«Солдатское житьё» Джо Р. Лансдэйл

У нас говорили, если податься на Запад и заделаться цветным солдатом, так там платят настоящими янковскими долларами, тринадцать долларов в месяц, да еще кормежка и одежда. Я подумал, что это неплохая идея, потому как меня искали для суда Линча. Не в том смысле, что хотели, чтоб я веревочку подержал или там спел марочку гимнов, — нет, меня желали пригласить в качестве почетного гостя, гвоздя программы. Короче, мне собирались свернуть шею, как куренку для воскресного обеда.
А я ведь ничего такого и не сделал, так, поглазел малость. Иду я это себе по дороге, нарубить хворосту, чтобы заработать пять центов да баночку повидла в придачу, а там белая девушка белье развешивает после стирки. А девушка возьми да наклонись, а сквозь юбку возьми да выпятись попка, аппетитная такая попка, а тут белый мужик, ее братец, углядел, что я пялюсь, и этот мой взгляд заполз ему в зад и там подох, и так оно завоняло, что у него аж мочи не стало терпеть.
И не успел я и глазом моргнуть, глядь, а меня уже разыскивают за то, что я был дерзок с белой барышней, как будто бы я к ним во двор вломился и засунул лапу ей в задницу. А я ничего такого и не сделал, ну ведь всякий бы не отказался поглазеть на славную попку, когда есть такая возможность, это ведь только естественно, верно?
Надо сказать, что мне за всю мою жизнь доводилось убивать и людей, и животных, и любиться с тремя китаянками зараз, причем у одной из них была только одна нога, да и та в основном деревянная. Да чего там, я как-то раз даже мертвяка ел, в горах, на перевале, хотя, спешу заметить, я с ним был не очень хорошо знаком и он мне уж точно был не родственник. А еще я как-то раз выиграл в Колорадо состязание по стрельбе у нескольких довольно таки прославленных стрелков, и все они были белые, но это уж другая история и не имеет никакого отношения к той, которую я рассказать-то собирался, и хотел бы добавить, что история эта истинная как Бог свят, как и все прочие события, о которых я рассказываю.
Вы уж извините. Старею я, видно: иной раз возьмешься рассказывать историю, а там, глядишь, и расскажешь совсем другую. Так нот, про что бишь я говорил-то... Узнав, что меня приглашают на линчевание, я взял папашиного мерина и здоровенный старый шестизарядный револьвер, который папаша держал в промасленной тряпочке под полом нашей хибары, и дал деру так, что будто мне зад подпалили. Я гнал своего бедного мерина, пока он совсем не рухнул. Пришлось мне остановиться в деревушке неподалеку от Накодочеса и спереть себе другую лошадку. Вы не подумайте, что я вор какой, просто мне не хотелось, чтобы меня догнали и повесили, а то еще, чего доброго, отрезали мне кочерыжку и запихнули и рот. Ну, и еще я курицу спер. Но ее у меня уже нет, я ее съел тогда же, по дороге.
Ну, как бы то ни было, я оставил своего мерина тому мужику, у которого взял свежую лошадь и курицу, и еще я оставил ему на верхушке столба от изгороди поломатые карманные часы и поехал дальше в западный Техас. Путь был неблизкий, так что мне не раз приходилось останавливаться, чтобы украсть еды или напиться из ручья и хорошенько накормить лошадку ворованной кукурузой. Через несколько дней я решил, что мне удалось оторваться от погони, и я тогда сменил имя. Раньше-то меня звали Вильфорд П. Toмас , и это «пэ» в середине ничего не значило, просто «пэ», и все.
Ну а теперь я решил назваться Нат Вильфорд и по дороге тренировался это имя произносить. Я хотел, чтобы, когда придется назваться, оно слетало у меня с языка, как все равно настоящее.
И вот, по дороге туда, куда я ехал, наткнулся я на цветного парня, который облегчался в кустах, утирая зад листиком. Был бы я бандит какой, я бы мог тут же его и пристрелить, прямо над кучкой, и забрать его лошадь, очень уж он был занят этим делом — так занят был, что мне его скошенные глаза были видны аж оттуда, где въехал на холм, а это было-таки далековато.
Я порадовался, что ветер дует не в мою сторону, так что я остановил свою краденую лошадь, подождал, пока он утрется листиком, и окликнул его:
— Привет, засранец!
Он поднял голову, улыбнулся мне, дотянулся до своей винтовки, что лежала на земле рядышком, и говорит:
— Ты, часом, не пристрелить ли меня собираешься?
— Не, — говорю. — Подумывал я, правда, спереть у тебя лошадь, да она, похоже, хуже моей и вдобавок спина у нее провалена и морда страшная.
— Эт точно, — говорит он, — а еще она слепа на один глаз и у ней шишка на спине, аккурат под седлом, так и выпирает. Я ее захватил с собой, когда удрал с плантации. Она и тогда-то была не ахти, а теперь уж и подавно.
Он встал, натянул портки, и я увидел, что мужик он довольно рослый, в новехоньком комбинезоне и большой черной шляпе с пером. Он стал подниматься на холм, мне навстречу, и, смотрю, протягивает руку, которой подтирался. Ну, я сделал вид, что не заметил протянутой руки, потому что мне показалось, что пальцы у него в чем-то коричневом.
Как бы то ни было, мы с ним неплохо сошлись, а к вечеру нашли ручеек, он помыл руки, и даже с мылом, которое оказалось у него в седельной сумке, что меня изрядно порадовало. Мы сели и стали пить его кофе с сухарями. Мне предложить было нечего, кроме разговоров, но он и сам был болтун не из последних. Звали его Каллен, но он предпочитал называть себя «бывший домашний негр», да еще с таким видом, будто это что-то вроде генерала. Он еще долго рассказывал, как он добыл себе это перо на шляпу, но все это в конечном счете свелось к тому, что он подкрался к ястребу, сидевшему на низкой ветке, и выдернул перо у него из хвоста.
— Когда хозяин отправился воевать с этими янки, — говорил он, — я тоже поехал с ним. Я сражался наравне с ним, мне выдали серый мундир и новые штаны, и я самолично подстрелил никак не меньше полудюжины этих янки!
— У тебя, никак, течь в черепушке? — спрашиваю. — Эти мятежники, они ж нас угнетали!
— Я домашний негр, — говорит, — я с мистером Джеральдом вместе вырос, и я лично был не против пойти на войну вместе с ним. С ним и с его друзьями. Нас таких много было.
— Да вас всех, наверно, в детстве головкой уронили!
— Не скажи, молодой хозяин и старый хозяин, они хорошие были.
— Да, только они тебя в рабстве держали, — говорю.
— Ну и что, может, я на то и родился, чтобы рабом быть! Они всегда цитировали что-нибудь в этом духе, из Библии.
Ну так тем более, приятель! Мой папаша завсегда говорил, что эта книжка натворила больше бед, чем все цепи, дурные бабы и злые собаки, вместе взятые.
— Я молодого хозяина любил, как брата, если хочешь знать. Только убили его на войне-то, прямо между глаз пулю влепили, гляжу, а он уж мертвее пня. Я отрезал лоскут от его рубашки, омочил его в его крови и отправил домой вместе с письмом о том, как все вышло. А когда война окончилась, я некоторое время болтался возле плантаций, но тогда все пошло наперекосяк, старый хозяин с хозяйкой померли, и я похоронил их на задах, подальше от сортира, и вверх по холму. И остались мы вдвоем с хозяйской собакой.
Ну, пес-то был старый, как смерть, уже и есть не мог как следует, так что я пристрелил его и отправился повидать большой мир, как называл это молодой хозяин. И тут я, как и ты, услышал, что правительство набирает нас, черномазых, в армию. А я сам по себе жить не умею. Так что армия — это как раз по мне.
— Ну а я, — говорю, — не люблю, когда мной командуют, зато люблю, когда мне платят.
Про то, что меня повесить хотели, а армия кажется мне неплохим убежищем, я уж поминать не стал.
И вот, дня три спустя, мы приехали туда, куда собирались, в Форт-Маккевитт, между реками Колорадо и Пекос. Там было на что посмотреть, в этом форте! Он был здоровый и не похож ни на что из того, что мне доводилось видеть прежде. Прямо напротив нас были черномазые в синих мундирах, которые выполняли упражнения в конном строю и так и сверкали на солнце. А уж солнца-то там было хоть отбавляй. Там, откуда я родом, тоже жар
ко, но всегда можно найти дерево, чтобы спрятаться в тени. А там спрятаться было негде, кроме как под собственной шляпой, разве что солнце за тучкой скроется, но это ненадолго, не дольше, чем птичка пролетит.
В общем, приехал я туда. В Форт-Маккевитт. Весь в мечтах, и в паху зудит от долгой езды. Мы с моим новым приятелем сидели на лошадях, глазели на форт, на этих всадников, и смотрелось все это очень горделиво. Наконец мы поехали в ту сторону.

Нас привели к командиру, и мы с Бывшим Домашним Негром предстали пред большим столом, за которым сидел белый по имени полковник Хэтч. У него были усы, как гусеница, и большие потные полумесяцы под мышками. Взгляд его был нацелен на муху, что сидела на бумагах, лежавших у него на столе. И уж так пристально он на нее смотрел, что можно было подумать, будто он врага выцеливает. Полковник говорит:
— Значит, вы, парни, хотите записаться в армию цветных. Я так понимаю, потому что вы оба цветные.
Догадлив был этот Хэтч, ничего не скажешь!
Я говорю:
— Я хотел бы вступить в девятый кавалерийский полк.
Хэтч поглядел на меня и говорит:
— Верховых негров у нас и так хоть отбавляй. Нам бы ходячих негров побольше, для нашей распроклятой пехоты. Коли хотите, так я вас направлю прямиком туда.
А мне чего-то не хочется в пехоту, тем более если она распроклятая. Не по мне это.
— Да у вас тут никого не найдется, кто бы лучше меня верхом ездил! — говорю. — Даже если вас считать, полковник, а я уверен, что уж вы-то ездите как черт, не сочтите за обиду.
Хэтч приподнял бровь.
— Да ну?
— Да, сэр. Я не хвастаюсь, потому как это истинная правда. Я на лошади могу ездить и верхом, и под брюхом, захочу — она у меня ляжет, захочу — поскачет, а если она мне понравится, то я ее могу и в жопу отодрать, и от этого она так растает, что будет заваривать мне кофе и приносить тапочки — при условии, конечно, что у меня будут тапочки. Ну, насчет в жопу отодрать — это я, конечно, загнул, по остальное все правда.
— Да я догадался, — говорит Хэтч.
— Ну а я лошадей драть не приучен, — говорит Бывший Домашний Негр. — Зато я готовить умею и приборы столовые раскладывать. Я Бывший Домашний Негр, я в основном двуколкой управлял.
Тут Хэтч выбросил руку и прихлопнул-таки эту муху. Он отлепил муху от ладони и стряхнул ее на пол. Рядом с ним навытяжку стоял цветной солдат, он наклонился, поднял муху за сломанное крылышко, выкинул ее за дверь и вернулся к столу. Хэтч вытер руку об штаны.
— Ну что ж, — говорит, — давайте поглядим, что вы умеете, а что — так, пустая похвальба.

Неподалеку был корраль, в котором, заполняя его до отказа, бегал здоровенный вороной жеребец. Выглядел он так, будто жрет людей и срет потом вьюками из ихней кожи с ихними же костями. Когда я подошел к корралю, он покосился на меня этак не по-доброму, а потом, когда я зашел с другой стороны, он тут же развернулся, чтобы глаз с меня не спускать. О, уж он-то знал, что у меня на уме!
Хэтч потеребил свой ус, обернулся и посмотрел на меня.
— Ну что, коли сядешь на этого коня и покажешь все, чем хвалился, так и быть, возьму вас обоих в кавалерию. Бывший Домашний Негр за повара сойдет.
— Я сказал, что умею готовить, — говорит Бывший Домашний Негр. — Что я хорошо готовлю — такого я не говорил.
— Ничего, — говорит Хэтч, — нынешние наши повара и того не умеют. Они только и знают, что кипятить воду да сыпать туда еду. Рену в основном.
Я перебрался через ограду. К тому времени четверо цветных кавалеристов поймали мне этого коня. Эта черная зверюга мот ала их во все стороны, минут двадцать у них ушло только на то, чтобы взнуздать и заседлать его. После этого они, так сказать, удалились с поля боя, причем двое из них хромали так, словно угодили ногой в канаву. Один держался за голову там, где его угостили копытом, второй, похоже, вообще удивлялся, как это он жив остался. Жеребца они привязали к ограде, и он подпрыгивал на месте, как девчушка со скакалкой, только малость повыше.
— Ну, валяй, садись в седло! — говорит Хэтч.
А куда мне было деваться? Взялся за гуж...
Вообще-то я не врал, когда говорил, что умею ездить верхом. Верхом ездить я умел. Умел я и поставить лошадь на дыбы, и уложить на брюхо, и заставить перекатиться на спину, и заставить ее гарцевать, и что угодно, но ведь этот жеребец — он же был свиреп, как смертный грех, и по всему было видно, что он меня не помилует.
Как только я вскочил в седло, он тут же дернул башкой, привязанный к ограде повод лопнул, и я вцепился в то, что от него осталось. Жеребец прыгнул — и небо обрушилось мне на голову. Ни один конь не мог прыгать так, как этот, и вскоре мы с ним уже пытались забраться на облака. Я уже небо от земли отличить не мог, потому как мы прыгали и скакали чуть ли не кувырком, и каждый раз, как конь касался земли, меня встряхивало от копчика до макушки. Я несколько раз вылетал из седла и едва не свалился с коня, но однако же держался на нем, точно клещ на собачьих яйцах. Наконец он рухнул на землю и ну кататься. Он придавил мою ногу к земле и перекатился прямо через меня. Кабы земля не была истоптана в пыль, мягкую и пушистую, как подушка, от меня бы ничего и не осталось, кроме мешка кровавых переломанных костей.
Напоследок конь еще пару раз поддал задом — так, для порядку, — и сдался. Он пустился рысцой, сердито всхрапывая. Я наклонился к его уху да и говорю:
— И что, вот это все?
Он, похоже, обиделся, понесся прямиком на ограду и ударился об нее грудью. Я рыбкой вылетел из седла и приземлился прямиком на солдат, разметав их, точно перышки.
Хэтч подошел, глянул на меня сверху вниз и говорит:
Ну, жеребец тебя перехитрил, но верхом ездить ты умеешь. Так что вы с Бывшим Домашним Негром записаны и полк вместе с прочими черномазыми кавалеристами. Завтра с утра начнем вас муштровать.

Нac вместе с остальными рекрутами муштровали поначалу на плацу, потом рядом с фортом, пока наконец мы не стали выглядеть довольно-таки прилично. Мне выдали того самого вороного дьявола, на которого я садился. Я прозвал его Сатаной. На самом деле не такой он был бешеный, как я сначала подумал. Он был гораздо хуже, и каждый раз, как ты на него садился, приходилось быть начеку и держать ухо востро, потому что в глубине души он все время подумывал о том, как бы тебя убить, и, если зазеваться, он поначалу принимался вести себя этак рассеянно, как будто облачком любуется, а потом вдруг поворачивал башку и кусал тебя за ногу, если только мог как следует выгнуть шею.
Как бы то ни было, время шло, мы упражнялись на плацу, приятель мой готовил, и хотя выходило у него не так уж вкусно, это все же было лучше, чем ничего. Короче, это была славная жизнь по сравнению с тем, чтобы быть повешенным, и мы как-никак чувствовали себя свободными, уважаемыми людьми. Я с гордостью носил свой мундир и красовался на лошади с таким же несгибаемым видом, как чучело, насаженное на палку.
Ничего особенного мы не делали — так, патрулировали помаленьку, высматривали диких индейцев, которые нам так ни разу па глаза и не попались, исправно получали свои тринадцать долларов в конце месяца, которые, впрочем, стоили не больше резаной бумаги — потратить-то их было все равно негде. А потом в одно прекрасное утро все переменилось, и не сказать, чтобы к лучшему, если не считать того, что Бывший Домашний Негр сумел-таки приготовить довольно приличный завтрак: и лепешки удались на главу, и в глазунье желтки не полопались, и бекон не пригорел, и никого не стошнило.
В те времена Хэтч обычно выезжал на патрулирование вместе с нами, потому как, подозреваю, правительство втихаря все равно считало, что мы всего лишь толпа бестолковых негров, которые того гляди разбегутся воровать арбузы[13], или напьются и перестреляют друг друга, или примутся распевать спиричуэлсы, трахая лошадей в задницу — ну, это уж я сам виноват, надо ж было сболтнуть такое в первый же день, как я явился в полк! Нам всем не терпелось доказать, что мы и сами по себе, без белых, тоже чего-то стоим, хотя, надо сразу сказать, Хэтч был хорошим солдатом, он всегда скакал впереди, а не прятался за солдатскими спинами, и к тому же он был вежлив. Мне случалось видеть, как он уходил от костра в темноту, только чтобы пернуть. Не всякий может сказать о себе то же самое. Хорошие манеры на фронтире не так часто встретишь.
Теперь-то в армии говорят, что мы, дескать, были великолепной командой, но поначалу-то они так не думали. Надо сказать, что большая часть армии — в любое время, будь то пехота или кавалерия, — не так уж хороша. Некоторые из наших ребят не знали даже, где у лошади голова, где жопа, это видно из того, как они садились на лошадь: повисят на стремени и наконец оказываются лицом к хвосту лошади. Но со временем все как-то пообтерлись, хотя, надо сказать, может, оно и нескромно звучит, но я там был лучшим всадником из всех. А сразу за мной был Бывший Домашний Негр, поскольку у него имелся приличный опыт. Черт, да ведь он же на войне побывал, так что опыта у него, в определенном смысле, было больше, чем у любого из нас, да и на коне он смотрелся неплохо: он был рослый и все время держался навытяжку, как будто ему в любой момент могут велеть принести поднос или подать пальто.
Единственные боевые действия, которые нам пока что довелось повидать, — это когда мужик по имени Резерфорд сцепился с парнем, которого звали Колючий Куст (это не я его так обозвал, скажите спасибо его мамочке), и они подрались из-за оладушка. А пока они дрались, полковник Хэтч подошел и съел этот оладушек, так что все это было впустую.
Но в тот раз, про который я рассказываю, мм поехали искать индейцев, чтобы их попугать, не нашли, бросили искать то, чего не можем найти, и остановились передохнуть на бережку у ручья, потому что там была тень от целой рощи деревьев, которые по тамошним меркам считаются большими, хотя в наших краях их назвали бы кустиками. Я был очень рад, когда мы остановились напоить лошадей и передохнуть малость. Полковник Хэтч, я так думаю, по правде говоря, был не меньше нашего рад ненадолго убраться в тенек. Уж не знаю, каково было ему, белому, командовать шайкой цветных, но его это, похоже, нимало не заботило, он, судя по всему, гордился собой и нами, ну и, конечно, нам это тоже было по душе.
И вот остановились мы передохнуть у ручейка, и тут Хэтч берет, подходит к нам с Бывшим Домашним Негром — мы сидели у воды, но тут вскочили и встали навытяжку — и говорит:
— Вон там, в стороне от ручья, растет кучка низкорослых дубов, и растут они там без толку. Это будет ваша забота. Мы с остальными поедем напрямик вон туда, поищем оленьи следы. Думаю, никто не будет против, если мы подстрелим пару-тройку оленей и притащим их в лагерь. К тому же мне скучно. Но нам нужны будут дрова, так что поезжайте-ка, срубите те дубки, попилите их и приготовьте их к отправке в форт. Сложите их тут, под деревьями, а я, когда мы вернемся в форт, пришлю сюда людей с телегой, и увезем дрова в форт, пока еще не стемнело. Не зря же я тут полковник, черт побери. Все время думаю наперед!
- А ну как вы не добудете мяса? — спрашивает один из наших.
Ну, значит, окажется, что вы зря трудились, а я зря охотился. Но, черт меня побери, я буквально минут пять назад видел в бинокль оленей. Здоровых, жирных оленей, не меньше полудюжины. Они ушли за тот холм. Остальных я возьму с собой на случай, если наткнусь на неприятеля, ну и, опять же, я не люблю сам свежевать дичь.
— Я бы тоже поохотился! — говорю.
— Обойдешься, — говорит полковник Хэтч. — Ты мне тут нужен. На самом деле я тебя оставляю за главного. А если тебя укусит змея и ты помрешь, тогда, значит, заглавного будешь ты, Бывший Домашний Негр. С вами еще останутся Резерфорд, Билл, Райс...
и кое-кто еще. Я отберу. Как управитесь с дровами, поезжайте обратно в форт, а мы пришлем за ними телегу.
— А как же индейцы? — спросил Резерфорд, который околачивался поблизости.
— Вот ты с тех пор, как сюда приехал, хоть раз индейцев видел?
— Нет, сэр.
— Стало быть, их тут и нету.
— А вам их видеть доводилось? — спрашивает Резерфорд у Хэтча.
— Черт побери, еще бы! И они на меня нападали, и я на них нападал. Время от времени тут появляются любые индейцы, каких только можно себе представить. И кайовы, и апачи, и команчи. И больше всего на свете им хочется подвесить к поясу ваши кучерявые черные скальпы. Им ваши волосы кажутся забавными. Они говорят, что они похожи на бизонью шерсть. Потому вас и зовут «солдаты-бизоны».
— А я-то думал, что это оттого, что мы отважны, как бизоны! — говорю я.
— Ну да, конечно! — говорил Хэтч. — В деле-то вас пока еще никто не видел, так что мнение о вас составить никто не мог. Однако мы тут никаких индейцев не видели давным-давно, и сегодня тоже. Я начинаю думать, что они убрались из здешних мест. Однако мне уже доводилось думать так прежде. С этими индейцами никогда не угадаешь, особенно с команчами или апачами. Они сперва ухватятся за что-нибудь, как будто это для них важнее всего на свете, а потом, глядишь, птичка в небе пролетела, они приняли это за знамение и разбежались.
И Хэтч оставил нас размышлять про индейцев и бизонов и уехал вместе с остальными парнями, а мы остались стоять в тенечке, где было не так уж плохо. Первое, что мы сделали, когда они исчезли из виду, — сбросили сапоги и залезли в воду. Я под конец вообще сбросил с себя всю одежу, хорошенько отмылся с куском щелокового мыла и оделся снова. Потом мы оставили лошадей на привязи в рощице у ручья, взяли мула и инструменты, притороченные к его спине, захватили винтовки и пошли к тем дубкам. По дороге мы срубили пару молоденьких деревьев, очистили их от веток и изготовили нечто вроде волокуши, которую можно были прицепить к мулу. Мы рассчитывали, что навалим на нее дров, отвезем их на муле до ручья, свалим гам и приготовим к погрузке на телегу.
Мы взялись за работу: двое по очереди орудовали пилой, еще двое обрубали сучья и один разрубал очищенные стволы так, чтобы их было удобно грузить на телегу. Мы болтали за работой, и вот Резерфорд говорит:
— Эти индейцы, некоторые из них хуже змеи! Чего они только с людьми не вытворяют! Обрезают им веки, жарят над костром, яйца отрезают и все такое прочее. Ужас просто.
— Прям как некоторые мои знакомые южане! — говорю.
— Мой хозяин и его семья были чертовски добры ко мне! — говорит Бывший Домашний Негр.
— К тебе-то они, может, и были добры, — сказал Райс, бросив пилу, — а все-таки ни лошади, ни дома они тебе не дали. С тобой самим обходились, будто с лошадью, да только ты чересчур туп, чтобы это заметить!
Бывший Домашний Негр набычился, как будто собирался ринуться в драку. Я говорю:
— Нечего, нечего тут! Это всего лишь разговоры. Я тут за старшего, и если вы у меня передеретесь, мне влетит от Хэтча, а мне этого совсем не хочется, и я такого не допущу!
Райс сдвинул шляпу на затылок. Лицо у него было черное, как крепкий кофе.
— Вот что я тебе скажу, и это чистая правда! Когда мне было шестнадцать лет, я зарезал своего хозяина, изнасиловал его жену и сбежал на Север.
— Боже мой, — говорит Бывший Домашний Негр, — страсти какие!
— А еще я заставил его собаку сосать мне хер, — говорит Райс.
— Чего-о? — говорит Бывший Домашний Негр.
— Да он просто дурака валяет, — говорю я.
— Ну, насчет моего хозяина и того, что я сбежал на Север — это правда, — говорит Райс. — Я бы и жену его изнасиловал, да некогда было. А его собака меня не возбуждала.
— Ну и пакость же ты! — говорит Бывший Домашний Негр, который как раз обрубал сучья топором.
— Согласен, — говорю я.
Райс хихикнул и снова взялся пилить на пару с Резерфордом. Он снял рубаху, и мышцы у него на спине перекатывались под кожей, точно суслики, роющие нору, и поверх этих бугров виднелись длинные, широкие шрамы. Знаю я такие шрамы. У меня у самого их несколько. Это шрамы от бича.
Билл, который складывал дрова в поленницу, говорит:
— Индейцы, индейцы... Что толку их ненавидеть? Ненавидеть их за то, что они такие, какие есть, — это все равно что ненавидеть куст за то, что он колючий. Или змею за то, что она кусается. Они такие, какие есть, точно так же, как и мы такие, какие есть.
— А что мы? — говорит Бывший Домашний Негр.
— Да все мы, люди, ничего не значим. Весь мир — одна большая помойка, никто из нас ничего не значит, и какой смысл говорить, что один сорт людей лучше другого? Никто из них не стоит и громкого пука.
— Тяжко тебе в жизни пришлось, а, Билл? — спрашиваю я.
— Я был рабом.
— Все мы были рабами, — говорю.
— Ну да, но мне как-то это далось хуже прочих. Лучше, чем Райсу, но все равно. Я вот был в армии северян, перед самым концом войны, когда в армию стали брать цветных, я убивал и видел убитых. Короче, не было в моей жизни ничего такого, что заставило бы меня питать нежные чувства к людям, какие они ни на есть. Я даже бизонов убивал — только ради языков, чтобы продавать их богатеям. Мы вырезали языки, а шкуры и туши бросали гнить в прериях. Вроде как в наказание индейцам. Черт бы побрал этих бизонов. Тупые твари, и я убивал их ради языков, ради долларов. Ну что это за люди, кто так делает?
Мы проработали так еще около часа, и тут Собачий Ошейник — опять же, это не я его так прозвал, — еще один из тех людей, кого оставил с нами Хэтч, говорит:
— Сдается мне, у нас неприятности!
По ту сторону ручья был проход между деревьями, и за ними была видна прерия и тот холм, за который несколько часов назад уехал Хэтч, и оттуда, из-за холма, бегом бежал белый. Он был довольно далеко, однако же не требовалось орлиного глаза, чтобы разглядеть, что он голый, как освежеванным кролик, и мчится во весь опор, аза ним, завывая и улюлюкая, несутся индейцы. Апачи, точнее сказать, почти такие же голые, как сам беглец. Четверо скакали верхом, а еще шестеро, насколько мне было видно, мчались за ним следом пешими. Судя по всему, они поймали его, раздели и отпустили бегать бегом, как оленя, для забавы. Я так понимаю, что они, живя в прериях, где нет ничего, кроме кактусов да дичи, хватаются за любую возможность хоть как-то поразвлечься.
— Забавляются... — сказал Резерфорд, подумавший о том же, что и я.
Мы пару секунд так постояли, глядя в их сторону, а потом я вспомнил, что мы же солдаты! Я схватил винтовку и готов уже был выстрелить, но тут Резерфорд говорит:
— Черт, отсюда в них не попадешь, далеко слишком, да и они в тебя не попадут. Индейцы не очень-то хорошие стрелки.
Тут один из бегущих апачей заметил нас, припал на одно колено и прицелился в нас из винтовки. Резерфорд раскинул руки и кричит:
— Давай-давай, стреляй, язычник!
Апач выстрелил.
Резерфорд ошибся. Пуля попала ему прямо в переносицу, и он так и рухнул с распростертыми руками. Когда он упал, Бывший Домашний Негр заметил:
— Я так понимаю, они много упражнялись.
Мы были на холме. Мы бросили мула и помчались вниз, к ручью, где были привязаны лошади. Мы перешли мелкий ручеек вброд, залегли между деревьев и прицелились. Мы открыли огонь — как будто целая толпа погонщиков мулов разом принялась щелкать к нутами. Воздух наполнился дымом, и в нашу сторону тоже начали стрелять. Я поднял голову и увидел, что бегущий человек изрядно вырвался вперед и его волосы и дружок между ног развеваются на бегу. Но тут один из всадников-апачей нагнал его, наклонился с седла и огрел белого мужика по голове тяжеленной узловатой палкой, которая была у него при себе. Я увидел, как брызнула кровь и человек рухнул наземь. Звук удара донесся до меня так отчетливо, что
меня передернуло. Апач издал торжествующий вопль и помчался дальше, прямо на нас. Он приостановился, чтобы ударить себя в грудь свободной рукой, и тут-то я в него и выстрелил. Я целился в грудь, но вместо этого попал лошади в голову, и они оба рухнули наземь. Ну что ж, по крайней мере, я спешил этого язычника.
Надо сказать, что про апачей можно говорить все, что угодно, но одного у них не отнимешь: этот мужик был отважнее любой живой твари, не считая барсука. Он бросился бежать в нашу сторону, а мы принялись палить ему навстречу. Я так думаю, что он вообразил, будто его охраняет какое-то могучее волшебство, потому как ни одна из наших пуль в него не попала. Он несся сквозь град пуль, будто зачарованный. Когда он подбежал ближе, я увидел, что грудь и лицо у него размалеваны какой-то глиной, и он завывал и ужасно орал. А потом он наступил в нору и упал. Он был довольно далеко от нас, но я услышал, как его лодыжка хрустнула, точно выбитая подпорка. Мы все невольно воскликнули: «Ох ты!» Очень уж мерзкий был звук, аж самим больно стало.
Должно быть, после этого падения все его волшебство вылетело у него из задницы, потому что тут мы снова принялись палить, и на этот раз он собрал все наши пули до единой, и, не успел развеяться дым, как он был мертвее предвыборных обещаний.
Прочие апачи как-то замялись, и, хоть они и отважные бойцы, а могу поручиться, что кое-кто из них все-таки обосрался.
Те апачи, что были верхом, остановили лошадей и поскакали назад, пока не очутились на холме, а бегущие индейцы попадали на землю и остались лежать. Мы пальнули еще несколько раз, ни в кого не попали, а потом я вспомнил, что я тут за старшего. И говорю:
— Не стрелять! Берегите патроны!
Бывший Домашний Негр подполз ко мне и говорит:
— Ну мы им задали жару!
— Ничего мы им пока не задали, — говорю я. — Это же воины апачей. Они в трусости не замечены.
— Может, полковник Хэтч услышал стрельбу? — говорит он.
— Да нет, они же далеко успели уехать. Они рассчитывают, что мы нарубим дров, оставим их тут и вернемся в форт. Так что они нас, наверно, пока не хватились и ничего не услышали.
— Вот жопа! — сказал Бывший Домашний Негр.
Я подумал, что, наверное, можно просто сесть и седло и ускакать прочь. Лошадей у нас было больше, чем у ниx, но если трое конных апачей за нами погонятся, нам все равно придется несладко. А так у нас было отличное место для обороны: в тени, у воды... Так что я решил, что лучше всего нам будет окопаться тут. И вдруг тот белый, которого огрели по голове дубимом, принялся стонать. И, как будто этого было недостаточно, марочка храбрецов вскочила из травы и бросилась в его сторону. Мы стали стрелять, но наши однозарядные винтовки перезаряжаются медленнее, чем бегают индейцы. Они нырнули в высокую траву, куда упал белый, и мы увидели, как его нога вскинулась, точно змея, и упала снова. В следующую секунду послышались крики.
Он все кричал и кричал. Райс подполз ко мне и говорит:
— Я так больше не могу. Я пойду туда и заберу его.
— Никуда ты не пойдешь, — говорю. — Я пойду.
— А почему ты? — спрашивает Райс.
— Потому что я за старшего.
— И я с тобой, — говорит Бывший Домашний Негр.
— Нет уж, — говорю. — Коли меня пришибут, за старшего останешься ты. Так сказал полковник Хэтч. Как я туда подберусь, откройте стрельбу, чтобы апачи были заняты, как медведь с пчелиным ульем.
— Черт, да ведь их даже не видно, а всадники удрали за холм!
— Ну, палите туда, где они могут быть, главное, мне в задницу не угодите!
Я оставил винтовку на земле, проверил, заряжен ли пистолет, сунул его обратно в кобуру, взял в зубы нож и пополз налево, вдоль берега ручья, пока не добрался до высокой травы. По траве я старался ползти помедленней, чтобы казалось, будто она колышется от ветра — ветер очень кстати разгулялся, и это помогало мне подкрадываться незамеченным.
Чем ближе я подползал к тому месту, куда упал белый и куда нырнули следом за ним апачи, тем ужаснее становились его вопли. И теперь был, наверно, футах в трех от него. Я раздвинул траву, чтобы поглядеть, и вижу, что он лежит на боку, глотка у него перерезана и сам он мертвее мертвого.
А чуть подальше лежат в траве двое апачей, и один из них орет, как будто он белый и его пытают. «Ну ничего ж себе!» — думаю. Это меня впечатлило.
И тут апачи увидели меня. Как вскочат, как кинутся на меня, и я тоже вскочил, выхватил нож из зубов, и один из них врезался в меня, точно пушечное ядро, и мы покатились по земле.
Тут грянул выстрел, и второй апач вроде как заплясал, сделал шага четыре и рухнул наземь, держась за горло. Кровь хлестала из него, как вода из только что пробившегося родника. А мы со вторым индейцем катались по траве. Он попытался выпалить в меня из пистолета, да промахнулся: только волосы мне подпалил и голова разболелась, да в левом ухе зазвенело.
Катались мы, катались, наконец я очутился сверху и попытался пырнуть его ножом. Он перехватил мою руку. Я левой рукой прижимал к земле его руку с пистолетом, а он своей левой держал мою руку с ножом.
— Ублюдок! - говорю я ему, как будто думал, что это заденет его за живое и он меня отпустит. Он не отпускал. Мы еще повалялись по траве, наконец он сумел высвободить свой пистолет и приставил его к моей башке, да у него пуля в стволе застряла, и меня только обожгло малость. Ну, тут-то уж я принялся обзывать его по-всякому. Я вскинул ноги, обвил их вокруг его шеи, повалил его на землю, проворно вскочил между его ногами и вспорол ему пах и брюхо, но он все еще был жив.
Я воткнул нож ему в глотку. Он поглядел на меня этак разочарованно, как будто только что вспомнил, что забыл котелок на плите, да и помер.
Я подполз к белому и перевалил его на спину. Ему отрезали яйца, вспороли живот и перерезали глотку. Было ясно, что он уже не встанет.
Я благополучно вернулся на берег, апачи в меня всего несколько раз выстрелили. Обратно я полз куда резвее. Так что меня только опалило пулей, которая порвала мне штаны на заднице.
Приполз я на берег и спрашиваю:
— Кто из вас стрелял в того апача?
— Я, наверно, — говорит Бывший Домашний Негр.
— Слушай сюда, — говорю, — я хочу, чтобы ты больше не называл себя Бывшим Домашним Негром. И чтоб никто тебя больше так не звал. Ты теперь солдат-бизон, и хороший солдат к тому же!
Вce слышали?
Наши люди растянулись вдоль берега, но они слышали меня и хмыкнули в ответ.
— Этого человека зовут Каллен. Его звать Каллен, или рядовой Каллен, или как там еще его фамилия. Только так его и звать. Слыхал, Каллен? Ты — солдат, и притом один из лучших.
— Ага, хорошо, — ответил Каллен. Он был куда меньше взбудоражен этим, чем я. — А вот что меня тревожит, так это то, что солнце клонится к западу.
— И не только это, — сказал Билл, подползший к нам. — Там, за холмом, дымится что-то. И сдается мне, что там не обед готовят.
Я прикинул, что дым идет оттуда, откуда прибежал этот белый, и горят, должно быть, останки его спутников, или то, что осталось от его повозки, или еще что-нибудь. Должно быть, конные апачи вернулись туда либо чтобы прикончить пленных и сжечь их заживо, либо чтобы спалить повозку. Апачи — известные поджигатели, до всех нас им добраться не удавалось, так они с горя жгли то, что могли.
Солнце спускалось все ниже, и я начал волноваться. Я прошел вдоль цепи своих людей и решил не расставлять их слишком далеко друг от друга, однако же и в кучу не сбиваться. Я расставил нас на расстоянии шести футов друг от друга, а двоих отправил назад в качестве дозорных. Учитывая, что нас и так было не густо, цепь вышла недлинная, а из двоих дозорных цепи и вовсе не получилось — так, пара звеньев.
Сгущались сумерки. Рядом со мной заблеяла здоровенная лягуха. Сверчки трещали как сумасшедшие. Над головой, на черном, как грехи наши, небе высыпали звезды и проступил чересчур яркий месяц.
Миновала пара часов. Я подошел к Каллену и велел ему глядеть в оба, потому что я собираюсь пройти вдоль цепи и сходить к дозорным, убедиться, что никто не спит и не балуется со своим дружком. Я оставил винтовку, расстегнул кобуру и пошел проверять.
С Биллом все было в порядке, но когда я подошел к Райсу, он лежал, уткнувшись лицом в землю. Я схватил его за шиворот, встряхнул — и голова у него едва не отвалилась. Ему перерезали глотку. Я развернулся, выхватив пистолет. Никого.
Меня охватило жуткое предчувствие. Я пошел дальше вдоль цепи. Все парни были мертвы. Апачи подкрадывались к ним по очереди и проделывал и это так ловко, что даже лошади ничего не заметили.
Я пошел к дозорным — с ними все было в порядке. Я им говорю:
— Идемте-ка лучше со мной, парни.
Мы торопливо возвращались к Каллену и Биллу. Не успели мы пройти и нескольких шагов, как в ночи полыхнул выстрел. Я увидел силуэт апача, который ухватился за грудь и рухнул навзничь. Мы подбежал и к ним и увидели, что у Каллена в руках револьвер, а Билл держит в руках винтовку и озирается по сторонам.
— Где они все? Черт побери, где же они?!
— Все остальные мертвы, — говорю я.
— Призраки! — говорит Билл. — Это призраки!
— Да нет, — говорю, — просто ловко умеют подкрадываться. В конце концов, они этим живут.
Теперь я уже испытывал то, что можно назвать чертовски серьезными опасениями. Похоже, что я просчитался. Я-то думал, что мы тут будем в безопасности, а вышло так, что апачи подобрались к нам, перерезали троих и даже ни разу не пернули при этом.
— Думаю, нам лучше взять лошадей и убраться отсюда подобру-поздорову, — говорю я.
Мы пошли к лошадям, но Сатана, как только я его отвязал, встал на дыбы, ломанулся в лес и умчался прочь.
— Вот жопа! — говорю.
— Ничего, — говорит Каллен, — поедем вдвоем на одной.
Парни принялись было отвязывать своих лошадей, и гут раздался боевой клич и на спину одной из лошадей прыгнул апач. Он соскочил на землю, на ноги, и в руке у него оказался один из наших же топоров. Он вонзил топор в голову ближайшему солдату, парню, чье имя я позабыл — лет-го мне уже немало, да и не так уж хорошо мы были с ним знакомы. Поднялся переполох, словно стаю перепелок вспугнули. Ничего общего с организованным отступлепнем. Тут уж каждый был сам за себя. Мы с Калленом и Биллом ломанулись вверх по склону, просто потому, что смотрели в ту сторону. Лес остался позади, месяц светил ярко, и, оглядываясь назад, я видел апача с ножом в зубах, который гнался за нами. Он избирался на холм так стремительно, что почти бежал на четвереньках.
Я припал на колено, прицелился и подстрелил его. Он кубарем покатился вниз с холма. Самое ужасное, что мы слышали, как внизу, в лесу, рубят и расстреливают других наших, как они кричат и молят о пощаде, но мы понимали, что назад возвращаться бесполезно. Нас было слишком мало, и они были хитрее нас.
Тут нам повезло. На холме стоял наш бедный старый мул, по-прежнему запряженный в волокушу с наваленными на нее дровами. Он немного отошел в сторону, но далеко не ушел.
Билл обрубил постромки, срезал тюк со спины мула, вскочил на него и втянул следом за собой Каллена. Это, конечно, было неуважением по отношению ко мне, как старшему, но, по чести говоря, лучшего я и не заслуживал.
Я ухватил мула за хвост, и мы бросились прочь, они — верхом, а я — бегом. Одной рукой я сжимал винтовку, второй держался за хвост мула, от души надеясь, что он не пернет, не обосрется и не попытается меня лягнуть. Это была старинная индейская уловка, которой мы научились в кавалерии. Можно бежать и рядом с лошадью, но тогда надо, чтобы было за что держаться. Конечно, если лошадь или мул вздумает пойти галопом, дело кончится тем, что ты наглотаешься травы, но, когда на лошади сидит всадник, а кто-то еще бежит рядом, лошадь тянет его, как на буксире, и это позволяет бежать с приличной скоростью, большими прыжками, и даже не особо уставать, если только у тебя ноги сильные.
Когда я наконец решился оглянуться, то увидел, что апачи приближаются, и не сказать, чтобы не спеша, как на воскресной прогулке. Все они были верхом. Наши лошади тоже были с ними. Кроме Сатаны. Этот урод не дал мне сесть на него, но и никому другому он тоже не дался, что внушило мне определенное уважение к этому уроду.
В ночи прогремел выстрел. Поначалу ничего не случилось, но потом Билл сполз с мула, точно оплывшая свечка. Пуля пролетела над плечом Каллена и попала Биллу в затылок. Мы не стали останавливаться, чтобы осмотреть его раны. Каллен сдвинулся вперед, подхватил поводья, чуть придержал мула и протянул руку. Я ухватился за нее, и он помог мне вскочить на мула. Многие думают, будто мулы не умеют быстро бегать. В это и впрямь трудно поверить, но они умеют, да еще как! Правда, галоп у них такой, что все кишки вытрясает, но скачут они резво. К тому же они долго не выдыхаются, и вдобавок они втрое умнее лошади.
Вот чего у них нету, так это запасных ног, на случай, если вдруг попадут копытом в нору. Именно это с нами и случилось. Ну мы и летели! Я получил представление, что почувствовал тот апач, когда лошадь под ним внезапно рухнула. Мы с Калленом покатились по земле — ну, и мулу оно тоже на пользу не пошло.
Бедный старый мул пытался подняться на ноги, но не мог. Он упал так, что оказался спиной к апачам, а мы растянулись на земле. Мы подползли к мулу так, чтобы оказаться между его ногами, я застрелил его из пистолета, и мы превратили его в укрепление. На нас надвигались апачи. Я взял винтовку, положил ее на бок мула, аккуратно прицелился — и один из них рухнул. Я выстрелил снова — и еще один покатился по земле. Каллен выскочил из-за мула, схватил свою оброненную винтовку и уполз обратно. Он тоже выстрелил пару раз, но ему повезло меньше, чем мне. Апачи отступили, на некотором расстоянии от нас засели, укрывшись за своими лошадьми, и принялись палить по нам в упор.
Мул был еще теплый, и от него воняло. Пули с чавканьем вонзались в его тело, насквозь его не пробила ни одна, но наружу вырывались газы из его брюха. Я так прикинул, что рано или поздно индейцы нас окружат, и кончится дело тем, что к утру наши скальпы будут висеть у них в вигвамах. Поразмыслив об этом, я предложил Каллену пристрелить его, если до этого дойдет.
— Да лучше уж я тебя пристрелю, а потом и сам застрелюсь, — говорит он.
— Ну, стало быть, договорились, — отвечаю я.
Ночь была светлая, и им нас было хорошо видно, но и нам их тоже. Земля тут была плоская, так что им трудновато было бы подобраться к нам так, чтобы мы не заметили, но они все равно могли бы окружить нас, потому как их было больше. Апачей сделалось куда больше, чем мы видели днем. К ним подошли подкрепления. Они сползались, как все равно муравьи.
Лошади у апачей выдохлись, а напоить их было негде, так что они перерезали лошадям глотки и запалили костер. Через некоторое время мы почуяли запах жареной конины. Убитые лошади образовали круг, в котором индейцы могли укрыться, а из их нежных потрохов вышел превосходный поздний ужин.
— Совершенно никакого уважения к казенной собственности! — заметил Каллен.
Я достал нож, перерезал мулу глотку. Он еще не застыл, наружу вытекло достаточно крови, так что мы прижались губами к разрезу и высосали, сколько могли. На вкус кровь оказалась лучше, чем и думал, и нам с нее малость полегчало, но все равно нас было только двое, так что мы не стали трудиться разводить костер и жарить потроха.
Нам было слышно, как они хохочут и режут мясо, и, думаю, у них был при себе мескаль[14], потому что через некоторое время они принялись распевать песню белых «У Мэри был барашек», и распевали они ее часа два подряд без перерыва.
— Черт бы побрал этих миссионеров, — говорю я.
Через некоторое время один из них взобрался на дохлую лошадь, спустил свои штаны и повернулся к нам задницей. Задница в лунном свете выглядела мертвенно-белой, не менее белой, чем у любого ирландца. Я прицелился в него, но почему-то не смог спустить курок. Как-то все-таки неправильно было стрелять в пьяницу, который показывает жопу. Потом он развернулся и принялся ссать, делая при этом такие движения бедрами, как будто имеет свою скво. И еще громко ржал. Ну, с меня хватило. Пристрелил я этого сукина сына. Целился я ему в хер, но попал, по-моему, все-таки в брюхо. Он свалился вниз, пара апачей выбежали из круга, чтобы забрать его, и Каллен подстрелил одного из них, а оставшийся перепрыгнул через конские туши и исчез за ними.
— Мало того что они нас убить собираются, — говорит Каллен, — так они над нами еще и издеваются!
Мы еще немного полежали так. Каллен говорит:
— Наверно, надо помолиться об избавлении...
— Угу, молись в одну руку, сри в другую и погляди, какая наполнится первой!
— Что-то не хочется мне молиться, — говорит он. — И срать тоже. По крайней мере сейчас. А помнишь, как мы с тобой познакомились? Я тогда...
— Помню, — говорю я.

Ну, в общем, ждали мы, ждали, пока нас окружат, но, как и говорил полковник Хэтч, с апачами никогда не угадаешь. Мы пролежали там всю ночь, но так ничего и не случилось. Стыдно признаться, под утро я задремал, а когда я проснулся, был уже ясный день, и никто не перерезал нам глотки и не тронул наших скальпов.
Каллен сидел, скрестив ноги, и смотрел в сторону апачей. Я говорю:
— Черт, Каллен! Ты извини. Я тут заснул.
— Да ничего. Они ушли.
Я сел и огляделся. Лошади были на месте, над ними жужжали тучи мух, несколько здоровенных птиц выклевывали глаза нашему мулу и уже примеривались к нам. Я шуганул их и говорю:
— Чтоб мне пропасть! Просто взяли и исчезли, что твой бродячий цирк!
— Ага. Просто как-то в голове не укладывается. Мы же были вот они, как на блюдечке. Я так понимаю, они решили, что потеряли уже достаточно людей из-за пары солдат-бизонов. А может, и впрямь птица какая над ними пролетела, как и говорил полковник Хэтч, пролетела и сказала — мол, валите домой, парни.
— А я так понимаю, что они просто были слишком пьяны, чтобы продолжать охоту, проснулись с жуткого бодуна и убрались куда-нибудь в тенек отсыпаться.
— Ну, может, и так, — согласился Каллен. А потом спрашивает: — Слышь, а ты это серьезно, насчет того, что я один из лучших солдат и все такое?
— Ну ты же знаешь, что да.
Ну, ты, конечно, не полковник, но все-таки я это ценю. Потому что прямо сейчас мне совсем не кажется, что я один из лучших.
— Мы сделали все, что могли. Это Хэтч напортачил. Не следовало ему так разделять отряд.
— Не думаю, что он будет того же мнения, — говорит Каллен.
— Думаю, что нет, — говорю я.

Мы нарезали кусков мяса из туши мула, развели костерок и на били себе брюхо, а потом пошли прочь. Жара была страшная, а мы все шли и шли. Когда стемнело, я занервничал: думаю, вдруг апачи вернутся? Вдруг окажется, что они просто играют с нами, как кошка с мышью? Но апачи так и не появились, и мы по очереди стали спать на жесткой земле.
На следующее утро снова было жарко. Мы пошли дальше. Спинa у меня ныла, я еле волочил свою задницу, а ног вообще не чувствовал. Я жалел, что мы не захватили с собой мяса. Я был такой голодный, что мне мерещилось, будто по земле скачут кукурузные лепешки. И когда мне уже стали мерещиться озера с прохладной водой и толпы солдат, пляшущих в обнимку друг с другом, я увидел нечто более материальное.
Сатану.
Я говорю Каллену:
— Эй, ты видишь большую вороную лошадь?
— Сатану-то?
— Ну да, его.
— Ну да, вижу.
— А пляшущих солдатиков не видишь?
— Не-а.
— А лошадь все равно видишь?
— Ага. И он выглядит бодрым и отдохнувшим. Я так понимаю, что он нашел источник и нажрался травы, сукин сын.
Сатана трусил себе рысцой и отнюдь не выглядел одиноким и заброшенным. Увидев нас, он остановился. Я хотел было свистнуть ему, но во рту у меня так пересохло, что я мог бы с тем же успехом пытаться посвистеть жопой.
Я положил винтовку на землю и пошел к нему навстречу, держа руку так, словно в ней что-то вкусненькое. Не думаю, что он на это купился, однако же он опустил голову и подпустил меня к себе. Седла на нем не было: мы расседлали их перед тем, как пошли рубить дрова, — но узда была на месте. Я взял его под уздцы, запрыгнул ему на спину — и тут он взбрыкнул. Я слетел с него и тяжело рухнул на землю. Голова у меня шла кругом. Когда я пришел в себя, то обнаружил, что этот чертов ублюдок тычется в меня мордой.
Я встал, взял его под уздцы и подвел к Каллену, который стоял, опираясь на винтовку.
— Знаешь, - сказал он, — по-моему, в глубине души ты ему нравишься.
Мы вдвоем доехали на Сатане до форта. Когда в форте увидели нас, все разразились радостными воплями. Полковник Хэтч выбежал нам на встречу, пожал нам руки, даже обнял на радостях.
— Мы нашли то, что осталось от ваших ребят, нынче утром, и зрелище было неприглядное. У них у всех были выколоты глаза, отрезаны яйца и все такое. Мы думали, что и вы двое погибли вместе с остальными. Лежите где-нибудь посреди прерии с муравьями в глазницах. Мы разозлились и принялись выслеживать этих апачей — и что бы вы думали? Они возвращались обратно, нам навстречу! Началась стычка, мы оттеснили их в сторону Пекоса. Одного мы убили, но остальным удалось уйти. Мы приехали буквально за несколько минут до вас.
— Кабы вы ехали по прямой, — говорит Каллен, — вы бы нас заметили. Но мы убили куда больше одного!
— Это хорошо, — говорит Хэтч, — и мы рады будем послушать вашу историю, как только вы напьетесь и наедитесь. Может, даже глоток виски для вас найдется. Хотя, конечно, готовить придется Бывшему Домашнему Негру, больше-то никто из нас готовить не умеет.
— Это все замечательно, — говорю я, — только мой камрад, он не Бывший Домашний Негр. Он рядовой Каллен.
Полковник Хэтч вылупился на меня и говорит:
— Ах вот как?
— Да, сэр, вот так, даже если американской армии это и не по нутру.
Черт побери, — говорит Хэтч, — ну, будь по-вашему!

А дальше почти и рассказывать-то нечего. Ну, рассказали мы, как все было, провели расследование, и провалиться мне на этом месте, если нас не представили к медалям. Самих-то медалей мы так и не дождались, потому как они не спешили раздавать награды черномазым. Ну и, откровенно говоря, думается мне, что мы их и не заслужили, этих медалей, потому как мы разбежались, точно девчонки под дождем, бросив своих. Но на это мы особо не напирали, когда рассказывали. Это могло бы подпортить историю, и к тому же, сдается мне, выбора у нас особого не было. Мы проявили ровно столько храбрости, сколько может проявить человек, не подставляясь дуриком.
Короче, нас представили к награде, а это что-нибудь да значит. Со временем Каллен был отмечен как один из лучших солдат. А это уж не то же самое, что я ему сказал. Он сделался сержантом,
и хороший бы сержант из него вышел, да он пристрастился к выпивке, подпалил дохлую свинью, и за это его лишили нашивок и ему пришлось даже некоторое время провести в кутузке. Но это уж другая история.
Самому мне в кавалерии очень нравилось, и я оставался там, пока не вышел мой срок, и я собирался заново подписать контракт, и подписал бы, кабы не те китаянки, про которых я вам рассказывал. Но опять же это другая история. Это случилось со мной в 1870 году, в жарких прериях западного Техаса. Да, кстати. Когда я ушел из армии, Сатану мне разрешили взять с собой. Я к нему привык, полюбил его. Это был лучший конь, каким я когда-либо владел, и мы с ним вроде как жили душа в душу до 1872 года, когда мне пришлось пристрелить его, чтобы накормить собаку и женщин,у которых я любил больше.