«Кровь и глина» Дамаскус Минсмайер

Первое, что увидел Антон Крайцлер за пределами деревни, была туша лошади, раздутая и изъеденная, ее кишки вывалились на толстую грязную колею, которая служила дорогой. Вонь скотобойни пропитала холодный, застоявшийся воздух, а свинья с одной из близлежащих ферм шумно и с удовольствием пожирала лошадиную плоть, пока Крайцлеру не пришло в голову пристрелить животное, и его пистолет "Люгер" пробил борозду в свиной голове. Стоявший рядом с ним Дитрих рассмеялся.
- Хороший выстрел, шарфюрер, - сказал он, отталкивая свиное тело от мертвой лошади грязным сапогом.
- Возможно, когда мы закончим здесь, мы сможем приготовить из нее колбасу, не так ли?
Крайцлер ничего не сказал, но и не возразил. Прошло слишком много времени с тех пор, как он или другие в его отряде Айнзатцгруппе пробовали что-то кроме несвежих маршевых пайков, и мысль о свежем мясе дразнила его язык до такой степени, что даже лошадь, пусть и тухлая, выглядела привлекательно.
Но не лошадь стала их жертвой. Что-то другое на забытой Богом русской границе забрало ее жизнь, и этому было бесконечное море возможных причин - надвигающаяся зима, голод, болезнь, отчаяние. Он не знал. Ему было все равно. Все, чего он хотел, - это закончить дневную работу, разбить лагерь и поспать перед дальнейшим путешествием.
Впереди него Бахман и Ашенбах выталкивали последних отставших жителей деревни на трясину улицы, выкрикивая непристойности, когда они толкали жителей вперед. Крайцлер наблюдал, как Ашенбах - высокий, светловолосый, голубоглазый демон мужского пола - повалил в грязь исхудалого, белобородого русского. У мужчины была только одна рука, и когда он с трудом поднялся на ноги, Ашенбах стал издеваться над ним, пнув, он схватил его за шерстяную тунику и потащил к Крайцлеру.
- Этот ведет себя как упрямый ублюдок, - сказал он, садистская улыбка расщепила его квадратный подбородок.
Крайцлер посмотрел на старика. Наряду с отсутствующей правой конечностью отсутствовал и левый глаз, от пустой глазницы над переносицей зигзагом тянулся древний шрам. Ашенбах поднял его на ноги, ругая мужчину.
- Здесь есть партизаны? Вы предоставляете им оружие? Поддержку? Скажите нам!
Мужчина начал говорить, но русский язык был для Крейцлера тарабарщиной. Его левую руку кто-то дернул, и он посмотрел вниз на веревку, крепко зажатую в его руке. На конце веревки сидела молодая женщина со спутанными каштановыми волосами и бледной кожей, одетая только в рваную рубашку и обнаженная до пояса, ее босые ноги были сырыми и кровоточили от мерзлой земли. Глаза у нее были широкие и испуганные, как у побитой собаки, и хотя она попыталась отстраниться от Крайцлера, резкий рывок веревки на шее не позволил ей сделать ни шагу.
Его люди нашли ее под Харьковом, и только умение говорить по-немецки спасло ее от пули в голову, хотя бывали моменты, когда Крайцлер задумывался, не была бы эта участь более милосердной. Как бы то ни было, она была временным переводчиком отряда в течение почти месяца, пока они продвигались на восток за группой армий "Юг". Он даже не знал ее настоящего имени, не удосужился спросить, хотя то, как они ее называли - Фотце-кунт - было вполне подходящим. Все мужчины в отряде в тот или иной момент имели с ней связь, и часть Крайцлера все еще была поражена тем, что она выжила.
Девушка была прекрасным трофеем, если не сказать больше. Подразделения Айнзатцгруппен были сформированы из сотрудников СД, гестапо, криминальной полиции и СС, они следовали за назначенными группами вермахта во время блицкрига на Москву, уничтожая советских комиссаров, партизан, диверсантов и любых других лиц, считавшихся радикальными элементами. На практике, однако, эти операции были не столько ликвидацией политических врагов, сколько оправданием для массовой средневековой резни; отряды людей бродили по сельской местности, предаваясь пыткам, грабежам и изнасилованиям с такой же уверенностью, с какой гурманы наслаждаются вином, останавливаясь лишь на время, чтобы вернуться к своим повозкам снабжения за свежими боеприпасами и пайками, а затем продвигаться к следующей мрачной, безымянной деревне. В них словно что-то переключилось, и для Крайцлера они перестали быть солдатами или даже людьми, а стали хищными волками, жаждущими плоти и крови.
Крайцлер потянул за веревку.
- Что он говорит, Фотце?
Избитая женщина посмотрела на грязь, потом на старика и, наконец, на Крейцлера и сказала по-немецки:
- Он не хочет, чтобы вы его убивали. У него уже умерли дочь и три сына, и он умоляет сохранить ему жизнь.
Ашенбах рассмеялся.
- Черт, сколько раз мы это уже слышали?
Крайцлер указал на плачущих жителей деревни, которых собирали Бахман и Дитрих.
- Поставьте старого дурака в конец очереди. Возможно, мы заставим его танцевать для нас, прежде чем вздернуть его. Получим от него хоть какое-то развлечение.
Ашенбах еще раз жестоко усмехнулся и собрался утащить человека, но тут из соседнего дома раздался неистовый крик, привлекший внимание и его, и Крейцлера. Мгновением позже в открытую дверь проскочила угрюмая женщина в крестьянской одежде с обвисшими чертами лица и упала лицом в грязь. Позади нее из входа появились Хаас и Рольфс. Бок о бок эти мужчины комично отличались друг от друга: Хаас, худой и безбородый, больше походил на профессора, чем на офицера гестапо, которым он на самом деле являлся, а Рольфс был грузным, плотного телосложения грубияном с огнеметом, пристегнутым к спине. Однако оружие было громоздким, и ему было трудно наклониться, чтобы схватить упавшую женщину, чьи протесты становились только громче. Рядом с Крайцлером зашипела связанная девушка.
- В чем дело, Фотце? - спросил он, удивленный ее переводом.
- Он говорит, что это проклятое место. Он говорит, что здесь живет Дер Тевфель, и если ты не будешь осторожен, он придет за тобой.
- Дер Тевфель? - усмехнулся Крайцлер. - Дьявол? Забавно.
Женщина продолжала кричать, хлопая Рольфса по груди, пока Хаас наконец не схватил ее за руку и не подтолкнул к другим жителям деревни. Подойдя к Крайцлеру, Ролфс жестом указал на дом позади него.
- Эта старая сука сражалась с нами так упорно, что можно было подумать, будто она охраняет золотой клад. - он выглядел разочарованным. - Но эта дыра такая же, как и все остальные. Никакой еды. Ни вина. Ничего. Как эти люди живут?
Желудок Крейцлера снова заурчал, и он праздно подумал о мертвой свинье.
- Это все? - спросил он, внимательно разглядывая жителей деревни. Их было меньше тридцати человек, разделенных на мужчин и женщин. Все они были старыми и худыми от недоедания, их одежда была поношенной, борода каждого мужчины - грязной, каждая женщина - непривлекательной для члена Крейцлера. Он посмотрел на Рольфса.
- Где Экхардт и Вертмюллер?
Рольфс указал на дом, примыкающий к тому, из которого он вышел.
- Я видел их там в последний раз. Но ты же знаешь Вертмюллера. Ему никогда не нравилась ни одна киска.
- Иди посмотри, почему они так долго, - приказал Крайцлер, идя к остальным мужчинам и таща за собой девушку на поводке. - Я становлюсь нетерпеливым.


Вернер Экхардт смотрел из окна ветхого дома на бескрайнее, шиферно-серое небо над плоскими советскими степями, его необъятность всепоглощала и угнетала его разум. Весь поход на восток из Германии был одним безграничным унылым пейзажем, в каждой деревне была такая же оцепеневшая безрадостность, такие же тупо уставившиеся женщины, дети и старики, такие же колодцы, фермы и уродливые, примитивные дома, которые были едва ли больше, чем хижины. Это было настолько чуждое место, что Экхард иногда задавался вопросом, не проснулся ли он на Марсе.
Хныканье отвлекло его взгляд от окна. Рядом с камином, в задней части единственной комнаты дома, Вертмюллер поставил тяжелую обутую ногу на спину пожилого мужчины, прижав его беспомощно к полу. В углу лежало тело жены этого человека, свежая колотая рана кровоточила между ее сморщенными, обнаженными грудями.
- Она была вздорной, не так ли? - сказал Вертмюллер, вытирая багровые пятна со своего эсэсовского кинжала и убирая его в ножны, а затем поправляя брюки. Под ним рыдания корчащегося человека наполнили комнату в ответ, но Экхардт молчал. С начала войны он совершил свою долю преступлений, но заставлять старика смотреть, как Вертмюллер сладострастна убивает, было чистым злодеянием даже для него.
Экхард посмотрел на пару. Оба старика были грязными, тощими фантомами. Он знал голод; эти люди умерли от голода. Однако Вертмюллер, похоже, не замечал разницы, а если и замечал, то не обращал внимания. Все еще удерживая мужчину ногой, он протянул здоровую руку к ближайшему столу, схватил яйцо из миски, разбил его и выпил одним глотком.
- Не совсем то, что я хотел, но сойдет, - пожаловался Вертмюллер. Он посмотрел на Экхарда. - Хочешь?
Экхардт покачал головой, хотя его ворчливое нутро оспаривало это решение. Он служил в дивизии СС "Тотенкопф" во время прочесывания Западной Европы, но там немецкие повозки были набиты добычей завоевателей - прекрасными французскими винами, голландскими сырами и бельгийскими шоколадными конфетами. Однако при продвижении на восток линии снабжения доставляли только самое необходимое. Операция "Барбаросса" началась в июне, но сейчас был ноябрь, Москва была совсем рядом с Вермахтом, зима приближалась, и Экхардт, как и вся немецкая армия, дрожал в тонкой летней форме. Даже Вертмюллер, медведеобразный мужчина, был одет в овчинную куртку и меховую шапку, которые он украл в одной из деревень, через которую они пробирались ранее.
Входная дверь дома распахнулась с грохотом, от которого Экхард испугался, и на долю секунды он понял, каково это - оказаться по ту сторону порога, когда кто-то выбивает его. На входе появился Рольфс, на его лице было написано раздражение.
- Шарфюрер хочет, чтобы вы вышли, - сказал он. Взглянув на труп, он улыбнулся Вертмюллеру. - Старуха? У вас есть хоть капля порядочности?
Вертмюллер покачал головой, взял свою винтовку с того места, где он положил ее на стол, и, наклонившись, схватил комок кителя русского и заставил его встать на ноги.
- Эти собаки не заслуживают ни малейшего милосердия, и ты это знаешь.
Он толкнул мужчину в сторону двери. Экхард собрался последовать за своими соотечественниками, когда что-то во мраке дома привлекло его внимание.
- Подождите, вы оба, - сказал он и подошел к полке, которая упала с камина во время борьбы между Вертмюллером и женщиной. Порывшись в разбросанных остатках, он извлек из-под обломков нечто, быстро заставившее всех троих замолчать.


Когда Крайцлер увидел, как Рольфс, Вертмюллер и Экхардт ведут пожилого человека по грязной дороге, он сначала не обратил внимания на их серьезные выражения. Экхард, в частности, всегда был образцом трезвости, но когда Крайцлер заметил суровое выражение, написанное на обычно шумном лице Вертмюллера, он понял, что что-то не так. Человек, которого они вели, был вне себя от слез, и когда они приблизились настолько, что Крайцлер смог разглядеть, что несет Экхардт, его осенила причина их отношения и страха человека.
Это была серебряная менора, старая, помятая и потускневшая от возраста. Когда Экхардт протянул ее ему, никто из них не заговорил. Вместо этого Крайцлер обратился к девушке, которую держал под руку.
- Спроси его, сколько евреев в этой деревне, - сказал ей Крайцлер, указывая своим люгером на плачущего человека перед Вертмюллером. Девушка перевела вопрос, но мужчина был слишком сильно потрясен, чтобы что-то сделать, кроме бессвязного бормотания. Разозлившись, Крайцлер ударил его пистолетом по лицу, отчего тот упал в грязь.
- Есть ли евреи в этой деревне? - крикнул он, но вопрос, заданный по-немецки, был потерян для собравшихся, пока человек со шрамами, над которым жестоко издевался Ашенбах, не оглянулся, с достоинством подняв голову, и не заговорил.
Его слова, произнесенные через рот связанной девушки, были тяжелы и смертельно серьезны:
- Мы все здесь евреи.
Вызов в его тоне был одновременно удивительным и, по мнению Крейцлера, бесполезным. Для комиссара, партизана или другого агитатора существовали самые ничтожные, самые слабые шансы выжить под ударами айнзатцгруппы. Для еврея это означало только смерть.
Крейцлер однажды слышал, что скот, идущий на убой, чувствует приближение смерти, чувствует, что смерть настигает его, и в помещении для убоя царит ужас. Среди жителей деревни чувствовалось то же напряжение, ощутимое в морозном воздухе, когда он снова повернулся к плачущему мужчине.
- Поднимите его, - сказал он Экхардту и Вертмюллеру, и не успели они подчиниться, как Крайцлер послал пулю прямо в голову мужчины, его мозги попали на рукав Вертмюллера.
Жители деревни закричали. Некоторые из мужчин в негодовании бросились вперед, но Дитрих и Бахманн тут же нанесли ответные удары из своих винтовок, раскалывая черепа и пуская кровь, и избивали одного человека до тех пор, пока он не перестал двигаться.
Экхардт и Вертмюллер уронили тело, которое они держали, прямо вниз, а Крайцлер посмотрел на Рольфса, указывая на дом убитого.
- Сожгите его.
Рольфс улыбнулся, поднял ручной водородный факел от своего огнемета и пустил шипящую смоляно-бензиновую струю на тридцать метров, охватив хижину трещащим пламенем. Затем Крайцлер махнул своим "Люгером" в сторону жителей деревни, отдав еще одну команду Ашенбаху и Хаасу:
- Сначала убейте женщин.
Посыпался град пуль, когда они открыли огонь из пистолетов-пулеметов, распыляя магазин за магазином в женщин-жительниц деревни, тошнотворная вонь крови и разорванных кишок доносилась до ноздрей Крайцлера. Когда оружие перестало стрелять, из раненых, но не мертвых женщин раздались стоны и жалобные хныканья, а из оставшихся мужчин вырвался ураганный гневный вой, но Ашенбах и Хаас удерживали их на расстоянии.
Крайцлер указал на группу домов вниз по улице.
- Бахманн. Дитрих. Проведите вторую проверку, пока я не приказал рохлям сжечь эти дома. Убедитесь, что мы всех взяли.
Двое мужчин ушли, но тут раздался новый взрыв, когда однорукий попытался прорваться вперед. Хаас оттолкнул его, но Крайцлер заметил, что испуганное выражение лица русского со шрамом не имело никакого отношения к только что произошедшим убийствам. Его единственный глаз был устремлен на дом в конце грязного переулка, к которому приближались Бахманн и Дитрих, а его иностранный говор становился все более интенсивным и настойчивым.
- Он говорит, что вашим людям не следует туда ходить, - перевела Фотце.
До этого момента Крейцлер почти не замечал дом. Как и все дома здесь, это была обычная крепостная хижина, ничем не отличавшаяся от других, но при ближайшем рассмотрении он увидел, что когда-то в прошлом она была закрыта и заколочена, глинобитные стены заросли спутанными лианами и сорняками, а на двери был нарисован красный знак.
- Это кровь ягненка, - сказала ему девушка. - Он говорит, что они пометили ею дверь, чтобы люди не могли войти. Он говорит, что это дом Дер Тойфеля.


Деревянная дверь дома была старой и изъеденной червями и легко поддалась, когда Бахман ударил по ней прикладом винтовки. Из улицы пробивался свет, но его было достаточно, чтобы разглядеть разрушенное состояние дома: опрокинутые столы и стулья, разбитая мебель и осколки стекла - свидетельства давней борьбы.
Рядом с Бахманом Дитрих сделал шаг внутрь, сморщив свой длинный кривой нос.
- Что здесь произошло?
Бахманн покачал головой, его охватило тревожное чувство. Он сражался с тех пор, как два года назад началась война, видел и совершал зверства, ужасающие любой здравый ум, но гнетущая атмосфера этого дома удушала так, как ему мало что доводилось испытывать - воздух был спертым, затхлым и удушливым, как в могиле, и чем дальше он заходил, тем больше ему становилось не по себе.
Если Дитрих и испытывал, то же самое, то этого не было видно, но Бахманн все же заметил недоуменное выражение на узком, небритом лице своего спутника, когда тот опустился на колени и провел рукой по чему-то на покрытом пылью полу.
- Посмотрите на это, - сказал он.
На твердом дереве был нарисован странный символ, выцветший красным цветом. Бахманн видел достаточно иврита в свое время, очищая польские гетто, чтобы узнать его, и чем больше он смотрел, тем больше замечал, что весь пол был покрыт этими знаками по широкой окружности, уходящей от света в темную заднюю часть дома. Он проследил глазами за узором и вскоре увидел что-то еще, большое и неподвижное, в самом центре конфигурации. Бахманн поднял винтовку и подал сигнал Дитриху, решив, что в деревне все-таки есть партизанская активность, но чем ближе он подходил к фигуре, тем отчетливее она становилась.
Это была статуя коленопреклоненного человека терракотового цвета, руки обхватывали туловище, словно обнимая самого себя, лысая голова была обращена прямо вперед. Статуя была грубо вылеплена, края ее были неровными там, где следовало бы отполировать, рот был едва ли больше, чем открытая щель, нос смещен к центру и громоздок, глаза глубоко посажены и пусты. Он был в натуральную величину, хотя Бахман заметил, что пах был гладким и бесполым, несмотря на явное изображение мужественности, а на лбу статуи были вырезаны буквы иврита, идентичные тем, что были на полу. По правде говоря, это было уродливое творение, которое нельзя было спутать с творением Родена или Микеланджело, но самым странным для Бахманна был набор цепей, которые обвивали верхнюю часть туловища и руки скульптуры.
Статуя, со всеми цепями, очевидно, простояла здесь некоторое время. Толстая, пыльная решетка из паутины драпировала ее, но зачем кому-то понадобилось создавать такое произведение, чтобы потом бросить его в заколоченной лачуге в какой-то никчемной русской деревне, Бахманн не понимал. Его недоумение повторил Дитрих, который пробормотал:
- Что это такое?
- Я не уверен, - сказал Бахманн. - Но я думаю, что мы должны уходить.
Дитрих проигнорировал его, опустил винтовку и перешел через круг нарисованной разметки к скульптуре, сдирая паутину и смахивая пыль рукой в перчатке. Именно тогда Бахманн впервые услышал тупой стон, наполнивший дом, и пока он наблюдал, полые глазницы скульптуры начали светиться, сначала тускло, как светлячок, потом свечение усилилось, пока не стало янтарно-красным.
- Майн Готт, - сказал он, указывая на скульптуру. - Смотри.
Дитрих повернулся, лицо растворилось от внезапного шока.
И статуя зашевелилась.


- Опять дьявольский бред? - спросил Крайцлер.
Девушка кивнула, продолжая переводить быструю, бессвязную речь человека со шрамом.
- В этой деревне жил человек по имени Наум Мирошник. Он был гончаром и очень талантливым. Его работы ценились от здешних мест до Киева. Но его семья была убита австрийцами во время Брусиловского наступления в годы Великой войны, и после этого он стал сумасшедшим, задумчивым, уединился, работал в одиночку, чтобы создать то, что, как он думал, принесет ему отмщение, которого жаждала его душа.
- Создать? - спросил Крайцлер. - Что создать?
Девушка сделала паузу, выслушала ответ русского, затем сказала:
- Голема.


Из статуи раздался второй громкий стон, и голова поднялась, суставы заскрипели, как расщепленная древесина, кусочки керамической плоти отслаивались от поверхности, грудь вздымалась, руки боролись с путами. Бахман, ошеломленный, смотрел, как звенья цепи дребезжат, напрягаются и наконец разрываются.
- Какого черта? - крикнул Дитрих, спотыкаясь, выходя из круга.
Перед ним неуклюже стояла статуя, ее движения были скованными, почти механическими, пантомима человеческой подвижности. Она была выше любого человека, которого Бахманн когда-либо видел, и возвышалась над ним, ее плечи были чрезмерно широкими, длинные конечности заканчивались огромными руками и ногами.
Дитрих повернулся, споткнулся о сломанный стул и рухнул на пол. Он лежал, застыв, пока существо не повернуло голову и не сделало тяжелый, медлительный шаг к нему, но, вскочив на ноги, Дитрих попал в хватку статуи. Он яростно колотил винтовкой по груди твари, но скульптура просто отбила оружие и с криком притянула Дитриха ближе, зажав его голову с двух сторон и сдавливая тисками.
Бахманн увидел, как лицо Дитриха стало ярко-красным, глаза выпучились, а затем вырвались из глазниц, когда череп раскололся и раздробился, его черты превратились в месиво из крови, костей и мозга, которое облепило руки статуи. Тело Дитриха рухнуло на пол, а тварь двинулась к Бахману, ее глаза пылали.


- Что? - повторил Крайцлер.
- Голем. Человек из глины с буквами “Алеф мем тав”, выгравированными на голове, чтобы дать ему жизнь. Но голема нельзя было контролировать, и он стал диким, жестоким существом, не подчиняющимся даже приказам Мирошника. В своем буйстве он убил своего создателя и уничтожил множество невинных людей, пока толпа не набросилась на него, сковала его железными цепями, благословленными раввином, и было решено держать его связанным в доме Мирошника с печатями вокруг каждого окна и двери, чтобы предотвратить его побег. С тех пор это место стало проклятым, избегаемым. Нельзя допустить, чтобы оно проснулось. Если твои люди нарушат печати его заточения, голем убьет нас всех.
Когда девушка закончила переводить рассказ мужчины, Ашенбах прорычал:
- Мы должны повесить этого гребаного еврейского лжеца за яйца, шарфюрер.
Крайцлер взглянул на человека со шрамом. Его лицо было полно страха, но независимо от того, было ли то, что он сказал, ложью или нет, было очевидно, что он сам верит в эту историю, и этого было достаточно, чтобы Крейцлер выдержал паузу перед первым криком, раздавшимся из закрытого ставнями дома.


Ужас пронзил Бахмана, когда статуя двинулась на него. Он попятился назад и выстрелил, попав в него с достаточно близкого расстояния, чтобы убить человека мгновенно. Вместо этого выстрел лишь разворотил часть груди скульптуры, не обнажив под ней ничего - ни крови, ни костей, ни органов, - а статуя приближалась, не замедляя шага, пока Бахманн передергивал затвор винтовки, досылая следующий патрон. Не успел он выстрелить еще раз, как чудовище набросилось на него, сбив с головы стальной шлем из угольного шлака и прижав его к стене. Бахман выругался, попытался вклинить винтовку между ним и нападавшим, но вес статуи был слишком велик, чтобы отклониться, и тварь продолжала давить на него, ее холодные, свинцовые руки хватали его за череп. Он закричал, когда давление усилилось и что-то треснуло, но Бахман все еще боролся, все еще сопротивлялся и сумел подвести винтовку под челюсть скульптуры.
В закрытом помещении выстрел был похож на артиллерийский обстрел, и у Бахмана зазвенело в ушах от болезненного эха. Однако нападавший, казалось, почти не пострадал: пуля рассекла глиняный подбородок и разорвала боковую часть лица, но, кроме этого, не причинила никакого вреда, только оглушила существо настолько, что оно ослабило хватку. Воспользовавшись случаем, Бахман выскользнул из его рук и поднял винтовку, только для того, чтобы быстрым взмахом отправить ее на пол. Статуя ударила его сзади, раздробив челюсть и правую щеку, словно стекло; Бахманн уткнулся в стену, каким-то образом устояв на ногах, и, захлебываясь адреналином, бросился к выбитому дверному проему. Он едва успел переступить порог, как на него налетел Рольфс с ошеломленным выражением на круглом лице.
- Бахманн! - закричал он. - Мы слышали стрельбу. Что происходит? Где Дитрих?
С раздробленной челюстью Бахманн никак не мог сформулировать вопрос, а через мгновение в этом не было необходимости. В дверном проеме стоял скульптурный человек, загораживая свет, и Бахманн увидел, как выражение лица Рольфса стало недоуменным.
Инстинктивно Ролфс хотел поднять факел огнемета, но тварь с силой ударила его в грудь, разрывая мышцы и кости, и одним быстрым ударом раздробила грудину человека. Кровь хлынула изо рта Ролфса, потекла по подбородку и шее, а затем монстр отдернул отрубленную конечность: его глиняная рука, покрасневшая до локтя, сжимала вырванное сердце Ролфса. Но в спешке удар разорвал огнемет, воспламенив баллон; в одно мгновение все - Ролфс, Бахман, дом, существо - было поглощено вулканической яростью огня.


В детстве мать Экхардта была истеричкой, постоянно проповедовавшей страшные истории об аде и муках проклятия, которые он будет вечно испытывать, если не примет Христа. Тогда он был напуган этими яркими образами, но считал себя далеким от их влияния до того момента, когда Крайцлер приказал Рольфсу расследовать выстрелы из дощатого дома.
В одну секунду Рольфс вошел в дом, а в следующую все исчезло. Дом взорвался, словно в него попала бомба, и огненный смерч пронесся по деревне, сбив с ног Экхардта и Вертмюллера. На мгновение серое небо и серая земля слились воедино, вокруг них посыпались пылающие обломки. Экхардт поднял голову; зрение было затуманено, уши заложило, но откуда-то послышались крики. Перед ним из останков дома выбежал Бахманн, человеческий факел, смоляно-бензиновая смесь испепеляла его, пока он бежал, его дикие крики были ужасающе пронзительными, пока, наконец, он не рухнул и не сгорел в безмолвии.
И было что-то еще, что-то, что двигалось в огне. Сначала это были лишь очертания в пламени, форма, но постепенно из водоворота возникла человекоподобная фигура, простая, бесформенная, лишенная черт и эмоций, больше человека; по мере того как он видел ее все отчетливее, Экхард задавался вопросом, не были ли предупреждения его матери о бездне верными с самого начала.
Вдруг сильные руки Вертмюллера схватили Экхардта под мышки и потянули вверх. Он что-то кричал, но Экхард не слушал; все, что он мог делать, это думать о словах человека со шрамом - голем, как он называл эту тварь, - но по мере приближения она напоминала не глиняного человека, а демона: глаза – адские близнецы, огромный каркас тлел, руки были забрызганы кровью.
Вертмюллер снова закричал, и на этот раз Экхард его услышал:
- Стреляй! Стреляй в этого ублюдка!
Вертмюллер поднял винтовку, выстрелил, передернул затвор, снова выстрелил, все время отступая назад. Экхардт сделал то же самое, отступая по грязной дорожке, стреляя голему в грудь, туловище, голову, но вскоре - слишком скоро - его оружие щелкнуло пустым затвором. Он спрятался за углом ближайшего дома, пытаясь перезарядить оружие. После последнего выстрела Вертмюллер бросился следом, но грязь была слишком густой, голем - слишком быстрым для такой большой твари, а его руки уже тянулись к нему, разрывая куртку из овчины, в которую он был одет.
Вертмюллер отпрыгнул назад, ударил голема из винтовки с такой силой, что ложе раскололось, но когда он повернулся, чтобы снова побежать, то поскользнулся, упал и стал добычей. Голем подхватил Вертмюллера за ногу, подвешивая его вверх ногами, а затем разорвал на части, , словно это была тряпичная кукла, сломав ноги и вырвав их из впадин у бедра, разорвав Вертмюллера по центру от паха до кишок, обнаженные пенис и яички болтались по одну сторону раны, разорванный анус - по другую, из прорехи между ними вытекала фиолетовая кишка.
Экхард вставил в винтовку обойму с патронами и выстрелил снова, но уже не в голема, а в Вертмюллера, прекратив его крики и страдания, и помчался обратно через деревню.


Вокруг Крейцлера царил хаос, и на кратчайшие мгновения он ощутил непривычную беспомощность. Он был брошен лицом в грязь от ударной энергии взорвавшегося дома, у него перехватило дыхание, но он сохранил достаточно ясности, чтобы наблюдать за хаосом, который учинило чудовище, появившееся из пылающих обломков. Часть его сознания задавалась вопросом, что это за штука, но другой, более глубокий аспект знал все слишком хорошо. Видя, как оно выдерживает шквал пуль, как оно уничтожает Вертмюллера, все сомнения Крейцлера относительно сказки о големе были убиты.
Сомнения были не единственным, что было убито; в разгар бедствия некоторые из жителей деревни воспользовались внезапным переполохом для бегства. Они разбежались во все стороны, но лишь немногие успели уйти далеко, прежде чем Ашенбах открыл огонь и застрелил полдюжины беглецов. Но даже те, кто уклонился от его пуль, не избежали опасности. Покончив с Вертмюллером, голем набросился на них и бездумно не делал различий между евреями и немцами. Крейцлер видел, как монстр схватил одного русского, когда тот промчался мимо, и свернул ему шею с такой силой, что голова откинулась назад. Другие жители деревни запаниковали при виде этого зрелища. В давке одноглазый потерял опору, упав в грязь прямо на пути голема, и, не обращая внимания на его присутствие, тварь раздавила его череп одной тяжелой ногой.
Крейцлер попытался подняться, но в правом подреберье возникла колющая боль, и, перевернувшись, он увидел причину. Над ним стояла Фотце, веревка все еще висела у нее на шее, но она невольно освободилась от его хватки в результате взрыва. В одной руке она держала большой осколок стекла, вылетевший из одного из окон дома в результате взрыва Рольфса, острие было измазано кровью Крайцлера. Прежде чем он успел среагировать, она сделала выпад, нанеся серию колющих ударов в ноги и живот, каждый прокол взрывался острой болью в его теле.
Крейцлер закричал, брызгая слюной и кровью, и отбросил руку Фотце. Несмотря на боль, он приподнялся, выровнял "Люгер" и выстрелил, сбив девушку с ног. Она вскочила на ноги, ее щека была поцарапана, но вместо того, чтобы нанести еще один удар, она бросилась прочь, исчезнув в пространстве между двумя домами.
Крайцлер снова выругался, перекатился, встал, его брюки были пропитаны кровью от пояса до ботинок. Впереди него все еще слышалась яростная стрельба - голем пробирался по улице в его сторону. На углу одного из домов Ашенбах встал на колени, пули из его пистолета-пулемета прошивали грудь монстра, каждый удар отслаивал часть его глиняной конструкции. Но ад, развязанный Рольфсом, распространялся, пожирая одно за другим все примитивные жилища, и по мере приближения пламени Ашенбах вырвался из укрытия и отступил к ближайшему к Крайцлеру дому.
- Мы не можем убить эту чертову тварь! - заорал Ашенбах, перезаряжаясь. - И это мой последний гребаный магазин!
Раздался еще один крик, и Крайцлер заметил, как Хаас со своей позиции за телегой сена выдернул шнур штильхандгранаты и по высокой дуге бросил ее в голема. Попадание оказалось точным: граната с длинной рукояткой угодила прямо между ног существа, выплеснув в воздух гейзер грязи при взрыве и отбросив голема на двадцать метров назад.
Хаас снял с пояса вторую гранату и бросился к упавшему чудовищу, но оно уже зашевелилось. Впервые Крайцлер заметил, что повреждения были нанесены. Левая рука голема теперь заканчивалась безруким обрубком, часть ноги с той же стороны раскололась, как фарфор. Но голем все еще стоял, все еще двигался, и прежде, чем Хаас смог начать атаку, тварь просто схватила его за шею и подбросила высоко над головой. Хаас дернулся, выронив гранату, и забил ногами по воздуху, как утопающий пловец. Через мгновение голем впечатал его в брус ближайшего дома, и Крайцлер услышал тошнотворный треск костей, когда голем продолжал молотить Хааса, пока все, что было похоже на человека, не было уничтожено.
- Ублюдок! - прорычал Ашенбах, стреляя в голема. Через несколько секунд в его пистолете-пулемете закончились патроны, и он отбросил оружие, снял с пояса кинжал СС и безрассудно бросился вперед, прыгнув на огромную раму глиняного человека. Обхватив его одной рукой за шею, он демонстративно наносил удары другой, его бешенство не утихало даже тогда, когда кончик лезвия сломался.
То, что произошло потом, было почти размыто для глаз Крейцлера. Голем перевернул Ашенбаха через плечо, повернув его голову в одну сторону с такой силой, что она оторвалась от шеи, а позвоночник выскользнул из тела вместе с ней.
Ярость Крейцлера взяла верх над ним, и он разрядил пистолет, перезарядил еще восемь патронов, разрядил их, все это время наблюдая за приближающимся големом. При последней перезарядке он заколебался. Он дал клятву - gehorsam bis zum Tod - биться насмерть, но этот враг не был плохо обученным партизаном или советским солдатом. Это был жнец, порождение безумия, и Крайцлер почувствовал, как стремление к самосохранению берет верх над безрассудной идеей последнего боя. Вместо этого он отступил назад, повернулся, намереваясь отступить, как вдруг столкнулся с чем-то. В шее возникла быстрая, пронзительная боль, такая резкая, что он не сразу понял, что его ударило.
Это была Фотце, вогнавшая ему в горло упавший кинжал Ашенбаха с обломанным лезвием. Крайцлер почувствовал зазубренную сталь в шее, ощутил вкус соленой крови, хлынувшей в рот и в нос. Он задохнулся, выпустил кляп, вцепился когтями в ее руку, державшую оружие, но она лишь глубже закрутила его, прежде чем отпустить. На мгновение умирающие глаза Крайзлера встретились с ее глазами, и в них он увидел не ярость или ненависть, а лишь жалкую пустоту, и понял, что она стала тем, кем он ее сделал: монстром, некогда человеком, а теперь чем-то другим.
Его охватил ползучий холод. Зрение тускнело, возвращалось, снова тускнело. Конечности отяжелели, колени подкосились, и Крейцлер превратился в призрак, не успев упасть на землю.


Экхард обернулся, надеясь занять точку обзора позади голема, и, выйдя между двумя домами, увидел, как Крейцлер рухнул на землю с кинжалом в багровой оболочке в горле. Девушка, бывшая его пленницей, смотрела на тело, на ее руках была кровь похитителя, но желание Экхарда отомстить за смерть командира отряда мгновенно угасло. Вскоре голем был уже рядом, раздавив под своими ногами безвольное тело Крайцлера, схватив девушку за волосы и притянув ее к себе.
- Отойди от нее! - закричал Экхард. Инстинктивно он выстрелил, отвлекая внимание голема от девушки на себя, и, получив передышку, она вырвалась из его хватки, вырывая волосы из головы.
Экхард хотел выстрелить снова, но винтовка была пуста, а времени на перезарядку не было. Когда голем приблизился, Экхард заметил в грязи последний, неиспользованный штильхандгранат Хааса и бросился к нему. Выхватив взрывчатку, он дернул за шнур на конце рукоятки, бросил ее в голема и побежал, увлекая за собой девушку, прежде чем граната взорвалась.
От сотрясения, вызванного взрывом, болели уши и зубы, а когда неряшливые осадки стихли, Экхард наконец оглянулся через плечо и решил, что граната сделала свое дело. Голем больше не нависал над ними, но раздался звук, похожий на скрежет лопаты по бетону, и, взглянув вниз, Экхард увидел, что он разрушен лишь частично. Его тело исчезло ниже пояса, но оно все еще карабкалось вперед сквозь грязь, устремив горящие глаза прямо на них.
Экхардт оттолкнул девушку в сторону, выхватил "Люгер" из-под раздробленного тела Крейцлера и выстрелил как раз в тот момент, когда одинокая рука голема вцепилась в его сапог. Рядом с ним закричала девушка, но он продолжал стрелять, каждый выстрел казался более бесполезным, чем предыдущий. Последний выстрел попал точно в центр, и удар разбил метку, вырезанную на лбу голема.
Словно погасшая свеча, пламя в глазах существа потемнело, голова опустилась, все тело зашипело и перестало двигаться.
Все произошло так быстро: в одно мгновение это была неудержимая машина, а в следующее - безмолвная, неживая оболочка.
Экхард дрожащей рукой все еще целился из пистолета в голема, ожидая, что тот возобновит натиск, а когда этого не произошло, он вырвал свой сапог из хватки твари и обессиленный рухнул назад. Тысячи мыслей пронеслись в его мозгу, и кое-что из того, что сказал человек со шрамом, - что-то о буквах, выгравированных на голове голема, чтобы дать ему жизнь. Пуля попала в один из символов между глаз, разбила его вдребезги и каким-то образом остановила монстра. Был ли это ключ к разгадке? Он не знал.
Задыхаясь, Экхард посмотрел на девушку рядом с собой. Она была зеркалом его собственного истощения, и некоторое время они лежали так, ничего не говоря, потом встали и побежали вместе, мимо разлагающейся лошади, мертвой свиньи и прочь от горящей деревни.


Когда они пробирались по степи в направлении фургонов снабжения айнзацгрупп, пошел мелкий снег. На полпути Экхардт замедлил ход, а затем и вовсе остановился.
- Мы не пойдем дальше, - сказал он. - Не вместе.
Девушка тоже остановилась, в ее позе чувствовалось защитное предвкушение, словно она ожидала, что Экхардт начнет какие-то оскорбления или что-то еще.
Вместо этого он спросил ее:
- Как тебя зовут?
Подозрение промелькнуло в позе девушки, но она тихо ответила:
- Цилия.
- Тебе нужно идти на юг, Цилия. На юго-восток, если сможешь. В сторону Мариуполя или Ростова. Вермахт еще не продвинулся так далеко. - он протянул ей несколько печений из своего мешка с пайком. - Возьми это... - Экхардт сделал паузу, снял с пояса люгер Крейцлера, протянул девушке конец рукоятки. - И это тоже.
Увидев, как она убила Крайцлера, он подумал, не сделает ли она то же самое с ним, если представится возможность, но Цилия лишь взяла предложенные вещи, отступила назад и бросилась прочь, как зверь, которого внезапно освободили из клетки, следуя в указанном им направлении, пока не превратилась в маленькое пятнышко на сером горизонте.
Уже опускались сумерки, когда Экхардт увидел первые костры лагеря айнзатцгруппен и сгрудившихся вокруг них людей. Перейдя на более быстрый шаг, он поднял руку, крикнул и помахал, предвкушая тепло.
Экхардт услышал треск выстрелов из лагеря, но не почувствовал, как пуля вонзилась ему в голову - для этого она слишком быстро ворвалась в мозг, - и он упал прямо вниз, как камень, безжизненный и ничего не понимающий. Вскоре после этого трио фигур в зелено-серых мундирах подошли к его трупу, осторожно тыкая в него стволами винтовок.
- Черт, - сказал один немецкий голос. - Это один из людей Крейцлера.
Другой солдат произнес.
- Какая разница? Просто положи его на костер вместе с остальными. Никто не должен знать. Давай вернемся в лагерь. Здесь чертовски холодно.
Они сняли с него сапоги, куртку, паек и кинжал - все, что могло пригодиться, а потом бросили тело Экхарда на кучу и сожгли, его мечты и желания, кошмары и злодеяния превратились в пепел и пыль, кровь и глину.