«Дритифил» Эдвард Ли

— Есть у меня такая… проблема, — признался он.
— Поверьте мне, у каждого, кто когда-либо сидел в этом кресле, была проблема, — сказала доктор Марша Унтерманн. — И не обычная проблема, а весьма сложная. Настолько невероятная и аномальная, что поражает воображение. — Взгляд женщины заострился. Длинный изящный палец очертил точёный подбородок. — Причина вашего нахождения здесь — ваше выздоровление. Вы напуганы. Вы боитесь, что я могу счесть вашу «проблему» такой извращённой, или настолько отвратительной, что буду настаивать, чтобы вы покинули мой кабинет раз и навсегда.
Взгляд карамельно карих глаз поравнялся на мужчину.
— Да, — прохрипел он. — Я… очень этого боюсь.
— Потому что если это произойдёт, вам некуда будет идти.
— Да, — ответил мужчина.
— И вы, наверное, думаете, что в мире нет никого вроде вас. Поэтому, в прошлом, вы воздерживались от поиска помощи, верно?
— Да.
Доктор Унтерманн откинулась в кресле за своим столом. Её улыбка была столь же скупой, сколь и взгляд:
— Тогда ваши страхи безосновательны. Я не отказываюсь от пациентов, какими отвратительными не казались бы их проблемы, или преступления. Это моя работа. И я делаю мою работу. И мне кажется, я с уверенностью могу сказать про эту вашу «проблему», — Марша прикурила длинную сигарету и покачала головой. — Я слышала гораздо худшее.
Дым струился с её губ как призрачная жидкость. Глаза открылись шире: изучающие, спокойно обнадёживающие.
— Расскажите мне об этой вашей проблеме, — сказала она.



Костюм Бэрроуза стоил больше, чем типичный житель Сиэтла зарабатывал за год. Как инвестиционный банкир компании «Дженкинс, Харрис и Люс», Бэрроуз мог себе это позволить. Он мог позволить себе Aston Martin Zagato с турбодвигателем V8, объёмом в 5.3 литра; мог позволить золотые часы Movado и апартаменты в пентхаусе на набережной Аляска-авеню.
При всём этом, единственное, чего Бэрроуз не мог себе позволить, так это допустить, чтобы кто-нибудь из начальствующих увидел как он…
Ну…
Лучше сказать так. Год, за который Бэрроуз заработал полмиллиона долларов — отстойный год. В инвестиционном банкинге присутствует некая алхимия, а Бэрроуз обладал каббалистической волшебной палочкой от неё. По сути, его профессия заключалась в переводе денег клиента из одного банка в другой, что звучит просто. Хотя, на самом деле, знание когда, куда и на какой срок перевести деньги было тем, что делало клиентов и его самого безумно богатыми. Другими словами, у Уильяма Бэрроуза была репутация, которую следовало поддерживать; репутация от которой зависело его финансовое благополучие.
В неуместном теперь костюме Армани, он медленно прогуливался по тротуару возле здания окружного суда на Третьей авеню, прямо среди бомжей и наркоманов, влачивших своё бедственное положение в вонючей неизвестности. Но Бэрроуз едва видел их. Он шёл прямо вперёд, блуждая взглядом по бетону тротуара в поисках…
Его сердце подпрыгнуло, когда он услышал звук…
Звук, исходящий от человека, который громко прочистил глотку и сплюнул.
Затем последовал до боли знакомый шлепок на тротуар, а после — почти моментальный стояк у Бэрроуза. Впереди он увидел его. Бомж с грязной бородой и в обносках выкашлял из своих измученных бродяжничеством лёгких комок мокроты и отхаркнул его на тротуар.
О, боже, подумал Бэрроуз — так отреагировал бы нормальный мужчина, войдя в первый раз в спальню к прекрасной женщине; или наблюдая, как акции рискового фонда взлетают до небес и раскупаются.
Бэрроуз уловил отблеск драгоценного комка. Он лежал там ожидая его, освежающе зелёный, пикантный и загадочный. «Гуччи» Бэрроуза цокнули, остановились, и теперь он стоял над сокровищем, носки врозь.
Он незаметно оберегал его от случайного затаптывания.
Пройти по нему будет кое для кого актом вандализма. Словно выдернуть иглу из вены наркомана и безжалостно опустошить шприц в окно. Другими словами, Бэрроуз охранял его, пытаясь в то же время выглядеть нормально.
Как ожидающий автобус актёр, играющий по системе Страсберга, Бэрроуз глянул на часы и нахмурился; он был Хичкоком в телефонной будке. Следовало быть осторожным. Он не мог себе позволить быть увиденным за тем, что собирался сделать.
Постукивая ногой, Бэрроуз спокойно ждал, Вскоре поток пешеходов прекратился: никто не шёл ни с одной стороны квартала.
О, Боже…
Затем Бэрроуз как фокусник извлёк из карманов своего костюма две карточки для записей. Он быстро присел, сгрёб карточками комок слизи, затем повернулся и быстро пошёл по тротуару обратно.
Бэрроуз шмыгнул за одну из высоких, кирпичных колонн здания суда. Там никого не было.
Слава тебе, Господи…
Затем он слизнул с карточки комок мокроты, обсосал его во рту, словно вкуснейшую сырую устрицу, и проглотил целиком.
Стоя там как парализованный, Бэрроуз закрыл глаза. Он почувствовал, как всё ещё тёплая слизь опускается ему в живот, а затем ощутил блаженство, близкое к тому, что ощущают наркоманы от первой дозы, после дня без наркоты.
Это и был кайф Бэрроуза — не кокаин, не героин, не секс, алкоголь или азартные игры.
Это была мокрота.
И, вследствие этого, — его участь; жуткое проклятие, поработившее большую часть его сознательной жизни.
Бэрроуз был пожирателем плевков.
* * *
Он ничего не мог с собой поделать и никогда не понимал почему.
Каждый раз, соскрёбывая плевок и съедая его, он думал: Это так неправильно. Ещё более неправильным казалось то, что следовало за проглатыванием: невероятный сексуальный всплеск. Чаще всего, Бэрроуз мог сдерживаться до возвращения домой, но иногда — нет. Иногда он забирался в воняющий мочой переулок, или в заросли высоких кустов, чтобы бурно помастурбировать.
Вид плевка на улице зажигал в нём пламя оракула. Он практически уничтожал всё его благоразумие и всё, что могло называться нормальностью.
Бэрроуз должен был заполучить его.
Должен был его съесть.
Представьте человека бредущего по пустыне. Он не пил воды несколько дней. И вдруг, на волоске от смерти, этот человек наталкивается на чистый, холодный, журчащий ручеёк.
Для Бэрроуза этим журчащим ручейком была мокрота. Чем грязнее, тем лучше. Чем катастрофически отвратительней, тем более желанной. Предпочтительней всего — бездомные бродяги: люди, буквально гниющие на улицах, выхаркивающие из грязных и эмфизематозных лёгких комья дыхательных выделений. Виртуальные пробки заложенности. Порой слизь была красноватой от крови, изредка включала в себя кусочки раковой ткани лёгких. Иногда в ней были странные крупинки.
Тем лучше для Бэрроуза.
Он должен был заиметь её. Должен был соскоблить прямо с тротуара и съесть, надеясь, что никто этого не заметит. Он мог представить себе реакцию партнёра, проходящего однажды по улице и заметившего Бэрроуза, пожирающего плевки бездомных. Он мог представить себе, что сказал бы президент фирмы, услышав об этом. С каждым прожитым днём и с каждым съеденным плевком какого-нибудь забулдыги, Бэрроуз понимал, что это лишь вопрос времени.
Однажды в Сиэттле его остановил коп, и хотя Бэрроуз и предположить не мог, что поедание плевков с тротуара противозаконно, он был благодарен, что в это же время констебль получил вызов по рации. Бэрроузу не хотелось объяснять, что он делал. Многие бездомные тоже его видели, но им он не был обязан объясняться.
Порой он платил отребью из местных проституток, чтобы те откашлялись ему в рот. Иногда он подходил к гниющим в подворотне парализованным бродягам и давал им сто баксов, чтобы те выудили и сплюнули ему в руку гигантскую соплю, после чего Бэрроуз съедал её как гурман смакующий осетровую икру с тоста. Однажды он заплатил жирной бомжихе с Джексон-стрит, чтобы она отхаркнула ему в рот побольше. Её вонь была самым ужасным из того, что обоняние Бэрроуза когда либо испытывало, но она постаралась и выплюнула комок слизи размером с кулачок младенца. Покатав его на языке, Бэрроуз нашёл в нём гнилой зуб, который проглотил вместе с остальным подарком.
Бомжи, шлюхи и неизменное отребье улиц Сиэттла - это одно, но Бэрроуз знал, что ему следует быть осторожным, ещё осторожнее, чем раньше. Нельзя чтобы люди на улице узнали его, о нет, не с его фотографией постоянно висящей в рыночных новостях, не с его фотографиями в «Форбс» и финансовых журналах. Но всё чаще казалось, что чем дольше это гротескное проклятие длится, тем больше он в нём теряется.
С каждым проглоченным комком Бэрроуз понимал насколько это неправильно, насколько безумно и ненормально. И за два десятилетия, что прошли со времён первого причастия в двадцать лет, он всегда полагал, что его недуг был настолько редким и обособленным, что принадлежал исключительно ему.
Что он мог сказать своему врачу? Что он мог сказать психоаналитику? Видите ли, у меня есть одна проблема? Я ем мокроту.
Нет и нет. Он не может этого сказать, потому что не верит, что кто-либо на земле может быть одержим столь странным и грязным пристрастием.
Со своим проклятием Бэрроуз чувствовал себя единственным в мире. До тех пор пока…
* * *
Как обычно после работы, он охотился за свежим комком слизи, обследуя «Бомжатник» — самые стрёмные кварталы Третьей и Йеслер. Чёрт побери! — пришла безнадёжная мысль. Увидев толпы прогуливающихся туда-сюда людей, Бэрроуз зачесался как наркоман. Видневшийся «Кингдом»[1] напоминал, что бейсбольный сезон в самом разгаре; увеличившееся количество прохожих сильно осложняло его мучения.
Жди, подумал он.
Другого выхода нет.
Бэрроуз нырнул под колоннаду здания окружного суда, в компанию вышедших на перекур служащих.
Он простоял там несколько часов.
Он ждал.
К восьми вечера, у него глаза на лоб лезли от нужды. Ногти вырыли ямки-полумесяцы в мякоти ладоней, а лицо казалось скользким от пота. Бэрроуз наблюдал за порхающими по улице шлюхами, каждой из которых он был бы благодарен за стобаксовый плевок в его рот; наблюдал за вознёй бомжей, отхаркивающих свои драгоценности на тротуар.
Слишком далеко от Бэрроуза, чтобы претендовать на них.
Солнце садилось. В ожидании, он почти прогрыз дыру в нижней губе. А затем…
Проехавший мимо бородатый толстяк в инвалидной коляске (в клетчатой рубашке, кто бы мог подумать, но это же Сиэтл) громко сплюнул. Комок черноватой слизи приземлился всего в футе от места, где стоял Бэрроуз.
Сердце Бэрроуза заколотилось.
Он выскочил с карточкой в каждой руке. Опасливо глянул вверх и вниз по улице показывающей ему редких прохожих.
Бэрроуз соскрёб комок, подошёл к большому коричневому мусорному контейнеру за автобусной остановкой, затем наклонился, будто завязывает шнурок на туфле.
Он не завязывал шнурки.
Его губы подобрали с карточки свежий сгусток. Со вздохом, Бэрроуз раздавил языком солоноватый комок между языком и нёбом. Посмаковал и проглотил.
Иисусе…
Это было всё, что он мог тогда сделать, не засовывая руку прямо в свои итальянские слаксы в тонкую полоску и не мастурбируя. Его колени тряслись как в лихорадке. Он сосредоточился на сгустке, спускающемся вниз.
Господи Иисусе…
Когда возбуждение унялось и взгляд прояснился, он услышал слева шарканье. На остановке, нисколько не волнуясь подумал Бэрроуз. Вдруг, несмотря на то, что тротуар и остановка были безлюдными, он увидел…
Ещё одного бомжа — высокого, тощего мужика. Чёрные от грязи джинсы, длинные волосы, борода с запутавшимися в ней козявками и крошками еды. На спине серо-коричневой куртки — надпись «Приют для бездомных Кинг Стрит госпел», и он делал нечто совершенно необычное:
Он…
Какого…
Куском картона бомж собирал в кучку блевотину с автобусной остановки, причём действовал весьма тщательно.
Блевотина походила на комковатую розовую овсянку.
Затем бродяга вывалил зернистую рвоту в пластиковый пакет с застёжкой. Вытянул длинную шею, заметив, что Бэрроуз его разглядывает.
Зарычав как животное, мужик ушёл, унося с собой пластиковый пакет наполненный бродяжьей блевотиной.
* * *
— Именно тогда я это понял, — признался Бэрроуз доктору Унтерманн. — Когда увидел того парня, того бомжа собирающего блевотину с тротуара и уносящего её с собой… — он прикрыл глаза, потёр виски. — Именно тогда я понял…
— Что такая тяжёлая и необъяснимая проблема не у вас одного, — закончила за него Марша Унтерманн. — Хмм. Собирал рвоту.
— Да. Собрал, положил в пакет. — Бэрроуз поднял взгляд на привлекательного психиатра. — Даже думать не хочу о том, что он потом с ней будет делать.
— Возможно, он съест её, — прямолинейно предположила доктор Унтерманн. — Это форма дритифилии.
— Форма чего? — Нижняя губа Бэрроуза отвисла в недоумении.
— Дритифилизм, или дритифилия. Это часть клинической области того, что мы считаем ОКР — обсессивно-компульсивным расстройством. — Её ухоженный указательный палец поднялся. — Но весьма редкая, до такой степени, что уже не диагностируется. — Идеально подведённые глаза моргнули раз, другой. — Не знаю точно почему.
Но Бэрроуз сидел перед элегантной, утончённой женщиной за широким столом вишнёвого дерева в растерянности. Как она сказала? подумал он:
— Дрит…
— Дритифилия, — повторили её слегка накрашенные губы.
— Это такое название? Это… диагноз?
— Да, вернее… был. Он исчез из диагностических индексов в конце шестидесятых. Тридцать лет он был в списке ДСР. Это настольная книга мозгоправов — «Диагностическое и Статистическое Руководство по психическим расстройствам». Но из последних переизданий «дритифилия» как диагноз исчезла. По сути, она была подразделена на некоторые новые отклонения.
Бэрроуз чувствовал себя потрясённым:
— Вы хотите сказать, у моей… проблемы… действительно есть название?
— Да, — живо ответила Марша. — И вам очень повезло, что мой главный офис находится в Сиэтле. Кроме меня на западном побережье есть лишь два других специалиста разбирающихся в подобных заболеваниях. Один в Лос-Анджелесе, другой в Сан Диего.
Бэрроуз сделал передышку, чтобы посмотреть на неё — эту изящную и уникальную специалистку, которая за 450 долларов в час согласилась принять его. Для Бэрроуза эта оплата, была как карманные деньги для обычного человека. Он отдал бы всё; всё, чтобы ему помогли.
Доктору Марше Унтерманн было примерно за пятьдесят, модно одета, изящные манеры, невозмутимое лицо, но пристальный взгляд тёмно-зелёных глаз. Постриженные до плеч, прямые, блестящие, тёмно-серые волосы не старили, но придавали ей экзотические черты; она была убийственно привлекательна. Бэрроуз подумал о Лорен Хаттон, или о Жаклин Биссе. Он нашёл Маршу просто просматривая сайт Департамента Ментальной Гигиены; телефон и адрес офиса доктора Унтерманн были единственными под заголовком «Кризисные амбулаторные больные/аномальная психиатрия».
Для Бэрроуза «аномальная» было слабо сказано.
— Значит, это тот изгой, тот бродяга побудил вас связаться со мной, — она скорее констатировала, чем спрашивала.
— Верно, — из-за своих откровений, Бэрроуз всё ещё чувствовал себя крайне неудобно. Но всё-таки, что-то в ней его успокаивало, словно признание безымянному священнику за ширмой. И он помнил то, что Унтерманн говорила ему раньше: я слышала гораздо худшее. Слова, для Бэрроуза, утешающие, но всё же…
Насколько худшее? — гадал он. Этот вопрос пугал.
— Я полагаю, судя по вашей внешности, вы человек состоятельный?
— Я богат, — без энтузиазма сказал Бэрроуз. — Я инвестиционный банкир.
— Тогда вы, наверное, вряд ли это оцените. Этот отщепенец, которого вы видели; этот недочеловек; этот кусок человеческого мусора который собирал рвоту с автобусной остановки… он и вы, по сути, одинаковы.
Бэрроуз задумался над этим.
— Вы богаты, он бедный и бездомный. У вас всё самое лучшее, у него нет ничего. Инь встречает Ян, капиталист встречает жертву капитализма. Человек, которого все принимают, и человек которого все отвергли. С социальной точки зрения, вы двое не могли бы различаться ещё больше. — Она на мгновение поджала губы. Затем добавила: — Но болезнь, мистер Бэрроуз, относительна.
Бэрроуз нашёл эту точку зрения малополезной — возможно из-за эгоизма. Своего забвения в благосостоянии.
— Не хочу прозвучать грубо, — сказал он, — но я устроил этот приём не для того, чтобы вы внушали мне вину за моё богатство.
— Вы не должны чувствовать вину, — ответила Марша. — Вы должны чувствовать превосходство. Вы должны чувствовать гордость. Вам удалось то, что большинству не удаётся.
В этом Бэрроуз тоже не нашёл пользы и он был не тем человеком, что ходит вокруг да около. Его голос погрубел:
— Обычно я делаю миллион в год, но подъедаю плевки с улиц. Это звучит безумно, но я не сумасшедший. Мне нужна помощь. Вы — эксперт. Не поучайте меня. Помогите мне.
Грудь Унтерманн приподнялась, когда она откинулась в своё роскошное кресло.
— Вы дритифил со склонностью к эротомании. Вы поедаете плевки и мастурбируете после этого — это не то же самое, что какой-нибудь астматик или даже шизофреник. Для дритифилии нет волшебной таблетки.
— Долгосрочная психотерапия? — нахмурился Бэрроуз, — вы о ней?
— Возможно. Но не высмеивайте так быстро бихевиористику. Фрейд был абсолютно прав во многих своих убеждениях. У большинства психологических отклонений сексуальная основа. И Сартр тоже был прав. Существование человека предшествует его сущности. Это наше существование, мистер Бэрроуз, делает нас теми, кто мы есть. Верно и обратное: непостижимые детали этого существования являются причиной наших психических проблем.
Бэрроуз разочарованно вздохнул.
Подсвеченные заходящим солнцем из окна на Пайонер-сквер, блестящие, тёмно-серые волосы Марши Унтерманн казалось сияли, походя на ауру ангела. Но этот ангелочек — реально хладнокровная стерва, — подумал Бэрроуз.
— Давайте угадаю, — предложила доктор Унтерманн. — У вас было нормальное детство.
— Да.
— Вас вырастили любящие и обеспеченные родители.
— Да.
— И вы получили превосходное образование.
— Частная школа и Гарвард.
Женщина не выглядела хоть сколь-нибудь впечатлённой:
— И эта ваша беда, она началась когда вы повзрослели?
— Мне было двадцать…
— А ваш первый сексуальный — или я должна сказать половой — опыт произошёл незадолго до этого?
— В девятнадцать… — Глаза Бэрроуза сузились. Её стрелы попадали точно в цель, что заставляло его чувствовать себя лучше. — Вам многое известно.
— У обсессивно-компульсивных расстройств множество общих черт. — Внезапно доктор Унтерманн показалась небрежной, даже скучающей. — Все они разные, но, в определённом смысле, все одинаковые. Женились вы, вероятно, вскоре после колледжа.
— Сразу после.
— Но вы её не любили, не так ли.
Бэрроуз озадачился. Поначалу он обиделся на то, что доктор Унтерманн подобное предположила, но потом вспомнил, что это правда.
— Нет, — продолжила она. — Вы женились на ней думая, что брак — подобающее событие — сможет вернуть вас к нормальности.
— Да, — он раздражённо поёрзал в кресле.
Доктор Унтерманн прикурила другую длинную, тонкую сигарету. Кремовое пятно дыма появилось между её губ и мгновенно исчезло.
— Расскажите мне об обстоятельствах вашего развода.
— Я не разведён, — сказал Бэрроуз с вызовом. — Всё ещё в счастливом браке.
— Мистер Бэрроуз, — тут же вздохнула она, — если вы хотите платить мне 450 долларов в час за враньё — валяйте. Я возьму ваши деньги. Но это довольно непродуктивно, не так ли.
Его лицо горело от ухмылки. Он чувствовал себя непослушным ребёнком. Эта снежная королева — та ещё штучка.
— Полагаю, что нет, — признался он.
— Ваш брак не вернул вас к нормальности, не так ли?
— Нет.
— Ваша «склонность» лишь возросла, и вы прятали её от жены до тех пор…
— Да, пока она не поймала меня с поличным. — Бэрроуз ослабил галстук. — Однажды жена заболела ангиной. Она…
— Продолжайте. Я ваш психиатр, мистер Бэрроуз. Чем больше вы расскажете, тем больше я смогу помочь.
— Жена застала меня за поеданием её салфеток из мусорной корзины. На самом деле…
— Да?
— …мне нравилось… когда у неё были простуда или ангина. — Он потёр лицо руками. — Все эти салфетки. Все эти сопли и мокрота. Это было как лакомство, как полночные перекусы.
Когда Бэрроуз снова посмотрел на Унтерманн, это был пристыженный взгляд сквозь пальцы. Но её холодное, элегантное лицо оставалось неизменным. Не шокированным. Оставалось изучающим и расчётливым.
— Как вам может быть не противно? — он откинулся в кресле и выпрямился.
— По тем же причинам, по которым пластическому хирургу не «противны» жертвы критических ожогов. По тем же причинам, по которым стоматологу не отвратителен гнойник. Ваша профессия — помогать с финансовыми тонкостями. Моя профессия — лечить странные и порой отвратительные умственные расстройства. В любом случае, для меня они не являются ни странными, ни отвратительными. Это просто расстройства.
Бэрроуза поразило её профессиональное бесстрастие… поэтому он попытался ещё раз бросить ей вызов, на этот раз не ложью, но простым вопросом, реакцию на который он хотел оценить.
— Вы позволите мне спросить у вас кое-что?
Едва заметные завитки дыма поднимались вверх.
— Да, но я отвечу, только если сочту это продуктивным для вашей терапии.
Хорошо. Теперь Бэрроуз уже не мог отрицать стремления пофлиртовать с ней, и эта мысль казалась жалкой. Я только что рассказал этой женщине, что ем плевки и плачу бомжам, чтобы они харкали мне в рот. Уверен, она до смерти хочет сходить со мной в оперу…
— До этого, — неуверенно начал он, — вы сказали… что слышали и худшее…
— О, боже мой, да, — непринуждённо ответила она. — Мистер Бэрроуз, вы пришли сюда думая, что из-за вашей дритифилии вы отвратительный человек, но поверьте мне, это ничто по сравнению с некоторыми пациентами которых я практикую.
— В самом деле? — недоверчиво спросил он.
Доктор Унтерманн перечислила свой список так обыденно, словно объявляла счёт в мини-гольфе.
— Я практикую зоофилов, скатофилов и педофилов. Я занималась синдромом Мюнхгаузена, при котором женщина по-настоящему любила своих детей, но не могла удержаться и доводила их до полусмерти. Я лечила женщину с Хельсинкским синдромом,[2] которая влюбилась в мужчину, пытавшего её способами, которые не поддаются описанию. У меня был странный случай пикацизма, при котором девочка-подросток помимо воли собирала собачьи фекалии — она их тщательно высушивала и ела; и у меня однажды был копрофил — человек, помешанный на мастурбации с горстью собственных фекалий. Когда я была в Джорджтауне, одним из изучаемых нами казусов был бухгалтер, который собирал в переулках района красных фонарей Вашингтона использованные презервативы и глотал их. Его оперировали более десятка раз, потому что презервативы раздувались от его собственных газов, становясь причиной серьёзной и потенциально смертельной кишечной непроходимости. У нас был другой человек, который пристрастился к слизыванию грязи с ног, и ещё один мужчина — фермер из Вирджинии — который мог достичь эрекции, лишь обсасывая слюну с губ крупного рогатого скота. — Унтерманн невозмутимо выдохнула ещё дыма. — Кроме того, у нас есть те, кого мы называем «вставляльщики».
— «Присовыватели»? — отважился Бэрроуз.
— Мужчины и женщины, которые за закрытыми дверями привыкли заполнять свою прямую кишку и репродуктивные полости, — эмм… — всем, чем вы сможете себе представить. Хомячками, рыбками, бильярдными шарами, живыми змеями и лягушками, винными бутылками, садовыми слизняками. Сами придумайте. Один мужчина из Аннандейла, Вирджиния, вдувал через пластиковую трубочку мучных червей себе в уретру. Четырнадцатилетняя девочка — член семьи военнослужащего из школы Уолтер Рид — вставляла себе в мочеиспускательный канал наконечник спринцовки, систематически вдувая воздух в мочевой пузырь. Некоторым людям, мистер Бэрроуз, просто нравится быть наполненными по причинам, которые невозможно выявить клинически. Кроме того, у нас есть другие отклонения — «коллекционеры»: учителя физкультуры, которые собирают грязные носки; уборщики, коллекционирующие использованные тампоны; фетишисты, которые проникают в дома и собирают нижнее бельё испачканное, так сказать, «коричневыми пятнами». Педикюрши, которые хранят обрезки ногтей с ног своих клиентов. Врачи, которые коллекционируют пропитанные гноем бинты, и медсестры, тайком забирающие домой клизменные насадки, чтобы нюхать их и облизывать.
Слушая всё это, Бэрроуз ощущал усталость и отвращение. Но следовало продолжение…
— Одна из моих коллег из Аттестационного Центра Клифтон Т. Перкинс, написала целый диагностический доклад на дерматолога, который делал определённым тюремным пациентам местное обезболивание, выдавливал из больших родинок «молочко» с помощью плоскогубцев, и слизывал его. Во время моей стажировки в психиатрическом отделении Медцентра Фоллавэй, была монашка, которая постоянно вызывалась служить в таких местах как Калькутта, Карачи и Судан. Её сёстры-настоятельницы предупредили нас о её проблеме: она чистила уши умирающих ватными палочками, а затем обсасывала с них серу.
Пиздец, подумал Бэрроуз.
— На деле, ещё больше распространён фекальный синдром, — продолжала она. — Люди одержимы человеческими экскрементами — чужими, или своими собственными. Говорили, что Адольф Гитлер был стеркораманиаком — ему нравилось испражняться на лица женщин — бедная Ева Браун, да? Обратный синдром предполагает противоположное, прямо-таки по Фрейду: люди который могут сексуально возбудиться лишь при дефекации. Настоящих говноедов называют копрофилами или какофилами — отсюда детское выражение «кака». Вы будете удивлены, как много поедателей испражнений в области современных психиатрических расстройств.
От шока у Бэрроуза закружилась голова.
— У нас даже было несколько поедателей рвоты, — добавила в продолжение элегантная женщина, — как тот отщепенец, которого вы видели на автобусной остановке. Люди — кстати, их называют рефлюксоманами — которые не могут самореализоваться без самоуничижения в виде потребления рвоты незнакомцев. И хотя, на самом деле, до сих пор я ни разу не встречала поедателя плевков, несколько исследований на эту тему я прочитала. Поэтому, мистер Бэрроуз, вам нет нужды чувствовать исключительность. Определённо, есть другие люди сидящие в той же лодке, что и вы.
Бэрроузу нужно было выпить. Очень нужно. Плевкоед, подумал он. Там ещё был один простой термин.
— Но вы также назвали это… как?
— Дритифилия — от среднеанглийского существительного «drit», означающего нечто сродни человеческим выделениям. Вы видите, какое малопонятное базовое слово? Оно даже уже не используется активно в нашем языке. Но обсессивно-компульсивная симптомология определённо существует, вместе с широким диапазоном клинических проявлений. От совершенно незначительных, до крайне outré.[3] Ваш прискорбный недуг — ваша дритифилия — является самым экстремальным выражением симптома, при котором приходится считать до десяти каждый раз, когда видишь красный грузовик, или наступать на каждую третью трещину на тротуаре.
Даже пребывая в полном шоке, Бэрроуз сделал исключение:
— Платить алкашам и больным уличным шлюхам, чтобы они сплюнули в мой рот это не то же самое, что наступать на трещины в тротуаре.
— Внешне — нет. Но, по сути, у всего этого одно начало, — ответила спокойно женщина. — Мы просто выясним эту начальную стадию — конкретно в вашем случае мистер Бэрроуз — а затем разузнаем точный путь к вашему…
— Моему излечению? — с надеждой сказал Бэрроуз.
— Да.
Она повернула руку, подняла белоснежное запястье, чтобы глянуть на часы.
— У нас осталось довольно много времени. Думаю, нам следует продолжить.
— Хорошо, — согласился Бэрроуз. — Будьте добры.
— Так, что же мы выяснили на текущий момент? Мы определили самые неоднозначные проявления вашей дритифилии. Через ваши откровения, мы установили, что вы привыкли есть плевки и что это поедание является для вас единственным способом достичь сексуального возбуждения. Верно?
Бэрроузу не понравилось, как это звучит, но он продолжал напоминать себе для чего он здесь. Поэтому ответил:
— Да.
— Нормальное детство, нормальное взросление, — сказала она больше сама себе. — Ничего необычного. Плохое детство ненормальное взросление — вот те обстоятельства, которые взращивают Генри Ли Лукасов, Джонов Уэйнов Гейси и Джеффри Даммеров. Но вы успешный финансовый инвестор, а не психопат и не серийный убийца.
Спасибо, подумал Бэрроуз.
— На самом деле, ваша аномалия коренится между этих понятий. Она скрыта. Где-то запрятана. Представьте себе часы: сделаны они мастерски, но зубчик одной из шестерёнок сломан. Мы найдём этот зубчик, мистер Бэрроуз и мы его починим.
— В ваших устах это звучит просто, — его голос скрежетал.
— Возможно, так и есть. Насколько сильно вы хотите излечиться?
Он быстро поднял взгляд:
— Я всё сделаю. Заплачу… сколько угодно.
— Вы привыкли забрасывать ваши проблемы деньгами, — допустила Унтерманн. — Но здесь это может не сработать. Ваш разум не карбюратор, которому просто нужно несколько новых прокладок. Но, поскольку я ваш нынешний психиатр, с моей стороны было бы халатностью не проинформировать вас о некоторых возможных «быстрых решениях». Есть, например, некоторые радикальные способы излечения не одобренные ААП,[4] доступные в Южной Америке. Кариотиазиновые капельницы, которые изменяют химию вашего мозга, акупунктура, различные арома и термо-терапии. Наркосинтез и циклы процедур биологической обратной связи. Признаю, иногда они срабатывают, но я не могу их порекомендовать.
Бэрроуз сел ближе к краю стула сжимая руки:
— Я испробую всё, и … я заплачу. Я много заплачу.
— Как скажете. Единственное, что я могу посоветовать чуть больше чем остальное, это клиника терапии отвращения в Кёпинге в Швеции. Поверьте, они излечат вас от чего угодно — жёстким способом.
— Я сделаю это! — почти крикнул ей Бэрроуз.
— Не думаю, что 30.000 долларов за месяц стационара вас побеспокоят. Но хочу быть честной и довожу до вашего сведения, что зачастую эти весьма Павловские методики отвращения искореняют одно расстройство, лишь оперативной его заменой на другое.
— Отлично. Я перейду от поедания мокроты к поеданию дерьма? Нет уж, спасибо, — резко ответил Бэрроуз. Беспомощно вытянув руки, он откинулся на спинку стула. — Что же тогда?
— Ваш лучший шанс на успешное выздоровление?
— Говорите же!
Её длинные пальцы лениво покрутили сигарету, а затем раздавили.
— Ваш лучший шанс на успешное выздоровление — продолжить то, что раньше вы не одобрили. Дорогая поддерживающая психотерапия, — сказала она. — Естественно, я в курсе того, что вы человек состоятельный и, в силу вашей профессии, можете подумать, что я просто рекомендую самый привлекательный для меня в финансовом плане вариант. Поэтому, чтобы снизить все подобные опасения, я буду рада выдать вам список других психиатров которые будут счастливы предоставить другое мнение.
Чёрт с ним, подумал Бэрроуз. Её хладнокровная речь и непреклонная манера держаться сказали ему достаточно: она то, что нужно. Куда ещё мне обращаться? Ебаная Швеция? Чёртова Латинская Америка? Кроме того, она хотя бы привлекательна; на самом деле у Бэрроуза в уме промелькнула мимолётная фантазия: высасывая большую зелёную соплю, трахнуть доктора прямо здесь, на столе. Может Марша сплюнет ему в рот, если он приставит пушку к её голове.
— В этом нет необходимости. Я хочу, чтобы вы лечили меня. Пожалуйста.
— Отлично, — решительно сказала Унтерманн и наклонилась вперёд. Начала писать в небольшом блокноте. — Первый месяц мы будем встречаться пять раз в неделю, семь, если понадобиться. Вы говорили, что обычно удовлетворяете свою… потребность… после ухода с работы, верно?
— Да.
— Значит, я запишу вас, скажем, на шесть вечера. Так подойдёт?
— Да, — согласился Бэрроуз.
— Каждый день после работы, вместо того, чтобы бродить по Джеймс-Стрит вы будете приходить сюда. — Закончив писать, она протянул ему небольшой листок бумаги. — Вот рецепт на лекарство под названием Гидроксизин. Десять миллиграммов, четыре раза в день. Это поможет облегчить физические аспекты зависимости. В то же время, я назначу вам медосмотр в Харборвью: анализы крови, анализы на гистамин, и тому подобное, а также ваш первый укол атропина, который тоже поможет расслабиться. Затем мы направим вас на группу письменных текстов— ММЛО, ТТА,[5] тест на психопатию, тесты по Бейли и Роршаху— вам они могут показаться несерьёзными, но выводы на их основе помогут мне лучше систематизировать аспекты вашего психологического состояния.
— Будет сделано, — без промедления ответил Бэрроуз.
— Постарайтесь сдерживать свои побуждения. Возможно, поначалу вы потерпите неудачу, но ничего страшного.
Он взял рецепт, посмотрел на него, как на какую-то драгоценность. На миг ему захотелось заплакать.
Спустя все эти годы, он нашёл того, кто поможет ему.
Пора снова начать ходить в церковь, подумал он.
Царственное лицо доктора Унтерманн вгляделось в него и она улыбнулась:
— Не бойтесь, мистер Бэрроуз. Вы сделали первый, самый важный шаг. Обратились за помощью. И я вам помогу. Многие другие никогда этого не делают. Мы пройдём через это… и всё исправим.
Бэрроуз стоял растерянный.
— Спасибо вам… — Его взгляд переместился с лица Марши на стену позади, увешанную дипломами и сертификатами. — Должно быть вы… весьма хороши.
— Не хочу звучать пафосно мистер Бэрроуз, но в излечении случаев подобных вашему я, возможно, лучшая в стране. А теперь идите домой. Поразмышляйте о том, что мы здесь обсуждали и представьте, что ваши страдания закончились.
— Так и сделаю.
— Тогда завтра, в шесть?
— Да…
— И примите предписанное сегодня вечером.
— Хорошо.
Она закурила ещё одну сигарету — длинную, тонкую и изысканную, как и она сама:
— Всего хорошего, мистер Бэрроуз.
Он покинул офис с затуманенным взглядом. Конечно же, часть его души призывала проследовать прямо на его охотничьи угодья, для поиска странных, нежных, так необходимых ему лакомств.
Но не сегодня.
Потому что покидая офис хладнокровной и привлекательной женщины, Бэрроуз осознал, что уходит с чем-то, чего не испытывал последние две декады.
Он уходит с надеждой.
* * *
Это было похоже на героин. Это было похоже на высококлассный крэк или свежеприготовленный мет. Экстремальные обсессивно-компульсивные расстройства задействуют те же самые нейротрансмиттеры, что и большинство быстропривыкаемых наркотиков. Марша Унтерманн повидала достаточно жертв, чтобы понимать не только это, но и конечные последствия.
Вы всегда начинаете с пациентом с позитива — это важно, но остальное никогда не бывает лёгким. Иногда это невозможно и доктор Унтерманн распознавала невозможное, когда видела это.
Она знала, что у Бэрроуза ничего не получится.
Её чёрные шпильки от «Болли» цокали по чистому бетону подземной парковки под двадцатиэтажным зеркально-гранёным зданием «Миллениум Тауэр» и это было здорово. Марша скользнула в новый чёрный мерседес 450, прикурила ещё одну сигарету — чудовищная привычка, она это знала — но ещё не завела двигатель и не уехала в свой кондо на набережной озера Фримонт. Вместо этого…
Она размышляла.
ОКР — экстремальные обсессивно-компульсивные расстройства? Особенно, действительно радикальные случаи? Трихотилломаны, афазики, дисгевзики? На самом деле, они едва ли заслуживали лечения, настолько был низок процент выздоровления. Фактически, он был меньше семипроцентного успеха у наркоманов. Намного меньше.
То же самое происходило с расстройствами вроде дритифилии.
За свои почти тридцать лет аномальной клинической психиатрии доктор Унтерман поняла многое. Она поняла, что некоторые вещи даже не стоит пытаться вылечить.
Шаги она услышала раньше, чем из-за угла показалась фигура. Марша опустила окно со стороны водителя.
— На этот раз я принёс довольно много, — сказал ей шершавый голос.
— Я рада.
Грязные руки передали пакет. Унтерманн взяла его и протянула фигуре 100 долларовую купюру.
— Спасибо, — сказала она. — Увидимся завтра.
Её поставщик ничего не ответил. Он просто взял деньги и ушёл. На спине его куртки читалось: «Приют для бездомных Кинг Стрит Госпел».
Открыв посылку, Унтерманн возбуждённо вздохнула: в бумажном мешке находился галлоновый пластиковый пакет с застёжкой. Она открыла пакет, вдохнула аромат и почти пришла в экстаз: пакет был тяжёлым от разнообразной блевотины. Зернистой. Дымящейся.
Похожей на комковатую, розовую овсянку.
Нет, некоторые вещи даже не стоит пытаться излечить. Но капитуляция сама по себе была лечением, не так ли? Иногда вам просто нужно отдаться неопровержимой истине.
Будь тем, кто ты есть, подумала Унтерманн в ультимативно-фрейдистком духе. Она вытащила сигарету. Прими это и приспособься к этому.
Так поступила она сама. И это сработало. Истинную сущность, какой бы непристойной она ни была, всегда нужно принимать. А не игнорировать, или бороться с ней.
Принимать.
И теперь этот матёрый финансист, этот Бэрроуз. Умный, успешный, богатый. И более чем привлекательный. Когда Бэрроуз поймёт, что на самом деле от его болезни нет лекарства, он тоже капитулирует… и они двое примут друг друга.
Неожиданно, под блузкой «Биаджотти» из чистого кашемира и кружевным хлопковым бюстгальтером напряглись её соски. Марша стиснула зубы, её женственность увлажнилась. В уме она представила Бэрроуза, который сиротливо скитается по самым зловонным улицам и переулка города, разыскивая эти бесценные комочки, соскрёбывая и всасывая их, как бесчисленные растаявшие бриллианты. Она видела, как его измученные нуждой, дрожащие губы открываются и как немытые бродяги и грязные, больные шлюхи сплёвывают целые шматки мясистой слизи ему в рот. Исключительность Бэрроуза так походила на исключительность самой Унтерманн.
Я покажу ему, как приспособиться, так же, как приспособилась я…
Научу его действовать без последствий для себя.
Мы оба будем теми, кто мы есть на самом деле. Не в социальных условностях, но по настоящему, на самом деле.
Два человеческих существа единых в одном и том же.
Вместе.
Доктор Унтерманн наконец-то завела машину и выехала из подземной парковки. Рядом с ней, на шикарной коже пассажирского сиденья лежал пакет. Она с нетерпением ждала, когда приедет домой…
О, да…
…чтобы поесть.