«Осиное гнездо» Брайан Ходж

День выдался ничем не примечательный, завтра и вспомнить-то будет нечего — ни плохого, ни хорошего. И вообще, в последнее время он начал тяготиться этой самой непримечательностью, мысленно представляя ее в виде этакого гигантского бежевого мусорного ведра, куда рано или поздно сметается едва ли не все. Непримечательность становится эталоном для сравнения с чем-то выдающимся, а потому выходит, что как бы ты ни старался в течение дня, вся эта суета абсолютно бессмысленна. Клеишь на стену километры обоев для того, чтобы потом глядеть только на одну-единственную фотографию в рамочке или картину.
За четыре квартала до своего дома Майк делится этим умозаключением с Чарис, выбрав, возможно, не лучший момент для серьезного разговора, если учесть скорость, на которой она предпочитает гонять, — просто у него невольно сорвалось с языка.
— Ты, наверное, прав, — бросает Чарис довольно равнодушно. — Но так уж заведено на свете, и ничего тут не попишешь. Нет, правда, он вовсе не пытается испортить ей настроение, ему лишь хочется кое в чем разобраться. У него ведь нет родителей, которые могли бы подсказать что-то дельное; впрочем, если бы они и имелись, все равно пришлось бы притворяться, будто он не нуждается в их поучениях. Разумеется, у него есть Лидия, но даже если она согласится, что выслушивать подобные рассуждения входит в круг ее домашних обязанностей — а так скорее всего и будет, — она и сама, судя по всему, еще до конца не разобралась. А как раз сейчас ему хотелось бы считать беспросветную обыденность везением, а не скучной нормой.
— Знаешь, что бы нам не помешало? — говорит Майк. — Какая-нибудь добротная неизлечимая болезнь. Или основательная катастрофа. Люди после них не терзаются никакими вопросами. Испытания хорошо прочищают мозги.
— Если не гробят совсем. — Она рассмеялась, а когда Чарис смеется, он всякий раз невольно присоединяется. Да, можно подумать, он не рискует смертельно, позволяя себя подвозить по крайней мере раз в день. — Ты определенно больной, — говорит ему Чарис.
— Наверное. И не в хорошем смысле этого слова.
Еще один перекресток, и через полквартала она подкатывает к обочине перед его домом. Одноэтажная постройка с пологой крышей, на лужайке — два чахлых деревца. Сколько ни старайся, трудно представить себе что-то более непримечательное. Он часто мысленно перебирает варианты жилищ, где бы ему хотелось обосноваться, — лишь бы не видеть перед глазами одну и ту же унылую картину — иногда это дворец, куда он возвращается после школы, в другой раз — тростниковая хижина на Таити или станция нью-йоркского метро, и он спускается глубоко под землю, чтобы стать одним из тамошних обитателей. Потом вдруг, хоть ему и ненавистно в этом признаваться, непримечательность перестает его отталкивать — по крайней мере, она предсказуема, она есть и всегда будет.
— Я могла бы зайти. Хочешь? — произносит Чарис. — У меня есть немного времени до начала работы.
Он качает головой, отчего становится больно. Физически больно.
— Дома Эван. — Правда, он не видит сквозь закрытые гаражные ворота, но входная дверь за москитной сеткой распахнута настежь — значит, дома кто-то есть. И не Лидия: она не возвращается так рано.
— Когда-нибудь мне все равно придется с ним познакомиться, если они с Лидией останутся вместе.
Но на самом деле она хочет сказать, пусть даже сама этого не сознает, «если мы с тобой останемся вместе». Вот такой ужас она подразумевает.
— Но только не сегодня, ладно? Пусть это произойдет в присутствии Лидии. Без нее Эван покажется тебе уж совсем странным.
— Хочешь знать, что я обо всем этом думаю? Ты только потому все время увиливаешь, что он никак не становится таким, каким ты его описываешь.
Она по-своему бесстрашна, эта Чарис. Можно подумать, что-то сошло с небес и не оставляющим сомнения голосом заявило, что отныне ей всегда будет сопутствовать везение. Что она будет нравиться, что волосы ее всегда будут без усилий виться, обрамляя личико веселыми кудряшками, что она всегда, в любом тесте будет набирать девяносто очков, а то и выше, что на светофорах зеленый будет гореть чуть дольше специально для нее. Трудно представить, каково это — идти по жизни с такой уверенностью.
Хотя, конечно, Эван не поддается никакому описанию. А потом Майку хотелось бы самому сначала разобраться, что он за тип, прежде чем Чарис возьмется за дело и расщелкает как орехи все его неврозы, благодаря вечерним курсам психологии, куда, кстати, ей предстоит отправиться через несколько часов.
Они целуются, после чего он берет свой рюкзак с книгами, перекладывает на колени и нажимает дверную ручку.
— Ты красавчик, — говорит она ему. Эти слова она обычно произносит вместо «я люблю тебя». Поначалу они его раздражали, он считал, что так она от него отделывается, тонко намекая на свою независимость, — по ее мнению, выходило, будто он по-прежнему будет красив, независимо от того, перестанет она его любить или нет. «Я уезжаю с другим парнем на Таити, буду жить там в тростниковой хижине на пляже… и не забывай, что ты красавчик». В последнее время, однако, ему кажется, что в этой фразе скрыто больше смысла, чем он поначалу думал: все-таки он ни разу не слышал, чтобы она говорила это кому-то другому. Возможно, на самом деле она имеет в виду, что никогда не полюбит то, что считает уродливым, или не откажется от противоположности уродству.
Он выходит из машины, и Чарис уезжает, с ревом несется по улице, пока он смотрит ей вслед. Заворачивая за угол, она высовывает руку из окна и машет ему. Чарис. Некоторые парни в школе уже разобрались, на что они западают. Для одних важны ноги. Для других — попки. Третьи смотрят только на грудь. «Чарис», — в стотысячный раз со вкусом произносит Майк, и у него закрадывается подозрение, не извращенец ли он какой-то, раз запал на имя. Еще не видя девушки, он прошел бы тысячу миль, лишь бы познакомиться с той, которую зовут Чарис.
Подойдя к дому, он замечает несколько колючих темных тварей, лениво жужжащих под свесом крыши. Он задерживается на секунду у двери, чтобы понаблюдать за ними, еще несколько насекомых ползают по серому странному комку, прилепленному к стене под самой крышей: осы и их гнездо. Почему они всегда устраивают себе жилище на самом видном месте, в нескольких футах от дверей, где и не хочешь, а все равно их заметишь? Нет, чтобы выбрать укромный уголок, например, прилепили бы свое гнездо на стене, выходящей к соседям, и все жили бы себе преспокойненько — и кто ходит, и кто жужжит. Так ведь нет, обязательно нужно гнездиться там, где весь рой обречен.
Теперь ему придется идти покупать какой-нибудь баллончик, плюющийся химической гадостью, и поливать их этим ядом. Вся крошечная цивилизация ос будет истреблена только потому, что они понятия не имеют о компромиссе. Такая работенка скорее подошла бы Эвану, другой на его месте счел бы ее просто своим долгом. Но нет, Эван не убивает насекомых. Точно так, как не выбивает ковров. Пока светит солнце, Эван вообще ничего полезного не делает.
Майк заходит в дом, нарочно громко хлопнув москитной дверной рамой, чтобы Эван наверняка его услышал. Самый большой кошмар для Майка — вернуться однажды домой и застать Эвана за тем, как он играет сам с собой. Лучше быть осой в гнезде в день уничтожения, чем пережить подобное потрясение. Нет, правда, после такого шока ничего другого не останется, как уйти из дома, а если в чем Майк и уверен, то в том, что других домов у него нет.
Он даже не уверен, делают ли такое парни в возрасте Эвана, но безопаснее предположить, что вероятность все-таки существует. Эвану сорок или сорок один, где-то так. Поэтому, с одной стороны, ха-ха, зачем бы им это делать, если у них есть женщины — у Эвана, к примеру, есть Лидия. Но с другой — трудно вообразить, что однажды проснешься и поймешь: к прежним привычкам возврата нет.
Бросив рюкзак на кухне и вынув из холодильника бутылку с соком гуавы, Майк не спеша отправляется в общую комнату, хотя ему всегда казалось, что ее следует называть как-то иначе, придумать запасное имя для тех домов, где ничего «общего» нет. Он идет на звук музыки — это Эван слушает музыкальный центр, как делает всегда во время простоя. Джаз, вечный джаз. Если бы этот тип задумал убить Майка, все, что ему бы потребовалось, — врубить рэп или металл, когда Майк возвращается из школы. Раз — и готово, мгновенный разрыв сердца.
Но на это рассчитывать не приходится, Эван должен погрузиться в джаз, словно пакетик с чаем в стакан кипятка, прежде чем отправляться на окраину города, в какой-то клуб, где он играет почти все вечера. При чем тут разрывание бумаги, Майк понятия не имеет, но Эван просто сидит на краешке кресла и рвет бумагу: рекламные брошюры, каталоги, старые газеты — все, что ему под руку попадется.
— Как в школе? — спрашивает он.
— Клево, — отвечает Майк просто для того, чтобы внести ноту разнообразия. Каждый день он говорит «нормально», нужно же когда-то становиться менее предсказуемым.
Эван, видимо, не замечает отступления от заведенного порядка, целиком погруженный в свое дело. Он не рвет бумагу в мелкие клочки. Он действует методично и тщательно — лишь тонкие длинные полоски, отрываемые медленно, чтобы производить побольше шума. Только после того, как полоска полностью оторвана, она планирует на пол, засыпанный целым ворохом бумаги. Эта новая грань проявилась в цельной натуре Эвана две или три недели тому назад. Видимо, он проснулся однажды днем и решил, что с этой минуты он заменит собой типографскую гильотину.
Майк едва выдерживает всю эту возню с бумагой, тут любому впору свихнуться, впрочем, если хорошенько подумать, нормальный человек вряд ли пристрастится к такому занятию. Насколько ему известно, Лидия не подозревает, чем занимается днем ее дружок.
Возможно, это какое-то таинственное упражнение для ловкости пальцев, известное только джазовым музыкантам. До встречи с Эваном Майк ни разу не видел того, чтобы все тело было подчинено рукам. Все остальное в Эване — и худые ноги, и узкие плечики, и остриженные чуть ли не до корней волосы, и маленькие круглые очочки — служило лишь подспорьем для его рук. При знакомстве с ним, даже без обмена рукопожатиями, все равно через минуту-другую люди начинали глазеть на его руки — удивительно большие для такого тщедушного тельца, но не толстые и напрочь лишенные неуклюжести. Сравнивать руки Эвана с другими руками — все равно что сравнивать лебедей с утками.
Если мужчины западают кто на ножки, кто на попки, то наверняка должны быть женщины, которые западают на руки, и Лидия, наверное, одна из них.
— Давно хочу тебя спросить, но все как-то не получалось, — подняв глаза, говорит Эван. — Ты не против? — Он словно делает паузу в ожидании, что Майк ответит «против», уйдет из комнаты, заткнет себе уши или выкинет какой-нибудь другой номер. — До того как я к вам переехал, Лидия поинтересовалась твоим мнением?
— Да я теперь и не помню точно. — Как давно они встречаются в общей комнате? Пять-шесть месяцев, наверное. Сейчас жара и духота, а когда Эван переехал, был холод и дождь. — Скорее всего, она просто поставила меня в известность, и все дела. — Через несколько секунд он почувствовал потребность добавить: — Хотя она не стервозничала или другое чего.
На лице Эвана появляется нечто вроде улыбки, но он дарит ее ровненькой полоске бумаги, над которой сейчас трудится.
— Да, конечно… в чем-чем, а в стервозности ее не обвинишь. Нужно иметь доброе сердце, чтобы, как она, принимать участие во всех бродягах.
Майк не собирается с этим спорить и заранее предвидит следующий вопрос: Эвана интересует, каков был бы приговор, если бы Лидия предоставила Майку шанс сказать: «Нет, оставь этого парня, где нашла, пусть себе играет в своем джаз-клубе». Майку хотелось бы честно ответить на его вопрос: «Валяй, Лидия, приведи в дом еще двоих или троих. Кто знает, вдруг они составят бригаду по разрыванию бумаги». Но нельзя так говорить, когда знаешь, что жить под этой крышей у тебя не больше прав, чем у Эвана.
Если честно, отношения Майка с последним парнем Лидии с самого начала отличались беззлобной терпимостью, словно в доме поселился не Эван, а малосимпатичная дворняга. Приласкать такую не хочется, а она в свою очередь не стремится тебя укусить, поэтому большую часть времени они друг друга просто не замечают.
Сейчас он кайфует от музыки, и для большинства обычных людей это приятные минуты, но то, как это делает Эван, дает основания для беспокойства: его восхищение на четверть состоит из неугасаемого негодования, которое то и дело прорывается наружу. Труба выводит сложнейшие пассажи, которые выливаются в одну-единственную ноту, и она тянется невероятно долго, а Эван тащится от нее, и сразу видно, как ему хотелось бы играть в ту далекую, прокуренную, пьяную и рисковую эпоху, вместо того чтобы отправляться каждый вечер в клуб и наигрывать что-то для фона, который едва слышен из-за позвякивания бокалов. Майк как-то раз случайно услышал, что Эван жаловался по этому поводу Лидии.
Эван кивает на музыкальный центр.
— Иной раз послушаешь игру Майлза и понимаешь, что хотя он и находится с публикой в одном зале, на самом деле они в совсем разных местах. Ничего удивительного, что иногда он поворачивался спиной к зрителям и играя, вот как сейчас. — Эван хмуро улыбается и отрывает очередную полоску. — Пианисту такого роскошного фокуса не проделать.
— Пожалуй, тебе следовало бы поменять инструмент на аккордеон.
С виду может показаться, что Эван не понял шутки; больше того, что он всерьез подумал над этим предложением несколько секунд, а затем отверг его, но только из-за хлопотности.
— А тебе следовало бы уйти из школы, — говорит ему Эван. — Брось учебу и узнай, что такое настоящие приключения, пока не поздно.
— На какие шиши?
— С этого и начинаются приключения, я так думаю.
Еще бы он так не думал. Легко ему предлагать такое, не труднее, чем Майку мечтать о том, как он и Чарис отправятся бродить по свету, но это только мечты, не больше. А если Майк такой тупой, что не видит разницы между мечтами и реальностью, что ж, тогда Эвану повезет: он получит и Лидию, и ее дом в полное распоряжение.
Надо отдать Эвану должное, он умеет быть дружелюбным, когда захочет.
— Хотя с другой стороны, — говорит Майк больше для того, чтобы позлить Эвана, заставить его задуматься над перспективой пользоваться гелем для душа из одной бутылки еще долгие годы, — кто сказал, что уже не слишком поздно?
Он предоставляет в распоряжение Эвана и Майлза комнату, где продолжается издевательство над обработанной древесной массой, а сам относит рюкзак в свою спальню — пусть книги там акклиматизируются немного, прежде чем он найдет в себе силы хотя бы подумать о том, что нужно еще позаниматься в этот день. Зайдя к себе, он понимает, что забыл сок гуавы, поставил его на стол на несколько секунд и забыл.
Майк возвращается, но как только подходит к порогу общей комнаты, сразу решает оставить бутылку сладкого нектара на своем месте. Эван его не замечает, Эван думает, что он один в комнате, подносит ко рту полоску бумаги и начинает жевать. Потом еще одну. И еще.
Странное дело, он провел с Лидией больше времени, чем с родной матерью, но ни разу за все эти годы не назвал ее как-то иначе, только по имени. Вероятно, она заслужила большего, но здесь тот же случай, что с «общей комнатой» — никто пока не придумал лучшей альтернативы.
— Ты скучаешь по ней? — Когда-то она часто задавала ему этот вопрос о его матери, и вовсе не потому, что не знала ответа, просто она таким образом поддерживала беседу, когда чувствовала, что нужно преодолеть барьер молчания. Всякий раз она ласково убирала челку с его лба и не торопила, ждала сколько нужно, пока он вновь не обретал голос.
Ты скучаешь по ней?
Он сердито кивает, уткнувшись Лидии в мокрое от его слез плечо.
Ты скучаешь по ней?
Угу… но мне уже не так больно, как раньше.
Наконец наступает день:
Ты скучаешь по ней?
Конечно… только я ее почти забыл.
Странно слышать, как эти слова произносит твой собственный голос. Все равно что войти в комнату, где живет горе, а его там больше нет. Начинаешь лихорадочно искать, но ничего не находишь ни в углу, ни под кроватью, ни в шкафу; извлекаешь на свет лишь несколько фотографий, которые почему-то кажутся блеклыми и размытыми. Собери вместе сопроводительные надписи на снимках, и, может быть, тебе удастся сляпать короткую биографию. Она вышла замуж за отца, у них родился сын, которого они по какой-то непостижимой причине назвали Майком. Она готовила великолепные спагетти и фрикадельки и раз в месяц учиняла скандал. А однажды она споткнулась о ведро с мыльной водой и полетела кубарем с лестницы, после чего прожила в больнице несколько дней, но так и не пришла в сознание, не оправилась от перелома основания черепа. Ужасная история, если подумать, но это была ее история.
Ты скучаешь по ней?
Наверное… только разве можно быть такой неуклюжей?
После того как Лидия за несколько лет вытянула из него все это, она словно точно знала, когда нужно прекратить расспросы. Она ни разу не попросила называть ее мамой, наоборот, пресекла поползновения, когда спустя год или два (ему было лет восемь-девять) он начал проявлять готовность к этому. Но, видимо, она не сочла это хорошей идеей.
Он смог найти только одно объяснение: для нее было достаточно сознавать, что она ему нужна.
— Я хочу попросить тебя об одном одолжении, — говорит она в конце недели. — Если выйдешь сегодня в город, купи что-нибудь побрызгать на ос у входной двери, и вообще, займись ими.
— Ладно, — отвечает он, будто впервые слышит о каких-то осах, хотя сам ожидал этой просьбы уже несколько дней. Ожидал со страхом: не хотелось становиться массовым убийцей. Муравейники, разрушенные в детстве, не считаются. Сейчас он достаточно взрослый, чтобы предстать перед судом. — Хочешь, чтобы они помучались?
Лидия прикидывается, будто обдумывает ответ, затем трясет головой.
— Сделай, пожалуйста, все как можно быстрее и гуманнее. Ага, зальем целые семьи нейротоксинами. Это будет очень гуманно.
— И прошу тебя, не вздумай выбрать короткий путь и действовать против них огнем. — Она начинает смеяться. — Помню, однажды у твоего отца был клиент, который выставил на продажу дом. Так вот он решил, что сможет быстро избавиться от осиного гнезда, пока мы не привели покупателей. И за два дня до встречи он спалил всю стену. А потом… Потом у него хватило наглости сбросить сорок тысяч с первоначальной цены, и все, мол, будет в порядке.
Они вместе смеются. Лидия хорошо рассказывает свою историю, очень оживленно. Теперь она только так упоминает о его отце: в качестве затравки для какой-то истории.
Майку легко представить, что именно отец разглядел в этой женщине десять лет назад. Она ведь ему не родная мать, поэтому это нетрудно сделать. Светлые волосы цвета заходящего солнца, овальное лицо, и хотя за последние несколько лет она немного прибавила в весе, это ее не портит. Она работала в том же агентстве недвижимости, что и отец. Вполне понятно, что после смерти жены на отца отовсюду лились потоки сочувствия, но в конце концов они иссякли, как иссякает неглубокий источник во время засухи. Конечно речь не о Лидии. Насколько Майк себе представлял, Лидия оказалась последним плечом, на которое отец смог опереться. Ему понадобилось четыре года, чтобы в конце концов решить, что опора ему больше не нужна, однако в качестве утешительного приза он оставил ей своего малыша.
— Эван рассказал, что вы на днях хорошо поговорили, — произносит затем Лидия.
Майк пытается припомнить хоть одно примечательное слово или ерундовую деталь, связанную с этим разговором, но ничего не получается. Возможно, именно такие разговоры считаются хорошими среди парней, которые сидят день-деньской, рвут бумагу и пожирают ее как картофельные чипсы. Но у Майка, наверное, более высокие стандарты. Когда лежишь на одеяле, расстеленном поверх густой травы, глазеешь на звезды, попивая с Чарис запретное винцо, и говоришь о будущем или о жизни на других планетах — вот это и есть хороший разговор.
— Да, как будто, — лжет он. По крайней мере, Лидии приятно это слышать.
— Я очень рада. Надеюсь, ты начал потихоньку проникаться к нему теплыми чувствами, — произносит она с такой искренней надеждой, что у него разбивается сердце. — Для меня очень важно, чтобы мои парни ладили между собой.
— Ты его любишь? — Господи, неужели он в самом деле произнес это вслух? — Ой, прости, наверное, это очень личный вопрос?
Судя по ее виду, не очень, но она все равно уклоняется от ответа по давнишней привычке, приобретенной за годы демонстраций пустых домов, когда всех клиентов интересует одно — сухо ли в подвале.
— Ему нужен кто-то рядом, — говорит она. — Эвану нелегко пришлось в жизни.
Лидия, видимо, догадывается, о чем он думает после таких слов.
— И тебе тоже было нелегко, я знаю. Как и мне. Так или иначе, нам всем пришлось нелегко, договорились?
Он кивает. Раз уж об этом зашла речь, труднее всех придется глупым осам, что прилепились под крышей.
— Трудные, ужасные судьбы, и просто чудо, что мы до сих пор не повесились. — Она начинает улыбаться, как бы показывая, что шутит, хотя он еще много лет тому назад раскусил ее, поняв, что она любит прибегать к преувеличению в неловких ситуациях. Затем Лидия становится серьезной. — Такова жизнь, Майк. Жить всегда трудно. Мне самой неприятно, что приходится быть резкой, но такова горькая правда. Единственный способ не ожесточиться — это бескорыстие.
Он уже отдал обоих родителей — разве этого не достаточно? Наверное, нет, раз взамен даже не получил квитанции.
— Отдавай все, пока не станет больно. Особенно пока не станет больно, — говорит она так, что становится ясно: у нее большой в этом опыт. — Только тогда будет хорошо.
Он не сомневается, что она знает, о чем говорит. Но так ли важны эти ее наставления, если жизнь не успела закалить тебя, даже еще не начала закалять?
И хотя Лидия не ответила на его вопрос, все равно он понял: нет, она не любит Эвана, просто его пустоты и нужды заполняют ее собственные пустоты.
На следующий день Майк решает, что дальше откладывать нечего, одалживает у Лидии машину и берет несколько долларов из продуктовых денег для покупки смертельного аэрозоля в ближайшем магазине. Этикетка на баллончике предупреждает, что с содержимым шутки плохи — особенно для шершней, ос и шмелей.
Но искусство не заходит так далеко, чтобы показать их мертвыми, лежащими на спинах, лапки кверху. Нет, насекомые нарисованы в виде этаких омерзительных, злобных пришельцев — видимо, художник стремился, чтобы покупатель ринулся расхватывать баллончики, бросив на них лишь один взгляд — такие твари заслуживают смерти.
Майк стоит у цоколя, потряхивает баллончиком и примеряется к цели, а сам думает, что бы они сказали, если бы умели говорить. Что, если вся их безумная осиная ярость оказалась бы одной игрой, и они начали бы молить о пощаде, или гордость помешала бы им это сделать, и они сказали: «Давай валяй». Или совершили бы что-нибудь совсем неожиданное: например, выслали бы своих лучших дипломатов, из тех, что не жалят сначала, а задают вопросы, — вдруг им удалось бы договориться?
Но вместо этого осы только гудят на жаре. Ничего не подозревают, надо полагать. Из гнезда доносится глухое жужжание, и Майк воображает, что, наверное, это осиная колыбельная следующему поколению.
— Знаю, — говорит Майк. — Я все знаю, что бы вы со мной сделали.
Он снимает колпачок, поднимает баллончик и после нескольких фальстартов выдает залп. Ничего личного, просто исполняет приказ. Из баллончика вырывается тонкая струйка и окатывает гнездо, ос и часть стены. Несколько отрядов он перехватывает в воздухе, и они входят в смертельный штопор, пытаясь держаться вместе, но теряют контроль и врезаются в дом по пути к земле. Часть обитателей гнезда выползает из своего жилища и кувырком летит вниз, присоединяясь к более ранним потерям, замусорившим землю, — полудохлым тельцам с дергающимися лапками, трепещущими крылышками и пульсирующими брюшками; гул тем временем нарастает. Майк не говорит на их языке, но разве и так не понятно? Вероятно, они просто задыхаются и кашляют, а может быть, даже кричат ему что-то вроде: «Ты спятил, урод? Не понимаешь, что здесь личинки?»
Интересно, думает он, которые среди них отцы — так удрали бы они, если бы заранее знали?
— Ты скучаешь по нему? — Когда-то она часто задавала ему этот вопрос, и вовсе не потому, что не знала ответа, просто она таким образом поддерживала беседу, когда чувствовала, что нужно преодолеть барьер молчания. Всякий раз она пыталась убрать ему челку со лба, как делала, когда он был младше, во время их разговоров о его матери, но теперь он повзрослел, ему исполнилось двенадцать, и он не желал, чтобы она разрушала то, чего он с таким трудом добился с помощью щетки.
Ты скучаешь по нему?
Отрицательно качает головой, сердито уставившись в пол.
Ты скучаешь по нему?
Наверное, больше, чем он по мне.
Наконец наступает день.
Ты ненавидишь его?
Да, черт возьми, и будь он сейчас здесь, я бы так и сказал ему, глядя в глаза.
Странно слышать, как эти слова произносит твой собственный голос. Не менее странно наблюдать реакцию Лидии: он было решил, что она задала этот вопрос для затравки, чтобы прочитать ему проповедь о всепрощении, — ан нет, похоже, она не только поняла его ответ, но и одобрила. И впервые он подумал, не случалось ли с ней такого раньше, не носит ли она в своей душе ворох фотографий, ярких и живых от частого рассматривания.
Что касается сопроводительных надписей и их историй, он мог быть уверен только в тех, что относились к последним годам. Она работала вместе с отцом и сочувствовала его потере, затем по какой-то непостижимой причине, вероятно решив, что любит его, приняла в свой дом вместе с сыном Майком, заботилась о них много лет, пока однажды не разразился невероятный скандал (Майк впервые слышал, чтобы так орали), несколько раз прозвучало имя какой-то женщины, а через несколько дней папочка, не сказав ни слова, исчез, хотя оставил на кухонном столе чек для ухода за ребенком или, как сказала Лидия, «для успокоения совести». В конце концов она вновь начала ходить на свидания, почему-то постоянно выбирая унылого вида парней, несмотря на их попытки улыбаться. Жалкая история, если подумать, но это была ее история.
Тебе хотелось бы, чтобы он умер?
Майк не мог припомнить, нашелся ли у него ответ.
Майк наклоняется к миниатюрному полю брани, благодаря его стараниям усеянному трупиками: сопротивление ничтожно — то лапка где дернется, то крылышко, а одна особенно непокорная жертва медленно тащится по кругу. В баллончике осталось еще много вещества, но Майк и без того терзается за учиненный геноцид и не знает, будет ли следующая струя яда актом милосердия или лишним оскорблением погибшим. Странно, почему не продаются баллончики с антидотом на тот случай, если кому взбредет в голову передумать. Хотя трудно представить, чтобы осы весело вышли из подобной переделки: «Отлично, Майк, ты действительно одурачил нас на несколько минут».
— Наверное, из всего этого стоит извлечь урок, — слышит он за своей спиной.
Он даже не подозревал, что Эван вышел из дома, а тем более стоит в нескольких футах. Он всегда считал музыкантов шумными людьми, которых за версту слышно.
— Вот как? — Сегодня выходной, и он не обязан учить какие-то уроки. Майк выпрямляется. Может, с высоты покажется, будто осы всего лишь заснули. — Какой еще урок?
Несколько секунд Эван стоит, засунув свои огромные руки в карманы, и рассматривает обработанное ядом гнездо.
— Им казалось, они знают свое место. Они все просчитали… решили, что нашли свою нишу. А теперь смотри, что с ними стало.
Майк ничего не говорит, только жалеет, что у него нет смелости сказать Эвану, чтобы тот шел подкрепился журналом или еще чем-нибудь. Весь этот разговор о своем месте и найденной нише… похож на угрозу, очень тонкую угрозу.
— Не знаю, думал ли ты об этом раньше, — говорит затем Эван, почему-то запинаясь, чего с ним никогда не бывало, — но если бы ты заинтересовался уроками на фортепьяно, вероятно, я мог бы тебе помочь. В прошлом году во время развода мне пришлось продать свой инструмент, но сейчас я подумываю о том, чтобы купить хорошее электронное пианино. «Каваи» выпускает довольно неплохие штуки, звучание от настоящих почти не отличить. Ты бы мог практиковаться в любое время.
— А гитара тебе случайно не знакома?
— К сожалению, нет.
— Я так и думал. Да ладно, не страшно, — отвечает Майк и, сам не зная почему, вдруг выпаливает: — Все равно сейчас уже никто не занимается настоящей музыкой. Просто компилируют из того, что уже сделано другими. Если начать заниматься чем-то, требующим практики, вместо того чтобы просто нажимать кнопки, то, пожалуй, примут за чурбана.
Эван моргает, глядя на него из-под маленьких кругленьких очочков. Майк вдруг понимает, что таких чистюль ему видеть еще не приходилось. Ни пятнышка на нем, ни лишней ниточки. Может, все дело в прическе, такой короткой, что даже ветру ее не растрепать.
— За чурбана, — тихо, почти шепотом повторяет Эван. Ну вот, опять чувство вины.
— Я просто… подумал о себе. Не имел в виду тебя. Ведь таких технологий в твое время не существовало.
Но Эван говорит, что все в порядке, Майк не сказал ничего дурного, и потом, ему не впервые приходится думать, будто это слово относится к нему самому. Вид у него при этом становится такой, словно ему хочется оказаться где-то в другом месте. Или это просто голодный взгляд — видно, парню пришло время подкрепиться вкусным фантиком.
Уроки фортепьяно. Более дурацкой идеи не придумать.
— У тебя когда-нибудь были дети?
— Те, которые выжили? — говорит Эван. — Нет.
Майк вдруг ясно осознает, что в руке у него аэрозольный баллончик, но своими руками обыкновенного размера он владеет, видимо, лучше, чем голосовыми связками, потому что не может не подумать, что бы вышло, если бы он обрызгал Эвана. И опять та же мысль: было бы это актом жестокости или милосердия?
Через несколько дней он достает из гаража лопату для очистки снега и соскребает опустевшее гнездо со стены дома. Оно падает на землю с глухим стуком, от него отлетают чешуйки, но оно остается почти целым и по-прежнему выглядит как нечто из другого мира или по крайней мере нечто, что не принадлежит этому миру. Майк наступает на гнездо, и оно хрустит под подошвой кроссовки, а когда он убирает ногу, то видит, как в обломках поблескивают раздавленные оболочки личинок.
Он, конечно, идиот, раз жалеет кучку насекомых, которые, если этикетка на баллончике верна, существуют только для того, чтобы жалить тебя без устали. И хватит с него развития личности, о котором проповедует Лидия. Если жертвенность помогает тебе не озлобиться, то по логике вещей противоположное действие должно способствовать обратному эффекту. Что ж, в случае с осами он взял свое сполна, даже слишком, а результат нулевой. Внутри у него до сих пор сидит жалость, какой он раньше не испытывал, хотя, быть может, он не туда ее направляет — наверное, следовало бы излить какую-то часть и на Эвана.
Но это не тот парень, которого легко пожалеть.
Может быть и так, что парень не нуждается ни в какой жалости. В целом, похоже, Эван отлично преуспевает во всем, что касается Лидии. Эти двое, должно быть, думают, что он не слышит, чем они занимаются в своей спальне, и возможно, они были бы правы, если бы с недавних пор у него не появилась привычка потихоньку удирать из окна посреди ночи, чтобы провести часок-другой, сколько удастся выкроить, с Чарис. После он так же тихо возвращается к себе, ложится на кровать и бодрствует, словно сон полагается кому угодно, только не ему. Так вот, почти каждую ночь Майк невольно убеждается, что Эвану везет куда больше по части активности, чем ему. Майку остается только надеяться, что он еще свое наверстает.
Самое странное, он никогда не подозревал, что Эван окажется таким динамитом страсти. А после того, как Майк застал его за поеданием бумажных ленточек, он даже стал подумывать, не предпочитает ли Эван в действительности бумажных женщин: может, для такого, как он, съесть разворот журнала гораздо привлекательнее, чем переспать с моделью, напечатанной в нем?
Но, видимо, Эван знает свое дело за дверьми спальни. Либо это, либо Лидии невероятно хорошо удается притворяться, но разумно ли, чтобы она притворялась с таким энтузиазмом каждую ночь? Майку так не кажется. Ибо если не испытывать в полной мере то, о чем громогласно возвещается на весь дом, даже Лидии не захотелось бы в такой степени поощрять мужчину. Живи они в многоэтажном доме с тонкими стенами, обеспокоенные соседи постоянно вызывали бы полицию.
Почти каждую ночь Майку кажется, что Лидия находится при смерти минуту или две, прежде чем раствориться в странном довольном постанывании.
Сейчас больше, чем раньше, он рад, что не утратил скудных воспоминаний о родной матери, но их вполне достаточно, чтобы убедиться — между нею и Лидией нет ничего общего. Это различие осталось незыблемым, и вероятно, оно и послужило причиной того, что по настоянию Лидии они так и не стали кем-то друг другу. И хотя последние десять лет Лидия была ему все равно что матерью, она все же сохранила за собой привилегию превращаться в необузданную женщину, и у него при этом не сносило крышу.
Чарис только подтверждает его мысль, когда однажды ночью он делится своими соображениями, желая выяснить, что она обо всем этом думает.
— Молодец Лидия, — говорит Чарис, словно не видит в его рассказе ничего странного.
— Значит, ты не считаешь, что это извращение? — Ему действительно необходимо знать.
— Какое извращение? Что они не боятся хорошо проводить время?
— Ну как же, — отвечает Майк, произнося вслух то, о чем сам пока не имеет твердого мнения, — все-таки она уже в возрасте.
— Позволь открыть тебе секрет, — говорит Чарис под звездами, со вкусом ягодного вина на губах. — Мне хотелось бы, чтобы моя мать все еще помнила, каково это — идти вразнос и так ловить кайф. Думаю, нам с сестрами тогда жилось бы гораздо легче и веселее. А то она почти всегда смотрит на нас так, будто мы украли у нее все это.
Подобные замечания заставляют его осознать прежде всего одно: ему никогда не научиться понимать, как мыслят женщины.
Даже в самые благоприятные минуты они кажутся ему такими же чужеродными созданиями, как те, что выползли из уничтоженного им гнезда.
— И куда же вы припрятали украденное? — спрашивает он. Чарис смотрит на небо, обхватив руками колени, будто ей в самом деле необходимо обдумать ответ.
— Наверное, оставили у себя. Выпили из нее все соки и теперь веселимся, словно имеем на это право.
Опять перед ним возникает картина, навеянная насекомыми, — он ничего не может с собой поделать. Наверное, виновата по-летнему липкая духота и ожидание того, что она вскоре с собой принесет. Он представляет Чарис и ее четырех сестер, знакомых ему в основном по фотографиям, в виде комаров, облепивших их мать и высасывающих из нее способность отрываться на полную катушку. Куда бы она ни повернулась, ей не избежать острых полых хоботков, которые они всаживают в нее, чтобы вытянуть еще немного joie de vivre. Она бессильно вскрикивает, смиряясь с поражением: «Как теперь я смогу жить, как смогу любить, вы, неблагодарные шлюшки?» В устах женщины такое слово кажется ему невероятным… что, возможно, является частью проблемы.
— Выходит, вся эта накопленная энергия теперь находится внутри тебя, — поясняет Майк с таким пылом, что хоть спички о него зажигай.
— Нечего придавать каждому слову собственный смысл. Я имела в виду совсем другое.
Вот опять. В который раз подстрелен на лету. Его страстное желание — абсолютная необходимость оказаться внутри нее — разгорается, как пожар.
— Ты красавчик, — весело говорит она ему, словно этого достаточно, чтобы охладить его пыл.
Может быть, для Лидии это на пользу, в конце концов решает он — столько внимания, столько желания, столько удовлетворения.
Шумные ночные битвы между ней и Эваном длятся недели три, когда Майк приходит к выводу, что ему это вовсе не кажется: она в самом деле худеет. Потеряны не только те несколько лишних фунтов, которые она набрала после ухода отца. Поначалу так и было, будто Лидия пролистала в обратном порядке страницы нескольких календарей, восстановив в себе ту женщину, которая, как он помнил, впервые приняла его в свой дом. Но Лидия на этом не остановилась, он никогда не видел ее такой худой: теперь она отбрасывает тень, которая с каждым днем становится все уже; в результате Лидия превращается в такую же худышку, как любая из подруг Чарис, за весь день проглотившая не больше двух кусочков. Разница в том, что у Лидии по-прежнему висит второй подбородок.
— Ты здорова? — спрашивает он ее в один прекрасный день. Обязан спросить. Так поступают сыновья, хотя он больше никому не приходится сыном. Ну и что, неужели он должен не обращать внимания, если с ней не все ладно?
— На все сто! — весело отвечает она.
Она пытается успокоить его той же самой уверенной улыбкой, к которой, должно быть, прибегает всякий раз, когда покупатели говорят: «Мы берем, что подписать?» Только дело в том, что, оказывается, он никак не может ей поверить. Наконец между ними встала тайна. Тайна и ложь. Так поступают все матери, даже те, что не рожали: лгут, чтобы их малыши не беспокоились. Но с чего вдруг они решили, будто эта ложь срабатывает?
До этой минуты он и Лидия всегда были открыты друг для друга, потому что, не имея ни одной общей хромосомы, они могли себе это позволить. Что в конце концов могло случиться такого ужасного, о чем она отказывается ему рассказать? Наверняка здесь замешан Эван. Он принес в дом какую-нибудь жуткую болезнь, что нередко среди музыкантов. Или другой вариант: как-то вечером она отправилась в клуб послушать его игру и увидела, что на нем виснет какая-то баба — этакая палка с сосками, — после чего Лидия решила вступить с ней в соревнование.
Несправедливо, думает Майк. Лидия превращает его в детектива в собственном доме, выбрав для этого самое дрянное время. Как можно так грузить его теперь, когда близится к концу учебный год и пора бы начать беспокоиться об экзаменах?
Взвалив на себя роль детектива, он тем не менее не имеет права заставить кого-то отвечать на вопросы; в таких условиях он вынужден полагаться только на собственную наблюдательность, из-за которой возникает еще больше вопросов. Лучше бы ему не обращать внимания, что Лидия в последнее время, даже в самую жару, носит длинные рукава. Уже много недель он не видел ее локтей.
Как и колен. Она пристрастилась носить брюки. Не то чтобы она была большой любительницей шорт — ей не хотелось открывать венозные сеточки выше колен, — но все-таки когда-то она ведь носила шорты. В иные дни соображения удобства брали перевес над гордостью. Однако теперь, он уверен, она не станет носить не только шорты, но даже юбки и платья.
Как-то вечером его бдительность приносит плоды благодаря минутной беспечности Лидии. На его глазах она тянется за почтой, вернее, за тем, что от нее осталось после того, как Эван поработал с макулатурой, и Майк подмечает расстегнутый рукав, который задирается и открывает несколько дюймов бинта, обернутого вокруг руки, а также краешек желтоватого пятна на нем. Майк смотрит на это секунды две, не больше, не успевая даже удостовериться, что ему ничего не померещилось, как она тут же прижимает руку к исхудалому телу. Он притворяется, что ничего не заметил, а Лидия тем временем торопливо застегивает рукав и притворяется, что не смотрит на него исподтишка, желая знать, увидел ли он что-нибудь.
Майк решает, что эти двое стали задрипанными наркоманами: Эван нашел поставщика наркотиков и теперь пытается самым дебильным способом вернуть великую и опасную эпоху джаза, которая, по нелепому недоразумению, закончилась еще до его рождения. Только дело в том, что они оба пока не научились все делать правильно, зато успели сотворить черте что со своими конечностями, перепортив одну вену за другой.
Так, может быть, в этом и причина тех звуков, что издает Лидия по ночам. Она ненавидит иглы, зато любит то, что они ей дарят.
Несправедливо, думает Майк. Лидия превращает его в извращенца в собственном доме, потому что теперь он нарочно прислушивается, стараясь уловить все ее стоны, крики, вздохи. Он занимается именно тем, над чем когда-то подтрунивали его друзья, начавшие вдруг замечать, что Лидия хорошенькая — чего, конечно, они никогда бы себе не позволили, будь она его родной матерью. Все эти парни любили высказать ему в лицо, как бы им хотелось оказаться на его месте; по их логике выходило, что раз она воспитывает его только последние несколько лет, то, скорее всего, ей и быть той первой, кто его трахнет.
Вот и получается, что Майк прислушивается к звукам из ее спальни и сам себя оправдывает тем, что представляет, будто это звуковое сопровождение его собственной жизни. Те же звуки, только другой источник, а он сам является их вдохновителем. Редкая форма чревовещания, при которой все эти мучительные и восхищенные крики летят через весь город, чтобы вырваться из горла Чарис.
Правда, тут есть одно «но»…
Если он прав насчет того, что они колются, почему тогда Эван тоже не начал худеть? Майк, проведя ночь без сна, несколько раз прокручивает эту мысль, а сам наблюдает, как ползущий рассвет осветляет его окно. Хорошо, что сегодня суббота — возможно, позже ему удастся поспать. Субботнее утро — время вывоза мусора, вспоминает он, услышав лязг грузовика и грохот опустошаемых баков, доносящийся с конца квартала.
Мусор за всю неделю выставляется позади дома на обочину дороги и ждет, что его увезут и обезличат. Если Майк хочет добраться до сути всех этих тайн, лучшего времени ему не найти.
Майк хватает джинсы, с трудом напяливает их и застегивает уже на ходу, минуя запертую надежную дверь, за которой Лидия и Эван беззвучно охраняют свои тайны. Он не тратит время на обувь и сам беззвучно покидает дом через черный ход. Пересекает мокрую от росы лужайку быстрым легким шагом.
Грузовик с командой из четырех мусорщиков остановился за четыре дома от них, так что времени у него не так много, если он хочет основательно покопаться и найти хоть что-то. Утренний воздух прохладен и влажен, к голым ступням сразу налипла корка грязи и мелкой гальки, когда он останавливается у двух объемистых зеленых пластиковых баков и начинает отмахиваться от мух, привлеченных мусором. Над одним из баков их особенно много.
Поначалу Майку кажется, что они слетелись на кухонные отходы, но почти сразу он отбрасывает эту версию. У них в доме принято питаться полуфабрикатами. Какие уж тут отходы, если почти никто не готовит?
Он хватается за ручку и рывком открывает крышку бака.
Мух стало еще больше — они взметнулись вверх густым облаком и загудели так громко, что почти не слышно, как работает гидравлический пресс приближающегося грузовика. Майк отмахивается от мух крышкой, словно это щит, и чувствует, как о пластмассу градом стучат твердые маленькие тельца насекомых. Его начинает мутить от мысли, что здесь собралось так много этих безмозглых жадных существ.
Кое-как развеяв тучу насекомых, Майк запускает свободную руку в мусорный бак, хотя не представляет, что хочет найти. Если это использованные иглы, то, наверное, он поступает глупо, так как рискует проткнуть ладонь одной из них.
Зловоние ударяет ему в нос только после того, как он вспоминает, что следует дышать. Что ж, знавал он запахи и погаже — тухлятины, например, или мусорных урн возле дешевых забегаловок жарким днем. Здесь же был какой-то непонятный запах чего-то, что пока не достигло полного разложения, но уже отдает распадом. Мусорные баки обычно так не пахнут.
Он быстро отыскивает источник смрада — большой белый пластиковый мешок, засунутый на самое дно и небрежно присыпанный сверху другим мусором, — видно, действовал какой-то придурок. Мешок туго набит, словно колбаса, грязными бинтами, очень похожими на тот, который он подглядел на руке у Лидии, и все они скатаны в бессчетное количество валиков — можно подумать, мусорный бак стоял позади больницы.
Майк снова набрасывает сверху обычный мусор, как будто самое важное теперь — сохранить домашние тайны, и с грохотом закрывает крышку.
Не стоило и возиться. Грузовик уже успел подъехать, чтобы все увезти с собой. Земля под ногами подрагивает, а Майк до этой секунды никогда не думал, что будет так радоваться запаху дизельного выхлопа.
— Можно забирать? — спрашивает один из мусорщиков. Еще нет и шести, но у него уже такой вид, словно он весь сделан из грязи. Мусорщик показывает на бак, над которым кружат мухи. — Или ищешь чего?
Майк не знает даже приблизительно, как ответить.
Оглядываясь на прошлое, понимаешь, что Лидия неизбежно должна была перестать ходить на работу. Становится ясно, что однажды утром он проснется, а ее дверь в конце коридора по-прежнему будет закрыта. Что из кухни не донесется запах кофе, а Лидия не будет носиться по дому с ежедневником в руке, пытаясь припомнить, куда она задевала свой мобильник. Что Чарис подвезет его после школы, но машина Лидии так и будет стоять на месте, не сдвинувшись ни на дюйм.
Наверное, она взяла больничный, только и всего. Если кто и имеет на него право, то это Лидия, судя по тому, что он нашел в мусоре. А потом что же, второй день на больничном? Ладно, пускай так, но он не может отделаться от мысли, не следует ли ей в самом деле полежать в больнице, вместо того чтобы копировать больничный мусор.
И разве ему не следует повидать ее?
— Вероятно, у нее депрессия, — высказывает предположение Чарис. — Однажды с моей мамой было такое, несколько лет назад. Она заперлась в своей комнате, задернула занавески и не выходила оттуда целых три недели.
У них большая перемена, но оказывается, меньше всего его сейчас интересует жирная котлета, зажатая в руке. Учиться осталось всего два дня, однако сидеть дома ему тоже не хочется.
— Но вам ведь все равно удалось видеть ее? — спрашивает он.
— Конечно. Мы взломали дверь в ее комнату.
В этом-то и разница между ними. Он никогда бы не решился на такое. Еще один побочный эффект отсутствия родственных связей с женщиной. Раз он не кость от кости ее и не плоть от плоти ее, то не пользуется в полной мере биллем о правах. Ему остается лишь стоять в коридоре и глазеть на дверь, словно собачонке, выставленной из комнаты.
— Дело в том, — говорит он, — по голосу непохоже, чтобы у нее была депрессия.
— В таком случае она, скорее всего, делает вид, что с ней ничего не происходит. Если с моей мамой сейчас заговорить о том времени, то она недоуменно посмотрит на тебя: «О чем это ты?» — Чарис широко разводит руками, делая вид, что кого-то представляет. — Дамы и господа… наши образцы для подражания! — Она смеется, и Майку впервые не хочется присоединиться к ее смеху. Наверное, оттого, что на этот раз она и сама сомневается, сумеет ли не поддаться всем плохим примерам, которые ей подают. — А что говорит Эван?
— Эван ничего не говорит. — Майк устремляет неподвижный взгляд на стакан в своей руке. Взбитый коктейль начал расслаиваться. Он поглощал их всю жизнь, сколько себя помнил, но почему-то именно сейчас напиток вдруг показался ему искусственным и тошнотворным. Теперь эти смеси даже не называются молочным коктейлем, потому что молока в них нет и в помине. Майк слышал, будто их готовят из газированной химической пены. — Если он не у нее в комнате, то просто улыбается и играет на своем новом пианино.
Похоже, Эван заполучил все, что хотел, думает Майк, но не произносит вслух: ему не хочется снова признаться в поражении, так как, чтобы получить от жизни все, Эван, по крайней мере, должен был знать, что именно хочет.
Наступает третий день, и Майк решает, что с него хватит. Пора добиться каких-то ответов. А то ему никак не отделаться от досадного ощущения, что за прошедшую неделю испытаний он дал множество неправильных ответов.
Кроме того, сегодня самый подходящий день и потому, что наступил тот редкий случай, когда машины Эвана нет в гараже. Наверное, он уехал в свой джаз-клуб, чтобы забрать чек, пока банки не закрылись.
Странно, до чего же длинным оказывается коридор, когда не очень стремишься пройти его до конца. Знай Чарис о том, что он собирается сейчас сделать, она бы пожелала ему удачи, заверила бы его, что он справится, сказала бы, что он красавчик.
Майк стучится в закрытые двери спальни. Стучится легонько — вдруг она спит.
— Лидия, — зовет он. — Можно мне войти на минуту, чтобы поговорить с тобой?
— Майк? — откликается она. Кто же еще? — Нет… нет, мне бы не хотелось. Не сейчас.
Он внимательно прислушивается, стараясь уловить шелест простыней или какое-то другое движение вялого, разбитого депрессией тела, но ничего не слышит. Просто голос звучит как-то необычно, словно издалека, из-за двух или даже трех дверей.
— Ладно… а когда?
— Не знаю, Майк. Наверное, когда я почувствую себя лучше. Голос у нее начинает звучать раздраженно и колюче, затем смягчается, когда Майк говорит, что ему нужно только поболтать, как бывало раньше, когда они жили вдвоем и нуждались друг в друге, чтобы перенести те первые дни. Это ее действительно трогает — теперь он говорит на родном языке Лидии. Она прекрасно понимает, какие дни он имеет в виду: оба они ненавидят одного и того же мужчину, но уже давно не решаются открыто в этом признаться.
— Мы можем поговорить и через дверь, — отвечает она. — Я слушаю.
— Но так я ведь тебя даже не вижу.
Она издает звук, немного похожий на ее самый беззаботный смех.
— Неужели ты успел забыть, как я выгляжу?
Стараясь действовать бесшумно, Майк крепко обхватывает дверную ручку и медленно поворачивает. Заперто. Майк прислоняется к косяку, стараясь придумать, как теперь быть. Говорит, что сегодня последний день школьных занятий — она знала об этом?
— Ты шутишь. — Похоже, она искренне удивлена. — А я думала, будто неделю или две тому назад начались весенние каникулы.
Ага, думает он, ощущение времени всякий раз ускользает от женщины, когда она начинает растворяться не в том парне. Приходится сомневаться, найдется ли вообще для Лидии подходящий парень.
— Значит, теперь у тебя летние каникулы? — спрашивает она. — И чем ты собираешься заняться?
— Скорее всего, найду где-нибудь паршивую работенку.
— Нет… нет, это плохая мысль. Не лучше ли тебе сняться с места и попутешествовать… когда-нибудь думал об этом? — доносится откуда-то издалека, словно из пещеры. — В твоей жизни не хватает приключений…
От того, что она почти дословно повторяет, как эхо, слова Эвана, Майка чуть не стошнило. А она тем временем рассуждает, как чудесно для него было бы совершить путешествие, насколько бы это расширило его горизонты. Однако он слышит то, что она на самом деле говорит: что он здесь чужой и, наверное, всегда был чужим.
Заявить такое и при этом даже не взглянуть ему в глаза?
Он смотрит на дверную ручку. Насколько прочна эта защелка? Замки на внутренних дверях предназначены только для тех, кто живет с тобой бок о бок, чтобы ты не мог случайно войти в комнату в тот момент, когда кто-то решает, что пора тебя возненавидеть. Такие замки не предназначены для защиты от воров. Если уж воры оказались внутри дома — а некоторые даже попадают туда по приглашению, — тогда поздно от них закрываться.
Он достает из кармана бумажник, откуда вытягивает удостоверение школьника. Оно плотное, вроде кредитки, за последний год ни разу ему не пригодилось. Разве что в качестве инструмента для взламывания замков. Он вставляет удостоверение между дверью и косяком, подводит к язычку замка, и тот вскоре поддается с тихим щелчком — вот тебе и надежная домашняя охрана. За весь учебный год Майк не узнал ничего другого, что хотя бы наполовину оказалось таким полезным.
В спальне его встречает тот же самый, хотя и не такой сильный, запах, который он прекрасно помнит с того утра, когда заглянул в мусорный бак. Только теперь этот запах кажется ему более чистым и связанным не столько с болезнью, сколько просто с биологией.
Чего он никак не ожидал, так это что Лидии в комнате не окажется. Ее нет на кровати, более того, похоже, здесь вообще никто не спал, даже не присаживался на перину. Кровать стоит гладко заправленная, словно койка в казарме.
Шторы и жалюзи наполовину приспущены, отчего в комнате приятный полумрак, но света вполне достаточно, чтобы Майк обошел спальню и убедился, насколько никчемны все версии, которые они с Чарис придумали. Никаких атрибутов наркомании. Никакого барахла, которое по идее должно накапливаться в берлоге у больного депрессией: объедки, журналы, таблетки снотворного, бутылки спиртного или что там еще. И уж конечно, чего тут нет, так это какой-нибудь вакуумной воронки, в которой она могла исчезнуть.
Майк проверяет под кроватью — только чемоданы и коробки со старьем.
Осталось проверить шкаф, хотя сама идея довольно странная, учитывая его небольшие размеры и глубину. Шкаф-купе, какие часто встречаются в мотелях, правда, вид у него не такой дешевый. Майк толкает одну дверцу на роликах, откатывает справа налево, и в шкаф проникает свет.
Когда Майк бросает взгляд вниз, то с испугом пятится и, вероятно, громко кричит, после чего он еще смотрит туда несколько мгновений, просто для того, чтобы переварить увиденное. Что там говорят насчет глаз… иногда они могут тебя подвести, разве нет? Поначалу ему не верится, что все это хотя бы отдаленно связано с Лидией. Это какой-то научный проект. Или несчастный случай на производстве. Парочка могла принести нечто из анатомической лаборатории и пристроить в углу шкафа.
Майк припоминает из школьного курса, что кожа — самый большой человеческий орган, и действительно, наверное, только из нее и можно было сотворить то, что он сейчас видит — мясистую полость диаметром чуть ли не с бочонок. Внутренние стенки удивительно толстые и розовые, как мускулы. Края сооружения приклеены к полу и стенкам шкафа с виду каким-то природным липким материалом.
А самое худшее? То, что из затененной глубины на него смотрят два огромных знакомых глаза… чего или кого? В них словно отражается только одной ей присущее выражение стыда и вины, совсем как тогда, несколько лет назад, когда она одолжила денег своему парню, а тот сразу слинял из города на новой машине, не оставив адреса.
У Майка не укладывается в голове, как такое возможно и каким образом она еще жива. То, во что ее превратили, кажется таким мучительным и уязвимым, как вскрытая рана; а если судить по ее крикам в ночное время, то так оно и есть. Но Лидия, должно быть, сама этого хотела, потому что сотворить такое нельзя за один раз. Майк представляет, что Эван наверняка потрудился зубами. А еще ему понадобилось много терпения и строительных идей, подсмотренных… где? При изучении странных серых сооружений, прилепленных к наружным стенам домов?
Внутренний голос велит ему бежать. То, что Майк видит, слишком большой для него груз, и если промедлить здесь чуть дольше, то случится нечто ужасное. Ему вдруг начинает казаться, будто его самого сжевали и переработали, как тело Лидии.
Разве то, что он видит, не единственное доказательство бескорыстной самоотдачи тому, кого любишь, чтобы он не перестал тебя любить?
И когда Майк все-таки бежит, далеко удрать ему не удается: в коридоре он прямехонько наталкивается на Эвана. Тот сразу смекает, что к чему, — мимо Эвана ничто не проскользнет, — и для парня, который в остальное время производит впечатление амебы, он разъяряется не на шутку. Не успел Майк прийти в себя после столкновения, как Эван хватает его за плечи своими огромными ручищами и швыряет об стену. Майк соскальзывает на пол, но прежде слышит до странности звучный голос Лидии, которая кричит: «Не бей его, не бей!» — только Майк не понимает, к кому обращен этот крик.
Он лежит на полу лицом вниз, чувствует, как Эван переступает через него, после чего слышит, что шаги удаляются в спальню. Оттуда доносится неразборчивое бормотание; кажется, кто-то плачет, а потом вроде кто-то раздевается.
Несколько секунд Майк борется сам с собой, но это не умственная борьба, скорее, борьба инстинктов. Наконец одна сторона одерживает верх, и он ползет, извиваясь, по полу до дверей спальни и протискивается по плечи. Как раз настолько, чтобы видеть, что происходит у шкафа, где Эван исчезает полностью в ячейке, которую они соорудили из Лидии.
Неужели еще несколько минут назад Майк, вспоминая о многочисленных неудачах Лидии со всеми ее парнями, сомневался, есть ли вообще на свете подходящий для нее парень?
Слушая, какие звуки эти двое издают, он понимает, что не следовало делать такой поспешный вывод.
Сейчас, по крайней мере в эту самую секунду, они идеально подходят друг другу.