Леденящий кровь мистический триллер в лучших традициях Стивена Кинга и Клайва Баркера, удостоенный престижной премии Брэма Стокера! Начало нового семестра выдалось для Калеба не слишком удачным. Трудности в учебе, депрессия, беспробудное пьянство… И в довершение всего жестокая смерть неизвестной студентки в его комнате. Одержимый непреодолимым желанием раскрыть это преступление, Калеб начинает собственное расследование, которое заведет его куда дальше, чем могло привидеться в самых страшных ночных кошмарах. Ведь в причудливых залах древнего университета проснулось настоящее Зло. И кровоточащие стигматы на руках Калеба неумолимо возвещают о его приближении.Книги американского «мастера ужасов» Тома Пиккирилли, четырехкратного лауреата премии Брэма Стокера, – настоящее открытие для русского читателя.
Посвящается Мишель, девушке в первом ряду.
И Винсу Харперу, сокурснику.
…Однодневки,
Что – мы? Что – не мы? Сон тени —
Человек[1].
Пиндар. Пифийские оды[2]
Урока этики было достаточно, чтобы пробудить в Калебе желание убивать.
За трибуной из красного дерева вещал профессор Йоквер, расхаживая по кабинету, как сумасшедший священник, проповедующий о страшном суде и адском пламени, в ожидании, когда ангел ораторского искусства овладеет им. Он воздел свои тонкие, похожие на проволоку руки и начал дико жестикулировать. Его пальцы дергались, как маленькие щупальца, когда он вопрошал:
– Что есть зло, мальчики? Что есть зло и что есть добро, вам известно-о-о?
Он долбанул по доске кусочком мела, чтобы придать вес словам.
Все на паре, похоже, наслаждались представлением.
– Вы знаете, ребята? Зна-а-аете?
Новичок в первом ряду строчил конспект так быстро, что смахивал на бойскаута, пытающегося разжечь огонь трением двух веточек друг о дружку. Сосредоточенный на том, чтобы записать каждое слово Йоквера, парень высунул язык и чуть ли не задыхался. Что он мог писать?
Калеб взглянул на свои пустые страницы.
Вопрос-то хороший, а знает ли он на него ответ?
На другом конце класса сидела Кандида Селеста, улыбаясь той чувственной, так и сочащейся медом ухмылкой, от которой у Калеба до сих пор сводило внутренности; бывало, раз – и застанет врасплох, показав свои идеальные зубки. Она знай себе поправляла черные, цвета ночного неба волосы; ее кардиган в чирлидерском стиле был расстегнут аж до четвертой пуговицы, по старой-доброй моде, устоявшейся еще на первом курсе, и пальчик Селесты с игриво-розовым ноготком так и норовил от ключицы спуститься куда-то пониже, нырнуть прямо между загорелых (не иначе как во Флориду на Рождество гоняла) грудей. С внезапной, пугающей ясностью Калеб осознал, что профессор Йок ее заводит; осознание настолько бредовое, что Калеб резь в глазах ощутил. Он прокашлялся, тряхнул головой, глянул на часы. Четверть девятого утра. Еще целый час и двадцать минут терпеть эту утреннюю децимацию.
– Похоже, у вас назначено чрезвычайно важное свидание и мы вас оч-чень задерживаем, так, мистер Прентисс? – спросил Йок, поворачиваясь на полпути к доске и прохаживаясь по кабинету – раз, другой, третий. В роли пастыря-южанина он был небывало хорош – знал, как себя подать так, будто он персонаж из книг Фланнери О’Коннор или Карсон Маккаллерс.
Встав перед столом Калеба, Йок наклонился, чтобы осмотреть нерадивого студента с безрадостной улыбкой.
Калеб перевел взгляд влево, и они с профессором уставились друг на друга на такой близкой дистанции, что их подбородки почти соприкоснулись. Профессорский галстук в горошек висел криво, аккуратно подстриженная бородка торчала под странным углом, а длинные волосы, стянутые в хвост, доходили Йоку почти до середины спины. Меловая пудра окутывала его аурой. Профессор яростно тряс своими тощими руками, и по всему телу от них расходилась столь сильная дрожь, что очки съехали с носа и полетели на пол. Но Йок оказался не лыком шит – их он успел поймать до того, как наземь грохнулись, изящным таким факирским движением, будто нож подкинутый ловил. Калеб невольно впечатлился.
– Что ж, не имеем права вас задерживать, мистер Прентисс. Ха-ха. Ха-ха-ха! – Йоквер подул на линзы, вытер их о лацканы. Вычурный узор на легком пиджаке профессора на мгновение загипнотизировал Калеба, попытался затянуть в свои кольца. Нырнешь так – и все: глубже, глубже, глубже, никогда не вынырнешь на поверхность. – Ну, и где же вы были? Какое чудное виденье похитило ваш милый ум?.. Хм-м?..
Головная боль ненадолго разжала клешни, а затем набросилась вновь. Алые лучи первого утреннего солнца, ярче улыбки Кандиды Селесты, стрелами вылетали сквозь щели жалюзи и разили прямо в лицо. Калеб моргнул и отвернулся от света. Все повернулись на своих местах и теперь пялились на него. Ну, бывает иногда. А на что, собственно, смотреть? Будто кто-то и впрямь собирался встать, наставить палец и крикнуть: «J’accuse!»[3]
В такой обстановке, как эта классная комната, было легко обзавестись целой кучей комплексов, и Калеб чувствовал, что к тому дело и движется. Новичок в первом ряду наконец-то унял свое пламенное борзописчество, повернулся на стуле и тоже уставился на Калеба.
Кандида Селеста усмехнулась, когда Йок повторил свое «хм-м-м», и то же самое сделал парень футбольной комплекции в рубашке без воротника, сидевший наискосок и изо всех сил пытавшийся дотянуться до ног девушки своими ногами. Он так расстарался, что Калеб услышал, как лодыжки парня громко хрустнули. Еще двое парней сочли нужным подхватить это «хм-м-м», вторя тону Йока и подстраиваясь под него. Вилли и Роза добавили еще более растянутое «хм-ммм» от себя; Вилли маятником качался на своем месте, немного походя на Стиви Уандера. Они продолжали в том же духе до тех пор, пока не настроились на тональность фа-бемоль, и Калеб почти нашел в себе силы выдавить улыбочку. А вот девушка, сидевшая прямо перед Кандидой Селестой, встретилась с ним взглядом и вдруг улыбнулась по-настоящему, всерьез. Правда, лишь на пару секунд – а потом еще и подмигнула, напугав этим до чертиков.
– Ну так что, мистер Прентисс? Где вы там?
– Здесь. С вами. Сижу вот… – ответил Калеб.
– Честно-честно?
– Чесслово.
– Не похоже на то.
– Ладно, ваша взяла. Меня тут вообще нет.
Возможно, так и было на самом деле. Иногда точно казалось. В любом случае, Йоку явно понравилась эта смешная пикировка – было над чем подумать. А Калеб если чего и хотел сейчас, то только встать и дать деру. Паранойя этим утром зашкаливала, кровяное давление – все сто шестьдесят на девяносто, и это в двадцать два-то года. В мыслях все перепуталось, на уши давил какой-то призрачный кошачий вой. Подошвы ботинок, казалось, чересчур легко скользили, будто кафельный пол только что натерли воском и любая попытка вскочить и сорваться с места неминуемо бы закончилась разбитой головой. Йоквер чуял любую нервозность, с особо нервничающими студентами он прямо-таки обожал играть в кошки-мышки.
– Нет меня, – повторил Калеб и попытался пустить все на самотек, зная, а отчасти даже и надеясь, что так просто не отделается.
– Хм-хм-хм! Хм-хм-хм! – гудели на пару Вилли и Роза, шкодливо переглядываясь; они понятия не имели, как воздействуют сейчас на Калеба.
– А? – полуспросила Кандида, сверкнув резцами, такими белыми и красивыми.
Йок разинул рот. Его глаза наполнились гордостью, но была в них и какая-то печаль вкупе с огромной благодарностью за внимание. Калеб знал, что Йокверу нравилось к нему придираться, потому что это сближало остальную группу. Может, они выяснят, что есть добро, а что – зло, прямо здесь и сейчас.
Калеб сглотнул, надеясь на полный рот слюны, но в горло будто песок набился.
– Извините, профессор, – сказал он, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал искренне. Неужели на этом все кончится? Сможет ли он сорваться с крючка? Попытка неплохая, да шансы маловаты.
Ну да, Йоквер никуда не делся.
Подобно деревянной марионетке на нитках, профессор выписал спотыкливый круг у своего кресла, подбоченившись. Не стоило обманываться – старик был способен двигать телом с грацией танцора, шагать пружинисто, по-спортсменски.
– Я вас не расслышал, мистер Прентисс. Вы извиняетесь? – Вот он перестал растягивать слова, без южного акцента звуча и вполовину не так приятно. – И за что же?
«За многое, – подумал Калеб, устремив взгляд на крапчатый галстук Йока. Среди крапинок он приметил нечто выбивающееся – пятнышко – и невольно фыркнул: Что это у него там, чесночный соус?»
Подняв глаза, Калеб понял, что Йоквер и в самом деле ждет ответа. Смысл? Зачем продолжать давить на того, кого и так уже приперли к стенке? Театральщины ради? Чтобы произвести еще больше впечатления на Кандиду? Скорее нет, чем да. Такие причины – слишком самоочевидные, чересчур человечные.
Калеб уже твердо решил, что прогуляет следующую пару по современной поэзии. Ему просто хотелось съесть яичницу с беконом в столовке, вернуться к себе в комнату и поспать еще несколько часов. Вечером, может быть, закинуться пивком. Постирать вещи и порыться на «иБэй», дочитать книжку, позаимствованную у Вилли…
Да, он дождется ночи, прежде чем осмелится украдкой проскользнуть в подвал университетской библиотеки и заняться настоящей работой.
Прочистив горло, Калеб попытался улыбнуться, но не смог заставить губы двигаться правильно.
– Извините, что отвлекся в середине вашей лекции. В тот конкретный момент я не думал ни о чем особенном, профессор Йоквер, сэр. – На этом стоило закончить, боже. Но иногда Калеб просто не мог остановиться. В нем закипало желание огрызнуться в ответ, росла острая необходимость хоть немного сорваться с поводка. Калеб не мог сказать, дышит ли еще, и очень надеялся, что не начал задыхаться. – Ну, разве что с нежностью вспоминал, насколько удобна и безопасна материнская утроба…
Йок поднял свои бледные руки над головой, растопырив костлявые пальцы.
– Молодой человек, я вас понял. Не извиняйтесь.
– Не буду. – Калеб кивнул.
– В смысле?
– Я не извиняюсь.
Он услышал, как Джоди, сидящая за партой аккурат позади, издала один из тех раздраженных вздохов, значащих что-то типа «о-пожалуйста-Калеб-не-навлекай-на-нас-еще-большие-несчастья». Эти вздохи были отточены до совершенства. Джоди лучше, чем кто-либо другой, знала, как он боялся этого курса, но все равно считала, что Калеб справится, возлагала на него слишком много надежд, и он не понимал, с чего вдруг. Джо была причиной, по которой Калеб записался на курс Йоквера по философии в первую очередь. При обычных обстоятельствах одного факта начала занятий в восемь утра было достаточно, чтобы отпугнуть Калеба от курса, но в последнее время они с Джоди проводили так мало времени вместе, что парень решил записаться в любом случае. А еще время было удобным, чтобы ночевать у Джоди в комнате, – пусть совместные ночевки и не всегда проходили так, как он надеялся.
Дружеский огонек, заплясавший в глазах Йоквера на прошлой неделе, когда Калеб бросил заявление об уходе на профессорский стол, показал, сколь большое удовольствие доставил студент преподавателю, обличив свою неприязнь к нему и к его предмету. Температура воздуха между ними будто резко упала в тот момент – Калебу почти казалось, что он видит клубы пара у себя изо рта. Молча скомкав листок, профессор Йоквер швырнул его в корзину для мусора и вернулся к вычеркиванию больших фрагментов из «Сумерек богов» Ницше.
Десять дней назад Йоквер читал лекцию о том, что такой вещи, как движение, не существует. В качестве примера он привел стрелу, сказав, что в каждый промежуток времени она остается неподвижной, затвердевая в пространстве, занимаемом в данный конкретный момент. Чем-то подобным, наверное, можно было удивить детей, прогуливавших уроки физики в школе. Йок подкрепил тираду еще одним убийственным примером, кружась перед классом с воплями: «Я неподвижен!» – если пересказывать, вроде и забавно, а на деле смотрелось очень тупо и даже как-то уродливо.
Позже Калеб настучал декану, обладателю докторских степеней по физике, химии и (подумать только) теологии, о выходках Йока. Парень молил, чтобы декан закрыл глаза на правила принятия заявлений от учащихся и освободил его от этой пытки. Но декан лишь бросил на Калеба долгий взгляд, говорящий: «Даже не пытайся свалить ответственность за собственные промахи на меня, взрослого занятого человека». Ни словом не обмолвился – такому и взгляда хватало.
Но ведь и у Йока есть хорошие стороны, в конце концов.
Вот сейчас он улыбается, забавно шевелит бровями, разыгрывает очередное шоу.
– Вы, значит, не извиняетесь? Ну, другого от вас и не ждал, молодой человек… но скажите мне, почему тогда…
«У любого есть свой предел, о’кей? Так что хватит…»
– Значит, говорите…
«…рвать меня на лоскутья…»
– …что вы не извиняетесь…
«…старый ты стремный черт!»
– …Кальвин?
Да, вот до чего дошло. Этот издевательский, насквозь водевильный акцент, с которым Йоквер назвал его Кальвином – с абсолютно хулиганской интонацией, с такой зовет тебя полным именем школьный задира, держа коробку с завтраком над головой, чтобы зарядить под дых, когда пытаешься дотянуться. Акцент чуть не стал последней каплей. Калеб – так его звали, никакой не Кальвин, так что дешевая подколка улетела в молоко… но дело даже не в этом. Неужели ситуация настолько вышла из-под контроля? Неужто Йок взялся всерьез крутить Калебу нервы или это у него шарики за ролики помаленьку закатываются?
– Я подумал, так… – Калеб чувствовал, как сбивается его дыхание, – так… будет вежливо… намекнуть вам, чтобы вы от меня отвязались.
Он закрыл пустую тетрадь. Так, ну что там у нас по плану – «неуд»? Все что угодно, лишь бы убраться отсюда к чертовой матери.
Сняв очки театральным жестом, как Кларк Кент в момент невзгоды – река выходит из берегов, школьный автобус без тормозов скользит по горной дороге, словно вот-вот сорвет рубашку и обнажит синеву лайкры с алой литерой S, – Йоквер помассировал переносицу и лихорадочно почесал морщинку между глазами. Конский хвост перекинулся сперва через левое плечо, а затем – через правое, когда профессор покачал головой и громко закудахтал.
– Видимо, вы считаете, что уже знаете все ответы, и поэтому не желаете вникать в истинную суть моего курса. Итак, Кальвин, почему бы вам не рассказать мне и всей группе, что на самом деле творится у вас в голове?
Калеб улыбнулся, и брови Йока слегка опустились. Улыбаться было куда приятнее. Что-то жидкое и кипящее внутри вдруг затвердело. Он больше не чувствовал биения пульса на запястьях, но голова все еще немного болела. Откинув волосы со лба, Калеб сказал:
– Если бы я хотел посмотреть на клоуна – пошел бы в цирк.
– Вот как?..
– Да, каких-то там десять долларов – и мне покажут потешного карлика, умеющего жонглировать велосипедными шинами, и даже предложат в подарок маленькую лазерную указку, чтобы пируэты чертить в темноте. Ну и еще – пудели танцующие, знаете же… все веселее, чем ваши попытки объяснить скорость.
Джоди, подавив смешок, прошептала:
– О, Калеб…
Кто-то из парней откликнулся неопределенным мычанием – звук такой, будто церковный хор вышел на разогрев. Господи, как школьники из младших классов – неужели этим людям до сих пор доставляет удовольствие зрелище чьей-то публичной выволочки? «Ну-ка в угол, негодный вы мальчишка!» – неужто всем настолько скучно, что даже такое в кайф?
Ну да, само собой. Всегда так было, всегда так будет.
– Я думаю, что социально приемлемый термин в наше время – это «маленькие люди», а не «карлики», Калеб.
– Я уже три недели посещаю ваши занятия, и вы до сих пор ни на секунду не сменили свое амплуа уличного факира, чтобы обсудить что-нибудь действительно важное. Какие-нибудь этические, моральные или социальные дилеммы, а также такие сложные вопросы, как загробная жизнь, расизм, цензура, порнография, аборты или… – Он подыскивал что-то подходящее, и все сошлось в одной длинной вспышке образов, о которых в отдельности почти никогда не думал. – …проституция, джихадизм, инцест, Руби-Ридж[4], гедонизм, войны или те умники, что хотят устроить для больных СПИДом концлагерь в пустыне. – Калеб сглотнул слюну, собравшуюся во рту, – гуще сиропа. – Новые законы о социальном обеспечении… теракт в Оклахоме… и са… самоубийства.
– М-хм.
На ум пришли и другие словечки, но тирада уже подошла к концу, и снова перед глазами замаячил образ сестры, протягивающей к нему окровавленные руки.
– Вы громите Ницше, оскорбляете Камю, принижаете Сартра и…
Йок на мгновение вытянул губы в дудочку, дав Калебу прекрасную подсказку.
– …и плюетесь в Бертрана Рассела и Сократа. – Калеб знал, что до последнего, самого болезненного удара не хватает лишь малости. Да! Давай! Аккурат по мягонькому! – И еще вы совершенно точно пялились на грудь моей девушки.
Джоди застонала, будто ее пырнули ножом, а Йоквер перевел взгляд точнехонько на ее грудь, и его улыбка расширилась до совсем уж некрасивых пределов: уголки губ почти доползли до мочек ушей. Калеб задумался, сможет ли когда-нибудь выкинуть эту сцену из головы.
Парень футбольной комплекции в рубашке без воротника спросил у Кандиды:
– Джихадизм – это кто?
Она пожала плечами и бросила на Калеба напряженный взгляд, в котором сквозило нечто ободряющее, безумное и донельзя чувственное. Профессор Йоквер хихикнул, изображая панику, дергая себя за волосы с открытым ртом, затем жестом попросил поддать еще жару: «Так держать, Кальвин». Его лицо стало чересчур красным, а где-то в мутных глазах мерцало дьявольское зарево.
– Но, помимо всего этого, ты не позволил мне уйти с курса по собственному желанию, сукин ты сын, и я больше не собираюсь тратить ни секунды своей жизни в этом аду.
– Значит, – спросил Йок, – где-то вас ожидает ад получше?
– Возможно, – ответил Калеб. – А еще у тебя какая-то дрисня на галстуке. Я ухожу отсюда, короче. Всем хорошо провести время.
Он схватил пальто, выбежал за дверь и спустился на два лестничных пролета, и только потом красная пелена чуть спала с глаз, а следом пришло осознание серьезности совершенного поступка. Возможно, Джоди придется за него отдуваться. Если дисциплинарное взыскание наложит запрет на посещение занятий, Калеб не сумеет закончить последнюю часть своей работы – просто не будет возможности.
Уголки рта, казалось, вот-вот треснут от напряженного рыка, удерживаемого где-то в гортани. В холле, обливаясь с ног до головы испариной, Калеб смотрел на лица других профессоров, которые проводили занятия с открытыми дверями – и чьи голоса, переполняющие коридоры, будто бы даже имели смысл. Акустика на кафедре была отменная, каждое слово эхом отдавалось в груди. Калеб немного успокоился и вышел на улицу, где его обдало утренней прохладой – от февральского ветерка по коже пошли мурашки. Пришлось сделать лицо попроще – потребовалось осязаемое усилие, чтобы сдержать волну злости и разочарования, ведь Джоди не вышла следом.
Часы на башенке пробили половину девятого.
Значит, сегодня Калеб был живым всего лишь сорок пять минут.
Чертова этика.
Боженька праведный, этика точно доведет его до ручки.
На ум пришла фраза из учебника по психологии о китайских пытках водой: «Сердце жертвы, сидящей в удобном кресле, разрывалось, предвосхищая падение очередной капельки».
Звучало не слишком научно, если подумать, но факт оставался фактом.
Вернувшись в гостиную общежития, Калеб лег на диван и попытался смотреть утренние новости. Кинескоп до сих пор не отошел от того случая, когда Рокки, охранник, припечатал местного дилера марихуаны головой о верхнюю панель, и картинка каждые несколько секунд неспешно выцветала до полного мрака. Калеб поймал себя на том, что предвкушает каждый новый «цикл выцветания»: колени дрожали, как у спринтера, готового рвануть вперед, ноздри болезненно широко раздувались.
– Хос-спаде, – прошипел он, кладя потрепанную подушку на колени. – Этим утром чайник нехило так свистит, да?
Время текло неуклюже, боком, будто сороконожка, ползущая вдоль шеи. День уже обещал быть длинным.
Спортивный диктор закончил обозревать матчи недели:
– Слово предоставляется нашей неподражаемой Мэри Гриссом, ведущей прогноза погоды!
Сверкнули зубы в коронках. Мэри Гриссом расправила плиссированную юбку на бедрах и поднесла руку к карте.
– Спасибо, Фил. Не казните меня за плохие прогнозы – я всего лишь глашатай. Итак, дорогие телезрители, остаток сегодняшнего дня и весь завтрашний день пройдут не лучшим образом. Снегопад сменится ледяным дождем завтра к полуночи… – Разделенная пополам колеблющейся линией, которая медленно перекатывалась через фигуру телеведущей, точно преданный любовник, Мэри продолжала указывать на изогнутые синие стрелки ползущего холодного фронта.
Закрыв лицо подушкой, Калеб попытался прислушаться. Остальная часть общежития уже принялась готовиться к завтраку и началу занятий в девять тридцать. Фены, смывы в душевых кабинах, трубы сортиров и стереосистемы, настроенные на университетскую радиостанцию ХЛОП, глушили звук телевизора. Планы сводить Джоди на зимнюю ярмарку сегодня вечером казались сорванными в полете. В последнее время им с девушкой нормально побыть вместе никак не удавалось.
– Ура-ура-ура, – пробормотал Калеб. – Славно поживает моя и без того богатая на потрясения личная жизнь.
Явилась пара девиц с третьего этажа, озарив Калеба сочувственно-милыми ухмылками. Ладно, значит, он снова болтал сам с собой. Вошло уже в привычку. Что ж, она даже добавляла Калебу обаяния. По крайней мере, иногда.
– Болезнь Альцгеймера, дамы, – пояснил Калеб. – Начинается как раз под сдачу выпускной диссертации.
В шерстяных халатах и пушистых тапочках, девушки проплелись мимо парня, посмеявшись над ним, переключили канал, сели и начали смотреть «Семейку Брейди». Кажется, их даже не особо раздражала «плавающая» картинка. С первых секунд Калеб понял, что крутят эпизод, где Синди теряет куклу Китти-Котомку, удивительно похожую на миссис Бисли из «Семейного дела» – разве что без бабушкинских очков, которые юная Баффи одержимо таскала у себя на поясе. Калеб не мог вспомнить настоящее имя актрисы, исполнившей роль Баффи. Брат, Джонни Уайтакер, снялся в «Томе Сойере», «Зигмунде и морских чудовищах», а затем вступил в Корпус мира – чтобы не повторить плачевную судьбу многих детей-актеров.
«Баффи» покончила с собой. «Передозировка наркотиков», – вспомнил Калеб.
Иногда просто ничего хорошего на ум не идет, в какую сторону ни повернись – хоть бы и в сторону «Семейки Брейди». В коридоре где-то в радиаторе лязгала льющаяся вода, по верхотурам окон тек конденсат. Калеб уставился на покрытые инеем кусты снаружи.
На занятиях его только и тянуло, что вернуться сюда и позаниматься чем-нибудь в свое удовольствие, но сейчас не хотелось ни читать, ни спать, ни стирать (а уж стирку-то затеять точно стоило). Одни стайки студентов маршировали вверх по склону к корпусам биологии и физики, другие пересекали лужайки, направляясь на гуманитарные факультеты в Кэмден-холле или в тренажерный зал. Калеб не мог взять в толк, как кто-то в принципе может бежать тренироваться с самого утра, хотя Вилли часто так делал.
Где-то поблизости зазвонил телефон.
Может, пойти и поболтать с Лягухой Фредом? Калеб посмотрел на часы. Стекло над циферблатом тоже отчего-то запотело.
Хотя напрягаться не стоило. Шансы на то, что Лягуха поднялся в такую рань, были нулевые. Впрочем, насчет его режима вообще нельзя быть уверенным. Парень мог дрыхнуть по шестнадцать часов в сутки, если не больше, – он называл это «сновидческая терапия» и относился к делу серьезно, с благоговением. Когда Лягуха рассказывал о своих похождениях на боковой, у Калеба часто возникало ощущение какой-то тоскливой тяжести в груди.
– Если ты управляешь сном о мире, ты управляешь миром, – однажды ленно бросил Лягуха Фред в эфире ХЛОП, прежде чем заснуть прямо за пультом управления. Угрюмая песня Doors – When The Music’s Over – прозвучала в тот вечер четыре раза без перебивки, а потом Рокки с охранниками заявился в студию, отперев дверь, и настучал Фреду по башке.
Пять минут десятого… шесть.
Калеб подумал о том, чтобы дождаться Джоди и уговорить прогулять оставшиеся занятия – зная, что нечего и пытаться. Она всегда серьезно относилась к оценкам – даже слишком серьезно, даже в начальной школе. О ней писали в местных газетах – что-то вроде «девушка не пропустила ни дня занятий вплоть до выпуска». Калеб понимал, что за причины двигали Джоди, но просто хотел, чтобы хоть раз все сложилось иначе. К глазам, откуда ни возьмись, подкатили слезы.
Джоди верила, что должна быть целеустремленной, если хочет иметь шанс избежать участи нищего белого отребья, поглотившей остальных членов ее семьи. Два брата и две сестры, все младше Джоди, уже обзавелись собственными семьями, прирастающими, точно снежный ком: с детьми, на чье содержание не было денег, бесконечными судимостями за наркоторговлю, проституцию и пальбу по собакам, парочкой умственно отсталых младенцев, никогда не получавших должного ухода, в котором так нуждались.
Ее брата Джонни шесть раз резали ножом, дважды в него стреляли, но парень все еще угонял машины – будто и не удаляли половину тонкой кишки этому молодчику. Второй брат, Рассел, был домушником, он любил карабкаться по водосточным трубам и шпалерам по ночам – подсматривать за ужинающими семейками, будто за каким-нибудь сраным ситкомом. Рассела уже пять или шесть раз арестовывали, но полиция не могла упечь его надолго, потому что тот никогда не крал ничего дороже пятидесяти баксов. В основном – копилки, женские трусики, радиочасы, старые черно-белые фотографии и любые выпуски «Ридерз Дайджест», которые только попадались под руку. Калеб прекрасно понимал, что братец Рассел – скорее фетишист, нежели воришка.
У Калеба также было нехорошее предчувствие, что братья, возможно, когда-то подвергли Джоди сексуальному насилию. Их коричневые зубы, татуировки и пивные животы наводили на исключительно дурные мысли. Сама Джоди ни в чем таком не признавалась, хотя иногда брыкалась и плакала во сне. Калеб задавался вопросом: а смог бы Лягуха Фред, эксперт по части сновидений, порыться в ее спящем подсознании и добраться до правды?
Особенно неуместным оказалось то, что мать-алкоголичка до сих пор хранила альбомы с вырезками первых попыток Джоди писать от руки и считать, с наклеенными повсюду золотыми звездочками и смайликами. Калебу доводилось листать эти альбомы – даже самый мелкий детсадовский шрифт в них казался идеальным. Каждый школьный проект был безупречен: пищеварительный тракт нарисован в точном масштабе, как и лимбическая система, карты погоды подробнее, чем у Мэри Гриссом, все такое до безумия тщательное и дотошное, и так – из года в год. Много ли известно миру пятилетних девочек, не допускающих в прописях ни единой ошибки?
Теперь, на последнем семестре их выпускного курса, Джоди еще больше погрузилась в учебу. А между ними ведь так много недомолвок и недосказанности. Чем дальше в лес, тем только больше. Дантист прописал Джоди такую странную штуку из пластика, чтобы вставлять в рот по ночам, – уж слишком сильно девушка скрежетала зубами во сне. По-научному эта хворь звалась бруксизмом. Скрежет не давал Калебу толком высыпаться, да и днем, бывало, чертовски отвлекал. Но Джоди уже даже не воспринимала звук, производимый челюстями, на слух – настолько он стал частью ее самой.
Ее высокий средний балл, охапка рекомендательных писем, хорошие отношения с преподавателями, исследовательская работа, озаглавленная «Шизофрения как стимул и средство выражения расовой памяти, первобытного страха и рептильного мозга»… Калеб мало что из этого понимал. Однажды Джоди пустилась в очень подробные объяснения, но кончилось это тем, что они с Калебом переспали. Так вышло даже лучше.
Десять минут десятого.
Калеб грудью навалился на подоконник, наблюдая за настоящим, покуда оно еще не стало прошлым. В следующем году Джоди должна была поступить в медицинскую школу, и как бы ни обещала, что это не повлияет на их отношения, взгляд девушки выдавал всю без утайки правду. Сказочке конец. Оставалось лишь надеяться, что с его стороны ложь звучала не столь вопиющим образом, – хотя Калеб подозревал, что с притворством у него дела обстоят еще хуже.
Телефон в конце коридора продолжал звонить, и парень задумался, поднимет ли кто-то трубку. Радиатор щелкнул, выключаясь. Примерно на сороковом гудке до Калеба дошло, что звонит его собственный телефон.
Калеб вытащил свой ключ и помчался по коридору, почти уверенный, что тот, кто так долго висел на линии, вероятно, подождет еще минуту. Поскользнувшись на мокром кафельном полу, парень едва не вписался головой в стену, но добрался-таки до комнаты, вогнал ключ в замочную скважину и повернул ручку. Кому он так сильно понадобился?
Дверь подалась гораздо охотнее, чем ожидалось, ручка выскользнула из потной ладони, и инерция занесла Калеба в комнату слишком уж быстро. Запнувшись о коврик, парень с трудом удержал равновесие, но чуть не упал, когда спинка стула, за которую он ухватился, выскочила из-под руки. Господь Всемогущий, так упадешь – и костей не соберешь! Стопка книг, громоздившаяся на стуле, рассыпалась по полу, а стоявшая на ней бутылка пива разбилась вдребезги.
– Черт. – Калеб выхватил телефон из подставки. – Алло? – Он принялся осторожно сгребать осколки в кучку краем стопы. – Эй, есть кто на проводе? Только трубку прямо сейчас не бросайте, лады? Я тут! Я слушаю!
Ни гудков, ни треска помех из-за плохого соединения.
Один лишь мертвый эфир – столь стылый, что из трубки чуть ли не холодом веяло.
– Алло?..
Пустота. Тишина. И так – еще пять ударов сердца. Восемь ударов… десять… строго говоря, не было причины считать их, но Калеб считал. Ни намека на свист дыхания на другом конце провода, ни шума машин или любых других фоновых звуков, на что-либо указывающих, не было слышно. Никакого намека на человечность – и именно поэтому Калеб до сих пор не положил трубку. Ведь нечто по ту сторону телефона так долго ждало ответа.
Когда Калеб еще сильнее прильнул к трубке, ему показалось, что он почувствовал чье-то присутствие. Нечто гораздо большее, чем он сам, пыталось втянуть его внутрь. Калебу не хватило духа сказать в трубку что-то еще – тяжелая тишина была такой всепроникающей, что казалось, будто у него в руке нет телефона, нет даже уха, внемлющего звукам.
Семнадцать, девятнадцать, двадцать пять ударов сердца… продолжать ждать ответа было бессмысленно, да только холодный пот потек вдоль хребта, по подмышкам бежали мурашки. Нет, это не чей-то ошибочный дозвон. Кто-то отчаянно желал, чтобы Калеб взял эту проклятую трубку. Но кто, черт его дери, и смысл ему сейчас играть в молчанку?
Наконец, когда Калеб открыл рот, чтобы произнести что-то – он понятия не имел, что именно, – звук, похожий на хруст ломающегося льда, резанул по уху.
Сминающийся пластик? Кто-то жует? Звук перешел в монотонное гудение, за ним последовал пронзительный визг – не то далекий смех, не то какая-то странная сирена, а может, последний вскрик забиваемой свиньи или помехи на линии; так или иначе, Калеб вздрогнул и отдернул трубку от уха, успев уловить что-то вроде резкого прерывистого кашля, сухого, точно осенние листья, дробными крупинками гречи высыпавшегося из динамика.
Калеб держал телефон в паре сантиметров от уха. Слабый и далекий голос что-то неразборчиво прошелестел.
– Есть… там кто-нибудь?
В груди шевельнулось что-то чешуйчатое, беспокойное.
– Эй! – почти крикнул Калеб. – Ну же, не молчите. Я слушаю!
Еще один странный всхлип – чуть более четкий, но все еще не отчетливый, все еще настолько далекий, что кончики ушей зачесались, когда Калеб напрягся, тщась разобрать и опознать этот звук. Язык прилип к небу, отказываясь выдавать новые слова.
«Призраки желали его смерти».
– Кто это? – шепотом спросил Калеб, думая о том, что дверь в комнату открылась слишком уж легко, и сознавая, что кто-то еще успел побывать в ней и ушел, не заперев.
Калеб швырнул телефон через все помещение. Трубка грянула о стену там, где сквозь тонкий слой персиковой краски проступали пятна крови.
Ему пришлось рискнуть и спуститься в подвал библиотеки при свете дня.
Не то чтобы кто-нибудь мог заметить, а если бы и заметил – кому какое дело, что какой-то парень прячется за завесой ветвей, чтобы проскользнуть в заляпанное грязью окно со сломанной защелкой? Что он собирался там красть – собрание сочинений Джордж Элиот? «Цветы зла»? Первое издание «Мертвого отца» Дональда Бартелми или его же «Белоснежку»? Едва ли кто-то сильно пекся о пыльном имуществе книгохранилища.
Да и потом, как-то раз в прошлом году, около четырех утра (стоял конец марта) Калеб проснулся от странного пыхтения и еще каких-то подозрительных звуков за окном (второго этажа), подошел туда, раздвинул шторы (снова снилась сестра, ее заляпанные кровью руки) и завопил, взвившись в воздух на добрую треть метра, – глазам его предстала млечно-бледная задница, ясно сияющая в лунном свете, все сто пятьдесят килограммов веса Лягухи Фреда, изображающего Человека-паука на стене (на самом деле, весьма проворно для парня его комплекции). Лягуха, встав на цыпочки на карниз и вцепившись в выемки между кирпичами, смахивал на скалолаза, только вдобавок был вымазан чем-то скользким и поблескивающим – может быть, детским маслом, или вазелином, или кленовым сиропом, или даже медом; как оказалось, эта туша взбиралась по стене, увитой густым плющом, для того, чтобы вернуться в запертое общежитие, – девчонка, у которой Фред остался на ночь, его прогнала, так как обещанный секс ей не перепал, а вот громкий храп заснувшего Лягухи она терпеть не захотела.
Пытаясь разбудить Фреда, девчонка натерла его разогревающей интимной смазкой.
Вот это уже по-настоящему странная фигня. Но даже полуголый Лягуха Фред, вися на стене посреди ночи, умудрился не наделать шуму. Значит, и у Калеба были все шансы остаться незамеченным.
И все-таки ему не нравилась идея лезть в подвал поутру. Плечи от нервного напряжения будто ярмом стянуло, воображение распалилось не на шутку. Снова пришла на ум сестра, а это никогда не было хорошим знаком. Уставившись на свои руки, Калеб все-таки продолжил идти. Едва уловимое, но сильное чувство страха кольнуло в живот, когда парень вышел из общежития и пересек широкую лужайку за зданием. Холодный февральский воздух омыл лицо.
Калеб не мог взять в толк, когда успел закрутить роман с мертвой незнакомкой и куда это новое увлечение могло завести. Чем больше парень надеялся облечь обстоятельства в слова, тем болезненнее становились мысли. Когда сам начинаешь подмечать такое – значит, дела, без шуток, плохи. Калеб всегда старался быть осторожным и не перегибать палку, когда дело касалось вопросов о некоторых семейных предрасположенностях. Жил ли он с этим? С потаенной нуждой в один прекрасный день залезть в полную ванну с чем-нибудь острым в руке?
Шагая по тропинке под неспокойным, напоминающим разодранную белую марлю небом, Калеб думал: «Таких, как я, запирают в палатах с мягкими стенами».
Через какое-то время мысль развилась:
«Да, но вся беда в том, что нас не держат там вечно. Нас всегда выпускают».
Знай Джоди больше о теме его диссертации, она бы завалила терминологией: навязчивый невроз пространственных табу, биполярность «тревога-истерия», стрессовый энурез, либидинозный катексис[5] кастрата… или еще чего похуже.
Она бы сделала Калеба главной темой одной из своих статей по патопсихологии. Взяла бы интервью, записав разговор на диктофон, заставила бы смотреть на чернильные кляксы, по форме напоминающие задницы девочек-подростков. Потом Калеба показали бы на местном утреннем шоу, ну а впоследствии Джоди возила бы парня по стране в клетке, вырядившись в цилиндр и помахивая хлыстом, а детишки кидали бы ему, лежащему на охапке сена, нечищеный арахис…
Нет, все-таки Калеб зашел слишком далеко, чтобы бросить. Диссертация переросла в книгу, а книга обрела собственную причудливо-загробную жизнь. Та затхлая комната, спрятанная в извилистых темных недрах подвальных туннелей библиотечного хранилища, стала частью Калеба, и та девушка – тоже.
Ветер подул сильнее, и парень поглубже засунул руки в карманы, сжимая клочья рваной подкладки со сложенными заметками и бумажками. Часы на башне пробили один раз.
Половина десятого.
Сильвия Кэмпбелл умерла в возрасте восемнадцати лет.
Убита шесть недель назад во время зимних каникул, в комнате Калеба, под окном, куда переставила кровать – вероятно, чтобы волны жара от радиатора не мешали спать. Сам Калеб ничуть не возражал против того, чтобы горячий воздух обдувал ночь напролет, но по какой-то причине оставил кровать на том же месте, куда ее сдвинула девушка.
«И кто же?..»
Удобства ради, университет оставил открытыми на полный рабочий день только два общежития – этого вполне хватало, чтобы разместить четыре сотни студентов, посещавших зимние курсы, которые проходили в течение пяти промежуточных недель между осенним и весенним семестрами. Калеб подумывал о том, чтобы отчислиться или сменить общежитие – ну или просто выкинуть какой-нибудь фортель в пику миру. Парень съехал и сложил свои пожитки в кладовку, задаваясь вопросом, вернется ли когда-нибудь за ними.
За четыре года Калебу ни разу не доставалось одной и той же комнаты дважды. Ему это даже нравилось – так в жизни были хоть какие-то перемены, – но в последний семестр парня не стали переселять. Не по его желанию – просто новую комнату назначить не удосужились. Все свелось к тому, что на время зимних каникул в его комнате поживет кто-то еще. Ничего хорошего… но, по сути, плевать. Не стоит беспокойства.
«Зачем же столько лжи?»
За день до Сочельника, примерно через час после своего последнего экзамена, Калеб поцеловал Джоди на прощание и ушел, сказав, что останется на каникулы у школьного друга в Монтане. Ни в Монтане, ни где-либо еще школьных друзей у Калеба не было, но он не хотел, чтобы девушка его жалела, и еще сильнее не хотел провести целый месяц с ее семейкой. Калеб уехал с мыслью побродить по стране в стиле Джека Керуака, может, найти себе непыльное дельце и не нарваться в процессе на какого-нибудь маньяка. Парню казалось, что он все еще переполнен подростковым энтузиазмом и стремлениями, оставшимися от бурного пубертата, превозмочь которые, похоже, уже никогда не получится.
Путешествуя автостопом по автомагистралям между штатами, Калеб узнал, что даже водители грузовиков в наше время неохотно подбирают попутчиков. Он их не винил. В конце концов Калеб взял напрокат старую «Мазду» и пронесся мимо всех мест, которые, по его мнению, могли показаться интересными. Умудрился застрять на Западном побережье аж на две недели, хотя планировал посетить Новую Англию. «Мазда» сломалась в Аризоне, и парень оказался на заднем сиденье пикапа с примерно пятнадцатью индейцами навахо. Высадила его эта ватага в городке под названием Синева – местечке, от края до края насчитывавшем метров пятьдесят. Калеб с трудом понимал, как кривая вывела его в такую глушь.
Запои начались, когда Калебу было пятнадцать, но вот уже как два года в его горле не было ни капли спирта – ну или так казалось. Парень не мог вспомнить, чтобы делал хоть глоточек, но дыхание с тех пор постоянно пахло ромом.
Отчаяние вновь приняло в свои шелковистые объятия, приветствуя радостным смехом. Прежде его заслоняли гротескные родительские фигуры – и вот оно вновь на коне или, если точнее, на двухголовом теленке. Чтобы добраться до калифорнийских пляжей, у Калеба ушла неделя, и к тому моменту он проспиртовался до такой степени, что пот стал вонять как выпивка. Когда слабость или боль обгоревшей кожи не доканывали слишком сильно, Калеб открывал ноутбук и пробовал писать. Зеркало периодически сообщало, что волосы у парня на голове выгорели до тусклого песочного оттенка.
Калеб пришел в себя в середине января с вывихнутыми коленями и осколками от разбитой бутылки рома Bacardi 151, застрявшими в руках после падения кувырком с насыпи у Спаркса, штат Невада. Три дня прошли как в бреду, а потом парня подобрали и спровадили в бесплатный травмпункт. Медсестры там Калеба игнорировали, а врачи относились с нескрываемым пренебрежением. Почти никто не удосужился сказать ни слова, о чем бы Калеб ни спрашивал. Что с ним было до этого, он толком вспомнить не мог, а то, что всплывало в памяти, хотелось поскорее забыть.
Веселое зимнее приключение закончилось тем, что Калеб на костылях, забинтованный с головы до пят и прихрамывающий, добрался до полуразваленного крыльца Джоди. Ее брат Рассел листал черно-белые фотографии, посмеиваясь про себя. Джонни ошивался на поляне неподалеку – красил свои новые четыре «Тойоты» в лимонно-желтый цвет, вооружившись ведерком эмали и малярной кистью. Умственно отсталые малыши ползали и мяукали во дворе. Воинственный отец и пьяная мать трясли перед лицом Калеба дробовиками. Такое внимание к его скромной персоне даже льстило. В конце концов парню разрешили разбить лагерь на заднем дворе, где Калеб каждый день нянчился с ребенком, страдающим гидроцефалией. Джо лишних вопросов не задавала. По-своему это было как лучшей, так и худшей частью происходящего.
Почти исцеленный – по части ног – Калеб вернулся в универ и обнаружил, что стены комнаты недавно покрасили в персиковый цвет, который едва скрывал факт, что недавно здесь кого-то жестоко убили. Тяжелый затхлый дух стоял в помещении, даром что все окна были раскрыты настежь, да и холодно было – как в мясной лавке.
Пока Калеб разглядывал пятна, вошел Вилли, чтобы спросить, как прошла поездка в Новую Англию. Калеб промолчал – знай себе таращился на стену.
В некотором смысле он не мог отвести от нее взгляд до сих пор.
Калеб подставил лицо пронизывающему ветру, когда выходил с поля.
Девять сорок три.
Порванные клочья подкладки карманов налипли на вспотевшие ладони.
Джоди была прямо-таки раздавлена, когда узнала, что ярмарку в тот вечер закроют из-за сильной метели. О ярмарке девушка трещала всю минувшую неделю, исполненная той легкомысленной блажи, какую Калеб редко за ней замечал. Это почти пугало – возможно, в Джоди Калеба привлекала как раз чрезмерно серьезная сторона, уравновешивающая хаос в его душе.
Было настоящим облегчением обнаружить, что их нежное взаимопонимание никуда не исчезло и нет-нет да и давало о себе знать и что Калебу не всегда приходилось любить Джоди вопреки неизбежному, точно прилив, расставанию.
– Выиграешь мне мягкую игрушку? – спросила она вчера.
– Конечно, не вопрос, – ответил Калеб, а что еще оставалось? Он никогда прежде не выигрывал мягкую игрушку для девушки, и его беспокоила мысль, что он забыл учудить нечто подобное в принципе. Ведь каждый парень должен хоть раз в жизни выиграть симпатичной девчонке игрушку на ярмарке. Метко выстрелить, лихим броском набросить обруч на палку, сбить бейл с крикетной калитки – и вот он, приз, огромный розовый слон.
«Интересно, – подумалось Калебу тогда, – а моих-то предков не такая вот оказия вместе свела? Надеюсь, что нет».
Калеб трусцой сбежал вниз по крутому склону, который переходил в овраг, и вышел на крошащуюся мощеную дорожку с северной стороны библиотеки. Ухватившись за сетку забора, окружавшего заднюю часть здания, парень подтянулся. Холодный металл обжег ладони.
Если идти через парадную дверь с другой стороны библиотеки, придется миновать турникет на пути к книжным полкам, столам с микрофильмами и справочной службе. Двери в подвал, три штуки, держались запертыми.
Поскольку библиотека и культурно-спортивный комплекс соединялись «мостом» – поперечным крытым переходом, встроенным в склон крутого холма, – Калеб уже сошел ниже уровня земли. Несколько общежитий были возведены таким же образом, да и в целом кампус заполняли выступы и уклоны, перелески и луга, порой – довольно дикие на вид. Цветущая пасторальная местность была здешним предметом гордости и упоминалась чуть ли не в каждой брошюре учебного заведения.
Вскарабкиваясь, Калеб наблюдал за студентами, проходящими перед окнами над ним. На вершине забора он перекинул ноги, готовый спрыгнуть вниз, но в середине прыжка пальто зацепилось за колючку, и Калеб брякнулся оземь. Он на мгновение задумался, не пил ли снова, сам того не сознавая. Попытавшись встать, Калеб припал на травмированное колено, придушенно вскрикнул и рухнул лицом на холмик влажной земли.
– Эй! – окрикнул его кто-то.
Сердце Калеба ушло в пятки. Он сразу же пожалел о том, что его физическая форма оставляет желать лучшего – ни тренированных мышц, ни ловкости, ни скорости. Господи Иисусе, упитанный Лягуха Фред забрался по стене на высоту третьего этажа, будучи целиком перемазанным скользкой жижей, и умудрился ни разу не потерять опору. Стоило взять у этого пройдохи пару уроков. Пусть покажет, как правильно распределять вес, куда ставить ноги.
– Эй!
Черт возьми, что происходит? Калеб снова почувствовал вкрадчивый интерес мертвых к нему. Сердито, по-лошажьи, фыркнул и чуть не прикусил язык. Воображение последние полчаса рисовало самые мрачные картины: ЦРУ, Моссад, семерка ангелов из Откровения Иоанна Богослова, кто еще у него на хвосте? Чей голос взывает к нему сейчас?..
– Эй.
Повернувшись, Калеб увидел девушку, подмигнувшую ему сегодня утром на уроке этики. Она стояла, небрежно привалившись к забору.
– Привет, – сказала она и состроила насмешливую гримасу. – Ты в порядке? Головой не стукнулся?
– Ага, – сказал Калеб ей. – Ну, то есть… Я в порядке. Мне не больно.
Девушка продела пальцы одной руки в проволочные клеточки забора, другой помахала Калебу.
Темные волосы, подстриженные «под кувшин», идеально обрамляли ее луноподобное личико. Вполне себе милая брюнетка, миниатюрная, с мелкими губами и карими глазами, на диво выразительными. Над уголком левой брови была родинка, еще сильнее подчеркивающая пристальность взгляда; хоть куда смотри – все равно «магнитит» назад, к зрачкам. Девушка моргнула, и Калебу показалось, будто он слышал щелчок хлыста от ударивших по воздуху длинных ресниц. Голос у нее звучал чуть грубовато, с щепоткой кремня – когда к тебе таким обращаются, не проигнорируешь.
– Что ты там делаешь? – спросила девчонка.
– А…
– Крутое ты сальто выписал, – сказала она и тихонечко усмехнулась.
– Научился всему, что знаю, у летучей семейки Валленда[6], – пояснил Калеб, надеясь, что на лице не проступает адский напряг. Парень приподнял брови, убедившись, что не щурится, и добавил: – Но не у тех ее членов, что расшиблись в лепешку.
– О как. Ну славно.
Калеб не мог уловить, что незнакомка о нем думает.
– Только не говори мне, что с пары сегодня отпустили пораньше. Она закончилась всего десять минут назад. Ты бы не успела сюда добежать из другого корпуса. Да и потом, Йоквер любит тянуть свое шоу до последней минуты.
Девушка пожала плечами. Края волос коснулись ее подбородка.
– Я его шоу больше не смотрю. Бесит неимоверно. Я ушла из класса сразу после тебя.
– Не шутишь? – Калеб искренне удивился. – Я думал, мне одному Йок не по душе.
– Да все остальные – просто терпилы. От его занятий никакого прока. – Она поджала губы и рассеянно облизала их, видимо, пытаясь подобрать слова. Их влажный блеск точно понравился бы Йоку – столь же чувственный, как отблескивающий лак на розовых ногтях Кандиды Селесты, теребящей передок блузки. – Сам по себе курс слишком уж, как бы это сказать… детсадовский. Для тех, кто не хочет напрягать мозги до обеда. Можешь считать меня предвзятой…
– Я и сам предвзят, – сказал Калеб абсолютно искренне.
– Думаю, на занятиях я все время чувствовала то же, что и ты, просто никак не могла решиться. Йоку если что и нужно, так только чтобы в классе находились какие-то тела. Если им нечего спросить у него, нечего обсудить или добавить – ему по барабану. Пустая трата времени – эти его занятия. Просто перейти с курса на курс – всегда морока, а если на тебя уже накатила апатия, просто думаешь: ладно уж, досижу, чем-нибудь себя займу. – С губ девушки срывались маленькие белые облачка пара – по форме точь-в-точь «пузыри» для выражения мыслей собачки Снупи из комикса. – Повезло тебе все-таки, что не свернул шею. Зачем ты туда полез, не скажешь?
– Подумал, что срежу дорогу до студсовета, – ответил Калеб, глядя на ее родинку.
– Это ты зря. Тут же тупик. Обойди корпус с другой стороны, через холм.
– Я не знал, что здесь тупик.
– Теперь знаешь.
Калеб одернул полы пальто, убедился, что записи на месте, и перелез через забор во второй раз. Не торопясь, осторожно – не хотелось снова выставить себя неуклюжим олухом, да и как-то боязно было за ушибленные коленки. Девушка подняла большой палец, когда Калебу удалось аккуратно спрыгнуть наземь:
– Вот это я понимаю – грация.
Калеб поклонился, она одарила его шутливыми аплодисментами. На ее улыбку ну никак нельзя было не ответить – и плевать на дурное настроение. У людей вроде нее самый банальный позитив превращался в реальную силу – поди воспротивься такой.
Калеб протянул незнакомке руку:
– Я Калеб Прентисс.
Без предупреждения девушка ухватила его за запястье и притянула слишком близко, подавшись вперед, пока их носы не соприкоснулись. «Ну дела», – подумал Калеб, приоткрывая губы для поцелуя и гадая, как так вышло, что они с незнакомкой миновали все условности и сразу запрыгнули на столь высокую ступеньку межличностного общения. Язык парня свесился изо рта, когда ожидаемого соприкосновения не последовало.
– Кальвин! – выпалила девушка. – Мистер Пр-р-рентис-с! Теперь я вижу, из какого теста вы слеплены. Куда-то торопитесь, хм-м? Хм-м! ХМ-М-М?!
Калеб разразился смехом, больше похожим на рев слона, прозвучавшим странно и по-идиотски, но, по крайней мере, это было забавно. Озорница, тоже посмеиваясь с ним на пару, прислонилась спиной к забору, сжала руку парня в своей и произнесла:
– Меня зовут Мелисса Ли.
– Прекрасная имперсонация. Ты, часом, не дочка Йока?
– Она самая, – выдала девушка серьезно, убирая краешек черного локона от рта.
Калеб застыл соляным столбом, чувствуя, как краснеет. «Она не шутит, что ли?»
– Только не хватайся за сердце. Шучу я, шучу. Моя фамилия – Макгоуэн. Да что с тобой? Расслабься немного.
Да уж, стоило хоть попытаться.
– Подленькая шуточка, – пробурчал Калеб, потирая шею.
– Я смотрю, профессор Йоквер тебя порядочно запугал, – заметила Мелисса Ли.
Почему до сегодняшнего дня она не попадалась ему на глаза? Почему он не познакомился с ней раньше? Неужто Йок и впрямь так тяжко оттоптался на душевном равновесии?
«Я что, до такой степени уязвимый?..»
– Не припомню, чтобы ты много говорила на занятиях, Мелисса.
– А что, хоть кто-то у Йока трещал без умолку?
Она была права. Никто никогда много не говорил – даже тот одержимый писаниной новичок, которому занятия по этике были будто бы взаправду небезразличны.
– Хотя от других студентов в сторону Йока я не слышала ничего, кроме лести, – тем временем продолжила Мелисса Ли. – Мол, оценку получаешь с феноменальной легкостью, за здорово живешь. Стоило уже тогда понять, что дело – пшик. Мне говорили, что его признали самым популярным преподавателем за последние шесть-семь лет, но уже после первых пар поняла, что захватывающий курс философии утащит мой и без того паршивый средний балл в канаву.
– Пошла бы сразу к декану…
– Вот этого точно не хотелось. Сама не знаю почему. Этот тип меня бесит больше, чем Йоквер. Есть в нем что-то… в том, как он смотрит на людей. Будто у него всегда что-то еще на уме, понимаешь?
– О да.
– Не слушает тебя – и ты хоть раз слышал, чтобы он говорил? Жуть как раздражает.
Калеб тоже чувствовал это всякий раз, когда приходилось иметь дело с деканом. Они с девушкой двинулись назад к корпусам и плацу. Ее улыбка, как он подметил, уже не была наполнена лишь мимолетной иронией. Кажется, эта подруга к нему чуть оттаяла.
– Итак, – продолжила Мелисса Ли, – когда ты утром высказал этому индюку все как есть, я чуть взбодрилась и взглянула на вещи в перспективе. До меня дошло, что вот за это я плачу деньги. Ну я и побродила немного по кампусу, подумала… Знаешь, возможно, это мой шанс отправиться куда-нибудь еще.
– А куда?
– Кто знает? Я еще не решила. – Девушка продолжала улыбаться, но на ее лицо пала тень. Оно и понятно, переход в новый университет – задачка почище эмиграции в другую страну. Снова становишься чужаком, приходится разучивать новый сложный язык, знакомиться с новым укладом. Именно это останавливало и самого Калеба.
– Ну, вообще, мне пора в общежитие. Реферат по «Эпиталамиону» сам себя, увы, не допишет. – Будто извиняясь, девушка забавно развела руками.
– Специализируешься на английской литературе? – спросил Калеб.
– Да, и немного – на испанском. Besa mi culo![7]
– Ясно. «Эпиталамион»… это же Спенсер[8], да? Он мне никогда особо не нравился.
– Да и мне. Да и никому, в общем-то, так что, возможно, профессору не придется читать девять других работ на ту же тему, как это было с «Кубла-Ханом» Кольриджа, «Одой греческой вазе» Китса и «Вороном» Эдгара По.
Говард Мурхед, преподаватель английской литературы, ценил сонеты Шекспира превыше всего, а о них никто никогда не писал, так как все они были обманчиво друг на друга похожи. Калеб хотел обсудить это с девушкой, одолжить пару книжек, поделиться некоторыми соображениями, но она, похоже, торопится, а он ее зазря тормозит.
– Что ж, тогда – удачной работы. Было приятно с тобой пообщаться.
– Взаимно. Бывай.
Он смотрел, как девушка пересекает поле высохшей травы скорой, но несколько тяжеловатой, лишенной воздушности поступью. Ее волосы чуть трепал ветерок. Тут Калеб понял, что уже довольно долго думает кое о чем, и голос разума тут же взялся осаждать: «Нет-нет, не делай этого, чувак, ты опять сядешь в глубокую лужу», – но голос был всего лишь голосом – ничто другое не препятствовало. Поэтому, когда уже пятьдесят добрых метров разделили парочку друг с другом, Калеб окликнул:
– Эй, Мелисса, раз завтра у нас нет занятий, не хочешь позавтракать вместе?
Она повернулась к парню лицом и отступила еще на несколько шагов.
– Ладно, я согласна! Сможем вдоволь поговорить о джихадизме, порнографии, Руби-Ридж, цензуре и карликах.
– Ну да. Значит, в кафетерии – в восемь?
Она махнула рукой в знак согласия, будто говоря: «Бог с тобой».
Когда Мелисса Ли скрылась из виду, Калеб полез в карман пальто, чтобы убедиться, что записи не потерялись. Бумаги агрессивно зашуршали от прикосновения. Он сложил их еще тщательнее, чем прежде, снова медленно перебрался через забор, остерегаясь на сей раз колючек, и осторожно приземлился с другой стороны.
Прячась за тонкими ветвями, Калеб прокрался к грязному окну. Ладони снова вспотели, и парень понюхал свои руки, чтобы убедиться, что они не смердят этиловым спиртом. Прижавшись всем весом к краю рамы, Калеб надавил на петли. Защелка, которую он сломал неделей ранее, открылась.
Переступив с ноги на ногу, Калеб сел на корточки и уставился в темноту уединенной комнаты, располагавшейся внизу, впервые ясно осознав, насколько же она смахивает на склеп.
«Ну, что же сегодня снится ангелам?»
Спрыгнув с подоконника в тень, Калеб споткнулся о плетеный диванчик Сильвии.
Диванчик этот здорово огорошил. Почти так же, как в свое время – ее смерть.
Присев на краешек, парень почувствовал, как плетеные узелки впились в спину.
– Итак, я снова здесь, – пробормотал Калеб сквозь стиснутые зубы. Сама обстановка этого места вынуждала понижать голос до полушепота. Тяжелая атмосфера наваливалась живым, священным грузом.
Итак, он сидит на диване мертвой девушки.
Совсем-совсем мертвой, прямо как жертвы Теда Банди и Ричарда Спека. Осознание вызревало в мозгу, давя то на беспокойство, то на чувство абсурдного уюта: диванчик-то удобный, да еще и предназначен для двоих. Может, что-то между ними все-таки было и это не греза? Возможно, они и впрямь с Сильвией были здесь вдвоем, внизу, в темноте… и пытались узнать друг друга получше. Своего рода свидание вслепую.
Пробираясь сквозь темноту наугад, Калеб нашел выключатель рядом с дверью, щелкнул им, осмотрел крошечную комнату. Нет, не такой уж это и склеп. Скорее просто гроб.
«Комната-могила».
Единственная лампочка наверху освещала затхлую кладовку, набитую остатками жизни Сильвии Кэмпбелл: немного одежды, косметика, ветхий ящик из-под апельсинов, набитый книжками в мягкой обложке. Неплохой литературный вкус: Джон Ирвинг, Джойс Кэрол Оутс, Жозе Сарамаго, Уильям Берроуз, Дональд Бартелми, Джон Фаулз. Как и Калеб, Сильвия предпочитала литературу с нестандартными сюжетами. Розовая зубная щетка была засунута в коробку с книгами, поверх всего покоилась пачка бумаги с отрывными листами, на которых Калеб теперь от руки писал свою диссертацию.
Это было все, что оставила после себя Сильвия. Килограммов двадцать с небольшим имущества, если подсчитать. Умри Калеб завтра – его пожитки и до такого объема не доскребли бы.
Он снял свое потрепанное, видавшее виды пальто и уселся на корточки посреди вещей девушки. Стал касаться их, на ощупь угадывая, что попалось ему в полумраке. Калеб представлял себе, как звучат голос и смех Сильвии, какие жесты за ней водились; фантазия рисовала богатые на детали сценарии о жизни хозяйки всего этого скарба. Скарба, заставшего ее смерть.
В начале своего… исследования… Калеб проверил матрас на наличие вмятин, выискивая вдавленные очертания тела Сильвии и, возможно, ее мужчин, пытаясь отличить любые неровности от тех, которые сам вместе с Джоди оставлял на своей кровати. Крови на матрас много не попало – ожидалось всяко больше. Калейдоскоп мыслей и образов завихрился в мозгу, подталкивая к новым поискам. Девушке было восемнадцать, так? Вполне еще могла быть девственницей. Кто знает, кто знает.
Может, ее дружок остался в какой-нибудь среднезападной глуши – у кукурузного поля, как сколоченное крест-накрест пугало. А может, ее парень жил в кампусе и это не он ходил к ней в комнату, а она – к нему. Калеб постучал по пружинному матрасу, прислушался к вибрирующему гудению тугих металлических витков.
Может, это разгневанный бойфренд отнял у девушки жизнь? Вот бедняга сидит за столом, на дворе далеко за полночь, перед глазами – логарифмы, дифференциалы, гиперболические функции. Матан выносит мозг, как говорится. Неважно, сколь долго пацан еще просидит над этими закорючками, – понимания ему не видать, и на экзамене ждет завал, а там недалеко и до отчисления. Отец будет метать разочарованные взгляды исподлобья, поджатые бледные губы матери – красноречивее всяких упреков… Двоюродный дядька, мануальный терапевт, попробует вовлечь в свой бизнес, конечно: научит делать массаж, аккуратно проведет пальцами от позвонка к позвонку, а там, глядишь, рутина согнет хребет…
И вот наш Карлини[9] оглядывается… смотрит на Сильвию, свернувшуюся калачиком под одеялом… та спит себе, не зная забот. А он сейчас бьется за их будущее: за дом мечты, троих детей, о которых она всегда говорит как бы в шутку, но в то же время серьезно, за кокер-спаниеля и пару ленивых кошек, пруд с рыбками и маленький пирс, семейный фургон для поездок на природу. Пацан тут над знаньем чахнет, а девка, ни капельки не страдая, просто лежит, сопит во сне. Как такое вынести? Разве не понимает она, как ему сейчас тяжело? Неужто в кампусе никто не услышит твой крик?..
«Кто ты, убийца?»
Этот самый важный, самый основной из всех вопросов распустился в тишине причудливым безымянным цветком. Ох, как же распалял он Калеба, как сильно дразнил! Ступая на тропу своих изысканий, парень с самого начала испытывал небольшое разочарование, зная, что никогда не сможет связать накрепко все ниточки этого дела. Как далеко ни зайди, сколько сил ни посвяти – крах всегда возможен. Грааль далек, и в дело все еще может вмешаться смерть. На этот раз его собственная.
– Заткнись, – осадил Калеб внутренний голос вслух.
Эхо заиграло под сводами тесной комнаты.
В первый же день после возвращения с каникул Калеб увидел персиковую краску, кое-как скрывающую кровь на стене. А Вилли все расспрашивал тогда, хорошо ли Калеб отдохнул. И первая мысль: «Господи, да тут кто-то дуба дал».
И образ сестры снова замаячил где-то на краю поля зрения.
Вилли был тяжелоатлетом – сто девяносто восемь сантиметров крепкой мускулатуры. Но даже этот шкаф, склонившийся над Калебом в тщетной попытке привлечь к себе внимание, не помог отвести от стены взгляд. Пятна крови Калеб бы ни с чем не перепутал. Вилли все расспрашивал о зимних праздниках, о красивых девчонках из Новой Англии, о какой-то еще не имеющей никакого смысла чепухе, сетовал на то, что у Калеба-то видок бледный, понурый, будто и не отдыхал тот вовсе. Вилли то ли не замечал, то ли намеренно игнорировал новый цвет стен комнаты. Похоже, он ни капли не возражал и против ужасного затяжного запаха разложения, раздиравшего носовые пазухи друга.
На подоконнике скопился иней.
Теряясь в догадках о произошедшем в его отсутствие, Калеб стоял зачарованным столбом и таращился на уродливый участок стены, вдыхая мясную вонь.
В этот момент парень услышал голос умершей сестры так ясно, будто она стояла у него за спиной.
Вздрогнул всем телом, как если бы по почкам рубанули топором, развернулся туда, где уже никого и ничего не было, – испуганный, возмущенный, смертельно бледный. Пришлось прикусить язык, чтобы загнать сестру назад в детство – туда, где обретались все знакомые ему призраки, ну или бо́льшая их часть. Вилли продолжал молоть какую-то чушь, становясь все более раздраженным, – игнор всегда был бедняге в тягость. Ладони Калеба объял зуд, как будто он сунул их в муравейник. Он смотрел на стену, зная о крови, осознавая, почему сестра возвратилась, связывая все воедино, пока мир за пределами головы равнодушно отсчитывал секунды.
– Калеб? Калеб! – повторял Вилли, теперь уже скорее взволнованный, нежели чем-то недовольный. Он взял приятеля за плечи, встряхнул легонько. – Эй, ты в порядке? Что с тобой, чувак?
Пульс громко-громко стучал у Калеба в висках, когда он думал: «Итак, на стене моей комнаты чья-то кровь… С чего бы? Чья?.. Кровать передвинули…»
Тот факт, что бордовые разводы все еще проступали из-под слоя персиковой краски, доказывал, что кровь свернулась и пробыла там долгое время. Два или три дня, возможно. Нашли жертву не сразу – значит, одиночка, друзья не волновались. Но почему же никто не почувствовал запах?..
Калеб отчего-то сразу предположил две вещи: умерла здесь девушка и самоубийцей она не была. Ко второй догадке худо-бедно вязалась логика: никто не разбрызгал бы столько крови на стену, даже если бы выстрелил себе в рот. Возможно, догадка была верной. Казалась правдивой.
Вилли к тому времени уже натурально закипел и занес свою большую, сильную руку, чтобы отвесить Калебу пощечину – возможно, шутливую, а может, и не очень.
– Эй! Да что с тобой не так?
В этот момент в комнату вошла Роза, а за ней вприпрыжку – Лягуха Фред с какой-то потертой книжкой под мышкой: если память не подводит, «Жернова неба» за авторством Урсулы Ле Гуин. Дежавю захлестнуло Калеба, и все, что прежде казалось разрозненным, вдруг идеально встало на свои места.
Роза сказала:
– Я слышала, ты поломал ноги. Как сейчас, в порядке? Калеб? В чем дело? Что у вас здесь происходит? – Она подобралась, будто испуганный барсук: голова нырнула в плечи, руки напряглись, став похожими на лапы. – Что за фигня?
Вилли закончил отводить свою массивную руку назад, и его ладонь, разогнавшись, понеслась к щеке Калеба, но цель так и не нашла – припав на костыль, парень юрко увернулся. Чистый автоматизм, инстинкт. И все равно выпад застал Калеба врасплох. Он прикусил язык.
«Убийца еще не найден», – пульсировало в голове.
Лягуха обнял Калеба, что-то пробормотал на ухо, лег на кровать и тут же заснул. Под его весом матрас продавился почти до пола. Калеб присмотрелся повнимательнее и понял, что матрас-то вовсе не его старый, проверенный; этот – совершенно новый. Куда же делся прежний? Куда они его отволокли?
Вилли расслабился, обнял приятеля за плечи и сказал:
– Ты, должно быть, чертовски весело провел время, раз до сих пор не очухался. Мне вот Герби Джонсон недавно рассказал, что…
Роза закрыла окно и помогла Калебу распаковать вещи.
– Ну и холодрыга тут, – пожаловалась она. – А ты, смотрю, загорел. Придешь сегодня на вечеринку? А что с твоими руками? Джоди не говорила, что тебя так сильно потрепало. Срань господня, тебе бы повязку на это дело наложить. Эх, Калеб…
– Я порезался о разбитую бутылку рома, – сообщил он. Собственный голос показался чертовски далеким, звуча будто бы из тех недр, куда отправилась сестра. Из мест дьявольски отдаленных, где-то там, в потустороннем мире. – Ничего страшного, друзья.
– У тебя кровь идет, – заметил Вилли.
Калеб опустил взгляд, увидел свежие тонкие потеки на ладонях.
– Пустяки, дело житейское. – Он попытался выдавить из себя улыбку, но на губы будто побрызгали стоматологическим анестетиком. – Ладно, гм… как прошли без меня праздники?
Под аккомпанемент мягкого похрапывания Лягухи Вилли и Роза рассказали, что они получили в подарок на Рождество и что подарили сами, на каких тусовках побывали и что нового выведали, как поживают их семьи. Все их слова, влетев в одно ухо Калебу, тут же через другое и вылетели – он ни черта из болтовни друзей не запомнил.
Комната все еще пахла Сильвией.
Ветви сердито царапали окна этого гроба, треплемые усиливающимся ветром.
Калеб сел на любимый диванчик Сильвии Кэмпбелл, достал свои заметки, расправил их и в тусклом свете принялся читать. Раньше заметки будто бы выглядели как-то иначе, и он сейчас не мог уловить ни слова из написанного. Столько страниц, а Калеб даже не знал, с чего когда-то начал и на чем остановился. Тени отказались говорить с ним на этот раз.
Пока Калеб не обнаружил маленький карандашный рисунок-автопортрет, он не знал, как выглядит Сильвия Кэмпбелл. В ее вещах не было ни одной фотографии. Он нашел ее кошелек, громоздкий, из потрескавшегося кожзама цвета винограда, но там не оказалось ни водительских прав, ни студенческого билета, ни даже наличных, если уж на то пошло. Копы или кто-то еще, должно быть, все забрали.
До того, как ему попался рисунок, Калеб был вынужден пользоваться чертами Джоди в качестве отправной точки для создания образа Сильвии. Чем больше парень думал об этом, тем сильнее осознавал, что без визуального «якоря» не обойтись, иначе как писать о девушке? Нужно было вернуть Сильвию к жизни, если Калеб хотел по-настоящему ощутить ее своим нутром, разворошить угасший костер и найти там еще тлеющие угли. Парень разгладил несколько морщинок на лбу Джо, удлинил и завил ее светлые волосы, изменил цвет глаз с голубого на светло-карий и немного поправил форму носа. Вышел совершенно новый персонаж, хотя истоки его все еще угадывались. Когда нет возможности или способности творить, остается лишь переосмысливать и приукрашивать.
Пришлось полюбить эти черты – почти столь же сильно, как образ Джоди, – чтобы приблизиться к пониманию того, кем Сильвия была, в том смысле, что имел для Калеба значение. Поначалу было трудно удержать новое лицо, чтобы оно снова не растворилось в чертах Джо, но немного ментальной гимнастики – и псевдо-Сильвия, эта чудна́я кукла-марионетка, стала подавать признаки жизни, ну или хотя бы имитировать их. Конечно, порой ниточки запутывались, и тогда Сильвия становилась его сестрой: кукольный рот двигался, силясь сообщить нечто попросту неподвластное пониманию.
Рисунок карандашом был сделан на обороте карточки, которую девушка использовала в качестве закладки на странице триста девяносто пять книги Джойс Кэрол Оутс «Сага о Бельфлерах». Калеб всегда хотел прочитать этот роман, но пугали семьсот страниц мелкого убористого шрифта. Карточка выпала из книги, когда Калеб шерстил ее – он дотошно пролистал все тома из походной библиотеки Сильвии, – и бабочкой с одним жестким крылом спланировала на подоконник. К тому времени парню уже снились навязчивые сны о смерти девушки, полные крови и боли, липкие, нехотя отпускающие из своих объятий. Дошло до того, что как-то ночью перепуганная Джоди стала трясти Калеба, умоляя перестать, потому что он жутко скулил во сне. Первое, что парень увидел залитыми испариной кошмара глазами тогда, – ее лицо; ему привиделось, что все черты с него исчезли, осталась лишь черная дыра в самом центре, и Калеб закричал во весь голос, прежде чем осознал, где находится.
– Сильвия, – выдохнул он на излете крика, и Джоди, кажется, не услышала.
Сильвия Кэмпбелл совсем не походила на марионетку, которую парень себе представлял, хотя по какой-то смутной причине Калеб надеялся, что она будет именно такой. В любом случае, он допустил ошибку, проявив умеренность в визуализации, – оказалось, что Сильвия была гораздо красивее его фантазий; столь непохожая на химеру, мучительной поступью волочащуюся через сны! Набросок был подписан «С. К.», карандаш слегка смазался по краям. В стороне от рисунка – еще один лаконичный росчерк: «Это я».
Наконец-то их встреча состоялась. Хоть так.
Плавные штрихи и монохромность графита придали Сильвии реальность, которой прежде Калебу так не хватало. Он вцепился в карточку с такой силой, что и сам испугался порвать или погнуть новообретенное сокровище. Он знал, что угодил в беду; осознал, что слишком часто улыбается, постоянно обводя взглядом контур глаз девушки, держа ее лицо в своих ладонях. Плохи дела.
Она не стеснялась себя. Длинные локоны, черные и закрученные, спадали ей на один глаз. Сильвия улыбалась ему в ответ, в ее нарисованных глазах искрилась какая-то озорная безуминка. Калеб почти мог поверить, что она наблюдала за ним из могилы, взывала к нему.
– Заткнись, – пробубнил он обреченно. Хотел вложить в слово силу, эмоцию, но у него, конечно же, не вышло. Калеб вздохнул слишком громко для комнаты и разложил свои записи, постукивая по колену шариковой ручкой.
Когда Вилли и Роза ушли, Калеб уселся прямо на пол, пытаясь разобраться в противоречивых импульсах под звуки храпа Лягухи Фреда, который во сне крутился и безостановочно шевелил губами – Калебу даже стало интересно, с кем там приятель ведет столь напряженный диалог. Он склонился над спящим, напряг слух – ни слова не разобрать.
Итак, в комнате произошло убийство, но никто не счел нужным Калебу об этом сообщить. Ни желтой полицейской ленты над дверью. Ни официального заявления от декана. Калеб подошел поближе к стене, изучил свежую скверную покраску. Запах, мучивший парня все это время, был слишком хорошо ему знаком.
После того, как его сестра решила (на последней неделе послушничества, накануне принятия окончательного обета) не становиться-таки монахиней, она пошла в социальные работники – в те времена, когда само словосочетание «социальный работник» не звучало полной банальщиной. В ту пору, когда отзвуки войны во Вьетнаме еще не стихли и детишки солдат от азиатских проституток приплывали на лодках в поисках отцов, когда кубинцев держали в клетках в подземных переходах и депортировали обратно к Кастро, когда через Южную Америку в пригороды маршировали эскадроны смерти, а наивные белые девицы считали Гарлем своего рода Меккой для становления черного движения… когда мало кто в принципе понимал, что за чертовщина творится… сестра стала социальным работником. Крэк и СПИД пропитали сам воздух, надрывая ткань мироздания в ожидании последней диско-вечеринки в истории человечества.
Благодаря сестре у Калеба в жизни появился буквально неиссякаемый (и, более того, непрошеный) источник ужасных историй. Она, конечно, не желала брату зла и уж точно не рассчитывала, что он поймет столь много из того, о чем бормотала в перерывах между рыданиями, но даже в пять лет у Калеба уже проявлялась склонность впитывать, подобно губке, человеческую тьму.
В конце концов, однако, он забыл бо́льшую часть подробностей из этих рассказов и стал часто ловить себя на мысли, что это – утрата, что он гонится за мимолетными воспоминаниями и все еще отказывается воспринимать ее в негативном ключе.
Чаще всего, держа Калеба на коленях перед экраном старого телевизора, где крутили мультфильмы, сестра рассказывала о крысах. О том, как они обгладывали бедра беспризорных детей и выедали глаза валяющимся в беспамятстве бездомным. О том, как порой эти твари могли прогрызть еще живому человеку горло и втиснуться в дыру. Но были и другие случаи. Как-то раз сестра пыталась впихнуть кишки в живот какой-то девочки, подстреленной во время ограбления винного магазина на Джером-авеню. Однажды видела застрявшего вниз головой в унитазе младенца, утопленного собственной двенадцатилетней матерью. Один мужчина вышиб своей жене мозги из ружья за то, что та пережарила котлету. А еще сестра рассказала Калебу, что ее изнасиловали трое парней, затащив в зеленый фургон, – после того, как она призналась им, что одно время хотела стать монахиней.
Пасмурным днем, когда Калебу было семь, сестра, накануне уволившаяся с работы в Бронксе и нянчившая его вместо матери, сидела в ванне. Дождь лил как из ведра, барабаня по окнам. В тот день сестра перерезала себе вены – вертикально, по всей длине от запястий до предплечий. Ответственный подход для действительно отчаявшихся – только так и надо с собой кончать. Перед самым концом она вдруг позвала Калеба к себе, оторвав от просмотра телевизора, и попросила прочесть отрывки из Библии. Калеб делал так раньше, пока сестра мылась за шторкой, и даже находил в этом своеобразное детское удовольствие.
Калеб вспомнил алые струи, извивающиеся под водой. Вспомнил, как рванул к ванне и поскользнулся на разбавленной до розового оттенка крови, которую сестра расплескала по кафелю, когда слабым жестом подозвала поближе к себе. Она улыбнулась Калебу, и это было худшим зрелищем в его жизни. В розоватой воде надувались пузыри, кровь походила на сироп, который зачем-то вылили в наполненную пеной лохань. Калеб был босиком, потому и поскользнулся, когда протянул руку и почти коснулся волос сестры.
Картина оказалась столь ясной, что Калебу пришлось широко распахнуть глаза, чтобы вернуться в настоящее. Он тогда был впечатлен размером обнаженной груди сестры, пришел в дикий ужас и стал задыхаться, совершенно не веря в реальность происходящего – и что этот поток алого сиропа все это время взаправду циркулировал где-то внутри нее.
«Калеб…»
Его имя в ее устах прозвучало как предсмертный крик или древнее проклятие. Это помешало подойти еще ближе.
Две струи брызнули по сторонам, когда сестра подняла руку из воды, чтобы схватить Калеба. Кровь ударила в зеркало и стекла вниз, собравшись лужицей в подставке для зубных щеток.
Приложившись головой о кафель, Калеб раскроил кожу на лбу. Лежа на боку, он видел, как поток крови сестры и его собственная мелкая струйка перетекают друг через друга. В этом действительно было что-то прекрасное – будто они мчались вперед, чтобы помочь друг другу. Кровь совершила то, чего не мог сам Калеб.
Когда он очнулся в больнице, у него оказалось сотрясение мозга, а сестра уже два дня как лежала в земле.
И вот что забавно…
В какой-то момент Калебу почудилось, что и он порезал себе руки. Только не так, как сестра, нет. Он каким-то образом умудрился проткнуть по дыре в центре каждой ладони. Парень отчетливо помнил, как растопыривал пальцы – где-то и когда-то в перерыве между тем, как отключился в залитой кровью ванной и очнулся на белой больничной кровати, – и на глазах эти дыры, вроде отметин от гвоздей на Христовых руках, становились глубже и шире.
Но вот в чем загвоздка: на руках не было никаких ран. Ни шрамов, ни отметин. И никто не поверил, когда Калеб пытался рассказать, что произошло. Никто не поверил тому, что он до сих пор чувствует запах крови, прилипший к языку, обмаравший горло глубоко внутри.
Калеб не стал сильно переживать по этому поводу, так или иначе. С тех пор он еще дважды страдал от стигматов – рваных дыр, раскрывавшихся в ладонях подобно нечестивым цветам. Он задавался вопросом, почему такие же не появляются на ступнях, почему не кровоточит бок в том месте, где римский солдат пронзил копьем Спасителя на Голгофе, где ссадины на лбу от тернового венца? Если уж что-то древнее и сакральное стало воплощаться через тело, почему бы не воплощаться целиком, как надо?
Калеб изучил это явление. Узнал, что стигматы встречаются только у самых набожных, ортодоксальных последователей. Так почему же он? И почему тогда? Какое-то безумие.
Парень сидел на уроке математики в старшей школе, когда мать погибла в автокатастрофе, не доехав до дома всего пару километров. Ладони стали кровоточить прямо в процессе решения дифференциальных уравнений. Это случилось снова, когда Калебу стукнуло девятнадцать. Он принимал душ после очного турнира по ракетболу – в тот день, когда больное сердце отца наконец не выдержало.
Калеб узнавал, что кто-то из родных умер, еще до того, как ему сообщали об этом.
…Массируя колени, он уставился на стену, окрашенную в персиковый цвет, и Лягуха Фред, громко захрапев, проснулся, поднял глаза и произнес:
– Ты все поймешь, чувак, ты все для себя склеишь.
Затем перевернулся на другой бок и снова заснул.
Да, Калеб знал, что такое кровь.
Дойдя до офиса службы безопасности кампуса, парень обнаружил, что узнать о том, что произошло в его комнате во время рождественских каникул, оказалось гораздо легче, чем предполагалось. Он-то ожидал, что ложь начнется сразу.
За порядок в кампусе отвечали двое братьев: Майкл, по прозвищу Рокки, и Уоллес, по прозвищу Буль, Винклы[10]. Каждому – за сорок, седые волосы подстрижены коротким ежиком, вздутые желваки, похоже, никогда не сходят с лиц, хмурые взгляды прикованы к одному месту. Они казались злыми, как цепные псы, не притворно-злобными, а по-настоящему бешеными, ждущими малейшего повода на ком-нибудь оторваться. Да будь они даже добрейшей души парнями – при такой внешности никто не дерзнул бы испытывать их терпение.
Эти парни знали, что такое кровь.
Калеб был уверен в этом. Что-то из прошлой жизни хорошенько научило этих двоих.
И сам факт того, что на вверенной им территории кто-то жестоко убил студентку, очень раздражал братцев-мордоворотов. Когда Калеб приковылял к ним на костылях, и без того зловещий прищур охранников стал совсем уж тяжелым, весящим пуд.
Буль решительно взмахнул рукой, давая понять, что разговора не состоится.
– Слышь, в первый день учебы у нас и без тебя забот полон рот.
Калеб вопросительно уставился на охранника.
– А что со мной не так?
– Я знаю, о чем ты хочешь спросить, и могу понять твои чувства, но сейчас ты только хуже все сделаешь.
– Я?
– Верхушка универа тесно сотрудничает с местной полицией. Мы тоже стараемся не мешать. Это дело будет раскрыто, приятель. Вот и все, что тебе следует знать.
По его тону слишком уж легко считывалось скрытое оскорбление: «Не можешь спать спокойно в своей комнатушке, вот же сопляк». Калеб с трудом подавил закипающий внутри гнев.
– У тебя друзей нет, что ты тут с нами торчишь? На что уставился?..
– Как ее звали? – спросил он.
– Послушай, дружок, – подал голос Рокки. – Ты пойми, на каникулах тут скучно. Весь кампус, считай, пуст, нигде ничего не происходит – вот и маешься тут, расхаживаешь от одной двери к другой, убеждаешься, что ребята на КПП проверяют студенческие билеты или хотя бы водительские права. Надеешься, что уж тебя-то поставят в известность, ежели кого-то сюда запустили. – Рокки говорил это будто бы с облегчением, хотя вопрос Калеб задал совсем о другом. – Но бывает и так, что пустят кого попало, посмотрят на дело сквозь пальцы, а ты даже и не в курсе.
– Я знаю. – Калеб пожал плечами.
– Да ни хрена ты не знаешь, – бросил Буль. – Думаешь, что у тебя все ходы записаны лишь потому, что уже четвертый год здесь торчишь, но ты, поверь, еще многого тут не видел. Что, поспорить хочешь? Это место – наш дом в той же степени, что и ваш, и мы относимся к нему с уважением. Не забывай об этом.
Калеб не ставил сказанное под сомнение. А еще он понял, что история смогла пробрать до мурашек даже этих двоих. Спесь с братьев Винклов явно пооблетела.
– Тяжкие времена бывали, когда брошенные бойфренды приходили искать себе на жопу неприятностей, их пропускали – и кто-то страдал. Число изнасилований выросло на тридцать пять процентов. Угрозы расправой – это уже классика. А бывает и так, что у кого-то из студней едет крыша и он бросается на преподавателя. Шесть случаев такого рода за последние пару семестров. И с каждым годом только хуже.
– Я знаю, – мягко сказал Калеб.
Рокки продолжил; ему явно хотелось снять камень с души, выговориться – вот Калеб и стал пусть нежеланным, но очень удобным поводом.
– В общем, пошел я через тот коридор, вижу – дверь приоткрыта. Стучу – ответа нет, вхожу – вижу ее. И никого кругом. Не за кем гнаться, некого за руку хватать. Только она там и лежала. Мертвая.
– Как ее звали? – прошептал Калеб. Он даже сам себя не услышал, пришлось задать вопрос громче. Парню казалось, что он движется по кругу, видит себя то впереди событий, то далеко в хвосте и в целом направляется в одно большое «никуда».
– Сильвия Кэмпбелл, – ответил Рокки.
– И что с ней сделали?
Буль скорчил раздраженную гримасу, как бы говоря: «Больной ублюдок».
– А тебе зачем знать? – спросил он.
Рокки попытался создать такой же образ, но у него ничего не получилось.
– Убирайся отсюда, Прентисс.
– С чего бы?
– Давай, шуруй.
– Нет. Почему никто не оставил мне записку?
– Что, мать твою, ты несешь? Ты за этим пришел – за запиской?
– Меня могли хоть как-то проинформировать.
Буль сделал резкое движение рукой, будто хотел напугать мелкого зверька. Все мозоли на его набрякшей ладони проступили – рельефнее некуда.
– А еще что нужно было сделать, а? – недовольным голосом спросил он.
– Что случилось с той девушкой?
Так могло продолжаться еще какое-то время, но, возможно, охранники уже что-то знали о парне – на каждого студента где-то было заведено личное дело, – и Калеб встал покрепче на костылях, готовясь в случае чего защищаться. Он спросил себя, насколько далеко готов зайти, если Винклы попытаются вышвырнуть его силой: сумеет ли достаточно сильно махнуть костылем и нанести точный удар по одному из братьев или дальнейшая конфронтация все же обречена на провал?
– Ее распотрошили, – сказал Рокки, продолжая хмуриться, больше ради Буля, чем в интересах кого-либо еще. – Ну так что, все еще хочешь записку? Может, тебе подробности на ней расписать? Подсунуть под дверь или просто на скотч налепить?
Потные ладони Калеба то и дело соскальзывали с костылей.
– Как долго она была мертва, прежде чем ее нашли?
– Эй, следаки перед нами не отчитываются. Мы просто парни из частного охранного предприятия, у нас нет официального статуса блюстителей порядка. Но я скажу так: денек она там точно провалялась.
– Господи, – вымолвил Калеб, гадая, как же вышло, что так долго в незапертую дверь никто не сунул свой нос. Добрых две сотни человек посещают зимние курсы – не могут же все как один быть настолько порядочными и нелюбопытными. – И где репортеры? Где съемочная группа с «Третьего канала»? – Ему живо вспомнилась Мэри Гриссом в окружении своих погодных кривых и Баффи с Китти-Котомкой под мышкой. – Как заткнули глотки всем остальным студентам? Почему еще никто об этом не раструбил?
Рокки сверкнул глазами.
– А что, у тебя уже и интервью намечено, Прентисс?
Буль недовольно повел плечами.
– У занятых людей и житуха напряженная, – бросил он. – У них свободного времени поменьше, чем у тебя, оболтуса. А нашли ее так поздно потому, что никого не колышет, что у соседа лазанья в микроволновке стухла.
Циничная ремарка холодом отдалась в животе Калеба. Перед глазами поплыло.
– Буль, гнилой ты сукин сын, – процедил он.
– Пошел на хер, Прентисс. Ты что, знал ее лично? Где ты праздновал Рождество, а? Тебе ведь некуда возвращаться. Прятался где-то здесь, в кампусе? Вернулся чуть пораньше? А тут – оп, еще и девчонка в кровати. Миленькое дельце! – Вены на висках Буля пульсировали, будто какой-то жук тщился расправить крылья прямо под кожей. – Уж не думаешь ли ты, что тут какой-то заговор, как в кино, и все в курсе, кроме бедного тебя? Записку ему подавай. Да кто ты, на хрен, такой? Ты газет не читаешь? Там про случай писали.
– Не читаю, Буль.
– И телик не смотришь, да?
– Я…
– Тогда как, мать твою, ты узнал, что убили девушку? Ты два раза спросил: как ее звали?
– Я просто предположил.
– Ага, так я тебе и поверил. Где ты был на каникулах?
Рокки встрял в диалог, видимо, желая разрядить обстановку. Вовремя – Калеб уже чувствовал, что чайник внутри готов засвистеть.
– Чувак, мы мелькали на «Третьем канале» и во всех прочих местах. Даже мою рожу по местному телевидению успели показать. Просто шумиха уже спадает. Режим безопасности, правда, до сих пор повышенный. Скажи спасибо, что по кампусу больше не разъезжают тачки с мигалками. Или тебе внимание копов подавай?
– Почему меня не допросили? Это же моя комната.
Буль пристально уставился на Калеба исподлобья.
– Твоя? Да тамошнюю кровать добрая сотня студентов жопами обтерла. Ты, малыш, тут просто учишься.
Он был, в общем-то, прав. Учеба, ничего личного.
– Да ты погоди, сейчас всего лишь первый день, – сказал Рокки. – Полиция упадет тебе на хвост, будь спокоен. Так отдопрашивают – еще пожалеть успеешь. А то, что пока никто особо не шумит, – ну, знаешь ли, люди праздновали. Пекли рождественские пироги, ездили во Флориду… кому охота в первый же день слушать про чье-то убийство?
И в этих словах тоже был резон. Конечно, никому не уперлась эта мертвая девушка.
– Так что все в курсе, – подвел черту Буль. – Кроме тебя. Так где ты был?
Хороший вопрос. Со стороны могло показаться, будто Калеб сам и придал роковой оттенок этому злосчастному повороту событий. Будто парень оплошал больше остальных – ведь следовало остаться здесь, никуда не уезжать. Ведь это была его комната.
– Сплетни все равно уже бы разлетелись по всему кампусу или, по крайней мере, по общежитию, – произнес он. – Все бы заглядывали ко мне просто потому, что там место реального преступления. А мои друзья даже не знали, что случилось.
– Ты уверен? – уточнил Буль. – Думаешь, будто сам знаешь обо всем, что творится в городе? В этом кампусе?
– Послушай, Буль, я просто хочу…
– Сколько похорон посетил в прошлом году? Сколько открыток с соболезнованиями отправил? Знаешь, кого на днях сбил автомобиль недалеко от универа? А знаешь студента, который недавно умер от лейкемии? Тебе такое действительно интересно?
– Я знаю, кто умер… – начал Калеб, чувствуя, как необъяснимо пересыхает во рту.
– Нет, не знаешь. И никогда не интересовался. Ты даже девчонку эту, Сильвию Кэмпбелл, не знал. И сейчас тебе не наплевать лишь потому, что комната, где девчонку вдоль и поперек исполосовали, была твоей. Приятные мурашки по коже, скажи? Это ведь страшное дело, и оно случилось у тебя под носом…
– Не у меня. Я-то в отъезде был. У тебя под носом, Буль.
– Пошел ты, Прентисс.
– Я знаю, как здешний декан привык решать вопросы. Он наверняка замнет дело.
– А чего ты ожидаешь? Что он по всему кампусу объявления расклеит? Расскажет про убийство на дне открытых дверей? Так бы тебе понравилось? Можешь у себя повесить вывеску над дверью, Прентисс, бери по пять баксов с посетителей. Я тебе разрешаю.
Калебу казалось, еще немного – и рукоятки костылей начнут трескаться в пальцах, так сильно он их сжал. Эх, было бы место для замаха…
– Полиция считает, что у преступника были к Сильвии личные счеты, – сказал Рокки. – «Единичный инцидент» – так они это называют. Может, ссора. Может, она кого-то в городе подцепила, провела тайком к себе, а оно вон как некрасиво вышло. Говорю ж тебе, тут в праздники так пусто было – мало ли что кому в голову взбредет…
У Калеба подкосились ноги, и он понял, что нужно быстро убираться из офиса, пока еще выходит сдерживать себя.
– А что, если все не так, Рокки? – спросил Калеб вполголоса, поворачиваясь, чтобы уйти. – Спасибо, что хоть ты не темнил, так это, знаешь, приятно. Вот только… что, если этот убийца все еще неподалеку? – Про себя Калеб уже задавался вопросом, а не было ли других нападений во время зимних каникул. Других жертв, о которых он пока не знал.
– Что, боишься сам подставиться под удар? – спросил Буль. – Думаешь, кто-то зуб на тебя возымел, решил, что она твоя девушка, и такой: «Ну, раз не убью этого Прентисса, хоть его бабу почикаю», – так, что ли?
– Нет, – честно ответил Калеб. О таком варианте он еще не думал. Вообще.
– Ну смотри там… Ходи – оглядывайся.
– …Заткнись, – снова сказал Калеб себе, проводя тыльной стороной ладони по глазам и ерзая на диване Сильвии Кэмпбелл.
Словно когти, ветки снаружи снова зацарапали окно в мизерную келью, возвращая внимание парня к окружающей действительности. Он достал визитную карточку из бумажника и уставился на прелестное лицо Сильвии Кэмпбелл, когда ледяной дождь начал хлестать по стеклу.
«Это я».
«Зачем же столько лжи?»
Калеб взглянул на свои записи, не читая их, в ожидании, когда появятся зацепки.
Тишина, которая раздражала его всего несколько минут назад, теперь оказывала успокаивающее действие, убаюкивая под дребезжание окон. Ветер стонал вдалеке в кровожадном бреду. На ум пришел «Макбет»: «Слетайтесь, вы, смертельных мыслей духи, измените мой пол и от главы до пят меня жестокой злобой напоите[11]». Калебу не нравилась часть про «измените мой пол», но в остальном Шекспир звучал уместно.
Неделю назад парень заснул здесь, в узкой комнате-могиле, и пробудился с нервным ощущением, что ему приснился длинный непрерывный цикл снов, сюжеты которых никак не упомнить. Забвение, впрочем, лучше ярких подробностей кошмаров.
Калеб осторожно положил набросок Сильвии обратно в карман. Принюхался, ища ее запах, неважно какой – духов, кожи, волос.
На матрасе остались следы лака для ногтей, три пряди каштановых волос и слабый аромат цветов. Хризантемы или фиалки. Выцветшие духи или модное мыло, благовония или освежитель воздуха? Калеб не мог быть уверен.
«Дункан в могиле; горячка жизни кончена – он спит…»
Страницы заметок полетели на пол. Они были скорее частью Сильвии, чем Калебовой собственностью. Перевернувшись на спину, он посмотрел на распечатки из личного дела девушки, засунутые между глав его диссертации.
Последние пару семестров Роза работала в регистрационном офисе. Иногда Вилли и Калеб навещали ее там. Читали досье на самих себя, смеялись над самыми язвительными комментариями преподавателей. Вилли всегда воспринимал такие штуки с легким сердцем, но Калеб смотрел на бумаги и видел, как сильно искажается образ студента в призме простой неуспеваемости.
– Говард Мурхед, препод английской литературы, считает, что у меня с «пониманием прочитанного» хуже, чем у девятиклассника, – заметил Вилли.
– Он тебя еще пощадил.
– А что такое «Над пропастью – поржи»?
– Э-э-э… хороший вопрос.
– Да ладно, объясни. Девятый класс – не пятый, правда ж? Вдруг пойму.
Несмотря ни на что, Роза все равно относилась к Вилли с глубочайшим уважением и любовью, зная, что такого парня в литературный клуб записывать бесполезно.
«Хризантемы или фиалки».
После разговора с Рокки и Булем в тот первый день Калеб часами разглядывал персиковую краску, изредка отвечая на вопросы Вилли и Розы. Он гадал, долго ли сможет продержаться в своей комнате, если она когда-то хоть в какой-то степени вообще принадлежала ему. Да и хватит ли выдержки? Когда друзья наконец ушли и час неумолимо клонился к полуночи, Калеб заставил-таки себя прикоснуться к пятну на стене – осторожно протянул руку и провел пальцами по нечеткому контуру под краской. Глядя на него, можно было часы напролет угадывать какие-то образы… совсем как при взгляде на облака.
В воздухе мерещились ножи. Все еще лежащий на кровати Лягуха Фред что-то забормотал в беспокойном сне. Он трепыхался с редкостной настойчивостью, бормоча и ощупывая воздух руками, умоляя, как будто слал Калебу загадочные предупреждения. Под тушей Лягухи новый матрас смотрелся слишком белым. Калеб задумался о том, что сделали со старым.
Зазвонил телефон. Это была Джоди, и прежде чем парень смог решить, что ей сказать касательно вони в комнате и того, как мир внезапно принял новые очертания, девушка вдохнула так глубоко, что стало понятно – она собирается наорать. Было приятно иметь возможность подготовиться к этому. Калеб немедленно извинился и пообещал заглянуть позже.
– Позже?! – выкрикнула Джоди. – Уже почти полночь! Я искала тебя весь день. Где ты пропадал?!
– У себя.
– Ты врешь. Я приходила, дверь была заперта. И еще за последние пару часов я раз шесть тебя набирала.
– Боже, серьезно? – Звонков он не услышал. Похоже, если бы не возня Лягухи, Калеб бы и не сообразил снять трубку.
– Это могла бы быть наша первая нормальная ночь вместе – без моих предков где-то неподалеку, без ухода за их детьми… в чем дело? У тебя странный голос.
– Правда? А… все в порядке. – Джоди тоже не знала ни о каком убийстве. – Чем ты сегодня занималась?.. Извини, правда.
– Это ты извини. Но мне всегда приходится извиняться за то, как предки обращаются с тобой. Да и со мной, чего уж там.
– Им не обязательно было оставлять меня на постой тогда, но они оставили. Это кое-что да значит.
Калеб научился быть благодарным тем, кто проявлял к нему хоть какую-то доброту, даже если приходилось присматривать за увечными отпрысками проституток и наркоторговцев, чтобы заслужить такое отношение.
– Может, и значит, но не хочу я такой помощи, после которой тяжко тебе в глаза посмотреть. Ужасный это был новый год. А еще сегодня пришло уведомление, что мне заменили две дисциплины. Какая-то ошибка, видать.
– Туда этика, часом, не входит? – поинтересовался Калеб. Это была единственная их общая дисциплина. Профессор Йоквер, насколько парень слышал от студентов, был славным малым. С этикой проблем возникнуть не должно. Можно позволить себе последний легкий семестр, перед тем как пуститься во все тяжкие в большом мире, ожидающем за стенами университета.
– Нет, так что по утрам мы все равно будем вместе. – Хрипловатый разгоряченный голос девушки ласкал ухо, но в нем слышался и потаенный гнев – из-за Калебовой безынициативности. Они не занимались этим уже больше месяца. И Джоди хотела знать, почему, черт возьми, он не притаился за ее дверью, обезумев от похоти, сразу, как только вернулся в кампус. Но Калеб в принципе мало что делал, чтобы заставить девушку чувствовать себя нужной.
– Я приду через пять минут, – сказала она.
Калеб высунул голову из окна – немного продышаться от вони морозилки с мясом. Лягуха снова что-то забормотал во сне, кажется, упомянув имя Джоди, а затем издал кряхтящий звук, будто снова висел на стене общежития голышом.
– Гм… давай лучше я к тебе приду, Джоди.
Он почти увидел, как она нахмурилась на том конце линии.
– Почему? – спросила она нерешительно, перебирая возможные причины в уме.
«Контрольный список» был длинным. Наверняка она сейчас шерстила его, вспоминая, как Калеб, пошатываясь, вскарабкался на ее крыльцо на костылях с порезанными руками. Как двенадцать часов тому назад отец запрыгнул в пикап и отвез ее в университет, не сказав Калебу ни слова, так и бросив его на лужайке в окружении обглоданных блохами псов и ревущих детей. Просто такова уж была манера этого человека указывать Калебу на подобающее ему место.
Джонни тогда как раз закончил красить «Тойоты» в лимонно-желтый цвет, и они так ярко, так гордо сверкали на солнце; Рассел, по обыкновению своему, сидел во дворе, листал «Ридерз Дайджест» и читал анекдоты самому себе вслух.
Калебу разрешили пожить во дворе, но это не было приглашением: это была демонстрация власти. Мать Джо пару раз приставала к парню с сальными намеками, вот отец, видимо, и решил показать гостю, что не все коту масленица. Джоди уселась на пассажирское сиденье, ее отец завел двигатель и, заложив по грязи круг, выехал со двора. Все умственно отсталые детишки бросились за машиной.
– Что-то не так, Калеб? – спросила Джоди, и ее голос внезапно показался жестяным, дребезжащим прямо в ухе.
– Нет, Джоди. – Собственный голос был тверд и монотонен, заглушал даже храп Лягухи. Странно, что не звучал так, будто его хозяин на грани умопомешательства. – Все в порядке.
– Ты уверен?
…Вновь осиротев, он принялся ковылять три километра до автобусной станции, пока дети-гидроцефалы, прислонив свои опухшие головы к облупившейся краске перил крыльца, ухмылялись вослед. Джонни закинулся чем-то и растянулся на крыльце. Рассел все еще силился дочитать первую страницу анекдотов – с таким себе успехом.
– Просто Лягуха Фред заснул у меня. И не похоже, что он в состоянии вернуться к себе в комнату сегодняшним вечером.
– Что ж, просто вытолкай его жирную задницу за дверь.
– Видишь ли… он болен, и я хотел бы убедиться, что с ним все будет в порядке.
– Проводи его в медкабинет. Это как раз по пути.
– Джоди, ты же знаешь… разбудить его – все равно что прервать полуночную мессу. Его сон – священный ритуал.
– Мне наплевать. С каких это пор ты сторожевой пес для этого зомби?
– Да ладно, не называй его так.
Джоди отказывалась понимать, что Лягуха Фред путешествует во сне в самые разные места.
– Он – полный отброс, а ты зачем-то возводишь его на пьедестал, будто он какой-то мистик, Будда собственной персоной или гуру медитации, но на самом деле…
– Послушай…
– …на самом деле у него нарколептический психоз – то, что происходит, когда весишь за сто восемьдесят кило и социально закрываешься даже от тех немногих друзей, что еще остались. Ему следовало бы принимать лекарства и соблюдать строгую диету, а тебе – не нянчиться с ним. – Джоди попыталась успокоиться и глубоко вздохнула через нос. – Ладно, забудь. Просто приди, пожалуйста. Пожалуйста, давай не будем ссориться.
Когда Калеб добрался туда и увидел Джоди, то любовь и тоска, после всей этой крови, новой и старой, которой была забита голова, нахлынули разом. Странным образом подкрепленные еще и унижением. Калеб помнил свои печали, и печали помнили его. Джоди выключила свет и обняла парня, и сияние луны присоединилось к ней. Он швырнул свои костыли в угол и позволил себе прильнуть к девушке всем телом.
– А я уж подумала, ты злишься на меня, – прошептала она. – За что-то.
Прикусив нижнюю губу, Джоди приняла позу, как ей казалось, надутой маленькой девочки, только в выражении ее лица не было ничего детского. И это заводило.
– Нет, Джоди, не злюсь.
– Даже за ужасные каникулы у меня дома?
– Не так уж это было и плохо.
– Спасибо, что не сдал моих братьев копам.
– Они и без меня когда-нибудь получат свое.
Джоди пропустила эти слова мимо ушей. Может, она и сама желала, чтобы за родню взялись власти штата. В конце концов, родственники пугали ее до чертиков.
– Так что все-таки стряслось?
– Ничего.
– Я тебе не верю.
– Почему?
– Ты – весь себе на уме. Даже меня не впустил. Пойми, наследство родителей не сможет вечно держать тебя на плаву.
Что ж, что правда, то правда.
– Хм, – глубокомысленно отозвался он.
– Напиши резюме, устройся на работу. Сними квартиру. У тебя есть хоть какие-то планы на жизнь после окончания универа? Где и как ты собираешься жить?
– Хм…
Калеб подумал было, не собирается ли она добавить, что он не сможет жить в доме ее родителей.
«А жаль. Мне понравились умственно отсталые детишки».
Вдруг Джоди вздрогнула всем телом, сдерживая громкие рыдания.
– Иногда приходится уступать, Калеб, – простонала она. – Просто сдайся уже.
– Сдайся?..
– Нельзя постоянно воевать со всем миром. Выходить за рамки дозволенного.
– Ты драматизируешь. – Калеб усмехнулся, чтобы оградить себя от женской интуиции или, возможно, защитить саму Джоди. Разве он выходил за рамки? Хоть когда-то? Увы, Джоди все еще видела в нем пациента. Томограммы мозга. Тесты Роршаха. – Все у меня будет нормально. Выплыву.
Джоди уткнулась носом в плечо Калеба, провела пальцами по его волосам – небрежно-ласково, неспешно.
– Ты такой… отстраненный.
– Прости.
– Не извиняйся. Да, понимаю, нам обоим тяжело, но я хочу, чтобы ты поговорил со мной.
– Я говорю тебе обо всем, что только могу сказать, Джо, – посетовал Калеб.
Джоди прошла через комнату к своему столу.
– Это не вполне адекватный ответ, Калеб.
– Но другого у меня нет.
Может, другой и был, но на тарелке их взаимопонимания не поместился бы. Иные секреты лучше доверить тьме. У Джоди такие тоже были – наверняка связанные с ответом на вопрос, почему у дошкольницы, родившейся в семье скатывающихся в первобытное состояние инцестуальных деревенщин, приятная внешность и идеальный почерк. Калеб чуял, что девушка прячет скрытые чувства под другими, более открытыми эмоциями. Это его не могло не беспокоить… но и переломить ситуацию он никак не мог.
Джоди села в кресло, закинув ноги на подоконник, и принялась отстукивать по окну в приятном ритме сальсы. По всему этажу гремели вечеринки, радио ХЛОП врубило певицу Зенит Брайт на полную катушку. В холлах звучали крики и смех. Слышались громкие брызги пива и девчачий плач. Студенты собирались отрываться в честь конца каникул еще несколько дней.
Джоди завела свою обычную песню о том, как страшно потерять стипендию, как изматывает мандраж перед поступлением в медицинский колледж. Калеб знал: на самом деле она ждет не дождется тамошних занятий. Именно он представлял для нее реальное бремя. Подошвы босых ног девушки шлепали по оконному стеклу.
«Просто скажи уже, – подумал Калеб. – Скажи, что все кончено».
Но этот шаг она никогда не предпринимала. Разговор вновь вернулся к оценкам.
Джоди села рядом с Калебом на кровать. Ее рука скользнула по его ноге, прочертила линию вдоль внутренней стороны бедра. На втором курсе Калебу пришлось препарировать поросенка для лабораторной работы по биологии, и парень знал, что на следующий год в медколледже Джоди будет заниматься тем же самым с человеческими трупами. Странно, какие приходят порой на ум ассоциации. Лунный свет отразился от лица девушки.
– Калеб, все серьезно, – сказала она.
По соседству разразились криками радости, а плач становился громче. Джоди склонилась к уху парня, ее голос стал будничным – таким она обычно обращалась к детишкам-гидроцефалам.
– Я ведь рассказывала тебе… – Да, конечно, рассказывала, и он сам повидал доказательства правдивости ее историй вблизи: и про то, как отец изуродовал мать, разрезав ей нос надвое чуть выше кончика, и о том, как много в ее семье пили; братья воровали пиво для матери, запаивали и отца, надеясь, что он поскорее отключится и никому не навредит. Как бы плохо все это ни звучало, Калеб все еще задавался вопросом: не лучше ли хоть такая семья, чем быть сиротой? – Я не могу вернуться в семью после того, как забралась так высоко, – подвела Джоди черту.
– Думаешь, я хочу, чтобы ты возвращалась?
– Нет, но я не живу в трейлере исключительно из-за стипендии, и если я ее потеряю – только там меня и ждут. А я так близка к тому, чтобы выбраться…
– Ты уже выбралась.
– Нет. Пока что – нет.
У Калеба не нашлось нужных слов.
– Джоди…
Она задрожала, когда он обнял ее.
– Не хочу жить и умирать, как они все, – сказала она, будто заранее зная, как будет жить и как умрет. Тогда Калеб подумал было рассказать девушке о крови в своей комнате… но ему не хватило духу.
Нежно коснувшись его щеки, Джоди уткнулась лицом парню в грудь, и все ее тело без единого звука заходило ходуном. Нечто подобное случалось в те редкие моменты, когда Джоди испытывала оргазм, и Калеба это завело. Она подняла голову и начала говорить что-то еще, но он устал от разговоров и накрыл ее рот своим.
Вскоре они остались без одежды, и их страдания перечеркнула похоть. За тот год с небольшим, что они были любовниками, Калеб никогда не чувствовал себя настолько беззащитным, как сейчас. Мысль о том, что он может потерять Джоди, сводила с ума, как некогда сводил с ума голос сестры, молящейся в темноте.
Длинные светлые волосы каскадом ниспадали Калебу на грудь, когда Джоди садилась на него верхом, и присутствие смерти отступало куда-то на второй план, оттесненное прикосновением рук. Джоди застонала и подалась вперед, ее волосы стали куполом, за которым парочка скрылась лицом к лицу. Джоди укусила Калеба за шею и размазала кровь уголком губ. Покрытые струпьями руки Калеба оставляли на коже девушки розовые следы. Боль в травмированных коленях сделалась адской. Темп стал быстрее, чем хотелось бы Калебу, он кончил слишком рано – страсть утихла, так и не разгоревшись в полную силу, но обоюдные спазмы их тел продолжались какое-то время, пока Джоди не скатилась с него.
С плотно сомкнутыми веками она повернулась к Калебу, ее пальцы слабо скользили по его потным рукам. Она яростно присосалась к нему, и он прижал ее к себе. Ее волосы были повсюду – в его глазах, на его губах, щекотали ему ноздри. В ее пупке собрался пот. Час назад от нее пахло духами, а теперь – только Калебом Прентиссом.
«Хризантемы…»
В комнате-могиле становилось все холоднее, и в окно по-прежнему барабанил дождь. Калеб потянулся и собрал разбросанные по полу бумажки, перечитывая заметки, раз за разом пересматривая сюжетную линию. Поднял диссертацию и ощутил ее значительный вес, сознавая иронию того, насколько тонко может быть нарезана жизнь. Должно быть, Калебу было что сказать… но он не знал что.
Узлы на плетеном сиденье терзали спину, пока парень смотрел на листы в папке. Имя – Сильвия Кэмпбелл. Номер телефона, средние баллы по школьным предметам… Стенограммы подтверждали, что межсессионный курс Сильвии включал в себя три часа классных и еще шесть часов самостоятельных занятий в неделю. В таком расписании был смысл – если девушке по какой-то причине пришлось пропустить осенний семестр, то она, возможно, захотела бы наверстать упущенное за счет межсессионного периода перед началом семестра весеннего.
Но почему Сильвия посещала всего один класс? Да, межсессионные курсы сложные, но, если учиться в кампусе на зимних каникулах придется все равно, почему не пройти сразу два или даже три курса? Такое возможно при условии, что декан даст свое разрешение.
…Покинув Джоди на следующее утро, Калеб ощутил прилив целеустремленности, которой ночью не было и в помине. Преподаватели и сами не спешили начинать занятия, нагрузка была небольшой, да и с большинством профессоров Калеб умудрялся сохранять более-менее теплые отношения. Никто не кричал о лютующем маньяке, ни один студент-кинематографист с камерой наперевес не постучался к Калебу в комнату с предложением снять там фильм ужасов. Никто не пришел посмотреть, где умерла Сильвия Кэмпбелл, и это слегка печалило.
Калеб направился в библиотеку и просмотрел микрофильмы с прессой за прошлую неделю, чтобы узнать о Сильвии как можно больше. Инцидент был описан относительно подробно, хотя имя жертвы нигде не называлось – родственники еще не были проинформированы. Странно, что Рокки все разболтал просто так, за здорово живешь. Имя не упоминалось даже в более поздних выпусках. Неужто на семью так и не вышли? Или ее у Сильвии не было?
У них с Вилли состоялся небольшой разговор в тренажерном зале. Руки у Калеба все еще кровоточили, но после встряски даже больным ногам стало лучше. Только колени все еще ныли, а так – парень чувствовал себя в лучшей форме, чем когда-либо.
– Что за херня творилась прошлой ночью в твоей комнате? Я за тебя реально переживал, чувак. – Мышцы груди и живота Вилли сходились-расходились, будто тектонические плиты. – С тобой что-то случилось на каникулах, так? В смысле, ты довольно странно себя ведешь. Вы с Джоди даже не пришли к Розе на вечеринку. Есть проблемы на личном фронте?
Никто не заметил пятна на стене, никто не учуял зловоние крови – вот что стало для диссертации Калеба отправной точкой. Она посвящалась тому, как легко проигнорировать чью-то гибель. Никто не уделял миру должного внимания, за исключением, быть может, Лягухи Фреда.
– Можно сказать, что да.
– А, вот оно что. – Вилли сразу как-то расслабился. – Ну тогда забей.
– Вот что я в тебе ценю – природную способность давать дельные советы.
– А хочешь реально дельный совет?
– Ну его на хер.
– Так и знал. – Торс Вилли взбугрился: очередное подкожное землетрясение. – Итак, избавлю тебя от занудных литаний и сообщу: если твое сердце разбито, ты явился аккурат по адресу.
– Откуда парень с «пониманием прочитанного» хуже, чем у девятиклассника, знает слово «литания»?
– Раз все так плохо, почему меня до сих пор не числанули?
«Резонно, Вилли».
– Мурхед просто слишком ко мне придирается. Итак, хочешь получить рецепт для решения всех проблем? Я могу его тебе дать, сечешь?
«Даром не надо».
С какого-то рожна Вилли считал себя чуть ли не дипломированным психологом и сексопатологом до кучи, даже хотел выбить себе эфирное время на студрадио и доставать всех своим «Фрейд-шоу».
– В самом деле?
Что странно, Вилли в тот момент производил впечатление человека, который настроен серьезно.
– Слушай доктора, когда он с тобой разговаривает. Просто забудь о том, что было во время каникул, и о стрессе, который вызывает у тебя предстоящий выпускной. Что нужно сделать, так это безнадежно обезуметь и воспользоваться преимуществами, которые дают первые несколько дней после начала занятий, когда все еще немного не в форме.
– А что, есть какие-то преимущества?
– Так и знал, что ты не в курсе. Никогда ни на что не обращаешь внимания, знай себе клювом щелкаешь! Давай-ка рассмотрим случай одной особы, с которой у меня назначено этим вечером свидание.
Калеб, скрипя зубами, выполз из-под штанги. Бицепсы горели, волосы слиплись от пота. Все-таки он не атлет. Бесполезно даже пытаться нарастить мышцы.
– Господь всемогущий, – прошептал он, щурясь и тем самым прогоняя с глаз мутные пятна. «Никогда ни на что не обращаешь внимания», значит. Почему тогда обратил-таки его на Сильвию?
Вилли показно рассмеялся, самонадеянно полагая, что Калеб гордится и восхищается другом – шутка ли, ведь тот спит с обаятельной Розой, а теперь еще и с какой-то загадочной «особой».
«Хорош гусь».
– Если Роза тебя поймает, – пригрозил Калеб, – стальные мускулы не спасут от хорошей взбучки.
– Она не собственница.
– Не говори ерунды.
– У нас свободные отношения.
– Глупее вещи я от тебя не слышал. Если не считать тех случаев, когда ты берешься рассуждать о литературе. Это реально край, дружище.
– Эй, возможно, ты знаешь ее дольше, но я знаю ее лучше. Я люблю ее, чувак, но мы никогда не позволяли нашим отношениям зайти слишком далеко. Трахаться здорово, и мы оба прекрасно проводим время, хорошо ладим… но она мне просто подруга. Я люблю ее, без шуток тебе говорю. Но мы гораздо больше трахаемся, чем болтаем по душам. И у нас нет серьезных планов на будущее. – По интонации Вилли можно было подумать, будто это не он собрался изменять, а ему изменяют.
– Не будешь болтать по душам – не сможешь ее узнать. Конечно, какие тут планы.
– Послушай, не начинай…
– Я не начинаю.
– А вот и начинаешь. Тебе лишь бы кого-то осудить. Ты всегда был таким. – Вилли слез с тренажера и принялся делать жим с таким весом, что у большинства парней на его месте сломался бы позвоночник. Капли пота, скатываясь с Вилли, шлепались на мат с глухим звуком. – С новой девчонкой все интересно, дружбан. Вот и все, что мной движет.
– Как скажешь. И кто она?
Вилли ухмыльнулся.
– У меня есть право хранить молчание.
– С чего бы вдруг?
– Ну, так для тебя лучше.
– Если это Джоди, я тебя убью. Не голыми руками, конечно. Но найду способ, мин наставлю.
С невинным, точно у бассет-хаунда, лицом, мягко нахмурив брови, Вилли спросил:
– Думаешь, я обошелся бы с тобой так? Даже не отвечай, параноик несчастный. Она сама не стала бы предавать тебя, тем более с другом. Нет, я не о Джоди. Я о другой особе. Чье имя тебе знать совсем не обязательно.
Ну и ладно. Не то чтобы Калебу было реально интересно.
– Как ты можешь так много болтать, параллельно поднимая штангу?
– А что, это трудно? – Ну да, ни следа напряжения: для Вилли тягание железа было просто еще одним способом повеселиться. Он несколько раз медленно поднял штангу над головой; его лицо покраснело, но глаза оставались предельно ясными. – Правильное дыхание и позитивный настрой, вот что решает. – Он делал глубокие вдохи, и через всю верхнюю часть его тела проступали, являя причудливую топографическую карту, вены. – Итак, как я уже говорил ранее, девушка, с которой я хочу встретиться, – особенная. Причем до такой степени, что, узнай кто о нашем любовном гнездышке, – шумиха поднялась бы та еще. Понимаешь, о чем я, амиго?
– Ты что, влюбился в малолетку?
– Нет, – сказал Вилли, и за этим ничего не последовало. Штанга поднималась вверх, опускалась вниз; и так – двадцать раз. Мускулы спины и плеч парня могли по рельефности дать фору какой-нибудь древнегреческой статуе. – Знаешь, если хочешь позабавиться с Розой, – я не против.
Калеб уставился на него.
– Я не шучу, – сказал Вилли.
– Какого хрена?
– Говорю же тебе – я не из ревнивых. Повеселись. Просто будь добр к ней. Не сходи с ума слишком сильно. Я знаю, тебе это трудно, но ты уж постарайся.
«Что у него на уме? Это такой способ узнать друг друга получше?»
– Знаешь, мне это не нужно.
– Нам всем что-нибудь да нужно.
– Вот это верно.
– И ты не скажешь, что нужно тебе? Зажимаешься?
– В наши дни только и остается, что зажиматься. Сдерживать позывы.
Вилли вздохнул в знак согласия.
– Да, современное общество предает мужские желания анафеме.
«Анафема» – еще одно лихое словечко не из обихода парня, в литературном восприятии застрявшего на уровне девятиклассника. Похоже, Говард Мурхед и впрямь был к Вилли несправедлив.
– В любом случае, у нас осталось несколько месяцев, и я намерен воспользоваться ими на полную катушку. А ты, Калеб?
– Я… – начал он было.
И так и не закончил.
Они приняли душ, вышли из спортзала и отправились навестить Розу в регистратуре. Пока парочка смеялась и целовалась, прислонившись к столу, Калеб сел за компьютер и просмотрел студенческие файлы в поисках личного дела Сильвии Кэмпбелл. Для того чтобы найти в ворохе папок один простой документ, никаких хакерских навыков не требовалось. Мягко касаясь клавиш, Калеб набрал имя в поиске по всем директориям; процесс пошел, по верхней части экрана пополз ленивый зеленый ползунок.
«Какой-то ты в последнее время самонадеянный, – как бы говорил Калебу ползунок. – Подожди, не спеши. Успокойся, в конце концов, это не твое гребаное дело, и ты даже получил новый матрас – так кем же ты, черт возьми, себя возомнил? Смотри, будешь совать нос туда, куда не надо, глядишь, и тебя найдут выпотрошенным. Просто окажись в нужном месте в неподходящее время… спи там, где она спала, уткнув голову в подушку, в подушку на кровати, на кровати у стены, у стены, которую окрасила… маленький засранец, ты точно уверен, что хочешь продолжить?»
Файл, озаглавленный СИЛЬВИЯ КЭМПБЕЛЛ, отобразился в результатах поиска.
Калеб вывел его на печать, не открывая, выгреб из лотка офисного принтера листки, сложил и сунул в карман, пока Роза и Вилли продолжали лобызаться, не замечая, чем парень там занят. Наблюдая за ними, он гадал, чем все может для него закончиться. Кажется, куда ни ткнись – неприятностей ждет полное лукошко. Почему-то очень живо представилось, как Вилли опрокидывает Калеба на пол и наматывает кишки на кулак, пока за плечом стоит Роза, кровожадно полосуя воздух канцелярским ножом и торжествующе крича: «А ты думал, это свободные отношения, придурок?!»
Вернувшись к себе в комнату, Калеб впился в скомканные бумажки, как голодающая обезьяна – в свежий банан. Итак, Сильвия Кэмпбелл окончила местную школу с весьма средними успехами. Она прожила в городе всю свою жизнь – зачем, интересно, ей понадобилось пропускать осенний семестр? Денег не было, пришлось найти работу? На каникулярную учебу ее привело некое «независимое исследование»…
…под руководством профессора Йоквера.
Калеб думал, в менторские проекты берут только со второго курса. Он разыскал домашний адрес Сильвии, сверившись с картой, и обнаружил, что это примерно в получасе ходьбы от кампуса. Калеб проделал этот путь ровным шагом, без костылей.
Что он вообще мог сказать родителям Сильвии?
«Миссис Кэмпбелл, вы меня не знаете, но… что-что, мэм? Нет, я не коммивояжер; нет-нет, не полицейский и не репортер; нет, не ее друг. Я просто хотел бы поговорить с вами о вашей дочери. О вашей жестоко убитой дочери, мэм. О мертвой девушке. Видите ли, мы делили одну кровать. Нет, мэм, ничего подобного, понимаете, просто…»
Он много думал о безумии и наследственности, пока шел по засыпанным мокрым снегом улицам к дому девушки.
Связывались ли копы с ее родителями? Имя Сильвии все еще не светилось в газетах, насколько Калеб смог найти. А вдруг прямо на пороге дома он застанет ее мать, только что возвратившуюся из мирной поездки к тетушке Филомене в Уэйкроссе, штат Джорджия, с двумя чемоданами у ног и телефоном в руке? Пора позвонить доченьке, узнать, как учеба проходит… Хватит ли парню духу смотреть этой женщине в глаза?
Забавно, но, добравшись до нужного адреса, Калеб не нашел никакого дома – одну лишь стоянку для фур дальнобойщиков в километре от главной магистрали, ведущей из города, да и той явно давно не пользовались. Если бы Калеб посмотрел на карту повнимательнее, то понял бы это. Но он не посмотрел.
Когда Калеб возвращался в университет в тумане, холодный ветер нещадно хлестал по коленям. Парень вошел в свою комнату, и его поприветствовал запах крови. Записанный в личном деле домашний номер привел Калеба к равнодушному голосу в телефонной трубке: «Набранный вами номер не обслуживается».
«Хризантемы».
Сильвия Кэмпбелл (восемнадцатилетняя, согласно набитому ложью документу в руках) прочно поселилась – и зажила снова – в его памяти.
Итак, если в полиции начнут искать зацепки, то непременно обнаружат, что девушка как-то подделала личные данные и никто в университете не потрудился их проверить. Этого должно вполне хватить, чтобы инициировать как минимум журналистское расследование. Но в газетах это обстоятельство дела упомянуто не было.
Калеб вернулся в библиотеку, проверил еще кое-что и нашел три связанные статьи, которые пропустил в первый раз. Там рассказывалось о том, как подделка личных данных студентов становится довольно распространенным явлением по всей стране, особенно в бедных школьных округах, где компьютерные системы защищены слабо. Статьи попрекали Сильвию главным образом в том, что она спутала карты, и теперь полиции гораздо сложнее расследовать ее смерть; были выдвинуты осторожные предположения насчет туманного прошлого девушки, в котором, возможно, и крылись мотивы убийства.
Борзописцам лишь бы писать.
Калеб допрашивал завхоза долго и упорно, пока не выведал-таки имя человека, которому поручили убрать комнату и покрасить стену. Парень также обнаружил, где хранят невостребованное имущество студентов. Чтобы туда попасть в первый раз, пришлось включить пожарную сигнализацию. Спустившись в подвал библиотеки, Калеб недолго бродил по запутанной сети складских помещений, проверяя номера комнат, пока не добрался до места, где, по словам уборщика, лежали личные вещи Сильвии.
Когда Калебу потребовалось выбраться наружу, он стал пинать оконную раму изнутри до тех пор, пока планки не погнулись и защелка не вылетела из паза. Кто-то избавился от всего, что составляло жизнь девушки и сопроводило ее в смерти, как от мусора, непригодной чепухи. Но Калеба удивило в первую очередь то, что вещи к рукам не прибрали полицейские. Улики как-никак.
Не до конца понимая, почему это так для него важно, Калеб начал писать дипломную работу: «УБИЙСТВО АНГЕЛА». Это название пришло на ум случайно, и парень не вполне мог его объяснить. Может, так сказалась общая семейная религиозность, бдения с Библией у задвинутой душевой шторки сестры и прочее в таком духе. Может, Калеб немного влюбился в эту Сильвию и поторопился заочно окрестить ее Ангелом, хотя в жизни она вполне могла быть насквозь порочна и даже, кто знает, заслуживать смерти. А может, всему виной тот фильм Алана Паркера с Микки Рурком в главной роли[12]. Всякое искусство – метафора, как говорил Роберт Фрост, и порой от этого никуда не деться.
Калебу не удалось найти ничего, что Сильвия написала бы от руки, – ни дневников, ни писем, ни стихотворений, ни рефератов, ни даже просто тестовых самостоятельных работ. Кажется, все, что вышло из-под ее пера, – тот набросок. Копам здесь ловить было нечего.
Но Калеб понял: он должен выяснить, кто и зачем ее убил.
Серый цвет неба отражал его собственное душевное состояние.
«Ложь – это новая честность, а честность – новая ложь».
Новый цикл полудремотных размышлений подошел к концу. Калеб даже не сразу сообразил, что проспал в узкой кладовой почти три часа, полулежа на плетеном диванчике.
«Что тебе снилось, ангел?»
Калеб был уверен, что девушка ответит ему, если он спросит достаточное количество раз.
Поэтому спросил снова.
И снова.
И еще раз.
Так и не получив ответа, Калеб покинул комнату-гроб.
К тому времени, как он вышел на улицу, дождь превратился в снег.
Калеб перемахнул через забор и зашагал вверх по насыпи лицом к ветру – обратно к Кэмден-холлу, гуманитарному корпусу, где и проходила бо́льшая часть занятий. Снег валил достаточно сильно: через считаные минуты следов, уводящих от расшатанного окна, было уже не видать.
Проходя перед Кэмден-холлом, Калеб буквально столкнулся с деканом и его женой.
Погруженный в свои мысли, парень не заметил две приближающиеся фигуры, пока не стало слишком поздно. Он повернулся и попытался уклониться, выполнив сложный пируэт, но ноги подкосились, и декан налетел на Калеба, больно толкнув под ключицу. Калеб полетел лицом в снег.
Маневрируя, парень скользнул руками по норковой шубе жены декана. Мягкость шубы была такой теплой и гостеприимной, что Калеб на секунду к ней прижался. Какого черта деканша надела норковую шубу в такую погоду? Лицо Калеба почти коснулось шерсти, когда его шатнуло вперед, и он издал странный вздох облегчения, прозвучавший как что-то наподобие «хм-м-м». Шуба жены декана распахнулась, когда она сделала шаг назад, и ладонь Калеба со смачным шлепком опустилась женщине на грудь.
Температура упала еще на десять градусов. Ледяные пристальные взгляды жестко пронзили Калеба, когда он перекатился на бок и увидел, что стал объектом внимания.
Декан был самым странным мужчиной в кампусе, по части внешнего вида уж точно, но каким-то образом ему все еще удавалось казаться красивым или почти таковым. Некоторые девицы, правда, ссылались на его привлекательность как на «демоническую». Зрелище его изможденной, костлявой фигуры в движении и будто обтекающего ее снега почти завораживало. Росту в декане было под два метра, а развевающиеся на холодном ветру длинные черные волосы делали его еще на пару сантиметров выше.
В свои пятьдесят декан был живым воплощением ходячего скелета: истощенный до такой степени, что походил на узника Освенцима, с длинными гладкими пальцами, изогнутыми, как мясные крюки. Всякий раз, когда Калеб пожимал декану руку, по коже пробегали мурашки. А как декан курил – глаз не оторвать: вот он подносит руку с сигаретой все выше и выше к губам, процесс занимает какое-то время просто в силу роста этого человека, и, когда он наконец-то затягивается, дым рассеивается еще до того, как достигает собеседника… что-то в этом было не от мира сего. Из декана бы получился очень хороший Гуттаперчевый Человечек в каком-нибудь шоу уродов – тот самый парень, который собственную руку узлом завяжет на раз плюнуть.
И сейчас этот человек-фонарный столб навис над Калебом. «В нем костей, наверное, на два полноценных скелета наберется», – пришла в голову абсурдная мысль.
Калеб слабо улыбнулся, потирая саднящую коленку.
– Здравствуйте, – громко сказал он.
Жену декана, как парень с трудом припомнил, звали Клара. Для описания выражения лица этой женщины было трудно подобрать подходящие слова. За четыре года учебы Калеб ни разу не видел, чтобы она смеялась, улыбалась или проявляла сколько-нибудь достоверные человеческие эмоции. Все у нее выходило каким-то искусственным, мертворожденным, так и не выпущенным в мир. Странно думать, что она могла казаться такой невзрачной, когда на самом деле была чрезвычайно привлекательной – в противовес своему импозантному уроду-супругу. Она была еще и явно моложе декана – лет на десять-пятнадцать, по прикидкам Калеба, – и, может, поэтому взгляд ее казался озлобленным. Не поймешь даже, реально ли она питала столь сильное презрение ко всем встречным или просто пыталась расположить к себе потенциальных мазохистов.
Или тех, кто был способен услышать ее безмолвную мольбу о помощи.
– Привет, Калеб. Давно не виделись, – сказала деканша. – Приятно знать, что ты все еще с нами. Жаль, что так неуклюже столкнулись.
Она взяла его за руку и увела из-под снега под каменную арку главного входа в Кэмден. Декан молча последовал за ними, но на его впалом лице читалось, что ему есть что сказать.
– Ага, – выдал Калеб. Ему-то как раз говорить было нечего.
– Так как это твой последний семестр и ты скоро нас покинешь, – продолжила Клара, – позволь сказать: твоя компания была нам крайне приятна. – Она будто хотела добавить что-то еще, но осеклась и загнала слова назад. Калеб искал в ее лице искренность, но вернулся с пустыми руками. – Не подумай, будто конец учебы – это конец света. Уйдешь от нас, а там, снаружи, – целая жизнь, новые вызовы, новые возможности…
– Может, я попробую получить степень магистра, – сказал Калеб. – А там недалеко и до докторской.
На самом деле не существовало ни единой вещи, которой он желал бы меньше встречи с «целой жизнью», ее вызовами и возможностями.
– Что ж, для молодых ученых у нас всегда найдется место, – заметила деканша, стараясь, чтобы это прозвучало искренне. Сарказм не был ее сильной стороной. – Зайдешь к нам сегодня вечером?
– К вам? В смысле… домой?..
– Да, у нас пройдет неформальная встреча. Ничего особо экстравагантного, не бойся.
– Я не боюсь.
Декан приподнял бровь, глядя на свою жену, и на миг изобразил удивление, которое мелькнуло и тут же исчезло. В следующее мгновение его тонкие, будто ниточка, губы уже тронула улыбка. Очаровательная с одного ракурса, она вполне могла повергнуть в дрожь, стоило взглянуть с другого. Двоякость собственного образа, похоже, не укрывалась от декана, наоборот, он вел себя в полном согласии с нею, взвешивая каждый свой жест. Все будто бы на виду – и вместе с тем в тени. Прочесть может каждый, да вот только что именно он прочтет? Ни в чем нельзя быть уверенным.
Клара попыталась улыбнуться, но потерпела такую явную неудачу, что Калебу даже стало немного жаль женщину.
– Хотелось бы и с тобой пообщаться с глазу на глаз, Калеб. Зайдешь как-нибудь?
Это прозвучало не совсем как вопрос.
– Ну, попробую найти время.
– И, пожалуйста, приведи с собой ту очаровательную леди. – Деканша задумалась на мгновение, поднесла перламутровый ноготь к губам. Несмотря на то, что Джоди оставалась убежденным интровертом и в целом презирала академический круг общения, она все равно чертовски хорошо играла в местные игры. Она получала именную деканскую стипендию четыре года подряд, выиграла почти все доступные в университете награды – имени столь выдающейся студентки Клара просто не могла не знать. – Дженни?..
– Джоди.
– Да, точно. Как я могла забыть. – Ноготь отлип от губ, перст не то маняще, не то угрожающе качнулся Калебу навстречу. – Джоди. А давай сегодня же? Скажем, часиков в семь?.. Или в половине восьмого. – Спокойный тон Клары не принимал возражений.
– Ладно, хорошо.
– Замечательно.
Калеб кивнул и проводил царственно удаляющуюся за завесу метели чету взглядом, а когда они совсем исчезли из виду, отправился в общежитие, где жила Джо.
Когда Калеб вошел, громко хлопнув массивной металлической дверью, парень за стойкой охраны даже не поднял глаз от учебника по математике. Уравнения на странице учебника напоминали те, над которыми Калеб корпел, когда умирала мать.
Геометрические сравнения топологических свойств функции со свойствами ее линейной аппроксимации, задачка о том, почему кубический корень из (x³ – 3xy²) не является дифференцируемым. Калеб задумался, как сложилась бы его жизнь, будь он производным от какой-то другой заданной неявно функции.
Все-таки Рокки и Буль Винклы не слукавили, обвинив охранников на пропускном пункте в халатности. Убийцы могли ворваться в любое время – и никто бы не узнал, пока реально не запахло бы жареным. Калеб уже перелез через турникет, а консьерж еще даже глаз не поднял. Можно было пронести с собой автомат, или мачете, или даже дюжину динамитных шашек на груди – реакция едва ли отличалась бы. Хмуро воззрившись на коротко стриженную макушку горе-соглядатая, Калеб задумался, стоит ли закатывать сцену. Слишком уж это походило на отношение профессора Йоквера к такой важной дисциплине, как этика.
Положив студенческое удостоверение поверх математических формул, Калеб сообщил предельно вежливым голосом, будто обращался к деканше Кларе:
– Ваша работа – проверять личность входящих в общежитие. Установите зрительный контакт и сличите фотографию в студенческом удостоверении с моим лицом, сэр!
Парень поднял на Калеба ошалелый взгляд, было видно, что заполняют его векторы и матрицы.
– Что? Тебе чего надо?
– Пожалуйста, сэр, не облегчайте им задачу.
– Задачу? Кому?
– Им. Ему.
– О чем ты, а?
– Будь начеку и делай свою работу, оболтус.
– Какую работу? Слушай, пацан, у тебя какие-то проблемы? Я не обязан слушать, как ты херню несешь. Ты к кому это лыжи навострил? Назови номер комнаты! Эй!..
Калеб направился к лестнице, проскользнул три пролета до этажа, где жила Джоди, и выстучал на ее двери замысловатый джазовый мотивчик костяшками обеих рук. Девушка тут же открыла. На лице у нее читалось явное беспокойство, волосы беспорядочным пушистым водопадом сбегали на плечи. Блузка была частично расстегнута – один рукав закатан до локтя, другой свободно болтался вокруг запястья. Лет через двадцать пять Джоди в таком прикиде и той же позе, скорее всего, напоминала бы свою пьяную мать, но пока что беспорядок в одежде и прическе казался вызывающе-чувственным, а напряженность во взгляде – вполне себе милой.
Убрав прядь волос со щеки, Джоди спросила:
– С кем это ты весь день болтал по телефону? Или опять не слышал ничего?
Калеб вспомнил звук, с которым трубка ударилась о выкрашенную стену комнаты.
– Я в библиотеку ходил, читал.
Прошло несколько неловких секунд. Он видел, как в глазах Джоди одна за другой вспыхивали одни и те же давнишние эмоции: разочарование из-за внезапного ухода парня посреди пары Йоквера, боязнь спасовать перед взрослой жизнью и не стать достойным человеком, сомнение в собственных достижениях на ниве самоотдачи.
– Ну, ничего такой вариант досуга. Ладно.
Калеб закрыл дверь.
– Вставь ключ в замок, а? Студент внизу даже не поднимает глаз от учебника, когда кто-то входит. Мало ли кто сюда забредет.
– Забавно, что ты пользуешься словом «студент» там, где надо сказать «идиот».
– Я просто говорю…
– Я знаю, что ты говоришь.
– И все же, Джоди, держи дверь закрытой.
Спутанные локоны упали девушке на лицо, и она снова откинула их.
– Как скажешь.
Было неясно, что ей нужно сейчас – отчитать его или похвалить. Калеб надеялся, что Джоди хотя бы к его решению сбежать от Йоквера отнесется с уважением. Стараясь не зацикливаться на мысли, что и она пострадала от Калебовой выходки или была ей публично унижена. Возможные последствия явно занимали мысли девушки, а неудача во всех проявлениях приводила Джоди в ужас.
– У тебя все хорошо?
– Я не знаю, Калеб. – Новая пауза. Затяжная, бессмысленная. Что проку от пауз, что они в себе несут, помимо пустоты? Вместо прямого ответа Джоди состроила гримасу, будто собиралась чихнуть.
– Просто скажи, что у тебя на уме.
– А у тебя, Калеб? Скажи честно, ты ведь задумал уйти по-английски еще до Рождества? Или даже раньше. А со мной об этом и словом не обмолвился.
Джоди сидела на рабочем стуле, скрестив руки на коленях, словно защищаясь от ударов, готовых вот-вот посыпаться градом.
– Мне жаль, – продолжила она, – что я убедила тебя записаться на этот дурацкий курс этики. Я-то думала, нам понравится проходить его вместе.
– Да я и сам хотел взять именно его, – отмахнулся Калеб. – Рассчитывал на халявный зачет.
«Оценку получаешь с феноменальной легкостью», как сказала Мелисса Ли; и он тоже на это повелся.
– Нетрудно понять, что у тебя огромный зуб на профессора Йоквера… да и в последнее время на всех остальных. – Джоди фыркнула – вышел грубый и уродливый звук, вроде тех, что ее мать издавала, когда опустошала полбутылки джина за один заход. – Отчасти это связано с тем, что произошло на зимних каникулах, а отчасти – с моими родителями, но…
– Дело не в этом, – перебил ее Калеб.
– А в чем? Я расстроила тебя, не отказавшись от курса вслед за тобой?
Что-то сжалось в груди, побуждая не говорить правду, но Калеб ничего не мог с собой поделать. Он редко мог сдержаться.
– Конечно расстроила. Я-то думал, меня там хоть кто-то поддержит. Но нет, ты пошла по пути наименьшего сопротивления.
– Продолжай.
– Но я… – Он запнулся, понимая, что уже совершил чрезвычайно серьезную ошибку. Глупо было вот так начинать разговор. Упреки в сторону Джоди звучали до ужаса параноидально – в духе шизофреника, утверждающего, что соседская собака надоумила его расстрелять посетителей «Волмарта», а фольга на голове – чтобы зловредные сигналы инопланетян с Нептуна не затуманивали разум.
Лицо Джоди вытянулось, и она устремила на парня тот пристальный взгляд, который абсолютно ничего не выражал, как будто на самом деле рассматривала предметное стекло под микроскопом, поперечный срез кишечника трупа.
– Но ты?.. – спросила она.
Калеб смолчал.
Пришлось ей самой продолжать мысль:
– Но ты знаешь, как сильно я забочусь об оценках, и понимаешь, что если бы я повторила твою выходку, то по моим успеваемости и репутации был бы нанесен точно такой же суровый удар, как и по твоим. Ты завалил курс, Калеб.
«Нет, ничего подобного».
– И твой средний балл сейчас загублен. То же самое случилось бы и с моим. Но тебе ведь все равно. Для тебя это просто развлечение – все годы учебы.
Она не понимала, а Калеб не мог ей этого объяснить. Он не завалил курс. Йоквер никогда бы так себя не унизил. Он бы выбрал другой способ прижать Калеба – поставил бы ему пятерку, чтобы преподать еще один жизненный урок; все равно что козла отпущения по спине похлопать, опосля как тот получит пирогом в лицо. Джоди бы никогда в такое не поверила: слишком долго жила с золотыми звездами перед глазами. Ей Йок, вероятно, поставит четверку – просто чтобы продемонстрировать, насколько эфемерна борьба за оценки, как мало ученая степень значит в масштабах великого замысла.
Но Калеб не мог сказать Джоди об этом.
– Да, меня волнуют такие вещи, а тебя – нет, – продолжала она. – Тебе в университете слишком комфортно, чтобы всерьез думать о выпуске.
– Ну…
– И при этом ты все еще хотел, чтобы я поддержала твой демарш?
– Да, – ответил Калеб, слегка пожав плечами. Он все еще мог быть честен с Джоди в таких вещах, раз уж она продолжала спрашивать.
– Ты слишком зациклен на себе.
Калеб выдохнул, но это было и близко не так приятно, как пыхтеть в норковую шубу жены декана.
– Все люди в какой-то мере зациклены на себе.
– Ах, какой ты у нас умный.
– Я…
Снова повисло молчание. Этакий «брейк» в их боксерском поединке.
– Одна девчонка устроила в классе настоящий ад, сразу как ты ушел, – сказала Джоди, доставая банку содовой из холодильника. Она осушила ее в четыре глотка и выбросила в мусорное ведро. Жестянка падала в корзину как-то уж слишком долго, будто во сне – как если бы тщательным подбором слов Джоди повлияла на ход времени в комнате. – Я видела, как она подмигнула тебе, когда ты начал ссориться с Йоквером. Она красивая.
– Я не заметил, – отмахнулся Калеб.
– Интересно, она ушла, потому что тоже ненавидит профессора Йоквера или потому что ей понравился ты, как думаешь?
Калеб уставился на ямочки на щеках Джоди без своего обычного прищура, сильно удивленный тем, что она стала выглядеть иначе, будучи не в фокусе. Интересно, а как она сама видит сейчас его? В их паре кому-то одному надлежало со временем исчезнуть. Джоди было слишком поздно притворяться ревнивой, она знала, что Калеб никогда бы ей не изменил.
Джоди протянула ему руку, и парень придвинулся, сел рядом, обняв за плечи. Сказал:
– Знаешь, ни к чему этот разговор.
– Даже несмотря на то, что мы не всегда сходимся во взглядах… да что там – почти никогда… я все равно хочу, чтобы ты знал: я всегда поддерживаю тебя, во всем. И неважно даже, во всем ли ты со мной честен. Я принимаю и это. Как часть того, что между нами есть.
Липкая паника закипела у Калеба в голове. Теперь они с девушкой двигались совсем в другом направлении.
– Джоди, Христа ради, не говори так.
– Ты меня понял? – Она потянула парня за костяшки пальцев, нежно коснувшись запястья и взяв его руку в свою. – Важно, чтобы ты верил мне, когда я говорю, что не держу на тебя зла. И ты не можешь держать его на себя.
– Джоди, – начал было Калеб и на какое-то время замолчал, не уверенный, что сказать, кроме ее имени. Смерть Ангела стояла по одну сторону, а чья-то другая, куда более лютая, – по другую. – Джоди…
– Тс-с-с. Хватит.
– Может быть, было бы лучше, если бы мы кое-что выяснили открыто. – Калеб не верил, что из такого предложения выйдет что-либо дельное, но кто-то должен был сделать первый шаг. Простое предложение могло помочь.
Снегопад сменился метелью, нарисовав на окнах картины в стиле импрессионизма. Некоторое время Калеб наблюдал за тем, как кристаллы льда перестраиваются за серой дымкой их дыхания на внутренней стороне стекла. Вихрь снежинок бесновался в окне бледным пламенем, причудливым и мстительным.
– А может быть, и нет. – Джоди прижала палец к губам парня. – Тихо, Калеб Прентисс. Я люблю тебя. И я могу принять то, чего никогда не будет между нами. Ты человек очень сумрачного нрава, весь в своих мыслях, полон странных тайн, которые никогда не выйдет разгадать, и так оно и должно быть.
– Как-то это легкомысленно звучит, если тебя послушать.
– Порой так оно и есть. Это одна из причин, по которой ты всегда меня так привлекал.
– Почему? – спросил Калеб, он не был против поэтичных ответов, но сейчас рассчитывал на чертовски прямой. Была ли Джоди так уклончива, как ему казалось? Любовь, ненависть – не было смысла подробно описывать все это, чтобы прийти к консенсусу. Девушка поцеловала Калеба в подбородок и снова шикнула на него. Это начинало выводить из себя.
– Внутри тебя есть что-то завораживающее и опьяняющее, нечто такое, что царапает мои чувствительные места. Прямо как щетина на подбородке или твои израненные руки. Я ведь у тебя ни разу не спрашивала, да?..
– О чем? Нет-нет. Не спрашивала.
– Когда ты уходил в свои запои… когда чуть не сломал себе ноги… когда пропадаешь на несколько часов подряд, утверждая, будто читаешь книги… я знаю, ты реализуешь другую сторону себя, ту, которую я попросту не понимаю.
– Давай не будем про это.
Она толкнула парня на кровать, упершись ладонями ему в грудь, тем самым тоже явив ту сторону себя, которую Калеб ни за что на свете не смог бы принять.
– Йоквер тоже это знает, – сказала она. – Знает декан, знают другие профессора. Ты разве не видишь, как часто они тебе подыгрывают? Тебя в их среде уважают. И все оттого, что ты на них так похож.
– Ну это уже удар ниже пояса, – пробурчал Калеб. Он попробовал сесть, но Джоди прижала его к простыням. А сил ей, как оказалось, было не занимать – на девичьих руках проступили неплохие мускулы. Правда, как ни крути, была хоть отчасти на стороне Джо. Просто настораживал этот тон. О чем-то она все же умалчивала, говоря с ним предельно откровенно, – на редкость эффективный, рабочий приемчик.
Джоди расстегнула рубашку Калеба, припала к его груди во влажном, голодном поцелуе. За последние пару месяцев она хотела страсти чаще, чем за все время их знакомства.
– В этом есть смысл, Калеб. Охотник не преследует сурков. Он ищет встречи с тем, кто бросит ему реальный вызов.
– Я не понимаю, о чем ты.
– И не надо понимать. Береги себя, милый, держись подальше от ночных джунглей.
Калеб принюхался к дыханию Джоди, пытаясь определить, есть ли в нем привкус ликера или травы. Но чувствовал лишь свой запах, и этого было достаточно.
– Сегодня вечеринка у декана. Ты на нее намекаешь?
Джоди напряглась, а может быть, – и он сам от резкости тембра собственного голоса. Нервная энергия пробежала по ним обоим, и Калеб не мог сказать, был ли сейчас зол или взволнован и чувствовала ли то же самое девушка.
– Кто тебе рассказал? – спросила Джоди.
– Почему ты спрашиваешь?
На сей раз он схватил ее за запястья, сел и заставил лечь к себе на колени. Они прижали друг друга к кровати. Будь обстоятельства другими, такой расклад бы порадовал Калеба.
– А кто тебе рассказал про вечеринку? – настоятельно спросил он.
– Да все о ней знают.
– Не все. Не наткнись я сейчас на декана и его жену – остался бы в неведении.
– И что? Неужели ты туда так рвешься?
– Тут кто-то что-то скрывает. – Калеб никогда не рассказывал ей об убийстве в своей комнате, и Джоди никогда о нем бы не узнала. Парень не мог удержать свой разум на каком-то одном направлении мыслей. Ее соски затвердели, их темные очертания отчетливо выделялись на фоне блузки. – Почему ты не сказала мне, Джоди?
При таком освещении угол наклона ее грудей был идеальным, и Калеб увидел мягкий пушок в ложбинке между ними.
Прижавшись к нему лицом, он вдохнул ее запах.
– Не попадайся на их удочку, – сказала ему девушка. Ее губа поползла вверх, обнажая клыки. Эта озорная ухмылка была так на Джо не похожа, что Калеб начал искать веснушки, родимые пятна и шрамы, чтобы убедиться, что она – все та же. У него пересохло во рту.
– Научи меня, Калеб.
– Тебя? Чему?..
– Прости.
Холодный пот струился у него по лбу.
– Простить тебя за что, Джоди?
– Пожалуйста.
Он попытался заговорить, но ничего не вышло. Она засунула свой язык ему в рот, затем отстранилась, а после – набросилась вновь.
– Тебя сожрут, – сказала она с жадностью. Он почти не узнал этот голос, настолько он был похож на голос ее матери. – Съедят живьем.
Ее губы скользнули ниже, по груди – к животу, показались острые кончики зубов.
«Наверное, права», – подумал он, привлекая Джоди к себе.
И тогда где-то позади сестра искаженным до жути голосом тоже произнесла одно-единственное слово, ничего не значившее после ее смерти и имеющее еще меньше смысла сейчас:
«Прости».
Быть может, он действительно прощал ее в кошмарах, когда еще мог себе это позволить.
Джоди храпела и что-то тихо бормотала во сне, совсем как Лягуха Фред. Она сдула с носа спутанные пряди волос.
Когда-то их с девушкой связывали любовь, нежность, трепетное и взаимное вожделение. А теперь – лишь похоть да какая-то извращенная преданность. Было бы намного разумнее просто покончить с этими отношениями, но кто вообще способен поступить разумно в моменты, когда это необходимо? Калеб догадывался, что добрая часть нежности Джоди была подавлена его бесперспективностью, принесена в жертву его бесчестию. Он испытал жгучее чувство вины. В их отношениях не осталось ровным счетом ничего из той романтической чепухи, что связывала другие парочки, и это тяготило.
Часы в кампусе пробили три.
Всего три часа дня, а бо́льшая часть жизни Калеба за сегодня словно бы уже прожита. И вся эта часть – сплошь промедление, ожидание, отстраненное созерцание незнамо чего. Как и сестра, Калеб не мог до конца принять то, что предлагал ему мир. Может, стоило поддаться блажи и заняться крысами? Сделаться крысоловом и разъезжать в фургоне с ядами, иногда находить трупы, в которых эти вредители будут копошиться. Крысоловом можно работать и в Голливуде, в конце концов, травить серых бедняг где-нибудь на задворках студии «Юниверсал». Ну или просто стать заводчиком крыс…
Забавно сознавать, но Калеб пока что ни на йоту не сворачивал с пути, который проторила по жизни его покойная сестра, несмотря на все предупреждения. Как и у нее, его настроения были преимущественно ретроградными и очень переменчивыми. И уже не казался чем-то удивительным тот факт, что сестра позвала маленького мальчика в ванную – понаблюдать за смертью.
Калеб дважды ударил головой о подушки, тщась выбить поганые мысли. Джоди проснулась. Она посмотрела на парня, улыбнулась и сонно прошептала:
– Приветик.
– И тебе привет.
Калеб сдавил ее щеки пальцами, пощекотал у Джоди под подбородком и за ухом, она стала отпихиваться, захихикала. Все еще мило, спасибо, Боже. Пальцы Калеба исследовали тонкую карту лица девушки, находя щербинки и шрамы, пересчитывая ресницы. Тени от снежинок, летающих за окном, гуляли по ее животу. Ее черты вырисовывались в уме все яснее, но Калеб умышленно изменял их, обкрадывал, обкусывал, пока вновь не увидел ту первую версию Сильвии Кэмпбелл, которую изначально создал.
Калеб почувствовал себя дурно, когда понял, чем занимается.
Нежная струна, звучащая в его сердце, оборвалась с почти слышимым звуком.
– Кто рассказал тебе о вечеринке у декана? – спросил он.
– Нам обязательно об этом сейчас говорить, а? Почему ты такой зацикленный.
– Я не зацикленный.
– Именно что зацикленный.
– Ладно, пускай. И все же?
– Что, если я не хочу про это говорить? – спросила Джоди, и в ее голос, скорее всего, невольно, проник ощутимый холодок.
– Но почему? Что в этом такого?
– Прекрати, Калеб. Пожалуйста.
– Мы что, не пойдем с тобой вместе?
– Никогда не сдаешься, я погляжу? Лишь бы надавить! – Плотно сжав губы до бледной синевы, она смотрела на Калеба целую минуту. Возможно, это была самая длинная минута в его жизни, и для этого не было никакой причины.
– Почему ты так расстраиваешься из-за таких несущественных вещей?
– Несущественных?..
– Тривиальных! Почему ты либо до боли безрассуден, либо напрочь выбит из колеи?
– Что, все реально настолько плохо? – устало уточнил он. Да, судя по глазам девушки, – настолько. Калеб отстранился и врезался плечом в один из ее плакатов с Робером Дуано[13] в рамке, висевших над кроватью. Париж пятидесятых годов стал раскачиваться взад-вперед; неясные затемненные фигуры, вышагивающие по булыжной мостовой, замельтешили, как помехи на экране телевизора.
– Да, все плохо, – пробурчала Джоди.
– Почему бы тебе просто не ответить мне?..
Она сгребла простынь, стала мять ее.
– Я не помню. Может быть, Роза. Может, она и сказала, что их с Вилли пригласили.
– Даже их? Тогда почему никто не пригласил меня?
– И тебя – тоже!
– Но…
По комнате прокатился громкий стук в дверь, и Калеб с Джоди дружно спрятались под одеяло, отпрянув друг от друга. Потом Джоди, вскочив, быстро оделась и принялась в спешке приводить прическу в порядок, пока Калеб натягивал штаны.
Еще один яростный стук. Дверь заметно содрогнулась в проеме. Похоже, у кого-то за ней были самые серьезные намерения попасть внутрь. Джоди пошла открывать, и Калеб едва не окрикнул ее с просьбой остановиться. Тот дурень на пропускной мог впустить кого угодно. Убийца вернулся. Чтобы еще один матрас обагрился кровью.
В коридоре стояла Роза и безудержно плакала, вся в снегу. Ее тушь растеклась, губы мелко дрожали. Девушка пронеслась мимо Джоди и ворвалась внутрь с решимостью ястреба, приметившего полевку. Калеб еле сдержал ругательства. Он-то понимал, в чем причина визита.
Ох уж этот Вилли и его «свободные», мать их, «отношения».
Калеб даже всерьез подумывал сигануть из окна. Три этажа – не так уж и высоко. Можно выжить. По крайней мере, прецеденты были.
Но спасительный момент был безбожно упущен.
– Мне надо поговорить с тобой, Калеб, – отчеканила Роза, шмыгнув носом.
Застыв в шаге от парня, она уставилась на него, будто бы сквозь зрачки, прямо в мозг. Выражение ее лица менялось по всему спектру эмоций: ужас, унижение, негодование, боль. Калеб чувствовал бы себя точно так же. Лицо Розы казалось твердым, словно камень, бело-голубым от холода; кристаллики льда в волосах еще не успели растаять. Она бежала через двор, сквозь метель, даже не надев пальто. Брови Розы блестели от пота, размазанного макияжа и слез, так что у нее был дикий, бандитский видок взбешенного енота.
– Я хочу знать правду, – сказала она.
– Конечно, – бездумно брякнул Калеб.
– С кем он сейчас? Я давно подозревала… но теперь знаю наверняка. – Пар шел с лица Розы дугообразными струйками. – Пожалуйста, даже если ты ему что-то пообещал, – не лги мне сейчас. Никогда бы не подумала, что он вообще на такое способен! Скажи мне… я прошу тебя, черт возьми!
Она опустилась перед Калебом на колени, мокрая и дрожащая, вся такая потасканная, будто нейлоновый чулок, который вот-вот даст «стрелку». Парень вздрогнул, его сердце ухнуло куда-то влево, будто в попытке вырваться из грудной клетки и смотаться ко всем чертям. Калеб отступил на шаг, затем еще на один, пока почти не прижался к окну.
– Прошу тебя! – повторила Роза, плача.
– Я не знаю. Я… правда не знаю.
Она стиснула зубы и фыркнула. С длинных каштановых кудрей стекал тающий снег, слезящиеся глаза казались липкими от комочков туши.
– Ты мой друг. – Роза взяла руку Калеба и повлекла к своей груди – медленно, слишком медленно, чтобы жест обрел сколько-нибудь вызывающий характер. Калеб развернул к лицу Розы ладонь, и девушка уставилась на нее, будто желая прочесть в линиях будущее.
«Интересно, что она видит».
– Да, Роза, я твой друг.
В одно ужасающее мгновение Роза перестала плакать, как будто невидимое лезвие опустилось ей на шею и перерезало голосовые связки. Калеб попытался отдернуть руку, но девушка держала крепко.
– Ты был моим другом с тех самых пор, как мы встретились на собрании группы. Ты всегда смешил меня, всегда был чутким и добрым, с тобой я даже забывала про то, что хочу бросить все и сбежать назад к родителям. Ты – слишком большая часть моей жизни, хоть сам и не знаешь. И даже при том, что мы не всегда ладили, я люблю тебя, и мне нужна твоя помощь прямо сейчас.
На лицо Джоди, все еще стоящей у двери, легла тяжелая тень.
– Я правда не знаю, – мягко повторил он.
– Не лги!
– Я не лгу, Роза.
Калеб продолжал пытаться вернуть свою руку, Роза не отпускала, а только дергала все сильнее и сильнее, пока не стало казаться, что несчастная конечность вот-вот вылетит из сустава.
– Вы с ним много о чем болтаете, Калеб. Я понимаю, что-то должно оставаться между вами. Но ты не только его друг, ты и мой тоже!
– Я, Роза, я…
Весь ее макияж превратился в одно размазанное пятно, будто девушке разбили лицо.
– Господи, как же мне паршиво, Калеб. Мне будто нож в спину всадили. Да лучше бы он меня убил, чем такое выкинул!
Калеб понял, что с него женских смертей достаточно.
– Клянусь, Роза, я не знаю.
– Прошу-у-у-у-у! – взвыла она протяжно и жалобно, совершенно по-детски. Ему все же удалось вырваться из ее хватки, и теперь так и подмывало заткнуть уши. – Я ведь не дура!
По мере того как ее ненависть иссякала, уходила и его оторопь; каждый мало-помалу возвращался в привычное русло. Калеб погладил Розу по щеке, будто это взаправду могло чем-то помочь.
– Он не делится со мной такими подробностями. – Это прозвучало бессмысленно, но другие слова попросту не шли на ум.
– Но…
– Я не лгу тебе, Роза. Вилли – скрытный сукин сын. Ему бы быть здесь лично и перед тобой хорошенько объясниться. Вот же мачо недоделанный…
– Ты гребаный кусок дерьма, Калеб. Ты лжешь, – прошипела Роза. – И ты всегда был именно таким. Лгуном!
«Нет, – подумалось ему, – не всегда».
– Вали отсюда, Калеб! Убирайся! Прочь с глаз моих!
Оставив Розу стоять на коленях, он схватил лежащее на кресле пальто. Джоди, чуть посторонившись, пропустила Калеба к двери, заблаговременно отвернувшись, давая понять, что поцелуев на прощание не надо. Невнятные звуки преследовали Калеба, когда он спустился на три лестничных пролета и прошел мимо стойки регистрации. Парень на проходной все так же сражался с математикой. Он не поднял глаз, когда Калеб, помахав студенческим билетом, вынырнул наружу, в метель.
Какое-то время Калеб просто бесцельно кружил в ореоле снежинок. Снег бил по глазам и обжигал не хуже песка, которым дьявольский ветер засыпал во время рождественских каникул. Так прошло добрых пятнадцать минут – четверть часа в блуждании по чьим-то следам, тянущимся через весь двор, стремительно исчезающим под наносами.
Не вполне отдавая себе отчет, Калеб направился к культурно-спортивному комплексу и поднялся к студии радиовещания, на лестнице отряхнув, насколько возможно, снег со своих ботинок. ХЛОП сегодня в эфире. Калеб не был уверен, должен ли здесь находиться, но уж лучше посидеть в тишине с дремотствующим Лягухой Фредом, чем одиноко томиться в комнате, библиотеке, посреди бури, или выискивая Вилли.
Калеб даже не выведал, как Роза узнала, что Вилли ей изменяет.
На станции крутили концертную запись Alice’s Restaurant Massacree. Пронзительный голос Арло Гатри[14] периодически тонул в смехе аудитории, потешающейся над комической двадцатиминутной отповедью о войне и мире, хиппи и горестях жизни на свалке.
Шишка Боб, сидевший на корточках в углу и рывшийся в стопке потертых обложек альбомов и футляров для компакт-дисков, поднял глаза. Его ярко-розовая лысина мерцала, жидкие усы находились словно бы в непрестанном движении.
– Ого, Дедушка Мороз пожаловал, – усмехнулся он. – А подарки-то принес?
Калеб увидел свое отражение в зеркале за стеллажами позади Боба. Волосы и куртка стали совершенно белыми, обветренное лицо раскраснелось. Калеб осмотрел себя под разными углами, зная, что скоро именно так и будет выглядеть – слишком рано поседеет.
– Давненько не видел тебя и Вилли-боя, – сказал Боб. – Что за дела?
– Ты поверишь, если я скажу, что на нас свалилось много работы?
– Только в том случае, если докажешь, что записался волонтером в детский дом, сдал пол-литра крови и собрал три тонны алюминиевой фольги для ежегодной акции по утилизации.
– Хороший ты человек, Бобби.
Шишка Боб пожал плечами.
– Напомни, на каком альбоме Дилана песня Lily, Rosemary and the Jack of Hearts?
– Highway 61?
– Не, этот я первым делом проверил. Ты, кстати, какими судьбами?
– Лягуха Фред уже в кондиции?
– Ага, забалдел на диване, как всегда. У него есть еще около пяти минут, чтоб прийти в себя, прежде чем Арло доведет дело до конца.
– Как думаешь, у него получится держать эфир?
Боб поднял на Калеба почти стопроцентно серьезный взгляд.
– Мы оба знаем, что он всегда так выступает.
Калеб кивнул.
– А когда снова будет твоя смена?
– В четыре. – Боб посмотрел на часы. – У тебя, кстати, есть аж десять минут, чтобы пошалить в эфире, если захочешь. Я закрою глаза на любые твои закидоны. – Он повертел в руках коробочку с альбомом Боба Дилана Blood on the Tracks. – Ага, вот этот говнюк мне и нужен. Жаль, что в последнее время так часто заказывают откровенно попсовую фигню. Жалкая британская пародия одновременно на Skinny Puppy и Nine Inch Nails – вот что сейчас бьет хит-парады. А я считаю, надо играть настоящую классику.
Калеб швырнул пальто на вешалку через всю комнату, промахнулся и вошел в будку для вещания.
Там, обняв подушку, с которой не расставался, лежал Лягуха Фред в великолепной визионерской полудреме. На нем была плохо сидящая хоккейная майка, задранная до пупка и являющая на всеобщее обозрение длинные болезненно-розовые растяжки на животе. Сокурсники ошибочно принимали Фреда за порочно ленивого или страдающего клинической депрессией человека, но Калеб знал, что Лягуха – один из самых преданных своему делу и дисциплинированных людей на всем свете. Эти же сокурсники могли взглянуть на Вилли и сказать – вот какого идеала может достичь по-настоящему целеустремленный человек; но они не догадывались, что тягать железо для Вилли было уж точно не сложнее, чем дышать. Никогда Вилли себя ни к чему не принуждал и ни в чем не ограничивал – кто угодно, только не он.
А вот Лягуха Фред основательно поработал над собой, почти полностью отказавшись от бодрствования и пожертвовав хорошей физической формой ради попытки развязать жуткий гордиев узел своих преисполненных скрытыми символами кошмаров. В тайниках подсознания Лягуха тщился обрести и выковать новую науку – что-то вроде психотеологии.
Калеб не знал, успешны ли эти попытки и поиски и в какой момент жизни Лягуха понял, что должен встать именно на такой путь – и более ни на какой. Джоди ненавидела этого парня самой лютой ненавистью. При любом его упоминании она темнела лицом и кривилась от отвращения. «Прирожденный лентяй» – так она его называла. И, как понимал Калеб, отчасти в ней говорила зависть. Лягуха происходил из состоятельной семьи и мог себе позволить не слишком печься об успеваемости – на его будущем оценки едва ли сказывались. В конце концов он просто унаследует отцовский бизнес по разработке программного обеспечения и либо сам встанет у руля, либо продаст более компетентным людям и будет жить на проценты в свое удовольствие. Несмотря на такие перспективы, Лягуха каждый год исправно попадал в список почетных стипендиатов декана. Он как-то умудрялся находить время вкалывать не на страх, а на совесть.
Калеб любил этого парня.
Их взаимоотношения были основаны на полном и незамутненном принятии, не омраченном осуждением по этическим или каким-либо еще причинам. Безмолвность Лягухи оставалась для Калеба чуть ли не единственной универсальной добродетелью. Чем-то таким, что можно было разделить без препон. Сидеть рядом с этим спящим телом было все равно что находиться перед могилами близких, которые умерли прежде, чем ты успел сказать, как сильно их любишь. Мертвым можно было доверить свои секреты, как и мудрому Лягухе, который всегда слушал, но ничего не сознавал – во всяком случае, так Калебу казалось. Подушки, зажатые меж коленей спящего, выбрасывали перья в воздух всякий раз, когда тот ворочался особенно беспокойно.
И не было в этом парне никакой лени.
Напротив, он был весь посвящен одной лишь работе над собой.
Калеб сел за пульт, надел наушники, повозился с панелью управления, вспоминая, как тут все устроено. Alice’s Restaurant Massacree подошла к концу. Лягуха застонал, приподнялся на локтях в попытке усесться прямо.
– Расслабься, – сказал Калеб. – Я подхвачу.
Лягуха устало моргнул и обессиленно откинулся на подушку.
Включив кнопку «В эфире», Калеб помолчал немного. Так и не придумав остроумного приветствия, он поставил песню Love Will Tear Us Apart группы Joy Division – товар, что и говорить, лежалый, но зато как звучит! В очередь он поставил I’ll Never Write Зенит Брайт. Была в этой песне какая-то любопытная строчка – захотелось вдруг переслушать. Что-то про предохранители…
В комнате без окон становилось все жарче и жарче. Хотя она была почти такого же размера, как та небольшая кладовая в подвале библиотеки, тепло и свет придавали этому месту совсем другую атмосферу. Калеб тер глаза, пока не начал видеть красные звезды.
– Каков ответ? – шепотом спросил он.
Лягуха Фред вздохнул и что-то пробормотал.
Калеб повернулся на сиденье, стараясь сильно не шуметь. При должной сноровке можно было попробовать поболтать с Лягухой Фредом в том сумрачном состоянии между явью и бодрствованием.
– Что ты видишь? – спросил Калеб спокойно и терпеливо, растягивая слова так, как они звучали бы во сне.
– Оно настоящее, – сказал спящий Лягуха Фред.
– Что?
– Это место.
– Что за место?
– Ад, – коротко рубанул Лягуха. К концу песни он добавил: – Рай. Смерть. – Он стал дышать часто, неровно, делая мелкие нервные вдохи. Его глаза беспокойно метались под опущенными веками. – Место, где нас всех держат.
Калеб откинулся на спинку стула. Подошла очередь Зенит Брайт.
– Они – повсюду, среди нас, – прошептал Лягуха.
– Ты прав.
– Даже сейчас.
– Да.
– Их так много.
– Поможешь мне найти ее, Фредди?
Брови Лягухи Фреда нахмурились, губы вытянулись. Его дыхание становилось все более судорожным, галопирующим – ему снился кошмар.
– Ты поможешь мне найти Сильвию Кэмпбелл? – спросил Калеб.
Возможно, имя, которым она назвалась, тоже было фальшивым. Но сейчас он так усердно думал о ее жизни и смерти, так сосредоточился, что прорвался сквозь ложь. Калеб верил, будто индеец навахо, что имена обладают силой и могут воскрешать мертвых, пусть даже только в мыслях.
Сильвия Кэмпбелл.
Ангел.
Она или кто-то еще – возможно, сестра, – мгновение поколебавшись, выступила из вечного сумрака и подошла поближе.
– Ты можешь сказать мне, что ей снится? Спроси ее, Лягуха. Спроси ее, кто это с ней сделал.
Фред нетерпеливо кивнул.
И каждый раз, когда ко мне ты ближе,
Я думаю, ты просто нападаешь,
Твой голос в темноте звучит все тише,
И встреч ища, ты связь со мной теряешь.
Ты слишком глуп для всех моих загадок,
Моих секретов ты не разгадаешь…
Так пела Зенит Брайт, чеканя слова в ритме, от которого сводило живот.
…и вот, когда сгорит предохранитель, —
Терять тут будет нечего, пойми:
Как ночь придет, уснут глаза твои,
И как бы ни хотел того ты, нет —
Не стану я писать тебе в ответ.
«А когда сгорит МОЙ предохранитель?» – спросил себя Калеб.
Фред тихо застонал, воздух со свистом покинул его грудь. В носу у него клокотало.
– Не надо, Калеб… не сто́ит, – бормотал он.
– Что? О чем ты?
– Не надо!..
– Хуже не будет, – вполне уверенный в своих словах, ответил Калеб.
Сильно дернувшись, Фред задел Калеба кулаком, выпростав вперед руку. Слезы текли по лицу спящего, будто ему снилось что-то безмерно грустное.
Схватив Калеба за ворот рубашки, Лягуха отчаянно притянул парня ближе к себе.
– Ангел, – прошептал Фред в полубреду. – Она будет на той вечеринке.
По дороге к Авеню Калеб угодил в метель.
К тому времени, как он добрался, уже стемнело и по улицам сновали туда-сюда снегоуборочные машины. Он сел в автобус, идущий в центр города, и полчаса спустя сошел на углу в двух кварталах от «Ухающей совы», стриптиз-клуба, где выступающие девушки по большей части были даже младше самого Калеба.
За аллеей, к северу от заведения, можно было разглядеть слабый отблеск мерцающих свечей, освещающих витражи собора Святого Игнатия. Повернувшись лицом к огонькам, Калеб осенил себя почтительным крестным знамением. Он уважал веру не только потому, что сестра посвятила ей столько времени, но и из-за своих особых символических отношений с образом пригвожденного мужчины, страдающего на кресте. Интересно все-таки, что сломало сестру окончательно? Те насильники в зеленом фургоне? Или незавидная участь была прописана прямо в хромосомах?
Парень надеялся, что Христос сможет простить сестру или что она сможет простить Бога, потому что сам Калеб никогда не смог бы сделать ни того ни другого.
Дверной проем загораживала свисающая до пола штора из бусин, зал весь провонял кислым пивом и марихуаной. Вонь хлопнула Калеба по лицу, словно крыло летучей мыши, – голова пошла кругом, и он чуть не упал. Потребовалось некоторое время, чтобы к такому привыкнуть. Отодвинув завесу, он скользнул в «Ухающую сову»; лучше уж сюда, чем в церковь, – в его случае неизвестность сулила бо́льшую безопасность.
Всего пять часов, но шоу – уже в самом разгаре, народу полно, что и неудивительно при такой-то погоде. Оглядевшись в поисках Вилли, который частенько сиживал здесь, блаженно пялясь на девок, Калеб не смог разглядеть здоровяка среди толпы теней. Руки Калеба вдруг задрожали, когда он потянулся за бумажником. Парень никогда не думал, что скажет это, но ему ужасно хотелось выпить. «Пришло время надраться».
Вышибала мог бы припарковать «Мазду» у себя в пупке, если бы внутри не было столько ворсинок от футболки с логотипом «Харлей-Дэвидсон». Волосатый пивной живот нависал над ремнем огромным мясным кулем. Вышибала проверил университетское удостоверение Калеба и мерзко хихикнул, как обычно хихикают люди его профессии, когда видят, что перед ними – слюнтяй, студентишка. Калеб забрал свой студенческий билет, изо всех сил стараясь удержать дрожащую руку на бумажнике. Охранник немного посторонился, неопределенно пожав плечами, и пропустил парня вперед.
Музыкальный автомат исторгал Nocturnal Emissions[15], дощатый пол мелко вибрировал. Гул пронзил грудь и подкатил к горлу. Краем глаза Калеб заметил долларовые купюры, колышущиеся в дымном воздухе, боковым зрением уловил силуэты танцовщиц, занятых своим делом, томных и порочных. Но эта часть представления парня не интересовала. Он направился прямиком к стойке у дальней стены.
Официантка подскочила к нему прежде, чем барменша на другом конце зала успела подняться со стула. Обе рассчитывали на чаевые и были такими же соблазнительными, как девчонки у шестов. Или даже более: все-таки наряды оставляли пространство для фантазии.
Густой шлейф сигаретного дыма тянулся за официанткой, когда она бочком прошла вдоль стойки и подступила к Калебу чересчур близко, заставив его напрячься. Скорость – насущная необходимость в стрип-клубах, тут все двигаются в темпе, пускай и с разными целями.
Губы официантки казались такими мясистыми и толстыми из-за чересчур щедрого слоя губной помады вишневого цвета, а на лице красовалось так много подводки для глаз, что девушка походила на египтянку, мажущую пепел вместо туши для ресниц, чтобы уберечь глаза от соблазнов, насылаемых мертвецами. Может быть, она знала что-то, Калебу неведомое.
– Привет, малыш! Тебе чего?
– Два бойлермейкера[16] с чем-нибудь покрепче.
– Плохой день в школе, да? – спросила она с особой интонацией, как учительница в начальных классах, перед которой – маленький мальчик в блестящих калошах, с коробкой для завтрака в руках и свежим маминым поцелуем на щеке. Калеб нервно сжал и разжал пальцы. Порой он почти тосковал по такому обращению.
Официантка обошла барную стойку с другой стороны и сама приготовила парню напиток, протянула двойную порцию бурбона «Четыре розы» и кружку разливного пива.
– Вот, держи. – У нее была приятная улыбка, из тех, которым хотелось бы, но никак не получалось доверять. – Тебе дать спичку, чтобы поджечь это дело, милаш?
– Нет, спасибо. – Калеб вылил шот в кружку и залпом выпил напиток еще до того, как пиво начало пениться. Это было глупо – вести себя так в присутствии официантки, но парень ничего не мог с собой поделать.
Девушка склонила голову набок, словно собака, заслышавшая странный звук.
– Ты только что обессмыслил весь коктейль, разве нет? Бурбон должен был закипеть!
– Смысл в том, чтобы напиться.
– И это все, что тебе нужно, да? Ладно, тогда… еще по одной?
– Конечно.
– Ты что, завалил экзамен? – Она сказала это шепотом, чуть иронично, но не без личной горечи и достаточно громко, чтобы парень услышал. Улыбка не сходила с губ официантки, и она продолжала с интересом смотреть Калебу прямо в глаза. Это обезоруживало. Он вдруг понял, что ему даже нравится ее безумный «египетский» макияж. – Даже не постоял, о девочек глаза не помозолил.
Помозолил. За всю свою жизнь он ни разу не произнес это слово.
– Может, мне на тебя глазеть приятнее.
– О, ты такой милый.
Ее темный взгляд пронзил Калеба, и теперь, кажется, это была лишь игра – причем игра, которая девушке порядком надоела. Стоило проявить хоть призрачный интерес – и все насмарку. Она протянула Калебу напитки, и на сей раз он даже не потрудился смешать их. Залпом выпил бурбон, а затем сделал большой глоток пива. В два счета Калеб осушил всю кружку и позволил последним каплям покружиться во рту, прежде чем проглотить их. Этому его мать Джоди научила.
– Еще одну? – попросил он, понимая, что слишком торопится даже для такого местечка – недолго и вышибалу заинтересовать. Калеб представил, как все зеркала в зале синхронно разлетаются вдребезги, как подлетает в воздух мебель, как окровавленные девицы, завывая безумными фуриями, голышом выбегают на мороз. – Пожалуйста, – добавил он.
– Конечно, но, может, все-таки повернешься и немножко посмотришь на девочек? Передышка еще никого не убивала, дорогуша.
– Ладно. По рукам.
На этот раз он позволил девушке поджечь бурбон, прежде чем опустить его в пиво и дать всему напитку вспениться. Все по правилам. Калеба удивляло, что официантка будто бы сама получала какое-то удовольствие, готовя коктейль именно так. Парень щедро отпил, последний глоток осел на языке, ликер вдарил по вкусовым рецепторам. Припечатав о стойку мятую двадцатку, Калеб развернулся и побрел поближе к столикам у самой сцены.
Вспышки стробоскопического света и тускло мигающие неоновые вывески то и дело выхватывали из темноты знойных, мокрых от пота призраков, льнущих к хромированным серебристым шестам, сводящих и раздвигающих бедра, изгибающихся над подмостками арками спектральной плоти. Мрак на миг разорвался от ярко-белого, затем от пары красно-оранжевых вспышек, прежде чем почернеть вновь и скрыть их всех. Невозможно было наверняка подсчитать всех выступающих девушек: свет мерцал так злобно, да и содрогания танцовщиц, спазматические и механические, напоминали движения автоматонов. Но толпа у их ног явно была в восторге. Мальчишки и старики улюлюкали, будто охотники, сбившие в полете желанную дичь.
Но вот стробоскопы погасли, и свет в зале ярко вспыхнул, одномоментно залив все и вся холодной суровой ясностью, от которой у Калеба закружилась голова. Потребовалась минута, чтобы привыкнуть к бледности голых тел, неожиданному простору, боли в мозгу.
Почти сразу Калеб увидел Вилли.
Тот сидел в конце первого ряда, перед ним выстроилась шеренга из шести пустых пивных бутылок. Откинувшись на спинку стула, Вилли смотрел на сцену. Стриптизерша перед ним хулиганила по-всякому, заманчиво потряхивала грудью перед его лицом.
Калеб стоял и смотрел.
Он вытер ледяной пот с горла тыльной стороной ладони.
– Блин, – только и выдавил он.
Танцовщицей оказалась Кандида Селеста. Девушка в чирлидерском кардигане, что некогда владела сердцем одного глупого первокурсника. Ну, то есть, его, Калеба, сердцем. Милая леди, которая путалась с безмозглыми гопниками, не знавшими, что означает «джихадизм». Богиня средней руки, сошедшая на землю грешную. Калеб почти позволил себе рассмеяться, но забыл, как это делается, в ту же секунду, едва открыл рот.
Из-за отражений в зеркальных стенах казалось, что Кандида с Вилли извивались и двигались в конвульсиях в уйме мест одновременно; она то и дело накидывалась на него всем телом, как будто они занимались любовью или убивали друг друга. Красный свет омыл ее руки, когда Кандида медленно сплела их в виде змеи над головой Вилли-боя, исполняя импровизированный танец живота. Вилли допил свое пиво и вальяжно просунул купюру в переднюю часть стрингов, тесня, надавливая все сильнее, силясь сунуть палец поглубже и добраться до самой нежной части. Девушка улыбнулась и попятилась, забирая подачку.
Вилли и Кандида хорошо играли в эту игру, точно старые друзья, предугадывающие ходы друг друга. Они явно много раз делали это раньше. Калеб даже не подозревал, что Кандида работает стриптизершей, хотя не было никаких причин так не думать. Надо же, было время, когда он месяцами о ней грезил, – и вот она перед ним, почти полностью обнаженная; все то, о чем прежде приходилось лишь догадываться, – на виду. Но почему Вилли никогда про нее не рассказывал?
Калеб заказал еще один «бойлермейкер», на этот раз у барменши, и осушил его, не осознавая, как сильно дрожат внутренности и какими твердыми стали руки. Не так опьянение должно было сказаться на нем, совсем не так. Калеб сел рядом с Вилли. Стройные лодыжки Кандиды Селесты, на которых позвякивали в такт движениям бутафорские цепочки, оказались прямо перед глазами.
– Ее сценический псевдоним – Сквозняк, – поделился Вилли.
– Бывает, – неопределенно ответил Калеб.
Пот стекал по спине Кандиды, и парень мог разглядеть соленые дорожки вдоль декольте. Боже, почему никто никогда не рассказывал ему о ней? Девушка взглянула на него и прочитала эти мысли играючи, и ее понимающий взгляд заставил Калеба почувствовать себя куда более голым, чем она сама. Лицо Кандиды озарила улыбка другого рода – отчасти пугающая, но в то же время чувственная и покоряющая. Она всегда будет иметь над ним какую-то власть, и сам Калеб никогда не сможет понять, в чем ее природа, или выпутаться из этого плена.
Глядя прямо парню в глаза, Кандида наклонялась до упора, пока не схватилась за собственные лодыжки, тряхнула задницей, нарочно заставив ее вибрировать, позволив носу Калеба коснуться внутренней части бедер. Родинки на груди девушки зачаровали его, большие ореолы коричневых сосков настолько покрылись потом, что казались будто маслом смазанными. Они напомнили Калебу о мокрых грудях сестры в наполненной кровью ванне.
– Привет, Кальвин, – сказала Кандида на полувыдохе, нанося удар по самому уязвимому месту. – Наконец-то ты меня навестил. Я уже думала, ты никогда не придешь.
Он втягивал воздух сквозь зубы, пока не пересох язык. Калебу казалось, что он не дышал минут двадцать пять. Кандида повернулась, желчно усмехнулась ему; усмешка вышла намного естественнее, чем можно было ожидать от девочки с вечно фальшивой улыбкой.
– А я все ждала и ждала тебя, Кальвин… – Воркование перешло в тихий нежный рык.
Калеб вспомнил, как Роза кричала на него, упрекая в укрывательстве, повернулся к Вилли и понял, что не сможет сейчас говорить с ним об этом всерьез. Без лицемерия. Как бы ему ни нравилась Джоди, старые фантазии оказались сильнее – Кандида Селеста, почти нагая, у шеста, выстилающаяся перед похотливыми взглядами незнакомых мужчин, оказалась слишком сильным, действенным топливом. Расхаживая вдоль стойки, Кандида всегда держалась к Калебу вполоборота, не разрывая зрительный контакт, зная, как сильно это действует на парня. Улегшись параллельно их с Вилли столику, Кандида вытянулась, будто предлагая себя, и как раз в этот момент заиграла песня группы Skitch & Stich – Parts of Your Heart:
Машина работает с толком,
Но я не позволю себе
Ублажать ее долго.
Шарниры в промасленной трубе
Только замедляют последствия,
Хотел бы я быть уместнее,
Чтобы прийтись по тебе.
Как идеально отражает цвет стали
Белизна снегов:
Меж бездомными шлюхами и плохими парнями
Не осталось несказанных слов.
Сегодня этаж сорок пятый[17] еще одного сожрал:
И будь я всего на дюйм выше – так же пропал бы…
Кандида высунула кончик языка между зубами, и Вилли, поджав губы, облизнул их, глядя на нее. На столе перед ним в беспорядке лежали бумажки не последнего номинала, и Калеб задумался мимолетно, с каких это пор Вилли так разбогател. Он казался частью шоу – зевакой, играющим роль за деньги, нереальным по одному лишь замыслу своему.
Мысли куда-то поплыли, размываясь. Выпитое наконец-то подействовало.
Вилли подозвал официантку, улыбнулся своей самой искренней улыбкой и заказал еще по порции. Она спросила его о чем-то, и он ответил: «Ага». Голос Джоди в голове то набирал силу, то стихал. Калеб затрясся, как слишком туго натянутая тетива. Вилли, всегда спокойный и уверенный в своих потребностях (а также в своей способности удовлетворить их), постоянно старался выделяться: выше ростом, загорелее, стройнее, подтянутее, мускулистее. Иной по любому, в общем-то, признаку. Вот почему он стал частью этой игры и играл в нее так хорошо, что уже успел заработать смертную скуку. Вилли знал тело Кандиды Селесты так же досконально, как тело Розы и свое собственное, – неудивительно, что он никогда не делился этим знанием с Калебом. Во многих знаниях – многие печали. Особенно для тех, кому никогда не суждено познать самому, только с чьих-то слов.
Кандида Селеста зарабатывала тем, что по ночам выстилалась перед выпивохами. Ничего, в общем-то, плохого, если как следует подумать. Доллары, спрятанные у нее под подвязками, десятки миниатюр Вашингтона, Линкольна и Джексона, казались причудливыми ящерками, карабкавшимися по голым ногам в поисках убежища на коже.
– Ну, может, и ты мне заплатишь? – спросила она, протягивая к Калебу руку. – Давай, дорогуша, достань бумажник и, может статься, увидишь что-нибудь розовенькое и гладко выбритое…
– А? – отсутствующе откликнулся Калеб.
– А ты что, не хочешь, Кальвин?
Он почти жалел, что его на самом деле так не зовут. Сквозь пьяный полумрак Калеб отчетливо уловил некий намек на совершенно другой взгляд на мир. На все вещи в целом.
А песня все никак не смолкала:
Дьявол устроит стирку, но кончится мой порошок,
В воду скользнет по старинке с костями мешок,
Повторение – больше не учит, ведь нечему научить,
Но мир продолжает нас за оценки честить,
И сегодня этаж сорок пятый еще одного сожрал,
Босс обнял свою секретаршу, а ей нечего было сказать,
Разве что – Иисус и Мария швыряют вилы в сено опять,
И будь я всего на дюйм выше – они бы в меня попали…
Девочка-Сквозняк перешла от слов к действиям.
Она наклонилась вперед и встала коленями на стол, слегка раздвинув ноги, и пот заструился по ее мускулам. Она схватила Калеба за подбородок, увлекая в царство неземной близости, где музыка, свет, Вилли и все остальное исчезли, закрытые изгибами тела девушки. Ее вторая, пока еще свободная рука нырнула под стол, к сжавшимся, словно цыпленок без тепла курицы-наседки, причиндалам.
Мужланы, столпившиеся на другом конце стойки, засвистели. Вилли заулюлюкал.
Алые губы Кандиды Селесты приоткрылись.
– Ну давай, – прорычала она, – покажи страсть. Ты же хочешь меня натянуть? А?..
Калеб, сглотнув слюну, подался вперед.
Ее язык в движении стал напоминать змеиный; он прямо-таки заструился навстречу.
Калеб ждал, широко раскрыв глаза, когда острия сверкающих зубов девушки сомкнутся на нем. Улыбка Кандиды Селесты все расширялась и расширялась, превращаясь в гадючий оскал. Женская ненависть, явленная парню вблизи – в чертах разгневанной Розы всего пару часов назад, – снова взглянула сверху вниз, с позиций опасной близости. Расстояние между ними сокращалось, багровые лучи над головами сходились плотнее.
Калеб видел, как изгиб верхней губы Кандиды приподнялся над клыками, обнажив черные пятна на загнивающем от курева заднем зубе, являя воспаленную от жевательного табака десну. Потрескавшиеся ноздри были полны крови, кожа над бровями отслаивалась; и как только Калеб не замечал этого раньше, при взгляде с расстояния?
Желчная гримаса исказила черты девушки. У нее был такой вид, как если бы она хотела перерезать Калебу горло. Кандида Селеста, эта ее новая версия, оттолкнула парня и сказала:
– В чем твоя проблема, придурок?
Он захлопал глазами, все еще ничего не соображая.
– Ты думаешь, это бесплатно? – спросила она язвительно.
Конечно, она просто устала играть в эти поддразнивания, как и девушка-официантка, и уже просто хотела, чтобы клиент раскошелился на наличные. В конце концов, это была работа, и нелегкая. Калеб, покраснев, нашарил в кармане бумажник и бросил в сторону девушки пару скомканных бумажек.
«В чем твоя проблема?..»
Девочка-Сквозняк, устроившись на корточках, подобрала банкноты – с видом почти как у матери Калеба, собиравшей с ковра клочья пыли. Встала – и продефилировала на другой конец стойки, улыбаясь, пританцовывая на ходу. Вилли горько вздохнул, провожая ее зад взглядом.
– Я не знал, что ты и к ней неровно дышишь, – сказал Калеб.
– Я-то? Не, ни фига подобного. Это ты на нее глаз положил. По крайней мере, так было, покуда ты сюда не заявился. Кстати, ты чего здесь вообще забыл?
– Хороший вопрос. К Джоди в комнату заявилась Роза, и вместо одной девушки, на меня жуть как обиженной, я получил двух.
Вилли не отрывал взгляда от своего пива. Часть налички здоровяка рассыпалась по полу, но он явно не заботился о том, чтобы наклониться и собрать бумажки.
– Какая досада, – протянул он.
– Роза была вся в слезах. Может, забудешь эту дурь со свободными отношениями?
– Чел, да ты гонишь.
– Вот как? – Калеб напрягся. – А ты пойди да поговори с ней. Увидишь – не гоню.
– Вот только не надо проповедей, лады?
Оба они придерживались одного и того же размеренного тона.
– Я тебе не проповедник, Вилли.
– Я знаю, кто ты такой, чел. Вот и не начинай.
Калеб попытался отпить из пустой кружки.
– Все-таки трудно удержаться от осуждения, когда к тебе стучатся в дверь дурниной и орут о разбитом сердце. Все-таки я тоже ее друг, Вилли.
– Хм, – бросил Вилли без какой-либо конкретики.
– Она сказала, что чувствует себя так, словно ее пырнули ножом, и я знаю, как бы отреагировал, если бы на ее месте была Джоди. – Его желудок свело судорогой. – Выходит, ты мне тогда наврал.
– Что? Я тебе не врал, чувак.
– Тогда как, мать твою, ты это называешь?
Вилли напряг мышцы спины. Атлант расправил плечи, да и только.
– Эй, послушай, с первого дня семестра ты бродишь по кампусу как чертов зомби. Ты не говоришь о том, где бываешь, чем занимаешься и с кем ты это делаешь. – В голосе Вилли не читалось злобы – одна лишь бесхитростно проявленная забота.
– Но…
– Ты не слушаешь ни меня, ни Розу, ни Джоди, если уж на то пошло, ни кого-либо еще, насколько я могу судить. И ты настолько не в себе, что не поймешь, кому вдруг стало больно, даже если этот кто-то, черт возьми, дважды издохнет у тебя на руках. Так что можешь просто остудить пыл, выбивая из меня признание, пока сам не будешь готов облегчить душу.
– Я?.. – Лишь это Калеб и смог сказать в ответ. И прозвучало оно на все сто процентов глупо. Эхо собственного голоса повисло в воздухе, как вращающийся кинжал, нацеленный и неотвратимый. В последнее время Калеб частенько ловил себя на том, что не может закончить мысль. Попахивало рассеянным склерозом. – Да ладно, тебе не обязательно устраивать с Розой очную ставку. Я просто хотел попросить…
Вилли явно не намерен был слушать. Он развернулся на барном стуле и продолжил смотреть шоу. Вилли улыбался, полностью влившись в ритмы и мелодии стрип-клуба; ему было скучно, но, по крайней мере, скучно заниматься тем, что он любил.
Собрав дань, Кандида Селеста с важным видом прошла к шесту, будто к доске.
Калеб встал, направился к двери и протиснулся мимо неряхи-вышибалы, который все еще посмеивался над парнем так, как все вышибалы посмеиваются над задротами из универа, неспособными по достоинству оценить славное пацанское веселье.
Свист ветра был громче музыки, наводя на мысли о возне крыс в хитросплетениях тоннелей метрополитена. Калеб подставил лицо снегу, возвращаясь в реальный мир. Он посмотрел на огоньки церкви, словно ожидая божественных ответов на все свои чертовы вопросы, но мерцающие окна, освещенные свечами, оставались почти что скрытыми инеем. Калеб не мог решить, подвел ли его Бог или он сам подвел Бога. Кто-то должен взять на себя ответственность, в конце-то концов.
Калеб сел в автобус. Прислонившись щекой к окну, парень продремал всю дорогу до кампуса, позволив выпитому довершить свое дело. Конечно, Калеб принял на грудь слишком мало, чтобы по-настоящему развеяться, но, по крайней мере, с ликером управился быстро. Успокаивающее оцепенение накатывало волнами. Шипение пневматических дверей заставило встрепенуться, и, пытаясь избавиться от пудового сухого кома в горле, Калеб заковылял к выходу.
В проходе торчали две сумки с подержанными любовными романами, принадлежавшими женщине в платке. Она подтянула их ближе к коленям, пытаясь убрать с дороги. Бронзово-загорелый, антично сложенный Фабио улыбнулся Калебу с обложки.
– Спасибо, – пробормотал Калеб.
Кто-то закричал.
Калеб развернулся, ища глазами убийцу. Снова раздались крики, когда в автобусе поднялся переполох. Люди повскакивали с мест, карабкаясь кто куда и изо всех сил стараясь протиснуться друг мимо друга. Кто-то истошно завопил:
– Вызовите полицию!..
Водитель автобуса закатил глаза, недоумевая, что, черт возьми, происходит.
Дама в платке указала на Калеба.
Кровь все еще хлестала из отверстий в его ладонях.
Калеб повернулся всем корпусом, чуя смерть.
По глупости он прислушался к скрипучим звукам, которые издавали его влажные ладони, скользя вдоль блестящих металлических перил и оставляя за собой красные смазанные следы. Дама в платке и с сумками, полными бульварных романчиков, тыкала в сторону Калеба пальцем – молчаливая, одутловатая судья. Остальные пассажиры гудели, пускай на разные лады, но столь слаженно, будто репетировали много раз.
А может, так оно и было. Возможно, Калеб уже ездил по этому маршруту.
Водитель, снова закатив глаза, указал парню на дверь.
«Кто-то умер».
Калеб выпрыгнул из автобуса и, шлепая по слякоти, рванул через проспект к своему общежитию. Кровь хлестала во все стороны. Не услышав клаксона, Калеб едва не угодил под колеса мчащемуся на хорошей скорости «Мустангу»; водителя занесло на обочину, прежде чем он справился с управлением и вернулся в колею. Калеб уставился на машину, и парень за рулем показал средний палец.
Калеб продолжил идти, ощущая в голове звонкую пустоту. Собственные шаги казались ему слишком медленными, и нарастающее разочарование рвало грудь изнутри на части. Где-то рядом, в метели, плыла сестра, чья призрачная мантия полоскалась на ветру. Она что-то говорила, она всегда что-то говорила, но Калеб никогда не сподоблялся слушать. Хотелось прижать руки к ушам, но через огромные сквозные раны в ладонях все равно что-то да донесется. Калеб бросился в свою комнату, где-то внутри себя глупо веря: всякое кровопролитие должно вершиться именно там, как на любом священном жертвенном алтаре.
Как будто смерть в ином месте была невозможна в принципе.
– Джоди, – прошептал Калеб.
Ночь блестела от лунного света, отражавшегося от снежных насыпей. Тьма между корпусами сгущалась, клубилась и переплывала с места на место. Калеб поскользнулся на заледенелом участке перед одним из общежитий, упал на четвереньки, проехал на голенях по куче мусора – сплошь пустые коробки из-под пиццы и миллион пивных жестянок. Хруст костей в коленях прозвучал необычайно громко.
Острые иглы боли пронзили икры. Калеб вскрикнул, когда, скрючившись, остановился у мусорного контейнера. На втором этаже отдернулась занавеска, и на парня уставилась пара любопытных глаз за очками с толстыми стеклами.
«Кто-то умер».
Когда Калеб снова встал на ноги, едкая вонь ударила в ноздри. Он обернулся, и сестра закружилась перед ним, пытаясь поймать взгляд. «Спирт… это, конечно же, спирт». Парень поднял руку, словно отгоняя сестру, но ее лицо все еще хорошо виднелось через отверстие в ладони. Ветер толкнул Калеба назад в кучу мусора, просвистев сквозь рану, пропитывавшись запахом крови и разрядившись в лицо, точно выстрел дробовика. Окно второго этажа запотело, скрывая чьи-то оправленные в громоздкие очки глаза.
Калеб прижал рану ко рту. Пошарил в карманах, нашел замызганный носовой платок – кровотечение не остановилось, даже когда парень запихнул половину отрезка ткани в истекающую красным дыру. Кровь испачкала одежду. Он швырнул скомканный платок на землю и неуклюже пустился прочь. Ноги грозили отказать, как тогда, когда Калеб наткнулся на декана и его жену. Снегопад поредел или, наоборот, усилился, став чем-то вроде мелкого града, однако Калеб теперь мог видеть намного лучше. И наверняка стало лучше видно его самого. Наверное, видок был тот еще.
Ему все чаще попадались освободившиеся от занятий вечерники. Они стояли в дверях корпусов, болтая о домашке, одни бежали в сторону буфета, другие искали укрытия от мороси из льдинок под карнизами. Калеб поискал глазами знакомые лица. Ему хотелось увидеть Джоди.
Те, кто замечал его, сбивались с ровного шага. Преподаватель математики, узнавший Калеба, остановился и долго смотрел ему вслед. Парень спортивной комплекции, несший на плече смеющуюся девушку – играючи, будто пожарный, выносящий человека из огня, обошел Калеба по широкой дуге. Хриплое хихиканье девицы оборвалось, словно обрубленное топором, когда она встретилась взглядом с Калебом: «И-хи-хи-хи-какого ху…», – и тишина. «Спортсмен» после этой эмоциональной ремарки все-таки развернулся, совсем как математик, и, когда Калеб слепо вильнул в его сторону, чуть не уронил подругу головой в снег.
От бега и напряжения кровь лилась все сильнее. Калеб понятия не имел, сколь много может позволить себе потерять, прежде чем рухнет в обморок. Боли не было совсем. Калеб и раньше, когда у него прореза́лись стигматы, физического дискомфорта не испытывал. Замешательство, оторопь – о да, конечно… но ничего мало-мальски похожего на реальную боль. Подняв ладони к глазам, он стал смотреть, как медленно затягиваются оставленные невидимыми гвоздями раны… или так лишь казалось, и они только шире сделались? В темноте ничего толком не получалось разглядеть. Возможно, сестра знала ответ, если бы только у Калеба хватило смелости спросить ее!
Бессмысленный испуганный гомон группы вечерников окружил парня, точно рой мух.
Калеб знал, что со стороны все выглядит так, будто он убил кого-то. Перерезал глотку, вонзил нож в сердце дюжине человек. Интересно, убийца Сильвии Кэмпбелл выглядел так же?
Калеб застонал, ощущая, как сонм призраков, мучивших в свое время сестру, теперь сел ему на шею. Наверное, так и должно быть – горести передаются по наследству. Он огляделся – посмотреть, не едет ли следом зеленый фургон. Кошмары, пусть даже чужие, могут преследовать до самой смерти.
Несостоявшейся монахине все-таки удалось сотворить чудо. По крайней мере, раз в неделю она была по локоть в крови, когда выходила работать на улицу: наблюдала, как крысы растаскивают грудных детей на куски, как бездомных поджигают и мочатся на их трупы, как откачивают самоубийц и те со счастливой улыбкой довершают начатое вопреки всему. Калеб пытался загнать сестру обратно в могилу, но она не желала уходить. Чудо воскрешения, не иначе. И к чему это возвращение с того света теперь приведет?
– Господи. Боже. Джоди! – Процедив эти три коротких слова сквозь зубы, Калеб сжал кулаки, чувствуя, как средние пальцы погружаются в отвратительно податливую мякоть стигматов. Ледяной дождь хлестал по парню так, как будто его побивали камнями, кристаллики льда отскакивали от шеи, ссыпаясь за воротник.
Профессор Йоквер вышел из Кэмден-холла походкой марионетки, крепко сжав в руке увесистый портфель, наверняка набитый чьими-то «неудами»; на его костюме пудрой осела меловая пыль, порождая загадочный ореол. Длинный конский хвост выбился из-под старомодной шерстяной шляпы. Широко раскрыв глаза, профессор увидел Калеба и скроил потрясенную, но чрезвычайно довольную мину. Под проклятой глупой маской этого паяца скрывались невероятные, неожиданные глубины.
– Изыди на хрен, Йок! – бросил Калеб и продолжил бежать.
Кровь забрызгала снег, запятнала белизну.
«Кто-то умер».
Наконец парень добрался до своего общежития.
В ногах бился, превращая мышцы в кашу, болезненный пульс, кишки словно бы на вал намотало, но хуже всего себя ощущала голова. Призрак сестры все так же заслонял обзор. Даже несмотря на шум, который Калеб поднял, ворвавшись в здание весь в крови, захлопнув за собой со всей дури дверь и тяжело дыша, женщина, восседавшая за стойкой охраны, не подняла глаз. Она читала «Мешок с костями» Стивена Кинга и слушала Bela Lugosi’s Dead, песню группы Bauhaus, на своем плеере так громко, что музыка лилась из наушников во внешний мир. Калебу захотелось громко-прегромко крикнуть на женщину, но он понимал, что толк от этого вряд ли будет.
Парень обогнул пустую гостиную и направился к своей комнате, нащупывая ключ. Руки и подкладка карманов стали липкими от засыхающей крови. Пот стекал с напряженного лица, в волосах таяли крупицы града. Кровавые отпечатки ладоней были повсюду.
Связка ключей выпала из дрогнувшей руки. Волна головокружения сотрясла Калеба, и он задержал дыхание, чтобы унять рвотный позыв.
Когда парень наклонился, чтобы поднять ключи, оперевшись на ручку двери, та открылась.
Калеб ошеломленно мотнул головой. Он не помнил, запирал ли комнату перед тем, как пойти этим утром в библиотеку. И открытой дверь могла оставаться с того момента, как Калеб заподозрил, что в его комнате побывали, – он как раз подумал об этом, когда бросился отвечать на тот странный звонок с молчанием.
Парень стиснул зубы, почти готовый к тому, что за дверью его ждет убийца с ножом.
Лишь бы кто-то осязаемый. Не призрак.
«А что, если Джоди – там, на кровати?»
«Пришла выяснять отношения из-за того, что я так трепетно отношусь к Розе».
«Или разозлилась из-за зимней ярмарки».
«Или, наоборот, решила пойти на мировую. Пришла помассировать мне плечи».
«Или ее просто убили, так же, как Сильвию, и сейчас стена снова вся в крови».
Оказавшись внутри, он понял свою ошибку.
Никого. И ничего.
– Параноик хренов, – укорил себя Калеб сдавленным шепотом.
Он повесил пальто в шкаф, достал из ящика пару чистых носков и плотно обернул ими ладони, поднял запущенный утром в стену телефон. Корпус трубки треснул, но гудок все еще выл на одной бесцельной ноте. Калеб набрал Джоди и не дождался ответа. Восемь мучительно долгих «би-и-ип» – и аппарат снова отправился на пол. Пластик, недовольный таким обращением, смачно хрустнул.
«Слишком поздно».
Из горла Калеба вырвался сдавленный всхлип. Парень взглянул на свои измазанные кровью часы и увидел, что уже почти восемь. Похоже, Джоди просто пошла на вечеринку к декану без Калеба. Или повела Розу утешаться в какое-нибудь другое место.
Или, Боже Всемогущий, она могла быть уже мертва, как его сестра и родители, как Сильвия Кэмпбелл, как Ангел, как кто угодно другой в этом заведении: выпотрошенная, как туша со стола мясника, лежит себе где-нибудь поблизости. Весь кампус мог быть под завязку набит мертвыми телами, которые пока еще не нашли. Этажом ниже. Или выше. В любой здешней комнате или других корпусах.
Калеб снова заглянул в шкаф, отодвигая одежду в сторону. Открыл окно, высунул голову, задыхаясь. Хотелось кричать, но откуда взять силы на крик?
Носки, завязанные узлами на ладонях, впитали не так уж много крови. Калеб медленно развязал их. Кровотечение прекратилось. Разглядывая крупные раны, он снова задался вопросом, почему не ощущает сильной боли. Дыры уменьшились до размеров четвертаков.
«Нужно найти Джо».
Громкий стук заставил отпрянуть назад, к спинке кровати. Кто-то очень хотел войти. И снова, как назло, подвела дверь: задвижка плотно прилегала к косяку, но не была полностью закрыта. С тихим скрипом деревянная панель отошла от проема, живо напомнив Калебу бесчисленные сцены из фильмов ужасов с проникновением монстров, убийц или еще кого похуже. Внезапный сквозняк подхватил два маленьких квадратика синей бумаги, лежавших на полу, и они разлетелись по комнате. Кто-то оставил в двери записку – Джоди, наверное, – а Калеб упустил ее, когда слепо ввалился внутрь. Впрочем, уже неважно. Впрочем…
В дверном проеме стоял Буль Винкл, мокрый снег стекал с его бровей. Его редеющие седые волосы стояли торчком, наводя на мысли о суровой австралийской растительности. Капилляры вздулись в уголках темных, встревоженных глаз охранника – он явно был готов рвануть вперед, как бойцовый пес, при любом резком звуке. Калеб не сомневался, что этот крепко сбитый суровый мужик сократит дистанцию за один точно направленный удар. Стычка между ними так или иначе должна была однажды произойти. С первого дня семестра, по крайней мере, у одного из них характер кардинально изменился – формы людские податливы, о стабильности и былом дружелюбии говорить уже не приходилось.
Радиатор в коридоре все так же однозвучно гремел. Один из листков записки чуть трепыхнулся у ног Калеба, подполз поближе. Калеб упер руки в бока, надеясь, что в тусклом свете ран на ладонях не будет видно. Конечно, это бы не сработало: кровавый след остался по всему кампусу и вел прямо сюда. Мышцы живота инстинктивно напряглись – ребята вроде Буля всегда первым делом лупили в брюхо. Мозолистый кулак охранника размерами смахивал на кузнечный горн, и Калебу очень не хотелось, чтобы костяшками эта кулачина впилась ему в кишки.
– Что, бляха, с тобой случилось? – спросил Буль, вытаращив глаза. – Ты что учудил?
– Ничего. – Но это была неправда.
«Кто-то умер, и руки в крови».
– Ты порезался? Или сам кого-то порезал?
– На Авеню собака угодила под машину. Я хотел ей помочь.
– Столько кровищи от одной собаки?
– Крупная дворняга была. Я хотел отнести ее в клинику, но еле смог поднять. Думаю, навредил только больше… умерла, бедная. Водитель даже не остановился, прикинь.
– На Авеню, значит. – Буль кивнул и выпрямился, держась наготове. С виду он был все равно что кроманьонец, вмиг эволюционировавший до неандертальца. – И что за машина?
– «Бьюик».
– А собака какой породы?
Калеб неловко пожал одним плечом, заметив, как раздуваются ноздри Буля, когда тот принюхивался к воздуху. «Неужто тоже чувствовал?» Даже свежая кровь не смогла скрыть вони еще одного убийства? Возможно, это того стоило – получить удар под дых, лишь бы кто-то еще уловил непреходящее присутствие Ангела в комнате.
– Говорю же, дворняга. А какая разница?
– Никакой. – Буль помолчал. – Профессор Йоквер позвонил в службу безопасности…
«Ах, дружище Йок, сраный ты неженка».
– …сказал, что ты бродишь по кампусу в невменяемом состоянии, весь в крови, и материшься на людей.
– Ну, отчасти так оно и было.
– Да уж вижу. Я знаю, водится за ним дурная привычка все преувеличивать, особенно когда дело касается студентов, но подумал, что раз уж тебя поминают, значит, причины есть. А зачем ты его оскорбил?
– Потому что он дерьмовый тип, и я его на дух не переношу.
Буль хоть и насупился, но во взгляде его читалась добродушная усмешка:
– Ну да, это веская причина.
– Я опаздываю на вечеринку к декану, не хочу проявить к старику неуважение, – как можно более непринужденным голосом сообщил Калеб. – Моя девушка уже ушла без меня.
«Интересно, видны ли дыры в ладонях? Господи».
– Вот как? – спросил Буль, почесывая заросшее щетиной горло. – И тебя пригласили?
– Да, как видишь.
– Должно быть, собаку ту скверно перемололо, раз она тебя так кровью обляпала. Я эти красные следы еще на улице поймал, на снегу. Да и здесь ты половину стен испачкал.
– Я хотел помочь бедному животному, Буль.
– Понимаю. Никто не заслуживает того, чтобы умереть в муках и одиночестве.
Калеб почувствовал, как под сердцем болезненно кольнуло.
– Именно так, Буль, именно так.
Часы на башенке пробили восемь.
«Этот тип до конца не уловил, что произошло в кампусе», – подумал Калеб, глядя, как Буль придирчиво осматривает комнату поверх Калебова плеча: валяющийся на полу телефон и осколки пивной бутылки, сметенные к стене, разбросанные в беспорядке учебники. «Где копы? Почему меня не допросили? Скоро уж три недели как пройдет. Буль вообще знает, что личное дело Сильвии – сплошная липа? Он прочел об этом в газете или прохлопал ушами? Что я упускаю из виду? Что нужно принять во внимание?»
– Что происходит? – пробормотал Калеб, чувствуя себя таким же растрепанным и взвинченным, какой Роза сегодня заявилась в комнату Джоди; с теми же неестественными красками на лице. Вопрос вышел всеобъемлющий, пускай Буль воспринимает его так, как ему заблагорассудится. Была ли Сильвия Кэмпбелл просто компьютерным сбоем? Неужели все это – подстава? Калеб старался вести себя как можно небрежнее, поглядывая вниз, на руки, дабы не засветить лишнего. Но ладони уже полностью зажили – кончиками средних пальцев он прощупывал их середину и не утыкался в голое мясо.
– Что мне тебе ответить? – бросил Буль.
– А?..
– Что происходит? – повторил охранник и фыркнул. Да, они работали с разными целями, а может, цель была общая, просто договориться не выходило. – Это ты мне скажи.
– Я б сказал, если б знал, что говорить.
– Как ты здесь вообще спать собираешься?
– Управлюсь как-нибудь. А как бы ты поступил на моем месте, Буль?
Он немного поразмыслил над вопросом.
– Я думаю, если бы я был из тех парней, которые останавливаются, чтобы помочь умирающим на дороге собакам, я бы добился перевода в другую комнату. Наверное, я бы убрался отсюда ко всем чертям. Да большинство на твоем месте перебрались бы не то что в другую комнату – в другую, мать ее, общагу.
– Если рассуждать таким образом, – парировал Калеб, – мне вообще следует перейти учиться в другое место и остальные должны свалить из университета вместе со мной, кроме…
Буль уловил ход его мыслей.
– Если рассуждать так, как ты, выходит, тебе просто некуда податься. Совсем некуда – даже дома тебя не ждут.
«Вот это, черт побери, попадание в десяточку».
– Они нашли его? – спросил Калеб.
– Ты руки-то отмоешь от крови, или…
– Того типа, что убил девушку, назвавшуюся Сильвией Кэмпбелл, жившую в этой комнате. Они нашли его, Буль? Арестовали?
– Нет. – Охранник помолчал немного. – А ты-то?..
– Нет.
Они уставились друг на друга.
– Скажи той бабе, что сидит внизу и читает книжку, что она так, не ровен час, тугой на ухо станет от своей музыки, – процедил Калеб неожиданно желчно для самого себя. – И что так дела не делаются. Сказали охранять – так охраняй.
Буль усмехнулся.
– А ты у нас жесткий парень, Прентисс. Этим и займусь, ты уж поверь.
– Где Рокки?
Вопрос, казалось, разозлил охранника.
– А я откуда знаю.
– Если повстречаетесь, передай, что я искал его.
Голос и пристальный взгляд Буля дрогнули. Он покачался с пятки на носок.
– Иди уж на свою вечеринку. Не пропусти прекрасные ученые беседы, дармовых креветок в коктейльном соусе… только больше на учителей не кидайся, декан такие дела не одобряет.
Буль закрыл за собой дверь, и она захлопнулась с громким щелчком. Калеб не мог отделаться от мысли, что им только что был достигнут компромисс – может, даже своего рода партнерство – с этим тяжелым на руку типом. Калеб наклонился, поднял с пола записку на двух листках и вчитался в изящный почерк Джоди:
Потребовалось время, но я все-таки успокоила Розу. Как бы то ни было, я тебе верю. Я знаю, что ты не лгал ей, но мог бы деликатнее разобраться с ситуацией. Я не могу отделаться от ощущения, что ты подвел не только себя, но и ее. Ушел бродить в сумраке? Возвращайся домой в целости и сохранности. Я буду на вечеринке у декана. Роза пойдет со мной. Декан пригласил несколько избранных членов выпускного класса. Не знаю, зачем позвали Лягуху, разве что в шутку. Скажи Вилли, чтобы не появлялся, если у него вообще есть хоть капля сострадания к Розе. Ты, кстати, что, умудрился потерять свое приглашение, Калеб? Ох, в этом году ты, скажу честно, многое теряешь.
Пожалуйста, не приходи сегодня на вечеринку. Я знаю, ты устроишь сцену. Это не совсем твоя вина, но ты выставишь себя в дурном свете, особенно если что-нибудь выпил, а я знаю, что ты выпил. Поспи немного, и мы все обсудим утром. Можешь перейти ко мне в комнату – Шейла, моя подруга, дежурит до часу ночи и она тебя пропустит.
Я вернусь пораньше. Хотела бы я, чтобы ты не пропадал вечно незнамо где.
Калеб пошел в ванную и долго принимал обжигающий душ, стоя под струями пара, пока не исчезли последние остатки спиртного дурмана. Парень отер кровь. Та отмылась легче, чем он ожидал, стекая в канализацию, субстанция выглядела даже менее реально, чем тот шоколадный сироп, который Хичкок использовал на съемках «Психоза».
Калеб побрился, затем надел единственный черный костюм, который у него был, белую рубашку и черный галстук, пару запонок и булавку для галстука, принадлежавшие отцу. Говоря «ничего особо экстравагантного», деканша, конечно, ничего конкретно не имела в виду – ее отношение к Калебу и остальным студентам, насколько он знал, оставалось на все сто процентов формальным. Просто такие уж они были – декан и его супруга – ко всему, что мало-мальски формально, непроизвольно и естественно докидывали приставку «не».
В конце концов, женщине, надевшей норку в разгар снежной бури, его наряд едва ли покажется неподходящим. Там все, скорее всего, будут выглядеть на все сто.
«Да, нас, ребят с окраин спальных районов, на мякине не проведешь».
Калеб осмотрел себя в зеркале, поправил галстук, затем набросил свое черное пальто марки «Лондон Фог».
«С виду почти как отец», – подумалось ему. Хотелось бы, чтобы в нем было чуть больше от отца: родитель был мягким и добросовестным человеком, выходцем из рабочего класса, уважавшим образование, но никогда не ставившим его превыше всех жизненных благ. Сила символизма не ускользнула от Калеба: он подметил, насколько сильно в этом наряде похож на человека, собравшегося на похороны.
«Кто-то умер».
И на вечеринке Калеб узнает, кто именно.
Вопреки всему, ночь выдалась на редкость тихой.
Небо прояснилось, и холодный ветер стал таким пронизывающим, что казался почти жарким. Снег осел на верхушках деревьев, с крон капало, и те раскачивались туда-сюда, как дети с гидроцефалией, пытающиеся поиграть в пятнашки в поле.
Но все-таки как кругом было красиво: серебряные нити света преломлялись в тонком льду на ветвях, мириады искорок и радуг мерцали в темноте. Каждый вздох сворачивался клубочком, как котенок в уюте. Тощие тени пересекали вспученные сугробы, лежавшие на тропинке поодаль. Роща казалась сказочной, полной фантомов и невысказанных страхов.
Калеб прекрасно знал это место.
Декан с супругой жили примерно в полутора километрах от северной окраины кампуса, если идти через лесок, начинавшийся прямо за общежитием Джоди. Вместо того чтобы подняться и обогнуть здания по проспекту, Калеб срезал путь, пробираясь по снегу. С годами заросли, окаймлявшие футбольное поле, разрослись, превратившись в настоящую рощу. Довольно романтичное местечко, по крайней мере, в глазах тех, кто молод и склонен думать обо всем в несколько возвышенном ключе; идеально для пикников и тайных свиданий, а может, и для того, чтобы прятать чьи-нибудь тела. Впрочем, прошлой весной Калеб, одолевший-таки «Уолдена»[18] и вдохновленный идеей возвращения к природе, от нечего делать облазил здесь с Джоди каждый метр. Никаких тел тогда они, конечно, не нашли, разве что наставили много заноз, повидали птичьи гнезда, парочку белок и парочку мусорных куч, оставшихся после чьих-то пикников. Впрочем, может, Калеб с Джоди просто не искали ничего такого специально. Инцидент с Сильвией Кэмпбелл открыл парню глаза на многие стороны жизни, успевшие подзабыться за время учебы.
Здесь царило эфемерное ощущение магии земли, настолько мимолетное, что Калеб не мог быть уверен, действительно ли его чувствовал. Сестра плыла рядом, продираясь сквозь кусты впереди, словно наблюдая за происходящим. Ее призрак все так же продолжал пытаться привлечь внимание Калеба, а тот упорно отводил взгляд.
Любое «романтическое местечко» – все еще идеальная декорация для слэшера. Тела нагих жертв так и просятся в неглубокие могилы, вымытые летним таянием в пространствах под вздыбленными корнями деревьев. Убийца в маске и с тесаком в руке хорошо подошел бы к тенистой, протоптанной между вымахавшими кустами тропке. Все эти острые, низко свисающие ветки оставили бы весьма красочные царапины на коже бегущей через рощу жертвы, фактурно разорвали бы на ней одежду.
В перелесках кружился снег, и Калеб то и дело задевал спиной шершавые стволы облетевших вязов, проходя мимо. Наткнувшись на свежие собачьи следы, он подумал не без усмешки, не восстал ли из его невинной лжи призрак убиенной на дороге дворняги, не удумал ли встретиться с породившим его бездарем здесь, в глухом уголке среди деревьев.
«Надеюсь, мою кровь поскорее отмоют от стен», – пришла ненароком вторая мысль.
Крытые брезентом павильоны зимней ярмарки темнели на противолежащей стороне лесной прогалины. Море лунного света вздымалось и покрывалось рябью, и Калеб видел, как эфирные блики играют на силуэтах аттракционов. В детстве сестра изредка водила его покататься на таких штуках. Он заливался искренним, счастливым смехом, разъезжая в какой-нибудь чашке-вертушке, а сестра просто сидела напротив и грустно улыбалась. Должно быть, даже тогда у нее перед глазами стояли плотоядные крысы из гетто.
Калеб не сразу сообразил, что приглушенные музыка и смех доносятся из дома, а не из застойного омута его памяти.
Сестра кивнула и указала на источник звука призрачным пальцем.
Отряхивая слякоть с ботинок, Калеб вышел из рощи к дому декана. Он обошел его сбоку, миновал двойную калитку, прошествовал по лихой дуге подъездной дорожки через обширный передний двор. Большой дом казался чужеродным в здешних угрюмо-полярных пейзажах – нечто среднее между ранчо и построенной помпезным архитектором летней резиденцией с побережья Майами, сплошь стекло, дерево, кирпич и крытые переходы. Здание напоминало огромное существо, которое проползло по всему аду в поисках подходящих частей для собственного тела, а потом добрело сюда и уселось, погрузившись со временем в земную твердь.
Дорогие автомобили выстроились вдоль всей улицы: Калеб заметил пару «Ягуаров», «Корветов», «Порше» и несколько других спортивных марок, а также лимузин мэра. Не такая уж и неофициальная, получается, вечеринка. Служащие парковки с беспокойством уставились на парня, вцепившись в свои термосы, когда тот вышел из темноты.
Окинув взглядом остальную часть квартала, Калеб отметил, что ближайшие соседи жили в сотне метров по обе стороны от резиденции декана, отгороженной стенами из аккуратно подстриженных вечнозеленых растений. Профессор Йоквер проживал дальше по улице, примерно в половине километра, где район превращался из помпезно-загородного в самый заурядный.
До этого Калеб был в доме декана всего дважды: один раз пригласили на ланч с другими студентами во время занятий по профориентации, и еще раз – в прошлом году, когда деканша лично наказала вернуть задержанную почти на год книгу Энн Секстон «Улица Милосердия», что немало удивило Калеба, – как будто столь важной персоне было дело до таких мелочей. Может статься, загвоздка крылась в том, что добрую половину университетского библиофонда составляли тома, пожертвованные из личной коллекции матери деканши, видной выпускницы колледжа Лиги Плюща. У них состоялся интеллигентный, но бесстрастный разговор о поэтах-самоубийцах, за которым было выпито по стакану чая со льдом. Калеб не помнил, хорошо ли тогда провел время.
Он бочком подобрался к окнам, идя на свет ослепительно-ярких люстр и вычурных канделябров, горящих в разных комнатах. Преподавательский цвет по большей части уже собрался внутри, там и сям кто-то вел оживленную беседу. Говард Мурхед, заведующий кафедрой английского языка, громко рассказывал фривольный анекдот, тряся пушистой белой бородой и копной хиппарских седых волос. Его слушатели – судя по выражениям лиц, невольные – вежливо дожидались кульминации шутки, ища возможности выйти из круга и заняться чем-то поинтереснее. Денис Бернстайн, преподаватель драматического искусства, короткими пухлыми пальчиками засовывал кусочек лайма в бутылку пива «Корона». Игги Гейтс, профессор социологии и научрук Калеба, потянулся к подносу с канапе. Со стороны это все напоминало какой-то скучный фильм из жизни провинциальной богемы: кто-то смеется, кто-то болтает, все немного пьяные и расслабленные, но очень довольные собой и своим положением в обществе.
Йоквера нигде не было видно.
Где это он, интересно, пропадает?
Студенты, которых Калеб знал по уже пройденным курсам, дружелюбно беседовали, в то время как другие бродили без цели, озадаченные атмосферой этого цирка, в котором их преподаватели отыгрывали такие отличные от университетско-будничных роли. Калеб не мог назвать ни одного из присутствующих здесь своим другом. Лица, лишь очень смутно узнаваемые, проплывали мимо, и он не смог бы поручиться, где видел этих людей прежде. Взрослые выпускники университета, городские чиновники и какие-то важные шишки из совета попечителей появлялись в поле зрения и вскорости благополучно исчезали из него. Калеб был одет не в пример лучше многих присутствующих и испытывал странную гордость за то, что другие поддались на обман деканши, а он его играючи раскусил.
Взойдя на парадное крыльцо, Калеб толкнул входную дверь. Его едва не отбросило назад удушающей волной тепла человеческих тел, толкущихся внутри. Он проверил свои руки и понадеялся, что на них не осталось стойкого запаха крови.
Остановившись в холле первого этажа, Калеб сразу же поймал на себе несколько любопытных взглядов из толкучки. Со своего места ему была видна луна в обрамлении эркерных окон, выпученное небесное око. Отражение сестры мелькнуло в матовом стекле: волосы дико взвихрены, рот распахнут не то в немом крике, не то в призыве. Группка из трех студентов окликнула Калеба по имени, и он рассеянно помахал в ответ, но в их сторону идти не стал.
– Никто не видел тут Джоди? – спросил он.
Гости по большей части его проигнорировали. Кто-то покачал головой.
Один из профессоров экономики наткнулся на Калеба, и тот уловил исходящий от мужчины ромовый дух, смешанный с неприятным запахом изо рта. Без предупреждения к горлу снова подкатила тошнота – ничего не поделать, слишком уж сильные ассоциации. Калеб спросил себя, позволит ли когда-нибудь его упорство поступиться памятью о собственных неудачах или так навсегда и застрянет в паутине ретроспективы. Профессор-пьяница маниакально и без видимого повода расхохотался и, пошатываясь, убрел назад в толпу.
Джулия Бландерс, преподавательница писательского мастерства, вынырнула навстречу из, должно быть, невыносимо скучного угла, где кучковались в основном мужчины, и протянула бокал, будто прося наполнить. Калеб попытался улыбнуться ей, но лицо онемело и стало словно чужим. Оцепеневший парень, похоже, нисколько не смутил миссис Бландерс – обойдя торчащую столбом фигуру со спины, она приобняла Калеба за плечи в мимолетном, воздушном порыве. Жест показался таким материнским, что Калебу вдруг захотелось упасть в ее объятия и разрыдаться, как какому-нибудь пятилетке.
– Вы не видели Джоди, мою подругу? – спросил он.
– Нет, – сказала она. – Хотя погоди-ка… может быть, может быть. Совсем недавно. Не могу вспомнить когда. Ну, ты же знаешь, как много тут людей. Я вот недавно поняла – придешь на такое мероприятие, и через десять минут все уже сливается в однообразную кашу…
– А раньше вы этого не понимали? – искренне удивился Калеб.
– Скажем так, подозревала. – Миссис Бландерс выудила из бокала дольку лимона и впилась зубами в желтую кожуру. Калеб разглядел у нее на подбородке синяк, тщательно замазанный тональным кремом, слегка потекшим. Интересно, кто ей его поставил? Может, и сама себе – будучи под хмельком.
– Не думала, что тебя пригласят сюда, Калеб, – заметила преподавательница. Она уже покончила с цедрой и принялась за кислую мякоть. Странный способ съесть лимон – обычно-то делают наоборот.
– Я и не собирался приходить, – бросил он, чувствуя, как шевелится в душе обида. Старая, проверенная реакция. – А что, я для этого сборища слишком плох?
– Для сборища законченных жополизов – определенно, дружок. Ты не такой.
– Но ведь и вы – не такая.
– Я-то? Я ничем не отличаюсь от остальных. Ты ведь не думал иначе?
– Я… скажем так, подозревал.
Миссис Бландерс была, строго говоря, немногим старше Калеба – слегка за тридцать ей было, этой женщине с красивыми темно-рыжими волосами, наделенной какой-то вянущей, чахоточной красотой, с мелкими пигментными пятнами карамельного цвета, усыпавшими лицо, – с такими наверняка стоило провериться у онколога. Она казалась располагающей личностью, но была связана с университетом так же неразрывно, как и сам Калеб.
Значит, чересчур доверять ей не стоило.
Отвечая, она не смогла скрыть отвращения в голосе:
– Не думал же ты, что я хочу показаться кем-то большим, нежели просто дружески настроенный и добросердечный специалист? Такой, знаешь, немного… подобострастный – вот, пожалуй, верное слово. – Будучи большим знатоком правильных слов, Джулия всегда оставляла замечания в работах Калеба и ставила пометку «неуклюже!» всякий раз, когда он перебарщивал с метафорами (а перебарщивал Калеб частенько).
– Ну, в академических кругах есть свои подводные камни, – сказал он. Прозвучало это глубокомысленно, но в то же время глупо, что, в общем-то, отвечало атмосфере действа.
– Конечно есть, но дело не в них, а в приличиях. Раз есть приличия – соблюдай их, будь добр. Я так и делаю, потому что все еще ищу работу на постоянной основе и через год университет вполне может разорвать со мной временный контракт без объяснения причин. Посмотри-ка, как Игги и Говард отчаянно пытаются зарекомендовать себя одновременно острыми на язык, но все еще располагающими к себе ребятами. А они-то здесь уже двадцать лет проработали. Так уж заведено. Только подумай, сколь долгий путь по жизни предстоит – хранить обаяние до самой пенсии и всегда улыбаться так, будто у тебя защемило лицевой нерв.
– Никогда бы не подумал, что они так себя ведут с умыслом, – сознался Калеб.
– Ну, конечно, не все так делают, но эти двое – однозначно шуты при дворе. Готовы унижать себя прилюдно, если светит какая-то выгода.
– Не смотрел под таким углом, миссис Бландерс.
– Конечно не смотрел. – Джулия фыркнула, будто бы чуть оскорбленно, и в один большой глоток прикончила все, что оставалось в бокале. – Ты слишком этичен, Калеб. Мы-то о тебе наслышаны.
Слово «этичный» резануло по ушам, и Калеб весь подобрался. Неужели Йоквер обсуждал студента с коллегами?
– Что вы хотите сказать, миссис Бландерс? – хрипло спросил он. В горле пересохло.
– Ничего особенного, если честно.
Мэр бочком скользнул к ней, что-то прошептал на ухо. Джулия разразилась хохотом, заставившим Калеба поморщиться от дикой наигранности. У нее явно отсутствовал талант к светскому флирту, но миссис Бландерс все равно старалась изо всех сил. Улыбка разом обнажала все зубы, смех звучал отвратительно громко – такой звук мог быть рожден лишь в самых недрах диафрагмы и не без боли. Пальцы женщины взобрались на грудь мэру, описали несколько небольших кругов – будто она прощупывала ритмы сердца, – и Калебу отчего-то вспомнилась Кандида Селеста с ее отчаянными попытками выбить из него пару мятых бумажек. Мэр, рассмеявшись басовитым, но в то же время очень подростковым смехом, вприпрыжку вернулся к своей жене. «Неважно, насколько хорошо играешь, – подумал Калеб, – главное, чтобы это работало».
– Меценаты, – сказала Джулия, забирая два свежих напитка у официанта с изможденным лицом, на котором была написана пустота, как у больного раком. – Все эти серьезные люди. Сегодня вечером деньги так и льются рекой. Дотации, спонсорство, гранты. И мы, поверь, неплохо заработаем. А там, глядишь, и новое имечко выбьют на городской доске почета…
– Охотно верю, – заметил Калеб. Он уважал ее пометки красной ручкой на бумаге, но теперь, когда Джулия стояла перед ним и все еще пыталась стрелять глазками на манер Хеди Ламарр[19], хоть ее ресницы были и вполовину не такими пышными, как у старушки Хеди, – в ней попросту не чувствовался ментор, преподаватель, жрец академической науки. Она в глазах Калеба сейчас была столь же потерянной и достойной всяческого презрения, как и он сам. – А зачем тогда приглашать студентов?
– Они – самые искренние жополизы из всех. Их близость поддерживает в нас вкус к жизни, силу духа… – Освещенные канделябрами рыжие волосы миссис Бландерс казались охваченными пламенем, пепельное лицо отливало румянцем. – Как ты думаешь, зачем еще я стою рядом с тобой, Калеб? Не из-за того же, что ты миловидный парниша?
– Я думаю, вы сегодня слишком много выпили, Джулия.
– Слишком много? Да брось, я трезвее стеклышка. Вот. – Она протянула ему свой наполовину заполненный бокал, и Калеб залпом опорожнил его. Привкус джина показался отвратительным, но с этим можно было ужиться. – Видишь, ты и сам не прочь смочить перышки. Пойдем, я возьму нам еще.
– Не стоит. Сегодня я обойдусь без вашей компании.
– Это ты зря, – произнесла миссис Бландерс и положила руку Калебу на грудь. Ее пальцы вновь задвигались маленькими кругами, назад и вперед, словно это был какой-то детально проработанный магический пасс или ритуальный гипнотизирующий жест.
– Это вы зря, – парировал парень. – Лучше и дальше играйте в царапки с мэром. А я ухожу. Завтра я отчисляюсь из вашего университета.
Категоричность заявления застала его врасплох так же, как и миссис Бландерс. Пока мысль не обрела звучание в словах, Калеб даже не отдавал себе отчета в том, как сильно ненавидел это место. А теперь уж сказанного не воротишь, он понял, что всегда хотел уйти. И уйти теперь придется.
– Ты что! Послушай, не стоит. Это будет большой ошибкой с твоей стороны. Калеб!..
– Уйдите с дороги. – Он знал, что ведет себя неправильно, в полном соответствии с записочным пророчеством Джоди – «ты устроишь сцену», – но не мог позволить себе растратить впустую то немногое мужество, что удалось собрать благодаря миссис Бландерс.
Что-то двигалось на периферии поля зрения, поворачиваясь раз, другой, третий. Калеб поискал глазами Джоди, Вилли, Розу и Лягуху Фреда, но никого из них не нашел ни в гостиной, ни в столовой, ни по углам. Говард Мурхед поздоровался и по-отечески обнял Калеба, и тот почувствовал себя так, словно потерял еще одного друга. Игги Гейтс подошел, когда Калеб проходил мимо бара.
– Еще по одной?
– Простите?..
– Ну, не стесняйся, парень, чего хочешь? Виски? Джина? Со льдом, без?
Калеб не подозревал, что в преподавательском составе так много латентных алкоголиков. Ему, чего греха таить, не хотелось отказываться от предложения. Он с трудом сглотнул. «Университет напоит всех!» – пришла на ум зловещая пародия на девиз.
– Нет, спасибо.
Игги пожал плечами и стал наигрывать грубые мелодии, стуча по бутылкам и ведерку со льдом. Он выиграл скоропалительную дуэль с низкорослым священником, положившим глаз на ту же бутылку, что и профессор социологии. Вернувшись, выругался вполголоса и бросил:
– Вот же пронырливый сукин сын, обобрать меня вздумал! Разве эти мудаки-иезуиты пьют что-то крепче кагора? – Гейтс поморщился. – Читает курс теологии для вечерников, всегда пытается выставить меня дураком перед студентами на своих гнилых проповедях.
Священник и впрямь продолжал бросать на профессора злобные взгляды.
Игги повернулся и погрозил тому кулаком, и Калеб, улучив момент, попытался ретироваться в свободный угол комнаты. Но Гейтс оказался проворнее – остановил студента, выставив руку на уровне шеи, будто шлагбаум.
– Не торопитесь, молодой человек, что-то я давненько не видел вашей дипломной работы. Как раз хотел спросить: как продвигаются дела?
– Эта работа меня в могилу сведет, – сказал Калеб, сделав ударение на нужном слове, и понадеялся, что его смешок окончит разговор. – Вы случайно не видели Джоди?
– Кого-кого?
– Джоди. Подругу. – Игги Гейтс чертовски хорошо знал, кто такая Джоди. С чего это вдруг все притворяются, что понятия не имеют, о ком он? – Девушку мою.
– А, ты про ту белобрысую, что обычно ждала тебя после пар? Нет, этим вечером точно не попадалась. Я, кстати, с чего-то вдруг решил, что вы с ней уже разбежались.
– Что? – Слова Гейтса застали Калеба врасплох. – Нет-нет. Мы все еще вместе.
– Как славно! Что ж, извини, парень. И на меня бывает проруха.
Что такого, интересно, заметили учителя, а он сам – упустил из виду? Может, он сам и планировал порвать с Джоди – просто чтобы не мучить ее более, – но для чужих глаз они должны были по-прежнему казаться не разлей вода. Впервые за вечеринку Калеб смог улыбнуться искренне, оттянув пересохшие губы к зубам, как рычащая собака.
– Ты сам – одна сплошная проруха, Игги, – пробормотал он сквозь эту гримасу.
Отвернувшись, Калеб уставился на зеркальную стену, облицованную белым мрамором, бесконечно отражающую плясавшие в канделябрах огоньки. Движущееся в отсветах наваждение вновь привлекло его внимание, и теперь он смог уловить, что это была за тень.
Тень, поджидающая Калеба, словно призванная его ухмылкой.
В памяти мигом ожило пророчество Лягухи Фреда.
Калеб смотрел на призрак Сильвии Кэмпбелл.
«Ангел».
Только это, конечно, была не она.
Калеб судорожно заморгал, перефокусировал взгляд, что отняло практически все силы, и увидел стоящую на верхней площадке лестницы, у него за спиной, Клару, жену декана.
Их взгляды встретились в зеркале, и Калеб заставил себя поднять подбородок, чтобы не показаться жалким. Ему померещилось или она поманила пальцем, приглашая следовать за собой?..
Ее губы были плотно сжаты – сами по себе как тонкая указующая стрелка. Великий Боже. Деканша спускалась по лестнице, пробираясь через толпу с грацией балерины: никто не смел к ней прикоснуться.
Калеб с трудом преодолел оцепенение.
Что и греха таить, смотрелась она великолепно: выряженная в облегающее черное платье, со слепящим бриллиантовым колье на шее, с алыми, точно кровь, губами. Разговоры смолкали, ибо мужчины поблизости столбенели в ее присутствии. Было слышно, как при повороте голов гостей поскрипывают накрахмаленные воротнички.
Волосы женщины были зачесаны высокой дугой, спадавшей на одну сторону лица, образуя прическу, очень похожую на ту, какую на автопортрете изобразила Сильвия Кэмпбелл.
Было бы крайне нехорошо спутать этих двоих в финальной стадии одержимости.
– О, Калеб. Я так рада, что ты все-таки смог нас навестить, – произнесла жена декана своим фирменным бесцветным голосом.
Калеб не был уверен, стоит ли называть ее Кларой. Это уже явный заплыв за буйки, особенно теперь, когда он принял решение отчислиться. Ее лицо при всей его красоте было всего лишь тонкой маской из плоти, удерживаемой на месте мышцами; маской, будто бы готовой упасть в любую секунду. Калеб мог представить себе ее черты на полу – разбитые, как осколки безделушки из фарфора.
– Спасибо, что пригласили меня, – сказал он.
– Бог мой, ты восхитительно одет! Не думаю, что прежде имела удовольствие видеть тебя в костюме. А какой здоровый румянец, ну прямо загляденье! Ты настоящий херувим, Калеб, душка.
Его никогда раньше не называли херувимом, и ему это не то чтобы понравилось. Он попытался сдержать рык, рвущийся из горла, но получилось не слишком хорошо.
– Благодарю. Вы не видели Джоди?
– Твоя очаровательная подружка в гостиной, болтает с моим мужем о последних достижениях в области медикаментозной психотерапии…
«Слава богу, с ней все в порядке».
– …по крайней мере, так было всего несколько минут назад.
Что ж, хотя бы у жены декана не было проблем с тем, чтобы вспомнить, кто же такая эта его Джоди. Клара коснулась запястья Калеба без той деликатности, которую проявило бы большинство людей, склонных касаться запястий в разговоре.
– А я уж и не ждала тебя.
– Простите, что опоздал.
– Ох, будет тебе. – Она выхватила пустующий бокал, о существовании которого Калеб успел позабыть, у него из рук. – Не желаешь выпить? Давай я тебе кое-что приготовлю.
– Нет, спасибо. С меня хватит. – Он видел, что другие мужчины наблюдают за ним, избегая зрительного контакта, либо завидуя, либо просто желая удачи. Калеб задавался резонными вопросами, многим ли доводилось бывать в таком положении раньше, кто выжил и как им это удалось. Быть может, ни одному из них.
– Ты сегодня какой-то молчаливый, Калеб.
– Да нет, – сказал он, изо всех сил пытаясь подобрать слова получше. Но дар речи, увы, оставил парня. Казалось, деканша наслаждалась его дискомфортом, и Калеб не мог винить ее за это. Какую-то слабость всегда ищешь в других людях. В мыслях Калеб счел, что и сам бы наслаждался чем-то подобным, обладай он такой властью над людьми. Возможно, Клара ждала, что он сделает ей комплимент, но каким-то странным образом Калеб понимал, что это лишь выставит его глупым, склонным к пустым ремаркам… таким же, как все остальные.
Он продолжал высматривать Джоди, но на самом деле видел только жену декана.
– Не хочешь потанцевать? – поинтересовалась она. – Я рискую показаться мещанкой, но уже сменила радиостанцию на нечто более классическое. Мне так нравится эта музыка.
– Потанцевать?..
Снова та же беда – нехватка внятных слов.
– Ну да. Ты же знаешь, каково это? Раскачиваться в такт музыке, предпочтительно стоя близко и обхватив друг друга руками. Это у землян называется «танец».
Калеб застыл:
– Погодите-ка…
– Да?
– Вы… сейчас вот, только что… пошутили?
Она кивнула, и реки вен запульсировали под бриллиантовым ожерельем на шее.
– Калеб, позвольте спросить у вас кое-что: вы заметили, что никогда не обращаетесь ко мне по имени?
– Обра… – На сей раз он даже слово не сподобился выговорить до конца. Таким вот незавершенным оно и повисло.
– Что вы никогда не говорите ни «миссис», ни «мэм», ни даже «Клара». Почему?
– Я… уф, извините.
И снова от него потребовались какие-то извинения, оправдания. Калеб почти ожидал ответ в духе Йоквера, что-нибудь вроде: «Пф-ф-ф, юноша, не извиняйтесь». На самом деле тут не из-за чего было посыпать голову пеплом, так почему Калеб ей это сказал?
– Не извиняйся. Подход свежий, так что мне все нравится.
– Вот как? – Он не угодил в ее ловушку, не произнес имя. Причин сходить с твердо намеченного курса в таких обстоятельствах не было.
– Да-да. Вот нравится, и все тут. Прошу, один танец.
– Ладно, идет, – согласился он, гадая, что за всем этим церемониалом стоит.
Деканша вывела Калеба из столовой. Они прошли мимо священника, уставившегося на женщину диким взглядом, который дорого обошелся бы ему на исповеди. Клара провела Калеба через еще один холл, направляясь в свете звезд, льющемся через окна, куда-то вглубь дома. Путь оказался неожиданно долгим, настоящее нисхождение в покои Персефоны, и Калеб слепо, по-собачьи доверился ей.
Они миновали двойные стеклянные двери и просторную, уставленную антикварной утварью столовую. Теперь дом, казалось, подернулся рябью, и тени, будто туман, льнули к ногам. Впереди показались железные кованые воротца – того характерного типа, что ни с того ни с сего перекрывают коридоры в дорогих домах, – вполне под стать остальному убранству в испанском стиле и бархатным настенным гобеленам, безумно популярным в семидесятые. Кто бы ни работал здесь над дизайнерским оформлением, он, похоже, не был уверен до конца, в какое время и в какой стране живет.
Калеб поскользнулся на пролитом вине, и ему пришлось упереться руками в стену, чтобы не упасть. Жена декана повернулась к нему. На этот раз она улыбнулась искренней улыбкой, плотоядной в своей двуличности. Это напугало до чертиков.
Воротца закрылись. У Калеба перехватило дыхание.
– Потанцуй со мной, – повелела Клара.
«Научи меня. Прости».
– Где? – искренне недоумевая, спросил Калеб.
– Прямо тут.
– Но здесь нет музыки.
– Она есть, просто ты глух.
Деканша подалась вперед и присосалась к шее парня, не касаясь притом руками – держа их напряженными вдоль тела. Донельзя странная поза, и поцелуй, если это был он, тоже вышел странным – Калеб чувствовал, как резцы неприятно задевают кожу, царапают ее, кажется, вот-вот порвут своими неожиданно острыми концами. Вцепившись ногтями в подол платья, жена декана стала медленно закатывать его вверх, и Калеб следил за тем, как растет ее нагота – выше колен, выше середины бедер, выше и выше, – следил напряженно, остервенело, до рези в глазах, но не потому, что вид возбуждал и завлекал, отнюдь; просто это разрастание объема нагой плоти перед глазами слишком уж напоминало расползание лужи крови. И в какой-то момент Калеб отпрянул, тяжело привалился к стене – ему показалось, что зубы деканши буквально тащат все ее тело вслед за собой, цепляясь за податливую кожу шеи.
– Пошли в спальню, – пробубнила Клара с полным ртом. – Потанцуешь со мной там.
– Эм… так… послушайте-ка…
Она прижала плечи Калеба к стене и потерлась тяжелой, разбухшей грудью о его грудь. Отцовский зажим для галстука беспомощно съехал в сторону. Кончик языка Клары вывел мокрую линию от шеи почти до самой мочки уха. Спустился на исходную позицию и снова пополз вверх, и так раз за разом. Калеб сжал кулаки, глядя вниз, на льнущее к нему тело деканши, задаваясь вопросом, куда ее лучше пихнуть. Все, что сейчас творилось, было чертовски, дьявольски неправильно.
«Или нет?..»
– Назови меня по имени, – велела деканша.
Калеб не имел права уступать. Имена обладали силой.
– Нет.
– Назови имя.
– Нет!..
– Клара. Давай. Сделай это. – Она рассмеялась, но в этом смехе не было ни капли человеческого. – Назови меня по имени, Калеб.
Ее дыхание замедлило бег, обрело некую хриплую ноту; движения уподобились змеиным – казалось, огромная упругая анаконда обвивает тело парня, сжимая во всех нужных местах разом. Расслабив узел галстука, Клара оторвала две верхние пуговицы от рубашки Калеба, носом зарылась в редкую поросль у него на груди. Калеб попытался попятиться, желая не то убежать, не то занять более выгодную позицию, и сразу уперся в резные воротца. Стальная рама ощутимо надавила на руки. Тут же снова вспомнилось детство, редкие выезды с сестрой в парк аттракционов, «русские горки» и металлические объятия рамок-предохранителей.
– Танцуй, – промурлыкала деканша.
– Не стану, – прошептал Калеб без сил, без малейшей решимости сделать что-либо, чему он мог бы дать название. Ему все еще хотелось отпихнуть женщину; возможно, это был хороший знак, возможно – нет. Как, собственно, до такого дошло? Калеб посмотрел на зажившие руки и спросил себя, хватит ли силы воли влепить этой женщине пощечину или же кровоточащие раны откроются снова. Клара придвинулась еще ближе, прижавшись бедрами к его бедрам, и тогда Калеб неуклюже заключил женщину в объятия и впился губами в ее рот, надеясь испить одним глотком, побыстрее покончить со всем этим.
– Да-а-ах, – дразня и терзая Калеба зубами, шипела змеюка.
– Почему я? – спросил он. – Почему?..
А потом и на это слово у него не нашлось ни сил, ни дыхания.
«Кто-то умер. Ну и плевать».
Он не хотел близости, но получал удовольствие от подтверждения того, что существует, даже здесь, в этом ужасном месте.
Деканша поволокла парня вдоль стены, но стена вдруг кончилась, и спиной вперед Калеб повалился в открытый дверной проем, дохнувший неожиданным холодом. Громко смеясь и злобно, по-змеиному шипя, женщина придавила Калеба к полу, распластав. Их тела переплелись на чем-то вроде циновки. Все, что видел Калеб, – безумные, яркие глаза.
Он застонал, и Ангел – вслед за ним.
А потом со своим стоном присоединился кто-то еще.
Это был до боли знакомый звук, настолько хорошо знакомый, что потребовалась секунда, чтобы определить, где находится его источник. Повернув голову, Калеб уставился в ту часть комнаты, что до поры была сокрыта в тени.
Иногда лучше не всматриваться так далеко, куда позволяет взгляд. И не слушать все, что можно услышать.
«Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» – такая вот нехитрая мудрость. Ведь есть на свете такие зрелища, что заставляют тебя сперва умереть на секунду, затем вновь воскреснуть, а затем проклинать небеса за то, что вообще живешь.
– Господи! – простонал, совершенно по-детски прохныкал Калеб.
– Мы как раз вовремя, – сказала ему Клара. – Представление начинается.
Комната оказалась куда шире, чем можно было предположить.
Множества черных свечей, расставленных повсюду, не хватало, чтобы осветить все помещение, затянутое густым дымом. Хотя благовония были его единственным видимым источником, едва ли они могли произвести столь много без помощи каких-то темных сил.
В просторном помещении было так холодно, что каждый выдох сопровождался облачком пара, сразу тонувшем в дыму. Серая пелена не позволяла видеть дальше, чем на метр вперед. Это была очень странная «спальня», если Клара не солгала, сказав, что зовет именно туда. Ложем здесь служил алтарь – почему-то Калебу хотелось назвать этот предмет интерьера именно так, хотя тот куда больше походил на длинный широкий фуршетный стол вроде тех, что выставляют для абитуриентов на днях открытых дверей.
Девушка, лежавшая на алтаре, раздвинув ноги, могла вполне быть мертвой: ее глаза закрывали стеклянные полусферы, а рот и уши заклеили полосками черного скотча. Она была обнажена, если не считать двух блестящих цепочек, обвивающих тело. Ее руки и ноги были крепко привязаны цепями к алтарю.
Это была она.
Ангел. Девушка с наброска.
Не вызывающая пародия, какой явилась к Калебу Клара. Та самая.
Калеб простонал и содрогнулся от ужаса. Лягуха Фред не соврал, не выразился в свойственном сновидцам иносказательном ключе. Его слова трактовались прямо.
«Ангел. Она будет на той вечеринке».
«Но она ведь точно мертва».
«Мертва, как и все остальные жертвы».
Калеб чувствовал запах крови. Его было много. Слишком много для одного тела.
Кто-то еще стонал. Возможно, от того, что его били – и били больно. Но по какой причине вершилась экзекуция и почему именно здесь? На теле девушки следов побоев точно не было – бледное ровное свечение, исходящее от ее кожи, внушало разве что не умиротворение. Но, возможно, наказание, чьи отголоски терзали уши Калеба, проходило на каком-то другом, нематериальном уровне. Призраки, знакомые Калебу, и те, чьи страдания он еще не успел познать, стенали и бесновались, покуда через стылый эфир комнаты, куда привела парня деканша, проходили разряды зловещей концентрированной тьмы.
– Хватит, – прошептал Калеб. – Не мучайте ее.
– Не нравится? – Деканша хихикнула над самым его ухом. – Но ведь это так мило.
Сбросив ее с себя, Калеб приподнялся на локтях.
Алтарь стоял в центре тщательно вычерченной мелом – обычным мелом, который в изобилии водился на территории университета – круговой мандалы, заключившей в себе сложный многоступенчатый геометрический узор. Одни его элементы казались знакомыми, другие насылали дрожь, на третьих кто-то, похоже, успел оттоптаться, и вместо четкой картинки осталось лишь пятно меловой пыли. А может, это не в узоре был изъян, а болезненная млечная пелена, застилавшая глаза Калеба – столько призраков разом, что не выделить ни одну обобщенную фигуру, одна лишь эктоплазма, намазанная тонким слоем на роговицы глаз, – скрадывала важные детали. За пределами колдовского круга в беспорядке валялись вещи: предметы одежды, исписанные листки бумаги, черные академические шапочки с квадратными тульями, половинки пивных алюминиевых банок со вставленными в них чадящими огарками.
В одной руке девушка на алтаре держала книгу.
Грудь девушки вздымалась вполне заметно, теперь Калеб мог это видеть.
«Еще жива; а это все – ритуал, через который она должна пройти до того, как ее принесут в жертву».
– Тебя здесь быть не должно… не должно, – прошептал Калеб, глядя на Ангела.
Она с трудом приподнялась на алтаре. Книга, выпав из руки девушки, шлепнулась на пол.
Восприняв это за дозволяющий знак, из дыма и тьмы выступил освежеванный труп.
Как-то иначе охарактеризовать декана у Калеба просто не получилось. Его всегда немного настораживала комплекция этого человека, но теперь, когда тот предстал перед парнем без официального наряда – без каких-либо одежд в принципе, – Калеб понял, что только наряды и делали это существо сколько-нибудь похожим на человека. Мышцы и ткани, вены и жилы, сухожилия и блестящие головки костей – все в этом анатомическом кадавре было нагло и скабрезно выставлено напоказ. Пещеристый, налитый кровью половой орган бился в такт сердцу, запросто угадываемому где-то за диафрагмой. «Смотри на меня», – как бы велело это существо, коронованное рогатой диадемой, с вульгарным перевернутым распятием из сандала на ребристой груди, с темными непроглядными провалами глаз. Велело, даже не размыкая губ, не говоря ни слова. Своей привычке выразительно молчать декан, сбросив кожу, не изменил.
Чувствуя его приближение, жертва на алтаре заерзала. Пальцы кадавра впились в ее голые плечи, один из них проскользнул меж приоткрытых губ и стал шарить во рту, будто что-то выискивая в самой гортани. Движения сопровождались мерзкими звуками: чавкали голые мышцы, пели странную песнь сухожилия, громко щелкали кости. Пальцы, смахивающие на толстые алые паучьи лапы, сползли ниже, жадно загребли бледную кожу груди, растянули ее. Безгубый рот довольно ощерился в безумном оскале, обнажавшем такое количество зубов, что, казалось, нет и никогда не будет конца этому белому частоколу в окаймлении красных воспаленных десен.
Стеклянные полусферы по-прежнему закрывали Ангелу глаза. Оказывается, и они были закреплены полосой скотча – обычного, не черного, – туго обмотанной вокруг головы.
Не видь зла, не говори зла.
Не слышь зла.
Ангел застонала, заизвивалась, когда руки кадавра нырнули в ее промежность, и тут Калебу почему-то вспомнился стишок из старого фильма с Лоном Чейни-младшим, сейчас отчего-то показавшийся до одури страшным, полным дурного намека:
Даже в чистых сердцем и душой,
В молвящих молитвы перед сном,
Спящий оживает волк порой
В час луны осенней за окном.
– Прекратите, – прохрипел Калеб. – Она – не ваша.
Но его голос был слишком слаб, неразличим за воем призраков, и поэтому кадавр взял то, что ему причиталось. Тело красное и тело белое выгибались навстречу друг другу и сталкивались с идеально рассчитанной частотой, будто бы говорящей: «Посмотри-ка, да такое эти двое проделывали уже не раз». Светлые волосы невесты кадавра растрепались, образовав хаотичный венчальный венок. Лишь один раз мертвое оторвалось ненадолго от своих попыток ублажить живую плоть, повернуло голову – вопреки всем законам Бога и мироздания, ведь освежеванный труп не мог двигаться, не имел права любить и дышать – и уставилось прямо в глаза Калебу Прентиссу, и этот запавший взгляд был страшен, он буквально высасывал жизнь.
«Бог умер», – говорил этот взгляд.
– Бог умер, – прошипела деканша у парня за спиной.
– Бог умер, – простонала Ангел, закусив губу, – и мы все абсолютно свободны.
– Vente, vente, Lucifer, lux fiat[20]! – простонал кто-то во тьме и дыму, невидимый и жалкий, побиваемый.
– Что, не нравится? – спросила Клара. – Не ожидал увидеть здесь ее? А мы тебя – ох как ожидали. Поверь, ты не один такой, кто хочет видеть. Тебе невтерпеж, но приглашен ты не для этого. У меня к тебе дело. – Присев на край алтарного стола, где сплелись красное и белое, деканша протянула Калебу руку. Ее ладонь источала почти ощутимый жар. Она была бы очень красивой женщиной, если бы была человеком. Была, а не казалась. – Ну же, что ты стоишь? Присоединяйся, херувимчик.
Нечеловечески длинными руками кадавр держал стонущего Ангела за талию. Эти его конечности выглядели так, словно могли бы обхватить ее еще три или четыре раза. Это было невероятное зрелище, гротескное, но завораживающее. Калеб и вспомнить не мог, чтобы когда-либо видел нечто более отталкивающее, ненормальное.
Нормальность, впрочем, величина крайне субъективная.
Как и все, что свойственно людям, нормальность неоднозначна, несовершенна и пластична. Это что-то в высшей степени эфемерное, текучее, подчас спящее дремучим сном в самых обыденных ситуациях и дающее о себе знать в экстремальных обстоятельствах – там, где никакой нормальности, казалось бы, не потребно.
Так или иначе, зачастую люди не расценивают обстоятельства как экстремальные до тех пор, покуда запах серы не забьет всю носоглотку. Однако бывает по-другому: когда знаешь наверняка, что угодил в переплет, собраться с мыслями как-то легче.
Все-таки знание – сила.
И было так: знание породило осознание.
Осознание породило ярость.
Ярость привела Калеба Прентисса в чувство. Вновь сделала самим собой, спасла от кататонии и безвольности.
Ярость всколыхнулась в нем, как зверь, выползающий из глубины. Она прижалась к нему и издохла – и разложилась на что-то текучее, как топливо, и твердое, как камень.
Калеб, пошатываясь, поднялся на колени. Встал и обратился лицом к Кларе.
– Зачем? – спросил он, понимая, что удовлетворительного ответа не последует.
– Я подумала, что мы все могли бы немного повеселиться, мой дорогой херувимчик, – сказала она. – Не будь таким занудой.
– О, я лучше побуду, – прошептал он.
– Ты очень глуп.
– А ты – безумна. Зачем она вам? Что вы с ней сделали?
– Ничего такого, чего бы не сделал ты сам. – Стащив через голову платье, женщина возлегла рядом с кадавром, игриво провела пальцами по рогатой диадеме, попробовала нежную кожу Ангела на зуб. Зажатая теперь уже между двух голых тел, алтарная жертва забилась в конвульсиях, мало напоминающих оргазм.
Молча, с яростью, до поры столь тщательно сдерживаемой внутри – без пустых воплей и угроз, ибо зачем растрачивать себя на столь бесполезные вещи, – Калеб двинулся вперед. Злоба смазывала его шестерни, холодное желание мести закипало в каверне сердца, о существовании которой он не догадывался.
Но когда Джоди – а это, конечно, была она, ведь Сильвия Кэмпбелл умерла гораздо раньше – приподнялась над волнами странной реки плоти, которую образовали декан и его жена, сорвала стеклянные полусферы с глаз и уставилась на Калеба полными абсурдной неги глазами, он встал как вкопанный, не в силах более сделать ни шага.
– Опять ты! – вскричала Джоди, более не напоминая Ангела. – Изыди! Изыди! Отрекаюсь от тебя!
Из-под ее руки вынырнула змеей Клара и бросилась на Калеба, смеясь ему в лицо.
Кадавр в рогатой диадеме выпростал руку вперед, и та вытянулась еще сильнее. Она протянулась над алтарем, над вычерченной на полу меловой печатью – такая огромная, бросающая тень на всю комнату, – и когда красные пальцы железной хваткой сомкнулись на плече Калеба и развернули на сто восемьдесят градусов, он увидел дверь, через которую вошел.
Его нутро похолодело. Ярость умерла.
Резьба на двери, которая с другого конца комнаты казалась просто непристойной и омерзительной, ужасала вблизи. Это было нелегко – убедить себя, что эти глаза были лишь миражом, тромплеем[21]. Они смотрели – взглядом хуже, чем у декана, хуже, чем у сестры в полной крови ванне, хуже, чем у проклинающей его Джоди и, наверное, хуже самой смерти, если бы та могла иметь антропоморфное воплощение.
Пальцы кадавра разжались.
Калеб упал на колени, и его начало рвать. Рвало долго и мучительно – он никогда бы не подумал, что столько густой, отборной мерзости может в нем уместиться.
Весь мир потонул в насыщенном красном.
Провода, качаемые ветром, хлестали по металлическим опорам, высекая лязгающие риффы одиночества. Старая марионетка, подвешенная на струнках в застекленной будке, раскачивалась взад-вперед, истерично подергиваясь. В этом не было ничего потустороннего – просто видавшее виды стекло дало трещину, и ветер стал задувать внутрь.
Калебу нравились мелодии этого места. Цепи загремели, когда деревянные ставни ярмарочных киосков медленно, со скрежетом хлопнули на ветру. Эхо умерло, как звук чьих-то шагов по заснеженным полям.
По полям, наводненным призраками.
Ангел предстал перед Калебом во множестве своих обличий: у каждого по три пары крыл, и одна пара скрывает лицо, другая – укрывает ноги, а третья – трепещет в воздухе… Вот открылась первая пара, и Калеб увидел Джоди и зажмурился, чтобы эти черты поскорее превратились в другие. Открылась вторая пара – и вот мертвая Сильвия Кэмпбелл (или как ее звали на самом деле) проступила из небрежных карандашных штрихов. «Это я». Третья пара крыл выпустила в мир целый сонм, легион образов: все столпились вокруг Калеба, толкаясь плечами и вглядываясь в него, будто не было у святых созданий дел поважнее, и истерзанные рты этих мучеников божьего престола что-то бормотали сквозь горестные стенания. Монахиня стояла там, вместе с остальными, отделенная, но в то же время – часть легиона, и молилась за них всех.
Сосульки свисали с карнизов, как стилеты, нацеленные в головы любых нарушителей границ. Брезент шуршал во мраке о чем-то своем. Слышались и другие звуки, но уже плохо различимые, заглушаемые хлопаньем шатров. Ветер гонял плакаты и листовки, обертки от конфет, стаканчики и прочий мусор, оставшийся со вчерашнего вечера, по обледенелому склону. Лунный свет золотил колесо обозрения. Деревья в роще потрескивали на морозе.
Калеб не помнил, как очутился посреди этой затихшей ярмарки.
Он вообще не мог взять в толк, как покинул дом декана.
Можно было выведать об этом у призраков, но им не хватало должного духа сообщить Калебу всю правду. Да и мог ли он доверять теперь своим чувствам? Произошедшее казалось какой-то фантасмагорией, жестокой сказкой. Раз уж такое реально, дальше можно ожидать чего угодно. Но сеанс темных, омерзительных чудес закончился – и вот Калеб здесь, и не зовут его навязчивые сирены, не поджидают на дороге слепцы, стремясь поведать свои дурацкие пророчества. И даже кусты не горят, не сгорая[22]. Пришло время кому-то разъяснить Калебу хоть что-нибудь, но сестре и сонму ангелов ничего разузнать так и не удалось. Ночь была такой же онемевшей, как кончики Калебовых пальцев.
«Наверное, меня опоили на вечеринке», – подумал он.
Но эта версия звучала столь же правдоподобно, сколь тихий голос мертвой сестры в голове.
«Могло случиться что угодно. Я уже не узнаю, что из этого реально, а что – лишь бред».
Потерянный, Калеб побрел по импровизированной ярмарочной аллее. Ярмарка, как пить дать, приехала сюда с далекого американского юга. Хозяева передвижного действа, очевидно, переоценили благосклонность теплой поры, расчистившей им путь из Алабамы в Кентукки, и документы для гастролей, которые были нужны в последних трех городах, не были оформлены должным образом. Чтобы компенсировать потери, пришлось кататься по «золотой середине» Штатов – то есть по местам незнакомым, далеко отстоящим от привычных маршрутов. И вот – зима, а организаторы с персоналом торчат в такой северной глуши, какую и посетить-то никогда не чаяли. Но все равно обустроились худо-бедно, извлекли из ситуации максимум выгоды… Они сыграют еще не в одном городке, прежде чем вернуться на юг до начала сезона дождей.
Шатры шелестели на ветру, иные прогибались под тяжестью мокрого снега. Весь обслуживающий персонал ютился по дешевым ночлежкам – если остаться в поле при такой погоде, недолго и околеть. Караван грузовиков и фургонов проезжал по центру города каждый день, и так оно, похоже, продлится еще неделю. Сейчас киоски и игровые будки стояли запертыми, а снежная буря нагромоздила насыпи на поле для пинг-понга, у входа в комнату смеха, на автомате-силомере. Нарисованные от руки вывески едва угадывались за густым налетом инея. «Веселый дом» смотрелся не очень-то весело.
«Могло случиться что угодно. Меня опоили, и я увидел сон. Вампиров, призраков и ангелов, скорее всего, не существует».
Что бы сказали Вилли и Роза, поделись Калеб с ними пережитым? Последняя, возможно, простила бы его – с умалишенных взятки гладки – и не стала бы более утруждать себя тем, чтобы сыпать соль на раны.
Лягуха Фред. Вот кто был нужен, вот кто мог бы дать ответ. Даже если это все греза, бред. Тем более – если бред. Вот только будет ли ответ верным?
Образ сестры ярко вспыхнул перед глазами и вдруг померк. Возможно, Калеб наконец-то изгнал ее. Или она сама от него ушла. Как она, должно быть, ненавидела Калеба за то, что он был младшим ребенком, за то, что на его долю не выпало все то дерьмо, через которое пришлось пройти ей. Вот так вырвешься из зеленого фургона, где над тобой по-всякому надругались какие-то извращенцы, пройдешь уйму унизительных процедур у полиции и врачей, вернешься домой… и обнаружишь, что какой-то беззаботный слюнтяй сидит себе перед телевизором, смотрит мультики и горя не знает.
Калебу невероятно повезло, что сестра не удавила его, пока он спал.
Возможно, именно поэтому она решила рассказать подробности своих травм ему, ребенку, глупой маленькой эхо-камере. Все наверняка вышло бы по-другому, знай сестра тогда, какой будет жизнь младшего брата. Тогда сестра наверняка попыталась бы уберечь его от потери веры. Если то, что она сделала, было попыткой преподать урок, то Калеб его плохо усвоил. Возможно, ей, сидящей в ванне с натертыми до болезненной красноты коленями, подобное просвещение, приобщение к суровой правде жизни, виделось проявлением любви.
– Эй! – крикнул кто-то у парня за спиной.
Калеб вздрогнул всем телом, с трудом устояв на ногах. Обернулся и, не веря своим глазам, увидел Мелиссу Ли Макгоуэн. Она брела к нему через поле, и конец длиннющего шарфа, свободно болтающийся на ветру у нее за спиной, указывал на цепочку следов, сходящих с холма.
– Привет! – жизнерадостно окликнула Мелисса. Ее миниатюрное тельце буквально тонуло в просторной лыжной куртке, овал лица очерчивал завязанный под подбородком капюшон, и вообще от девушки веяло иной, чуждой атмосферой, слишком жизнерадостной для этого пустынного поля, над которым содрогалось небо, а «горний ангелов полет» внушал одну лишь печаль. Ее улыбка была так неуместна здесь, в компании призраков.
– А я еще подумала, чего это ты тут стоишь. – Прядь челки Мелиссы выбилась из-под капюшона во внешний мир, и девушка небрежно водворила ее на место рукой в перчатке. – Что ж, вы положительно хорошо одеты сегодня вечером, миста Прентисс. По какому такому случаю? Откуда вы тут взялись, хм? Хм-м-м?
Закос под Йока не вызвал у Калеба улыбки. Ему казалось, что сейчас снова стошнит, но внутри, похоже, ничего не осталось. Он попятился от Мелиссы, когда та подошла ближе, вспомнив, как сильно ошеломило ее первое неожиданное появление неподалеку от окна в библиотечный подвал.
– Ты уже второй раз появляешься буквально из ниоткуда, – упрекнул Калеб.
Девушка ухмыльнулась.
– Извини, что не смогла подождать до завтра. Похоже, мы ходим одними тропами.
– Наверное.
Лязг металла о металл еще сильнее подчеркивал безлюдность темноты. Мелисса Ли, кажется, уловила чужую опустошенность и придвинулась ближе, нахмурившись.
– Ладно, Калеб, прости. Не хотела пугать. Ночка славная, но не кажется тебе, что местечко-то здесь стремноватое? Атмосфера такая нездоровая…
– Ты что, следишь за мной?
– Я? Слежу? – Она придвинулась еще на шаг, а потом увидела выражение его лица. Что бы на нем ни было написано – этого хватило, чтобы Мелисса замерла там же, где стояла. Хруст снега под ее подошвами напоминал треск ломающихся костей. – Ты чего это?..
– Не притворяйся.
– О чем ты? Я просто гуляла.
– Ага. – В это короткое слово Калеб постарался вложить весь свой ужас, всю злость, все отчаяние от того, что темные силы сомкнули над ним свои крылья и света совсем уже не видать. – Гуляешь так поздно, по морозу, вдали от универа, одна. Зачем ты следишь за мной, Мелисса Ли?
– Э-э-э…
– Я не очень-то верю в совпадения, а уж в этот вечер – подавно.
– Калеб…
– Так зачем тебе преследовать меня? – Его чувства больше не тянули на обычную паранойю. Стоило защитить остатки здравомыслия любой ценой. – Ты тоже как-то с ними связана?
Теперь, вместо того чтобы приблизиться, Мелисса начала отступать.
– С кем – с ними? Ты вообще о ком, о чем?
– Как по мне, все вполне сходится. Послушай-ка, я всегда задавал много вопросов, но никогда не получал внятных ответов. Это моя вина, теперь я понимаю. – Резкий ветер, что хлестал по щекам, слегка умерял фрустрацию, притуплял жар, но Калеб чувствовал, что вскочил на нужного конька; остановиться теперь будет не так-то просто. – И все-таки, ты ответишь мне хоть сейчас?
– Я не преследую тебя, Калеб.
– Разве?..
Ее улыбка погасла, будто яркая лампочка перегорела прямо на глазах. Мелисса насупила брови, но вместо сердитой теперь казалась обиженной.
«В других обстоятельствах, – подумал Калеб, – я бы решил, что она очень хорошенькая».
Но он не был готов ослабить хватку на распаленных нервах. Здесь нельзя доверять никому.
– Нет. И в мыслях не было. Я просто увидела тебя, подошла поздороваться. Зачем сразу подозревать меня в чем-то.
– Я, выходит, слишком подозрительный?
– Я бы сказала, подозрительнее некуда.
– Так что ты здесь делаешь в такое-то время?
Мелисса Ли нахмурилась еще сильнее. Морщины прорезали гладь ее лба, а губы стали тонкими и белыми. Калеб понял, что пугает ее, но ему было все равно.
– Знаешь, а я ведь перед тобой отчитываться не обязана.
– Не обязана, – эхом повторил Калеб. – Но я хотел бы знать. Пожалуйста.
– Ты сегодня какой-то странный, Калеб.
– Поверь, – прошептал он, буравя ее замерзшим взглядом, – есть на то причины.
Девушка пристально уставилась в ответ. С ее губ срывались облачка пара. Она не казалась опасной или злой, в ней не чувствовался очередной оборотень – просто девушка, слегка задетая грубым обращением, но не прямо-таки безразличная, явно прикидывающая, стоит ли приложить усилия и пробиться через панцирь недоверия или лучше просто развернуться и отправиться восвояси. Но кто знает, сколь многих декан и его жена совратили на свою сторону? Никогда не предугадаешь, кто нанесет последний удар.
Морщины на лбу Мелиссы чуть разгладились. Она откашлялась.
– Ладно, миста Прентисс. Так и быть, поведаю вам… раз так нужно…
Страх смерти? – горло душит горький дым,
Лицо обмерзло вмиг,
Так снегом извещен и ветром ледяным,
Что места я достиг.
Здесь ночь сильна, и верховодит шторм,
И, сей страны жилец,
Стал Древний Враг в чреде ужасных форм…
– …И если это все еще недостаточная причина для неверящего в совпадения, чтобы уверовать, тогда как насчет вот такого? «Вкус гибели ценю»… Так, погоди. Не совсем так. Сейчас…
Вкус боя я ценю; то – прадедов черта,
Героев древних дней.
Удар держать, в срок оплатить счета
Страданий и смертей[23]!
Девушка вздернула подбородок, словно провоцируя.
– Ну, теперь, думаю, намек понят? Иначе какой из тебя спец по искусствам.
– Никакой, наверное. Я ни черта не уловил.
– А я, как уже сказала, не обязана все разжевывать.
– Не обязана, – повторил Калеб вновь. В общем-то, ему было уже наплевать. Ярость в нем снова ожила и продолжала сгущаться, пока не превратилась в сгусток чистой энергии в центре груди, пламенный, но контролируемый. Если они и хотели прикончить Калеба, то пока что терпели неудачу. Пока что. Даже если Мелисса явилась с дурными намерениями, какая разница? Самое плохое с ним уже произошло, причинить больший вред – разве что убить, а она и не пытается. Они, вероятно, попробуют напасть на Калеба еще раз, но произойдет это еще нескоро, и к тому времени, как соберутся, парня здесь уже не будет.
Если же Мелисса – друг, а не враг, она Калебу, конечно, пригодится. Но он не станет кидаться на наживку сломя голову. Предупрежден – значит вооружен.
– Ладно, вот тебе информация к размышлению, – начала она. – Я весь день писала дурацкую курсовую по английской литературе, а потом, как выбралась поужинать, так паршивая метель началась. Когда заряжает снег, меня всегда тянет спать.
Было очевидно, что ей не хотелось посвящать Калеба в подробности, но он чувствовал – девчонка не без юмора; такая всегда найдет, над чем отвести душу. В ней явно была загадка, а загадки, как известно, манят.
– Ну, я вернулась к себе в комнату, вздремнула чуть-чуть, а как только проснулась – поняла, что голова у меня забита этими стихами. Хоть кричи, никуда от них не деться. А тут еще мои соседки по комнате вернулись и начали спорить о политике, и у меня от их перебранки началась клаустрофобия. Так что я пошла в библиотеку. Читала там до самого закрытия. А потом… ну, потом меня просто потянуло гулять. И вот я здесь. Ну как, готов в такое поверить? Или нужны понятые? Или все-таки поверишь? Хм-м-м?
У нее с собой не было ни рюкзака, ни книг. Калеба снова осенило, что она, возможно, лжет, что с самого начала наблюдала за ним, но он устал и гневаться, и бояться. Кем бы на самом деле ни были деканша и ее демонический супруг, даже их темное влияние не могло простираться настолько далеко.
«Кто-то умер. Но это пока не я».
– Ты цитировала Байрона? – спросил Калеб.
– Нет, Роберта Браунинга.
– Мне понравилось. Я таких стихов никогда не слышал.
– Это нормально, если не пишешь курсовую по разбору отличий поэтического стиля этого парня до и после женитьбы на Элизабет Баррет.
– И что, отличия есть?
– Да вроде как.
– Я не уловил.
– Еще бы. Я из одного стихотворения цитировала, дурень.
Что-то промелькнуло рядом с ними в чаще, и Мелисса Ли резко обернулась, чуть не споткнувшись. Калеб держал руки в карманах, не вынимая, так что не смог бы ее в случае чего поймать. Сегодня вечером его хваталки были слишком уж заняты. Он мог держаться за привидения, но не за живую плоть. Светила луна, бледный свет заливал лед. Мелисса Ли повернулась, чтобы взглянуть на Калеба, и интерес, испытанный к ней этим утром, снова дал о себе знать. Родинка над краем брови вновь привлекла внимание Калеба.
«Если ангелы не в силах помочь, может, она сможет».
Калеб протянул девушке руку, уповая на последний шанс.
– Хочешь, выиграю тебе мягкую игрушку на ярмарке?
– Не-а, – помотала головой Мелисса и засмеялась, но как-то грустно. – Ты не сможешь. Эти игры устроены так, что победить в них нельзя.
Два последних четвертака из кармана звякнули, перекочевав в монетоприемник ярмарочной будки. Там же виднелись четыре скомканные долларовые купюры. Калеб взял мяч за самый потертый бок, покатал между ладонями: трение немного согрело пальцы, успевшие почти что заледенеть. Ветер, и не думая успокаиваться, кусал за лицо.
– Значит, ты не исключаешь вариант, что тебя опоили, – заметила Мелисса тихо.
Калеб даже не стал кивать. Разговор о пережитом не приносил облегчения. Парню просто хотелось лечь на свой новый матрас и немного передохнуть. Не такая уж и плохая идея, чтобы прийти в себя.
– Знаешь, а может, и нет, – вдруг добавила она более твердым голосом. – Думаю, это все реально было. Я всегда подозревала о чем-то подобном. Видел когда-нибудь кабинет на втором этаже Кэмден-холла? Я точно не помню номер, но он всегда стоит открытый. В прошлом году один чудаковатый парень с моего курса сказал, что убирался в Кэмдене, отрабатывал какую-то дисциплинарную провинность – мыл полы в кабинетах и все такое. У него фишка была – нравилось отколупывать облезшую краску со стен. Если видит, что где-то отстает, – не успокоится, пока не счистит хороший кусок. Натуральная одержимость, если не хуже. Так вот, в том кабинете он якобы взялся обдирать плохо окрашенную стену – и оказалось, она вся исписана отборной сатанинской чепухой. Там и словечки на латыни, и все эти магические печати, подробно нарисованные козлы верхом на ведьмах и ведьмы верхом на козлах… Такие дела.
– Все возможно – Калеб пожал плечами, примерился. Он стоял за стойкой боком и сосредоточился на том, чтобы вложить всю свою силу в замах, двигая плечом и вытягивая руку, перетаптываясь на месте и чуть качая бедрами, почти как танцующая Клара. Может, чему-то он все-таки научился там, на шабаше.
Три кувшина, поставленные друг на друга пирамидкой, были отбалансированы и утяжелены таким образом, чтобы не опрокинуться, с какой силой ни швыряй в них мяч. Немного прикладной физики, самая малость математики – но вся хитрость, по прикидкам Калеба, заключалась в том, чтобы поразить верхний, самый неустойчивый кувшин аккурат в то место, где находилась придающая дополнительный вес гирька. Проверка теории стоила нескольких долларов, но в какой-то момент Калеб понял, что таки прав.
Он вспомнил, как профессор Йоквер бродил по классу, горланя: «Я неподвижен!»
Так вот, иногда все, что нужно, – немного схитрить, отступить на шажок и посмотреть, что из этого выйдет. Мелисса Ли сидела на высоком деревянном табурете за прилавком, ее маленькое тело тонуло в безразмерной лыжной куртке, будто в одеяле.
– А что, если все это – какой-то заговор? – предположила девушка. – Может быть, то, что ты увидел, не предназначалось никому больше. Но все равно, скажи мне, что за психопаты стоят у руля этой шараги?
– Отборнейшие.
Закончив с приготовлениями, Калеб швырнул снаряд со всей силой, на какую был способен. Пламя внутри разгорелось так, словно в него попал кислород. Софтбольный мяч, свистнув в морозном воздухе, ударился о нужный кувшин, поразив точно то место, куда надо было попасть, и даже поправка на ветер сработала. Конструкция развалилась.
Было что-то в высшей степени идиотское в том, чтобы испытывать удовлетворение от подобного пустяка, но Калебу было все равно.
– Глаз-алмаз! – Стоило парню распрямить руку, локоть тошнотворно хрустнул.
– Блин. – Мелисса поморщилась. – Это, должно быть, больно.
– Ну… терпимо. – Калеб помассировал сгиб. – Переживу как-нибудь.
– Я не про руку твою. Я про то, что произошло. Мне жаль тебя, правда.
Калеб подошел к задней стенке киоска и сграбастал пару уродливых мягких игрушек, которые владелец софтбольного аттракциона по какой-то причине не отнес в трейлер вместе с остальными призами.
– Я тебя понял, Мелисса. Вот, держи.
– Ого!
В левой руке Калеб держал плюшевого мишку с одним глазом, отсутствующим клочком шерсти на щеке и съеденным молью войлочным шарфом, в правой – игрушечного кота без задней лапы и хвоста, с отгрызенными ушами – бедолага выглядел так, будто его потрепала стая собак.
И все же – отличные призы. Они и должны были быть вот такими, слегка увечными. Столь никчемные трофеи, казалось бы, не стоили ни испытания на меткость, ни последних шести баксов мелочью, но Калеб хотел, чтобы все было по-честному. Любой парень должен хотя бы раз в жизни выиграть симпатичной девушке игрушку на ярмарке. Он поклялся сделать это – и вот наконец-то преуспел.
– В кино они всегда намного больше и симпатичнее, – заметил он. – Ну, режиссерам нравятся сценки, где парень предлагает девушке крутой подарок. Распространенный романтический прием. – Калеб ущипнул за нос более симпатичного плюшевого зверя – кота – и положил его Мелиссе на колени. – Видишь ли, иногда такие игрушки оказываются набиты бриллиантами или наркотиками, и тогда коварный убийца преследует героиню до самого дома, чтобы игрушку у нее отобрать.
– С твоей подачей это все так мило звучит. Знаешь, я рискну. – Мелисса осмотрела кота-калеку, погладила по понуро обвисшим усам. – О, Калеб…
Это был не карикатурный вздох влюбленной простушки – и слава богу. Просто милое сердцу проявление сочувствия. Мелисса Ли протянула руку и запустила пальцы парню в волосы, погладила затылок. Калеб так и отпрянул. Тогда она поставила трофейного кота на стойку с мячами и сымпровизировала сценку, вполне достойную стажера в кукольном театре.
– Вот идет наш кот, вот идет наш кот. – И кот впрямь вышагивал на своих трех лапах. – Калеба кот видит, что произойдет?
Игрушечный зверек бросился Калебу на грудь, покрыл его лицо мягкими нафталиновыми поцелуями.
– Прыг-скок, чмоки-чмок… как я рад тебе, дружок. Эй, Калеб. Ты мне, без шуток, нравишься. Я знаю, сейчас не самое лучшее время для таких разговоров, но хочу, чтобы ты знал: когда я сегодня писала работу по Браунингу, то и двух слов связать не могла.
– Почему?
– Все думала о том, когда ж мы с тобой позавтракаем. – Кот «чмокнул» Калеба в ухо.
Напрашивался тот же вопрос.
– Почему? – По крайней мере, теперь у Калеба был шанс получить ответ, хотя это слово заставило вспомнить о Кларе, нависшей над парнем и пытающейся высосать душу.
Мелисса Ли пожала плечами.
– Ты… интересный малый! Уж прости за прямоту. Не хочу еще больше усложнять тебе жизнь, но мне кажется, лучше о таких вещах говорить прямо.
– Спасибо.
– Знаешь, меня до чертиков напугало то, что ты рассказал про наш универ. Даже не знаю, смогу ли теперь спокойно здесь учиться.
Калеб подумал сказать ей, что завтра отчисляется, но не нашел нужных слов. Да и потом, лучше пока о таких вещах не распространяться. Смотав с шеи плюшевого медведя огрызок шарфа, парень отшвырнул его прочь. Единственное, чему выходило доверять сейчас, так это непреодолимому чувству глупости, охватившему Калеба. И даже это казалось глупым. Он не мог уразуметь, когда успел стать настолько скверным учеником.
– Я рада, что мы встретились, – сказала Мелисса.
– Правда?
– Конечно правда. – Облачко пара, слетевшее с ее губ, коснулось Калеба. Ветер хлопнул ставнями будки, и Мелисса подпрыгнула.
– Я тоже рад, что ты здесь со мной, Мелисса.
Это было правдой, отчасти – уж точно, и Калебу захотелось сказать это вслух, пусть даже правда и не имела былого веса из-за случившегося на вечеринке. Случайна ли их встреча? Дважды – в один и тот же день? Учитывая, что раньше Калеб эту девчонку вообще не замечал. Горькое, но вполне понятное желание всколыхнулось в нем – вот бы вернуться назад во времени, на этап пораньше, и пройти все заново, с чуть большей смекалкой, с опытом посолиднее, с менее натянутыми нервами… В конце концов, разве не каждый о таком мечтает? Каждый, наверное, но Калеб никогда не подозревал, что к нему это желание придет так рано, в столь молодых летах. Четыре года в этом университете, с Йоквером и прочими придурками – и все как будто один долгий, тошнотворный день. Хоть уходи, хоть оставайся – время уже потеряно, утекло как песок сквозь пальцы, и непонятно, что там вообще ждет впереди.
Калеб спросил:
– Как думаешь, твои соседки по комнате еще ссорятся?
– Ну, одна из них – республиканец-политолог, считает, что лучше администрации Рейгана ничего не придумали с момента подписания отцами-основателями декларации независимости. А вторая – прогрессивный гуманитарий, сыплет цитатами из Тимоти Лири и Эбби Хоффмана, отказывается верить, что эти ребята умерли, думает, их в криосон кинули или в космос запулили, что-то вроде того. Выучила наизусть почти все стенограммы суда над Чикагской восьмеркой, прикинь? И еще ей, без шуток, нравится, как Билл Клинтон смотрится в спортивных лосинах.
– Что за дичь.
– Да, они обе довольно странные. Вполне возможно, будут цапаться до рассвета. Им не впервой.
– Ладно… может, пойдем ко мне тогда?
Мелисса спрыгнула с табурета, и кот поцеловал Калеба в подбородок.
– Прыг-прыг, чмоки-чмок… я уж думала, ты не решишься, дружок.
Слава богу, кто-то нашел время, чтобы смыть кровавые отпечатки Калебовых ладоней.
Человек на пропускной сменился. Теперь это был парень, и он, склонив рыжую голову с неухоженной копной волос на грудь, отчаянно клевал носом. Впрочем, когда Калеб с Мелиссой вошли, охранник все-таки встрепенулся. В шелковистой бороде цвета ржавчины, которую этот тип отрастил, пытаясь замаскировать шрамы от прыщей на подбородке, застряло несколько хлебных крошек.
«Бедный парень», – подумал Калеб.
Рыжий оказался лучшим из охранников – сразу проверил пропуск Калеба, попросил Мелиссу зарегистрироваться, взял у нее студенческий, пообещав вернуть, когда она будет уходить.
В своей комнате, загородив вход телом, Калеб убедился, что дверца шкафа закрыта, – ему не хотелось, чтобы Мелисса увидела окровавленны пальто и носки. Смрад крови все еще был силен, хотя девушка, казалось, этого не замечала. Сбросив лыжную куртку, Мелисса повесила ее на спинку стула, вынула из кармана плюшевого кота, с осторожностью водрузила его на стол. Интересным артефактом показалась Калебу эта игрушка, пускай и немного раздражающим: приз, предназначенный для Джоди, честно выигранный, но в то же время подло украденный… своего рода гештальт, толком все-таки не закрытый. Хотя – не много ли чести набивной несуразице?
Мелисса Ли повернулась и с любопытством посмотрела на Калеба, увидев на полу сломанный телефон. Калеб рассказал девушке о странных звонках.
– Я смотрю, жизнь у тебя – совсем не сахар, – заметила она, склонив голову.
– Ну, кое-как держусь. Ты уж извини, что здесь не прибрано.
Черт, и снова ему пришлось перед кем-то извиняться.
– Да брось. Я все понимаю. – Она опустилась на колени, подобрала трубку, стала шарить по полу в поисках подставки.
– Будь осторожна! – запоздало воскликнул Калеб. – Там стекло…
Он опоздал – Мелисса ойкнула, подняла к глазам руку: между указательным и большим пальцами выступили капельки крови.
– Черт. Прости, моя вина. Надо было предупредить сразу… Сегодня утром я бутылку из-под пива тут разбил.
– Все нормально. – Она показала Калебу открытую ладонь. – Просто заноза, даром что стеклянная. Попробую вытащить, поддеть ногтем.
Немного повозившись, Мелисса все-таки избавилась от нежелательных гостей под кожей, зашипела:
– Блин, а болит-то как, будто бумагой порезалась!
«А ведь можно не пытаться раскопать всю эту дьявольщину. Просто „утешиться сердцем“, говоря языком поэтов. Забудь про то, что было; медленно и осторожно начни с чистого листа. Смахни пыль с романтических чувств: робкие касания, стремление к дружбе и комфорту… Ты не разучился улыбаться, даже если кажется, что улыбатор твой временно вышел из строя. До утра еще много времени. Забудь про монахиню на своем горбу».
Засохшая кровь обесцветила ручку ящика для носков, но гостья этого не заметила. Персиковая стена казалась поразительно похожей по оттенку на тон кожи Мелиссы, и Калеб задался вопросом, насколько бледной (или розовой) была Сильвия Кэмпбелл. Он мог видеть мертвую девушку только в черно-белом цвете.
– Погоди, – сказал Калеб. – Дай я посмотрю.
– У тебя есть пластырь?
– Есть кое-что получше.
Мелисса хихикнула, глядя, как Калеб достает из шкафа свой набор для бритья, извлекает оттуда флаконы с перекисью водорода и медицинским спиртом, два ватных шарика, моток марли, коробочку с разномастными пластырями. Кровь Калеба уж слишком часто проливалась зазря, он научился быть готовым к подобным оказиям.
– Тут ведь не операция на открытом сердце, Калеб, – заметила Мелисса.
– Терпите боль молча, леди, – назидательно произнес он. – Ежели вы не будете смелой юной девушкой, то…
– То что?
Калеб чуть не брякнул что-то в духе: «То придется поцеловать ранку, чтоб не болело».
«Смотри-ка, ты уже совсем позабыл, что еще недавно побывал в настоящем аду. На твоих глазах нечто такое, чего не должно существовать, миловалось с Джоди, а она была и не против; заглянув за кулисы здешних власть имущих, ты узрел сатанинский шабаш. И что же? Теперь ты непринужденно шутишь с этой милашкой. Вот тебе еще одно доказательство того, что человек может пережить все что угодно, а твоя сестра просто была очень слабым человеком. Отступись. Забудь обо всем. Лови момент».
– То ничего, – пробормотал он.
– Может, лучше сразу пустишь мне пулю в лоб вместо анестезии? – пошутила девушка.
Калеб, пожав плечами, тщательно промыл два небольших пореза и наложил пластырь.
Мелисса пошевелила пальцами, кивнула.
– Работают? – поинтересовался он.
– Ага. Спасибо, добрый доктор. – Вернувшись к телефону, она вставила треснувшую трубку в подставку. Тоже треснувшую. – Слушай, эта штука, я думаю, сможет звонить тебе, а вот ты с нее – уже не сможешь. Тут половина кнопок вылетела. Сильно ты его приложил.
– Поделом, – отмахнулся Калеб.
«Скоро меня здесь не будет», – подумал он.
Мелисса развела руками и снова кивнула – не то чтобы смущенно, скорее просто как-то неловко. С некоторым разочарованием в себе Калеб обнаружил, что оторвать глаз не может от родинки на лице девушки.
Плохи дела, как ни крути. Его зацикленность на привидениях начала влиять на мир живых. Будь он так сосредоточен на вещах, по-настоящему важных…
«И что дальше? Спустишь свое безумие с поводка? Станешь рисовать карандашом наброски женских лиц и прятать их в библиотечных книгах? Можешь просто насладиться парой часов с девчонкой и не скатываться при этом в Дантов ад?»
Калеб не думал, что его дисциплины хватит, чтобы и дальше держать себя в руках.
Стоя в середине комнаты, на равном расстоянии от всех четырех стен, находясь будто бы в самом центре палубы качающейся лодки, каждый сделал неуверенный полушаг навстречу другому. Мелисса еле заметно дрогнула, когда их пальцы соприкоснулись.
…Кровать, несмотря на всю ее значимость, оставалась всего лишь кроватью, пока Калеб изучал Мелиссу Ли – так же неспешно, как тщился изучать поэзию. В ней было так много интересного – вне всяких банальных контекстов и подтекстов. Морщинки, появлявшиеся на лице, когда девушка улыбалась, напоминали строфы, в которых вполне мог быть выписан весь смысл его жизни.
Они откинулись на спинку кровати, расслабляясь. Новый матрас приятно пружинил. Мелисса повернулась на бок, устраиваясь поудобнее. Калеб неловко обнял ее, линии их бровей встретились. Он вообразил, как маленькая родинка отпечатывается на его коже, как бы клеймя, вынуждая навсегда запомнить момент.
Тишина составляла им ненавязчивую компанию. Ничего не хотелось делать. Не нужно было слов – даже на языке тела, на каком угодно языке. Само время замедлилось, свивая мысли об этике, любви, смерти и чертовщине в причудливую спираль.
– Тут так уютно, – пробормотала Мелисса Ли сквозь зевок, и вскоре ее дыхание стало размеренным, умиротворенным. Ее сморило.
«Кто-то умер».
Об этом Калеб все еще помнил. Но было приятно сознавать, что девушка лежит рядом с ним, такая живая; он прижался ухом к ее толстому свитеру, как некогда к норковой оторочке одеяния деканши, слушая, как бьется сердце, – гораздо быстрее, чем неизменно медленный и ровный ритм Джоди.
И ничего более не требовалось. Каких-то таких отношений Калеб и искал всегда – без сплетения разгоряченных нагих тел, без адского огня в глазах, без бросающего длинную тень на все и вся гидроцефального Сатаны. Тишина, правильная и непогрешимая. Совсем как в обществе Лягухи Фреда.
Калеб положил руку на одеяло, разгладил. Тыльной стороной напряженной ладони коснулся живота Мелиссы Ли ненароком, и девушка дернулась в полудреме. Кот со стола таращился на парня мудрыми глазенками. У Калеба ушло несколько минут на то, чтобы с долей отвращения осознать: он протянул другую руку и положил ее на плохо закрашенное пятно на стене. Вместе они создавали своего рода цепь. Контакт.
«Парень, ты, должно быть, сошел с ума».
Окна гудели от порывов ветра.
Калеб поймал себя на том, что собирается произнести какие-то невнятные слова оправдания – перед самим собой, перед Мелиссой, – и тут зазвонил телефон.
Парень приложил достаточно усилий, чтобы эта проклятая штука никогда больше не ожила: звонок вышел захлебывающимся, издыхающим, звучащим будто из-под толщи воды. Кому Калеб мог понадобиться в такой час? Розе? Он не сумел утешить ее тогда, не сможет и сейчас. Вилли? Нет работы неблагодарнее, чем урезонивать этого сукиного сына.
Джоди…
«Нет, это никак не могла быть Джоди».
– Хм-м-м? – пробубнила, дремля, Мелисса – на свой манер, не на йокверовский. Она повернулась на другой бок, пошарила рукой близ себя, будто ища Калеба.
– Все в порядке, – прошептал Калеб ей на ухо, наклонившись над девушкой. Он убрал волосы с ее лба, и ему так понравился этот простой жест, что парень вернул прядь на место и снова ее сдвинул. Мелисса глубоко вздохнула и поглубже зарылась в одеяла. Калеб перелез через ее ноги и спрыгнул с кровати, затем жадно схватил трубку, прежде чем звонок ожил вновь.
– Алло!..
Тишина, как и в прошлый раз.
Калеб не особо удивился. Сжав шнур, он намотал его витками на запястье, сцепив зубы до боли в скулах. Всем телом подался вперед, готовый действовать, если случай того потребует, и весь нырнул в это холодное безмолвие на том конце линии. Это была не Клара – ее дьявольскую ауру он уловил бы теперь за километр. Он не знал, как защититься от пустоты того, что взывало к нему, и не был уверен, что хочет этого. Перед глазами нервно метались дотошные, фотореалистичные, прямо-таки резные образы разложившихся тел родителей, желающих поговорить, предупредить его о сестре, судорожно ползшей по заляпанному красным кафельному полу Калебу навстречу.
Кольца тишины сужались, являя свою ангельскую природу.
А образ тех колец и устроение их – как вид топаза, и подобие у всех четырех одно; и по виду их, и по устроению казалось, будто кольцо находилось в кольце. Когда они шли, шли на четыре свои стороны; во время шествия – не оборачивались. А ободья их – высоки и страшны были они; ободья их у всех четырех вокруг полны были глаз[24]…
Все это было ужасно неправильно.
– Ладно, – мягко произнес Калеб в трубку. – Просто поговорите со мной уже. Если надо – выговоритесь. Наорите на меня, черт возьми. Я слу…
– Кале-е-е-еб…
Он обмер. Голос поразил полным отсутствием резонанса. Подобную интонацию можно было услышать только на смертном одре, где-нибудь в отделении для неизлечимо больных.
Это был Лягуха Фред, сновидец.
Конечно, в этом был смысл, хотя Калеб и не совсем понимал, чего ждать. Лягуха Фред, раз за разом взывающий к другу сквозь помехи сна. Тема Калебовой диссертации раскрылась перед глазами ярким отравленным цветком, во всем многообразии тонкостей и связей. «Убийство Ангела». Книга, лежащая в нижнем ящике стола…
Призовой кот свирепо уставился на Калеба.
Он отвернулся. Холодный пот выступил на лбу.
– Фредди… Так это был ты.
– Я, – прошептал Лягуха Фред.
– Но… но… – Терновые колючки застряли у Калеба в горле. Он изо всех сил старался подражать монотонному голосу собеседника, подавляя панику. – Ты ведь приходил в мою комнату, чтобы там переночевать, не так ли? Пока меня не было?
– Я…
«Не принимай это близко к сердцу. Не торопись, не сбивай его с толку. Все, что тебе нужно, – установить контакт».
– Где ты? – спросил Калеб.
– Я…
– Ты у себя в комнате?
– Нет.
– Тогда где же?
– Здесь.
– На радиостанции? – уточнил Калеб.
– Здесь.
– Где же? Давай, ты можешь мне рассказать.
Он представил Фреда лежащим в насквозь пропотевшей постели, погруженного в страшный мир по ту сторону бодрствования, с трубкой, прижатой к уху. На выдохе, не то всхлипывая, не то стеная в приступе темного восторга, Лягуха протянул:
– Я в аду.
Калеб понимающе уставился на стену.
«Ну, приятель, после вечеринки у декана для меня это не новость. Мы все тут в аду».
Под тенью пятна на стене лежала Мелисса, свесив руку с края матраса, смотрясь почти такой же неживой, как любая другая убитая женщина, спавшая в Калебовой постели.
– В чем дело, Лягуха? Что еще тебе сказала Сильвия?
Вместо ответа – лишь намек на звук, вибрирующий порыв воздуха.
– Что-что?..
Странный сипящий выдох длился почти целую минуту.
Калеб задержал дыхание и сосредоточился. Закрыв глаза, он представил, что чернота перед глазами – глубокое озеро, в которое можно нырнуть. Глубже, глубже… Где-то через минуту он почувствовал горячую резь в легких, готовых разорваться от нехватки воздуха, но все равно продолжал свое погружение, схождение во тьму; уши горели от напряженных попыток уловить обрывки послания Лягухи из сумеречной зоны за гранью сна.
– …о-о-ок…
Калеб глубоко вздохнул, и лампы вспыхнули ярче прежнего: всюду, перед глазами, по сторонам, над головой.
– Йоквер?!
Тишина.
Не определившись, верит ли в то, о чем думает, и может ли это быть правдой, Калеб спросил:
– Так это Йок убил ее, Лягуха?
Тут внутри Фреда будто что-то надломилось, клапан сорвало, сопротивление среды ослабло и сомнамбулическая часть его личности открыла полный доступ к системам и возможностям тела.
– Я поговорил с ней, Калеб.
– Да?
– Я сделал так, как ты меня попросил.
«Господи, кто из нас безумнее?»
Сердце Калеба екнуло. Затея с просьбой к Лягухе – наполовину шуточная, без какой-либо надежды на успех – вдруг принесла свои плоды? Осознание щедро насыпало за шиворот ледяных мурашек. Мелисса вздохнула. Калебу показалось, что за окном мелькнула огромная крылатая тень, но потом он понял, что стекло отражает лишь его собственные метания по комнате. А двигаться приходилось, ведь телефонный провод все туже и туже затягивался на пальцах.
– Что она тебе рассказала?
– Она всего лишь хотела получить образование. – Лягуха Фред нашел сказанное в чем-то забавным – по крайней мере, в его голос просочилась странная веселая нотка. – Ее обманули. Ее убили.
– Зачем? Какой мотив?
Теперь в бесстрастие голоса вползли боль и ужасная обреченность.
– Она научила их.
– Что Йоквер с ней сделал?
– Она все еще такая сильная, – плачущим голосом пожаловался Лягуха. – Боюсь, теперь она не оставит меня в покое.
Калеб в отчаянии потер переносицу.
– Ты знал о ней весь семестр, не так ли? Ты тоже почувствовал этот запах.
– Я…
– С тех пор, как ты остался у меня и заснул на кровати, на том месте, где она умерла. Ты знал. Она пыталась достучаться до меня через твои сны, ведь так оно получается, Лягуха? И ты звонил, чтобы рассказать мне. Ох, Лягуха… ты же понимаешь, это все – сущее безумие!
– Я знаю, Калеб. – Кажется, теперь Фред плакал по-настоящему. – Здесь ангел, видит прекрасный сон…
– О боже. – Ноги Калеба подкосились, и он ухватился за стол, чтобы не упасть. Парень оглянулся и увидел, как Мелисса Ли спит. В поле зрения Калеба попала его же рука – она двигалась так, как будто больше не была подконтрольна хозяину, и теперь легонько касалась влажных губ девушки.
– Что ей снится? – спросил он.
– Она говорит, ей снишься ты, Калеб. – Эмоции в голосе Фреда становились сильнее по мере того, как он все ближе подбирался к моменту окончательного пробуждения. – Ты лучше не возвращайся туда.
И снова этот полный мольбы, испуганный, стопроцентно реальный вскрик:
– …ок-к!..
Лягуха Фред взвыл от боли.
Что-то на том конце провода словно бы густо пролилось на пол.
И звонок оборвался.
Калеб отлепил трубку от уха и уставился на стигмат, расцветающий в ладони, охотно наливающийся свежей кровью.
Дом профессора Йоквера, подобно хозяину, стоял с таким пренебрежением, что вызывал гнев одним своим видом.
Сочащееся из него зло казалось почти осязаемым. Свет луны в призме этой скверны преломлялся во что-то принципиально иное. Ветви больных деревьев изгибались карциноидными фракталами: они торчали, как изогнутые копья, пронзая небо, цепляясь за разбитые, забитые снегом водосточные желоба и внахлест ложась на крышу, богатую на положенную вкривь-вкось черепицу. Лужайка представляла собой коллекцию из оврагов и канав, отличное место для сокрытия тел. Даже снег казался ненастоящим – слишком много оттенков отличало его от белого.
Дом был ужасен, но это не имело большого значения.
Декан держал Йоквера на короткой ноге, но – не слишком короткой.
Калеб стоял снаружи. Его галстук все еще был завязан, полы пальто трепетали на ветру. Отсюда парень мог видеть все окна профессора Йоквера, уродливый медный дверной молоток и кривой крутящийся флюгер. Калеб отступил на полшага вправо, окинул взглядом улицу и увидел, что далекие огни резиденции декана все еще горят. Все роскошные авто покинули район – мэр, члены попечительского совета и прочие влиятельные лица отбыли по домам, сытые и довольные. А Джоди наверняка все еще где-то там.
Отцовская булавка для галстука тяжело давила на грудь. Родитель бросил школу лет в шестнадцать, и Калеб был должен пойти по его стопам. Устроиться работать, скажем, на сталелитейный завод, вступить в хороший профсоюз, набить сорокалетний стаж для соответствующей отметки в трудовой книжке. Не такая уж и плохая участь, если подумать, – провести остаток жизни, разливая жидкий металл по формам.
Запасшись ватными подушечками и бинтами, Калеб перевязал раны в ладонях, пока кровь не залила всю комнату. Узлы он затягивал зубами. Двигался очень тихо, стараясь не потревожить сон Мелиссы Ли. Уходя, парень натянул одеяло ей на плечи и поцеловал в лоб, как любящий брат, которым у него никогда по-настоящему не было шанса стать.
Итак, стигматы всегда открывались при чьей-то смерти.
Значит, Лягуха Фред был уже мертв.
Душа Калеба оцепенела. Сестра снова что-то втолковывала ему, размахивая у самых глаз распятием. Ее изорванное монашеское одеяние яростно развевалось. Он смотрел на колыхания призрачной ткани, уже зная, что вот-вот произойдет: из прорех в мантии покажутся крысиные головы с острыми зубами. Сестра раскачивалась из стороны в сторону на ветру, как пугало, изо всех сил стараясь удержаться на ногах, но груз распятия стал клонить ее к земле, и крысы наконец-то прогрызли призрак насквозь. Калеб наблюдал за сестрой, зачарованный, но немного настороженный очевидным символизмом, пока призрак не ушел, волоча груз Христа по грязи.
Вероятно, обратиться к психиатру на днях было бы не такой уж плохой идеей.
Калеб хотел, чтобы душа Сильвии Кэмпбелл дала о себе знать еще раз – появилась хотя бы на секунду с напутственным словом. Что угодно подошло бы: силуэт, просвечивающий насквозь, крик баньши, подгоняющий парня. Нечто подобное здорово помогло бы ему. Жалобная песня сирены, руны, вычерченные лунным светом. Что угодно…
Но ангелы с багровыми устами оставили Калеба, и теперь он стоял один-одинешенек у бровки тротуара, глядя на дом Йоквера. В этот раз повязки оказались сработанными на совесть – даже худо-бедно остановили кровь. Учитывая, сколько времени уходило на заживление в другие, Калеб был уверен, что раны на руках уже почти закрылись. До его ушей долетел отдаленный бой башенных часов на территории кампуса – ровно пять ударов. До рассвета все дела парня в учебном заведении будут закончены.
Калеб смежил веки и подумал о том, насколько же долгим выдался день. Если это, конечно, был день, а не вообще вся жизнь. Нечто очертило полный круг за прошедшее время – от рождения к смерти. Может, этот круг – сам Калеб. Может, всего лишь дурная греза. Или даже лишь тень грезы – кошмарный сон, которому приснилось, что он человек.
Так что же теперь оставалось сделать? Как собрать фрагменты пазла у Калеба в руках? Мог ли Йоквер, этот безобидный пижон, быть реальным убийцей или парень неправильно расслышал Лягуху Фреда?
Калеб ждал, рассчитывая увидеть Йока, спешащего в дом с окровавленными руками. Сильвия Кэмпбелл хотела получить образование и умерла за это. Лягуха сообщил о том же самом Калебу – и тоже умер. Калеб помнил, что убили кого-то еще, но это, конечно, не Джоди. По-своему Джоди всегда была в безопасности на территории кампуса.
Калеб даже пожалел, что покинул ту комнату-могилу в подвале библиотеки.
Свет в спальне декана горел вдалеке, безнаказанно издеваясь над парнем.
Даже после того, как его неоднократно стошнило, он все еще чувствовал вкус всего, что выпил в «Ухающей сове». Все еще слышал, как Кандида Селеста спрашивает раздраженно: «В чем твоя проблема, придурок?» Калеб принюхался к ветерку, уловив ароматы хвои и мяты. Горстку хрустящих листьев смело в сточную канаву.
Калеб разжал пальцы, и окровавленные ватные тампоны и бинты полетели следом за опалью. Мусор протащило по замерзшей мостовой, размотанная марля зацепилась за чахлую ветку и стала развеваться, точно серпантин. Ладони зажили, как и всегда. Узор линий жизни восстановился в прежнем виде. Калеб медленно двинулся к дому, и эхо его шагов, негромкое и отрывистое, напоминало щелканье покерных фишек.
Ступив на заснеженную подъездную дорожку профессора Йоквера, Калеб огляделся. На снегу во дворе – никаких следов. Он ободрал пальто о кусты, снег с низко наклонившейся ветви просыпался за шиворот. Зрелище, конечно, унылое, но – ни тебе следов тайных захоронений, ни чего-то подозрительного в принципе. Уставившись на медный дверной молоток с выгравированной фамилией «ЙОКВЕР», Калеб взялся за дверную ручку, подергал ее наудачу. Она оказалась проржавевшей, и поначалу можно было даже подумать, что дверь реально заперта, но вот еще одно усилие – и она поддалась.
Это было очень странно, но не сильно страннее того, что случилось на вечеринке.
Калеб вошел внутрь.
Он скользнул в темноту, не заботясь о том, в каком направлении двигаться. В конце коридора горел свет. Осторожно пробираясь между мебелью, ступая, как чуткий зверь, Калеб стал следить за собственным дыханием. Ярость, огненный шар в его груди, только и ждала повода вырваться наружу.
Парню очень не понравился здешний запах. Яйца и колбаса, капуста и вареное мясо, освежитель воздуха с ароматом сирени, какая-то странная мешанина. Трупной вони сквозь нее не пробивалось, но само по себе это еще ни о чем не говорило. Или у Йока отсутствовало обоняние, или у него были не все дома, раз он даже не попытался избавиться от этого амбре. Как-то так пахли дешевые ночлежки или запущенные студенческие общаги в колледжах с низким рейтингом. Но профессор однозначно подходил этому месту. Калеб без труда мог представить Йока здесь – выставляющим оценки, пишущим рабочую программу курса, хищно принюхивающимся, бормочущим себе под нос.
Из соседней комнаты донесся какой-то шум.
Кто-то нарочито громко захлопнул книгу.
Калеб весь напрягся. Медленным взглядом он начал обводить дом изнутри, ища опасные места и глухие уголки. Взглянув на антикварный шкаф, парень вздрогнул поначалу от вида какой-то темной и страшной фигуры, но потом осознал, что видит свое отражение в застекленных дверцах. Йоквер, Клара, декан – всем им, похоже, нравилось разглядывать самих себя. Калеб понимал, что курс этики разработали для какой-то иной цели, совсем не просвещения ради. Отсеивать слабых и использовать в своих интересах любые недостатки, какие только удастся обнаружить, воспитать новую паству. Они выявили неиссякаемую потребность Джоди в совершенствовании и воспользовались ей, заявив свои права на страдания девушки. Натаскали ее. Если бы она когда-нибудь рассказала Калебу об этом, смог бы он такое предотвратить? Стал бы вообще пытаться?
Свет из соседней комнаты отбрасывал в коридор желтые всполохи.
Калеб направился к двери.
Медленно завернув за угол, он заглянул внутрь.
Это был кабинет с обилием полок, заставленных книгами и скульптурами. В висках Калеба болезненно стучал пульс, взгляд сразу упал на горящую тусклым светом масляную лампу под зеленым металлическим абажуром, оформленную под лампадку. В темном углу комнаты, противоположном от источника света, что-то бесформенно-жуткое копошилось в старом раздвижном кресле-кровати. Отсвет не позволял разглядеть на лице фигуры ничего, кроме выставленных в улыбке зубов и двух холодных, бесстрастных огоньков на месте скрытых за очками глаз.
Потом Йоквер придвинулся ближе к пятну света и погрозил Калебу револьвером, до поры лежавшим у профессора на коленях.
Калеб чуть не расхохотался.
«Пушка, серьезно? Поверить не могу».
– Что есть зло, мальчики? – спросил Калеб. Из окна за спиной Йоквера открывался прекрасный вид на дом декана. Что-то внутри этого странного модернистского здания до того ярко горело, что впору было заподозрить пожар. – Что есть зло и что есть добро, вам известно?
– Сдвинешься с места, и я тебя прикончу, – нахмурившись, сообщил профессор.
– Я не сомневаюсь. – Калеб с грустной усмешкой покачал головой. – Сегодня я все узнал о ваших дьявольских проделках. Я верю, вы ни перед чем не остановитесь. Многому вы меня научили, чего уж там.
– Да, и, как большинство депрессивных, неприспособленных к жизни сирот, ты идешь по жизни, ни хрена не понимая из того, чему тебя учат.
– Как грубо, Йок.
Пистолет дрогнул в недовольном жесте. Может, Йоквер был серьезен, а может, просто пытался вести себя непредсказуемо. Он явно только и ждал возможности уйти вразнос. Как и Калеб, впрочем. Немудрено, что их шпаги в итоге скрестились, сие было предначертано.
Йок снял очки. Кажется, этому Супермену они были больше не нужны.
– Ты был идеальным кандидатом, – пробормотал профессор.
– Вот как?
– Тебе вполне могли предложить должность в университете.
– И какую же?
– Доцент гуманитарных наук. Наставник.
– Но я провалил отбор?
– Да, к сожалению.
Пускай Йоквер продолжает в том же духе и делится своими бредовыми идеями, не сознавая, как нелепо выглядит и звучит. Калеб мог бы стоять так весь день, качая головой и улыбаясь, но, если он хотел чего-то добиться, ему бы в конце концов пришлось вступить в этот безумный диалог.
– Провалил лишь потому, что сказал вам в лицо, что вы ведете себя как придурок?
– Не обязательно. – Йоквер отсутствующим взглядом уставился на револьвер у себя в руке. – Видишь ли, бедный мой мальчик… ты и сам уже какое-то время ведешь себя как придурок. И чем дальше в лес, тем более безумным придурком ты становишься. Но здесь через подобный процесс проходит каждый.
– И что за процесс? – искренне полюбопытствовал Калеб.
– Становления. Возвышения. Крушение одних столпов, укрепление других.
– А-а-а, этот процесс.
– Из тебя вышел бы отличный учитель. – Йок становился все более жизнерадостным, слегка помахивая пистолетом, как будто хотел, чтобы Калеб воспринял-таки идеи, которые проиллюстрирует его кончина. Профессор выглядел так, словно собирался вскочить и начать порхать по комнате, как балерина или одна из тех оперных цыпочек, что всюду разбрасывают лепестки роз.
– Убейте меня, – сказал Калеб, – но, ради Христа, не заставляйте вас слушать.
Очи литературных икон взирали на парня со всех концов комнаты. Бюст Эдгара По с вороном на плече. Кто-то в тени, может, Лавкрафт, может, Кафка. Фланнери О’Коннор и Карсон Маккалерс, Чарльз Буковски. На долю каждого тоже выпало немало грязи и разврата. Под перекрестными взорами этих молчаливых присяжных Калеб говорил спокойно, уже зная, каким будет приговор.
– Вы говорите так, будто приемлемо делать то, что вы делаете, используя студентов лишь потому, что некоторые из них напуганы, или одиноки, или слабы, или просто молоды. Или просто очень тупые. Как я. – Он был готов охотно признать это – теперь, когда перед взором забрезжил свет. – Декан воспользовался страхом Джоди лишиться хороших оценок, чтоб завлечь ее на эту вашу черную мессу. Это вы называете творчеством? Нет, это шантаж. В этом нет, поверьте мне, ничего высокохудожественного или новаторского. Это шантаж, а ваш кружок религиозной реконструкции – просто кучка извращенцев. Думаю, Сильвия многое захотела бы рассказать миру про ваши стандарты образования. За это ее и убили.
– Ты ошибаешься.
Йок улыбнулся и подался вперед, словно желая еще раз продемонстрировать, что такой вещи, как движение, не существует. Рукой он оперся на письменный стол, правда, как-то неловко – бумаги слетели на пол, а массивный бронзовый бюст Шекспира на краю столешницы покачнулся.
Йоквер так долго играл эту роль, что она стала частью его самого. Вероятно, он уже не мог отличить себя от созданного образа, от роли, навязанной ему Кларой и деканом.
В любом другом месте Йок был бы просто этаким смешным завсегдатаем секс-шопа, листающим грязные журнальчики, извращенцем, пялящимся на стриптизерш в стеклянных кабинках, умоляющим за пару баксов раздвинуть ножки пошире и потереть о промежность резиновый банан. Здесь, однако, профессору нашли отличное применение. Пристроили на местечко с положением и авторитетом, чтобы он мог выжимать мозги до тех пор, пока из них не потечет черный сок. Нельзя было не восхититься столь остроумной кадровой политикой.
– Я ошибался, считая тебя обычным клоуном, – сказал Калеб. – Признаю свой промах.
Но дело было в том, что Йоквер действительно оставался клоуном, мерзким Пеннивайзом из дурного сна. Это простая статистика – то, что на каждые десять рядовых шутов приходится один настоящий псих, прячущий за гримом острое желание выпустить кому-нибудь кишки.
– Боюсь, горевать о промахах теперь уже поздно, – сказал Йоквер. – Мне тебя даже жаль. Чтобы ты уразумел, что к чему, тебя пришлось буквально за ручку провести за кулисы. Как будто намеков было недостаточно.
– А, ну да. Чтобы пелена спала с глаз?
– На то был расчет.
Калеб критически поджал губы.
– И все, что вы смогли мне показать, – это ту сцену, что я видел? Это реально все?
– Ну, план пошел наперекосяк. Ты оказался законченным невротиком, я от тебя такого не ждал. – Йоквер усмехнулся, но Калеб уловил в его голосе испуг. – Видишь ли, бедный мальчик, ты и без наших игр был на грани либо самоубийства, либо маниакального психоза. Увы, наша комиссия выявила этот недостаток в тебе слишком поздно.
Калеба не возмутило слово «игры». Оно вполне точно описывало происходящее в университете, и теперь парень даже мог попытаться просчитать ситуацию на ход-другой вперед.
– Скажи мне, Йок, из какого отстойника психопатов вроде вас достают?
– Послушай, бедный мальчик…
– Перестань меня так называть. Что стало с Лягухой Фредом?
– Понятия не имею, о ком ты говоришь.
– Смысл теперь прикидываться?
– Никакого смысла.
– Ладно, давай я задам тебе вопрос попроще.
– Валяй. Смотри, чтобы я не заскучал.
Йок зря бахвалился. Его кадык напряженно подергивался, профессор часто сглатывал слюну, хоть и пытался это всячески скрыть. Желваки выдавали его с головой. Йок отчаянно хотел показаться готовым ко всему, бесшабашным хозяином положения. Но достаточно было на него прикрикнуть, чтобы этот властитель душ скатился на пол весь в слезах.
– Как ты узнал, что я приду сюда сегодня вечером?
– Конечно же, мне доложили о твоей неспособности оправдать ожидания Клары и твоем нежелании принять, э-э-э… – Пистолет чуть дрогнул в руке профессора. – …скажем так, те привилегии, которые мы предлагаем. Было совершенно логично предположить, что увиденное скажется на твоей предрасположенной к религиозному бреду личности и ты отправишься в потешный крестовый поход против сил зла. Ну а то, что ты первым делом нанесешь визит мне… да тоже, в общем-то, очевидно, тут к Сивилле[25] не ходи.
Йоквер неприятно усмехнулся и многозначительно поиграл бровями.
Калебу почти захотелось поподробнее расспросить профессора о силах зла. Взять тетрадку и составить маленький походный гримуар, пронумеровать всех демонов, запомнить имена. Но это наверняка выйдет боком. На по-настоящему важные вопросы Йоквер отвечать не станет.
– Почему ты убил Сильвию Кэмпбелл? – спросил Калеб.
– Я сам нашел эту милую и способную девушку. Создал личность, под которой ты ее знаешь, и позволил поступить в наш университет.
– Какое исключительное благородство.
– Я ввел ее в наш круг.
Калеб медленно, будто во сне, двинулся вперед, и Йоквер поднял револьвер немного выше, целясь парню между глаз.
– Но убивать-то зачем? Объясняй давай.
– А стоит ли мне ради тебя напрягаться, пацан? Какой в этом смысл?
– Просветите меня, профессор. Расскажите мне, кем вы на самом деле являетесь.
Но Калеб понимал, что, вероятнее всего, не услышит ничего нового. Удивляться-то больше нечему, в наше-то беспокойное время, и он даже чувствовал себя глупо из-за того, что наделил произошедшее такой бездной смыслов. Просто так уж устроен мир: монахинь здесь насилуют в зеленых фургонах, физруки крутят романы со школьницами, копы устраивают ограбления банков, первоклассники душат новорожденных братьев и сестер, чтобы родительская любовь доставалась только им. Вампиры, призраки и ангелы, тайные культы растлителей малолетних, послушники Молоха – даже если на их реальное существование кто-нибудь когда-нибудь откроет миру глаза, все эти вещи даже не станут чем-то по-настоящему шокирующим при таких-то вводных. И люди в мантиях мудрецов, столь охотно ставящие ничего не значащие «пятерки», так же охотно улучат возможность перерезать тебе горло – просто потому, что так надо.
– Мы – наставники, – произнес Йок, и это прозвучало почти серьезно.
Калебу вспомнились слова, оброненные как-то Лягухой Фредом в эфире ХЛОП, слова, не дававшие с тех пор покоя.
– Если ты управляешь сном о мире – ты управляешь миром, – сказал Калеб.
Йоквер недоуменно изогнул бровь.
– Ты не поэт, Прентисс. Кого бы ты сейчас ни цитировал – у тебя самого на стихи фантазии не хватает. Так сильно копаешься в себе, а находишь один только шлак без единого алмаза. Бедный увечный ребенок, полагающий, что умеет тонко чувствовать. Да если бы твоя тупая девка не сторговалась по дешевке, чтобы нас немного развлечь, тебе, вероятно, до сих пор было бы все равно. Я знал, что они зашли слишком далеко…
– Ну да, – согласился Калеб, – далеко зашли – всего на один шажочек.
– Какой позор.
У Йока тоже были свои слабости, настолько ясно обозначенные, что теперь Калеб знал, на что обращать внимание: когда-то давно профессор был разбит вдребезги, и Калеб улавливал звяканье осколков в голосе, в этих чудны́х ужимках, так досаждавших во время уроков этики.
– Что, не вышло ее захомутать, да?
– Кого?
– Сам знаешь, о ком я.
– Что ты…
Калеб не удержался и наконец расхохотался. Столько власти… но кинуть палку у этого больного ублюдка так и не получилось.
– Она тебя отшила, да?
Реакция на эти слова оказалась весьма примечательна. Йок оскалился, в его глазах всколыхнулась тупая боль. Волей-неволей он вышел из роли.
– Бедный Йок. Никаких тебе поцелуйчиков.
– Заткнись, Прентисс.
– Никакого женского тепла…
В окне за спиной профессора Йоквера – учителя, диктатора, поводыря, марионетки, провозвестника новой этики и просто паршивого типа – явился знак, которого ждал Калеб. Силуэт, просвечивающий насквозь, крик баньши, жалобная песня сирены, вычерченные лунным светом руны. Все это и даже больше: на его глазах свет в доме декана погас.
Шабаш подошел к концу.
– То, верно, ангел мой в аду теперь с чертями[26], – произнес Калеб.
– Ангел?.. – Йок, очевидно, не понял парня.
– Да, и монахиня. Они обе уже здесь.
Йок слишком поздно сообразил, что идет не так, и лишь когда Калеб, храня на лице безжизненное выражение, прыгнул в ноги и повалил профессора на пол, его мускулы напряглись, а рука взметнулась вверх в защитном жесте. Выстрел прозвучал так, словно треснула ветка дерева, и пуля ушла в потолок.
Калеб подхватил падающий с края письменного стола бюст Шекспира и тупым углом обрушил его на висок профессора.
Над темным домом брезжил ветреный рассвет.
Розовато-фиолетовые сполохи в небе ласкали глаз. Осознание того, что Калеб дожил до утра, грело душу. Он зашел так далеко и по какой-то причине считал это достижением. Сестра могла бы гордиться тем, что крысы его не прикончили. Могла бы тихо аплодировать его усилиям. Кровь всегда была с ним, в нем и на нем. Калеб смог отбросить бо́льшую часть своих мыслей, но не чувства: сердце бешено колотилось, волосы встали дыбом, как иголки. Он снова стоял на улице и наблюдал.
Смотреть было не на что, кроме дома декана, темного и безмолвного.
Калеб пригладил галстук на груди, поправил отцовскую булавку. В животе будто камень образовался – знакомое чувство, совсем как перед выпускными экзаменами. Предрассветный, пахнущий углем воздух никак не давал надышаться. Калеб почувствовал себя слегка пьяным, по телу разлилось тепло. Ноги сами понесли вперед – к задней части дома, мимо лужайки, к уже знакомым входным дверям.
Они бы никогда их не заперли. Еще чего. Такой жест – признак среднего класса, живущего в вечном страхе перед кражей со взломом. Существа вроде Клары и ее мужа чувствовали себя защищенными в любой ситуации.
Калеб вошел.
В коридорах он уловил запах собственной блевотины.
Но еще, конечно же, пахло томатным и апельсиновым соками, виски, вермутом. Столы и каминные полки в гостиной были уставлены пустыми бокалами из-под вина и шампанского. У горничной – явный выходной. Комната казалась скорее причудливой, чем угрожающей, теперь, когда толпа ушла и забрала с собой весь свой дурманящий жар.
Калеб остановился перед витриной, на которой была выставлена коллекция изящных статуэток из дорогого стекла. Наверное, когда солнечный свет добирался до них, этакое великолепие начинало играть всеми цветами радуги. Взгляд парня задержался на танцующих балеринах-близняшках: в фигурках было что-то столь же воздушное и невинное, сколь и розовый сполох утра за окном, будто они были пережитками той поры, когда Клара еще была человеком. «Здесь через подобный процесс проходит каждый», – вспомнились слова Йоквера. Калеб потер глаза. Невозможно было представить Клару с косичками, играющей с куклами или прыгающей со скакалкой; делающей что-то, не преисполненное неземного величия и безупречного, потустороннего самоконтроля.
При мысли о детях одна из струн сердца натянулась, и Калеб на мгновение ощутил сожаление. Они с Джо редко говорили о детях. Означало ли это, что он наконец-то вознесся? Прошел ли этот тест? Хотя бы один. Но ребятишкам с гидроцефалией сложных тестов никогда не дают, и они гораздо больше улыбаются.
Из-за спины донесся шаркающий звук.
Калеб развернулся и яростно выбросил кулак вперед в надежде, что тот врежется в длинные кости декана, обездвижит этого скользкого ублюдка и одним махом расколет на части.
Мало того, что цели удар не достиг, так парень еще и потянул мышцы. Очаг боли тут же вспыхнул под ребрами, воздух улетучился из легких. Чьи-то железные пальцы схватили Калеба под мышками, сдавили и приподняли в воздух. Парень отчаянно сопротивлялся и за свои усилия был отброшен к витрине. Стекло раскололось, статуэтки градом посыпались на пол.
Собравшись с силами, Калеб занес ногу и впечатал подошву в чье-то колено.
– Ай, ч-ч-черт!..
Неужто вышло?
Неужто он прижал декана и выбил из него первое человеческое слово?
Калеб нанес новый удар – и снова промахнулся.
– Да попустись ты уже, наконец!
– Что?..
Этот голос был Калебу знаком.
Это был Вилли, в одних мешковатых спортивных штанах «Кельвин Кляйн», весь опухший со сна, усталый на вид, этакий карикатурный конторский альфонс, который ночью больше трахался, чем спал. Пара еле заметных царапин красовалась у него на шее. Кряхтя, он наклонился и помассировал колено, при этом хмуро глядя на Калеба и качая головой.
– Чувак, да ты серьезно? На хрен ты вот так прокрадываешься? На часы смотрел?
«Все ли мои знакомые вляпались в это?» – задумался Калеб.
– Что ты здесь делаешь? – Он уже знал ответ, но не мог не спросить.
– Попустись, говорю тебе, – проворчал Вилли. – Это долгая история, немного дурная, и ты сейчас не захочешь все это слушать. Ты уж мне поверь, Калеб, это тебе не шутки, тебе тут делать нечего. Уходи. Утром поговорим.
– Вилли, – только и смог пробормотать Калеб. Все обстоятельства этой ночи объяснить было невозможно, как и разницу между добром и злом, если таковая существовала в принципе. Разделавшись с профессором Йоквером, Калеб не ощутил угрызений совести, значит, отнять чью-то жизнь – не так уж и плохо? Плохо, но не всегда? Поди разберись. А Вилли вдруг показался таким желторотым и невинным, незатронутым всей этой скверной, что к горлу Калеба подкатил животный стон. Не было слов, способных объяснить другу, какой урожай студенты на самом деле пожали за все университетские годы.
– Ты изменял Розе с Кларой? – нашел Калеб силы спросить.
Вилли застонал и закатил глаза.
– Нет, чувак. С Джулией Бландерс. Послушай, мне светили серьезные проблемы со сдачей английского. Я б хоть три раза прочел этот твой «Над пропастью – поржи», все равно завалил бы. Она пообещала мне уладить вопрос, чтоб хорошую оценку поставили. Сам же знаешь, как тут на все это смотрят! Но, блин, как Роза нашла мою курсовую – сразу поняла, что это не я писал, ну и подумала, что я подрядил какую-нибудь дуру-первокурсницу это накалякать в обмен на хороший перепихон. Ну и пошла моча по трубам… Я с ней все улажу сегодня днем, поверь.
– Вилли, – начал было Калеб севшим голосом, – ты должен меня выслушать.
Но Вилли его не слышал.
– Забавно, что Розы не было здесь сегодня вечером, но слава богу, что не пришла. Но, подумать только, ко мне начала приставать жена декана… вот уж от кого не ожидал… но ты-то, ты-то как здесь оказался? Я видел, в каком ты последнее время состоянии, – тебе тоже прислали приглашение, но я его выкинул. Извини, чувак, я просто понимал, что ты какой-нибудь номер отчебучишь и тебя еще, чего доброго, выпрут…
Вилли попытался позаботиться о Калебе в своей грубо-простодушной манере, но это не помогло. Когда Калеб сбежал с шабаша, Клара спустилась вниз снова и выбрала себе новую жертву. Из-за него. По его вине.
И тут последний фрагмент пазла влепился туда, куда нужно.
– Роза, – выдохнул Калеб. – Так вот кто еще умер.
– Что? – Вилли нахмурился. – Чувак, да что ты такое несешь?
Калеб вообразил эту сцену предельно ясно. Если Роза видела липовую курсовую Вилли, значит, ей не составило труда выйти на Джулию Бландерс, на ту, кто будет принимать работу. На истерическом взводе Роза вполне могла захотеть задать преподавательнице пару вопросов… да и просто выговориться. И вот Роза, дико вращая глазами, с красным лицом, заявляется в кабинет Бландерс… заходит с мыслями, что некая подружка-младшекурсница написала работу за Вилли. Поначалу Роза хочет лишь мести, думает настучать. Но Роза – сообразительная девчонка. И в какой-то момент разговора она понимает, что «подружкой» была сама миссис Бландерс. Нетрудно сложить в уме два и два, когда о преподавательнице писательского мастерства по кампусу уже ходят слухи. Конечно, Роза сгоряча набросилась на Джулию – вот откуда у нее синяк на подбородке, наспех замазанный тональником. В том отчаянном состоянии Роза могла пойти на многое – замахнуться стулом, угрожать разлучнице канцелярским ножом. Джулия бегала от Розы по кабинету, обе кричали, а потом… потом кто-то вызвал охрану.
И пришел Рокки.
– О, да ладно тебе, чувак, – взмолился Вилли. – Не смотри на меня такими щенячьими глазами и не читай больше своих лекций, ладно? Она переживет как-нибудь. Все с ней будет нормально. Знаю, что ей больно, да ведь дело не только в этом! В конце концов, если не помиримся – разбежимся. Время, значит, пришло. Поверь мне, эй…
– Джоди… – Имя, с трудом сошедшее с губ, теперь казалось незнакомым.
Вилли скрестил свои огромные руки на груди и вздохнул. Его голос остался сильным и звучным – он держал себя в руках и, похоже, даже наслаждался тем, как развивалась эта история. Не мог не наслаждаться, ведь он теперь обрел новый статус, попал в число посвященных.
– Так ты обо всем уже знаешь, да? Чувак, не бери в голову. Не точи на нее зуб, и на меня, пожалуйста, тоже. Это ведь развлекалово такое, и только. Всего-навсего компромисс, блин… да как ты не понимаешь, что мне иначе не сдать, что я почти на любом экзамене обосрусь? Мне нужно получить высшее образование. Я не хочу оставаться здесь вечно, как ты.
– Я… хочу? – прохрипел Калеб. Оказывается, Вилли ничего не знал и в то же время знал почти все. Он с самого начала прикинул ставки в этой игре, понимал, какой ждет тест, – и все равно его провалил. Его любви к нехитрым жизненным ценностям оказалось недостаточно, нужно было все-таки хоть немного любить науку.
– Да, тебе сейчас больно, потому что ты знаешь кое-что о Джоди, но ты должен уже понять – все так делают, за исключением, быть может, тебя. Да и про тебя я наверняка не скажу – уж больно ты страшный тип, хрен пойми, что у тебя на уме. Уверен, ты еще более мерзкий извращенец.
– Послушай, Вилли, ты…
Но как рассказать обо всем так, чтоб он поверил? Нужные слова не шли на ум. Калеб затормозил слишком сильно и теперь не мог набрать прежнюю скорость. Слишком уж глубокий отпечаток наложила на него разборка с Йоквером. Калеб попытался дотянуться до плеча Вилли, но ощутил себя чересчур неуклюжим, не в силах пошевелиться. А ведь Джулия Бландерс, когда оставляла замечания в его работах нервными алыми росчерками, всегда ставила пометку «неуклюже». Стоило догадаться, что это о Калебе в целом – не только про избыток метафор.
– Тут не из-за чего злиться. Иди домой. Выпей стаканчик на ночь. Немного поспи. – Всяк встречный желал Калебу выспаться, прийти в себя – ничего не поменялось и сейчас. – Забудь про сегодня, клянусь, завтра будет намного лучше. Не держи зла. Ты же знаешь, как для нее важно поступить в медколледж.
Вилли, безукоризненный, уверенный в себе, в собственной красоте и силе, потрепал Калеба по плечу. Сам себе Вилли, надо думать, казался сейчас не только воплощением мечты об успешном жиголо, но и хорошим другом.
– Ты не представляешь, во что ввязался, – прошептал Калеб.
– Я? Да это ты не представляешь, вообще-то!
Да, все так. Именно его, Калеба, наивность и неумелость отправили всех тех, кто был ему дорог, в костлявые объятия декана. Не будь парень так слеп, послушай свою сестру – когда она лежала перед ним, мокрая и сломленная, убивая себя, – тогда, быть может…
Неслышно ступающие тени заполонили коридоры.
Калеб поступил глупо, вернувшись на шабаш. Лягуха наказал не возвращаться, а парень все равно пошел. Вилли вполне могли бы оставить в покое – с зацикленностью на себе он был все равно что страус, сунувший голову в песок, – но теперь уж нет, теперь очередной виток этой шекспировской драмы разыграется прямо здесь; терпение всех ее участников и так уже на пределе. Розе и Лягухе конец, но Вилли еще можно…
– Убирайся! Беги! – закричал Калеб, подталкивая друга к парадным дверям. Мускулистое тело почти не сдвинулось с места. Вилли не знал, что творится у него за спиной, просто стоял с озадаченной гримасой на лице, размышляя, что Калеб, конечно, чокнутый, но, может, в этот раз его стоит послушать и…
С таким выражением на лице Вилли и умер.
Выстрел толкнул его назад, к стене. Сцена разворачивалась перед глазами Калеба с тошнотворной, почти стоп-кадровой медлительностью – как будто Йоквер доказал наконец свою правоту в том, что никакого движения не существует. Один, два, три неторопливых выстрела в корпус; убийца не торопился, вырисовывая смертоносный треугольник. Кровь, брызжущая из Вилли, запачкала разбитую витрину, однако каким-то чудом тот все еще стоял. Не так-то просто было сбить с ног эту гору мышц.
Не в силах сфокусировать взгляд, Вилли беспомощно заозирался, потом снова уставился на Калеба. Попытался поднять руку к простреленной груди, но та не послушалась. Калебу хотелось сделать то же самое – выставить вперед свои кровоточащие ладони, дать собственному соку жизни хлынуть в вены друга, закрыв ими раны. Вилли сделал еще два робких шага, ноги начали подкашиваться, слабая улыбка тронула его губы, когда изо рта хлынула струя черной крови.
Калеб потянулся к другу. Все по-прежнему было таким вялым и неуклюжим.
Отверстия от гвоздей на этот раз раскрылись еще шире, в последний раз. Калеб видел сквозь ладони блестящие плитки пола и больше всего на свете желал, чтобы было хоть немножечко больно. Крик вырвался из горла, когда Калеб попытался поймать Вилли, но тот выскользнул из рук и наконец упал, съежившись на полу.
Калеб припал к полу, положил голову Вилли на колени и стал баюкать. Какое-то время Вилли мелко дрожал. Потом все его тело вытянулось и застыло.
Джоди издала странный тягучий скулеж.
– Закрой свой грязный рот, – велела ей жена декана.
Калеб поднял голову.
Рокки стоял на лестнице. Его форма охранника была под цвет волос, пистолет в руке – под цвет глаз. Лицо ничего особо не выражало: почти мертвое, но еще не совсем.
Калеб ослышался. Лягуха в свои последние секунды сказал не «Йоквер», а «Рокки».
Появились и прочие. Одни – обнаженные, другие – в легких темных рясах. На Кларе были одни лишь черные чулки. На спине и животе у нее, как и у Джоди, красовались одинаковые отметины, напоминающие перевернутый крест, – следы от торчащих костей декана. Который, к слову, тоже почтил своим присутствием, в халате с вышитой на подоле надписью «Папочке виднее». Если бы не тот факт, что рога на голове декана перестали быть лишь частью ритуальной диадемы, можно было умилиться – этакому джентльмену только трубки не хватало, да собаки по кличке Фонтлерой у ноги.
– Ты страдаешь от невротических стигматов, – произнесла деканша таким голосом, будто все еще рассчитывала заманить в постель. Сможет ли что-нибудь когда-нибудь стереть это надменно-страстное выражение с ее лица? – Примечательно, что ты довел свой комплекс мученика до крайности.
Ее язык скользнул по выпирающим клыкам, пальцы прошлись по бедру. Калеб понимал, что Кларе бы тоже хотелось, чтобы он пролил на нее кровь.
– Ты гораздо безумнее, чем мы когда-либо думали.
– Йоквер мне это уже говорил, – откликнулся Калеб.
Деканша встала в ногах у мертвого Вилли.
– Какая потеря, – заметила она. Нейлон ее чулок сиял в лучах рассвета, волосы были завиты в косицы руками последователей культа. – Он был потрясающим любовником.
Джоди едва сдерживала рвотный позыв, и у нее хватило порядочности упасть на колени и пошатнуться, как будто вот-вот потеряет сознание. Хорошо бы ей преуспеть в медицинской школе; работать в отделении неотложной помощи каждую ночь лет этак пятьдесят, чтобы расплатиться за все загубленные жизни.
Хуже всего было то, что на самом деле Калеб ее не винил: жизнь в лачуге с умственно отсталыми детьми, матерью-алкоголичкой и обидчивыми братьями-отбросами кого угодно довела бы до крайностей. Калебу нечего было дать девушке. Заговорив, он поразился тому, сколь сильно его голос в этот момент напоминал отцовский:
– В этом не было необходимости.
Реплика наивная, но честная. Все по родительским заветам.
Деканша плавно двинулась вперед. Джоди не сводила с нее пытливого взгляда – наверное, изучала манеру гипнотических движений этой змеи, а может, уже примеряла себя на ее место.
– Его девушка кое-что заподозрила. Ужасно, как быстро подозрения, укорененные в подсознании, могут вылезти на передний план. Особенно когда человек напрямую сталкивается с мыслью, что может потерять свою любовь. Возможно, нет худшей эмоциональной боли, воистину…
– Нет, – эхом отозвался Калеб.
– Их нужно было устранить, мой дорогой херувимчик. За это ты должен благодарить лишь себя. – Голос Клары был успокаивающим, мелодичным и мягким, и даже сейчас Калеб наслаждался его звучанием. – Как сообщила нам Джоди, когда Роза в состоянии аффекта заявилась в комнату подруги сегодня днем, ты признал факт измены. Если бы ты попытался успокоить ее ложью, она могла бы и выжить. Вместо этого Роза справедливо предположила, что Джулия была любовницей Вилли, и решила просмотреть кое-какие файлы в закрытой локальной сети университета. То, что она там нашла, ей видеть не следовало. Она преподала нам своего рода урок компьютерной безопасности…
– Рад слышать.
– Все, что от тебя требовалось, – подставить мягкое плечо, чтобы девушка выплакалась, и несколько раз ободряюще похлопать ее по спинке.
– Да, – сказал Калеб, – теперь я это понимаю.
Он глянул вниз: кровь из отверстий в груди Вилли почти перестала течь. А вот ладони Калеба все еще сочились красным.
Деканша придерживалась роли так же сильно, как и Йок. Каждый жест был рассчитан точно по времени: подъем запястья, наклон головы. Вспомнив глаза на двери в покои декана, Калеб оглянулся по сторонам, почти надеясь увидеть режиссера, сидящего где-нибудь на высоком стульчике и отдающего команды постановочной группе. Но никаких режиссеров – да и тех самых глаз – было не видать. Калебу было забавно осознавать, в чем заключалась вся беда Клары: она так и не смогла стать кем-то выше рядового статиста. Университет вылепил ее, придал форму – и раздавил, навсегда замуровав в своих каменных стенах, поглотив пастями священных залов. Он глодал ее, как любую другую кость, что была в распоряжении, – и пройдет всего несколько лет, прежде чем от нее останутся только кости да дряблая кожа.
«Удовлетворительный исход», – не без злорадства подумал Калеб.
– Что стало с профессором Йоквером? – спросила Клара.
– Отбыл в лучший мир.
Известие искренне заинтриговало деканшу, она довольно ухмыльнулась.
– У тебя весьма кровожадная натура, мой херувимчик.
Джоди снова заскулила, и Клара, метнувшись к девушке, отвесила ей пощечину.
– А о своем друге-толстячке ты ничего спросить не хочешь? – уточнила Клара, вновь поворачиваясь лицом.
– Я и так знаю, за что Лягухе выписали приговор.
Рокки убрал пистолет обратно в кобуру, зная, что Калеб не убежит. Было до ужаса наивно тешить себя мыслью о побеге, думать, что шанс покинуть это место вообще существовал. Простой факт заключался в том, что Калеб никуда не хотел уходить.
Рокки потер ладонью жесткий «ежик».
– Мне пришлось оставить его на радиостудии, под пультом. Тяжелый, зараза.
Может быть, Буль найдет тело и наконец воспользуется своими полномочиями. Калеб понимал, что Рокки замешан в чем-то ужасном, но не мог до конца понять, в чем именно. А если и догнал, то сам себе не желал поверить. Всякое могло случиться…
Повисла долгая пауза, в которую, как показалось Калебу, между Кларой и деканом произошел некий безмолвный спор. Впервые парень уловил между этими двумя намек на истинное уважение.
– Фред был, конечно, сущий бриллиант, – произнесла Клара без тени наигранности в голосе. – Он понял то, до чего не дошел никто другой. Он знал, где таится настоящая власть, и боролся с ней самым мирным и пассивным способом, какой только можно вообразить. Слишком сильный противник – такому опасно оставлять жизнь.
– Он никуда не делся. Он все еще здесь. Как и Ангел, как и моя сестра. Ты никогда не сможешь от них избавиться. Ни от кого.
Может, Клара решила, что Калеб окончательно сбрендил, потому и пропустила его слова мимо ушей.
– Таким образом, – с явным удовольствием подвела итог она, – мы сможем похоронить их всех разом. Трое друзей выехали в зимнюю ночь и попали в аварию. Да в такую, что от тел мало что осталось. Вскрывать будет нечего. Дело будет закрыто.
– Красиво, что и говорить.
– Не идеально, но сойдет, херувимчик.
– Зачем мне все это рассказывать?
– Затем, что тебя все еще есть шанс спасти.
Эти слова пустили по хребту Калеба электрический разряд. Парень хотел – и вместе с тем не хотел кричать. Безумный вихрь поднялся внутри в поисках выхода. И если бы Калеб поддался ему сейчас, то просто катался бы по полу до тех пор, пока они не забили бы его до смерти ногами.
– Нет, – сказал он, – тут без шансов. Но все равно скажи мне, кем была Сильвия Кэмпбелл.
Клара, проявив нехарактерную прямолинейность, ответила:
– Блудницей.
Должно быть, Калеб, услышав ответ, издал какой-то звук, потому что Клара уточнила:
– Тебе трудно в это поверить?
– Да не особо.
– Наш профессор Йоквер был удручающе склонен к первобытным позывам, но всегда исправно платил за оказанные услуги. Этот бедный, насквозь прогнивший уродец – о, он был под завязку набит неврозами. – Пальцы жены декана сотворили странный жест – будто бабочка взмахнула крыльями. – А она – лишь бродяжка, которая желала вылезти из сточной канавы.
Лицо Джоди стало еще более пепельным.
– Он обещал ей именно такой шанс. Она вполне привыкла платить за услуги сексом и следовать любой роли, которую ей отводили. Необычайно депрессивная для своих лет особа. Я бы даже сказала, под стать тебе.
– Возможно.
Калебу не хотелось об этом думать. Его маленький милый Ангел с хвостиками и в гольфах до колен… сегодня зовет Йоквера папочкой, а завтра уже разыгрывает роль сладострастной секретарши.
– Как только Сильвия поняла, что их отношения будут расширяться и развиваться, она попыталась отказаться от учебы. От своих прямых обязанностей.
– Вы, ребята, так и будете вещать, будто со сцены в захудалом театре?
Клара вслушивалась в его реплики, как будто пытаясь попасть в каждый выпад, стоя лицом к всевидящей аудитории университета.
– Кто бы мог подумать, что продажная девка сыграет такую большую роль?
Гортанный смех наполнил комнату.
Калеб прошептал своим многочисленным призракам:
– Я горжусь вами.
И он действительно гордился. Именно они научили его кое-чему о жизни и смерти, воле бороться со своей хрупкой судьбой, брать дело в свои кровоточащие руки.
– Наш профессор Йоквер стал настолько сентиментален в своей утрате, что даже отказался расставаться с вещами девки. Это была грубая ошибка.
– Зачем вы поселили ее в моей комнате?
Клара пожала плечами.
– Такой вот эксперимент. Хотелось понаблюдать за твоей реакцией, чтобы понять, подходишь ли ты для нашего круга.
– И каков вердикт?
Клара подошла к Калебу, провела указательным пальцем по его губам, оттянув уголки рта, надавила на язык. Вытащила палец и облизала его, как рожок.
– Я не знаю.
Калеб понадеялся, что Джоди еще хоть немного любит его. Посмотрев на нее со смиренной улыбкой человека, всегда ожидавшего предательства, он глазами сообщил, что прощает в меру своих сил. Калеб не слишком дивился, что ему, как вечернику, еще не проставили итоговую оценку. Все зависело от выпускного экзамена. Рассмеявшись гортанным смехом, декан протянул свою непомерно длинную костистую руку и схватил Джоди за локоть, с силой толкнув вперед. Было важно, чтобы она все видела и извлекла из теста урок, как бы тот ни прошел. Джоди снова упала на колени, ее руки слепо взметнулись навстречу Калебу.
Декан достал что-то из кармана своего халата. Вспышка утреннего солнечного света сверкнула на металле. Калеб не мог понять, нож это или пистолет, линейка, ножницы, ручка или медаль. Он стоял и чувствовал, как под его ботинками крошатся осколки хрусталя, – напрашивалась аналогия между людскими жизнями и россыпью мелких бесполезных стекляшек.
Когда оскалившийся кадавр шагнул ближе, Калеб задумался, найдет ли Мелисса Ли его диссертацию в нижнем ящике стола и станет ли искать правду об убийстве Ангела. Калеб надеялся, что девушка все еще спит. Хотел бы он знать, чем принесли в жертву Сильвию Кэмпбелл: ножом Боуи[27] или крюком для мяса, скальпелем или ледорубом. Пока не рассветет окончательно – не узнать.
Призраки метались по комнате, судорожно размахивая изрезанными руками, тщась привлечь его внимание. Возможно, пришло время преподать последний урок. А Клара все так же хранила вид женщины, имеющей на парня виды, но Калеб не был уверен, что прошел отбор, – по этому фальшивому лицу, как водится, ничего нельзя было прочесть. Декан, продолжая скалиться, подходил все ближе – возможно, чтобы благословить Калеба, а может, примеряясь для последнего удара.
А снаружи на улице стоял зеленый фургон, поджидая Калеба.
Не слишком заботясь о том, выживет он в следующий миг или нет, присоединится ли к их кругу или завалит экзамен – по мере того как зубы, готовые разгрызть гранит его наук, медленно сжимались, – Калеб понял: неважно, жизнь его ждет или смерть, правильным был его выбор или нет, но курс пройден, и образование окончено.
Хочу поблагодарить за дружбу и постоянную поддержку на протяжении многих лет: Эда Гормана, Ли Сеймура, Джека Кетчама, Дугласа Клегга, Джерарда Хорнера, Джека Кэди, Дона Д'Аурию и Мэтта Шварца[28].
Сном и тенью называли человека в своих произведениях разные греческие поэты, но «сон тени» – уникальное сочетание, которое использовал только Пиндар. – Здесь и далее прим. пер.
Перевод М. Л. Гаспарова.
«Я обвиняю!» (фр.). Именно так была озаглавлена статья французского писателя и публициста Эмиля Золя, напечатанная в ежедневной газете «Аврора» 13 января 1898 года. Статья была написана в форме открытого письма, адресованного президенту Французской республики Феликсу Фору, и обвиняла правительство в антисемитизме и противозаконном заключении в тюрьму французского офицера и политического деятеля Альфреда Дрейфуса.
Руби-Ридж (англ. Ruby Ridge) – местность, расположенная в северном Айдахо. В 1992 году стала местом одиннадцатидневной осады, начавшейся 21 августа, когда представители властей США инициировали действия по задержанию и аресту некоего Рэнди Уивера на основании судебного ордера после его неявки по обвинению в сбыте и хранении огнестрельного оружия. Уивер отказался сдаться, и члены его семьи, а также друг семьи Кевин Харрис, также оказали сопротивление федеральным маршалам, в результате чего погибли жена Уивера Вики и его четырнадцатилетний сын Сэмми.
Термин греческого происхождения, введенный английскими переводчиками трудов Зигмунда Фрейда для передачи смысла обиходного немецкого слова Besetzung, не имеющего удовлетворительного английского эквивалента. Хотя Фрейд никогда не давал определения понятию Besetzung, он часто использовал его при формулировке представлений о психической энергии, способной к возрастанию и уменьшению, смещению и разрядке; понятие не относилось к какой-либо реально измеряемой силе, отражая скорее относительную интенсивность бессознательных психических процессов. Катексис, таким образом, – интерес, внимание или эмоциональный вклад; либидинозный катексис – эротический интерес к определенному лицу или действию.
В 1960-х годах члены семьи Валленда были одними из самых известных акробатов-канатаходцев в мире. Нередки были случаи их гибели во время выступлений в силу излишней рискованности номеров.
Поцелуй меня в задницу (исп.).
Эдмунд Спенсер (1553–1599) – английский поэт, старший современник Шекспира, наиболее известный благодаря «Королеве фей», эпической поэме, воспевающей династию Тюдоров и Елизавету I. Часто считается одним из величайших английских поэтов.
Персонаж романа Александра Дюма «Граф Монте-Кристо», убивший возлюбленную Риту.
«Рокки и Бульвинкл» – персонажи одноименного мультсериала, выходившего в Америке с 1959 по 1964 год, авторства Алекса Андерсона. Главные герои – белка-летяга Рокки и лось Бульвинкл. По замыслу Андерсона, мультсериал – пародия на ряд популярных телешоу, где многие герои – шаржи на голливудских актеров.
Перевод С. М. Соловьева.
Имеется в виду «Сердце Ангела» (1987), мистический триллер по роману Уильяма Хьертсберга.
Робер Дуано (фр. Robert Doisneau, 1912–1994) – французский фотограф, мастер гуманистической фотографии. Наиболее известен его снимок «Поцелуй у Отель-де-Виль», где изображена пара, целующаяся на фоне парижской ратуши.
Арло Гатри (р. 1947) – американский фолк-певец и музыкант. Как и его отец Вуди Гатри, прославился песнями протеста против социальной несправедливости. Самая известная работа музыканта – Alice’s Restaurant Massacree, сатирическая песня в стиле разговорного блюза длиной около восемнадцати минут.
Nocturnal Emissions – экспериментальная пост-индастриал-группа, сформировавшаяся в Лондоне в конце 1970-х; была одной из первых, использовавших технику нарезки магнитных лент, авангардное искусство и кустарное видеопроизводство для создания уникального сценического опыта в жанрах эмбиент и нойз.
Коктейль, содержащий любой крепкий алкоголь и пиво. Стакан пива и стопку крепкого алкоголя подают отдельно, стопку прогревают на огне до кипения напитка, а затем опускают в стакан.
«Этаж сорок пятый» (англ. forty-fifth floor) – выражение, обозначающее работу в какой-либо престижной фирме; офисы таких фирм зачастую располагаются на верхних этажах небоскребов.
«Уолден, или Жизнь в лесу» – главная книга американского поэта, философа и натуралиста Генри Дэвида Торо (1817–1862), представляющая собой трактат о преимуществах простой жизни в естественной среде.
Хеди Ламарр, имя при рождении – Хедвиг Ева Мария Кислер (1914–2000) – австрийская и американская киноактриса и изобретательница, чья популярность пришлась на 1930–1940-е годы.
Явись, явись, Люцифер, да будет свет! (лат.)
Прием в изобразительном искусстве, создающий оптическую иллюзию того, что изображенный на холсте плоский объект становится объемным, как бы располагаясь в трехмерном пространстве.
Как уже, наверное, очевидно, роман во многом опирается на библейские аллюзии и символику. Горящий куст – отсылка к Исходу, 3:2: «И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает».
Роберт Браунинг, «Перспектива» (англ. Prospice), перевод Э. Ю. Ермакова. Стихотворение на смерть жены поэта, Элизабет Баррет-Браунинг (1806–1861).
Книга пророка Иезекииля, 1:5–24.
Сивиллы – в античной культуре пророчицы и прорицательницы, экстатически предрекавшие будущее, зачастую – бедствия.
Шекспир, сонет 144. Перевод Н. В. Гербеля.
Крупный нож (тесак) с характерной формой клинка, на обухе которого у острия выполнен скос, имеющий форму вогнутой дуги.
А переводчик, в свою очередь, хочет посвятить проделанную им работу Мурманскому государственному техническому университету – всем его преподавателям и студентам, его запутанным коридорам и тайным обществам, укромным закуткам, скелетам в шкафах и всей той секретной географии, что сделала этот роман таким узнаваемым и понятным.