«Зловещий тип в городе на краю мира» Харлан Эллисон

Сначала был город, однако ночи не было вовсе. Город был будто из зеркальной жести, стены из какого-то антисептического металла, словно огромные автоклавы. Чистый, без единой пылинки и настолько безмолвный, что даже вращающиеся внутренности его сердца и ума не издавали ни единого шороха. Город был замкнут в себе, и любые шаги отдавались эхом, шлепающие звуки какого-то экзотического кожаного инструмента. Звуки реверберировали, возвращаясь к их источнику, как песня-йодль, запущенная горцем в ущелье. Звуки, производимые покорными жителями, чьи жизни были такими же упорядоченными, обеззараженными, металлическими, как и город, который годами прижимал их к своей груди. Город был сложной артерией, а люди – кровью, которая безучастно по этой артерии текла. Они были гештальтом, единым целым. Этот город был совершенством, наисовременнейшей из всех современных структур, он был задуман как сверхсовершенное место обитания совершенных людей. Конечной целью всех социологических разработок была Утопия. Место проживания, как ее называли, так что люди были обречены жить здесь, в этом Едгине, в одномерной респектабельности и стерильности.
Здесь никогда не наступает ночь.
Здесь нет теней.
На фоне безукоризненной металлической чистоты движется пятно. Шевелящееся нечто из тряпок и прилипшей к ним грязи с могил, запечатанных столетия тому назад. Пятно. Субъект.
Проходя мимо темно-серой стены, он прикоснулся к ней, оставив отпечатки грязных пальцев. Скрученная тень, двигающаяся по стерильно чистым улицам, которые – по мере того, как по ним идет этот субъект – становятся темными переулками из давно минувших времен.
Он смутно понимает, что произошло. Не отчетливо, не в деталях, но он был силен и способен сбежать, даже если обвалится тонкая скорлупа, прикрывающая его мозг.
Среди этих сверкающих строений нет места, где можно спрятаться, места, чтобы поразмыслить – но ему нужно было выиграть время. Он замедлил шаг, но пока никого не увидел. И вдруг необъяснимым образом он почувствовал себя… в безопасности? Да, в безопасности. Впервые за долгое, долгое время.
Несколько минут назад он стоял возле узкого прохода номер 13, ведшего к Миллерз Коурт. Было 6:15 утра. Лондон был нем. Он остановился возле прохода к доходным домам МакКарти: зловонный, смердящий мочой коридор, где проститутки Спиталфилдс подбирали своих клиентов. За несколько минут до того зародыш в плотно закрытой стеклянной банке был помещен в его саквояж, и он остановился, чтобы сделать глоток густого плотного тумана, прежде чем отправиться в обратный путь к Тойнби Холл. Это было за несколько минут до того. И вдруг – внезапно – он оказался в совсем другом месте, и время было уже не 6:15 утра в промозглый ноябрь 1888-го года.
И когда в этом незнакомом месте его залил яркий свет, он поднял голову.
В Спиталфилдс стояла мертвая, покрытая сажей тишина, и вот внезапно безо всякого перемещения, без чувства движения он был залит светом. Подняв голову, он увидел, что оказался в этом незнакомом месте. Остановившись, спустя лишь несколько минут после переноса, он прислонился к сверкающей стене – и вспомнил свет. Свет из тысячи зеркал. Они были на стенах, на потолке. Это была спальня. И девушка. Очаровательная девушка. Ничего похожего на Черную Мэри Келли или Чумазую Энни Чапмен, или Кейт Эддоуз, или кого угодно еще из этих жалких отбросов, к чьим услугам он вынужден был прибегать…
О, это была очаровательная девушка. Пышущая здоровьем блондинка, красавица – пока она не распахнула халатик и не превратилась в такую же шлюху, как и те, с которыми он был вынужден работать в Уайтчепел…
Сибаритка, любительница удовольствий, Джульетта, как она представилась до того, как он вонзил в нее нож с огромным лезвием. Нож он нашел под подушкой, на кровати, к которой она его подвела – а он сгорал от стыда, но не сопротивлялся, лишь прижимал к себе свой черный саквояж, дрожа как ребенок, он, кто передвигался сквозь Лондонскую ночь словно жидкое масло, шел туда, куда хотел, беспрепятственно достигая цели восемь раз, и теперь его вела к греху еще одна, такая же проститутка, как и все остальные, пользуясь тем, что он все пытался понять, что же с ним произошло, где он и почему – и он ударил ее ножом.
Это было всего лишь несколько минут назад, хотя он поработал над ней от души.
Нож был необычным. Лезвие – две тонких полоски металла, между которыми что-то пульсировало. Искры, вроде тех, что видишь на генераторе Ван де Граафа. Но это же нелепо! Не было никаких проводов, ни шины заземления – ничего, что могло бы произвести самый простой электрический разряд. Он бросил нож в саквояж, и теперь он лежал рядом со скальпелями, катушкой кетгута, бутылками в кожаных футлярах и зародышем в банке. Утробный плод Мэри Джейн Келли.
Он работал тщательно, но без спешки, и разделал ее почти так же, как и Кейт Эддоуз: горло рассечено от уха до уха, торс распорот сверху вниз, от ложбинки между грудями до вагины, внутренности вынуты и заброшены на ее правое плечо, часть кишечника отсечена и помещена между ее левой рукой и телом. Он пронзил ее печень ножом и вертикальным разрезом отделил левую долю. Его удивило то, что на печени не было никаких следов цирроза, столь обычных у проституток Спиталфилдс, которые беспрерывно пили, чтобы забыть о своей безотрадной жизни, по которой они плыли, словно гротескные куклы. Вообще говоря, эта была совершенно непохожа на прочих, несмотря на свою разнузданность в сексуальных играх.
Да еще этот нож под подушкой… Он перерезал полую вену, шедшую к сердцу. И принялся работать над лицом.
Он раздумывал о том, чтобы вырезать левую почку, как он сделал с Кейт Эддоуз. Он улыбнулся, представляя, какую физиономию скорчил мистер Джордж Ласк, председатель комитета бдительности в Уайтчепел, получив по почте его посылку.
В картонной коробке были почка мисс Эддоуз и письмо, написанное с вызывающим количеством ошибок: «Ис глубин ада, мистер Ласк, сэр, я шлю вам половину почка, я сахранил ее для вас, другую часть я пожарел и съел; было очинь вкусно. Если немношко подождете, то можит, я прешлю вам акрававленый нож, которым я почке вырезал. Паймайте меня, если сможите, мистер Ласк».
Он хотел подписать письмо «Искренне Ваш, Джек-потрошитель», или «Скачущий Джек», а может, «Кожаный Фартук», но чувство стиля остановило его. Зайти слишком далеко означало бы свести на нет цель его работы. Возможно, даже намек, сделанный мистеру Ласку насчет того, что он якобы съел почку, уже был излишним. Отвратительно. Да, но он эту почку нюхал…
И вот блондинка, эта Джульетта с ножом под подушкой.
Она была девятой. Он прислонился к гладкой стальной стене – без швов, без разрывов – и протер глаза. Когда он сможет остановиться? Когда они наконец осознают, когда поймут его послание – ясное и четкое, написанное кровью – и только ослепленность собственной похотью мешала им это понять! Что ж, ему нужно массово уничтожать бесчисленные армии Спиталфилдских проституток, чтобы они наконец поняли? Что же, ему придется брести, утопая в черной крови, прежде чем они догадаются, о чем он им говорит, и будут вынуждены начать реформы? Но, оторвав окровавленные ладони от век, он осознал то, что чувствовал с самого начала: он был не в Уайтчепел. Нигде не было никакого Миллерз Корт. Может быть, это вообще был не Лондон. Но как такое возможно? Или Господь прибрал его? Может, он умер в промежутке между уроком анатомии на теле Мэри Джейн Келли (эта тварь его еще и поцеловала!) и выпусканием кишок этой Джульетты в ее спальне? Может быть, Небеса наконец призвали его, чтобы вознаградить за труды? Преподобный мистер Барнетт был бы счастлив, узнав об этом.
Но он был бы рад узнать обо всем. Однако «Кожаный Фартук» не собирался ничего рассказывать. Пусть грядут реформы, те, о каких мечтали преподобный и его жена, и пусть они думают, что двигателем перемен были их буклеты и листовки, а не скальпели Джека.
А если он мертв, значит ли это, что его работа завершена? Он улыбнулся. Если Небеса приняли его к себе, значит, работа окончена. Успешно. Но если это и впрямь так, то кто же эта Джульетта, располосованная и остывающая в спальне с тысячью зеркал? И в это мгновение он ощутил страх.
Что если даже сам Господь неверно понял, что сделал Джек? И добрые лондонцы королевы Виктории не поняли? Как не понял и сэр Чарльз Уоррен?
Что если Бог судил поверхностно, игнорируя реальные причины? Нет, нет! Это абсурд! Если кто и мог бы понять, то лишь Он, добрый Господь, пославший ему весть и приказавший исправить ситуацию.
Бог любит его, как и он любит Бога – и Бог, конечно, понял бы.
Но он чувствовал страх, сейчас, в эту самую минуту.
Потому что… Кем же была девушка, которую он только что выпотрошил?
– Джульетта была моей внучкой, – раздался голос за его спиной.
Он не мог повернуть голову, хотя бы на пару дюймов, чтобы увидеть, кто это. Саквояж был под рукой. Он стоял на гладкой и блестящей поверхности улицы. Он не успеет выхватить нож. Наконец-то им удалось поймать Джека. Он невольно задрожал.
– Не нужно бояться, – произнес голос. Теплый, даже дружелюбный голос. Пожилого человека. Джек трясся словно в приступе малярии.
Все же он повернулся, чтобы видеть. Симпатичный старик с мягкой улыбкой на лице.
Он заговорил снова, но губы его не шевелились.
– Никто не причинит тебе зла. Здравствуй.
Человек из 1888-го года медленно опустился на колени.
– Прости меня, о Боже, я не знал…
Смех старика звучал в голове стоявшего на коленях человека. Этот смех поднимался как солнечный луч, двигавшийся по переулку Уайтчепела, освещая серые кирпичи покрытых сажей стен. Он поднимался и освещал мозг визитера из прошлого.
– Я не Бог. О, это была бы славная идея, но нет, я не Бог. А ты хотел бы встретиться с Богом? Думаю, мы сможем сыскать скульптора, который вылепит его статую для тебя. Это действительно так важно? Нет, я вижу, что нет. Странный у тебя ум. Ты и не веришь, и не сомневаешься. Как тебе удается следовать обеим этим концепциям одновременно? Может, тебе стоит подправить нейронные сети мозга? Нет. Я вижу – ты боишься. Так что, покамест, оставим… Сделаем это в другой раз.
Он схватил стоявшего на коленях человека за плечи и поднял его на ноги.
– Ты весь в крови. Тебе следовало бы почиститься. Здесь неподалеку купальня. Кстати говоря, меня поразило то, как ты управился с Джульеттой. Ты, знаешь ли, первый. Хотя откуда тебе знать? В любом случае, ты первый, кто заплатил ей ее же монетой. Тебе понравилось бы, как она обработала Каспара Хаузера. Выдавила ему часть мозга и отправила Каспара обратно, доживать остаток его юной жизни, а потом – вот ведь мерзавка! – вынудила меня доставить его сюда и убила ножом. Думаю, тем самым, который ты забрал. И снова отправила его в XIX век. Изумительная тайна! По всем канонам неразрешенных феноменов. Но она была гораздо небрежнее тебя. В ее развлечениях хватало яркости, но было слишком мало настоящего артистизма. За исключением судьи Крейтера… – Он сделал паузу и рассмеялся. – Вот, я уже старик, а несу всякую чушь, как чумная крыса… Нам нужно привести тебя в порядок, а потом провести небольшую экскурсию, да, да. И после того мы сможем поговорить. Я просто хочу, чтобы ты знал: я очень доволен тем, как ты с ней расправился. Но все же мне будет не хватать этой маленькой мерзавки. Трахалась она просто волшебно. – Старик взял в руку саквояж и, поддерживая перепачканного кровью мужчину, повел его по чистой и мерцающей улице.
– Ты хотел, чтобы ее убили? – недоверчиво спросил гость из 1888-го.
Старик кивнул, но губы его по-прежнему не шевелились.
– Конечно. А иначе зачем было доставлять к ней Джека-потрошителя?
О Боже, Боже, подумал гость из прошлого, я в аду. И я попал сюда с именем Джек.
– Нет, мальчик мой, нет, нет. Ты вовсе не в аду. Ты в будущем. Для тебя это будущее, для меня же этот мир – настоящее. Ты прибыл из 1888 года, а сейчас ты в… – он умолк, шевеля губами, словно подсчитывая, почем будет фунт яблок в долларах, и завершил свою речь: – …сейчас ты в 3077-м. Это прекрасный мир, отшлифованный прекрасными временами, и мы рады, что ты присоединился к нам. Ну пойдем же, тебе нужно обмыться.
В купальне дедушка покойной Джульетты сменил голову.
– Терпеть ее не могу, – сообщил он человеку 1888-го года, охватив щеки пальцами и растягивая кожу лица как резину. – Но Джульетта настаивала. Я не возражал и уступал ей, если этого было достаточно, чтобы завалить ее на кровать. Но со всеми этими игрушками из прошлого, сменой головы всякий раз, когда мне хотелось ее трахнуть… Это было утомительно, весьма утомительно.
Он шагнул в одну из абсолютно одинаковых кабинок и настроил краны душа. Дверь – блестящее жалюзи – опустилась, и раздался мягкий, почти хитиновый звук: «чаккк». Потом жалюзи поднялись, и из кабинки вышел дедушка покойной Джульетты, выглядевший лет на шесть моложе гостя из 1888-го – голый и с новой головой на плечах.
– Тело в норме, – сказал он, рассматривая свои гениталии и родинку на правой руке. Человек из 1888-го отвернулся. Он был в аду, и Бог его ненавидел.
– Ну, не стой столбом, Джек. – Дедушка Джульетты улыбнулся. – Шагай в любую кабинку и соверши, наконец, омовение.
– Меня зовут не Джек, – произнес человек из 1888-го, тихо и жалобно, словно его выпороли.
– Ничего, ничего… Ступай под душ.
Джек подошел к кабинке. Она была светло-зеленой, но, когда он остановился перед ней, сменила цвет на бледно-розовый.
– Она…
– Да в ней ты просто вымоешься, чего ты боишься?
– Я не хочу измениться.
Дед Джульетты не рассмеялся.
– Ошибка, – загадочно произнес он. Бывший старик повелительным жестом указал гостю на кабинку, и человек из 1888-го шагнул в нее. Дверь повернулась в желобе-канавке, опустилась и издала внушительный жужжащий звук. Когда она поднялась, снова повернулась и открылась, Джек, с ужасно растерянным видом, спотыкаясь, вышел наружу. Его длинные бакенбарды были аккуратно подстрижены, щетина на лице исчезла, волосы посветлели, прямой пробор исчез, а волосы были зачесаны на левую сторону. Он по-прежнему был в том же самом длинном темном плаще, обшитом по краям каракулем, в темном костюме с белым воротничком, в черном галстуке с булавкой-подковкой, но теперь вся его одежда выглядела новой и чистой, конечно же – а, может быть, это была синтетическая копия его прежнего одеяния.
– Ну вот! – воскликнул дедушка Джульетты. – Ведь так намного лучше, разве нет? Хорошая чистка всегда настраивает и мозги должным образом.
И он вошел в еще одну кабинку, откуда мгновенье спустя вышел в мягком джемпере, покрывавшем его тело с шеи до ступней. Он направился к двери.
– Куда мы идем? – спросил человек из 1888-го помолодевшего дедушку, шагая рядом с ним.
– Я хочу тебя кое с кем познакомить, – сказал дедушка Джульетты, и Джек осознал, что теперь губы его спутника шевелились. Он решил не касаться этой темы. Для такой трансформации должна была быть причина.
– Я отведу тебя туда, если ты пообещаешь не издавать булькающих звуков на улицах города. Это славный город, и я здесь живу. А туристы, надо сказать, весьма утомляют.
Джек промолчал. Дедушка принял это как знак согласия с его условиями.
Они двинулись в путь. Джек был буквально придавлен весом города. Он был громадным, массивным и невероятно чистым. Казалось, его мечта о Уайтчепеле стала явью. Он спросил спутника о трущобах и ночлежках. Спутник покачал головой.
– Давно исчезли.
Значит, им суждено было исчезнуть. Реформы, ради которых он пожертвовал своей бессмертной душой, все-таки произошли! Он весело шагал, помахивая саквояжем. Но спустя несколько минут его поступь снова утратила энергию: на улицах не было ни души.
Лишь сверкающие чистые здания и улицы, которые шли как-то бесцельно и внезапно упирались в тупик, словно строители вдруг решили, что люди могут исчезнуть в одной точке и возникнуть в совершенно другой, а значит, не стоило мостить дорогу между двумя этими пунктами.
Покрытие улиц было металлическим, небо тоже казалось сделанным из металла, здания сияли – безликие плоскости бесчувственного металла. Человек из 1888-го почувствовал себя страшно одиноким, словно все, что он делал прежде, неизбежно вело его к отчуждению от тех самых людей, которым он стремился помочь.
Когда – давным-давно – он пришел в Тойнби Холл, и преподобный Барнетт узрел трущобные ужасы Спиталфилдс, он поклялся помочь людям, помочь всем, что было в его силах. Что делать – было столь же ясно, как верить в Господа, после того, как он провел несколько месяцев в выгребных ямах Уайтчепела. Шлюхи – зачем они вообще живут на свете? Пользы от них не больше, чем от болезнетворных микробов, которыми были заражены те самые мерзавки. И тогда он стал Джеком, чтобы вершить волю Божью и всколыхнуть, поднять со дна все те отбросы, что заселяли Лондонский Вест-Энд. То, что лорд Уоррен, комиссар полиции Большого Лондона, и его королева, и все остальные думали, что он сумасшедший доктор, или обезумевший мясник, или зверь в человечьем обличье, его нимало не тревожило. Он знал, что останется неизвестным, но доброе дело, начатое им, найдет свое достойное завершение.
Уничтожить район ужаснейших трущоб, кошмарнейший из всех, когда-либо существовавших в стране – и открыть глаза викторианскому обществу. Но прошло время – много времени – и вот он здесь, в мире, где трущобы не существуют, в стерильной Утопии, воплощении мечты преподобного Барнетта и… все это было… было не так, как должно быть.
Дедушка с головой молодого человека.
Тишина на пустых улицах.
Эта девушка, Джульетта, с ее странным хобби.
Безразличие по поводу ее смерти.
Дедушкина уверенность в том, что он, Джек, убил ее.
И его дружелюбие.
Куда они направляются? Вокруг них – город. Они шли, и дедушка ни на что не обращал внимания, а Джек смотрел вокруг, но ничего не понимал. Но вот что они увидели по дороге: полторы тысячи лучей света, в фут шириной и толщиной в семь молекул, которые вспыхивали из почти невидимых щелей металлических улиц, освещая и омывая стены зданий; они изгибались, покрывая все поверхности города, изгибались под прямым углом, и снова, и снова – словно бумажные фигурки оригами – а, вспыхивая во второй раз, они меняли цвет, становясь золотистыми, проникая сквозь плоскости стен, расширяясь и сокращаясь волнообразно, омывая внутреннюю поверхность домов, и внезапно исчезая внутри тротуара – весь процесс занимал двенадцать секунд.
На шестнадцать кварталов города опустилась ночь. Она опустилась, словно плотная колонна и была резко очерчена, обрываясь на углах улиц. Из этой тьмы неслись стрекотание сверчков, кваканье лягушек, крики ночных птиц, шум ветра в ветвях деревьев – и тихая музыка непонятных инструментов.
Грани замерзшего света свободно висели в воздухе над их головами. Дрожащее невещественное нечто начало заливать самые верхние уровни огромного здания прямо перед гранями света. Когда они медленно двинулись вниз, здание стало неразличимым, оно превратилось в частички света – и взмыло вверх. Когда эти грани света спустились до тротуара, здание полностью дематериализовалось. Грани приобрели оранжевый цвет, и снова стали двигаться вверх. По мере их движения стала формироваться новая структура, там, где было исчезнувшее здание. Казалось, что структуру эту вырисовывают искорки света в воздухе, превращая ее в единое целое, которое – когда световые грани прекратили двигаться вверх – стало новым зданием. А грани, раз мигнув, исчезли.
Несколько секунд было слышно жужжание шмеля.
Потом оно стихло.
Толпа людей в резиновых костюмах высыпала из висящей в воздухе пульсирующей серой дыры, зашлепала ногами по тротуару и завернула за угол, откуда раздался продолжительный кашель. Потом все снова стихло.
Капля воды, густой как ртуть, упала сверху на тротуар, ударилась об него, отскочила, взлетев на несколько дюймов, потом испарилась, превратившись в багровую кляксу в форме зуба кашалота и, замерев, снова легла на тротуар.
Два квартала зданий погрузились в тротуар, их металлические поверхности оставались гладкими и неповрежденными, торчало лишь металлическое дерево с серебряным и тонким стволом, покрытое пышной золотой листвой. Она сверкала, формируя идеальный круг света. Не было слышно ни звука.
Дедушка покойной Джульетты и человек из 1888-го продолжали свой путь.
– Куда мы направляемся?
– К Ван Клиф. Обычно мы не ходим пешком, разве что иногда, но это уже не то удовольствие, что прежде. Я делаю это для тебя. Ну как тебе, нравится?
– Это… необычно.
– Не слишком похоже на Спиталфилдс, верно? Но мне больше нравилось там и тогда, в том времени. А ты знаешь, что у меня только один Аппарат для перемещения? Единственный, который когда-либо был создан. Его сконструировал отец Джульетты. Мне пришлось его убить, чтобы завладеть Аппаратом. Договориться с ним ну никак не получалось! Для него это было просто забавой. Он был последним из умельцев и мог бы попросту подарить мне чудесную машину. Думаю, он просто закапризничал. Потому я и устроил так, чтобы ты зарезал мою внучку. Она бы меня сейчас раскручивала – на то, на се… Скучная она была особа, весьма утомительная…
Внезапно перед ними прямо из воздуха появилась гардения, тут же превратившись в лицо женщины с длинными светлыми волосами.
– Эрнон, мы больше не можем ждать! – раздраженно сказала она.
Дедушка Джульетты рассвирепел.
– Ах ты сучонка поганая! Я говорил тебе: шагом! Но нет, как можно?! Прыг, прыг, прыг – и никак иначе? Ну так вот, теперь будет меньше деньжонок. Денег, черт тебя дери! Я все настроил под шаг. Работал над шагом, а ты!..
Его рука взметнулась, и из ладони в направлении женского лица пополз мох.
Лицо исчезло, и через мгновение гардения появилась в нескольких футах от них. Мох мгновенно засох, а Эрнон, дедушка Джульетты, уронил руку, словно обессилев от тупости этой женщины. Роза, водяная лилия, гиацинт, пара флоксов, «дикая недотрога» и чертополох появились рядом с гарденией. Каждое растение превратилось в лицо, – все лица были разными – и Джек, перепуганный, отступил назад.
Все лица вдруг повернулись к одному, которое прежде было чертополохом.
– Мошенник! Грязная свинья! – орали они в тонкое лицо, прежде бывшее чертополохом. Глаза женщины-гардении вылезли из орбит, и багряные тени, окружавшие их, делали ее похожей на какое-то безумное животное, выглядывающее из пещеры.
– Дерьмо! – завизжала она, повернувшись к мужчине-чертополоху. – Мы договорились, мы все договорились, что ты примешь форму чертополоха, разве не так, мерзавец? А теперь…
Она повернулась к остальным.
– Ну так давай, сейчас же! Хватит ждать, нахрен эти шажочки! Сейчас же!
– Нет, черт дери! – заорал Эрнон. – Мы будем шагаааать!
Но было поздно. Концентрируясь на чертополохе, воздух заклубился, как ил на дне реки, и потемнел, образуя спираль вокруг перепуганного лица человека-чертополоха, а потом взорвался вовне, накрыв Джека, и Эрнона, и людей-цветов, и город – и внезапно это уже была ночь в Спиталфилдз, и человек из 1888-го оказался в 1888-м, с саквояжем в руке, и навстречу ему шла женщина в клубах лондонского тумана.
(В мозгу Джека было восемь дополнительных узелков.) Женщине было лет сорок, изможденная и довольно грязная на вид дамочка. Одета в темное платье из грубой ткани, доходившее до самых ее башмаков. Поверх подола на ней был повязан белый фартук, помятый и весь в пятнах. Дутые рукава доходили до запястий, а платье было застегнуто под самое горло. Вокруг шеи у нее был повязан платок, на голове – широкополая шляпа, напоминавшая шумовку с загнутыми вверх краями. На шляпной тесьме красовался уродливый цветок неизвестного происхождения. В руке у нее была сумочка внушительного размера.
Она замедлила шаг, завидев мужчину, стоявшего в глубокой тени. «Завидев»? Нет: она его почуяла.
Он вышел из тени и поклонился.
– Приятного вам вечера, мисс. Не хотите ли угоститься пинтой пенного?
Черты ее лица – погруженные в страдание, ведомое только тем из женщин, кто принимал в свое тело бесчисленные набухшие кровью стволы мужской плоти – разгладились.
– Ох, сэр, а я подумала было, что это он. Сам Старый Кожаный Фартук. Боже мой, ну вы меня и напугали! – Она попыталась улыбнуться, но вместо улыбки просто раззявила рот. Щеки ее были усыпаны красными пятнами – результат болезней и многих галлонов джина. Голос был хриплым – сломанный и едва работающий инструмент.
– О, я всего лишь стряпчий, оставшийся нынче в одиночестве, – заверил ее Джек. – Был бы счастлив угостить милую леди пинтой доброго пива взамен на то, чтобы провести пару часов в ее обществе.
Она сделала шаг в его сторону и сцепила руки.
– Меня зовут Эмили Мэтьюз, сэр, и я буду рада пойти с вами. Ночь ужасно холодная, а с этим страшным Джеком на улицах приличной женщине, такой, как я, идти одной небезопасно.
Они двинулись вдоль Троул-стрит, мимо ночлежек, куда жалкая шлюшка сможет завалиться позже – если ей удастся получить пару медяков от этого со вкусом одетого джентльмена с темными глазами.
Они повернули на Коммершл-стрит, и на самом подходе к вонючему переулку у перекрестка улиц Флауэр и Дин он подтолкнул ее локтем, направляя в нужную сторону. Они вошли в переулок, и она, думая, что он хочет залезть своей ухоженной рукой ей под юбку, прислонилась к стене и раздвинула ноги, задрав юбку до самой талии. Но Джек вцепился в нашейный платок и скручивал, скручивал, не позволяя ей вздохнуть. Ее щеки раздулись, и в тусклом свете газового фонаря он видел, как ее карие глаза в одно мгновенье приобрели цвет жухлой листвы. На лице ее, конечно же, было выражение страха, но и глубокого сожаления от того, что пинты пива ей уже не выпить, да и на койку в ночлежке не заработать, потому что извечное невезение Эмили Мэтьюз свело ее именно с тем человеком, который заплатит злом за ее доверчивость. Абсолютная печаль из-за неизбежности ее судьбы.
Ее глаза заволокло пленкой, дыхание прерывалось. «Я пришел к тебе из тьмы ночи. Ночи, которая свела все минуты наших жизней в одно это мгновение. И с этой секунды люди будут гадать, что же в это мгновение произошло. Они будут стремиться понять. Они смогут видеть мое лицо и знать мое имя, и даже не попытаются меня остановить, потому что я уже буду не тем, кто я есть сейчас, но стану тем, кто пытался и потерпел неудачу. Ах! Потому что мы с тобой станем историей, которая всегда будет притягивать людей, но они никогда не поймут, почему мы оба страдали, Эмили, они никогда не поймут, почему мы оба умерли так страшно».
Она судорожно глотала воздух, дрожала в немой мольбе, а его свободная рука полезла в карман пальто. Он знал, что это ему понадобится, еще когда они шли по улице, и он уже рылся в своем саквояже. Теперь рука его нырнула в карман и извлекла оттуда скальпель.
– Эмили… – мягко произнес он.
И начал ее резать.
Аккуратно и точно, направляя острие скальпеля на мягкую плоть позади ее левого уха. Sternocleidomastoideus.
Погружая его в мясо до мягкого хруста, когда лезвие рассекло хрящ.
Затем, крепко сжимая скальпель, он вел его вниз и поперек – через все горло, следуя линии челюсти. Glandula submandiblularis. Кровь лилась ему на руки, сначала густо и медленно, вскоре взорвавшись плотной струей, не задевшей его, но выстрелившей в противоположную стену переулка.
Но и на его рукава, замочив белые манжеты. Она издала булькающий звук и стала безжизненно сползать вниз. Его пальцы по-прежнему сжимали ее шейный платок. Он продолжал вести надрез до самого края челюсти и даже рассек мочку уха. Он опустил ее на грязную брусчатку. Она лежала скрючившись, и он выпрямил ее тело. Потом разрезал одежду, подставив ее голый живот бледному и тусклому свету газового фонаря. Живот был раздут. Он начал разрез с ложбинки на шее. Glandula thyreoeidea. Его рука была тверда, когда он вел разрез ниже и ниже, и тонкая темная линия крови уже пролегла между грудей.
Грудина. Глубокий поперечный разрез через пупок.
Выступила желтоватая жидкость. Plica umbilicalis media.
Ниже. Через ее вздутый живот, глубже – и вытаскивая скальпель для аккуратного разреза. Mesenterlum dorsale commune. Ниже, к вспотевшей округлости ее половых органов. Здесь посложнее. Vesica urinaria. И наконец, наконец-то – вагина.
Мерзкая дырища.
Вонючий колодец похоти, влажная дыра всех потаскух.
А в его голове – суккуб. И чьи-то глаза, глядящие из его головы. И в его голове столкновение чьих-то умов. И в его голове возбуждение гардении, и водяной лилии, и розы, и гиацинта, и пары флоксов, и недотроги, и темного цветка с обсидиановыми лепестками, тычинкой из оникса, антрацитовым пестиком, и Сознание Эрнона, дедушки покойной Джульетты.
Они наблюдали за всем ужасом этого сумасшедшего урока анатомии.
Они смотрели, как он срезал веки. Наблюдали за тем, как вырезал сердце. Наблюдали, как он вырезал фаллопиевы трубы. Как он сжимал пропитанную алкоголем почку, пока она не лопнула. Смотрели, как он слоями срезал плоть грудей, пока от них не остались лишь холмики кровавого мяса, и как укладывал их – слой за слоем – на широко открытые, лишенные век, глаза. Они наблюдали.
Они наблюдали и жадно пили из колодца его встревоженного сознания. Они глубоко всасывались во влажную вибрирующую сердцевину его Ид. И они были в восторге.
О Боже, как восхитительно, посмотрите на это – совсем как недоеденная пицца. О посмотрите на это – совсем как лумакони, о боже, представляю каково было бы отведать это! А какая отточенная блестящая сталь…
ОН НЕНАВИДЕЛ ИХ ВСЕХ, КАЖДОГО ИЗ НИХ, А ЧТО С ДЕВУШКОЙ, ВЕНЕРИЧЕСКОЕ, ДОЛЖНО БЫТЬ, О БОЖЕ, О ИИСУСЕ, ПРЕПОДОБНЫЙ БАРНЕТТ, ОН… ОН ХОЧЕТ ТРАХНУТЬ ЖЕНУ ПРЕПОДОБНОГО! Социальных реформ можно добиться лишь объединенными усилиями немногих приверженцев. Социальная реформа – это цель, оправдывающая средство, примиряющая с целесообразностью уничтожения более пятидесяти процентов людей, ради которых реформы и задумываются. Лучшие реформаторы всегда самые смелые и дерзкие. Он верит в это! Как мило! ВЫ, СТАЯ ВАМПИРОВ, ВЫ МРАЗЬ, ВЫ ПОДОНКИ, ВЫ…
Он почуял нас! ЧЕРТ ЕГО ДЕРИ! И ЧЕРТ ДЕРИ ТЕБЯ, ЭРНОН, ТЫ ВСОСАЛСЯ СЛИШКОМ ГЛУБОКО, ОН ЗНАЕТ, ЧТО МЫ ЗДЕСЬ, ЭТО ОТВРАТИТЕЛЬНО, Я ВЫХОЖУ! Вернись, ты должен завершить форму…
…Они снова нырнули в спираль, которая скручивалась, сжималась, и тьма ночи 1888-го отступила. Спираль втягивалась внутрь, и в самой глубокой ее точке зияло обуглившееся черное лицо человека, который был чертополохом. Явно мертв. Глаза выгорели, вместо них – там, где когда-то теплился разум – обугленные дыры. Подонки использовали его как фокальную точку всего действа.
Человек из 1888-го мгновенно пришел в себя, с полной и эйдетической памятью обо всем, что он пережил. Это было не видение, не сон, не галлюцинация, не плод его воображения. Это действительно произошло. Они отправили его в прошлое, стерев память о броске в будущее, о Джульетте, обо всем после момента рядом с домом 13 по улице Миллерз Корт. И они заставили его делать то, что доставляло им удовольствие, они высасывали его чувства, эмоции, движения его бессознательного; а сами при этом обжирались самыми интимными позывами. О большинстве таких позывов – до самого этого момента – он и не подозревал. Когда сознание его двигалось от одного открытия к другому, его стало тошнить. По их задумке его сознание должно было пытаться оторваться от происходящего и погрузить его во тьму, вместо того, чтобы разбираться в содеянном и увиденном. Но барьеры рухнули, открыв новые паттерны, и он мог видеть все, вспомнить все. Зловонная дыра секса, шлюхи, которые должны были умереть. Нет, он не думал так о женщинах, любых женщинах, даже падших или нечистых. Он был джентльменом, и женщину полагалось уважать. А она заразила его триппером.
Он вспомнил. Стыд и безграничный страх, когда он пришел к своему отцу, врачу, и признался во всем. Выражение его лица. Он помнил все. То, как отец обращался с ним – как он обращался бы с больным чумой. Их отношения так и не восстановились. Он обратился к священнику. Социальные реформы – ха-ха-ха.
Все обман. Он оказался шарлатаном, шутом… и даже хуже. Он убивал ради того, во что даже не верил. Они оставили его сознание распахнутым настежь, и его мысли спотыкались… и гнали вперед и вперед к главной мысли: ВЗРЫВ! В! ЕГО! МОЗГЕ!
Он упал лицом вперед на гладкий и отполированный металлический тротуар, но так и не коснулся его. Что-то остановило его падение, и он завис, согнувшись, словно идиотская марионетка, веревочки которой обрезали. Дуновение чего-то невидимого – и он снова пришел в чувство, за мгновение до того, как чувства вот-вот должны были его покинуть. Сознание вынуждено было увидеть правду: он хотел переспать с женой преподобного Барнетта.
Генриетта, с ее подобострастной петицией, адресованной королеве Виктории: «Ваше Величество, мы, женщины Ист-Лондона, живем в ужасе от страшных преступлений, творящихся на наших улицах…» Она просила поймать его, Джека, которого она никогда, ни за что не заподозрила бы, который жил рядом с ней и преподобным в Тойнби Холл. Эта мысль была столь же обнаженной, как и тело Генриетты в его снах, которых он не помнил, проснувшись. Все это распахивало перед ним двери, раскрывало безграничные горизонты, и он увидел себя тем, кем он был.
Психопатом, мясником, распутным лицемером, шутом.
– Вы сделали это со мной! Зачем вы это сделали? – Он неистовствовал. Лица-цветы были бездушными гедонистами, отправившими его в 1888-й, в этот бессмысленный вояж резни и убийства.
Ван Клиф, женщина-гардения, осклабилась.
– И как ты думаешь, зачем, ты, нелепый мужлан? («Мужлан» – это верное выражение, Эрнон? Я не слишком сильна в древних диалектах.) Когда ты располосовал Джульетту, Эрнон хотел отправить тебя назад. Но с какой стати? Он задолжал нам по меньшей мере три формы, и ты вполне подходил на роль одной из них.
Джек заорал, и кричал до тех пор, пока жилы на его шее не напряглись так, что были готовы вот-вот лопнуть.
– А с последней тоже было необходимо? Это нужно было сделать, чтобы помочь моим реформам, да?
Эрнон рассмеялся.
– Конечно, нет. – Джек опустился на колени. Город заставил его сделать это. – О Боже, всемогущий Боже, я сделал то, что сделал… Я весь в крови… И ради чего, ради чего?..
Кэшио, один из флоксов, казалось, был удивлен.
– Почему его заботит именно эта, если судьба остальных его не волновала, – сказал Носатый Ферлаг (бледная недотрога). – Да они же все одинаковы. Прощупайте его как следует и увидите.
Кэшио закатил глаза, потом снова сфокусировал свой взгляд на Джеке, и тот почувствовал, как мозг его заколебался словно ртуть в чаше, и он произнес апатично: «Ммм…», и принялся возиться с замком саквояжа. Он открыл его и вынул банку с зародышем. Нерожденное дитя Мэри Джейн Келли, взятое им 9 ноября 1888-го. Он пару мгновений разглядывал его, а потом швырнул на металлический тротуар. Но банка не разбилась. Она исчезла на расстоянии четверти дюйма от чистой стерильной поверхности городской улицы.
– Какое изумительное отвращение! – ликовала Роуз (которая и была розой).
– Эрнон, – сказала Ван Клиф, – он концентрируется на тебе. Он начинает винить тебя во всем этом.
Эрнон рассмеялся (губы его не шевелились), когда Джек достал из саквояжа электрический скальпель Джульетты и сделал выпад с ножом в руке. Слова его были бессвязны, но, нанося удар, он кричал:
– Я покажу вам, мрази вы этакие! Я покажу вам, что так нельзя! Я научу вас! Вы сдохнете, все вы, до единого! – Он говорил все это, но слова лились сплошным непонятным потоком, единым воплем мести, отчаяния, ненависти и бешенства.
Эрнон все еще смеялся, когда Джек вонзил тончайшее искрящееся лезвие в его грудь. Без всяких усилий со стороны Джека, клинок прочертил идеальную дыру в 360 градусов, которая тут же обуглилась, а края ее засохли, обнажая пульсирующее сердце Эрнона и влажные органы грудной клетки. Он успел вскрикнуть от удивления прежде, чем Джек нанес второй удар, который отсек все сосуды, шедшие к сердцу. Vena cava superior. Аорта. Arteria pullmonalis. Bronchus principalis.
Сердце выскочило из груди, выбросив струю крови с такой силой, кто она сбила шляпу с головы Джека и ослепила его. Лицо его превратилось в кровавую маску.
Вслед за своим сердцем Эрнон тоже повалился вперед, на руки Джека.
Люди-цветы завопили хором и исчезли, а тело Эрнона выскользнуло из рук Джека и дематериализовалось до того, как упало к ногам Джека. Стены вокруг него были по-прежнему чистыми, без единого пятнышка, – стерильные, металлические и безразличные.
Джек стоял посреди улицы, сжимая окровавленный нож.
– Сейчас! – заорал он, поднимая руку с ножом. – Теперь все и начинается!
Город, если и слышал, то никак на это не отреагировал. Разве что давление между швами, соединявшими металлические пластины, увеличилось. Секция сияющей стены здания в восьмидесяти милях от них превратилась в ржавую труху. В морозильных камерах две сотни желатиновых капсул высыпались в желоб. Кондиционер тихо зашептал и мгновенно сконструировал неосязаемую мнемосхему, а в сияющем вечном городе, где ночь наступала только тогда, когда его жителям нужна была ночь, и они заказывали именно ночь…
Ночь наступила. Без всякого предупреждения, кроме: «Прямо Сейчас!» В городе стерильного очарования рыскало существо, рожденное грязью и разлагающейся плотью. В последнем городе мира, в городе на краю мира, где жили те, кто придумал этот уютный рай, зловещий тип сделал все тени своим домом. Ощупывая тьму глазами, он реагировал только на движение, он блуждал в поисках партнера для своего смертельного танца.
Первую женщину он нашел, когда она материализовалась у водопада, который обрушивался прямо из воздуха, стекая мерцающей струей в лазурный сосуд, сделанный из непонятного материала. Он нашел ее, и рассек ее шею сзади своим искрящимся клинком. Потом вырезал глаза и вложил их в ее раскрытые ладони.
Он нашел вторую женщину в одной из башен, где она занималась любовью с глубоким стариком, который задыхался, хрипел и хватался за сердце, когда она требовала от него больше страсти. Она убивала его, а Джек убил ее. Он вонзил лезвие в округлость ее живота, пронзая ее гениталии в тот момент, когда она скакала верхом на своем партнере.
Из нее прямо на старика хлынула кровь и какая-то темная жидкость. Старик тоже умер – клинок Джека отсек ему пенис, который бедняга погрузил в тело молодки. Джек оставил их в этом положении – в последнем смертном объятии.
Потом он нашел какого-то мужчину и принялся душить его голыми руками, хотя тот и пытался дематериализоваться. И тогда Джек узнал его. Это был один из флоксов. Джек сделал разрезы на его лице, в которые вставил гениталии мужчины.
Еще одну женщину он нашел, когда она пела нежную песню группе детей. Он рассек ей горло, обрезав жилы, свисшие внутрь. Голосовые связки выпали на ее грудь. Но детей он не тронул – они жадно наблюдали за происходящим. Детей он любил.
Он двигался сквозь бесконечную ночь, собирая гротескную коллекцию сердец, которые он вырезал у одного, троих, девятерых человек. А когда у него набралась дюжина, он выложил их как дорожные указатели на одном из широких бульваров, по которым никогда не ездили автомобили, потому что жителям Города автомобили были не нужны.
Странно, однако город не убирал сердца. И люди больше не исчезали. Он мог двигаться без страха, прячась только тогда, когда видел большие группы людей, которые могли искать его. Но в городе что-то происходило. (Иногда он слышал специфические звуки, металл скреб о металл, или – шшрикк – пластик врезался в пластик, хотя он не был уверен, что это пластик – и он инстинктивно чуял, что это какие-то проблемы с машинами.) Однажды он нашел женщину, принимавшую ванну, связал ее, отрезал ей ноги в коленных суставах и оставил ее в багровеющей от крови воде, визжащей от боли и страха, а жизнь вытекала из нее вместе с кровью. Ноги он забрал с собой.
Когда он наткнулся на мужчину, спешившего удрать от ночной тьмы, он перерезал ему горло и отпилил руки. Их он заменил ногами женщины, принимавшей ванну.
И так оно и продолжалось все это время, которого никто не знал.
Он демонстрировал им, что может делать зло. Показывал, что их аморальность – пустяк по сравнению с его собственной.
Но кое-что наконец дало ему понять, что он побеждает. Когда он затаился в антисептически чистом месте между двумя алюминиевыми кубами, он услышал голос, шедший сверху, и со всех сторон, и звучавший даже в его голове. Это было публичное объявление, передача по какой-то ментальной системе, которой пользовались люди, жившие в городе на краю Мира.
НАШ ГОРОД ЧАСТЬ НАС САМИХ, А МЫ ЧАСТЬ НАШЕГО ГОРОДА. ОН ОТКЛИКАЕТСЯ НА НАШИ МЫСЛИ, И МЫ КОНТРОЛИРУЕМ ЕГО. ГЕШТАЛЬТ, КОТОРЫМ МЫ СТАЛИ, ПОДВЕРГАЕТСЯ УГРОЗЕ. В НАШЕМ ГОРОДЕ ПОЯВИЛАСЬ ЧУЖДАЯ СИЛА, И МЫ НАЦЕЛЕНЫ НА ТО, ЧТОБЫ ЕЕ ЛОКАЛИЗИРОВАТЬ. НО СОЗНАНИЕ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА СИЛЬНО. ОНО РАЗРУШАЕТ ВСЕ ФУНКЦИИ НАШЕГО ГОРОДА. ЭТА БЕСКОНЕЧНАЯ НОЧЬ – ПРИМЕР ТОГО, ЧТО ОН СПОСОБЕН СДЕЛАТЬ. МЫ ВСЕ ДОЛЖНЫ СОСРЕДОТОЧИТЬСЯ НА ЭТОМ.
МЫ ВСЕ ДОЛЖНЫ СФОКУСИРОВАТЬ НАШИ МЫСЛИ, ЧТОБЫ ОТСТОЯТЬ НАШ ГОРОД. ЭТО ПЕРВОСТЕПЕННАЯ ЗАДАЧА. ЕСЛИ ГОРОД УМРЕТ, УМРЕМ И МЫ.
В объявлении использовались не именно эти слова, но Джек понял его так. Послание было гораздо длиннее и гораздо сложнее, но смысл был именно в этом, и он знал, что побеждает. Он ломал их систему. Социальные реформы смехотворны, говорили они. Ну так он им покажет.
И он продолжал свой безумный погром. Он калечил, убивал и резал их всюду, где только мог найти, и они уже не могли исчезать, убегать или остановить его. В коллекции сердец уже было пятьдесят, семьдесят, а потом и сто органов.
Ему надоело собирать сердца, и он стал вырезать им мозги. Коллекция росла и росла.
И это длилось в течение бесчисленных дней, и время от времени в чистом ароматизированном автоклаве города он слышал вопли. Руки его были постоянно липкими от крови.
А потом он нашел Ван Клиф, и выпрыгнул из укрытия, сбив ее с ног. Он уже занес клинок, чтобы вонзить его в ее грудь, но она исчезла…
Он вскочил на ноги и осмотрелся. Ван Клиф появилась в десяти футах от него. Он бросился к ней, но она снова исчезла. И снова появилась в десяти футах. Наконец, когда он уже бросался на нее с полдюжины раз, а она каждый раз ускользала, он остановился, тяжело дыша, опустив руки – и смотрел на нее.
А она смотрела на него без всякого интереса.
– Ты нас уже не забавляешь, – сказала она, шевеля губами.
«Забавляешь»? Его мысль погрузилась во тьму, которую он раньше не мог и представить, и сквозь мрак своей одержимости кровью он начал понимать. Все это творилось ради их развлечения. Они позволяли ему это делать. Позволяли бегать по городу, а он носился и безумствовал для них. Зло? Да он даже не подозревал, насколько всеохватно это слово. Он ринулся к ней, но она исчезла. Окончательно.
Он продолжал стоять там, пока не наступил день. Пока город не убрал всю грязь, не собрал искалеченные тела и не сделал с ними то, что должен был сделать. В морозильных камерах желатиновые капсулы вернулись в свои ниши, никого из жителей города не нужно было размораживать, чтобы предоставить Джеку-потрошителю объекты для развлечения этих пресыщенных типов. Его работа и впрямь была закончена.
Он стоял посреди улицы. Улицы, которая для него всегда будет пустой. Жители города прежде не могли убежать от него, но теперь они смогут это делать. Он однозначно и всегда был шутом, что они ему и показали. Он не был воплощением зла, он был жалок.
Он попытался ударить ножом себя, но лезвие рассыпалось блестками света, которые улетели в дуновении бриза, который подул именно для этой цели.
И он стоял в одиночестве, глядя на победное сияние этой Утопии. С их способностями они могли бы оставить его в живых, возможно, навечно, сделать бессмертным на тот случай, если когда-нибудь он снова понадобится им для развлечения. Он был раздет до самого необходимого – в мозгу, который был не более, чем желеобразной материей. Погружаться в безумие все глубже и глубже, не зная ни покоя, ни сна.
И он стоял там, дитя грязных переулков, в мире чистом как первый вздох ребенка.
– Мое имя не Джек, – мягко произнес он. Но они не узнают его настоящее имя. Да их это и не заботит.
– Мое имя не Джек, – сказал он уже громко. Никто этого не услышал.
– МОЕ ИМЯ НЕ ДЖЕК, Я БЫЛ ПЛОХИМ, ОЧЕНЬ ПЛОХИМ, Я ПЛОХОЙ ЧЕЛОВЕК, НО МОЕ ИМЯ НЕ ДЖЕК! – он орал, и орал, и снова орал, идя без всякой цели по пустой улице, не прячась, ведь ему уже не надо было красться. Он был просто странником в большом городе.