку со времен Второй мировой. Шрамы служили тому доказательством.
Бар был под стать своим завсегдатаям - темный и неприветливый. Простым солдатам, морякам и морпехам сюда ход был заказан. Это была берлога элитных подразделений, где они отсиживались между заданиями - "зеленые береты", разведчики-рекондо, "морские котики", диверсанты, головорезы из SOG, разведчики-морпехи и прочие их собратья по ремеслу. За стойкой, в компании бутылок Jim Beam, Wild Turkey и Beefeater's, красовался двадцатипятигаллонный аквариум. Он был наполовину заполнен чем-то, похожим на сморщенные сухофрукты или печеный чернослив, но на самом деле это были человеческие уши. Охотники за трофеями - следопыты, собиратели скальпов и ночные сталкеры - приносили их сюда после вылазок в джунгли. Помню, как однажды боец из отряда "зеленых беретов" опустил туда три уха с таким благоговением, будто это были святые мощи. Никто и бровью не повел - как и молитва, это было сугубо личное дело.
Таким был этот бар.
Спецназовцы приходили сюда надраться, обкуриться, потравить байки да посравнивать татуировки и боевые шрамы. А меня пропускал внутрь суровый сержант вьетнамского спецназа LLDB с повязкой на глазу только потому, что я стал для них своим. Я неделями пропадал в лагерях "зеленых беретов" в самом пекле на севере. Ходил с четверками разведчиков-диверсантов в горы. Месил грязь в болотах дельты Меконга и Рунг Сат с группами "морских котиков". В последний раз, когда я был с "котиками" - а чужаков они брали редко - вьетконговский снайпер срезал моего фотографа в четырех футах от меня. Меня окатило кровью, мозгами и костной крошкой. Один из "котиков" потом выковыривал осколки из моего лица пинцетом, приговаривая, что теперь-то я точно распрощался с невинностью. Когда я вернулся в Сайгон, страницы блокнота были заляпаны серым веществом, почерневшим как чернила. Я долго сидел, рассеянно касаясь ран на лице, словно стигматов, и пялился на эти пятна.
Финч знал меня, но каждый раз, стоило появиться на пороге, начинал привычно издеваться.
- Так-так, репортеришка пожаловал? - цедил он. - Строчишь в своей гребаной тетрадке, чтоб весь мир твою писанину читал? Так, дружок?
- Ага, - отвечал я, отхлебывая пиво и в который раз спрашивая себя, какого черта меня сюда тянет. Уж точно не атмосфера - тут смердело как в мешке для трупов с первого шага через порог. - Ага, этим и промышляю.
- Ну-ну, складно. И на какую же желтую газетенку горбатишься?
- Фрилансер. "Эсквайр", "Тайм" - кто больше заплатит.
И Финч, как обычно, начинал разглагольствовать, что фрилансер - тот же наемник, пашет на того, кто раскошелится, и в этом, черт подери, нет ничего зазорного. Мол, я тут всегда желанный гость.
- Такой падальщик, как ты, тут в самый раз пропишется, секешь?
Я приметил знакомого сержанта из спецназа, Куинна, который сидел один за столиком, и подсел к нему. Здоровяк с бицепсами как удавы, он вырос в Адской кухне на западе Манхэттена. Сейчас у него был отпуск из лагеря возле Кхе-Сань, где он с дюжиной других "беретов" и парой сотен наемников-монтаньяров вел разведку и устраивал засады на северовьетнамскую армию и вьетконговцев. Они были как заноза в заднице у Чарли - партизаны, воюющие против партизан.
Он сидел, хлестал виски из стакана для воды и методично складывал в пепельницу дохлых тараканов. Вырядился в ядовито-желтую с оранжевым гавайку, потрепанные камуфляжные штаны с тигровым принтом и резиновые сандалии Хо Ши Мина, которые местные торговцы мастерили из автомобильных покрышек. Такие как Куинн, слишком долго проторчавшие в джунглях, начисто теряли представление о том, как должен выглядеть человек.
- Слышь, Мак, - сказал он. - А не послать ли все к чертям собачьим и не махнуть к местным? Жить себе в горах с ярдами.
"Ярды" - это монтаньяры, коренной народ Вьетнама, первым делом спешивший уточнить, что они - не вьетнамцы. Они люто ненавидели вьетов, коммунистов и вообще любого, кто пытался их задеть или покуситься на их земли. Они были крупнейшим этническим меньшинством на Юге, дикими и косматыми племенами, жившими по законам предков, как американские индейцы. Темнокожие и коренастые, крепче вьетов сложением, они ютились в хижинах и разгуливали в набедренных повязках. Когда-то, много веков назад, они населяли прибрежные районы, пока аннамские захватчики из Китая не выдавили их в неприступные горы. Гордые, честные, себе на уме - вьеты считали их дикарями, а они с радостью воевали бок о бок с американским спецназом, лишь бы получить оружие и возможность убивать вьетнамцев и прочих коммунистов.
Куинн рассказал, как их последнего комбата, полковника Хогтона, отправили на тот свет, а командование сплавило им какого-то уэст-пойнтовского сосунка по фамилии Рис. Тот и трех месяцев в стране не прожил, не отличал собственный хрен от бамбуковой ловушки. А потом Куинн поведал, как они с тремя ярдами накрыли патруль вьетконговцев - десять рож - и положили всех до единого.
- Возвращаемся, значит, начинает нас этот Рис допрашивать, - говорил Куинн. - Ну, я ему выкладываю все как есть: восьмерых завалили сразу, двое дернули, но мы с ярдом их выследили и перерезали глотки. Обычное дело, ничего особенного. Только Рис, сучара, ярдов этих на дух не переносит. Тот еще затычка, Мак, - задницей грецкий орех расколет. И выдает: "Превосходная работа, сержант. Вы устранили..." - и вот прямо так, сука, и сказал, устранили, будто я не глотки вьетам резал, а стены в церкви от похабщины отмывал - "вы устранили десять вражеских элементов". Я ему втолковываю - нет, мы с ярдами их выследили, я ж только что рассказал. А этот хмырь башкой мотает: "Нет-нет, вы единолично устранили десять Виктор Чарли". Ни в какую не хотел ярдам заслуги признавать. А под конец представил меня к бронзовой звезде и отпуск на неделю выписал. Каково, а?
Я и не такой херни наслушался.
- Ну и что с цацкой делать будешь?
Он помолчал, шевеля желваками.
- Перелью в пулю. И загоню этому умнику прямо промеж булок.
- Сколько уже тут паришься? - спросил я.
- Третий заход, - буркнул он, расплющивая окурком судорожно дергающегося таракана. - Сперва в лагере спецназа сидел, потом с SOG по тропе Хо Ши Мина шарился, теперь вот опять в лагере. И знаешь что? Мне эта хрень по кайфу, без базара. Торчал бы до сих пор в Кухне - давно бы в Синг-Синге срок мотал, лет десять, а то и все двадцать. Наконец-то нашел, в чем хорош, кроме как рожи бить да тачки угонять. Но Рис, падла... забрался под кожу, как гребаный клещ. Не уберем этого хмыря - словит он гранату, зуб даю...
Он все трещал и трещал, а я слушал вполуха - мысли унесло за много миль отсюда, в Бай Лок, где никак не мог выкинуть из головы того старика без глаз, который все пялился и пялился на меня. Что-то в этом было такое... неправильное. Я спросил у Куинна, не травили ли ярды в Центральном нагорье каких-нибудь диких историй. Ну, про всякую чертовщину.
По его роже пробежала какая-то мутная тень.
- У них, Мак, что ни день - новый призрак, демон или монстр. Давай конкретнее. Для них джунгли - это гребаный зверинец, полный тварей, которые только и мечтают кого-нибудь сожрать. - Он хлопнул виски, и взгляд его остекленел. - Гоняют байку про какого-то лешего в джунглях, кличут Нгыой Рынг. Типа человекообезьяна, ходит на двух ногах как мы с тобой, только здоровый, футов семь. Шерстью зарос по самые яйца, зубищи - во! - он показал пальцами. - А воняет так, что блевать тянет.
- Гонишь, - без улыбки сказал я.
Он как-то странно усмехнулся, будто оправдываясь, потом мотнул башкой.
- Видал я раз... что-то здоровое из джунглей вывалилось... правда, я тогда в дальнем дозоре неделю проторчал, спал от силы часа три-четыре за раз. - Он прикурил и уставился на огонек сигареты немигающим взглядом. - Шарахнутая эта страна, Мак, въезжаешь? Такое тут творится - в Штатах в жизни не увидишь. Знаю одного пилота "Фантома" - раньше нас с воздуха прикрывал над Донг Хаем - так вот, гонит как-то раз над заливом Ган Рай, "котиков" прикрывает. Заходит на бреющем к берегу, и тут из воды вываливается какая-то хренотень и давай вьетнамскую лодку крушить. Говорит, вроде крокодил, только футов сорок длиной, с ластами, а по хребтине костяные шипы торчат. Эта дрянь, базарит, просто сцапала двух рыбаков с лодки и утащила на дно. Чуть не обделался, говорит, едва "Фантом" в пальмы не воткнул. Я этого чувака знаю, Мак. Нормальный мужик. Не из тех, кто лапшу на уши вешает.
К тому времени Куинна уже развезло, и он начал молоть языком без всяких тормозов.
Травил, как другие пехотинцы тоже видели этих диких людей в джунглях. А ярды в них верили - прямо как в родных богов. Если пожить в их горных деревнях подольше, как он, то иногда замечаешь всякую жуть на высоких пиках или в горных распадках. А по ночам слышны такие крики - вроде человеческие, а вроде и нет.
- Тут, блядь, вся страна забита призраками и нечистью под завязку, Мак. Разговоришь пехоту - и понеслась: про тварей, которые дохлых косоглазых уволакивают - ты же не думал, что Чарли сам своих жмуриков растаскивает? - жрут их, про какую-то хрень в кронах деревьев, в пещерах и черт знает где еще. Про птиц с грузовик размером, про змей, что целиком человека заглатывают, про мразь всякую, что из болот по ночам выползает. Про вьетнамских ведьм, демонов и взводы гуков, что до сих пор шарятся, хотя уже месяцами как сгнили в земле.
Я кивнул. ебаная страна, что тут скажешь.
- По-моему, это все ебучие джунгли, Мак. Жуть берет, сечешь? Я такое видал, или казалось, что видал... до сих пор холодом пробирает. Будто джунгли что-то делают с башкой, они такие... такие...
- Первобытные?
- Вот-вот! Темные, гнилые, дикие, полны таких закоулков и схронов, куда никто отродясь не совался. Я не гоню, что вся эта херня правда, но есть тут места, куда лучше не соваться - там такое водится, что враз поседеешь и наложишь полные штаны.
Я спросил его про слова той старухи.
В его глазах что-то мелькнуло, губы схлопнулись в белую ниточку, но он тут же обмяк. Оскалился:
- А-а, эту байку я знаю. Ярды любят языком почесать. Один из их демонов, Мак. Вроде буки. Великан, людоед или хер пойми что такое - живет в джунглях, шастает по ночам, башки коллекционирует. Страшилка, чтоб мелкота не борзела, втыкаешь? Будешь плохо себя вести - придет и кумпол снесет.
Я помолчал, никак не мог это просто так проглотить:
- И все, что ли?
Он несколько раз облизнул губы, сжал кулаки на исцарапанном столе - аж костяшки побелели.
- Был... был у меня кореш из ярдов, Мак... как брат родной... жопу мою прикрывал столько раз, что со счета сбился. Вогао звали, отмороженный был напрочь, зверюга. Рассказывал, как в детстве этого охотника за головами видел - забился под хижину и все разглядел. Говорил, тварь футов семь-восемь ростом, черно-зеленая, гниющая вся, и смрад от нее - как от скотомогильника. С когтями. Здоровенными такими когтищами. Башку старейшине оторвала - и дальше почапала, как ни в чем не бывало. - Куинн дернул плечом, но видно было - его самого колотит. Взгляд намертво прилип к стене. - Как-то раз... мы с Вогао... полезли в горы и устроили засаду у ручья, думали, вьетконговцы там лазят. И тут Вогао что-то углядел - аж сам стал белее простыни. Показал мне. След в грязи, Мак, но... еб твою мать, в два раза шире моего говнодава и, наверно, в два раза длиннее... не человечий след, разве что великан наследил. Вогао ни в какую не хотел там оставаться, талдычил - надо съебывать до темноты. Я видел, как этот псих на пулеметные гнезда с голой жопой кидался, с одним мачете в толпу вьетов влетал... отчаянный был, Мак, Христом-богом клянусь, отчаянный. Но этот след... обделался он по полной. Как с катушек слетел, чуть крышей не поехал.
- И че сделали? - Я уже и сам чувствовал, как по спине мурашки ползут.
Куинн выдохнул, встряхнулся, как пес после дождя. Хохотнул утробно:
- Съебались оттуда так, что пятки сверкали. Может, я бухой, может, крыша едет, может, джунгли мозги расплавили, но, богом клянусь, у этих людей чуйка на такие вещи звериная. Поживешь с ними подольше, как я, и сам начинаешь нутром чуять. Там, наверху, Мак, я это ощущал... что-то... такое, от чего душа в пятки уходит.
После этого Куинн почти заглох. Так, побурчал вяло про операции, войну и хиппарей в Штатах, сказал, что, наверное, не вернется домой после войны - не похоже это место на то, где ему хотелось бы кости сложить.
А меня все не отпускали образы этого ебаного дьявола-охотника за головами. Они преследовали меня как призраки, как грязное пятно на душе, которое не оттереть, как ни скребись.
И только много позже я допер - почему.
Война кишела жуткими историями, и приходилось держать эту херню в башке в контексте, иначе точно крышей бы поехал. Один "берет" мне как-то выдал: когда брали в плен северовьетнамцев или вьетконговцев, офицеров и сержантов сплавляли на допрос в разведку, а рядовых гуков пускали на мишени.
- Наемники нунг, которые с нами воюют - отмороженные ребята, Мак, настоящие звери по части копий, - говорил он. - Они и нас заставляют их мастерить и тренироваться. Ставим косоглазых к стенке и хуячим копьями. После того как я завалил десяток-другой этих пидарасов, так наловчился - не промахиваюсь. Но до нунгов мне как до китайской пасхи. Был там один - нахуй пробивал копьем двух вьетконговцев насквозь, да еще умудрялся в стену за ними воткнуть...
Через три дня после Бай Лока я вляпался в такое дерьмо - не приведи господь.
Торчал в долине Плей Трап со взводом из 4-й пехотной дивизии, продирался через джунгли Центрального нагорья, карабкался по горам, отбивался от туч мошкары и москитов. Искал историю, вечно искал историю - и порой думал, что, может, лучшая история тут как раз про долбоеба-корреспондента, который постоянно лезет в самое пекло в поисках того, чего никогда не найдет.
Мы растянулись по склону холма, как игрушечные солдатики, разбросанные в траве. Только трава эта была по самую грудь, и стоило высунуть свою дурную башку, как какой-нибудь гуковский снайпер мигом проделал бы в ней дырку, причем совершенно бесплатно. Воздух стоял тяжелый и жаркий, пропитанный вонью гниющей подстилки и сладковатым духом тлена. До темноты оставался час, и в деревьях, что вздымались над нами и позади нас неприступной стеной, заливались птицы, а обезьяны верещали и носились по веткам как обдолбанные гимнасты.
Меня позвал с собой командир роты "Браво", капитан Донни Свит. Он был не чета Моралесу или другим помешанным на убийствах вдоводелам из пехоты, каких тут встречаешь. Очень умный, спокойный, тонко чувствовал, что к чему. Для своих солдат он был кем-то средним между Иисусом Христом, Джоном Уэйном и любимым дядюшкой. Никогда не позволял им влезть в дерьмо, не залезая туда первым, и я не раз видел, как он торчит на передовой, лично поливая врага свинцом из М-60. Он никогда не водил своих парней на охоту за гуками одним и тем же путем. Хватало ума понимать - старина Виктор Чарли всегда наблюдает, записывает тактические схемы и высадки. И каждый раз умудрялся сбить их с толку.
Свит позвал меня, потому что знал - я вечно гоняюсь за историями, а он был уверен, что контактов с узкоглазыми будет много. Операция заключалась в том, чтобы отслеживать активность северовьетнамской армии и особенно пути снабжения через границу с Камбоджей. А как только одна из этих целей будет достигнута - вломить врагу по полной. Три роты 4-й дивизии окопались там, ждали, когда начнется заварушка.
Проблема была в том, что она уже началась.
Обезьяны с деревьев забрасывали нас гнилыми фруктами и горстями своего дерьма. На спине бронежилета у меня уже красовалось пять или шесть шлепков этой мерзкой жидкой коричневой дряни.
Рядовой рядом со мной - паренек по фамилии Тунс из Айовы, которого, естественно, прозвали "Чокнутый Тунс" - толкнул меня локтем. Мы вглядывались в туманные джунгли внизу, ждали возвращения разведгруппы, ушедшей выслеживать Чарли.
- Слышь, Мак, - окликнул он меня. - Эти ебаные обезьяны хотят с нами поиграть.
- Мне не по душе эта игра, - ответил я, стряхивая с руки сороконожку. - Я уже почти готов собрать манатки и свалить домой.
Тунс рассмеялся. Он был высоким, жилистым парнем, тощим, как стручок фасоли, с веснушками, рассыпанными по носу, словно старческие пятна. Свежее, невинное лицо - будто ему самое место было в школьной баскетбольной команде, обжиматься с черлидершей, а не здесь, в Юго-Восточной Азии, убивать людей. Но он уже отмотал в стране почти десять месяцев и скоро должен был вернуться домой.
Я смотрел, как он достает из рюкзака теннисный мяч - потрепанный, выцветший, будто им прочищали канализацию. Перекатившись на бок, он подбросил его в кроны деревьев. Бросок вышел отличный - у парня определенно была хорошая рука.
Обезьяны наверху разразились визгом, запрыгали, и теннисный мяч полетел обратно к нам. Вскоре уже полдюжины солдат кидали теннисные мячи наверх, а обезьяны, конечно же, швыряли их обратно.
- Это психология, - объяснил мне Тунс. - Как с ребенком, врубаешься? Балуется - дай ему что-нибудь путное делать.
Я услышал шаги за спиной, и вскоре старший сержант по прозвищу Герпес уже распекал ребят, почти шепотом, чтобы враг не услышал:
- Вы, деревенщины зеленые, немедленно уберите эти мячи к чертовой матери! Косоглазые сюда приползут поиграть, долбаные идиоты! Только они любят кидаться китайскими гранатами...
- Есть, сержант, - отозвался Тунс, подмигивая мне.
Все утихли, но вскоре обезьяны начали бомбардировать нас, и я прикинул, что к возвращению разведгруппы мы будем покрыты дерьмом. Так что мы ждали. И ждали.
- Ненавижу это ожидание, - сказал Тунс. - Я? Я бы предпочел вступить в бой, разделаться со всем и быстро убраться отсюда. Будто целая вечность проходит.
С другой стороны от меня подал голос Гарлетто, капрал из Рочестера, штат Нью-Йорк:
- Эй, ребята, знаете, что такое вечность? Это время между тем, как ты кончил, и она ушла.
Мы рассмеялись. Все, кроме Гарлетто - он просто лежал, поглаживая ствол своего гранатомета M-79, словно член, жаждущий выстрелить. Он всегда был таким: мрачным и серьезным, вечно травил похабные шутки, но никогда даже не улыбался, его глаза-подшипники неустанно сканировали периметр.
- Знаете, как усадить четырех педиков на барный стул? - спросил он. - Перевернуть его вверх ногами.
Он начал было следующую шутку, но внезапно в джунглях внизу раздалась стрельба, и разведгруппа вылетела из зарослей, карабкаясь вверх по склону и крича о прикрытии. Они почти добрались до вершины, когда следом за ними из джунглей высыпала, казалось, половина Северного Вьетнама.
- Контакт! - орали они. - Контакт!
Все открыли огонь, пули засвистели, люди закричали. Десяток северовьетнамцев полегли, остальные метнулись обратно в джунгли, листва разлеталась вокруг них зеленым облаком - это пулеметчики четвертого взвода угощали их свинцом.
Командир разведгруппы, задыхаясь, поливал водой из фляги свое черное лицо. Свиту до смерти хотелось получить боевое донесение, и когда парень, наконец, отдышался, он выдал самый короткий рапорт, который я когда-либо слышал:
- В той долине не меньше тысячи этих ублюдков... идут прямо на нас!
Свит передал приказ командирам взводов - укрыться, рассредоточиться и следить за флангами. Он раздобыл для меня M-16 и сунул ее мне в руки:
- Держи голову пониже, Мак... но если они прорвут периметр, даю добро завалить столько, сколько сможешь.
Я бывал в таких переделках и раньше, ебнешься как часто, и лишь пару раз мне приходилось стрелять. Я не был против этого (я настоящий демон, когда речь идет о спасении своей белой задницы), но сейчас, лежа в этом густом укрытии и ожидая, когда ад обрушится на нас, у меня было скверное предчувствие. Будто мой желудок и прочие внутренности стекли в ботинки, а в образовавшейся пустоте метался рой бабочек. Я чувствовал себя таким легким, что, казалось, вот-вот взлечу, поэтому вжался в эту сырую, кишащую насекомыми землю.
Свит был на связи с другими ротами, приказывая им быть наготове.
Я и раньше видел массированные атаки живой силой.
В лагерях спецназа такое случалось регулярно - коммунисты постоянно пытались их захватить. Одну атаку в Куанг Чи я не забуду никогда: не меньше трех батальонов вьетконговских саперов решили взять лагерь штурмом. Они хлынули через поляну, десятки разорвало в клочья на минных полях, "Клейморы" уничтожили еще сотню. Но они все шли и шли, перебрасывая лестницы через колючую и спиральную проволоку, под прикрытием минометного огня - снаряды рвались уже внутри периметра. Я смотрел - не в силах поверить глазам - как "зеленые береты" и их наемники из горных племен и камбоджийцы косили вьетконговцев из пулеметов, винтовок и безоткатных орудий. Через десять минут после начала осады на заграждениях громоздились сотни тел, а они все лезли и лезли, как муравьи-солдаты. Мы эвакуировались - те, кто еще оставался в живых - а вьетконговцы захватили лагерь.
Но до сегодняшнего дня я никогда не видел массированной атаки северовьетнамской армии.
Они появились из джунглей - закаленные бойцы, поливая все вокруг огнем из АК и РПД с барабанными магазинами. Пули свистели со всех сторон, взбивая комья земли и обрушивая на наш сектор ливень из веток и листвы. Бойцы 4-го полка вели плотный заградительный огонь, и противник нес тяжелые потери, пытаясь взобраться на холм. Тела громоздились друг на друга, а они все наступали. Кричащая, воющая, ревущая стена тел катилась на нас потоком, будто зловещая людская река, прорвавшая плотину.
Солдаты начали подрывать "Клейморы", нацеленные вниз по склону - взрывы грохотали один за другим, оглушительные и раскатистые. В каждой мине было около семисот стальных шариков, которые прорубали огромные бреши в рядах наступающих. Десятки солдат просто исчезали, разорванные на куски. Те, кто прорывался дальше, падали под шквальным огнем.
Затем пошла следующая волна.
Я слышал перестрелку с флангов и понял - мы оказались в самом центре вражеского кольца. По рации Свит докладывал, что нас, похоже, зажали между подразделениями размером с батальон. Крики, выстрелы, пули свистели над самыми головами, и я видел, как несколько солдат северовьетнамской армии прорвались на вершину холма. Кого-то из них подстрелили, кто-то уцелел. Один швырнул гранату, уничтожившую трех пулеметчиков 4-го полка. Ракеты - коммунистические Б-40 - падали вокруг нас, выпущенные снизу. Они взрывались с тяжелым, глухим грохотом, разбрасывая во все стороны землю и обломки. Ветви деревьев обрушивались вниз, листва сыпалась дождем. Все больше северовьетнамцев взбиралось по склону холма, стреляя, убивая и погибая. Тунс вскочил на ноги и бросился на них, уложив четверых или пятерых, пока не взорвалась ракета - и его не стало.
Снаряды рвались вокруг, я перекатывался из стороны в сторону, пытаясь уклониться. Взрывы швыряли мне в лицо ветки и камни. Мир превратился в кипящий водоворот пыли, грязи и черного дыма. Я полз между телами погибших американцев и северовьетнамцев. Двое солдат противника пробрались через кусты слева, пригибаясь к земле, все в грязи и крови. Я перекатился на живот и срезал их очередью из М16.
Еще один рванулся вперед, и моя винтовка заклинила.
Все. Я труп, и я это понимал.
Все произошло очень быстро. Жизнь не пронеслась перед глазами и прочей избитой хрени не было - я только помню мысль о том, какая же это чертовски несправедливая штука - жизнь. Попытался притвориться мертвым, но этот сукин сын заметил меня и ухмыльнулся, словно развлекался. А потом сзади появился Гарлетто и всадил ему в позвоночник три пули. Когда тот упал и начал биться, крича от боли, Гарлетто добавил еще одну очередь.
Снова мы отбросили их - пулеметным и автоматным огнем, гранатами и в рукопашной схватке. Но у нас были потери, и так продолжаться не могло - их было просто слишком много.
А внизу, в джунглях, мы слышали, как они готовятся к новой атаке.
Ракетный обстрел прекратился, воздух заволокло дымом и кровавой мглой. Повсюду тела. Наши. Их. Люди звали медиков, но большинство были уже мертвы.
Это была бойня.
К тому времени я повидал немало сражений, но такого - никогда. В буквальном смысле сотни тел в любой возможной степени увечья и расчленения - от вершины холма до низины. Сваленные грудами, наваленные друг на друга, разбросанные, местами слоями по семь-восемь... кровь, конечности, головы и внутренности.
Господи.
Все те впустую потраченные дни за просмотром фильмов с Джоном Уэйном - "Пески Иводзимы" и "Возвращение в Батаан" - не подготовили меня к этому. Я чувствовал на себе кровь, смешанную с этой тошнотворной, выворачивающей внутренности вонью вспоротых животов, отстрелянных боеприпасов и опорожненных кишечников.
К этому моменту не оставалось сомнений - мы оказались в самом центре расположения северовьетнамской армии. Я слышал, как командиры отделений говорили тем, кто остался от их подразделений, что нас окружили сотни, если не тысячи закаленных северовьетнамцев. Повсюду были раненые - люди, которые не выживут, если их очень скоро не эвакуируют с этого холма. Мы потеряли десятки бойцов. Еще десятки были тяжело ранены. Они лежали на небольшой прогалине - у кого-то оторваны конечности, у других зияющие, кровоточащие раны, прижатые повязками. Полная неразбериха.
Но вертолеты к нам не пробьются.
Северовьетнамцы их собьют.
Что-то должно было случиться.
И оно случилось.
Когда северовьетнамцы с боевым кличем готовились к следующей атаке, Свит по рации вызывал огонь на себя:
- ...вступили в контакт с крупными силами Новембер-Виктор-Альфа! Повторяю: вступили в контакт с крупными силами Новембер-Виктор-Альфа! Запрашиваю огневую поддержку! Прием!
Он метался по вершине холма, таща за собой радиста за провод, пока снайперы противника пытались поймать его в прицел. Другие ротные на левом и правом флангах тоже вызывали огневую поддержку.
Через несколько минут артиллерийские снаряды с базы морской пехоты уже летели над нашими головами, перепахивая местность. Гремели мощные, оглушительные взрывы, один за другим, когда фугасные и белофосфорные снаряды обрушивались на северовьетнамцев. Джунгли вокруг них разлетались на куски, деревья падали, подлесок вспыхивал огненными шарами, а фугасные снаряды рвали в земле неровные воронки. Внизу противник кричал, стрелял, бежал и погибал. Снаряды падали залпами, один за другим - некоторые совсем близко, в низине, остальные накрывали джунгли.
Так продолжалось минут десять.
Все это время командиры северовьетнамской армии пытались сплотить свои силы, заставить их броситься общей массой на наши позиции. Расчет был прост - если они подойдут достаточно близко, нам придется прекратить артобстрел. Воздух был наполнен дымом и фонтанами взлетающей к небу земли. Я видел, как десяток северовьетнамцев выскочил из горящих джунглей, и тут прямо на них упал фугасный снаряд. Когда дым рассеялся... они просто испарились.
Когда все закончилось, густой лес превратился в месиво из поваленных и расщепленных деревьев и тлеющей листвы. Внизу виднелись северовьетнамцы - десятки и десятки - пытающиеся выбраться. А потом над кромкой леса пронеслись два боевых вертолета "Кобра", поливая отступающих ракетами и огнем из минигана.
- Вот они, змеюки! - закричал кто-то.
"Кобры" сделали еще два-три захода, пока внизу все не замерло, и улетели.
И все. Мы сломали им хребет.
Свит поднял нас в движение - переносить раненых к месту эвакуации. Вертолеты прилетали и улетали, забирая убитых и раненых. Остальные - вместе с ротами "Чарли" и "Эхо" - держали оборонительное кольцо, ожидая своей очереди. Мы понимали, что ждать придется часами. Так мы и сидели в темноте, вслушиваясь в джунгли и обливаясь потом, ждали, просто ждали.
Взвод, с которым я был, забрали одним из последних.
Больше столкновений не было. То, что осталось от северовьетнамских сил, отступило зализывать раны и подбирать своих мертвых. Около одиннадцати вечера кто-то начал стрелять, и, конечно, скоро все подхватили, пока Свит не приказал прекратить огонь.
Через некоторое время он вернулся, качая головой:
- Чертовы дети, - проворчал он. - Херня им мерещится.
Я уже слышал шум винтов - наши вертолеты заходили на посадку.
- Думали, видели Чарли? - спросил я.
Свит только хрипло усмехнулся:
- Нет. Головной дозорный сказал, что видел кого-то на границе периметра. Говорит, ростом метра два с половиной...
Все это крутилось в барабане моего мозга - смерть и умирание, кровь и истории о призраках - бурлило там мерзкой, тошнотворной похлебкой с тяжелым духом разложения. Я думал о рассказе Куинна, видел лица тех вьетнамцев в Бай Локе - смеющегося безглазого старика и ту безумную женщину, которая показывала на меня и твердила про дьявола-охотника-за-головами. Прошло всего несколько дней с той вылазки с 4-м полком, а я все думал о словах Свита - про головного дозорного, который стрелял в кого-то двухметрового с лишним.
Это была, конечно, полная херня.
Но я не мог выбросить это из головы. Я был измотан морально и физически. Недосып. Слишком много стимуляторов, успокоительных, выпивки, боев и девочек из сайгонских баров. Все это брало свое. Стоило закрыть глаза - я видел лица мертвых девятнадцатилетних парней, таких как Тунс. Они все начинали казаться похожими. А в том недолгом сне, что удавалось поймать, за мной гонялись громадные твари, охотящиеся за головами в Центральном нагорье.
Надо было просто уехать, убраться из этой проклятой страны, но я не уехал.
Что-то внутри меня не давало уйти.
Пехотинцы всегда поражались, когда я рассказывал им, что мог в любой момент свалить из Вьетнама - просто сесть на самолет и улететь домой. Узнав об этом, они либо проникались ко мне еще большей симпатией, либо начинали ненавидеть еще сильнее, называя тупым ебанутым мудаком.
Впрочем, большинство пехотинцев, похоже, меня приняли, если не сказать что я им нравился. Я не раз бывал с ними в самом пекле, и они ценили то, что я сражался плечом к плечу, помогал раненым, да и связи у меня были хорошие на черном рынке. Каждый раз, наведываясь в часть, я притаскивал пару бутылок Джека Дэниелса, порнуху и блоки сигарет. Иногда травку. В общем, все, что мог достать. Порой я задумывался - заслужил ли я их дружбу и уважение или попросту купил. Переживал, что играю с ними в психологические игры. Но, в конце концов, понимал, что единственный, с кем я играл в эти игры, был я сам.
Хотя иногда закрадывались сомнения.
Некоторые пехотинцы были настолько взвинчены, озлоблены и полны ненависти. Они смотрели на меня как на паразита, падальщика, живущего за счет мертвых и умирающих, упивающегося трагедией. И, может, они были правы. Я не знаю. Скажу только, что никогда не фотографировал мертвых - ни наших, ни гуков. Я видел, как некоторые корреспонденты прямо возбуждались, когда узнавали, что подразделение возвращается из джунглей с убитыми. Они собирались на взлетке и, когда тела выгружали и укладывали рядами, сновали между ними, отдергивая брезент и щелкая эти изуродованные молодые лица.
Однажды черный парень из третьей дивизии морпехов, с которым мы вместе бухали, курили дурь и снимали шлюх, вернулся с задания, и я пошел проведать его в хижине. Нашел его на коленях - он молотил кулаками по койке. Звали его Дудак. На нем все еще была полевая форма, изношенная и заляпанная кровью. Даже не повернувшись ко мне, он начал рассказывать, как его рота была на задании с подразделениями 37-го батальона рейнджеров АРВ[1]. Они были недалеко от Плейку, выслеживая смешанный батальон регулярных войск Северного Вьетнама и вьетконговцев. И выследили, блядь. АРВшники завели их не в одну, а в три отдельные засады. И каждый раз держались позади, будто знали, что будет. Вскоре морпехи уже не сомневались - АРВшники работают с северянами.
Но им отплатили.
Когда пришло время эвакуации, их командир - капитан Ривас - приказал АРВшникам прикрывать отход. А когда прилетели вертушки, их кинули. Ривас вызвал борты только для своих. Как только морпехи загрузились, АРВшники вылетели из джунглей с вьетконговцами на хвосте - похоже, это было подразделение ВК, не участвовавшее в подставе. Морпехи открыли огонь по АРВшникам, и те оказались между двух огней. Их просто искрошило.
Последнее, что видел Дудак - они дохли как мухи.
- Вот такое дерьмо мы там хлебаем, сэр. Въезжаете, сэр? Теперь у вас есть ваша история, да, сэр? Можете размазать ее по своей ебаной первой полосе, сэр...
Он был на взводе и вымотан, но я не мог это так оставить. Надо было просто уйти, но я психанул и, подойдя, залепил ему пощечину.
- Я тебе не сэр, - процедил я.
И тут он набросился на меня. Повалил на пол, приставил нож к горлу, его черное лицо было потным и жирным, от него несло джунглевой гнилью. Я думал, он перережет мне глотку, но вместо этого он вдруг расхохотался.
- Заебись, заебись, - выдавил он сквозь смех. - Ты не сэр, и я не сэр, и нет никаких сэров среди нас.
Через неделю Дудак погиб в бою.
Но это был Вьетнам.
Входящие снаряды и исходящие тела.
Во время войны некоторые начали понимать, что американская армия разваливается. Расползается по швам и разматывается, как старое одеяло. Говорили, все из-за наркоты, отсутствия поддержки дома и того, как правительство вело войну - не объявляя ее официально, всегда отступая, когда можно было нанести смертельный удар по северянам.
Не буду с этим спорить.
Пехотинцы, которых я знал и с кем бывал в деле, были не хуже любых других в любой другой войне. Они дрались отчаянно и храбро, но не ради любви к родине и не ради всего этого лицемерного размахивания флагом. Они делали это потому, что у них были только их товарищи и их подразделения значили для них целый мир - так что они дрались друг за друга и за то, чтобы выжить. Трусы там были, как и в любой войне - конечно, но и храбрецов легион.
Лучшими подразделениями там, пожалуй, были силы специальных операций - "зеленые береты" и "морские котики", морская разведка и австралийский SAS. Такие части вели партизанскую войну против партизан, и чертовски хорошо это делали.
Некоторые из этих "беретов" были совсем отмороженные, но иначе и быть не могло. Для них война была наркотиком - они вмазывались ей, нюхали ее, курили ее и глушили как вино. Им не нужна была обычная дурь, никакой герыч или кислота, потому что они знали, что такое настоящий приход, настоящий кайф. Та же самая всепоглощающая зависимость, что человек притащил с собой еще из пещер.
Однажды я вернулся с тяжелого патруля, насмотревшись на упакованные в пластик трупы. Один "зеленый берет" ржал надо мной, говорил, что я нихуя не видел, нихуя не знаю, и не узнал бы говна, даже если б вляпался в него своими сопливыми ножками. Он стоял там и ржал, в потрепанной полевой форме с тигровым камуфляжем. Берет был лихо заломлен набок, а на груди в быстросъемных ножнах висел здоровенный нож "Рэндал" сил специального назначения. Он все называл меня писакой, а я все пялился на этот нож, хотел огрызнуться, но понимал: если сделаю это, он одним быстрым движением - таким быстрым, что и заметить не успею - всадит в меня этот клинок, разделает как свинью. Эти ребята вечно куда-нибудь или в кого-нибудь втыкали свои ножи.
Я сидел там, курил сигарету, и больше не мог держаться. Бросил ему раздражающий, избитый журналистский вопрос (которым сам никогда не пользовался, но другие - да):
- Ты правда думаешь, что можешь выиграть эту войну? Что можешь освободить этих людей?
Это должно было пробить его шкуру, взбесить его, но шкура была слишком толстой. Он просто рассмеялся, а потом рассказал, как они однажды совершили налет на лагерь военнопленных около Фубай... или на то, что они приняли за лагерь военнопленных. На самом деле это был какой-то цирк северовьетнамской армии, полный женщин и детей, запертых в бамбуковых тигриных клетках. "Береты" зашли тихо, убили шестерых охранников. Седьмого взяли живым, но он как-то умудрился спрятать бритву и перерезал себе горло прежде, чем они успели его остановить. Так что они никогда не узнали, почему женщины и дети были в этих клетках. Позже они слышали байки, что у северян были тигры, и они скармливали им этих людей ради развлечения.
- Когда мы открыли эти клетки и вытащили людей... а они, блядь, были тощие как щепки, просто скелеты... и начали давать им лекарства и еду, ждали, пока прилетят вертушки забрать их, мы увидели, что все они сошли с ума. У всех был этот пустой, отсутствующий взгляд. Жуть. И знаешь, что они делали, когда мы оставляли их одних? Они заползали обратно в эти клетки и оставались там, - он покачал головой и мрачно усмехнулся. - Так что видишь, писака, нельзя освободить людей, которые сами не хотят быть свободными.
Он был мудак, но я накрепко запомнил его слова.
Примерно через неделю после той мясорубки с 4-м полком в долине Плей Трап я стоял на взлетке в Дакто, когда прилетели "чинуки", доставившие уцелевших из 173-й воздушно-десантной после операции на высоте 875. Там наверху был полный пиздец, 173-я потеряла сотни ранеными и еще несколько сотен убитыми. Они дрались всю ночь, прежде чем взять высоту 875. Я смотрел, как садятся вертушки, как выгружают тела и как выжившие - такие же мертвецы - бредут по бетонке с тем стеклянным взглядом, что остается после боя.
Куинн позвонил мне, сказал, что наткнулся на десантника из 173-й, с которым мне стоит поговорить. Сержант по фамилии Бриджес. Так что я ждал и наблюдал, держась поодаль, потому что эти парни выглядели скверно, совсем скверно - будто что-то огромное и голодное пережевало их, проглотило и высрало прямо на полосу.
Другие журналисты кружили вокруг как мясные мухи над трупом, щелкали фотиками и задавали вопросы, натыкаясь на гробовое молчание. Одна бойкая, взбудораженная дамочка из "Лайф" подскочила к солдату, здоровому белому парню со шрамами на лице и повадками бойцовой собаки, и начала забрасывать его вопросами. Он расстегнул штаны и, к ее изумлению, помочился ей на платье.
Позже я сидел в сержантском клубе, накачивался, когда тот самый здоровый пехотинец подошел ко мне.
- Ты Мак? - спросил он, и я кивнул.
- Слушай сюда, сука. Повторять не буду. Я был около Кхесани с разведгруппой на реке Ксеконг, наблюдали за Чарли на том берегу. Лаос. Первое, что понимаем - нас обстреливает подразделение северян. Размером с роту. Похоже, какой-то сапер нас засек, потому что минометные снаряды ложились точно по позиции. Примерно половину убило прямо там, остальные рассыпались по джунглям прямо в ебаную засаду. Следующее, что помню - я один. Так что я выбирался по схеме "скрытно и быстро", просто бежал и бежал, думая, что если зароюсь поглубже в зеленке, они от меня отстанут.
- Отстали?
Он кивнул.
- Точно. Но к тому времени я нахуй заблудился. Забрел в такую низину. Земля вся топкая и мокрая, а джунгли такие густые, что приходилось прорубаться. В конце концов, вышел на поляну. Знаешь, что я там увидел?
- Что? - я прикурил сигарету, гадая, почему Куинн направил ко мне этого парня. - Что ты увидел?
- Головы.
Я посмотрел на него, и его жесткие серые глаза даже не моргнули.
- Головы?
- Ты слышал. ебаные головы. Точно тебе говорю. Сотни голов, насаженных на семифутовые бамбуковые колья. Я шесть футов шесть дюймов ростом, а они были выше меня, так что да, семь футов, я говорю. Некоторые там торчали давно, от них остались только черепа. Другие посвежее. Некоторые совсем свежие. Вьетнамцы, американцы. Куча голов. Целый лес кольев, сколько видно во все стороны.
Я просто смотрел на него.
- Я услышал что-то большое, мистер, что-то огромное продиралось через джунгли, и от него исходила жуткая вонь. Я бежал и бежал, пока часа через три или четыре не наткнулся на подразделение морпехов. Они меня вытащили. Но я никогда не забуду все эти головы. Какими они были.
Я сглотнул, чувствуя, как что-то холодное проворачивается в животе.
- И какими они были?
- Целое поле мертвецов.
Очередные жуткие истории.
Если слишком много о них думать, они заберутся под кожу, разъедят мозги. За несколько месяцев до этого я был в дельте неподалеку от Кан Тхо с "морскими котиками" и их вьетнамскими коллегами - бойцами LDNN. Мы пробирались через болота и рисовые поля к деревне, на которую напала северовьетнамская армия. Живых не осталось. Хижины пылали, весь скот перерезали. Женщин насадили на колья через промежность, загнав их так, что острые концы торчали прямо изо рта или горла. Их груди отрезали и прибили к деревьям. Мужчин повесили за шею, гениталии отрезали и запихали в рот. Детей обезглавили, привязали к деревьям и расстреляли, как мишени. Младенцев порубили, будто куски мяса, и раскидали по земле. Девушек изнасиловали бамбуковыми шестами. Других жителей деревни избили до неузнаваемости - кости торчали из бесчисленных разрывов в коже. Мы находили пальцы, руки, ноги, головы - все, что только можно представить. Я и подумать не мог, что на любой войне возможны такие зверства.
Меня не раз выворачивало.
Бессмысленно? Нет, в этом был смысл. Больной, извращенный смысл. Среди трупов мы нашли окурки американских сигарет, обертки от американских конфет, брошенную винтовку М-16 и нож морпехов K-Bar, всаженный в горло старика. Все подстроили так, чтобы выглядело, будто это сделали американцы. Мы зачистили территорию и захоронили мертвых. Через несколько дней - как я потом узнал - "морские котики" выследили северовьетнамцев, устроивших эту бойню. Тех, кого не убили сразу, освежевали водолазными ножами.
Но в тот день в деревне земля была до того пропитана кровью, что она въелась в подошвы моих ботинок. Еще несколько недель после этого всякий раз, как я ходил по мокрому или попадал под дождь, из моих ботинок сочилась кровь. В конце концов, я их нахрен выбросил.
Вертолет, высадивший меня на базе морской пехоты Кхесань, едва коснулся земли. Я выпрыгнул на бегу, спотыкаясь, рванул к траншее, а морпехи, сгрудившиеся там, подбадривали меня криками - винты молотили воздух надо мной, пока я, как на ладони, несся через всю полосу. Морпехи орали:
- Давай, сука! Ты сможешь! Беги! Беги! Шевели своим гребаным задом!
А потом я нырнул в траншею рядом с ними, они заржали, а я, хватая ртом воздух, думал, какого хрена я опять подставляю свою задницу под огонь.
Видите ли, на боевой базе Кхесань - всего в одиннадцати километрах от Лаоса - полоса была постоянной мишенью для минометов, ракет и тяжелых орудий северовьетнамской армии, запрятанных в лесистых холмах. База находилась в непрерывной осаде, но взлетно-посадочная полоса была самым гиблым местом. Уйма морпехов полегла, пока бежали к транспорту или от него, а сама полоса вечно была усеяна обломками самолетов. Было так паршиво и настолько опасно туда летать, что пополнение запасов (когда это вообще было возможно) осуществлялось парашютным сбросом с высоты 1500 футов. Не один морпех в конце срока службы решил остаться на новый срок, лишь бы не рисковать жизнью в этой пробежке к самолету или вертолету.
Вот такое это было место.
База стояла на том, что считалось "обороноспособным" плато, но когда выписываешь цифры на бумагу, становится жутко: пять полных дивизий регулярных войск северовьетнамской армии, намертво окопавшихся в этом лабиринте холмов и долин, и только около 8000 морпехов, чтобы их сдерживать. Если дерьмо реально полетит - хуже обычного, потому что дерьмо в Кхесань летело всегда - там были силы быстрого реагирования примерно в 250000 человек, состоящие из морпехов с опорных огневых баз вокруг демилитаризованной зоны, 1-й воздушно-кавалерийской дивизии армии и 101-й воздушно-десантной дивизии, бесчисленных пилотов, экипажей и обслуживающего персонала. Но когда ты торчал там и прилетали снаряды, это ни хрена не утешало.
Я добрался туда перед самым закатом, а когда стемнело, уже сидел в одном из бункеров со знакомыми пехотинцами - Смоуксом, Байонном и Драчуном. Мы курили травку и травили байки в тусклом свете керосинки, пока вокруг рвались артиллерийские снаряды - и внутри периметра, и снаружи. Со временем привыкаешь, и обстрелы становятся частью твоего естественного ритма. По-настоящему жутко делалось только когда обстрел прекращался - тогда наступала мертвая, пробирающая до костей тишина.
В общем, сидели мы там, и пехотинцы травили истории о патрулях, засадах и прочем. Вскоре разговор свернул на всякую жуть и мрачнятину, и понеслись байки - одна за другой. О захваченных американских подразделениях, которым китайцы промыли мозги, и теперь они воюют на стороне вьетконговцев. О какой-то неизвестной, чудовищной форме триппера, что ходила по Сайгону и превращала твои причиндалы в черное месиво. Байонн говорил, что слышал, будто армейские медики держат на Филиппинах какой-то лагерь для пехотинцев, подцепивших эту заразу.
- Как колония для прокаженных, - сказал он. - Эти пехотинцы уже никогда домой не вернутся, они там разваливаются на куски, чтоб меня.
Смоукс рассказал нам про массовые могилы северовьетнамцев под Хюэ и про какой-то взвод морской разведки, который накрыло странным дефолиантом, и теперь они бродят и пьют кровь, а глаза у них светятся желтым в темноте.
- Они где-то там, чувак, - уверял он, - охотятся и охотятся, им плевать, американец ты или вьетнамец, лишь бы кровь была.
Я слышал истории о каннибализме и пытках, о секретных тюрьмах ЦРУ в Камбодже, где над пленными вьетконговцами проводили жуткие эксперименты. О каком-то двинутом пехотинце из первого батальона пятого полка морпехов, который собирал себе тело из мертвых вьетконговцев, сшивая его как доктор Франкенштейн. Последнее, что о нем слышали - искал пару ног, чтобы закончить работу. И понеслось - охота за трофеями, казни, бактериологическое оружие, тайные лагеря и спятившие отряды "зеленых беретов", одичавшие до того, что охотились на Чарли в джунглях в набедренных повязках, со щитами из человеческой кожи.
Я решил, что самое время рассказать мою историю про охотника за головами.
Может, в обычном мире люди бы и посмеялись, но не здесь. Не во Вьетнаме и уж точно не в Кхесане, где все были чертовски суеверны, а истории о призрачных батальонах и гигантских тиграх, утаскивающих людей в джунгли, сыпались как дождь.
Байонн сказал:
- Черт, я уже слышал эту хрень. Ничего нового, Мак, она древняя. Вьеты ее рассказывают. Какой-то десятифутовый ублюдок шастает и собирает головы. Полная чушь, конечно, но когда ты ночью в джунглях и слышишь там что-то, что-то здоровенное, черт, тут-то и начинаешь думать.
Драчун говорил редко, но когда открывал рот, пехотинцы слушали. Он сказал:
- Я не знаю насчет этой байки про великана, но у меня есть история для вас. - Он медленно затянулся косяком, дым сочился из его ноздрей. В свете лампы его лицо казалось жутким и призрачным. - Полгода назад мы были в патруле, в нагорье, и наткнулись на группу разведчиков дальнего действия. Четверо. Висели за ноги в джунглях. Не изуродованные, как гуки обычно делают. Только головы отрезаны, и все. На земле были следы... здоровые следы. Это все, что скажу.
Хотя было жарко и влажно, воздух как кисель, по спине у меня пробежал холодок. Мы все просто сидели, очень тихо, вслушиваясь. Снаряды падали с перерывами, и время от времени слышались глухие хлопки пистолета. Просто кто-то из пехоты стрелял по крысам. В Кхесане крысы были здоровенными. Разжирели на наших отбросах, помойках и обилии трупов. Некоторые размером с кошку. Такие жирные, что едва ползали.
Байонн прикурил сигарету:
- Да, там снаружи творится такое, о чем даже думать не хочется. Такое, от чего кровь в жилах стынет.
Мы вылезли из бункера, и даже с закрытыми глазами я бы узнал, что нахожусь в Кхесане - запах горящего дерьма и мокрого брезента, старой крови и разорванного металла создавал особую вонь, присущую только этому месту.
Снаружи стояла чернота, осветительные ракеты взлетали снопами белых искр, медленно падая к земле и заливая местность стерильным молочным светом, который рождал дикие, мечущиеся тени, а порой замораживал все, словно статуи. Внутри периметра стреляли осветительными минами из шестидесятимиллиметровых минометов. Они разрывались оранжево-магниевыми огненными шарами, выхватывая из темноты паутину вражеских траншей и окаймляя подступающие деревья жутким сиянием - словно какой-то зловещий, проклятый лес. То и дело грохотали пулеметы пятидесятого калибра, когда замечали движение в изрытой воронками нейтральной полосе. Слышалась стрельба из винтовок, было видно, как снайперы поднимают оружие над мешками с песком, эхом разносились выстрелы и крики, когда попадали в солдат северовьетнамской армии.
Мы со Смоуксом сидели, привалившись спинами к мешкам с песком, пока снаружи начиналась заварушка. Взлетали ракеты и мины, люди кричали про движение за проволокой. До нас докатывались раскатистые, глухие удары тяжелой артиллерии - это, как мы знали, били с опорных баз морпехов, врезанных в вершины холмов вдоль демилитаризованной зоны, по скоплениям войск и позициям северовьетнамцев в джунглях.
Мы выглянули поверх бруствера, и в свете ракет увидели, как вражеские солдаты петляют между воронками на этом изрытом, истерзанном подобии кладбища. Их прижало в небольших карманах, сотня, не больше. Между нашими снайперами и тяжелыми пулеметами они и не думали высовываться на открытое пространство. Стреляли вверх по нам, а их артиллерия из-за лаосской границы поливала нас свистящими снарядами. Вскоре над деревьями появился С-47 с осветительными ракетами и открыл огонь по этим беднягам из семь-шестьдесят-двух миллиметровых многоствольных пулеметов по прозвищу "Майк-Майк" - каждый выплевывал триста пуль в секунду. Некоторые северовьетнамцы запаниковали и бросились бежать - их тут же разрезало пополам пятидесятыми. С-47 сделал два захода, и внизу все стихло, если не считать криков и стонов раненых.
Снайперы развлекались всю ночь, отстреливая гуков, которые пытались подобрать своих мертвецов.
Мы со Смоуксом обходили позиции, осматривая обстановку.
Прошли мимо возвышающейся диспетчерской вышки и темных силуэтов зданий и бункеров с их изодранными стенами и крышами из мешков с песком, продырявленными снарядами. Миновали бункер "морских пчел"[2] и натыкались на группы морпехов, которые продолжали травить мне истории одну за другой, пока голова не пошла кругом... а потом мы услышали крики внутри периметра. Несколько человек побежали туда - посмотреть, какого черта происходит. Когда подобрались ближе, я увидел горящие фонари и орущих, матерящихся людей.
Крики доносились из минометного окопа, окруженного высокой стеной из мешков с песком. Медики там ползали между штабелями ящиков с боеприпасами. Один делал пехотинцу какой-то успокоительный укол.
Полковник Лейтон был там, злющий, как никогда раньше. В бронежилете, каску снял и лупил ею себя по ноге.
- ОТОМСТИМ ЗА ЭТО, СУКИ! - орал он так, что даже северовьетнамцы наверняка слышали. - ГРEБАНЫЕ МУДАКИ, УБЛЮДКИ-УБИЙЦЫ! ПРИДEТ ВРЕМЯ РАСПЛАТЫ, И ГОСПОДИ ПОМИЛУЙ ВАШИ ЖEЛТЫЕ ЗАДНИЦЫ, КОГДА ОНО НАСТАНЕТ!
Там лежало четверо убитых морпехов, которых медики накрыли брезентом. Лейтон увидел меня, прожег взглядом насквозь, потом подозвал.
- Хочешь кое-что увидеть, Мак? - спросил он, и в его голосе звенели безумные нотки. - Иди, глянь. Просто, черт подери, посмотри на это.
Когда я спустился туда, один из медиков стал откидывать брезент, полотнище за полотнищем, и я увидел - господи боже, я это увидел... и лучше бы не видел. Тела не были повреждены, только забрызганы кровью. Могло показаться, что они просто спят... если бы не то, что все четверо были обезглавлены.
- Использовали что-то чертовски острое, - сказал один из флотских санитаров. - Срезало головы начисто, как ебаным мечом.
Вокруг меня люди стонали и всхлипывали, а я мог только стоять и смотреть. Наконец кровь вернулась в конечности, и я смог двигаться. Мы со Смоуксом переглянулись, думая об одном: что же должно быть настолько бесшумным и безжалостным, чтобы так расправиться с четырьмя морпехами.
- Сраные гуки, вот кто, - проговорил Лейтон, словно прочитав наши мысли. - Ну, поверьте мне, да, черт подери, придет день расплаты. Ублюдки-мясники...
Мы со Смоуксом стояли там еще долго, с сигаретами в зубах, даже после того как унесли тела, и мы остались одни. Какой-то сержант велел нам уходить спать - они мертвы, и это ничего не значит, ясно? Ничего не значит.
А вокруг нас ночь ползла, извивалась и плясала зловещими, призрачными тенями, касаясь нас, обтекая и тянясь к нам цепкими черными пальцами. Всю ночь мы слышали крики северовьетнамцев, молящих о помощи или смерти, и гадали - кричат они от ран или потому что какая-то безымянная тварь их учуяла и подбиралась к ним.
На рассвете мы обнаружили кое-что интересное.
Не конкретно мы со Смоуксом, а отделение, патрулировавшее периметр.
Они вывели нас туда показать, хотя место было чрезвычайно опасное. Но даже северовьетнамцы в тот день сидели тихо, и я все думал - почему. От минометного окопа тянулись следы, вдавленные в мягкую красную глину. Огромные отпечатки, такие же, как те, про которые Куинн говорил, что видел в горах над деревнями горцев. Они были настолько большими, что я мог поставить в них свой ботинок - одиннадцатого размера - а Смоукс мог пристроить свой ботинок рядом с моим. От пятки до носка семнадцать дюймов, и вдавлены глубоко. В них чернели комья земли, кишащие опарышами.
Ни один человек на свете не мог оставить такой след.
Но что бы это ни было, я видел только следы от минометного окопа к периметру. Дальше - ничего, словно эта тварь перепрыгнула через мешки с песком и колючую проволоку, мины и растяжки, прямо до вьетнамских траншей.
- Тот, кто оставил эти следы, был чудовищно тяжелым, - сказал один из морпехов сухим, настороженным голосом. - И что бы это ни было, оно кишело червями.
Я смотрел на эти спутанные холмы и лощины, на эти густые, все скрывающие джунгли и думал - какой сбой эволюции мог породить такое существо.
После этого я неделю провел в Сайгоне.
Сидел в основном в гостиничном номере, пытался писать и много пил, но больше ничего не делал. Мой разум был заполнен детскими образами огров и лесных демонов, чудовищ и троллей, что прячутся в темных лесах, вечно голодные до человеческой плоти и детского мяса.
Все начинало складываться - по крайней мере, в моем воспаленном мозгу - и мне не нравилась общая картина. Мысли о перестрелках и терактах, артиллерийских обстрелах и мешках для трупов стали теперь обыденными. Тот жуткий ореол, что когда-то их окружал, исчез. Я думал о вещах куда более страшных и, возможно, ненавидел себя за эти мысли. Но какой у меня был выбор? Я был законченным агностиком, собирателем историй, жизней и трагедий. Я всегда сохранял непредвзятость даже к самым необъяснимым происшествиям, но никогда по-настоящему в них не верил; просто записывал их, не особо задумываясь.
А тут я начал размышлять.
Сперва прикинул, что знаю. Негусто. Какая-то полоумная сука в занюханной деревушке (Бай Лок) несла чушь про "охотника за головами", она еще выдала Ак куи ди сан дау - типа "дьявол, охотящийся за головами". Обычная деревенская байка, какими местные друг друга стращают. Ладно. Потом Куинн рассказал, как сам в это поверил, мол, следы видел, может, даже самого охотника как-то заметил. Я Куинну верил. Он был настоящим сукиным сыном, прирожденным воякой, но только не выдумщиком. Не лжецом. Потом была заварушка с четвертым подразделением - та еще веселуха вышла - и пока мы ждали эвакуации, какой-то салага съехал с катушек, давай палить, орет, что видел здоровенного урода, крадущегося вдоль периметра. Потом был этот отмороженный сержант-мясник из 173-й бригады, Бриджес, и его история про головы на кольях. У Бриджеса совсем не было чувства юмора. Он жрал вьетконговцев на завтрак и срал в глотку дяде Хо просто ради забавы. Если такой говорит, что что-то видел, я склонен верить, и только потому, что я очень хорошо знал подобных ребят - эти сказки травить не будут. Потом был Кхесань. Кхесань с историями о разведгруппах, найденных без башки в джунглях. Кхесань, где я своими глазами видел тех обезглавленных морпехов. И да, Кхесань, где я сам видел следы, тянущиеся от минометной позиции к периметру, где они, мать их, просто взяли и исчезли.
Вот и все факты.
Хватит ли этого? На самом деле хватит? Нет, говорил я себе. Я то и дело подходил к зеркалу и пялился на это изможденное, небритое, опухшее от беспробудной пьянки отражение, видел циничную ухмылку на роже и начинал ржать. И только отведя взгляд от этих глаз, своих собственных глаз, я проглатывал всю эту хрень и снова начинал верить.
Потому что я верил во многое, во что верить не следовало.
Я верил в призраков. Вьетнам был ими нашпигован. Как у Куинна с его горцами и их безумной телепатией и предвидением, у меня было свое шестое чувство. Когда проводишь достаточно времени с мертвецами, особенно с теми, кто сдох насильственной смертью, начинаешь их чуять. Люди, погибшие в бою, просто так не уходят, они как бы зависают. После перестрелки я несколько дней видел мертвяков, а когда не видел, то чувствовал - они плавали вокруг меня холодным туманом. Когда я только прибыл во Вьетнам, меня закинули в долину А-Шау со 101-й воздушно-десантной. После одной особо поганой заварушки, где меня впервые окатило кровищей и я на своей шкуре прочувствовал, насколько мерзкой бывает смерть, я летел в вертолете, набитом трупами в плащ-палатках. Только я, пилот и бортстрелок. Когда мы поднялись из долины, а пули вьетконговцев барабанили по брюху "Хьюи", в салон ворвался ветер, и плащ-палатки захлопали, открывая лица мертвых. Бортстрелок заорал:
- Накрой эти гребаные рожи, не хочу, чтоб они на меня пялились! И слышать не желаю, что эти мертвецы там бормочут!
Безумие. Но чистая правда.
Как и с призраками, я не мог въехать в эту историю с охотником за головами. Хотя на войне вообще мало что имеет смысл. Нельзя мерить военные дела мирной логикой. Не прокатит. Поэтому я крутил все это в башке час за часом и понял одну штуку: чем дольше пялишься на что-то, тем больше оно смахивает на что-то совсем другое.
На второй день после возвращения нарисовался Кай.
Кай был четырнадцатилетним вьетнамским пацаном, который приглядывал за моими комнатами и барахлом, пока я мотался по заданиям. Кай был тертым калачом. Прожженный уличный пацан, который как рыба в воде плавал среди акул черного рынка и мог достать что угодно, только свистни. Он крутил карточные игры, толкал травку солдатам и был как моя правая рука. Больше всего на свете он мечтал свалить в Америку и заделаться диск-жокеем. У него была зачетная коллекция пластинок, и он знал наизусть все песни - от Джоплин и Хендрикса до The Doors и Country Joe and the Fish.
Он заявился ко мне с бутылками японского пива, блоками сигарет и пачкой старых номеров "Плейбоя", перетянутых резинкой и засунутых за пазуху. В Сайгоне, где уличная шпана могла спереть не только бумажник, но и авторучки, и даже пуговицы с рубашки, Кай ходил среди них неприкасаемым.
Обычно этот пронырливый пацан со своими бесконечными схемами сыпал историями и шутками, которых нахватался от морпехов и десантников. Но в тот день он был бледный как полотно. Выложил принесенные для меня вещи, я расплатился, и от меня не укрылось, что вид у него был затравленный - он трясся и подпрыгивал от каждого шороха.
Я спросил, что случилось, и он рассказал о странных вещах, приключившихся, пока я был в Кхесани. Поднялся проверить мою квартиру, а на двери что-то намазано, здоровенные комья грязи, говорит, а в них копошатся живые черви. Начал отмывать, и тут его накрыло ощущение, что он не один... хотя в коридоре пусто. Так и застыл с грязной тряпкой, вслушиваясь. И слышит - что-то приближается из-за поворота: шаркает, волочится, хрипло и рвано дышит. Говорит, несло чем-то тошнотворным, как от давно сдохшего животного, как от чего-то, что протухло в закрытом ящике. А потом, что бы это ни было, оно просто исчезло.
Меня пробрало. Мне не нравилось, к чему все шло. Кай был крепким парнем. Его нелегко было напугать или хотя бы выбить из колеи. Вырос на войне и зверствах. Но сейчас он был напуган. И еще сильнее перепугался, когда рассказал, что с той ночи каждый раз слышал, как эта тварь приближается. Чувствовал ее, слышал вонь, слышал, как она ползет к нему.
Но всегда только когда он оставался один.
С каждой ночью она, казалось, подбиралась все ближе.
Прошлой ночью он был в переулке после подстроенной им карточной игры. Эта тварь сразу пошла за ним, все ближе и ближе, пока вонь не стала такой невыносимой, что его чуть не вывернуло, но он слишком окаменел от страха, чтобы сделать хоть что-то, кроме как стоять столбом. Оно - что бы это ни было - подобралось футов на десять... он чувствовал его там, говорит, какую-то громадину, от которой несло смертью, и слышал звук, который она издавала, глубокое, рваное дыхание, как гигантские мехи у кузнечного горна или, как он выразился, "ветер в туннеле".
- Это плохо, Мак, - сказал он. - Есть имена для этого... имена, которые я не помню и не хочу вспоминать... древние имена... это очень плохая вещь...
Что мне оставалось, кроме как сказать, что должно быть какое-то разумное объяснение? Он в это не верил, да и я, если честно, тоже, поэтому предложил ему перебраться ко мне - мол, кто бы или что бы это ни было, у них будут серьезные проблемы, если они попробуют с нами связаться. Но он замотал головой:
- Нет-нет, я сам разберусь, по-своему.
Хотя я знал настоящую причину: он не хотел подвергать меня опасности. Господи помоги, но я просто не мог заставить себя сказать ему, что это я его в опасность втянул.
- Да, Мак, я, видать, кого-то сильно разозлил, - сказал он, - раз на меня демона напустили. Интересно, чем это я так насолил?
Два дня от него не было ни слуху, ни духу.
Потом он ввалился в дверь как человек, за которым гонятся - озирался через плечо в коридор, выглядывал в окна. Не мог усидеть на месте, метался как загнанный зверь. Пришел с пустыми руками, от еды и питья наотрез отказался. Трясся весь, грязный, похоже, в той же одежде уже несколько дней ходил. Под глазами залегли глубокие тени. Сказал, что дела плохи, совсем плохи. Мол, американцы не верят во всякие там заклятья, проклятья и дурные знаки, а вот вьетнамцы к таким вещам относятся со всей серьезностью. Он сходил к знакомому колдуну, старику, который держал лавчонку, забитую порошками, травами и мумифицированными частями животных. Этот человек умел снимать проклятья и всякое такое, говорит. Когда Кай зашел в его лавку, старика будто удар хватил - начал что-то бормотать, плеваться и молиться, зажигая благовония. Велел Каю убираться вон, сказал, что на нем метка, и он ничем не может ему помочь.
- Мак, он сказал... он сказал, что дьявол охотится за головами, оно охотилось за мной, ничего нельзя было поделать, колдовство слишком сильное, - проскулил Кай, грызя ногти, стертые до мяса. - Что мне делать? Что мне делать? Что же мне делать?
- Кай, ты останешься со мной. Мы с тобой улетим отсюда. Вернемся в Милуоки. Там оно не сможет нас достать, не сможет...
Он приложил палец к губам.
- Тихо, - в панике прошептал он. - Слушай...
Я прислушался. И на один безумный, невозможный миг мне показалось, что я что-то услышал в коридоре - что-то очень близкое и одновременно далекое. Эхо звука: шуршащий, скользящий шорох. Потом он исчез. Я выглянул в коридор, но там ничего не было, только намек на затхлость. Жаркий, влажный запах джунглей. Но вскоре исчез и он.
Я вернулся в комнату и запер дверь. Внутри было душно, в окно тянуло спертым воздухом. Несмотря на пот, заливающий лоб, леденящий холод пробежал по моим голым рукам, змеей взметнулся вдоль позвоночника. Я выглянул в окно. Полдень в Сайгоне - уличные торговцы и беспризорники, американские солдаты, машины и рикши, дерущиеся за каждый клочок пространства. Обычное дело. Шумно, суетливо, кишит как муравейник. Такие твари... такие твари, как охотник за головами, твердил я себе, не могут охотиться средь бела дня.
Но я знал, что ошибаюсь. Смертельно ошибаюсь.
- Сегодня утром, в пять часов, Мак, я проснулся. Все в доме проснулись, - произнес Кай дрожащим от страха голосом. - Все двери в доме настежь, все окна вдребезги. Будто ураган пронесся. Но это был не ураган. Я нашел огромные грязные следы в коридоре, понимаешь? Они поднимались по лестнице, шли по коридору, остановились прямо перед моей комнатой. Везде была слизь. Вонючая, омерзительная. Оно охотится за мной, Мак. Может, сегодня ночью или завтра... я не знаю...
Потом он ушел.
Он не остался. Сбежал, и я больше никогда его не видел. Живым. Через несколько дней ко мне пришли "белые мыши". Это сайгонская полиция. Они отвезли меня в дом, где Кай жил со своей матерью, тремя сестрами, двумя братьями и дядей. Там было полно детей. Они все шарахались от меня. Тараторили что-то по-вьетнамски. Я видел наспех приколоченные доски, которыми были закрыты окна. Грязная дорожка вела вверх по лестнице, а дверь Кая была расколота прямо посередине - одна половина держалась на петлях, другая на замке. Внутри комната была разгромлена полностью. Мебель разбита вдребезги, ковры разодраны в клочья, кровать превращена в месиво, стены забрызганы кровью. Обезглавленное тело Кая было затолкано в шкаф, окно на улицу выбито. На стенах были глубокие борозды, обои свисали лохмотьями. Следы когтей. Копы сказали, что, похоже, здесь порезвился тигр, причем здоровенный, с громадными когтями.
Они задавали мне вопросы и хотели знать о врагах Кая.
Я ничего им не сказал.
Той ночью оно пришло за мной.
Я проснулся в четыре утра от кошмара, будто я оказался в самом пекле жестокой перестрелки между нашими и гуками. Пули проходили сквозь меня, но убивали всех вокруг. Это был тот тип сна, от которого у мозгоправов встает. Мои глаза распахнулись, и сознание пробудилось с почти электрической ясностью, и я понял, что я не один.
И я просто лежал и слушал.
Я различал какие-то звуки... что-то в коридоре или за окном, что-то хищное и умелое, невероятно умелое в искусстве тишины, что-то, способное двигаться беззвучно, но желающее, чтобы я его услышал. Я лежал, мое сердце колотилось как ритуальный барабан, губы были намертво сжаты, руки впились в матрас. За окном я слышал, как оно потерлось о внешнюю стену с жутким шуршащим звуком, хотя я был на четвертом этаже. Я увидел какую-то циклопическую, громадную тень, проплывшую по шторе. Потом оно оказалось в коридоре, и я мог слышать его дыхание - влажный, утробный звук, похожий на бульканье и клокотание глубоко в старых трубах. Раздался звук, будто ножи небрежно царапают деревянную отделку, но я знал, что это были не ножи. За моей дверью тварь остановилась, когти щелкали и постукивали по латунной ручке, звук этого дыхания был как воющий ветер, эхом отдающийся в сточной трубе.
Я трясся, обливаясь холодным, затхлым потом, окутавшим меня едкой вонью страха. Я знал, что оно чует меня. Я зажмурил глаза и попытался вдавиться во влажный матрас. Ждал, понимаете, просто ждал, когда эта дверь разлетится как картонка... тогда охотник за головами будет стоять у моей кровати, его дыхание как трупный газ. Потом его когти окажутся у моего горла...
Но этого не случилось.
Не в тот раз, и я был полон решимости не дать ему второго шанса. Что мне нужно было сделать - это думать, шевелить мозгами и придумать, как убежать от него, или убить его, или и то, и другое.
Потому что рано или поздно, я знал, эта тварь бы меня достала.
Смерть Кая повлияла на меня так сильно, что я даже не могу это выразить.
К тому времени я повидал столько смертей, столько ужасных смертей, что, казалось бы, должен был уже очерстветь, разучиться чувствовать. Каждую ночь, стоило закрыть глаза, передо мной проходил парад мертвецов - солдаты, друзья, другие журналисты. Но потеря Кая ударила по мне особенно сильно. Он был таким добрым пацаном. Этот парень был готов на все ради меня, он боготворил меня. Думаю, я и правда любил этого психованного маленького уличного крысеныша с его махинациями, делишками и бесконечными схемами, вечно что-то мутящего. Кай вырос в самом пекле войны, но его мозги были старательно прошиты старыми американскими фильмами - этакий вьетнамский Джордж Рафт или Джеймс Кэгни.
Я впал в депрессию.
Возможно, я уже был в ней, но стало еще хуже. Я начал мотаться по Сайгону, нигде не задерживаясь. Выпивка и наркота стали моими постоянными спутниками, и мои редакторы начали угрожать, что отзовут меня, потому что мои статьи не приходили по телетайпу, и какого хрена я вообще там делаю? Они хотели, чтобы я вернулся домой. Но что меня ждало в Штатах, кроме бывшей жены и слишком многих поганых воспоминаний? Хотя, опять же, что было во Вьетнаме, кроме смерти, отчаяния и ужаса? И все же меня тянуло к этому, как железные опилки к магниту.
Я плакал по Каю.
Я ужасно тосковал по нему. Он был единственным лучом света в затхлой пещере моего существования. Меня грызло чудовищное чувство вины - ведь охотник за головами пришел за Каем из-за меня. Это я навел эту тварь на него... но кто навел ее на меня? Этот вопрос не давал мне покоя. Все возвращалось к Бай Локу, к тому смеющемуся старому слепцу и женщине с ее угрозой.
Кем она была, ведьмой? Может, в этом все дело?
Вьеты, особенно деревенские, твердо верили в силу колдовства и заклинаний. Я почти решился разыскать того шамана, который сказал Каю, что "на нем метка", потому что был почти уверен - на мне она тоже есть. Но почему? Потому что я был в той деревне? Там же были и десантники. Это они убивали, не я. Или все было не так просто? Эти люди понимали войну и битвы, это было в их крови и душах, и, помоги им Бог, они это принимали. Так что, может быть, они не винили солдат... только тех, кто упивался этим, как я.
Может, в этом дело?
Или на самом деле не было никакого объяснения, просто поворот колеса судьбы, и та старуха увидела на мне метку и поняла, что это такое?
Мысли крутились по кругу, и мне нужно было что-то предпринять, сделать что-нибудь, куда-то поехать, собрать материал для информагентств. Что угодно, лишь бы выбраться из этого долбаного суеверного ступора. Поэтому я схватился за первое, что подвернулось - обычную операцию с морпехами из 1/3. Очередной холм вдоль демилитаризованной зоны, Высота Триста с чем-то, названная (как и все холмы) по высоте в метрах. Рота "Хотел" уже была там, понесла немного потерь и взяла несколько вьетконговцев в плен. Я прилетел на вертушке с ротой "Индия", и сразу какой-то сержант-долбоеб начал раздавать саперные лопатки и твердить, чтобы мы рыли окопы, да поглубже, скоро станет жарко. Мы копали час или два, пока морпехи штурмовали позиции вьетконговцев, убивая и погибая. Когда все закончилось, насчитали сорок убитых вьетконговцев, шестнадцать раненых. Морпехи потеряли семерых; еще двадцать были ранены, но, вероятно, выживут. По местным меркам операция была успешной. К тому времени я прошел через столько подобных, что даже задремал на склоне холма.
Но я решил, что из этого выйдет хороший материал.
Когда я вернулся в Сайгон, меня ждал Куинн. Он приехал из лагеря спецназа, чтобы вытащить своих людей из тюрьмы. Похоже, планировался какой-то рейд в Северный Вьетнам, который должна была провести объединенная группа армейских рейнджеров США, "зеленых беретов" и наемников-нунгов. Командование не доверяло нунгам, поэтому не хотело их вооружать. И пара рейнджеров отправилась в Сайгон покупать оружие на черном рынке. Их поймали с чем-то вроде четырех ящиков русских АК и примерно десятью тысячами патронов. Куинн их вытащил - и оружие тоже достал - подмазав нужных людей.
Он сказал, что так все и работает. Армия не хотела платить за вооружение наемников-нунгов, но с радостью платила взятки.
- Просто одна здоровая ебаная система, Мак, - сказал он мне. - Слушай, мне нужно ехать в провинцию через час или около того, но... я тут думал... ты все еще занимаешься этой историей с охотником за головами?
Я с трудом сглотнул.
- Да. Моему редактору нравится фольклорный аспект. Конечно.
- Тогда я хочу, чтобы ты встретился кое с кем... парень из национальной полиции. Он жесткий тип, но нормальный. Я говорил с ним об этом раньше. У него есть история для тебя. Я сказал ему, что ты зайдешь.
Я едва мог дождаться.
Его звали Нгуен Као Чанг, и он встретил меня на террасе отеля "Континенталь". Место было забито шумными, мерзкими американскими инженерами и бизнесменами, наживавшимися на войне. Они пили, жрали и хвастались, а их тощие смазливые вьетнамские подружки большую часть времени пялились на свои ладони.
Чанг был щуплым коротышкой чуть выше полутора метров, но жилистым и свирепым. У него было по-настоящему жестокое лицо с опущенными уголками рта и глазами, похожими на поблескивающие стальные шарики в узких прорезях. А когда у азиата жестокое лицо - оно действительно жестокое.
Он поднялся и пожал мне руку, коротко кивнул, мгновенно узнав меня, хотя мы никогда не встречались. Это заставило меня задуматься, нет ли у него на меня досье. Наверняка было. Национальная полиция следила за всеми, даже за своими. Рукопожатие у него было железным, и я подумал, что он мог бы сломать мне руку, если бы захотел, да и вообще любую кость в теле, если бы задался такой целью. Я был выше его почти на тридцать сантиметров, но, клянусь, он возвышался надо мной.
- Пожалуйста, присаживайтесь, мистер Маккинни, - сказал он, делая ударение на "Мак".
- Зовите меня Мак, все так делают, - ответил я, заказывая пиво.
- Да. Так, - он провел тонким пальцем по линии подбородка, давая понять, что раз все так делают, он делать не станет. - Сержант Куинн сказал мне, что вас интересует одна конкретная история. Это правда?
- Да. Охотник за головами.
Он кивнул.
- Нгыой шан дау. Жуткая легенда. Или, возможно, вовсе не легенда? - произнес он на безупречном английском. Он сидел и смотрел на меня этими мрачными, неумолимыми глазами. Глазами, затененными то ли слишком большим жизненным опытом, то ли, наоборот, недостаточным. Куинн рассказал мне, что он майор из разведотдела, специализируется на допросах подозреваемых оперативников Вьетконга. Куинн также сказал, что допросы Чанга обычно заканчивались смертью допрашиваемого. - Прежде чем я расскажу свою историю, вы расскажете мне, почему вас интересует эта тема.
Я зарабатывал на жизнь писательством. Я был неплохим вралем. Я мог тягаться с лучшими из лжецов и нагородить такой горы дерьма, что она с головой накроет тебя своим дымящимся теплом, но ты все равно поверишь. Но Чанг? У меня было чувство, что он читает мои мысли, поэтому я рассказал правду. Я начал с Бай Лока и закончил убийством Кая и тем, что принюхивалось у моей комнаты несколько дней назад.
Когда я закончил, он просто кивнул.
Прикурив сигарету и вставив ее в серебряный мундштук, он начал:
- Я родом из маленькой крестьянской деревни к востоку от Плейку в Центральном нагорье, она называется Ме Тхо, мистер Маккинни. Деревню уничтожил рейд северовьетнамской армии несколько лет назад. Но это неважно. У меня был младший брат по имени Лин, - тут он сделал паузу, и я услышал, как он скрипит зубами, словно пытаясь сдержать поток эмоций. - Лин получил повреждение мозга еще в утробе. В результате он был калекой. Он мог ходить, но еле-еле. Он никогда не был таким сообразительным, как другие дети, но был чудесным мальчиком. Его способность заботиться, сопереживать и понимать намного превосходила все, что они могли себе представить. Природа отняла у него одни качества и усилила другие. Чуткий, с хорошим чувством юмора, но простодушный. Он находил величайшую радость в том, мимо чего другие мальчишки прошли бы не заметив - в лунном свете, в звездах на небе, в прикосновении ветра к лицу. Я любил его, да, и, возможно, даже боготворил, потому что он, казалось, был связан с чем-то, что было мне неведомо. Простодушный, я сказал? Возможно. Но, может быть, он постиг больше того, на что мы с вами могли бы надеяться в познании и понимании.
- Как-то раз мать отправила нас с поручением. Нужно было сходить в соседнюю деревню за свиньей, которую купил отец. Обычно такая дорога занимает от силы пару часов, но из-за хромоты брата мы шли намного дольше. Впрочем, Лин никогда не позволял своим ограничениям встать у него на пути. Он изо всех сил боролся за то, что для вас и меня, мистер Маккинни, совершенно обыденно. Он был очень храбрым и сильным. Я твердо верю - для него не существовало ничего невозможного, - Чанг снова замолчал, его губы скривились в жесткой усмешке. - В общем. Мы забрали свинью из деревни, и когда возвращались по тропинке через лес, солнце начало садиться. Полная луна уже выползала на небо...
Тени сгущались вокруг них, рассказывал он, и вьетнамские мальчишки тут ничем не отличались от американских, английских или африканских. Он начал травить Лину байку про двух пацанов, которые сгинули в джунглях - их утащила ведьма и зажарила на костре. О том, как их призраки до сих пор шастают по лесу и по ночам выходят на охоту, воняя паленым мясом, пытаясь поймать зазевавшихся мальчишек для старой ведьмы и ее котла. Лину было не по себе от этой истории, но он смеялся, пытаясь свести все к шутке. Однако когда тьма навалилась на них, джунгли наполнились звуками ночных хищников, а здоровенная луна выкатилась над ними, ему стало по-настоящему жутко. Чангу, если честно, тоже, но он уже не мог остановиться. Когда-то другие, старшие пацаны изводили его такими же историями про тигров-людоедов, одичавших людей и голодных призраков. Теперь пришел его черед передавать эту жуть дальше.
Наконец Лин взмолился о том, чтобы брат прекратил. Хватит, говорил он, но Чанг уже не мог заткнуться. Он расписывал брату, как у этих призраков нет глаз, их рожи обожжены до самых костей, а тела - как черные узловатые деревья. Чанг признался мне, что просто гнал, что в голову взбредет. Он слышал похожую историю от других пацанов, но большую часть насочинял сам.
Лину надо было передохнуть - больная нога совсем разнылась. Он начал смеяться, хотя было видно, что ему страшно, и заорал этим старым призракам, мол, давайте, тащите меня, если хотите, все равно нога болит. Чанг рассказывал, как этот крик разнесся по джунглям эхом. Как прокатился сквозь темные, жуткие заросли, словно раскалываясь на тысячу осколков в потаенных местах... а потом вернулся к ним: злобной, нечеловеческой насмешкой. Ни капли не похожей на голос Лина... это был голос чего-то другого, чего-то кошмарного, притаившегося в этих зеленых, непроглядных глубинах.
- Хватит, хватит, умоляю, перестань, - снова взмолился Лин.
Но Чанг вдруг так перепугался, что не мог выдавить ни слова. Может, Лин и думал, что это его старший брат дурачится, искажает голос, но это было не так. Джунгли будто разом наполнились злобной, затаившейся жизнью. Они втянули воздух в свои легкие и дышали, зная, чувствуя присутствие двух мальчишек. Ветки трещали, отовсюду доносилось странное шипение. Пузатая свинья, которую они вели на веревке, обвязанной вокруг шеи, занервничала. Она забила копытом, захрюкала, принюхалась и начала тихонько повизгивать.
- Потому что она знала, - сказал Чанг. - Она знала, что мы там были не одни. Животные чуют такие вещи.
Чанг больше не мог этого выносить.
Он потащил Лина прочь, ухватив за руку, а в другой сжимая веревку от свиньи. Он говорил, что обернулся всего раз, и ему почудилось, будто сами джунгли поднимаются на ноги, заметают их следы, подкрадываются все ближе. Лин орал, что призраки, эти жуткие призраки идут за ними, а Чанг пытался втолковать ему, что это просто байка, дурацкая детская страшилка, которую пацаны друг другу травят из поколения в поколение, но Лин и слышать ничего не хотел. Луна нависала над ними гниющим, светящимся шаром, а джунгли были живыми и текли тенями. Со всех сторон неслись звуки - громкие, суетливые звуки отшвыриваемых гнилых деревьев и трещащего подлеска, и...
Лин заорал.
Чанг тоже.
Они думали, призраки впереди, но тут веревка от свиньи натянулась струной, резко дернулась и чуть не вырвала Чангу плечо. Свинья завизжала, и тьма будто поползла по ней. Потом веревка обвисла, и мальчишки рухнули в траву. В лунном свете, рассказывал Чанг, веревка была черной от крови, и не успели они это осознать или хотя бы подумать о том, что все это значит, как раздался дикий, оглушительный рев, и что-то вылетело из теней и ударило Чанга, сбив его с ног. Он весь был в кровище. В него попала отрубленная, все еще кровоточащая башка свиньи.
Он заорал, и что-то огромное... что-то похожее на человека, но размером с великана, окутанное черными кожистыми лохмотьями, развевающимися на ветру... схватило Лина и одним мощным движением вздернуло в воздух. Чанг увидел, что это было. В мертвенном лунном свете он разглядел жуткую морду, которая и мордой-то не была - безглазая маска из белой студенистой плоти, заросшая зеленой и черной плесенью. Казалось, будто она движется прямо по кости под ней, но это все потому, что она кишела червями.
Тут он замолчал, тяжело дыша, дрожа, глаза намокли от слез. Достал платок и вытер пот с лица.
- Да. Что было дальше, спросите вы? - он с трудом сглотнул, кадык дернулся. - Помню только обрывками... как эта тварь схватила моего брата за голову, срезала ее когтями, острыми как лезвия кос. Хлынула кровь и... все, довольно. Больше не могу об этом говорить. - Он тяжело вздохнул, уставившись в пустоту остекленевшим взглядом. - Меня нашли на следующий день - я блуждал по джунглям. Ничего об этом не помню. Был сильный жар. Впал в кому и очнулся уже во французском миссионерском госпитале. Рассказал свою историю священнику, потом отцу и старейшинам деревни. Помню их лица, помню, что они говорили: Ак куи ди сан дау - дьявол-охотник за головами. Кон куи тхау дау нгыой - дьявол-собиратель голов. В детстве я слышал об этом - просто страшилка, ничего больше. Но старейшины? Мой отец? Французский священник? Они отнеслись к этому с пугающей серьезностью.
Чанг замолчал, собираясь с мыслями.
Куинн, похоже, был очень близок с этим парнем, раз тот рассказал такое совершенно чужому человеку. И думаю, если бы эта тварь не охотилась за мной, о чем я рассказал Чангу, он бы никогда не стал ворошить всю эту жуть. Ему было тяжело. Это читалось во всем. Я хлебнул свое во Вьетнаме, но я был сопляком и маменькиным сынком по сравнению с этим мужиком, который прожил в этой стране каждый чертов день своей жизни. И именно поэтому я верил ему безоговорочно. Он выворачивал душу наизнанку, чтобы рассказать мне это, и для такого человека, как Чанг, это было чертовски непросто - раскрыться перед другим, особенно перед чужаком-круглоглазым, позволить увидеть свое горе, свои муки, своих демонов.
Он прикурил сигарету и выдохнул дым в мою сторону.
- Мой брат Лин был, наверное, лучшим человеком из всех, кого я знал. Я скорблю по нему каждый день. По тому, кем он был, и кем мог бы стать. И, наверное, по самому себе. Видите ли, с того дня, мистер Маккинни... Мак, верно? Мак, моя жизнь пошла под откос. Все эти годы я жил только местью, хотя знал - это бесполезно. Мне никогда не найти логово охотника за головами, потому что не мне это суждено. Вы понимаете?
Я покачал головой. Признался, что ничего не знаю и понимаю еще меньше.
- Да, может быть, - сказал он, и горькая усмешка тронула его губы. - Только отмеченные могут найти его, как и он может найти их. Я верю, что человеку суждено стать его жертвой, и если уж суждено - охотник за головами найдет тебя хоть на краю земли. Не спрячешься. Не сбежишь, потому что тропа всегда упрется в тупик. Но как он может найти тебя, так и ты можешь найти его. А я? Нет, у него нет до меня дела, поэтому он навсегда останется неуловимой тенью, за которой я гоняюсь впустую.
Я допил остатки пива.
- Ради всего святого, Чанг, почему я? Что, черт возьми, я сделал? Кому перешел дорогу?
Но он только покачал головой.
- Не знаю. И ты никогда не узнаешь.
После этого Чанг заговорил о другом. О своей службе в полиции, о том, что он был создан для этой работы и больше ни для чего. Что политические системы для него ничего не значат. Сегодня он работает на демократическую республику, а может, завтра - на коммунистов. Без разницы. Он был настоящим безжалостным сукиным сыном, и я бы не хотел оказаться у него на мушке. Но я знал, черт побери, знал, что где-то глубоко внутри него прячется маленький мальчик, который никогда не переставал страдать и тосковать по младшему брату. Будь он американцем, я бы, может, похлопал его по плечу, но он был азиатом. Он воспринял бы это как оскорбление, как намек на то, что я считаю его слабым.
- Чанг, - сказал я с отчаянием. - Как мне убить эту тварь?
Он посмотрел на меня, и его глаза прожгли меня насквозь, как кислота.
- Я слышал только об одном способе, - сказал он. - Нужно отрубить ему голову.
Следующие несколько недель я не задерживался на одном месте.
Я обнаружил, что если провести где-то больше пары ночей, начинаешь слышать, как оно подбирается ближе в мертвой ночной тишине. И я знал, чем именно оно занимается - выслеживает меня, ищет, принюхивается каждую ночь, пытаясь напасть на след. Когда солнце садилось, эта тварь поднималась, как черный ядовитый пар, из канализации, канав и темных углов, крадучись выискивала меня.
Поэтому я и перемещался с места на место. Из страны не уехал. Может, и стоило, но не смог - не отпускало чувство, что нужно что-то сделать, что я привязан к этому месту и, Господи помоги, просто не мог уехать. Потом один из моих информаторов поделился сведениями. Оказалось, что MACV - Командование по оказанию военной помощи Вьетнаму - всерьез обеспокоено тем, что находят обезглавленные трупы солдат. Информатор сказал, что точных цифр у него нет, но за последний год - больше дюжины бойцов. В MACV решили, что это какая-то отмороженная, садистская группировка вьетконговцев или северян, а может, даже наемники или бандиты. В любом случае, им это пришлось не по душе, и они собирались что-то предпринять.
Когда я узнал, что к делу подключилась Первая воздушно-кавалерийская дивизия, я понял, что должен в этом участвовать.
Когда видишь черно-желтую нашивку воздушной кавалерии, знаешь - грядет серьезное дело. Знаешь, что готовится крупная операция. Эти ребята были хороши, возможно, лучшее пехотное подразделение во Вьетнаме. Когда они появлялись на сцене, счет трупов взлетал до небес, а северовьетнамской армии приходилось несладко. Эти парни не раз выручали морпехов, и когда ты был с ними, ты понимал, что видишь элитный отряд настоящих пожирателей свинца. В отличие от морпехов, бессмысленно терявших людей, у Кавалерии было толковое, нестандартно мыслящее командование, и они обычно выполняли задачу без лишних потерь. Пока морпехи бросались на врага, пытаясь утопить его в собственных телах, Кавалерия хватала его прямо за горло.
Человек, которого я искал, был полковником воздушной кавалерии по имени Фрэнк Талливер. Старой закалки служака, но с тем безумным, нестандартным мышлением, на котором держалась вся воздушная кавалерия. Высокий, худой, с жесткими седыми волосами, любитель крепкого словца, с лицом, будто высеченным из кремня. Взглянешь на него - и сразу ясно: перед тобой солдат.
Он и не мог быть никем другим.
Я нашел его на заброшенном футбольном поле в Сайгоне. Кавалерия провела крупную операцию на севере, и Талливер, верный себе, притащил сотни трупов северян для фотографирования и изучения. Помните капитана Моралеса из 101-й воздушно-десантной, с которым я познакомил вас в тот серый, сырой (и зловещий) день в Бай Локе? Так вот, Моралес любил возиться с трупами, но по сравнению с Талливером он был дилетантом. Талливер набивал счет убитых еще со Второй мировой. Только рак и сердечные приступы забирали больше жизней, чем Фрэнк Талливер.
Он знал толк в мертвецах. Они были ему по нраву.
Поэтому его парни прозвали его "Жнец", но никогда не говорили это в лицо, похожее на надгробную плиту. К нему обращались "сэр", иначе медикам пришлось бы вытаскивать его ботинки из твоей задницы.
Возле стадиона толпились кавалеристы, и вид у большинства был не слишком довольный. Я их не винил - трупный запах чувствовался за квартал, а здесь, у поля, черт возьми, воняло как в холодильнике с протухшим мясом. Кавалеристы организовали что-то вроде оборонительного периметра вокруг стадиона, и сразу двое остановили меня:
- Ты кто такой, мать твою, и какого хрена тебе надо?
- Мне нужно к старику, - сказал я, а они только переглянулись и покачали головами, словно сама эта мысль была редкостной глупостью. Начали до меня докапываться - два здоровенных десантника в хрустящей зеленой форме, с М-16 наперевес и примкнутыми штыками. Они как раз спорили о том, насколько глубоко им позволено по уставу загнать штык мне в задницу, когда я показал им ламинированное удостоверение MACV, подтверждающее, что я из вьетнамского пресс-корпуса.
Это в корне изменило их отношение - Талливер был помешан на прессе. Он и в сортир не мог сходить без двух фотографов и офицера по связям с общественностью, сидящих рядом. Считал, что груда трупов - лучший повод для фотосессии.
Чернокожий сержант-ветеран отогнал пехотинцев. Его звали Дэнни Браун, из Чикаго. Я его хорошо знал.
- Какого хера тебе тут надо, Мак? - спросил он. - Это не твоя тема, мать твою. Ты не из тех, кто снимает мертвых узкоглазых. Оставь это падальщикам, эти тупые уроды ни на что другое не годятся.
Я прикурил сигарету.
- Я не на трупы смотреть пришел, мне нужен Жнец.
Он покачал головой и отвел меня в сторону.
- Нет, чувак, тебе не надо туда. Этот сукин сын совсем поехал на этот раз. Блядь, ты же знаешь, как он повернут на трупах, на этой гребаной войне на истощение и всей этой херне? Так вот, все стало еще хуже. Мы были в Кам Ло, надрали жопу лучшим бойцам Хо - накрыли батальон северян в долине и вбили последний гвоздь в крышку гроба этих сук. И Жнец так возбудился от всех этих трупов. И этот чокнутый... ебанутый мудак, блядь, приказал нам упаковать их и вывезти на вертушках. Примерно шестьсот дохлых вьетов. Маленькие вертушки не могли столько поднять, мотались туда-сюда, так Жнец вызвал морпехов, чтоб прислали громадный "Чинук". Когда эта летающая хреновина шлепнулась с неба, я думал, эти морпехи обосрутся, увидев, что мы тащим по рампе.
Это было безумие. Просто еще одна ремарка в безумной войне, которую вели безумные люди с безумными идеями о том, как ее вести. Гнилостный смрад висел в воздухе как туман. Я чувствовал, как он оседает на мне влажной, разлагающейся пленкой.
- Все катится к ебаным чертям, эта вьетнамская хрень, - сказал Дэнни. - Я уже на коротком, братан. Месяц - и я сваливаю. Назад в Чикаго. На хрен все это. Я подписывался в воздушную кавалерию, а не в гребаную похоронку. Херня. Херня. Ебучая херня. Вот что я скажу.
Он стал рассказывать, насколько все это за гранью. Как два дня назад, когда привезли трупы, Талливер заставил кавалеристов развернуть их и разложить аккуратными рядами по размеру. Все это время он прыгал вокруг, насвистывая мелодии из мюзиклов вроде "Хелло, Долли" и "Оклахома!" и похлопывая себя стеком по ноге. Потом передумал. Офицеров - отдельно. Сержантов сюда, рядовых туда. Неполные трупы сложить во-он там, это их место, но если видите часть офицера, его задницу переложить, сержантов тоже. Чего встал, солдат, твою мать, давай рассортируем эту холодную нарезку!
- Некоторые мои парни теряли сознание и блевали от этой вони, так Жнец начал раздавать противогазы - знаешь, Мак? Как те маски из окопов Первой мировой? - Дэнни покачал головой, и я почти слышал, как что-то гремит у него внутри. - Вчера ночью пошел сменить пару своих бойцов на посту. Стою там, темень, только внутри стадиона, где трупы, светло - Жнец устроил там, блядь, рождественскую иллюминацию. И тут слышу эти звуки, понимаешь? Поп, поп, поп. Думаю: какого хрена? А один салага из Алабамы, деревенщина, ржет и говорит: это трупы, сержант, когда они газами наполняются и раздуваются, пуговицы с формы отлетают. Смотри, говорит, ржет как гребаный Боб Хоуп на своих выступлениях, смотри не поймай пуговицу в глаз, эти вьетконговские пуговицы твердые как камень. Этому сраному пацану только девятнадцать, Мак, а он ржет как припадочный. Ну скажи, разве это нормально? У нас тут хорошие солдаты, а гребаный Жнец, чокнутый ублюдок, превращает их в ебучих упырей! Срань господня!
- Полный пиздец, - сказал я, и это была чистая правда. Вьетнам был войной, которая, похоже, поощряла индивидуальность - то, чего обычно не встретишь в армии. Но во Вьетнаме это процветало, доходя до крайностей.
Дэнни отхлебнул виски из фляжки на поясе.
- Не могу дождаться, когда этот белый шкет вернется в свою ебаную Алабаму и начнет рассказывать папочке с мамочкой, что он делал на войне. Будет ржать над трупами, - Дэнни был на взводе. Он глотал стимуляторы из правого кармана, чтобы держать себя в тонусе, а из левого - таблетки, чтобы не слететь с катушек. - Это не война, а хуйня какая-то. Надо, наверное, к морпехам перевестись, что ли. А этот ебаный Жнец - сидит на трибуне один, пялится на тела, которые уже в жижу превращаются. Ему даже жрачку туда таскают. Блядь, я сам к еде притронуться не могу с тех пор, как начался этот цирк. "Белые мыши" заебали своим нытьем про вонь. Лейтенант аж к Жнецу приперся, мол, надо что-то делать, запах всех заебал. Немецкие бизнесмены ссутся напалмом. А Жнец, говорит лейтенант, заржал и говорит, что был при освобождении Маутхаузена - мол, немцам этот запах как родной, пусть чувствуют себя как дома.
Дэнни провел меня мимо бродивших без дела солдат через ворота на стадион. Я сразу услышал странный гул, словно работали на холостом ходу тысяч пятьдесят шершней. Дэнни сказал привыкать - это мухи. Миллион мух жужжал любимую мелодию Жнеца.
Дэнни оставил меня у ворот. Я вошел, и вонь - более острая и едкая - ударила горячей, зеленой волной гнили. Тела разлагались: черные, зеленые, синие, превращались в какую-то трупную жижу. На людей они уже не походили. Некоторые даже шевелились - до того были набиты червями. Другие сидели, выпрямившись, раздутые от газов. Мухи жужжали так оглушительно, что я думал, рехнусь. Я нашел Талливера - он сидел на трибуне один, потягивал холодный чай и поглаживал подбородок.
- А я думал, придешь ли ты, Мак. Черт побери, думал, - сказал он, глядя на тела, свою личную коллекцию глубокого разложения. - Тут уже все журналисты перебывали. Только не задерживаются надолго. Как думаешь, почему?
Я пристально посмотрел на него:
- А вы как думаете, сэр?
Он сунул за щеку табачную жвачку и медленно задвигал челюстью, сплевывая бурую слюну в сторону мухи.
- Должно быть, вонь. Занятная штука, Мак, этот запах. Он со мной уже много лет. Еще с тех лагерей в Германии. Видел фотографии тех лагерей? Трупы. Столько гребаных трупов. Помню лазарет в Маутхаузене. У них были нары в пять-шесть ярусов. Те, кто внизу лежал, утонули в жиже из дерьма и гноя, натекших сверху. Нам приходилось через это шлепать. - Он снова сплюнул табачную жижу. - Но, видать, пора эту партию закапывать. Взял от них все, что мог.
Я не осмелился спросить, что именно - честно говоря, не хотел знать. У этого типа была нездоровая одержимость смертью, а я к тому времени повидал столько всего, что вряд ли сохранил бы рассудок, начни он объяснять механику своего безумия.
- Сегодня похоронная команда приедет, приберутся тут. Только я солдатам не говорю. Нахуй их. Пусть этот запах забьется им в ноздри, въестся под кожу. Пусть узнают, что такое настоящая смерть - гарантирую, не захотят сдохнуть.
В лучшем случае его логика была извращенной, в худшем - совершенно безумной. Я прикусил язык, чтобы не сказать ему этого.
Талливер вздохнул и посмотрел мне в глаза:
- Но ты ведь не это пришел посмотреть, так? Ты прослышал про мою операцию в горах, верно? Можешь не отпираться, Мак, ходят слухи, что ты слишком интересуешься нашими местными охотниками за головами. Хочешь пойти, так?
- Да, хочу.
Он просто покачал головой:
- Нельзя. Уверен, у тебя есть на то причины, и по глазам вижу - это нихуя не связано с теми газетенками, для которых ты пишешь. Тут что-то личное. - Он сплюнул. - Видишь ли, Мак, операция засекречена. Какой-то мудак из Агентства, видать, разболтал, но она все равно под грифом. У нас хорошие разведданные, откуда начать охоту, и задача проще некуда: найти этих сук, обложить и замочить. Убить этих ублюдков так, чтобы их родные мамаши блеванули от того, что останется. MACV не хочет никакой прессы на этой операции.
Но я не мог просто так это оставить.
Я не мог отступить. Что-то удерживало меня во Вьетнаме, хотя будь у меня хоть капля мозгов - я бы уже сбежал на другой край света. И вот оно - то самое, чего я ждал, теперь я точно это знал. Поэтому я продолжал давить на него, пока не показалось, что он меня или ударит, или сбросит вниз к трупам.
Наконец он вздохнул:
- Мак, ты не можешь пойти с нами, черт подери. - Потом пожал плечами. - По крайней мере, официально. Выходим завтра в тринадцать ноль-ноль. Когда доберешься до аэродрома - и у тебя, надеюсь, хватит соображения прийти попозже - там может оказаться еще одна вертушка. Забросит тебя в зону высадки к востоку от Плейку, у камбоджийской границы. Мы будем там. Местность поганая, гиблая. Потеряешь задницу - или башку - винить будешь только себя.
Он оставил меня на стадионе, смотрящего вниз на трупы. Я простоял там еще долго.
Был день, мы летели над Центральным нагорьем, а я смотрел вниз на эту жуткую, населенную призраками землю с отвесными оврагами, зияющими долинами в пелене тумана, острыми горными хребтами и заросшими равнинами. В низинах виднелись деревни горцев, изнывающие от дневной жары и влажности, коченеющие в бесконечных ночах ледяного мрака, затопляемые муссонными дождями. Пролетая над ними, я не видел ни единой живой души. Внизу стелился туман, густой как дым, и я знал его повадки - возникает из ниоткуда, душит долины и скрывает холмы, исчезает и появляется снова кипящей, вихрящейся массой, от которой патрули ходят кругами, сбивая с толку и наших, и врага. Порой он затягивал целые отряды в свою мутную утробу, пряча их в темном чреве, откуда уже не было возврата.
Проклятое, пугающее место.
Бортстрелок постоянно оборачивался ко мне и скалился. Я никак не мог понять, что его так веселит. А он продолжал - глянет вниз на тенистые лощины и тройной полог скал, потом на меня, и опять скалится, скалится.
Пилот снизился, пошел прямо над верхушками деревьев, так близко, что, казалось, протяни руку - и сорвешь листья. Мы пролетали над морпеховскими огневыми точками, выдолбленными на вершинах холмов. Некоторые еще действовали - торчали стволы стопятимиллиметровок из лабиринтов бункеров и траншей, морпехи смотрели на нас из-за мешков с песком и колючей проволоки. Другие базы забросили, морпехи их взорвали, чтобы не достались Чарли. Сверху они выглядели как обвалившиеся кротовьи норы или муравейники - пустые, просевшие, усеянные раздавленными хижинами и жестяными крышами, сложившимися внутрь. Пролетая над одним таким кладбищем, я заметил внизу человека.
Он махал нам, когда мы проходили над ним.
Я хорошо его разглядел, и меня пробрал холод.
Подумал: "Какого хрена он там делает? Дружественный вьетнамец приветствует или рехнувшийся вьетконговец?"
Но я знал - ни то, ни другое.
Тот, кого я видел... слишком крупный для азиата... больше похож на белого. Можно было найти разумное объяснение, говорил я себе - может, пехотинец из разведгруппы или "зеленый берет", хотя эти ребята обычно не светятся - но я в это не верил. Судя по тому, как мой разум метался и шарахался, едва вписываясь в повороты большую часть времени, несясь к какому-то ментальному крушению с визгом шин и искореженным, горящим металлом, я был почти уверен, что видел очередного призрака. Дух какого-то пехотинца, что бродит по этим руинам, машет нам, как, наверное, будет махать и через двести лет.
Пилот передал, что до точки высадки оставалось минут пятнадцать-двадцать.
Я закурил и продолжил смотреть на местность внизу. Божьи угодья, можно сказать. Только эти угодья одичали до первобытного зеленого ада, где Всевышний прятал всех уродов, выродков и чудовищ, на которых сам не мог смотреть и в чьем существовании не мог признаться. Туманные холмы уступали место темной стороне луны - зловещему лунному пейзажу из воронок и глубоких ям от ковровых бомбардировок "Б-52", изуродованному и выжженному напалмом и дефолиантами. Мертвый, растерзанный ландшафт, словно плоть прокаженного.
А потом джунгли снова взяли свое, и стала видна тень нашего "Хьюи" на этих зеленых, плотных кронах, и тут стрелок перестал скалиться, перестал коситься в мою сторону, потому что что-то начало долбить в брюхо вертолета, что-то, от чего нас швыряло из стороны в сторону, вверх и вниз. В нас лупили снизу, и по очередям, вгрызавшимся в обшивку, я понял - это был замаскированный крупнокалиберный пулемет пятидесятого калибра.
- Держись! - заорал стрелок, пытаясь отстреливаться, пока мы кренились, разворачивались и теряли высоту, а черный дым затягивал кабину удушающим облаком, и вертолет, казалось, окончательно вышел из-под контроля.
Я вцепился в ремни сиденья мертвой хваткой, как паук на ураганном ветру, а в животе разлилась ледяная тяжесть. Винты ревели над головой - то пронзительно, то глухо, с каким-то болезненным надрывом, а уши заполнял скрежет перемалывающегося металла. Еще несколько очередей впились в обшивку, и я понял - мы падаем. Стрелка дернуло в кресле, когда его горло разворотило, и кусок мяса размером с фунт кровавого фарша пролетел надо мной, как весенний дождь, и вылетел в противоположную дверь.
Кажется, я орал, а пилот что-то кричал, когда мы валились к земле, как подбитая пылающая оса, оставляя за собой шлейф дыма и отчаяния. Нас швырнуло влево, потом вправо, мы летели боком, неслись вниз носом, потом вертелись и кувыркались, и все внутренности подкатили к горлу, а потом, казалось, вылетели через макушку.
Я слышал, как в нас всаживают новые очереди, и видел, как они прошивают насквозь металлический пол. Две новые дыры появились у моих ног, и я поджал ботинки ближе к себе. Фонарь кабины разлетелся вдребезги под градом осколков пластика и металла, а потом пилот обмяк, став похожим на тряпичную куклу... только ее набивка была разбросана по всей кабине.
Мы были беспомощны. Помню, как свернулся в тугой комок будто зародыш, когда мы отрикошетили от горного склона, протаранили верхушки деревьев, вырвались и завертелись - теперь уже просто мертвый кусок железа. Стрелок, пристегнутый намертво, как младенец в автокресле, мотался туда-сюда в каком-то жутком, чудовищном танце, его руки хлопали и летали, голова болталась на лоскуте плоти, каким-то чудом державшем ее на шее. А потом грянул взрыв, оглушительный грохочущий рев, перевернувший нас через голову, и когда я очнулся, то задыхался от черных клубов дыма, ноздри обжигало бензиновыми парами. Я висел вверх тормашками, кровь мягко капала из рваной раны на голове. Давясь и хрипя, видя перед глазами россыпь черных точек в серой пелене, я лихорадочно дергал ремни, путаясь снова и снова, пальцы не слушались, словно резиновые. Вокруг плясало пламя, и я видел, как тело стрелка горит, испуская клубы жирного, тошнотворного дыма.
Потом пряжка щелкнула, и я рухнул на крышу вертолета, прокатился через огонь, опаливший волосы, а затем вывалился наружу прямо через дверной проем. Пролетев футов десять, я впечатался в размокший склон холма и катился, катился, пока не замер в зарослях паутинных папоротников.
Когда в глазах прояснилось, меня начало рвать от химической вони, я трясся и скулил. Вертолет застрял в путанице веток на склоне, объятый пламенем.
Я знал - те, кто нас сбил, уже идут по следу, поэтому заставил себя встать.
Я побежал, спотыкаясь, и снова побежал.
Я продолжал бежать, не зная, что еще делать.
- Вроде приходит в себя, - проговорил чей-то голос.
Я открыл глаза. Лежал на земле, на армейском дождевике. В башке пульсировала боль. Поднял руку потрогать - нащупал влажную повязку. Надо мной стояла группа солдат, все в полевой форме, бронежилетах и касках, на плечах нашивки 1-й дивизии воздушной кавалерии. Попытался подняться, но тут же завалился обратно.
- Не рыпайся пока, - сказал кто-то из них. - Будешь в норме. Ты башкой крепко приложился. Эвакуируют тебя... попозже.
Понадобилось несколько минут, чтобы память вернулась, но когда это случилось, я запаниковал, попытался отползти, и им пришлось меня удерживать. Потом мозги прояснились, и я увидел, как подходит Дэнни Браун - прислонил винтарь к дереву.
- Мак, во что ты, твою мать, опять вляпался? - спросил он, но улыбался, и его доброе черное лицо было полно сочувствия. - Ты-то оклемаешься, братишка. А вот ребята с вертушки... трындец им, нахер, полный трындец. Вьетконговцы долбанули по вам из пятидесятого. Мы их засекли и положили, да только для ваших уже поздно было.
- Как вы меня вообще отыскали? - спросил я, глотая из протянутой фляги.
Дэнни рассказал, что я пер через джунгли как бешеный, раскидывая солдат, пытавшихся помочь. Весь в кровище и листьях, с ветками в волосах, нес какую-то чушь. Пара кавалеристов скрутили меня, медик вколол успокоительное. Случилось это прошлой ночью... глубокой ночью... теперь уже наступал вечер следующего дня, а я валялся на небольшой поляне на вершине холма. Вокруг вздымались заросшие джунглями склоны.
Я облизнул губы:
- Нашли... тех вьетконговцев, за кем шли?
Дэнни смотрел на желто-рыжий туман, поднимавшийся над холмами, словно грязная пелена над чем-то влажным, зеленым и гниющим.
- Нет... ни хрена не видать. Разведка обделалась на этот раз, но...
- Но, блядь, сержант, - влез белый со шрамом на переносице. - Давай правду, всю как есть. Ночью семерых потеряли, разведгруппу. Утром прочесали местность, нашли только кровищу. Зато... зато мы кое-что слышали.
Я приподнялся на локтях. В башке бешено застучало, потом боль замедлилась до ровного, настойчивого ритма, как барабанная дробь - бум, бум, бум. Затем и это стихло.
- Что слышали? - спросил я, и голос прозвучал тревожнее, чем хотелось. - В смысле, что именно?
- А ну пиздуй на периметр, капрал, - рявкнул Дэнни, впечатав в парня тяжелый взгляд, тот ответил тем же, но лишь на миг. Белый растворился в зарослях - тихо, быстро, как крадущийся паук. - Слушай, Мак. Это же гребаное нагорье. Город призраков, еб твою мать. Ты тут бывал, ты все это проходил, тебя это имело, ты знаешь всю эту чертовщину, что здесь творится. Чарли здесь, потом Чарли там. Идешь по следу, разворачиваешься глянуть - а следа уже нет. Хрен поймешь. Проклятая страна.
Я отхлебнул из фляжки Дэнни. "Джим Бим" - обжигающий, согревающий, настоящий.
- Не темни, Дэнни, выкладывай как есть. Я уже большой мальчик.
- Сказки все это, - проговорил он. - Знал я одного пехотинца из 82-й дивизии. Говорил, сука, что сидел в засаде на вершине удобного холма, устроил себе шикарную зону поражения... и тут, блядь, совсем крышу снесло. Говорит, увидел девчонку в красном капюшоне с гребаной корзинкой - неслась прямо в джунгли. А следом, да, говорит, здоровенный волчара, слюна с клыков капает, только не такой добренький, как в сказке. Огромный, злобный, на задних ходил, но с когтями, клыками и глазами цвета крови. Волк в джунглях растворился. Пехотинец говорит, так и лежал, вылупившись. Туман наползает, и тут визг, как у маленькой девочки, сечешь? Что-то ломится через джунгли. Человек-волк, только теперь весь в крови, девчонка в пасти болтается, вся переломанная, разодранная, наполовину сожранная. Пехотинец говорит, давай мочить эту тварь, а пули сквозь волка проходят, как через дым. Волк вытащил девчонку из пасти, оторвал руку, сожрал, проглотил. Глянул на моего кореша, захохотал и исчез в джунглях.
Дэнни тоже засмеялся, но смех вышел натужный. Его явно колотило, пот катился по лицу, хотя вокруг стоял пробирающий до костей холод.
- Веришь в такое? Я - нет. Этот мудак вечно на кислоте сидел. Пиздабол. Сказки все это.
Я молча смотрел на него. Кто-то сунул мне в губы прикуренную сигарету. Я затянулся - медленно, глубоко.
- Ладно, Дэнни. Твой кореш был обдолбанный. При чем тут сейчас это? К чему эти сказочки?
Дэнни любовно погладил ствол своей эмки.
- Просто в горах всякое дерьмо творится. Даже вьетнамцы знают. Мы потеряли семерых. Прошлой ночью слышим - что-то у периметра шастает... потом еще один орет и пропадает. Нашли кровь в кустах, и все. Только следы огроменные, будто великан прошел. Пулеметчик с М-60 очередь выпустил, базарит, видел, как что-то парня утащило. Спрашиваю его, что видел. Знаешь, что ответил?
Я мог представить. Ждал. Продолжал ждать.
- Тролль, говорит. Как из детской книжки. Знаешь таких? Которые в пещерах сокровища стерегут. - Дэнни начал смеяться, и смех этот так походил на припадок безумия, что я отвернулся.
- Где Жнец?
- С остальными взводами, идут по следу великана... давно не выходил на связь. Но сказал - вернутся или нет, до утра никакой эвакуации. И тебя это тоже касается. Сиди тихо. Ночка будет долгая, твою мать, Мак.
Так и вышло.
Тропический закат полыхнул над горизонтом, залив небо оранжевым, красным и желтым. Тени сгустились змеиными кольцами, оплели нас, выползая из всех темных расщелин и впадин, где прятались весь день. Серп луны выплыл в туманное небо - влажный кусок гниющего фрукта. Ночь принесла холод, укутавший меня ледяным саваном, а снизу от земли поднималась сырость, забиралась под плащ-палатку и в ботинки. Доносились крики ночных птиц и треск насекомых, иногда что-то шевелилось в затянутой туманом низине под нами. Никто не разговаривал, не двигался. Порой только позвякивало снаряжение. Лишь поэтому я понимал, что не остался последним человеком на земле. Когда глаза привыкли к темноте, я начал различать смутные фигуры, видел, как лунный свет очерчивает каску или ствол винтовки.
Я сидел с мокрой затекшей задницей, но пошевелиться не смел. Повидал немало ночных операций, но эта была худшей. Самой худшей из всех.
Может, я задремал, не уверен, но вдруг глаза распахнулись, темнота поредела, а луна уже перевалила за середину неба. Я уловил приглушенный шепот, движение, почувствовал - что-то не так. Не мог понять, что именно, но воздух стал тяжелым, угрожающим. В нем почти ощущался запах - первобытный, хищный, ядовитый - но я знал, что чувствую его только в своем воображении.
Я услышал, как Дэнни с кем-то шепчется - зло, через силу. А потом донесся голос какого-то солдата:
- Глаза... я видел глаза, они на меня смотрели... светились, они светились... не тигр это, не зверь вообще...
Раздался резкий хлопок - Дэнни влепил парню пощечину, и от этого что-то тяжело ухнуло в животе, залегло там камнем. Если эти ребята теряют рассудок... Господи, какой шанс у меня?
Есть вещи, от которых джунгли ночью замирают. Солдаты крадутся или крупный зверь бродит. Но когда вокруг стало тихо, как в морге, я нутром чуял - не то и не другое. Словно прошел какой-то сигнал: летучие мыши повисли беззвучно, змеи застыли, птицы замерли на ветках, насекомые затихли. Я слышал, как капает вода с тройного полога листвы наверху. Как кровь стучит в ушах. Чье-то дыхание. Кто-то беззвучно молится.
А потом все взорвалось.
М-16 на полном автомате извергали пламя в ночь, люди кричали, Дэнни орал, гранаты рвались ослепительными вспышками и оглушительными ударами, вздымая землю и обломки, осыпая нас листьями и трухой.
Я слышал, как люди кричат во всю глотку, и как эти крики обрываются, словно им в горло затолкали что-то влажное. Слышал, как бойцы пытаются удержать периметр, не понимая, где он. Джунгли пульсировали вспышками от выстрелов и разрывов. Новая граната полыхнула, выжгла на сетчатке раскаленное добела видение - громадная фигура стоит, держа под мышкой безжизненное тело кавалериста. Бойцы стреляли по ней, а я видел, как она просто шагнула вперед, вырывая винтовки из рук... вместе с самими руками. Потом раздались влажные хрусты и треск - людей ломали о деревья и давили, как насекомых.
Затем навалилась тишина - густая и вязкая.
Я сидел, застыв, ждал, просто ждал. Тошнотворный, едкий, горячий смрад растекался по нашим позициям, впиваясь в нутро ледяными пальцами. Я сидел, пытаясь унять дрожь в зубах, и знал, я чувствовал - что-то стоит прямо передо мной, и запах от него был черным и омерзительным, как воздух из мешка с трупом.
Что-то упало сверху, шевельнулось на тыльной стороне ладони.
Я набрался решимости, щелкнул зажигалкой.
Оно возвышалось надо мной - чудовище из кошмарной сказки, шириной в двух человек, такое высокое, что его уродливая голова задевала ветви. Кажется, я закричал. Кажется, я потерял контроль над телом. Точно помню лишь, как эта ладонь размером больше бейсбольной перчатки, с висящими лохмотьями кожи и когтями как штыки, потянулась ко мне - и я провалился в темноту.
Если бы тогда остановилось сердце, это избавило бы меня от многого.
Господи, да.
Я пришел в себя оттого, что меня волокли через джунгли, точно кролика из силков.
По сути, им я и был. Я понимал, что все те солдаты воздушной кавалерии, которых оно перебило, были лишь помехой на пути ко мне - настоящей добыче. И вот теперь оно меня заполучило. Схватив за щиколотку, оно тащило мое обмякшее тело через подлесок. Ветки полосовали лицо, сухие сучья раздирали руки. Хватка существа была железной, и я четко осознавал - единственный шанс выжить - притвориться мертвым. Может, оно и так считало меня трупом.
Я позволил тащить себя дальше через джунгли.
Казалось, прошла целая вечность. Постепенно ужас, накатывавший черными волнами, начал отступать, сменяясь диким, болезненным ощущением нереальности происходящего. Я твердил себе, что неважно, что я повидал или пережил за последние недели - этого просто не может быть. Такого не бывает. Наверняка я размозжил себе голову при крушении вертолета, и теперь мне мерещится кошмар где-то в джунглях или в госпитале.
Как же отчаянно мне хотелось в это поверить.
Вонь охотника за головами обволакивала меня целиком, буквально наползала теплыми, тошнотворными волнами, будто я погрузился в гниющее нутро червивой падали. Внезапно джунгли начали светлеть, потом засветились мерцающим светом, повсюду плясали и раскачивались огромные бесформенные тени, а на листве я видел тень существа - гротескную и исполинскую.
Я моргал, не веря, что этот желтоватый свет настоящий, но ошибки не было. Прямо впереди зиял черный зев пещеры, откуда лился мерцающий, пляшущий свет костра, заливавший все вокруг. Я увидел лес и тонкие, похожие на копья стволы вокруг, только это были не деревья, а сотни высоких, покосившихся бамбуковых шестов, вбитых в темную, влажную землю. На каждом красовался человеческий череп. Некоторые были без челюстей, покрытые плесенью, древние и пожелтевшие - прыгающие тени словно заставляли их дергаться, будто они все еще были живы. Иные были обтянуты отслаивающейся плотью, сухожилия удерживали челюсти, застывшие в жутких гримасах. Другие были совсем свежими, молочно-белыми, с прилипшими клочьями кожи, прядями волос и бурыми пятнами крови. А на некоторых еще оставались целые головы.
Меня протащило через груду костей - бедренных и локтевых, ребер и позвонков, отбросов и объедков с кухни людоеда. Затем я оказался в пещере, и смрад ударил в нос так, что к горлу подступила тошнота, но я подавил рвотные позывы - пришлось. Пол покрывали слизистые лужи нечистот и гнили, в которых копошились жуки, впивавшиеся в мои руки, задницу и ноги. Меня вздернули в воздух и швырнули на груду тел. Я застыл без движения, а потом начал погружаться в эту массу, пока не оказался облеплен вонью опорожненных кишок и влажным медным духом крови.
Разило как на живодерне, подумал я. Горячо, смрадно и тошнотворно. Как на бойне, где скотину свежуют и потрошат, режут, щиплют и разделывают. Я видел все это сквозь растопыренные пальцы мертвеца - кажется, это был Дэнни Браун. Пещера была футов пятнадцать в высоту и раза в два шире. Одна стена, если это можно было назвать стеной, состояла из аккуратно уложенных человеческих черепов, сотен черепов, выстроенных в безупречные ряды - крупные формировали основание, а верхние ряды состояли из детских черепушек. В полу была вырыта яма, обложенная плоскими камнями. В ней бушевал огонь. С каменного потолка на цепи свисал огромный почерневший котел, похожий на ведьмин казан, в котором свободно поместились бы два взрослых человека. Внутри что-то бурлило и чавкало, жирные струи человечьего жира стекали по стенкам и шипели в огне.
Наконец я как следует разглядел дьявола, охотящегося за головами.
Он, или оно, был как пить дать выше семи футов, а то и все восемь, тощий там, где должен был быть толстым, и грузный там, где должен был быть худым. Между пятнами зелено-серых грибков проступала сырая, красная плоть и выпирающие ряды костей, кожа, похожая на березовую кору, свисала лоскутами... впрочем, не слишком много, поскольку он был облачен в шкуры. Почерневшие человеческие шкуры, сшитые вместе, словно безумное лоскутное одеяло. Они свисали подобно шарфам и покрывалам, связанные жилами, проволокой и истрепанными веревками. Охотник за головами не был разборчив в своих шкурах - я видел расплющенные куски ног и рук, и растопыренные пальцы, свисающие с них.
Я стиснул зубы, чтобы не закричать, и почувствовал, как мой разум проваливается в себя. Возможно, я тогда потерял сознание, не уверен.
Когда я очнулся... если я действительно очнулся... в груде тел рядом со мной стало меньше мертвецов.
Охотник за головами все еще был там, груда голов покоилась у его огромных, бесформенных ступней, обмотанных дублеными шкурами наподобие человеческих мокасин. Он хватал голову, как вы или я схватили бы мяч для софтбола, его кожистая рука напоминала гигантского паука, расправляющего ноги. Рука была покрыта содранной, рифленой плотью, сквозь которую явственно проступали кости. Пальцы были не меньше десяти дюймов в длину, с загнутыми черными когтями такой же длины. Он окунул голову в чан, и я почуял вонь горелого мяса и паленых волос. Он держал голову в этом кипящем вареве, а затем вытащил - кожа стекала с лица как свечной воск. Он швырнул череп к стене из других черепов, чтобы встроить его туда позже.
Затем он повернулся и посмотрел в мою сторону.
Что-то в моих внутренностях теплым потоком хлынуло по бедрам.
Охотник за головами носил ожерелье из черепов без челюстей, некоторые все еще были покрыты мумифицированной серой кожей и скальпами с ниспадающими черными волосами. Я увидел его лицо, но это было вовсе не лицо. Это была маска, это должна была быть маска - натянутая, прошитая плоть с раздутыми, гнойными карманами, полными личинок насекомых, которые копошились в мясе под ней. У него не было глаз, только черные и гноящиеся дыры, пробитые в его маске словно для Хэллоуина, и из одной глазницы выполз жирный коричневый жук, а в другой... клубок блестящих, копошащихся красных червей, спутанных как клубок пряжи. Он разинул пасть, обнажая ряды желтых зубов, похожих на спицы для вязания. Черная кровь и слизь хлынули зловонным потоком.
Некий первобытный бог жертвоприношений, бугимен, ночной призрак, каннибал, охотник за головами и упырь. Коллекционер голов и шкур, тень из какой-то расколотой завесы кошмаров, великое и зловонное семя всего человеческого страха перед темными лесами и безлюдными местами.
Чанг рассказал мне, как его убить.
Отрубить ему голову.
Но эта идея была нелепой.
Я лежал там, запутавшись в этой груде трупов, пока черви и насекомые ползали по моей коже и кусали меня, пока эта гнойная вонь проникала в мою кровь и мозг, и белый, жужжащий шум поглощал мои мысли и превращал мой разум в кашу из пустоты.
Охотник за головами продолжал варить свои головы.
Не живой, не мертвый, а порча - как биологическая, так и духовная.
В какой-то момент той безбожной, нечестивой ночи оно покинуло пещеру, и я тоже. Я ничего не помню об этом. Лишь много лет спустя, во время регрессивной гипнотической терапии, удалось хоть что-то выяснить. Вы бы видели лицо психиатра, когда она прокручивала мне эти записи.
Я знаю наверняка только то, что сбежал и был подобран патрулем "зеленых беретов", которые вытащили меня оттуда. Это документально подтверждено. После этого я почти месяц провалялся в госпитале в Дананге. Очнулся только на второй неделе. Мои воспоминания, настоящие воспоминания, начинаются именно с того момента. Когда меня выписали, я убрался из Вьетнама и никогда не возвращался. Шли годы, и я убедил себя, что ничего этого на самом деле не было. Я разговаривал с другими ветеранами, и когда удавалось завоевать их доверие, они рассказывали истории такие же безумные, как моя. Тропическая лихорадка. Галлюцинации. Наркотики. Временное помешательство. Мы все слышали одну и ту же историю, снова и снова.
Я отправился во Вьетнам писать репортажи и нашел главную историю своей жизни, но так и не смог ее написать. Вот тебе и ирония судьбы.
Война закончилась много лет назад, но сейчас она ближе, чем когда-либо.
Видите ли, мои галлюцинации нашли меня снова.
Должно быть, охотнику за головами потребовалась чертова уйма времени, чтобы выследить меня, но он справился. Почти через тридцать лет после войны. Две недели назад, если быть точным. Глубокой ночью я проснулся и учуял его мерзкую вонь, увидел его чудовищный силуэт за окном. С тех пор я каждую ночь перебираюсь с места на место, мои сбережения тают, а люди ищут меня, потому что думают, что я спятил - и они правы.
Они не узнают, насколько я безумен, пока не найдут мое обезглавленное тело в какой-нибудь промерзшей ночлежке, среди крыс и обезумевших от страха алкашей, пока не увидят эти гигантские грязные следы на полу, кишащие червями.
Но мою голову они не найдут.
Она будет торчать на колу где-то в далеких, душных джунглях на другом конце света, в том стигийском краю небылиц, населенном ограми, троллями и охотниками за головами.
Перевод: Александр Свистунов
АРВ (Army of the Republic of Vietnam) - Армия Республики Вьетнам, вооруженные силы Южного Вьетнама. Формально они были союзниками американских войск в борьбе против коммунистического Северного Вьетнама, но на практике их лояльность часто вызывала сомнения.
Так называли строительные батальоны ВМС США (CB = Construction Battalion, отсюда и прозвище Seabee).