«Тугие стежки на спине мертвеца» Джо Р. Лансдэйл

Маленькая научная шутка, отличный способ начать. Насчет цели дневника я пока не уверен. Возможно, чтобы упорядочить мысли и не сойти с ума.
Нет. Наверное, чтобы потом прочитать и почувствовать, будто я с кем-то поговорил. А может, не по одной из этих причин. Неважно. Просто хочу писать и хватит об этом.
Что новенького?
Ну, мистер Дневник, после стольких лет я опять занялся боевыми искусствами – ну или по крайней мере гимнастикой таэквондо. Здесь, на маяке, не с кем спарринговаться, так что сойдет.
Конечно, есть Мэри, но она предпочитает устный спарринг. А в последнее время и того нет. Давно я не слышал, чтобы она называла меня «сукиным сыном». Или хоть как-нибудь. Ее ненависть ко мне стала на 100 процентов чистой и идеальной, и выражать словами ее больше необязательно. Как будто морщинки у ее глаз и рта, жар эмоций от ее тела, как от какой-то ледяной раны, которая ищет себе место – и есть ее голос. Она (ледяная рана) живет только ради момента, когда может врасти в меня с помощью игл, чернил и нитей. Жена живет только ради рисунка на моей спине.
Впрочем, как и я. Мэри каждый вечер дополняет рисунок, а я наслаждаюсь болью. На татуировке изображен огромный ядерный гриб взрыва, в котором проступает призрачное лицо нашей дочери, Рэй. Ее губы поджаты, глаза закрыты, глубокие стежки изображают ресницы. Если я двигаюсь быстро и резко, они немного рвут кожу и Рэй плачет кровавыми слезами.
Вот одна из причин моих тренировок. Они помогают рвать швы, чтобы моя дочь плакала. Теперь я могу дать ей только слезы.
Каждый вечер я оголяю спину перед Мэри и ее иглами. Пока она глубоко их вонзает, я стону от боли, а она от удовольствия и ненависти. Она добавляет больше цвета, с жестокой точностью резче вычерчивает лицо Рэй. Через десять минут она устает и бросает работу. Откладывает инструменты, а я подхожу к ростовому зеркалу на стене. Лампа на полке мигает, как свеча на ветру, но чтобы рассмотреть через плечо татуировку света хватает. И она прекрасна. Лучше с каждым вечером, когда лицо Рэй становится все четче и четче.
Рэй.
Рэй. Боже мой, ты простишь меня, любимая?
Но боли от игл, даже такой чудесной и очищающей, мне мало. Так что, пока я иду по маяку, я выгибаюсь и бью руками и ногами, чувствуя, как красные слезы Рэй бегут у меня по спине, собираясь у пояса на и так заляпанных штанах.
Выдохшийся, не способный нанести ни удара, я бреду к перилам и кричу вниз, в темноту:
- Голодные?
В ответ мне вздымается радостный хор голосов.
Позже я, подложив руки под голову, лежу на матрасе, пялюсь в потолок и думаю, чтобы стоящего написать тебе, мистер Дневник. Но тут редко что происходит. Ничего не кажется стоящим.
Когда это надоедает, я перекатываюсь на бок и смотрю на огромный фонарь, который когда-то светил кораблям, а теперь заглушен навсегда. Потом поворачиваюсь на другой бок и смотрю, как на койке спит жена, повернувшись ко мне голой задницей. Я пытаюсь вспомнить, как мы занимались, любовью, но не могу. Помню только, что скучаю по этому. Какое-то время я пялюсь на задницу жены, словно опасаясь, что она раскроется и покажет зубы. Потом опять перекатываюсь на спину, пялюсь в потолок и продолжаю так до самого утра.
По утрам я приветствую цветы, ярко-красные и желтые бутоны, растущие из тел, которые не гниют. Цветы широко раскрыты, видно их черные мозги и пушистые усики, они поднимают бутоны и стонут. Мне это дико нравится. На один безумный момент я чувствую себя рокером, вышедшим перед фанатами.
Устав от этой игры, я беру бинокль, мистер Дневник, и изучаю восточные равнины, будто жду, что там появился город. Но самое интересное, что я там видел, лишь стадо гигантских ящериц, бредущих на север. На миг мне даже хотелось позвать Мэри поглядеть, но не позвал. Звук моего голоса и мое лицо ее расстраивают. Она любит только татуировку и больше ее ничего не интересует.
Закончив оглядывать равнины, я иду на другую сторону. На западе, где раньше был океан, теперь не видно ничего, кроме миль потрескавшегося черного дна моря. Об огромном объеме воды напоминают только случайные песчаные бури, которые приходят с запада, как темные приливные волны, и закрашивают черным окна маяка. И твари. В основном мутировавшие киты. Пугающе огромные вялые штуковины. Океан ими изобилует, хотя раньше они были под угрозой вымирания. (Может, теперь китам стоит организовать какой-нибудь “Гринпис” для людей. Как считаешь, мистер Дневник? Можешь не отвечать. Просто очередная научная шутка).
Киты иногда проползают рядом с маяком, и если на них находит настроение, встают на хвостах и придвигают голову поближе к башне, чтобы рассмотреть. Я все жду, когда один из них шлепнется на нас и раздавит в пыль. Но пока не повезло. По каким-то неизвестным причинам киты никогда не поднимаются со дна бывшего океана на то, что мы раньше звали берегом. Будто живут в невидимой воде и не могут ее покинуть. Возможно, генетическая память. А может, они не могут жить без чего-то в этой растрескавшейся черной почве. Не знаю.
Наверное, стоит упомянуть, кроме китов я раз видел акулу. Она ползла в отдалении, ее плавник поблескивал на солнце. Еще я видел каких-то странных рыб с ногами и еще что-то, чему не могу придумать название. Зову их просто китовой едой, потому что видел раз, как кит протащил нижнюю челюсть по земле, зачерпнув этих зверюг, отчаянно пытавшихся убежать.
Увлекательно, а? Вот так я и провожу дни, мистер Дневник. Шатаюсь по башне с биноклем, пишу в тебе, с волнением жду, когда Мэри возьмется за иглы и позовет меня. От самой мысли об этом у меня эрекция. Наверное, это можно называть нашим половым актом.
А что я делал, когда сбросили Большую Бомбу?
Рад, что ты спросил, мистер Дневник, очень рад.
Был мой обычный день. Встал в шесть, посрал, ополоснулся и побрился. Позавтракал. Оделся. Завязал галстук. Последнее делал, помню, перед зеркалом в спальне, получалось не очень, да к тому же заметил, что плохо побрился. Пятно темных волос на подбородке было похоже на синяк.
Бросившись в ванную, чтобы это исправить, я раскрыл дверь и наткнулся на Рэй, голую, как в день появления на свет, вылезающую из ванной.
Она удивленно посмотрела на меня. Одна рука тут же закрыла груди, а вторая, как голубок, приземлилась на кустик рыжих волос, спрятав лобок.
Смущенный, я прикрыл с извинением дверь и пошел на работу небритый. Совершенно невинное происшествие. Случайность. Ничего сексуального. Но когда я о ней вспоминаю, то первым чаще всплывает именно этот ее образ. Наверное, тогда я впервые осознал, что моя крошка уже стала прекрасной женщиной.
Еще в этот день она впервые пошла в колледж и увидела, хоть и чуть-чуть, конец света.
И еще в этот день наш треугольник – Мэри, Рэй и я – распался.
Если первое, что я вспоминаю о Рэй – это как она была голой в ванной в тот день, то первое воспоминание о нашей семье – когда Рэй было шесть. Мы ходили в парк, где она каталась на карусели, качалась на качелях и моей спине («Хочу оседлать папку!») Мы скакали, пока у меня ноги не отваливались, и тогда останавливались у скамейки, где ждала Мэри. Я поворачивался к скамейке спиной, чтобы Мэри сняла Рэй, но перед этим она всегда обнимала нас сзади, крепко прижимая Рэй к моей спине, а руки Мэри касались моей груди.
Боже, если б я только мог описать ее руки. Они до сих пор прекрасны, спустя столько лет. Я чувствую их легкие касания, когда она шьет на моей спине. Они тонкие, гладкие, искусные. Очень мягкие, как брюшко кролика. И когда она так обнимала нас с Рэй, я думал: что бы ни случилось – мы втроем всегда выдержим и победим.
Но теперь наш треугольник разбит и вся геометрия ушла.
Так вот, в день, когда Рэй пошла в колледж и ее раздолбало в пыль темной мощью бомбы, Мэри отвезла меня на работу. Меня, Пола Мардера, большую шишку из Команды. Один из ярчайших и лучших молодых умов в индустрии. Вечно изучающий, улучшающий и усиливающий нашу ядерную силу, как мы часто шутили: «Мы заботимся о том, чтобы прислать вам самое лучшее».
Прибыв на КПП, я извлек пропуск, но показывать его было некому. За закрытыми цепью воротами бежали, крича и падая, перепуганные люди.
Я вылез из машины и бросился к воротам. Позвал знакомого, пробегавшего мимо. Он повернулся, в его глазах был дикий ужас, а на губах виднелась пена.
- Ракеты летят, - сказал он, а потом бросился прочь.
Я прыгнул в машину, оттолкнул Мэри от руля и нажал на газ. “Бьюик” влетел в забор, пробивая его насквозь. Машина развернулась, ударилась об угол дома и заглохла. Я схватил Мэри за руку, вытащил из машины, и мы бросились к огромным лифтам. Успели как раз вовремя. Другие еще бежали, когда двери закрылись и лифт двинулся вниз. Я до сих пор помню эхо от стука их кулаков по металлу перед ударом бомбы. Было похоже на учащенное сердцебиение умирающего.
И лифт доставил нас в Подмирье, где мы и заперлись. Это был подземный город в пять километров высотой, служащий не только как гигантский офис и лаборатория, но и неуязвимое убежище. Там была еда, вода, медикаменты, кино, книги, словом, все. Достаточно, чтобы две тысячи человек продержались сотню лет. Из двух тысяч до него успело добраться дай бог одиннадцать сотен. Остальные не успели добежать с парковки или из других корпусов, или опоздали на работу, а может, отпросились по болезни.
Кто знает, может, им повезло. Могли умереть во сне. Или во время утреннего перепихона с супругой. А может, наслаждались последней чашкой кофе.
Потому что, понимаешь ли, мистер Дневник, Подмирье не было раем. Скоро самоубийства стали эпидемией. Я и сам о нем подумывал время от времени. Народ резал себе глотки, пил кислоту, ел таблетки. Было обычным делом выйти утром из своей комнаты и обнаружить людей, свисающих с труб и перекрытий, как спелые фрукты.
Были и убийства. Большинство совершались свихнувшейся бандой с глубоких уровней, которая звала себя Дерьмолицые. Время от времени они обмазывались говном и уходили в отрыв, забивая до смерти мужчин, женщин и детей, родившихся в новом мире. Ходили слухи, что они едят человеческую плоть.
У нас было что-то вроде полиции, но толку от нее было мало. У нее не было никакой реальной власти. Хуже того, все мы считали себя справедливо караемыми жертвами. Все, кроме Мэри, помогали взорвать мир.
Мэри стала меня ненавидеть. Она решила, что это я убил Рэй. Эта мысль росла в ней, как растет и растет свисающая капля, пока не обратилась в хлещущий поток ненависти. Она перестала со мной разговаривать. Большую часть времени только смотрела на фотографию Рэй.
Наверху она была художником и теперь решила вспомнить старое. Раздобыла набор игл и чернил и стала делать татуировки. К ней приходили все. И хоть все рисунки были разные, все обозначали только одно: Я мудак. Я взорвал мир. Клейми меня.
День за днем она набивала татуировки, все больше и больше отдаляясь от меня, погружаясь в работу, пока не стала таким же мастером иглы и кожи, каким была мастером кисти и холста. И однажды ночью, когда мы лежали на раздельных койках, делая вид, что спим, она сказала:
- Я хочу, чтобы ты знал, как я тебя ненавижу.
- Знаю, - ответил я.
- Ты убил Рэй.
- Знаю.
- Скажи, что убил ее, сволочь. Скажи.
- Я убил ее, - сказал я, и я верил в свои слова.
На следующий день я тоже попросил тату. Рассказал ей о сне, который пришел ко мне в ту ночь. Там была тьма, и из тьмы явился вихрь сияющих облаков, который переплавился в форму гриба, а из него - в виде торпеды, нацеленной в небеса, на нелепых мультяшных ножках – вышла Бомба.
На бомбе было нарисовано лицо, мое лицо. И вдруг точка зрения изменилась, я глядел из глаз нарисованного лица. Передо мной была моя дочь. Голая. Лежащая на земле. Широко раздвинув ноги. С вагиной, похожей на влажный каньон.
И Я/Бомба нырнул в нее боеголовкой, и она закричала. Слыша эхо ее крика, я пробрался по животу и вырвался через макушку, наконец взорвавшись убийственным оргазмом. И сон кончился тем, чем начался. Грибовидным облаком. Тьмой.
Когда я пересказал Мэри сон и попросил перевести его в рисунок, она ответилa: «Повернись спиной», и так началось творение. По дюйму за раз – болезненному дюйму. Уж она старалась.
Я ни разу не пожаловался. Она вонзала иглы так сильно, как могла, и хоть я стонал или плакал от боли, ни разу не попросил ее прекратить. Я чувствовал, как моей спины касаются ее славные руки, и обожал это чувство. Иглы. Руки. Иглы. Руки.

Спрашиваешь, раз мне это так нравилось, то почему я вышел, мистер Дневник?
Какие точные наводящие вопросы, мистер Дневник. Правда, и я рад, что ты их задаешь. Мой рассказ, надеюсь, будет как слабительное. Может, если спустить все дерьмо, я завтра проснусь и почувствую себя намного лучше.
Конечно. И тут же начнется рассвет нового Поколения Пепси. А это все был лишь дурной сон. Зазвонит будильник, я проснусь, перехвачу рисовых хлопьев и завяжу галстук.
Ладно, мистер Дневник. Ответ. Через двадцать с чем-то лет после спуска горстка людей решила, что Наверху не может быть хуже, чем внизу. Мы решили сходить и посмотреть. Вот так просто. Мы с Мэри даже поговорили. Мы оба лелеяли безумную надежду, что Рэй выжила. Ей бы уже было тридцать восемь. А мы все это время зря сидели под землей, как отшельники. Может, наверху уже дивный новый мир.
Вспоминаю, как все это обдумывал, мистер Дневник, и сам поверить не могу.
Мы переделали два двадцатиметровых автомобиля, которые использовались в транспортной системе Подмирья, ввели полузабытые коды для лифтов и въехали внутрь. Лифт прорезал лазером обломки, скопившиеся над ним, и скоро мы были Наверху. Двери раскрылись и впустили солнечный свет, приглушенный серо-зелеными облаками и пустынным ландшафтом. В тот же миг я понял, что дивного нового мира нет. Все провалилось в тартарары и от многомиллионной эволюции человека остались только жалкие людишки, затаившиеся в Подмирье, как черви, и еще горстка, ползущая, как те же черви, по земле.
Мы странствовали около недели, пока в конце концов не выехали к тому, что когда-то было Тихим океаном. Только теперь в нем не было воды - только растрескавшаяся чернота.
Еще неделю мы ехали вдоль берега и наконец встретили жизнь. Кита. Джейкобс тут же придумал пристрелить его и попробовать мясо.
Убив его выстрелом из энергетической винтовки, он и еще семеро срезали с кита куски мяса и принесли для готовки. Они предложили его всем, но на вид оно было зеленоватое и почти без крови, так что мы предложили не рисковать. Но Джейкобс и остальные все равно его съели. Как сказал Джейкобс: «Хоть чем-то займемся».
Чуть позже Джейкобс блевал кровью, изо рта вываливались кишки, а скоро это случилось и с остальными попробовавшими мясо. Они умирали, ползая, как выпотрошенные псы. Мы ничем не могли помочь. Даже похоронить не могли. Почва была слишком твердой. Мы их сложили, как поленницу, на берегу и разбили лагерь подальше, пытаясь вспомнить, как правильно чувствовать сожаление.
Той ночью, пока мы пытались заснуть, пришли розы.

Я должен признаться, мистер Дневник, что толком не знаю, как выжили розы, но пара идей есть. И раз уж ты согласился выслушать мой рассказ – а даже если не соглашался, все равно выслушаешь – я совмещу логику и фантазию в надежде обрести истину.
Эти розы жили на дне океана, под землей, и выходили только по ночам. До этого момента они выживали, паразитируя на рептилиях и животных, но теперь прибыла новая еда из Подмирья. Люди. По сути, их творцы. Если так рассуждать, то можно сказать, что мы боги, что их зачали, и то, что они взяли нашу плоть и кровь – новая версия причащения.
Я представляю, как пульсирующий мозг пробирается сквозь океанское дно в толстых стеблях, расправляет пушистые усики и пробует на вкус воздух под светом луны – через эти странные облака она была похожа на гнойный нарыв – и я представляю, как они выкапываются и волочат свои лозы по земле туда, где лежат трупы.
Толстые лозы вырастили лозы поменьше, с шипами, и те поползли на берег и коснулись тел. Потом, хлеща, как кнутом, шипы впились в плоть, а лозы, как змеи, проскользнули сквозь раны внутрь. Выпустив растворяющую секрецию, они превратили внутренности в жидкую овсянку и сожрали ее, стебли стали расти с невероятной скоростью, двигаться и сплетаться в телах, заменяя нервы и поглощенные мускулы, и наконец они ворвались через горло в черепа, съели языки и глазные яблоки, всосали серые мозги, как жидкую кашицу. Черепа взорвались, разлетевшись шрапнелью, а на их месте расцвели розы, их жесткие лепестки раскрылись в прекрасные красные и желтые цветы, вокруг которых свисали ошметки голов, как корки раздавленных арбузов.
А в центре цветов пульсировал свежий, черный мозг, и пушистые усики снова пробовали воздух в поисках новой пищи и питательной среды. Мозги испустили волны энергии по бесчисленным километрам стеблей, вмещенных в тела, и так как они заменяли нервы, мускулы и внутренние органы, тела поднялись. Затем эти трупы обратили цветочные головы к палаткам, где спали мы, и цветущие трупы (еще одна маленькая научная шутка, если ты понимаешь идиомы, мистер Дневник) двинулись, желая добавить нас к своему живому букету.
Впервые я увидел розоголового, когда вышел пописать.
Я выбрался из палатки и подошел к береговой линии, чтобы облегчиться, и тут заметил что-то краем глаза. Из-за цветка я сперва подумал, что это Сьюзан Майерс. У нее было огромное плотное “афро”, похоже на львиную гриву, и темный силуэт напомнил мне о ней. Но когда я застегнул ширинку и обернулся – это было не “афро”. Это был цветок на шее Джейкобса. Я узнал его по одежде и остаткам лица, свисавшим с одного из лепестков, как поношенная шляпа на крючке.
В центре кроваво-красного цветка что-то пульсировало, а вокруг извивались маленькие червеобразные отростки. Прямо под мозгом был тоненький хоботок. Он указывал точно на меня, как вставший член. На его кончике в дырочке, похожей на дуло, виднелись огромные шипы.
Из хоботка донеслось что-то, похожее на стон, и я отступил. Тело Джейкобса слегка задрожало, будто его бил озноб, и тут сквозь его одежду и плоть, от шеи до ног прорвалась масса колючих шевелящихся стеблей полтора метра длиной.
Почти незаметным движением они качнулись, рассекли мою одежду, порезали кожу и, обвив ноги, опрокинули на землю. Меня будто ударили плеткой-семихвосткой.
Ошарашенный, я встал на четвереньки и пополз прочь. Лозы хлестали меня по спине и заду, оставляя глубокие порезы.
Каждый раз, когда я пытался подняться, они опять меня опрокидывали. Шипы не только резали, но и обжигали, как раскаленные ножи. Наконец я увернулся от сети стеблей и рванулся вперед.
Еще ничего не понимая, я несся к палатке. Тело болело, будто я лежал на постели с гвоздями и бритвами. Предплечье, которым я защищался от ударов, жутко ныло. Я глянул на него на бегу. Оно все было в крови. Его обвила лоза в метр длиной, как змея. Один из шипов глубоко пропорол руку, и лоза заползала в рану.
Завопив, я уставился на руку, будто впервые ее увидел. Кожа в месте, где заползло растение, вспухла, как любимая вена у наркомана. От боли даже затошнило. Я схватился за конец лозы и рванул. Шипы зацепились, как рыболовные крючки.
Я упал на колени от вспышки боли, но лозу все же вырвал. Она извивалась в руке, а в ладонь мне снова вонзился шип. Я швырнул лозу в темноту. Потом поднялся и бросился к палатке.
Очевидно, розы начали свои черное дело раньше, чем я встретил Джейкобса, потому что, когда я ворвался с криками в лагерь, увидел Сьюзан, Ральфа, Кейси и еще пару человек, и их головы уже цвели, черепа разлетались с треском, как у манекенов.
Джейн Гэллоуэй наткнулась на проросший труп, мертвое тело схватило ее за плечи и из трупа вырвались лозы, оплетя ее паутиной, разрывая, проскальзывая внутрь. Хоботок ткнулся ей в рот и заполз в глотку, откинув голову. Крик превратился в бульканье.
Я хотел помочь, но стоило мне подойти, как лозы рванулись ко мне, пришлось отскочить. Я поискал, чем бы можно было ударить чертову хрень, но рядом ничего не было. А когда я опять посмотрел на Джейн, лозы уже вырвали ей глаза и язык, изо рта на грудь лавой хлестал поток крови, а все тело было опутано колючими стеблями.
Я бросился прочь. Я ничем не мог помочь Джейн. Вокруг были другие, попавшиеся в руки и лозы трупам, но в голове была только Мэри. Наша палатка была на противоположной стороне лагеря, и я бежал туда что было мочи.
Когда я добежал, она только выползала из палатки. Разбудили крики. Увидев меня, она замерла. Стоило мне подойти, как слева у палатки показались два оплетенных лозами трупа. Схватив за руку, я потащил ее прочь. Добравшись до одного из автомобилей, затолкнул Мэри внутрь.
Я закрыл двери как раз тогда, когда Сьюзан, Джейн и остальные появились перед машиной, встали перед вытянутым капотом, усики у их мозгов трепетали, как флаги на ветру. Руки скользили, оставляя след, по лобовому стеклу. Лозы били, царапали и трескали его, как тонкие велосипедные цепи.
Я завел машину, нажал на газ и розоголовые разлетелись в стороны. Джейкобс перелетел через капот и размазался в кашу из плоти, сукровицы и лепестков.
Я никогда раньше не водил эти машины, так что маневрирование мне не удавалось. Но и неважно. В конце концов, о безопасности пешеходов волноваться не приходилось.
Где-то через час я оглянулся на Мэри. Она смотрела на меня так, будто глаза ее были дулами двустволки. В них горело: «И это тоже твоих рук дело», и в чем-то она была права. Я ехал дальше.
К рассвету мы добрались до маяка. Не знаю, как он уцелел. Очередная причуда нового мира. Даже стекла в окнах не побились. Он был похож на огромный каменный палец, вытянувшийся перед нами в неприличном жесте.
Бензобак машины почти опустел, и я решил, что это место не хуже других. Хоть какое-то укрытие, хоть что-то, где можно было защищаться. Ехать дальше, пока не сожжем весь бензин, смысла не было. Заправок точно не будет, как может не быть и новых укрытий.
Мы с Мэри (молча, как всегда) разгрузили припасы и отнесли в маяк. У нас было достаточно еды, воды, химикатов для туалета, всякой всячины и шмоток, чтобы продержаться с год. Было там и оружие. Револьвер Кольт .45, два дробовика .12 калибра и пистолет .38, и столько патронов, что хватит на маленькую войну.
Разгрузившись, я нашел в подвале старую мебель, и, с помощью инструментов из машины, забаррикадировал двери. Закончив, я вспомнил фразу из одного рассказа-ужастика, фразу, которая меня всегда пугала. Что-то вроде: «Теперь мы заперты на всю ночь» (М. Р. Джеймс, Школьная история)
Дни. Ночи. Одно и тоже. Заперты друг с другом, нашими воспоминания и красивой татуировкой.
Через пару дней я засек розы. Как будто они нас унюхали. Может, так и есть. На большом расстоянии, через бинокль, они мне напомнили бабушек в шляпах с цветами.
Целый день они шли к маяку, а дойдя, тут же его окружили, и стоило мне выйти на балкон – они подняли головы и застонали.
Вот так, мистер Дневник, мы и oказались здесь.

Я думал, что написал все, что мог, мистер Дневник. Рассказал о себе все, что хотел, но вот я вернулся. Хорошего разрушителя мира так просто не удержишь.
Прошлой ночью я видел дочь, а она уже давно умерла. Но я ее видел, это правда, голую, с улыбкой на лице, она хотела на мне покататься.
Вот что случилось.
Прошлой ночью было холодно. Наверное, наступила зима. Я скатился с койки на прохладный пол. Наверное, это меня и разбудило. Холод. А может, инстинкт самосохранения.
Тем вечером татуировка была близка к идеалу. Лицо стало таким четким, будто отделилось от спины. Наконец оно стало различимей, чем грибовидное облако. Иглы вонзались особенно глубоко и больно, но я уже привык и почти не чувствовал боль. Посмотревшись в зеркало и оценив красоту работы, я лег спать счастливый, по крайней мере, насколько это возможно.
Ночью глаза раскрылись. Швы разошлись, но я этого не понял, пока не попытался подняться с холодного каменного пола, а моя спина к нему прилипла там, где присохла кровь.
Я дернулся и встал. Было темно, но луна светила ярко, и я подошел посмотреться в зеркало. Света хватило, чтобы ясно разглядеть отражение Рэй, цвет ее лица, цвет облака. Швы разошлись и раны широко раскрылись, и в ранах были глаза. О боже, голубые глаза Рэй. Она улыбалась мне, я видел ее белые зубы.
Да, слышу, слышу, мистер Дневник. Слышу, что ты говоришь. Я тоже так подумал. Тоже сперва решил, что крыша моя уехала далеко и надолго. Но теперь уже все понимаю. Знаешь, я зажег свечу и держал ее над плечом, и со свечой и лунным светом все отчетливо видел. Это была именно Рэй, а не просто татуировка.
Я посмотрел на жену на койке, как обычно, лежащую ко мне спиной. Она не шевелилась.
Обернулся к отражению. Я едва мог разглядеть свои очертания, только лицо Рэй, улыбающееся из облака.
- Рэй, - прошептал я. – Это ты?
- Да ладно, пап, - сказал рот в зеркале. – Глупый вопрос. Конечно, это я.
- Но… ты… ты…
- Мертва?
- Да… тебе… тебе было больно?
Она так расхохоталась, что зеркало задрожало. У меня волосы встали дыбом. Я был уверен, что Мэри проснется, но она крепко спала.
- Все произошло мгновенно, папочка, но даже так это была самая ужасная боль в мире. Дай я тебе покажу.
Свеча потухла и выпала из рук. Мне она все равно была не нужна. Зеркало засияло, улыбка Рэй растянулась от уха до уха – буквально – и плоть на костях натянулась, как гофрированная бумага перед вентилятором, а потом этот вентилятор сдул волосы с ее головы, кожу с черепа и расплавил эти прекрасные голубые глаза и маленькие белые зубки в гнилую слизь цвета птичьего дерьма. Остался лишь череп, но и он раскололся пополам и унесся в темный мир зеркала, и больше не было отражения, только ускользающие осколки жизни, когда-то существовавшей, а ныне обратившейся в вихри космической пыли.
Я закрыл глаза и отвернулся.
- Папа?
Открыв их, оглянулся через плечо. В зеркале снова была Рэй, она снова улыбалась.
- Любимая, - сказал я. – Мне так жаль.
- Нам тоже, - ответила она, и за ней в зеркале появились другие лица.
Вокруг ее головы закружились, как планеты вокруг солнца, подростки, дети, мужчины и женщины, младенцы, эмбрионы. Я вновь закрыл глаза, но не мог не смотреть. И когда открыл их, бесчисленные мертвецы и те, кто так и не родился на свет, исчезли. Осталась одна Рэй.
- Подойди ближе к зеркалу, пап.
Я сделал шаг назад. Пятился, пока горячие раны, из которых глядели глаза Рэй, не коснулись прохладного стекла, и они становились все жарче и жарче, и Рэй крикнула: «Хочу оседлать папку!», и я почувствовал вес на спине, но не вес шестилетнего ребенка или подростка, а огромный вес, будто весь мир лег мне на плечи.
Оторвавшись от зеркала, я бросился скакать по комнате, как когда-то в парке. Я скакал круг за кругом и посматривал в зеркало. На мне висела Рэй, голая и гибкая, ее рыжие волосы развевались, когда я кружился. А когда я опять бросил взгляд в зеркало, увидел ее шестилетнюю. Еще круг – и там был скелет с рыжими волосами, размахивающий рукой и кричащий: «Вперед, ковбой!»
- Но как? – выдавил я, подпрыгивая и танцуя, катая Рэй как никогда в жизни. Она наклонилась к уху, и я почувствовал ее теплое дыхание.
- Хочешь знать, как я тут оказалась, папочка? Я здесь, потому что ты меня создал. Вставил маме между ног, и вы воплотили меня в жизнь силой своей любви. А в этот раз вы воплотили меня в жизнь силой твоей вины и маминой ненависти. Она вставляли иглы, ты выгибал спину. И я пришла покататься последний раз, папуля. Так что катай меня, сволочь, катай.
Все это время я кружился, а теперь посмотрел в зеркало и увидел стены лиц, сплетающихся и расплетающихся, похожих на улыбающиеся звезды, и их улыбающиеся рты открылись и возопили хором:
- Где был ты, когда сбросили Большую Бомбу?
После каждого разворота в зеркале была новая сцена. Невероятные огненные ветры, выжигающие мир, младенцы, обращающиеся в желе, кучи выжженных костей, выкипающие из голов мозги, как дерьмо из переполненного унитаза, Всемогущая, Великая, Наша-Больше-Чем-Ваша Бомба мчалась вперед, и зеркало вспыхнуло, потом очистилось, потом Рэй, прижавшаяся к моей спине, тающая, как масло на сковородке, испаряющаяся в глаза-раны, и наконец я один, корчащийся на полу под весом всего мира.
Мэри так и не проснулась.
Розы меня перехитрили.
Одна из лоз отыскала где-то внизу трещину, проползла по ступеням и проскользнула в щель под дверью, что вела в нашу комнату. Койка Мэри стояла близко к двери, и ночью, пока я спал и пока кружился у зеркала и валялся перед ним на полу, лоза добралась до ее койки, между ее ног и без труда проникла в ее вагину.
Наверное, стоит отдать ей должное: лозе удалось то, что я не мог сделать уже годами, мистер Дневник. Боже мой, вот это была смешная шутка, мистер Дневник. Правда смешная. Еще одна научная шутка. Даже, скажем, шутка безумных ученых, верно? Ибо кто, кроме безумца, будет играть с человеческими жизнями, стремясь создать адскую машину побольше и покруче?
А как насчет Рэй, спрашиваешь?
Я тебе отвечу. Она внутри меня. До сих пор чувствую ее вес. Она ворочается у меня в кишках как штопор. Недавно я подходил к зеркалу, и татуировка уже выглядит по-другому. Глаза превратились в покрытые коркой ранки, да и все лицо похоже на коросту. Как будто желчь, из которой состоит моя душа, мое безрассудство, недальновидность, вина выступили на теле и испортили картину пустульными экземами и нарывами.
Или, как говорят дилетанты, мистер Дневник, моя спина заражена. Заражена тем, что я есть. Слепой, бесчувственной тупостью.
Жена?
А, жена. Боже, как я ее любил. Я не касался ее годами, мне хватало лишь ее чудесных рук, втыкавших иглы, но я всегда ее любил. Любовь уже не так сияла, но всегда была во мне, хоть ее чувство ко мне давно погибло.
Этим утром, поднявшись с пола и чувствуя вес Рэй и всего мира на плечах, я увидел тянущуюся к ней из-под двери лозу. Позвал Мэри. Она не пошевелилась. Я бросился к ней и понял, что уже поздно. Не успев ее коснуться, увидел, как ее кожа дергается и пузырится, как мышиное гнездо под одеялом. Лозы за работой (съедают старые кишки, заменяет новыми стеблями).
Я ничем не мог ей помочь.
Сделав факел из ножки стула и старого одеяла, я поджег лозу, торчащую у нее между ног, смотрел, как она отползает, дымясь, под дверь. Потом забил щель доской в надежде, что это оградит меня на время от остальных. Взял один из дробовиков и зарядил. Он лежит на столе рядом со мной, мистер Дневник, но я даже не умею им пользоваться. Просто хоть чем-то занялся, как говорил Джейкобс, когда убил и съел кита. Хоть чем-то занялся.
Я больше не могу писать. Спина и плечи слишком болят. Это все вес Рэй и целого мира.

Я только что от зеркала, от тату мало что осталось. Выцветшие синие и черные чернила, мазок красного там, где были волосы Рэй. Похоже на абстрактную картину. Рисунок разрушается, цвета бледнеют. Все распухло. Я похож на горбуна из Нотр-Дама.
Что я думаю делать, мистер Дневник?
Ну, как обычно, рад, что спросил. Я как раз все продумал.
Можно сбросить тело Мэри цветам. Можно. Потом можно залечить спину. Вдруг получится, хотя и сомневаюсь. Рэй этого не допустит, говорю. И я ее не виню. Я на ее стороне. Я просто ходячий мертвец, давно уже такой.
Можно приставить дробовик к подбородку и спустить курок пальцем ноги, или ручкой, которой сейчас создаю тебя, мистер Дневник. Разве это не символично? Размазать мозги по потолку и окропить тебя своей кровью.
Но как я уже сказал, я зарядил его только потому, что хотел чем-то заняться. Никогда не думал застрелить себя или Мэри.
Понимаешь. Я хочу Мэри. Хочу, чтобы она обняла меня и Рэй в последний раз, как когда-то в парке. И она может. Способ есть.
Я задернул все занавески. А там, где их не было, соорудил их из одеял. Скоро встанет солнце, а мне не нужен яркий свет. Я пишу при свече, от нее в комнате теплый полумрак. Жаль, нет вина. Тут нужна правильная атмосфера.
Мэри на койке начинает трястись. Ее шея раздулась там, где скопились лозы, стремясь к лакомому кусочку – мозгу. Уже скоро роза расцветет (надеюсь, ярко-желтая, она очень любила желтый цвет, всегда носила такие платья) и Мэри придет ко мне.
А когда придет, я повернусь к ней спиной. Лозы бросятся и порежут меня раньше, чем она дойдет, но я выдержу. Я привык к боли. Представлю, что шипы – это иглы Мэри. Буду так стоять, пока она не обнимет меня мертвыми руками и не прижмется к ране, которую вышила на спине, ране, которая наша дочь Рэй. Она будет меня держать, пока лоза и хоботок делают свою работу. И пока она меня держит, я возьму ее за руки и прижму их к груди, и нас снова будет трое против всего мира, и я закрою глаза и растворюсь в ее мягких, мягких руках навсегда.