«Чумные любовники» Люси Тейлор

Весть быстро распространилась по крошечному, опустошенному чумой городку-Флагелланты приближались!
Габриэль, запертая в доме со своим отцом и умирающей матерью, услышала, как новость выкрикнули на улице под ее окном. Она почувствовала, как ее кровь забурлила при мысли о том, что она станет свидетельницей такого зрелища – группы кающихся грешников, чья покорность Господу проявлялась в лишениях и нанесении себе увечий. Несмотря на свой страх смешаться с толпой, зараженной чумой, она чувствовала себя обязанной увидеть их.
Схватив шаль и накинув ее на худые плечи, она прокралась вниз по деревянной лестнице, надеясь, что ее отец, измученный дневным и ночным бдением у смертного одра ее матери, задремлет. Ей не хотелось разговаривать с ним или видеть упрек и боль в его глазах, когда она спешила мимо, даже не взглянув на мать.
Отец стоял к ней спиной, опустив голову на свои большие руки. Габриэль вздохнула и на цыпочках направилась к двери.
Все, чего я хочу, - подумала она, - это убраться отсюда. Уйти от смерти и страданий.
Чума, или Великая Чума, как некоторые ее называли, пришла в начале лета. Весть об ужасной болезни, охватившей портовые города Пизу и Геную, дошла до города годом ранее, но здесь, в этой уединенной тосканской долине, жители деревни чувствовали себя в относительной безопасности в своей условной изоляции. Однако с весной чума достигла Орвието, где духовное возрождение, которое добавило пятьдесят новых религиозных дат в муниципальный календарь, не смогло уберечь город от опустошения. Теперь смерть была повсюду – об этом свидетельствовало дребезжание повозок, которые везли тела для захоронения за пределами деревни, приторный запах гнилых цветов, пропитавший воздух, стоны больных, плач скорбящих.
Габриэль слышала, что, по словам священников, которые предсказывали такие вещи, изучая книгу Откровений, умерла треть мира.
И чума еще не закончилась.
Идея, рожденная ужасом и отчаянием, пробивалась на задворки ее сознания. Многие люди уже покинули город, чтобы укрыться в сельской местности. Никто на самом деле не знал, что вызвало болезнь, но считалось, что побег из “чумной атмосферы” более населенных районов поможет. Говорили, что в стране воздух чище, а пища менее подвержена загрязнению.
Когда она была почти у двери, ее отец поднял голову.
- Куда ты направляешься?
- Разве ты не слышишь барабанную дробь? Флагелланты уже на пути к собору.
- Ха, - фыркнул ее отец. - Братья Креста, как они себя называют. Я называю их братьями безумия. Зачем выставлять себя на всеобщее обозрение, чтобы увидеть, как толпа безумцев избивает друг друга до крови?
Ее мать застонала и зашлась в приступе кашля. Кровь пенилась у нее во рту. Отец Габриэль намочил тряпку в миске с водой и вытер ей лицо.
- Ну, ну, любовь моя, - прошептал он. - Я здесь, с тобой. Я здесь.
Крошечная женщина, состоящая лишь из костей и хрящей, протянула руку и погладила лицо своего мужа — жест, полный нежности и заботы преданных любовников после долгой и страстной ночи. Габриэль чувствовала, что стала свидетелем чего-то личного и драгоценного между ее родителями, чего она никогда не могла надеяться испытать сама.
- Ей недолго осталось, - сказал ее отец. - Разве ты не можешь просто посидеть с ней?
Она покачала головой.
- Мне нужно идти.
- Что ты за дочь такая? Ты не чувствуешь любви к собственной матери?
Но как она могла? подумала Габриэль. До тех пор, пока не разразилась чума, пока ее мать-акушерка не заболела, ни один из ее родителей не проявлял ни малейшей теплоты или заботы друг к другу или, если уж на то пошло, к ней. Их союз был основан на практичности и ведении домашнего хозяйства, способе удовлетворения потребностей в сексе, безопасности и взаимной поддержке. Любовь была роскошью для праздных, богатых дам и влюбленных трубадуров. У бедняков не было времени на такое легкомыслие.
Теперь Габриэль наблюдала за переменами в обоих родителях - переменами, которые, казалось, были вызваны страданиями, - и испытывала одновременно ужас и зависть. Потому что никто никогда не проявлял к ней той нежности, которую ее родители теперь дарили друг другу. Это было так, как если бы, страдая, они заплатили какую-то ужасную цену, необходимую для того, чтобы дарить и получать любовь.
Не глядя ни на отца, ни на мать, она поспешила к двери.
- Габриэль! - скрытый страх в голосе отца заставил ее остановиться. - Ты ведь вернешься, не так ли? Не так ли?
- Я ... я не знаю.
- Что, если я заболею? Твоя мать учила тебя лечением травами и лекарствами. Ты могла бы облегчить мою смерть.
Габриель уставилась на мужчину, чью любовь ей так и не удалось завоевать, который не подарил ей ни минуты ласки.
- Я ничего не знаю о том, что умела моя мать, - упрямо сказала она.
- Она научила тебя всему, - настаивал ее отец. - Пожалуйста, девочка, я не хочу быть один. Обещай мне, что ты вернешься.
- Мне жаль, - пробормотала Габриэль.
Позади нее раздался гневный голос ее отца.
- Ты думаешь, что во внешнем мире ты в большей безопасности? Чума повсюду. Только Бог может сохранить тебе жизнь.
Только Бог.
Но Бога в эти дни нигде не было видно. Молодые бросали стариков, здоровые оставляли больных умирать в переулках и на грязных смертных одрах, даже священники отказывались выслушивать исповедь умирающих, чтобы те не заразились болезнью. Некоторые люди реагировали на опасность аскетическим воздержанием, в то время как другие, желая максимально использовать оставшееся время, предавались всевозможным излишествам и разврату.
У собора на городской площади Габриель стояла в стороне от толпы и прижимала к лицу платок, смоченный духами, ведь, как известно, приятные запахи предохраняют от болезней.
Флагелланты маршировали по главной улице, мужчины впереди, женщины следовали за ними. Мужчины были раздеты по грудь. Каждый нес тяжелый кожаный хлыст, украшенный маленькими железными шипами, которые он ритмично и медленно опускал на спину того, кто был перед ним. Согнутая и окровавленная, процессия змеей двинулась к собору. Они были молчаливы и потны, от них исходило сильное зловоние - не тошнотворно-сладкий запах болезни, а мускусный привкус немытых, окровавленных тел.
Габриэль смотрела, как кровь струится по их ободранным спинам, видела, как пот блестит и стекает по глубоким бороздам, которые боль оставила на их лицах. Одни, казалось, бились в агонии, другие были просто измождены. А некоторые, казалось, перешагнули через боль и были погружены в состояние, похожее на экстаз.
Габриэль смотрела, завороженная странным зрелищем, пораженная стоическим молчанием, в котором Флагелланты переносили свою боль. Когда один из них проходил мимо, она не удержалась и протянула руку, чтобы погладить его изуродованную спину.
- Как ты думаешь, на что это похоже?
Сначала Габриэль не поняла, что голос обращается к ней. Затем пальцы сжали ее локоть. Она резко обернулась, потрясенная и пораженная самонадеянностью этого незнакомца.
Молодой человек со светлыми волосами, загорелой, рябой кожей и черными глазами, которые блестели, как у ворона, рассматривал ее. Он был одет в грубую, простую одежду флагеллантов, но на его одежде не было ни разрывов, ни пятен крови, а на его крепких руках не было следов насилия. Что-то в хитрой, лукаво-веселой манере, с которой он оценивал ее, заставляло ее чувствовать себя неловко, как будто он знал о ней то, чего она сама не знала.
- О чем ты говоришь? - прошептала она, крепче прижимая надушенный платок к лицу. -На что похоже "что”?
- Удар плетью, разумеется.
- Боль, которую я не в состоянии себе представить.
- Поначалу боль действительно ужасная, - сказал молодой человек, - но все же сначала она кажется терпимой. Потом плеть продолжает опускаться, и боль нарастает. Она заполняет все тело, все существо. В этот момент ты готов продать душу, лишь бы это прекратилось. Думаешь, что больше не выдержишь, что потеряешь сознание или умрешь. Потом тело как будто полностью переполняется, и наступает головокружение. Ты смеешься, кричишь, плачешь. В этот момент ты выходишь за пределы боли - она еще есть, но это уже не твое тело, или ты не в нем. Вот тогда это начинает ощущаться как святое таинство, как будто ты прикоснулся к лику Бога.
Габриель посмотрел на руку мужчины, которая все еще лежала на ее локте - большая, с тяжелыми костяшками, покрытая мелкими волосами пшеничного цвета.
- Откуда ты знаешь о таких вещах?
- Весной я шел с Братьями тридцать три с половиной дня - в память о жизни Христа, как это принято.
- И ты думаешь, что твои страдания спасут тебя от чумы?
- Нет. Только удача и моя собственная смекалка сделают это. Но я многое узнал о боли - и о том, что находится по ту сторону ее.
Он повернулся и задрал рубашку, обнажив спину - изрезанную и изборожденную гобеленом шрамов и полузаживших ран. Габриель провела рукой по шрамам.
- Ты, наверное, безумец. Кто в здравом уме выберет боль, когда ее так много и можно получить без спроса?
- Флагелланты верят, что это приближает их к Богу.
- Я не верю в такого Бога. Ни один любящий отец не стал бы добровольно посылать такие страдания своим детям.
- Возможно, именно так Он завоевывает их любовь - посылая страдания, а затем, по своей прихоти, обеспечивая незначительные утешения.
Габриель рассмеялась.
- Тогда ты говоришь не о Боге. Ты говоришь о Сатане.
- Может быть, он здесь главный.
- Это богохульство.
- Но это не значит, что это не правда.
Его рука, которая до сих пор лежала на ее локте, медленно двинулась вверх по ее руке. Тепло разлилось по животу, когда его пальцы обвились вокруг ее шеи и собрали в большой кулак волосы цвета меди.
- Меня зовут Жерар. Ты напоминаешь мне женщину, в которую я когда-то был влюблен.
- Что с ней случилось?
- Она умерла от чумы. Тогда я вступил в ряды флагеллантов. Я подумал, что боль от хлыста может заглушить сильную боль от ее потери.
- И это удалось?
- На какое-то время. А потом стало еще хуже. Теперь я думаю, что только смерть сможет по-настоящему излечить меня. Но я еще не готов к смерти. - он отпустил ее волосы и позволил им рассыпаться длинными блестящими витками вокруг лица. - Сейчас я иду в деревню. Если я буду держаться особняком, сидеть в заброшенных домах, то, думаю, у меня есть шанс выжить. Если хочешь, можешь пойти со мной.
Она покачала головой.
- Нигде нет спасения от чумы.
- Может быть, и нет, но в некоторых местах лучше умереть, чем в других.
Толпа теснилась вокруг них, прижимая их друг к другу. Запах крови был таким густым, треск хлыстов таким резким, что Габриель почувствовала легкое головокружение.
- Ну что ж, удачи тебе, - сказал Жерар и стал протискиваться локтями сквозь толпу.
Габриель думала о своей матери, о нарывах с неприятным запахом, которые вздувались у нее подмышками и в паху, о темно-синих пятнах, покрывавших ее кожу. Скоро, думала она, умрет и ее отец, и ей выпадет на долю ухаживать за ним, утешать его в предсмертных муках, прижимать к его лбу прохладные тряпки, вытирать вытекающие из него нечистоты. Она знала, что не сможет этого вынести.
Но она также знала, что в одиночку станет жертвой бродячих банд мародеров и грабителей, которые, ободренные почти полным отсутствием закона, терроризировали города и сельскую местность. Такая возможность ее тоже пугала.
- Подожди, - позвала она, догоняя его. - Прежде чем ты уйдешь, я хочу знать... Я хочу...
Она замешкалась, почувствовав, как по скулам пополз незнакомый жар.
- Я знаю, чего ты хочешь, - сказал он и взял ее за руку. Они ехали по узким, изрытым колеями дорогам, ведущим через сельскую местность Тосканы, иногда пересекая неубранные поля и заброшенные фруктовые сады. Иногда они проезжали через заброшенные деревни, где на свободе разгуливали собаки и домашний скот. По обочинам дорог лежали раздувшиеся и гниющие трупы тех, кто пал при попытке к бегству.
В первую ночь они разбили лагерь в открытом поле вместе с другими людьми, спасавшимися от чумы. На вторую ночь, после того как Жерар повел их извилистым путем по вершинам холмов, они пришли в заброшенный город, где единственными признаками жизни были одичавшие собаки, бродившие по пыльным улицам, и дикоглазые крысы, которые держались почти до последнего мгновения, а затем разбегались при приближении Жерара и Габриель.
Жерар выбрал самый роскошный из заброшенных домов. Словно лорд и леди, вернувшиеся с прогулки по холмам, они с Габриель чувствовали себя как дома.
- Кто здесь живет? - спросил Габриель, оглядывая красиво обставленные комнаты.
- Теперь мы.
- Чей это был дом?
Жерар пожал плечами.
- Кому бы он ни принадлежал, их уже нет. Как и все остальное, дом принадлежит тому, кто его занимает.
В ту ночь, когда Жерар придвинулся к ней, Габриель обнаружила, что возбуждена, но странно отрешена. Она как будто наблюдала за собой из угла комнаты, двигаясь под этим мужчиной, подстраивая свое тело под его, но как-то глубоко отстраненно. Она позволяла ему проникать в свое тело, но знала, что он никогда не сможет коснуться ее сердца.
- Ты не хочешь меня, - сказал он наконец.
- Я хочу желать тебя. Я хочу что-то почувствовать. Я просто... не хочу.
Она отвернулась от него, не находя слов, чтобы описать ощущение, что лианы и бриары обвили ее тело, а листья смертоносного ночного тростника оцепеняют ее сердце.
- Ты когда-нибудь любила?
Вопрос показался несправедливым, унизительным.
- Конечно, любила.
Но она видела, что он знает, что она лжет.

Поздней ночью ей приснилась мать. Она видела, как отец наклонился, чтобы вытереть ей рот мокрой тряпкой и погладить по лицу. Глаза ее мертвой матери были открыты. Отец протянул руку и осторожно закрыл их, провел тряпкой по лицу матери.
Что-то было не так. Она уже проснулась, но не могла открыть глаза. Вокруг ее головы была повязана какая-то тряпка. Когда она попыталась снять повязку с глаз, ее схватили за запястья. Ее грубо перевернули на живот и связали руки за спиной.
Она знала о бандах разбойников и грабителей, которые охотятся на тех, кто бежит из городов. Наверняка именно такой негодяй держал ее сейчас.
- Жерар! - закричала она. - Помоги мне.
- Молчи, - прошипел он. - Ни слова, ни крика, иначе я заткну теби и рот.
Он поднял ее с кровати и потащил в другую комнату, где прижал ее к балке или колонне и привязал лицом вперед.
- Что ты делаешь?
- То, что мы спаслись от чумы, не означает, что мы не умрем. Я хочу извлечь максимум пользы из каждого мгновения. Я хочу, чтобы ты научилась любить меня. Я заставлю тебя полюбить меня.
С этими словами он нагнул ее, раздвинул ноги и вошел в нее сзади. На этот раз он не старался быть нежным. Ему было больно, но когда она заерзала и попыталась отстраниться, он отстранился и с силой вошел в ее другое отверстие, вызвав крики боли.
Он схватил ее за бедра и стал вводить себя еще глубже.
- Ты хочешь этого, не так ли?
- Нет!
- Скажи мне, что ты хочешь сильнее, глубже!
- Нет, я ненавижу это! Остановись!
- Скажи, что ты хочешь еще!
Наконец, отчаянно желая успокоить его и прекратить пытку, она захныкала:
- Да, пожалуйста, сильнее, - голос ее захлебнулся слезами.
Когда она сказала это, он толкнулся еще раз, выпустил в нее струю своей спермы и вышел.
Она упала на колени и разрыдалась.
Жерар схватил ее за волосы и откинул голову назад.
- Это было здорово, - сказал он. "Я горжусь тобой. Мы отлично справились.

На следующую ночь в заброшенном доме он снова привязал ее к балке, закрепив запястья над головой, и стал выкручивать и сжимать соски. Боль была выше всяких ожиданий. Она умоляла, просила, обещала в будущем подчиниться, но он усиливал давление. Тогда, поскольку боль была невыносимой и от нее невозможно было избавиться, ее тело отреагировало конвульсиями смеха. Она то смеялась, то всхлипывала, в промежутках умоляя Жерара прекратить причинять ей боль, но к тому времени, как он это сделал, соски онемели, и, поскольку кровь снова прилила к ним, боль на этот раз была сильнее, чем раньше.
Он оставил ее, рыдая от ярости, вызванной болью и бесполезностью борьбы с ней. Вернувшись через несколько часов, он поцеловал ее набухшие соски и накормил виноградом, который он нашел в ближайшем винограднике.
- Скажи мне, как сильно ты меня любишь.
- Я тебя ненавижу. Ты чудовище.
- Скажи мне, как сильно ты любишь все, что я с тобой делаю.
- Отпусти меня. Пожалуйста, просто отпусти меня.
- Некуда идти. Чума повсюду. Есть только смерть.
Она выплюнула в него разжеванную виноградину, забрызгав его лицо липкой мякотью, затем взяла в рот его палец и прокусила его до кости.
Он зажал кровоточащую руку и холодно посмотрел на нее.
- Я думал, что у тебя все хорошо. Теперь я вижу, что ошибался. Я должен быть с тобой строже.
Он оставил ее связанной и вернулся с зажженной свечой. При первом же прикосновении пламени к ее плоти мужество ее покинуло. Она начала умолять и плакать, но Жерар был неумолим. Он двигал свечу вверх и вниз по ее телу, ее тень плясала по ее плоти. Редко он допускал прикосновение огня, но когда это происходило, агония вызывала вой. Он прижег место под соском, коснулся пламенем бедра и нежной точки у основания позвоночника, а она корчилась от боли.
- Скажи мне, как тебе это нравится! Скажи мне!
Пламя полыхнуло ей в лицо и обожгло глаза. Голова наполнилась неестественным светом, который становился все ярче и ярче, а затем взорвался темнотой.
Ей снилось, что она была маленьким ребенком, больным лихорадкой, которая однажды зимой пронеслась по деревне и убила полдюжины младенцев и нескольких детей постарше. Мать держала ее на руках и пела ей колыбельные песни, которые передавались из поколения в поколение.
Ей не сразу стало лучше. Лихорадка, словно паводковый поток, уносила ее далеко в глубины, закоулки и каньоны ее сознания, но впервые в жизни она чувствовала себя любимой и защищенной, не боялась смерти, к которой, казалось, ее вела болезнь.
Она открыла глаза.
Он снял ее с балки и положил на кровать. Когда она пошевелилась, боль от ожогов вспыхнула, и она тяжело задышала.
- Лежи спокойно, - сказал он ей.
- Зачем ты это делаешь?
- Ш-ш-ш.
Он скользнул к ней на кровать и прижался к ней. Его обнаженная плоть была теплой и уютной. Когда он обхватил одной рукой ее грудь, а другую просунул ей между ног, она вздохнула и от удовольствия, и от покорности. Его рот прошелся по ее шее, дыхание потревожило прядки волос на скуле, язык нащупал нежные изгибы уха.
Она повернулась и всхлипнула, прижавшись к его груди.
- Все в порядке, - прошептал он. - То, что я делаю, может показаться странным способом завоевать твою любовь, но не забывай, что я сражался с Братьями Креста. Я знаю, какое воздействие на разум может оказать боль, а затем ее отсутствие. Я знаю, что боль может проникнуть в сердце, которое не открыть никаким другим способом.
Он обнял ее, она прижалась к нему и зарыдала еще сильнее.
Зная, как отчаянно она хотела близости, утешения, он ужасался той цене, которую она готова была за это заплатить.

Она избежала чумы, думала Габриель, чтобы вынести нечто худшее - все новые и новые мучения, которые придумывал для нее Жерар.
Иногда он просто связывал ее в унизительных позах и оставлял в одиночестве гадать, когда он вернется и вернется ли вообще. Иногда он шлепал ее до тех пор, пока ягодицы не горели так, словно она сидела на раскаленных углях, или капал на нее воском от зажженной свечи на грудь и бедра.
Когда Жерар не использовал ее, он почти все время держал ее связанной и не позволял ей свободно передвигаться без его присмотра.
Но иногда, обычно когда наказания были наиболее жестокими, он занимался с ней любовью так, как будто она была его сердечным желанием - он клялся, что она именно такая и есть - нежно лаская ее израненную плоть, смачивая языком ее больные и опухшие места. И это было для нее едва ли не тяжелее, чем наказание, ведь она одновременно жаждала его сладких утех и презирала себя за то, что желает их.
Именно через такое время, когда после наказаний Жерар стал заниматься с ней любовью медленно и безмолвно, каждое движение было продуманным и нежным, как будто они находились под водой, он заснул, не забыв связать ее.
Жерар глубоко храпел, снаружи доносилось рычание и тявканье одичавших собак, но Габриель слышала только, как колотится ее собственное сердце от мысли о возможности побега. Все остальное не имело значения.
Снаружи царила бескрайняя и непроглядная ночь, над головой холодно пульсировали звезды. Взяв палку, чтобы отпугивать диких зверей, она направилась через поле к деревьям, собираясь спрятаться там до восхода солнца.
Но не успела она пройти и нескольких шагов, как небо опустилось так низко, что стало давить на голову, а земля, казалось, завибрировала и покатилась под ногами. Тени деревьев превратились в очертания мародеров, пришедших ее насиловать и убивать. Вздохи ветра превратились в шипение воздуха, выходящего из раздувшихся трупов, по которым она, не видя, могла ступать в темноте.
Никогда еще она не чувствовала себя такой уязвимой и отчаянно нуждалась в утешении. Воспоминания о жестокости Жерара рассеялись как туман. Все, о чем она могла думать, - это нежность его поцелуев, искусные ласки его рук, когда он вознаграждал ее выдержку какой-нибудь маленькой любезностью.
В панике она вернулась в дом и увидела, что Жерар ждет ее, размахивая кнутом, который использовали флагелланты.
- Неблагодарная шлюха, так ты показываешь свою любовь ко мне? - сказал он, но что-то в его голосе заставило ее поверить, что все это было хитростью, что он специально дал ей возможность сбежать, чтобы испытать ее или найти повод для более серьезного наказания.
Каким уверенным он был бы, если бы это было так, подумала она. Как он был уверен, что она вернется.
Никакие уговоры не могли убедить его отказаться от кнута. Он связал ей запястья над головой и опустил кнут на плечи.
Боль поглотила ее, уничтожив все.
- Ты хочешь еще? Скажи мне, что ты хочешь еще!
- Да!
- Ты любишь меня? Скажи мне, как сильно ты меня любишь!
- Да, я люблю тебя, да!

Агония была ужасной и захватывающей - она вырывала воздух из легких и испепеляла плоть, словно ведьма, сжигаемая на костре.
Когда все закончилось, ее сознание словно остановилось, затуманилось бледным прохладным облаком блаженного небытия.
О Боже, - подумала она, - боль прекратилась. О Боже, о Боже, о Боже, о Боже...
Жерар прижался ртом к ее уху.
- Я здесь, - сказал он. - Не волнуйся. Это всего лишь несколько ударов. Я помогу тебе справиться с этим.
Затем снова начался хор боли, песня кнута смешалась с ее криками, унося ее все ниже и ниже, туда, где нет ни мыслей, ни страха. Не умерев, она каким-то образом перестала существовать. Ее плоть не принадлежала ей, как не принадлежало ей и ее имя - как оно могло принадлежать ей, когда она больше не была собой, - как не принадлежало ей и ее прошлое, как не принадлежало ей вообще никакие мысли. В блестящей, всепоглощающей ясности ее агонии не было места ни имени, ни прошлому, ни мыслям.
Бог, к которому она взывала, был уже не Богом священников и кающихся, а ее личным Богом - Жераром, который давал и забирал ее страдания.
- Ну вот, теперь все в порядке. Теперь все кончено. Все кончено.
Он развязал ее. Она прижалась лицом к его груди и зарыдала от благодарности. Благодаря ему боль прекратилась. Он был ее спасителем, ее защитником, как она могла сомневаться в нем? Когда он начал целовать ее, она ответила ему поцелуем, затем скользнула вниз по его телу, целуя каждый сантиметр его тела, смазывая его кожу своим языком.
- Я люблю тебя, - сказала она. А когда он ничего не ответил, добавила: - Теперь ты должен любить и меня.

Чтобы доказать свою преданность, Габриель старательно ублажала его. В постели она соглашалась на все требования и умоляла о новых наказаниях. Она готовила еду из всего, что попадалось под руку: прочесывала фруктовые сады вокруг дома в поисках фруктов, делала салаты из диких трав. В поле она собирала бледно-фиолетово-голубые цветы, на которые так часто указывала ей мать, а сочные ягоды убирала в юбку.
Выполняя эти мелкие домашние обязанности, Габриель казалось, что она действительно испытывает к нему настоящую любовь, даже когда готовила салат из полевых цветов и трав и давила фиолетовые ягоды, чтобы испечь пирог.
Ночью Габриэль проснулась от того, что услышала, как Жерар с кем-то громко спорит. Встревоженная, она зажгла свечу. Но никого не было. Ее возлюбленный сидел в постели и оживленно разговаривал. Зрачки его глаз были расширены, кожа горячая и сухая. На мгновение ей показалось, что она слышит далекий бой барабанов флагеллантов, потом она поняла, что это биение его сердца, слышное на расстоянии нескольких футов.
- Сильнее, я не чувствую! - кричал он. - Сильнее! Ты должна пороть меня сильнее!
Так продолжалось некоторое время, после чего он провалился в измученный, лихорадочный сон.
Галлюцинации усиливались. Жерару казалось, что он видит опускающиеся плети и полыхающие у его ног костры. Он кричал и отбивался от воображаемых мучителей. Его поведение стало настолько бурным, что она была вынуждена привязать его к кровати теми же веревками, которыми он связывал ее.
Он пожаловался, что у него пересохло во рту и он не может глотать, и она принесла ему воды и положила прохладные компрессы на лоб. Когда она держала и гладила его руку, то чувствовала бешено бьющийся пульс.
В ясном состоянии он сказал:
- Ты можешь сейчас убежать. Почему ты этого не делаешь?
- Я нужна тебе, - сказала она, нежно слизывая пот с его виска. - Ты хотел, чтобы я любила тебя, и я люблю. Если я не могу избавить тебя от боли, то хотя бы могу помочь тебе ее перенести.
Дни тянулись. Жерар был в состоянии съесть лишь несколько ложек пищи, и его болезнь усугублялась. Кожа не была обезображена пятнами, в паху не появлялись нарывы, но он все равно слабел.
Габриель ухаживала за ним, кормила его, поддерживала чистоту. По ночам она прижималась к его спине и гладила грудь и живот, целовала шею и очерчивала языком географию шрамов, покрывавших его спину.
Когда ей приходилось покидать его, хотя бы на мгновение, он в страхе звал ее.
- Прости меня за то, что я сделал с тобой, - говорил он. - Я видел пустоту в твоих глазах и хотел, чтобы ты что-то почувствовала. Я хотел, чтобы ты нуждалась во мне. Чтобы ты любила меня.
- Я люблю тебя, - сказал Габриель.
Он сжал ее руку.
- Я думал, что я другой, что я каким-то образом избежал чумы, когда все остальные умирали от нее. Не знаю почему, но я не думал, что умру от чумы.
- Больше я ничего не могу тебе обещать, - сказала она, поглаживая его по лицу, - но вот что я обещаю. Ты не умрешь от чумы.
Возможно, он даже поверил ей, потому что еще крепче сжал ее руку и с отчаянием и желанием поцеловал ее пальцы.
Он умер той же ночью, крепко держась за ее руку и признаваясь ей в своей безграничной любви, хотя сердце его билось так громко, что стук наполнял комнату. У нее не было сил копать могилу, она вытащила его тело на улицу и оставила собакам.
Прохожие, направлявшиеся из Пизы на восток, сообщили ей, что чума все еще свирепствует в ее деревне, но Габриэль уже не боялась ее. Она решила вернуться домой к отцу. Она молилась, чтобы он не умер. Если он только болен, то она будет ухаживать за ним. Если же он здоров, то она завоюет его любовь так же, как завоевала любовь Жерара. Она нарвала побольше фиолетовых ягод, прекрасных и смертоносных ягод ночного горца, о которых всегда предупреждала ее мать, и испекла их в пироге. Как и в случае с Жераром, она будет кормить его небольшими порциями, достаточными для того, чтобы смерть была томительной и мучительной, чтобы у него было время оценить, с какой любовью она заботится о нем, как отчаянно он в ней нуждается, как изысканно успокаивают его прикосновения.
Она фантазировала об этом, когда начинала путь домой. Как она будет обнимать отца, гладить его по лбу, утешать его во время агонии. Как в конце концов он притянет ее к себе, сожмет ее руку и скажет, что любит ее.