«Пробуждение» Рэт Джеймс Уайт

— Почему?

Репортер меня не слушал. Он был напуган до смерти. Минуту назад он с самодовольным видом сидел возле моей камеры, уже прикидывая, сколько заработает на моей биографии. Теперь он был в камере — голый, немой, не понимающий, как я это сделал. Я смотрел, как его жирные губы беззвучно шепчут слова, словно у гуппи, задыхающейся без воздуха, а глаза панически округляются, усиливая сходство репортера с морской живностью.

В его речевых способностях я не нуждался. С его частью беседы я справлюсь и сам. Рот человека не изрекал ничего оригинального уже десятки лет. Преждевременно облысевший, преждевременно растолстевший, молодой репортер задергался, как от удара тазером, когда я потянулся к кнопке включения диктофона в его кармане. Я видел все вопросы в его глазах. Я отвечу лишь на те, которые сочту стоящими.

- — Знаю, ты назвал бы меня лжецом. Сказал бы, что я отрицаю свои глубоко засевшие эмоциональные проблемы из детства, которые я подавлял, сам того не понимая. Но клянусь, вот, как все началось. Один вопрос вызвал череду событий, а они привели к тому, что я смотрю на тебя из-за решетки, ожидая казнь через несколько месяцев.

Я знаю, как вы, репортеры, мыслите. Вы думаете, что ребенком меня совратили или мать надо мной издевалась, или не давала мне любви, или отец научил ненавидеть женщин, издеваясь над матерью у меня на глазах. Но все это неправда. Я рос во вполне нормальном и любящем окружении.

Может, ты думаешь, что здесь замешаны наркотики? Но это тоже неверно, и нет, я не слышал голосов и не думал, что я — Иисус. Я вменяем, как и ты. Но с чего же один вопрос заставил меня убить всех этих людей? Изнасиловать и изувечить всех этих женщин? Не понимаешь, как легко «почему?» превращается в «почему нет?»

Убивая, я действовал инстинктивно. Я захотел это сделать и сделал. Но все гораздо масштабней. Это было только начало. Все дело в раскрытии полного потенциала человеческого разума.

Все началось с того мелкого педика с политкорректными лозунгами и значками, пришпиленными по всему кожаному пиджаку. Он остановил меня на улице, когда я пробивался через полуденные толпы в любимую кофейню, не задумывая ничего более зловещего, чем поглощение печенья и двойного капучино. Я лавировал между пассажирами, подгоняемыми часом пик, тщательно избегая зазывал и попрошаек, раздающих флаеры и умоляющих о пожертвованиях на благотворительность, но неизбежно наткнулся на одного из них. Я попался: с одной стороны меня прижала толстуха, пожирающая бублик со сливочным сыром, одновременно пытаясь читать «Уолл-стрит Джорнэл», а с другой — человек, раздающий флаеры стрип-клуба на Маркет-стрит под названием «Горячая коробка». Мне пришлось иметь дело с тем уродцем.

Обычно я бы и не подумал его расспрашивать. Дал бы доллар, чтобы избавиться от него, или просто прошел бы мимо, не обратив внимания. Но один из значков на его пиджаке замедлил мое движение на некий сюрреалистичный миг, какие обычно возникают от галлюциногенов, алкоголя или реально хорошей травы, но ничего такого я в тот день не употреблял. Сама абсурдность этого мига заставила меня замереть, уставившись на значок, пришпиленный на его лацкан. На нем говорилось: «Мясо — это убийство».

Я все смотрел на значок на кожаном пиджаке: с этим лицемерием стоило разобраться, прежде чем идти дальше. Этот изнеженный уродец имел в виду, что есть корову — грех, а забивать ее и пускать шкуру на одежду — нет? Мне было интересно, сочтет ли он менее жестоким, если я убью его и сдеру кожу, чтобы сделать пару ботинок или клевую мотоциклетную куртку, если только я избавлю его от оскорбления каннибализацией?

Я решил уйти и не спорить с мелким анемичным фанатиком. Я проглотил свою ярость и собрался обойти его, не совершив ничего антисоциальнее презрительной усмешки, но еще один пропагандистский значок привлек мое внимание. Значок какой-то организации «За выбор» с надписью «Я трахаюсь ради оргазма, а не зачатия». До того мига у меня в жизни не было гомосексуальной мысли. Но если убрать запреты и заповеди, то не останется причин не трахнуть мелкого уродца в задницу. Я хотел доказать, что он прав.

Винить он может только себя. С его тупого вопроса все началось. С того грязного ведерка, наполненного пригоршнями мелочи и мятыми долларовыми купюрами, которым он помахал перед моим лицом, попрошайничая на самую абсурдную из причин.

- — Пожертвуете на спасение Колокола Свободы?

Я впервые спросил себя: «Почему?» — и сразу после этого мир изменился.

Остановив вторжение этой ложной идеологии простейшей из защит — прямым вопросом, — я тут же задумался, от какого еще ментального мусора я могу очистить разум силой этого вопроса? Сколько еще идей я принимал лишь потому, что многие принимали их до меня? Скажи мне кто-то, что правду можно найти голосованием большинства, я бы рассмеялся ему в лицо, но столь многие из моих, так называемых «знаний» были обретены таким путем, в силу того, что многие в это верили без единого разумного довода или надежного доказательства. Сколько всего я принял на веру из-за авторитета сторонников этих убеждений? Мой отец разбирался во многих вещах, но принимать на веру его слова о самой природе мироздания, конечно, было бы глупо. Многие ли из моих убеждений сводились просто культурными устоями и традициями, без малейшей опоры на факты? Скольких меняющих жизнь убеждений я придерживался лишь потому, что мой отец держался их, как и его отец, и отец его отца до него?

Стоя посреди тротуара, пока толпа клубилась вокруг, я посмотрел на этого человека со смешной брошюркой и тут же почувствовал себя отделенным от всех вокруг. У них были раковины намеренного и добровольного невежества, убеждений без доказательств, и в их глазах, подобно слепящему свету, сияла вера, не пропускавшая ни единого контраргумента. И за несколько ударов сердца, за время, которое понадобилось моим губам, чтоб породить один разрушительный, освобождающий вопрос, я свою раковину утратил, свет погас в моих глазах. Я мог видеть все, и меня это ужасало.

Я уже пропалывал свой разум, отсекая все убеждения острым лезвием знаний, позволяя им выпасть обратно в эфир, из которого они пришли. Я был парализован, поглощен размахом этого действа. Мой ум мчался по обширному складу убеждений и воззрений, как газонокосилка, и немногое устояло перед его натиском. Я помнил, как читал в колледже Декарта. Вспомнил его формулу «знание = убежденность». В том, что может быть подвергнуто сомнению, уверенности быть не может, а потому это не знание. Я обнаружил, что практически все вызывает вопросы, сомнения, опровержения. И неизбежно зашел в тот же тупик, что и Декарт: «Cogito ergo sum». «Я мыслю, следовательно, я существую». Я мог быть полностью уверен в существовании себя самого, но не в существовании любого другого существа или предмета.

Из этого факта родилось заключение, атаковавшее саму мою волю к жизни. Я обнаружил, что все, что я считал хорошим и правильным, покоилось на фундаменте надежд и страхов, предрассудков и фантазий. И я стоял там, как придурок, повторяя пару идей, возникших из пепла всех остальных.

Ничто не вечно. Ничто не гарантировано. А значит, и делать ничего не стоит. Но тогда… и не делать что-то смысла нет. Если не существует ничего, кроме меня, да и сам я эфемерен, то все стремления глубоко бесцельны. Зачем удерживаться от чего бы то ни было, если любые действия в конечном итоге бессмысленны? И какого черта мне волноваться о спасении проклятого Колокола Свободы?

В центре этой суетливой толпы работающих с девяти до пяти, спешащих пожрать масляной, жирной пищи, пока не закончился перерыв на обед, я застыл, пораженный силой собственного скептицизма. Внезапно их смешные движения стали непереносимым оскорблением всему разумному.

Как могут они продолжать это бессмысленное мельтешение, эту неустанную борьбу за обладание удобствами этого абсурдного существования?

Я не мог найти разумных доводов в пользу следующего вздоха, и, не будь это действие рефлекторным, я умер бы от удушья прямо на месте. Похоже, все устремления человека вели к одному финалу, уничтожению, так зачем мне делать хоть что-то, если завоевателя мира постигнет та же награда, что и человека, который заперся в квартире, проводя дни перед телевизором? Если не важно, какую славную главу вы вписали в книгу жизни, — смерть является точкой в конце предложения, не просто заключающей, но и стирающей все, что ей предшествовало? Если на вашем компьютере нет кнопки «сохранить» и в миг, когда вы закончите набирать, жизнь дернет за рычаг и все набранное будет стерто?

Я чувствовал, как паника нарастает, когда парень снова спросил меня:

- — Пожертвуете на спасение Колокола Свободы?

- — С чего мне желать спасти клятый Колокол Свободы?!

Для меня в этом не было смысла. Это был один из тех поступков, что мы совершаем, считая, что обязаны. Я едва мог найти причину и себя-то спасти. И в этот краткий миг ясности «почему?» стало «почему нет?».

Импульс к насилию, бурливший во мне, был противоположен всему, что я позволял себе чувствовать прежде. Внезапная и изнурительная экзистенциальная тревога, поглотившая меня от его глупого вопроса, уступила мизантропичному нигилизму, ненависти ко всем созданиям, живущим и дышащим под властью той же дихотомии. И так отчаянно цепляющимся за жизнь, которую неизбежно потеряют. Я хотел пробудить их всех. Этот мелкий баран с его брошюрами и флаерами стал бы моим первым обращенным.

Я врезал ему еще до того, как решил это сделать. Мой кулак столкнулся с его челюстью с влажным, мясистым «Шмяк!», и его колени задрожали, но он не упал. Разочарованный, но возбужденный, я заехал ему по кумполу хуком слева, так что глаза заплясали в черепушке, как мячики. Он ударился о бетон с такой силой, что череп треснул, и кровь забила из раны фонтаном. Все, как могли, старались не замечать, как я тащил его в переулок. Когда я начал срывать с него одежду, было несколько слабых протестов, но никто не решился вмешаться настолько, чтобы попытаться меня остановить, рискуя опоздать на работу. Я слышал, как несколько сотовых звонят в 911 и люди поспешными шепотками описывают то, что я пытался сделать с потерявшим сознание активистом, попутно стараясь вспомнить, на какой они улице.

Я сорвал его нижнее белье, разорвал его надвое и уставился на его дряблые ягодицы. Потом схватил их и развел пошире, обнажая сморщенный анус. В нем не было ничего особо привлекательного. Но все равно я чувствовал нарастающий стояк, торопливо набухающий от перспективы нарушить табу прямо здесь, открыто, на глазах у стада пораженных свидетелей. И потом, ради удовольствия, я входил в гораздо менее привлекательные дырки, чем эта. Да, все они были женскими, и это был шаг в совсем ином направлении, но парнишка был прав в своих дебильных лозунгах. «Я трахаюсь ради оргазма, а не зачатия». Так почему я должен трахать девушку, но не этого уродца? В смысле, почему нет?

Я вытащил член, смазал его слюной, потом плюнул на большой палец и воткнул его в задницу парнишки. Он начал приходить в себя и вздрогнул от этого вторжения. Вытащив палец, я нацелил член ему меж ягодиц и приготовился вогнать до отказа, пока толпа то подбадривала меня, то проклинала. Он очнулся, взвизгнув, когда мой член растянул его кишки.

Его отчаянные попытки сбежать, его крики и слезы так меня распалили, что сперма выстрелила почти мгновенно. Слыша приближение сирен, я натянул штаны и припустил по переулку, прыгая через ограды, оставив политкорректного уродца далеко позади до того, как в переулок вошел первый коп.

***

Я остановился поссать. Взяв пример с киников древности, так презиравших общественную мораль, что испражнялись на публике, я стащил штаны среди улицы и облегчил нутро с обоих концов. Не найдя доводов против, я бросил там свои штаны с бельем и пошел прочь. Случайный ветерок, налетавший в тот влажный день, щекотал мне яйца, возвращая сталь эрекции. Я шел по улице, помахивая им на ветру, вызывая вздохи изумления и хмурое отвращение. Я забавлялся зрелищем того, как старухи и юные девушки бранили и проклинали меня или хихикали и хмыкали, когда я проходил мимо, оскорблялись или смущались моей наглой обнаженности.

Я шел за юной домохозяйкой от самого рынка, мастурбируя на утонченные покачивания и виляния ее роскошного зада. Яростно надрачивал себе, представляя, как вгоняю свой набухший орган меж этих сладострастных ягодиц. К счастью для нее, я достиг оргазма раньше, чем она дошла до дома. Но я бы за ней вернулся.

Был почти закат, когда я, наконец, притащился домой и лег отдохнуть. Мой разум все еще обдумывал все верования и убеждения, так долго сковывавшие его, я размышлял о том, скольких возможностей лишали меня эти ограничения. Мне стало интересно, могу ли я летать.

Теперь ты точно решишь, что я сошел с ума, но я сидел там часами, отсекая все, что связывало меня с землей, и не нашел ни одной жутко убедительной причины оставаться на ней. Я перебрал все аргументы против самостоятельного полета, один за другим, и порвал эти аргументы в клочья. Первым был очевидный недостаток у меня аэродинамики. Но, как еще века назад указал Декарт, все мои чувства и раньше бывали одурачены. Я видел вещи, которые казались маленькими на расстоянии, но при ближайшем рассмотрении были огромны. Мне казалось, что я видел одного человека, но он оказывался другим. И даже видел краем глаза то, чего там не было. Я думал, что слышу голоса, когда никто не говорил. Даже путал один запах с другим. И сколько раз, задремав, я представлял себе ощущения, у которых не было внешних причин, и все же они наполняли все мое существо, словно я и, правда, падаю, или меня бьют, или мне отсасывает Мадонна, или я лечу? Все мои чувства были открыты интерпретациям разума, который был небезупречен. И, согласно новым принципам моего мышления, если в чем-то можно сомневаться, если уверенности нет, следовательно, это не вся правда. Сама форма моего тела была вполне обсуждаема. По сути, даже его существование было обсуждаемо.

Мой разум мог мастерски подделать внешние ощущения и убедить меня, что я занимаюсь сексом, даже довести до пика оргазма. Так будет ли такой уж натяжкой вообразить, что все внутренние и внешние ощущения были продуктом человеческого ума, а физического тела на деле не существовало? Если я мог летать во сне, то почему бодрствуя — нет? И тогда я оставил свое тело позади и воспарил.

Знаю, я слишком упрощаю. Все было не так просто, словно мысль превратилась в реальность, но с другой стороны, так оно и было. Сначала следовало полностью убедить себя. Но недавно я убедил себя, что нет особой разницы между шелковым, влажным раем между бедер женщины и дряблым, волосатым, прыщавым задом мужика, и после этого новая задача была не так сложна, как кажется.

Все было не так, как вы читали в книгах. Это не была левитация или астральная проекция. Тела просто не стало. Оно стало «духом», за неимением лучшего слова. Плоть распылилась, оставив бестелесное сознание плыть в ночном воздухе. Я приземлялся в спальнях, захватывал целые спящие семьи. Я нападал на женщин в их квартирах, двери которых они считали надежно запертыми. Мой мир. Мой сон. И моя воля, как вскоре я обнаружил, была почти всемогуща.

Едва обнаружив, что я на это способен, я впал в неистовство.

Видишь ли, я перестал верить в существование иных сознаний. Перестал верить, что есть что-то за пределами моего сознания. Начал проверять теорию, что все в мире лишь продукт моего же ума. Что все существует лишь потому, что я в это верю.

Сначала я попробовал с вещами. Заставлял предметы исчезнуть. В основном светофоры и дорожные знаки. Потом попробовал на людях. Я заставлял дикторов в новостях исчезнуть. И полицейских на углу. Превращал толстых девушек в тощих, плоскогрудых — в грудастых, даже добавил еще шесть дюймов собственному члену. Я превратил свою «Хонду» в «Лексус», а квартиру — в замок.

Я вижу, что теряю твое внимание, но послушай. Если все только сон, и ты внезапно это понял, если ты внезапно пробудился внутри сна… То для тебя нет ничего невозможного. А я пробудился. Я же бросил твой зад в камеру, так ведь?

Чем сильнее я убеждался, что один во всем мироздании обладаю сознанием, тем больше хаоса я причинял. Видишь ли, если все вокруг только сон, то с чего я должен уважать права этих порождений фантазии? Почему не использовать их, как мне кажется подобающим, и не избавляться от них, едва они наскучат, как от сломанных игрушек? Тогда и начались изнасилования. Видишь ли, тот активистик был прав, но я хотел большего и лучшего. И начал брать женщин и мужчин везде и всюду.

Этот разгул изнасилований и убийств озадачивал полицию, потому что у моих жертв не было общего профиля. Я хватал молодых, старых, толстых, тощих, белых, черных, мужчин, женщин, привлекательных и гротескно-уродливых. Видишь ли, я мог превратить их в кого пожелаю. Когда мои руки смыкались на их горле, все они походили на Джессику Рэббит.

Я насиловал женщин в прачечных, поджидая, пока высохнет моя одежда. Одну я изнасиловал в примерочной магазина. С ней я круто обошелся. На ней я впервые опробовал каннибализм. Если увидишь ее, передай, что мне жаль. Но ты представляешь, как сладок вкус женских грудей или как нежна плоть их ягодиц? Для меня все они были на вкус, как пирожное. Не стоило оставлять ее в живых. Но меня не особо заботило, как она будет жить без грудей и большей части зада. Ее все равно не существовало. Никого из них.

Я начал убивать их не для того, чтобы замести следы или избавить их от жизни с увечьями, как некоторые предполагали, но лишь потому, что хотел посмотреть, что еще смогу сделать со своей новообретенной свободой. Я трахал их живыми. Трахал их трупы. Трахал их, пока они орали и корчились в смертной агонии. Просто, чтобы почувствовать, каково это. Чтобы познать секс, лишенный оков морали. Я трахал матерей и дочерей, отцов и сыновей. Жрал их заживо, вколачивая набрякший член им в дырки. Я резал их и вгрызался в них. Расчленял их и создавал скульптуры из их плоти. Забирался в их шкуру и пытался стать ими. Я пытался обвенчать их плоть с моей и объединить их боль и мое наслаждение в одно безумное ощущение. Я делал это, потому что мог, потому что это было моей мечтой, а я был единственным, кто реально существовал. Я прочесывал человечество, чтобы найти единственного, способного сопротивляться моей воле, оставляя позади кровавые ошметки провалившихся экспериментов.

Видишь ли, мне становилось одиноко. Если лишь мое сознание существовало в обширном вакууме, полном фантасмагорическими конструктами, выдернутыми из моего воображения, то жизнь была еще бессмысленней, чем я полагал изначально. Я убивал, чтобы найти того, кого убить не смогу. В королевстве слепых одноглазый не просто король, он — отдельный вид. Если я пробудился и все осознавал, то должны быть и другие? Но убийство за убийством, изнасилование за изнасилованием подтверждали мое одиночество. Вскоре я убедился, что нет никого, подобного мне, в целом мире, в целом мире нет никого, кроме меня.

Потому я и был так удивлен, когда детектив объявился посреди моего сна.

Я следил за новостями с тем же скептицизмом, что и за криками моих жертв. Я знал, что все это лишь в моей голове. Так что я слышал истории о типе с квадратной челюстью и широкими плечами, человеке-лидере, ведущем детективе, назначенном на это дело и призванном поймать «Оборотня с Главной улицы», как прозвала меня пресса, но внимания им почти не уделял. Его звали Джон Мэлис, и он походил на героя комикса или кинобоевика, а потому я тут же выкинул его из головы, как шальную фантазию, плод собственного воображения. Я подумал, что это мой разум ищет новые способы меня развлечь. Видите ли, даже из моего нового состояния ясности, было легко ускользнуть назад, в привычное подобное сну состояние, в котором пребывало остальное человечество. Нужно было хранить бдительность, чтобы помнить, что все это чушь. И я не допустил ошибки, увидев, как полиция прочесывает квартал, показывая мое фото. Я превратил их в птиц и обезьян. И смотрел, как они в панике разбегаются и мечутся от дома к дому. Когда детектив Мэлис постучал в мою дверь, я попытался стереть его целиком, представляя пустое место там, где он раньше стоял. Но стук продолжался. Эта иллюзия была основательнее прочих и требовала более прямого подхода. Я схватил топорик, которым зарубил старушку в «7-Eleven» — ее убийство детективы, без сомнения, и расследовали. Открыл дверь и попытался врезать ему прямо по черепу. Я был чертовски удивлен, когда пули ударили мне в грудь. Я пожелал, чтобы пушки стали розами, но пули продолжали лететь, так быстро, что я их не видел.

Объяснение было одно: каким-то образом я наткнулся на еще одно сознание. Детектив Джон Мэлис должен быть реальным человеком, а не еще одним сном, порожденным моим разумом. Вот и конец теории монотеизма.

***

Протрепавшись почти час, я, наконец, позволил журналисту заговорить. Я знал, что он хотел спросить. Естественно, все его реакции были предсказуемы.

- — А как же я?

- — В смысле, настоящий ли ты или плод моего воображения? — Я ухмыльнулся. Знал, что сейчас потрясу весь его чертов мирок! — Ты таков, каким я тебя создал.

Моя улыбка стала шире. Я и сам не знал, почему, но такие трюки все еще были забавны. Может, потому что, как выяснилось, люди моих снов казались обладающими самостоятельной волей и самосознанием. Они верили, что они живы. Я кайфовал, являя им лик их создателя. Я обожал выражение их глаз, когда они понимали, что автор их существования — безобидного вида «средний парень», на которого они и не глянули бы дважды, не будь он обвинен в тридцати или сорока убийствах.

Он знал, что я намерен сделать с ним нечто ужасное. Попытался снова закричать, но я вновь отобрал его гортань. Он знал, что я могу сотворить с ним что угодно, как ранее я, потянувшись своим разумом, заставил его плоть потечь, будто сироп. В жидкость, которая капала с его стула на пол, а потом затекала прямо в камеру, ко мне. А теперь я начал выкручивать и переделывать его плоть и кости, как глину, пока он старался закричать.

Я пересобрал его (за вычетом голосовых связок) и смотрел на его выпученные от страха глаза. Он повернулся, чтобы замолотить по запертой двери камеры, понимая, наконец, то, что все они понимали перед смертью, что все, сказанное мной, было правдой.

Я медленно разъял его на части. Закончив, я собрал его и снова разорвал на куски. На этот раз — позволив кричать. Пронзительные крики его агонии наполняли мой карцер. Я слышал, как остальные заключенные плачут в своих камерах. Они знали, что он испытывает.

Он забился в истерике, пузырясь слезами, когда понял, что охрана не придет на помощь. Они не придут, если я этого не захочу. Я насиловал и увечил его дюжину раз, пока день переходил в ночь, прерываясь, чтобы восстановить его рассудок почти столь же часто, как пересобирал его плоть. Утомившись слышать его крики, я снова заставил его замолчать. Когда я с ним почти закончил, кассет для диктофона не осталось. Там уже было достаточно, чтобы озадачить мир на еще несколько веков.

Репортер еще хныкал и плакал, когда я вырвал его внутренности через задницу. Он испустил восклицание, показавшееся словом «Боже!». Я улыбнулся, сочтя это признанием того, что он, наконец, понял, с кем имеет дело.