«Повесть об исповеднике» Сара Пинборо

Волк вырвал язык у Аркадия Меланова, когда ему было десять недель от роду. Волк пробрался в деревню из леса и шел на его крики, как на запах свежего мяса. В конце концов, ушастая тварь добралась до крохотного одноэтажного жилища Мелановых, расположенного на задворках пекарни, где работал отец мальчика. Деревянная дверь была приоткрыта на пару сантиметров, чтобы дуновение ветерка ослабляло удушающий жар печей, и зверь просто влетел в дом. Найдя источник шума, он вырвал язык из кричащего рта Аркадия и скрылся в летней ночи, оставив после себя лишь кровавый след в тишине. Когда мать Аркадия вбежала в спальню и обнаружила изуродованного ребенка, она не выдержала тяжести собственной вины за то, что оставила его в одиночестве плакать. Она встала у кроватки и заколкой из волос перерезала себе вены, пока не истекла кровью.
Такова была эта история.
В узких переулках и прокуренных кухаркиных комнатах деревни, как всегда, шептались о другой, более скромной истории. Она переливалась из уст в уста, сопровождаемая кивками знатоков и насупленными бровями. Они рассказывали о матери Аркадия, смуглой Екатерине, распростертой над колыбелью младенца, с розовыми губами, полными крови и мяса, и такими же красными от безумия бессонных ночей, вызванных непрекращающейся борьбой сына с миром. Бояре отвезли ее в замок и, после того как он и его приближенные наелись досыта, с последним взглядом на дневной свет она была заживо похоронена в цветнике, как и положено несчастным, преступившим закон в районе Кашкента.
Так развивалась другая история.
К пяти годам Аркадий уже несколько раз слышал вторую версию событий через потрескавшиеся стены магазинов и домов; слова легко разносились свежим, горячим летним ветром. Его это не беспокоило. Он обнаружил, что ему совершенно безразлично, какая из версий правдива, результат остается неизменным. Он больше не кричал, не смеялся, не произносил ни одного слова. Урок Аркадий усвоил рано.
Когда ему было семь лет, умер отец Аркадия. Это не стало неожиданностью ни для кого, даже для самого мальчика. Если раньше Михаил Меланов был сильным и красивым мужчиной, то с тех пор, как его сын потерял язык и родились эти две истории, он постарел и ослабел. Его часто мучили кашель и озноб, и в конце концов широкая грудь втянулась в себя, образовав пустоту, в которой жило только разбитое сердце. Аркадий смотрел, как дрожат руки отца, поднимающего тяжелые лотки с горячим хлебом, и часто едва не ронял их перед очередным приступом мучительного кашля, а мальчик делал все, что мог, чтобы помочь, и приносил отцу воду из кувшина в их маленьком доме на задворках пекарни. Михаил Меланов брал ее и неловко кивал в знак благодарности молчаливому сыну, а тот делал вид, что не замечает неприязни в глазах отца.
Когда наступила долгая зима того года, температура, как и в каждом цикле, опустилась намного ниже нуля, но на этот раз дыхание холода было сильным, и перед лицом льда и ветра легкие Михаила Меланова решили, что хватит, и вздохнули в последний раз. Это произошло не без чувства облегчения. Аркадий покорно держал отца за руку, когда тот уходил, а потом долго смотрел на остывающее тело и думал, куда же делся тот человек, который был в его теле. Не находя отклика, этот вопрос так и остался внутри замкнутого мальчика.
Вдова Самолиенко и ее сын Саша, пришедшие на помощь, когда стало ясно, что Меланов на исходе, естественно, взяли на себя руководство пекарней, и большинство жителей деревни были довольны этим переходом. На хлебе больше не было микробов, а бабушка и ее сын старались, чтобы каждый день выпекалось достаточно буханок, чтобы никто не голодал. Юный Аркадий умел месить тесто, и она оставила его при себе, выделив ему маленькую кровать в той комнате, где волк или его мать вырвали его язык. Не будучи ни сентиментальной, ни недоброй, она относилась к мальчику с относительным равнодушием. Поскольку он жил только с отцом, который никогда не скрывал своего недовольства сыном, это казалось мальчику совершенно нормальным.
Через несколько дней после того, как вдова Самолиенко поселилась в доме, она вызвала Аркадия с работы. Аркадий увидел, что посреди пыльного пола свалены в кучу немногочисленные вещи и имущество отца. Обветренные глаза бабушки оценивающе посмотрели на него.
- Мне нужно освободить место для своей одежды и одежды сына.
Аркадий кивнул. Он не совсем понимал, чего хочет от него вдова. Она протянула руки, и в их мучнистых ладонях лежала продолговатая коробочка.
- Я нашла это, спрятанное на дне шкафа. Думаю, она принадлежала твоей матери. - Она пожала плечами. - Во всяком случае, на крышке нацарапано ее имя.
Его взгляд упал на коробку.
- Я думаю, это какая-то игра. Может быть, головоломка. - Она потрясла ее, и Аркадий услышал, как внутри зазвенели детали. - В любом случае, она плохо сделана и не может иметь никакой ценности, так что, если хочешь, она твоя.
Где-то за жесткостью ее угольных глаз Аркадий увидел нотку жалости к безъязыкому мальчику-сироте. Он взял коробку и улыбнулся ей редкой улыбкой. Она удовлетворенно кивнула и отправила его работать.


Аркадий дождался, пока вдова и ее сын уснут, зажег крошечную свечу у своей кровати и достал из-под подушки прямоугольную коробочку. Дыхание образовывало в ночи хрустальную дымку, даже тепла от остывающих печей не хватало, чтобы сдержать арктическую зиму. Он провел пальцами по шершавой поверхности, ощутив под ними странные очертания имени своей давно ушедшей матери. Он тяжело сглотнул, сердце забилось в незнакомом предвкушении.
Всего в коробке было десять продолговатых кусочков, вырезанных и обработанных в виде неровных двухдюймовых плиток, и он осторожно достал каждый из них и положил на кровать рядом с предыдущим, выстроив в ряд, а затем снова взял в руки первый и более тщательно его рассмотрел. Он сглотнул, в горле пересохло. Его бледная поверхность была гладкой и прохладной, и он с уверенностью, которую не мог выразить, понял, что этот и другие предметы были сформированы из костей мертвых существ. На каждой части тончайшими линиями был вырезан четкий узор, бороздки окрашивались черными чернилами. Аркадий нахмурился, переводя взгляд с плитки на плитку, онемевшими руками переставляя их местами, отыскивая связь между ними. Когда он закончил, то сел на место, испытывая смутное разочарование. Он ожидал большего, когда увидел законченную композицию. Будучи тихо отвергнутым другими детьми деревни, чьи суеверные матери увидели слишком много плохих предзнаменований в единственном пока определяющем моменте его короткой жизни, Аркадий не имел большого опыта в головоломках и играх, но он считал, что они должны занимать больше времени.
Он посмотрел на разложенную перед ним сеть тонких линий. Он чувствовал незавершенность. Должно быть что-то еще. Его глаза фиксировали кривые и прямые линии. Даже унылая и мертвая плитка вызывала у него чувство удовлетворения. Чувствовала ли это его мать? Снаружи, в самом сердце леса, завыл волк. Пустынный звук печально перекликался с ледяными порывами, окутывающими деревню в поисках хоть какой-то компании. Не зная ничего другого, Аркадий не мог разделить чувство изолированности этого существа, но прерванный им вой все же прервал его задумчивость.
Коробка и ее содержимое были аккуратно убраны под его худую подушку, и там, где форма должна была нарушить его сон, она принесла ему тихое успокоение.
Первую исповедь Аркадий услышал через два месяца. Вдова Самолиенко выпроводила его из дома, чтобы поприветствовать семью Эланы Видич. Последнее, в чем она нуждалась, подбирая хорошую партию для своего сына, - это странный мальчик-сирота. Аркадий не возражал. Он был счастлив настолько, насколько умел быть счастливым в своей собственной компании.
Зима все еще держала пейзаж в своих тисках, белые костяшки пальцев проглядывали сквозь серую кожу полей. Но ветер унесся на новые пастбища, и Аркадий, укутавшись в Сашину шинель и шарф, побрел к берегу реки, где, по его мнению, можно было покатать камешки по ее замерзшей поверхности, чтобы скоротать время.
Он выбрал место, где обычно было тихо, даже в жаркие летние месяцы. Оно находилось слишком близко к густому лесу и чуть дальше от деревни, чтобы считать его безопасным для детских игр. Аркадий чувствовал себя здесь, на краю света, как дома, и всякий раз, когда у него появлялось свободное время, что случалось нечасто, поскольку вдова твердо верила, что дьявол дает работу праздным рукам, его ноги несли его именно туда.
В этот раз его опередили. Иван Минский сидел на заснеженном берегу, подтянув колени под свой статный подбородок, и смотрел в матовое зеркало мутной воды. Если бы не струя дыхания, задерживающаяся перед его ртом, Аркадий мог бы подумать, что мальчик мертв, настолько он был неподвижен. Только когда Иван повернул голову, чтобы посмотреть, кто к нему присоединился, Аркадий заметил руки Ивана. Они были в крови, пятно вины на белом покрывале, окружавшем их обоих. Подняв глаза, Аркадий увидел, что на него смотрит холодный голубой взгляд Ивана. Безупречное лицо юноши исказилось в улыбке.
- Ты Аркадий Меланов? Мальчик без языка?
Аркадий кивнул. На руки Ивана он не смотрел.
- Ты не умеешь говорить?
Аркадий пожал плечами.
- А писать можешь?
Аркадий покачал головой. Его отец знал всего несколько слов, и, как бы ни была полезна для Аркадия письменность, кроме церкви, никто не обладал достаточными знаниями, чтобы научить его. И, как сказала бы вдова Самолиенко, если никто не будет читать его слова, то какой смысл ему писать?
Улыбка Ивана растянулась.
- Ты знаешь, что я сделал?
Он смотрел на свои руки, поворачивая их то в одну, то в другую сторону, наблюдая, как бледный солнечный свет искрится на их багровом покрытии. Ответа он не дождался.
- Я убил свинью. Одну из семьи Корковых. Жирный ублюдок, наверное, еще не заметил пропажи. Я отнес ее в лес и разделал, пока она была жива.
Он посмотрел на Аркадия, ожидая реакции. Аркадий ничего не почувствовал. Он знал, что украсть свинью - страшное преступление, а зимой, когда ценится любая еда, тем более, но в глазах Ивана было что-то непонятное.
- Я чувствовал его страх и боль. Это было прекрасно. - Иван словно потерялся в этом моменте, Аркадий переминался с ноги на ногу, желая, чтобы мальчик просто ушел, и он смог бы перекинуть через реку небольшую коллекцию камней в кармане. - И было так много крови. - Мальчик поднял руки, чтобы понюхать их. - Я думаю, может быть, в следующий раз я попробую сделать это с человеком. Мне кажется, так будет лучше, а тебе?
Он посмотрел на Аркадия и улыбнулся. Аркадий, конечно, ничего не сказал. Помолчав несколько минут, он оставил Ивана в его задумчивости и нашел другое место для бросания камней, но его мысли все никак не могли покинуть красивого мальчика с кровью на руках, который сидел не так далеко на повороте реки.
Наутро Ивана Минского нашли мертвым. Оказалось, что он катался на коньках по реке у леса, и в результате несчастного случая толстая ледяная поверхность провалилась. Женщины деревни причитали и рыдали, а лица мужчин были мрачными от потери такого сильного и красивого парня. Вдова заварила горячий чай в большом самоваре, который она держала для особых случаев, и с тарелками свежеиспеченных сладких пирогов бабушки собрались в доме за пекарней, чтобы покачать головами и посплетничать под видом сетований на жестокость мира.
Аркадий укрылся в своей комнате и задумался, только ли он один заметил отсутствие коньков на синем и замерзшем теле, которое тащили через скорбящий поселок. Пальцы нащупали удобную плитку в коробке, и когда из другой комнаты донесся такой шум, что он был уверен, что его не потревожат, он выложил ее на кровать и принялся выкладывать уже знакомый узор.
Когда он перевернул первую плитку, глаза его расширились. Она изменилась. Там, где тонкая резьба была выполнена черной краской, теперь узор был залит красным. Аркадий уставился на нее и осторожно положил рядом с остальными, поверхность которых была по-прежнему тусклой и мертвой. Сердце заколотилось от редкого волнения. Он был прав, пазл не был завершен. Он подумал об Иване и его испачканных руках и снова посмотрел на багровый цвет, который, как кровь, бежал по венам плитки. Оставалось еще девять плиток. А потом... что?
В ту ночь ему было трудно уснуть.
Аркадий никогда не искал признаний. Не имея никаких способов общения, кроме жестов, он вырос прирожденным прагматиком. Как бы часто он ни перебирал в руках плитки, он знал, что судьба бросит кости тогда, когда будет готова. Эта часть головоломки была ему неподвластна. В основном, в последующие годы Аркадий занимался тем, что рос и трудился на благо вдовы, Саши и новой жены Саши - Елены.
Но признания все равно находили его: за последующие шесть лет - еще восемь. В одном из переулков, пытаясь сократить путь по доставке продуктов для вдовы, рыдающий толстяк рассказал ему, что его жена не умерла от лихорадки зимой, как считалось, а когда показалось, что она может поправиться, он накрыл ее лицо подушкой, не в силах смириться с мыслью о том, что еще несколько лет она будет скована естественными страданиями. Однако с тех пор он каждый день видел ее призрак. Аркадий кивнул и прошел мимо.
Один пьяница рассказал ему, как он любил прокрадываться в спальню своей маленькой дочери, когда она спала, и просовывать руку под ее ночную рубашку. Одна из самых уважаемых жен деревни рассказывала, как она жаждет грубой кожи рабочих на своем теле и платит им за то, чтобы они обслуживали ее и тем самым компенсировали бессилие мужа.
Каждый незнакомец, попадавшийся ему в эти уединенные минуты, изливал темные грехи своей души. Они жаждали освободиться от своей вины, не встречаясь с правосудием, - это было ясно по их голодным лицам. Аркадий видел, как с их плеч снималась тяжесть, когда он внимал их словам. Когда он уходил, они всегда улыбались, как и Иван у реки. Аркадий не обижался на их счастливые лица. На третий раз он уже знал, чем закончится следующий день. Инфаркт, неудачное падение, внезапная оспа.
Он прислушивался к медленному звону церковного колокола, прежде чем достать из-под кровати коробку с плитками. С каждой смертью оживал новый кусочек, прожилки узора становились кровавыми. Аркадий не испытывал никакого сожаления по поводу их смерти, но его душа испытывала тихое волнение, которое он не мог отрицать каждый раз, когда дрожащие руки показывали изменения в головоломке. Когда она будет завершена, тогда и он сам станет таким же. К четырнадцати годам в пазле осталась только одна темная плитка. Когда той зимой за окном падали первые хрустящие листья снега, он впервые в жизни почувствовал проблеск теплой надежды. Завершенный узор освободит его от этого полусуществования. Он был уверен в этом.
Когда наступило лето, стало очевидно, что пора менять порядок жизни в пекарне. Жизнерадостные пятилетние двойняшки Саша и Елена становились слишком большими, чтобы спать в одной комнате с родителями, а в животе жены пекаря уже рос новый братик или сестричка. В доме, расположенном в задней части магазина, было слишком тесно, и вдова решила исправить ситуацию.
- Я нашла для тебя, Аркадий, новое место.
Она улыбалась. За эти годы она по-своему полюбила мальчика, он был хорошим работником и никогда не доставлял ей хлопот. Эти перемены пойдут ему на пользу. Это принесет ему некоторую уверенность. Мальчик поднял на нее пустые глаза.
- Ты будешь работать на боярина. Ты будешь жить в стенах замка в качестве слуги. - Она сделала паузу. - Я думаю, что такому молодому человеку, как ты, там будет хорошо.
Аркадий понял, что она имела в виду. Боярин мог считаться справедливым правителем, если говорить о налогах и сборах, но с высоких стен, окружавших его замок, жилых домов и торговцев, просачивались рассказы о чрезмерном разврате и наслаждении самыми смертными грехами их хозяина, его рыцарей и духовенства. Тех, кого ловили за распространением этих историй, часто вешали на крестах за стенами замка, и их избитые тела становились податливыми для стервятников, которые кружили и жадно клевали, вырывая куски плоти из еще живых жертв.
Дурно отзываться о боярине было преступлением, и хотя за доверие к боярину полагалась большая награда, риск обвинения в злонамеренной сплетне был велик. В конце концов, это был легкий способ устранить конкурента. Не имея языка, Аркадий никогда не смог бы пойти на такое преступление. Старая бабка, прожившая достаточно долго, чтобы разбираться в людях, знала, что и своей уступчивостью, и своей молчаливостью Аркадий не мог не понравиться боярину, и, возможно, когда-нибудь он сочтет нужным вознаградить старуху и ее семью за этот дар. Надеяться на это было не так уж и сложно.
Боярские люди пришли на следующий день, и Аркадий ушел, аккуратно спрятав головоломку в карман куртки. Он не оглядывался на деревню, лошадь под ним уверенно несла его несколько верст в гору к высоким крепостным стенам. И только когда ворота тяжело закрылись за ним, он вспомнил о перешептываниях о гибели своей матери в этих самых краях и от рук своего нового нанимателя. Аркадий не испытывал никаких чувств. От матери не осталось даже воспоминания о запахе, и, как уже не раз бывало, он задавался вопросом, не унес ли волк, лишивший его языка, вместе с ним сердце или, может быть, какую-то частицу души.
Чем больше он наблюдал за тем, как люди в окружающем его мире разыгрывают свои маленькие истории, тем меньше он чувствовал себя частью этого мира. В тех девяти случаях, когда люди делились с ним самыми мрачными тайнами своих грехов, он был просто озадачен гаммой эмоций, которые они испытывали: страстью, похотью, жадностью и тяжелым грузом вины. Он не испытывал ничего, кроме легкого любопытства. И только когда он прикладывал кость к кости и наблюдал, как складывается пазл, он чувствовал что-то.
Аркадий освоился в замке, и летние месяцы прошли незаметно. С наступлением среднего возраста боярин растолстел и обрюзг, но по мере деградации организма его желания только возрастали, словно, подпитывая их, он мог как-то отсрочить свою неизбежную кончину. Среди его свиты было немало тех, кто с удовольствием поощрял его удовольствия, чтобы удовлетворить свои собственные. Крики доносились из подземелий, где придумывались новые пытки для местных воров и мелких преступников.
По спальням замка бродили обнаженные молодые женщины, а иногда и постарше, которых привозили из окрестных городов и деревень, одурманивая спиртом и травяными настойками, приготовленными боярскими аптекарями. Если им везло, то стоны наслаждения не переходили в крики боли. Для остальных, как только они затихали с облегчением и смертью завершали свои испытания, Аркадий всегда находился рядом с ведром и жесткой деревянной щеткой, чтобы очистить полы от теплой крови, а затем наполнить ванны сладко пахнущей водой для купания витязей и их предводителя.
Боярин научился ценить своего молчаливого слугу, и Аркадий быстро стал для него бесценным. Аркадий убирал за ним все лишнее, не поднимая бровей и не расширяя зрачков при виде открывавшихся перед ним достопримечательностей. Боярин всегда внимательно следил за подобной реакцией всех своих людей и обнаружил, что даже среди тех, кто разделял его восторги, изредка проскальзывала мелкая дрожь или вздрагивание от шока при виде тех или иных физических экспериментов, которые проводил боярин. Он уже настолько привык к этому, что равнодушие Аркадия было для него как успокаивающий бальзам. Ему не нужно было гадать, о чем думает Аркадий, потому что у него было любопытное ощущение, что Аркадий вообще не тратит времени на размышления о необычных привычках боярина, а в сочетании с неумением мальчика говорить это делало его абсолютно надежным.
Вскоре Аркадий был переведен в небольшую спальню, примыкавшую к боярской через незаметную дверь в богатых деревянных панелях. Это было гораздо лучше, чем его крохотная комнатка в задней части пекарни, но роскошно сшитые шелковые покрывала и пылающий в решетке огонь не произвели на Аркадия никакого впечатления. Огонь не сильно отличался от тепла хлебных печей, а кровать была просто кроватью. В этом была своя правда. Иногда, доставая из-под мягкой подушки коробку с пазлами и высыпая из нее кусочки, желая отвлечься от звуков в соседней комнате, он задумывался о том, что, может быть, он видит правду в слишком многих вещах. Одним из таких примеров был сам боярин.
Знал ли старик, что с тех пор, как Аркадий стал у него работать, его развратные действия постепенно становились все более экстремальными? Скорее всего, нет. Но Аркадий, несмотря на свою молодость, прекрасно видел это, а также то, как смотрел на него толстый господин, когда он приходил убираться. Он чувствовал, как эти свинячьи глазки впиваются в него, ища какой-то реакции. Все было просто. Боярин хотел шокировать Аркадия. Несмотря на то, что он наслаждался свободой от чувства вины, которую давало ему равнодушие мальчика, потребность чувствовать себя сильным заставляла его желать, чтобы Аркадий был задет его поступками. И в этом была своя правда.
Только в изящно вырезанных плитках правда ускользала от него. Они оставались просто чудом, смутным обещанием надежды, перемен, какой-то новой жизни.
Он был поглощен ими в тот вечер, когда боярин ворвался в его маленькую комнату, его одежда была залита кровью, блеск облегченного безумия угас в нем, когда чудовище ушло, а человек вернулся.
- Аркадий, я боюсь, что тебе может понадобиться помощь... - Он сделал паузу, его взгляд зацепился за коробку и ее содержимое, пока Аркадий пытался спрятать ее подальше. - Отдай это мне. Боярин протянул окровавленную руку, и Аркадий передал ему заветную шкатулку.
Боярин посмотрел на нее, нахмурился и медленно сел на край кровати Аркадия.
- Екатерина. - Его палец, как это делал много лет назад детский палец Аркадия, вывел форму слова. - Прекрасная Екатерина. - Он поднял глаза, словно впервые увидев Аркадия. - Я помню ее. Она была не такая, как все. - Он пренебрежительно махнул рукой в сторону двери своей опочивальни и окровавленных останков того, кому не посчастливилось быть вызванным в эту ночь. - Она была... особенной. - Он открыл коробку, высыпал ее содержимое на постельное белье, перевернул каждую плитку в своих толстых руках и почти небрежно положил ее рядом с предыдущей. - Она была твоей матерью, Аркадий? - Он не поднимал глаз. - Конечно, была. Я должен был знать. Мальчик без языка из деревни. Это должен был быть ты. - Он покачал головой, мягкая улыбка растянула его вздутые, слишком красные щеки. - Почему я не подумал об этом, я не знаю. Наверное, я слишком легко отвлекаюсь.
Боярин испустил протяжный вздох и посмотрел на маленькое окно. Несмотря на то, что оно было закрыто тяжелыми портьерами, казалось, что он смотрит на звезды за окном, забыв о головоломках.
- Твоя мать отвлекла меня... - тихо начал он. - Она была восхитительна. Когда ее принесли ко мне, с ее рта смыли кровь, но я чувствовал ее запах.
Где-то вдалеке Аркадий услышал низкий звон церковного колокола. Лампа на стене замерцала, словно порыв ветра застал ее врасплох и поставил под угрозу ее существование. На мгновение все его существо замерло. В отличие от боярина, Аркадий не забыл о головоломке. Это было оно. Последнее признание. В груди что-то заколотилось, и он понял, что наконец-то его сердце ожило.
- Она наслаждалась болью, - продолжал боярин, словно не слыша страшного звона, взывавшего к ним обоим. - Почти так же, как я наслаждался ее болью. - Он нахмурился. - У нее не было границ. До нее мои вкусы были низменными, обычными, но она заставила меня подняться на новый уровень.
Аркадий не слушал. Что-то происходило с головоломкой, и это что-то отзывалось в глубине его души. Последняя плитка задрожала малиновым цветом, и дрожащими руками он складывал их в узор, а в голове билось сердце, колокол и признание боярина сливались в один гул волнения.
Она была завершена. Головоломка была завершена. Красные линии ожили, засветились, словно сделанные из какого-то безумного фосфора. Аркадий поднялся на ноги, и когда стена перед ними треснула и растворилась, боярин наконец замолчал, раскрыв рот от изумления. Аркадий не смотрел на него. Он больше не имел значения. Осколки щелкнули, поворачиваясь из стороны в сторону, каждый из них стал крошечной коробочкой, и из каждой вылетели крючки, впиваясь в нежную кожу Аркадия. Они впились в его плоть, потекли струйки теплой крови, вытягивая и разрывая его, разрывая его изысканно, высвобождая его истинную сущность, так долго запертую внутри. Это было чудесно.
Аркадий смотрел на дверной проем, который был стеной, и понимал, что рядом с ним кричит, брыкается и трясется боярин. Страх был приятен. Крюки нашли его рот и, раздвигая зубы и челюсти, смотрели, как появляются две фигуры. Позади них темнота гудела от боли и смятения, и он чувствовал, как она покалывает каждую его клеточку.
- Ты обрел дар речи, Аркадий, Исповедник?
Существо было покрыто шрамами на каждом сантиметре поврежденной плоти, его странная одежда была пришита к коже и никогда не снималась. Когда оно заговорило, в воздухе повис аромат ванили и гнили. Аркадий втянул его, наслаждаясь. Из его разорванного рта, словно пробуя на вкус дыхание твари, вырвались толстые черные языки, пульсирующие, как змеи из волос Медузы. Еще больше крючьев впилось в заднюю часть черепа Аркадия, навсегда оставив его рот широко открытым - домом для клубящейся массы мяса, заполнившей его.
Исповедник. Он перекатывал слова в изуродованном рту, давая всем своим языкам попробовать их на вкус. Это было правильно. Это было приятно.
- Ты - Сенобит. Один из нас.
Если бы челюсть Аркадия не была растянута до предела, а оторванная нижняя губа не тянулась за ней, она бы отпала при виде красоты второго говорящего. Голос его был тихим шепотом, и каждый сантиметр его тела казался татуированным, драгоценные штифты были вбиты в кожу и череп на регулярных пересечениях сети решетчатых линий.
- Мы ждали тебя.
Адское сердце Аркадия разорвалось от радости, и, шагнув вперед, он с наслаждением оставил свою человечность. Он шел домой.
Боярин рухнул на землю, и толстяк затряс головой, плача и рыдая, умоляя о пощаде.
Дверь в стене закрывалась, и Аркадий, протянув вниз окровавленную руку, потянул владыку вперед, и грузная фигура стала легкой, как перышко. Мрак обнял его, и ему показалось, что где-то в тенях бесконечной ночи мелькнула улыбка Ивана. Неважно. Сначала он выслушает признание боярина, и если оно не придет легко, то он заставит его это сделать. У него была целая вечность, чтобы познакомить этого человека с возможностями боли и наслаждения.
И он будет наслаждаться этим.