«Принеси!» Чак Паланик

Хэнк выставляет одну ногу вперед, переносит вес тела на другую. Отводит тело назад, на опорную ногу, сгибает колено, поворачивая торс, плечи и голову как можно дальше от носка выставленной ноги. На выдохе нога Хэнка распрямляется, бедро посылает тело вперед. Торс разворачивается, выбрасывая вперед плечо. Плечо ведет за собой локоть. За локтем приходит в движение запястье. И вся рука от плеча до кисти хлещет воздух со скоростью бычьей плети. Каждый мускул его тела работает на скорость движения руки, и в миг, когда Хэнку пора падать лицом вниз, его кисть отпускает мяч. Ярко–желтый теннисный мяч отправляется в ясное небо и теряется там, оставляя за собой размытую желтую дугу.
Во время броска Хэнк работает всем телом, как и положено мужчине. Пес Дженни, лабрадор–ретривер, вертит хвостом и размазывается в пространстве черной молнией. В погоне за мячом он зигзагами обходит надгробия. Приносит мяч и роняет на землю у моих босых ног.
Когда я бросаю мяч, я использую только пальцы. И немного запястье…
А запястья у меня тощие. Никто никогда не учил меня правильным броскам, поэтому мяч отскакивает от первого ряда могильных памятников, рикошетит от склепа, катится в траву и исчезает за границей чьей–то могилы, в то время как Хэнк качает головой, улыбается и говорит: «Отличная подача, лузер». Хэнк втягивает в себя воздух, хрипит горлом и выхаркивает здоровенный ком мокроты в траву между моих босых ног.
Пес Дженни, наполовину черный лабр, стоит на месте и таращится на хозяйку. Дженни смотрит на Хэнка. Хэнк смотрит на меня и говорит:
— Чего ждешь, парень, давай неси.
Хэнк мотает головой в сторону, куда улетел и где затерялся между надгробий теннисный мяч. Тем же тоном и словами Дженни общается со своей собакой.
Дженни крутит между пальцами прядку своих длинных волос и смотрит в сторону пустой парковки, где Хэнк оставил свою машину. Солнце просвечивает ее юбку без подкладки, очерчивает ноги до самых трусиков, и она говорит:
— Давай. Мы подождем, честно.
На ближайших надгробиях даты не переваливают за тридцатые годы. Судя по всему, мой бросок ушел в 1880–е. Хэнк запулил мяч на полную, до самых тупых пилигримов на дурацком «Мэйфлауэр».
После первого же шага я ощущаю влагу под ногой, скользкую, липкую и еще теплую. Плевок Хэнка размазывается по ступне, просачивается между пальцами, и я волоку ногу по траве, чтобы стереть его. За моей спиной смеется Дженни, а я все волоку ногу, ковыляя к первому ряду могил. Из земли торчат букеты пластиковых роз. Трепещут на ветру маленькие американские флаги. Черный лабрадор бегает впереди, обнюхивает коричневые пятна в траве, метит поверх. Теннисного мяча не оказывается за рядом 1870–х могил. За 1860–ми опять ничего. Имена мертвых тянутся от меня во все стороны света. Любимые мужья. Возлюбленные жены. Обожаемые матери и отцы. Имена тянутся, покуда хватает глаз, на них ссыт пес Дженни; и вся эта армия мертвых ребят лежит не так уж и глубоко.
Я делаю еще шаг, и тут земля взрывается, из травы поднимаются гейзеры и выдают залп ледяной воды, поливая мои джинсы и рубашку. Водяной заряд ледяного холода. Подземная система полива расстреливает все вокруг, заливая мне глаза, прополаскивая волосы. Холодные струи бьют со всех сторон. Позади раздается смех, Хэнк и Дженни хохочут так, что вцепляются друг в друга, чтобы сохранить равновесие, оба мокрые, одежда прилипает к телу, становятся видны соски Дженни и тень волос на лобке. Они падают на траву, не размыкая рук, и смех прекращается только, когда их губы встречаются.
Теперь мертвые ссут на нас в ответ. Ледяной водой, совсем как смерть, которая может застать врасплох посреди теплого солнечного дня.
Глупый лабрадор Дженни лает на струи воды и щелкает пастью, пытается кусать ближайшую ко мне насадку. С той же стремительностью головки автоматических спринклеров скрываются под землей. С футболки капает. Вода с насквозь мокрых волос стекает по липу. Джинсы облепляют ноги и становятся тяжелыми, как бетон.
Теннисный мяч обнаруживается за надгробием в двух могилах от меня. Я тычу в него пальцем и говорю собаке «принеси». Пес подбегает, нюхает мячик, рычит на него и возвращается ни с чем. Я подхожу и поднимаю желтый лохматый кругляш, мокрый от полива. Тупая собака.
Когда я оборачиваюсь, чтобы бросить мяч обратно к Дженни, поросший травой склон оказывается пуст. А за ним раскидывается пустая же парковка. Ни Хэнка с Дженни. Ни машины. Только лужа черного масла, которая натекла из двигателя, и две цепочки влажных следов, которые обрываются у того места, где стояла машина.
Одним броском, напрягая все мышцы руки, я посылаю мяч вниз по склону, туда, где Хэнк сплевывал на траву. И говорю псу «принеси», но он только смотрит на меня. Все еще волоча по траве ногу, я шагаю вниз, и мои пальцы опять попадают в нечто теплое. На этот раз в собачью мочу. Там, где я стоял, трава была сухой. Мертвой. Я поднимаю взгляд и вдруг вижу рядом теннисный мяч, который словно прикатился обратно вверх. Насколько я могу видеть, кладбище пусто, если не считать тысяч имен на могильных камнях.
Я снова бросаю мяч, по пологой дуге, и снова говорю собаке «принеси». Пес только смотрит на меня, а вот мяч катится издалека все ближе и ближе. Возвращается ко мне. Катясь вверх по холму. Против гравитации. Катится вверх.
Одна нога горит, царапины и мозоли жжет собачья моча. Пальцы другой ноги покрыты серой пеной от слюны Хэнка. Мои туфли на заднем сиденье его машины. А я застрял здесь, должен нянчить ее дурацкую собаку, в то время как Дженни от меня смоталась.
Я возвращаюсь и подволакиваю одну ногу, чтобы вытереть ее начисто мокрой травой. Делаю следующий шаг и тяну вторую ногу. И так, раз за разом, я оставляю за собой лыжню на лужайке до самой парковки.
Что касается мяча — теперь собака к нему не приближается. На парковке я останавливаюсь возле масляной лужи и бросаю мяч снова, вкладывая в бросок все силы. Мяч катится назад и начинает нарезать круги, заставляя меня поворачиваться вслед за ним. Желтый мяч катится по спирали, пока у меня не начинает кружиться голова. А когда он останавливается возле моей ноги, я бросаю его снова. На этот раз по пути назад мяч двигается в обход, снова нарушая закон земного притяжения. По пути мяч ныряет в лужу отработанного масла, пачкаясь в черной грязи. И снова оказывается на расстоянии пинка, рядом с моей босой ногой. Петляя, подпрыгивая, кувыркаясь, мяч оставляет черный след на сером асфальте; потом останавливается. Черный теннисный мяч, круглая точка в конце предложения. Точка под восклицательным знаком.
Глупый черный лабрадор отряхивается слишком близко ко мне, забрызгивая меня водой. Вода с ароматом псины и комья грязи оказываются на моих джинсах и футболке.
Черный маслянистый след мяча складывается в буквы, буквы складываются в слова, на асфальтовой парковке красуется предложение: «Пожалуйста, помоги мне!»
Мяч возвращается в лужу машинного масла, снова мочит ворс черным и катится, выводя размашистым почерком с завитушками: «Мы должны ее спасти».
Я протягиваю к нему руку, всего лишь нагибаюсь, чтобы поднять, но мяч тут же отскакивает на пару шагов. Я подхожу ближе, и он снова отскакивает, на этот раз к краю парковки. Пока я шагаю, он прыгает, замирая на дороге, как приклеенный, и ведет меня к выходу с кладбища. Я иду следом, черный асфальт под ногами оказывается раскаленным, приходится прыгать с ноги на ногу. Мяч показывает дорогу, оставляя за собой след из черных точек, похожий на мокрые отпечатки ног Хэнка и Дженни, ведущие в никуда. Черный лабрадор бежит следом. Мимо, не замедляя хода, проезжает патрульная машина шерифа. У знака «Стоп!» в том месте, где дорога с кладбища выходит на главную, мяч останавливается подождать меня.
С каждым прыжком на нем остается все меньше масла. Что же до меня, мне хреново, меня просто тянет к тому, чего не может быть. Мяч прекращает подскакивать и замирает на одной точке. Нас догоняет машина и катится за мной на той же черепашьей скорости. Вопит сигнал, и я оборачиваюсь, чтобы увидеть Хэнка за рулем, а рядом с ним Дженни на пассажирском сиденье. Дженни крутит ручку, опуская стекло, и высовывает голову в окно, рассыпая длинные волосы по дверце машины.
— Ты с ума сошел? Или под кайфом?
Одной рукой Дженни тянется на заднее сиденье, потом высовывает ее в окно, протягивая мне мои туфли.
— Нет, нуты только посмотри на свои ноги…
С каждым шагом мои босые ноги оставляли на дороге немного алого — крови, и кровавые следы отмечали мой путь от асфальта до самой парковки кладбища. Стоя на одном месте, я оказываюсь в собственном соку и все равно не чувствую острого гравия и разбитого стекла на обочине.
В шаге от меня ждет теннисный мяч.
Хэнк выворачивает плечо, двумя пальцами выдергивая кнопку, закрывавшую задние двери. Потом опускает руку, дотягивается и дергает ручку двери, распахивает ее и говорит:
— В машину. Быстро в машину, я сказал.
Дженни взмахивает рукой, бросая мои теннисные туфли так, чтобы они упали на полпути ко мне. Туфли шлепаются на гравий. Язычки и шнурки вытащены и запутаны.
А я переминаюсь с ноги на ногу; от грязи, пыли и крови мои босые ноги чернеют, как копыта или храмовые ботинки, и я могу только показывать на грязный теннисный мяч… Толстые черные мухи вьются вокруг меня… Вот только мяч лежит и не двигается, не шевелится, никуда меня не ведет. Он ждет на краю дороги, там, где растет иван–чай.
Хэнк ударяет по рулю, меня передергивает от оглушительного сигнала. Второй сигнал получается таким громким, что где–то за горизонтом отвечает эхо. Поля сахарной свеклы и кукурузы, окружавшие меня и их машину, начинают дрожать от громкого сигнала. Под капотом ревет двигатель, ходят поршни и стучат кулачки, Дженни высовывается из своего окна и говорит:
— Не зли его. Забирайся в машину.
Вспышка черного проносится мимо моих ног, глупый лабрадор прыгает в дверь, которую Хэнк держит открытой. Хэнк все так же, заведя руку за спину, захлопывает дверь и резко выворачивает руль. Его обшарпанное корыто делает широкий разворот и стартует. Рука Дженни так и продолжает свисать из открытого окна. Хэнк оставляет мне лишь двойной черный след паленых шин. И вонь.
Глядя им вслед, я наклоняюсь за туфлями. И тогда — тук! — что–то ударяет меня по затылку. Потирая голову, я оборачиваюсь посмотреть, что меня стукнуло, а этот дурацкий мяч уже скачет по дороге в сторону, противоположную той, куда умотал Хэнк.
Я наклоняюсь завязать шнурки и кричу:
— Подожди!
Но мячик не останавливается.
Я бегу за ним, крича «Да стой ты!», мяч продолжает прыгать, длинными скачками продвигаясь вдоль дороги. У знака поворота на Фишер–роад мяч на середине прыжка, в самой высокой точке, резко поворачивает направо. Срезает в воздухе угол и скачет по Фишер, а я так и болтаюсь сзади. По Фишер–роад, мимо свалки, где она соединяется с Миллерс–роад, потом поворачивает налево на Тернер–роад и начинает прыгать вверх, параллельно берегу Скиннерс–Крик. Держась подальше от деревьев, испачканный в масле и покрытый пылью теннисный мяч просто летит вперед, с каждым скачком выбивая из дороги облако пыли.
Там, где две старых колеи уходят от дороги в лес, мяч сворачивает направо, и теперь он катится. Катится по сухой земляной колее, обходя самые глубокие лужи и ямы. Мои шнурки болтаются и щелкают по лодыжкам. Я тяжело дышу и плетусь за мячом, который скрывается из виду в густой траве. Я вижу мяч, только когда он подскакивает, а он прыгает на месте, пока я его не замечу. Я иду за ним, и надо мной кружатся мухи. А потом мяч оставляет колею и ведет меня в заросли хлопковых деревьев на берегу ручья.
Никто не становится в очередь, чтобы объяснить мне школьную программу. Особенно после трех жирных двоек, которые мистер Локхард влепил мне по алгебре, геометрии и физике. Но я почти уверен, что мяч не может катиться вверх — особенно долго. И ни один теннисный мяч не может спокойно лежать на месте, а потом сам по себе запрыгать. И невозможно, чтобы каждый раз, стоит мне отвернуться, мяч прилетал из ниоткуда прямо мне в лоб, чтобы привлечь внимание.
В тени деревьев мне приходится остановиться и дать глазам привыкнуть к полутьме. Пара секунд, и — бздынь! — грязный теннисный мяч влетает мне в лицо. Мой лоб к тому времени перепачкан грязью и воняет машинным маслом. Обе руки рефлекторно вскидываются вверх. Так молотят по воздуху, отбиваясь от шершня, слишком быстрого для того, чтоб его рассмотреть. Ни по чему, кроме воздуха, я и не попадаю, теннисный мяч уже прыгает передо мной, и глухой стук его скачков разносится по всем зарослям.
Мяч прыгает до самого берега ручья, потом останавливается. В грязи между двумя расходящимися корнями хлопкового дерева катится по земле и замирает. Я добираюсь до дерева, и мяч слегка подпрыгивает — не слишком высоко, примерно до колена. Второй прыжок получается высотой мне по пояс. Потом на высоту плеч, головы, и каждый раз при этом он падает обратно в одну и ту же точку, с каждым приземлением вдавливаясь все глубже в грязь. Подпрыгивая выше, чем я могу достать, куда–то до самых листьев дерева, мяч пробивает себе маленькую дыру между корнями.
Сороки прекращают стрекотать. Тишина. Даже комары и слепни не жужжат. Ничто не издает звуков, кроме этого мяча и моего сердца. И оба стучат все быстрее и быстрее.
Еще прыжок — и мяч клацает по железу. Звук не резкий, а скорее глухой, как хоум–ран по водостоку старого дома мистера Ллойда или как смахивание камня с крыши машины на парковке Ловерс–Лейн. Мяч ударяет в землю, сильно, словно притянутый магнитом, останавливается и откатывается в сторону. Глубоко в той дыре, которую он пробил, блестит небольшая полоска. Металл, что–то закопанное. Завинчивающаяся крышка обычной стеклянной банки — в таких ваша мама закрывает помидоры на зиму.
Большего мне не нужно. Я начинаю копать, руки выбрасывают комья земли и скользят по бокам стеклянной банки, а теннисный мяч ждет. Стоя на коленях, я вытаскиваю из мокрой речной грязи банку размером с призовую свеклу. Стекло так залеплено илом, что я не вижу, чем эта тяжеленная банка набита.
Я плюю, потом еще раз плюю и протираю ее футболкой, все еще мокрой от кладбищенских поливалок. Крышка проржавела и присохла намертво. Я плюю и вытираю, пока из–под стекла не проглядывает золотая полоска: золотые монеты с головами мертвых президентов и парящими орлами. Говорят, такие можно найти, если следовать за лепреконом к началу радуги. Если вы верите в этот бред. Квартовая банка набита золотыми монетами так плотно, что они не звенят. Им некуда двинуться. Они только сияют, как колпаки на колесах красотки, которую я куплю, чтобы столкнуть дерьмовоз Хэнка сдороги. Сияют, как кольцо с бриллиантом, которое я куплю Дженни на Кроссроад–Молл. Здесь, в моих руках… И — блям!
Блеск золота сменяется искрами из глаз. И запахом моторного масла.
А потом запахом крови, когда мой нос складывается под ударом. Сломанный.
Теннисный мяч взвивается злобным шершнем и лупит меня по лицу. Расстреливает, пока я пытаюсь обороняться тяжелой банкой, прикрываю глаза, а мышцы руки горят от веса золота. Кровь стекает из разбитого носа и глушит мой крик. Я разворачиваюсь на пятке, ввинчивая ее в скользкую грязь, и бегу к берегу ручья. Бойскаутов–волчат учат нырять в воду, чтобы спастись от атаки шершня. Так я и делаю, ныряя в ручей с головой.
Из–под воды видно, как на поверхности, между мной и небом, дрейфует теннисный мяч. Ждет. Тяжелая банка с золотом удерживает меня у каменистого дна, но пока у меня достаточно воздуха, и я тащу ее вверх по течению. Течение уносит теннисный мяч за собой, золото держит меня у дна, отрезая от солнца и воздуха. Я постепенно приближаюсь к отмели, и, когда у меня заканчивается воздух, мяча в поле зрения не наблюдается. Я поднимаю голову над водой. Глубокий вдох, и я снова внизу. Мяч плывет, подскакивая на волнах, наверное, в полумиле вниз по течению, сложно сказать — и сложно рассмотреть маслянистое черное пятно на фоне темной воды. Мой разбитый нос оставляет кровавый след, который тянется вниз и уносится по течению.
Когда заканчивается новая порция воздуха, я поднимаюсь, по пояс высовываясь из воды, и бреду к берегу, волоча банку с золотом и стараясь производить как можно меньше шума. Шмыгаю носом, втягивая кровь. А когда оглядываюсь через плечо, понимаю, что мяч уже ждет меня, медленно, как толстая утка, подплывая против течения.
Что невозможно, по словам сэра Исаака Ньютона.
Обеими руками прижимая к себе банку с золотом, я выбираюсь на берег и бегу в заросли, хлюпая размокшими туфлями.
С каждым шагом я оскальзываюсь на грязи. Вес банки клонит меня то в одну, то в другую сторону, почти сбивая с ног, а при попытке удержать равновесие меня разворачивает. В груди жжет, легких я не чувствую. И, чуть не падая на каждом шагу, я так цепляюсь за банку, что, стоит мне не удержаться, стеклянные осколки проткнут мне глаза и сердце. И я истеку кровью, лежа в грязной луже в ореоле битого стекла и золотых монет. Позади, среди густой листвы, несется теннисный мяч — со свистом, которым обычно сопровождаются выстрелы в фильмах про войну во Вьетнаме в момент, когда пуля летит кому–то в голову.
Я пригибаюсь, когда мячу остается до меня один скачок. Передо мной сгнивший ствол поваленного хлопкового дерева, и я сую тяжелую банку глубоко между корнями и землей, туда, где в грязи образуется пещера на месте вывороченных корней. Золото, мое золото, спрятано. Мяч, наверное, этого не заметил, потому что продолжает меня преследовать, а я бегу быстрее, прыгаю и прорываюсь сквозь заросли ежевики и молодые деревца. Под ногами хлюпает, пока я не выбираюсь на гравий Тернер–Роад. С каждым прыжком с моей одежды летят брызги, гравий чертовски хорошо чувствуется под мокрыми туфлями. Кладбищенская вода сменилась собачьей мочой, сменилась Скиннерс–Крик, вода реки сменилась моим потом, джинсы натирают ноги, закостенев от пыли. Я дышу так, словно готов выблевать легкие, вывернуться наизнанку, выдав розовые пузырящиеся внутренности на обочину.
На середине прыжка, в тот миг, когда обе мои ноги в воздухе, одна передо мной, другая сзади, что–то бьет меня в спину. Я спотыкаюсь, ловлю равновесие, но что–то бьет меня снова в позвоночник между лопатками. И так же сильно, заставляя прогибаться, нечто бьет меня в третий раз. Влетает в затылок, сильно, как фал–бол или блок в софтболе. Быстро, как горизонтально летящий мяч на «Луисвилл Слаггер». Оставляет вонь машинного масла. Метеоры и кометы сыплются из глаз, я сгибаюсь пополам, но удерживаюсь на ногах и продолжаю бежать.
Мне не хватает воздуха, пот ест глаза, ноги заплетаются, нечто лупит меня снова, на этот раз в затылок, и я падаю. Голые локти врезаются в гравий. Колени и лицо зарываются в пыль. Зубы клацают, хватая кусок грязи, глаза рефлекторно жмурятся. Таинственное нечто бьет меня по ребрам и почкам, а я извиваюсь под его ударами. Нечто скачет и пытается сломать мне руки. Оно лупит, колотит, жалит меня в живот, бьет меня по ушам, когда я сжимаюсь клубком, защищая яйца.
Миг, когда я еще могу вернуться и показать мячу, где спрятано золото, проходит, мяч забил меня до грани нокаута. И продолжает бить. Пока громкий автомобильный гудок не приводит меня в сознание. Второй гудок спасает меня, он настолько громкий, что где–то за горизонтом отвечает эхо. Все хлопковые деревья и высокие травы вокруг откликаются на громкость его сигнала. Покрышки с белыми полосами по бокам перестают крутиться.
Голос Дженни говорит:
— Не зли его. Забирайся в машину.
Я открываю глаза, склеенные кровью и пылью, и вижу мяч, мирно сидящий рядом со мной на дороге. Хэнк оставляет мотор работать вхолостую. Под капотом ходят поршни и стучат кулачки.
Я поднимаю взгляд на Дженни и сплевываю кровь. Нитка розовой слюны остается на подбородке, языком я щупаю сколотый зуб. Один глаз у меня заплывает, я говорю:
— Дженни?
Я говорю:
— Ты выйдешь за меня замуж?
Грязный теннисный мяч ждет. Пес Дженни часто дышит на заднем сиденье. Банка с золотом спрятана там, где только я могу ее найти.
Мои уши горят и наливаются кровью. Губы разбиты и кровоточат, но я говорю:
— Если я смогу выиграть у Хэнка Ричардсона в теннис, ты выйдешь за меня?
Сплевывая кровь, я говорю:
— Если я проиграю, я куплю тебе машину. Клянусь. Совершенно новую, с электрическими стеклоподъемниками, с гидроусилителем руля, с…
Теннисный мяч сидит в гнезде из гравия и слушает. Хэнк сидит за рулем и качает головой.
— Договорились, — говорит Хэнк. — Да, мать твою, она за тебя выйдет.
Дженни сидит очень прямо, ее лицо забрано в раму окна, и говорит:
— Это твои похороны.
Говорит:
— Забирайся.
Я поднимаюсь на ноги, шагаю вперед и хватаю теннисный мяч. Сейчас это просто резина с воздухом внутри. Неживая, и моя рука ощущает только влажный от речной воды мяч, покрытый тонким слоем гравийной пыли. Мы едем на теннисные корты за школой, где никто не играет и даже белые линии поблекли. Сетка забора проржавела от старости. Трава растет из трещин в бетоне, теннисная сетка висит в середине корта.
Дженни подбрасывает четвертак, и первую подачу получает Хэнк.
Его ракетка ударяет по мячу быстрее, чем я способен уследить, мяч летит в угол, куда мне никогда не достать, и Хэнк зарабатывает первое очко. То же со вторым. И со всем первым сетом.
Когда подача переходит ко мне, я подношу мяч к губам и шепчу ему свои условия. Мою сделку. Если мяч поможет мне в этом матче — поможет выиграть Дженни, — я помогу ему с золотом. Но если я проиграю Хэнку, пусть хоть забьет меня до смерти, я никогда не скажу ему, где спрятал банку.
— Подавай уже! — кричит Хэнк. — Хорош целоваться с этим проклятым мячом…
Моя первая подача лупит Хэнка по яйцам. Вторая гасит его левый глаз. Хэнк отбивает третью, быстро и низко, но теннисный мяч замедляется и подпрыгивает прямо передо мной. С каждой моей подачей мяч летит все быстрее, я никогда не смог бы его так отбить, и выбивает зубы из глупой пасти Хэнка. Возвращаясь, мяч поворачивает ко мне, замедляется и сам прыгает так, чтобы я мог его отбить.
Неудивительно, что я выиграл.
Как бы дерьмово ни выглядел я, Хэнку сейчас еще хуже, его глаза заплыли почти полностью. Пальцы раздуло и растопырило. От множества попаданий в пах Хэнк хромает. Дженни помогает ему лечь на заднее сиденье машины, чтобы она смогла отвезти его домой.
Я говорю ей:
— Даже если я победил, ты не обязана со мной идти.
И она говорит:
— Хорошо.
Я спрашиваю, не передумала бы она, узнав, что я богат. Реально супербогат.
И Дженни говорит:
— А ты богат?
Мяч, одиноко лежащий на растрескавшемся теннисном корте, кажется красным от крови Хэнка. Он катится, выписывая кровавые буквы размашистым почерком: «Забудь ее».
Я жду и жду, потом качаю головой.
— Нет, я не богат.
Когда они уезжают, я поднимаю мяч и шагаю обратно к Скиннерс–Крик. Достаю из–под корней поваленного дерева стеклянную банку, полную золотых монет. Беру ее и роняю мяч. Он катится, я иду следом. Он катится вверх, нарушая все законы физики, и катится так целый день. По траве и песку мяч катится до самых сумерек. По Тернер–Роад, по Миллерс–Роад, на север по старому шоссе, которое сменяется грунтовыми дорогами без названия.
На горизонте появляется точка, за которой садится солнце. Точка вырастает в прыщ, когда мы подходим ближе. Хибара. Еще ближе она оказывается домом в гнезде облупившейся краски, сорванной ветром с его деревянных стен и опавшей у кирпичного фундамента. Так отмирает кожа после солнечного ожога. Голое дерево искривилось и разошлось. На крыше топорщится старый и порванный рубероид. К входной двери приколот лист желтой бумаги со штампом «Арестовано».
Желтая бумага в закатном свете кажется еще желтее.
Теннисный мяч катится по дороге, потом по тропинке к дому. Скачет по кирпичным ступеням и громко стучит по двери. Отпрыгивает на крыльцо и снова стучит в дверь. Изнутри до нас доносится звук шагов, дерево скрипит и стонет под босыми ногами. Из–за закрытой двери с листком «Арестовано» голос спрашивает:
— Кто там?
Голос ведьмы, дребезжащий, надтреснутый, как старые доски обшивки. Невыразительный и блеклый, как ошметки краски на земле.
Я стучу и говорю:
— Кажется, у меня для вас посылка…
Банка золота, которая вытягивает мои мышцы в струну, едва не ломая кости своим весом.
Теннисный мяч снова прыгает на дверь, стучит в нее, как в барабан.
Голос ведьмы отвечает:
— Уходите, пожалуйста.
Теннисный мяч стучит по деревянной двери, на этот раз звук металлический. Щелчок по металлу. Щелчок. В нижней части двери тянется щель, обитая золотистой медью, над ней надпись «Для писем».
Я сажусь на корточки, потом становлюсь на колени, отвинчиваю крышку стеклянной банки. И подношу горлышко к щели для писем, а потом наклоняю банку, высыпая золото в отверстия двери. Монеты звенят и гремят, падают внутрь и раскатываются по деревянному полу. Джекпот уходит туда, где я не могу его видеть. Когда банка пустеет, я оставляю ее на крыльце и шагаю вниз по ступенькам. За моей спиной щелкает дверная ручка, звенит цепочка и отодвигается засов. Скрипят петли, и с одной стороны двери возникает темная щель.
Оттуда доносится голос ведьмы:
— Коллекция моего мужа…
Теннисный мяч, мокрый от крови Хэнка, покрытый грязью, катится у моей ноги, послушно следуя за мной, как лабрадор бежал за Дженни. Как я сам долгое время за ней бегал.
Голос говорит:
— Как вы их нашли?
Голос с крыльца говорит:
— Вы знали моего мужа?
Голос кричит:
— Кто вы?
А я продолжаю шагать.