«Камелот» Грэм Мастертон

Джек соскабливал измельченный чеснок с разделочной доски в глубокую сковороду, когда в дверь ресторана кто-то постучал.

— Черт, — выдохнул он. Он снял сковороду с плиты и вытер руки о фартук. Стук повторился, на этот раз громче, да так, что ручка двери задребезжала.

— Да слышу я! Слышу!

Огибая круглые столики и венские стулья, он направился к двери. Желтые льняные жалюзи на окнах были опущены, и он мог лишь различить два силуэта.

Раннее утреннее солнце искажало силуэты людей, стоящих за дверью, и воображение рисовало сгорбленных волкоподобных чудовищ.

Он отодвинул задвижку и открыл дверь. На пороге стояли двое мужчин в серо-коричневых плащах. Один был брюнет с приглаженными волосами и сломанным носом. Другой — тучный рыжеволосый мужчина с капельками пота над верхней губой.

— Да?

Брюнет показал золотой жетон.

— Сержант Эли Уоксмен, полиция Сан-Франциско. Вы мистер Джек Келлер?

— Да, это я. Что-то случилось?

Сержант Уоксмен открыл блокнот и, с трудом разбирая собственный почерк, прочел:

— Вы проживаете по адресу: три-шесть-шесть-три, Гелиограф-стрит, квартира два?

— Все верно. Да ради бога, скажите уже, в чем дело!

— Вы состоите в отношениях с мисс Жаклин Фронсарт, двадцать четыре года, студенткой факультета балтийского пения в Институте Балтийского пения?

— Верно.

Сержант Уоксмен закрыл блокнот.

— Мистер Келлер, мне очень жаль, но мисс Фронсарт зазеркалилась.

— Что?

Сегодня около половины десятого утра ваши соседи услышали ее крик. Один из соседей вломился в вашу квартиру и обнаружил ее. Они пытались вытащить ее, но не смогли.

— Боже, — Джек не верил своим ушам. — А какое… которое зеркало?..

— Большое зеркало на подставке. В спальне.

— Господи. А где оно сейчас? Оно же не разбилось, ведь нет?

— Нет, оно в целости и сохранности. Мы не стали его трогать. Если хотите, коронер унесет его. Решение целиком и полностью за вами.

Джек стоял, прикрыв глаза рукой. Может быть, если он отгородится от внешнего мира на достаточно долгое время, то детективы исчезнут, и окажется, что все это ему лишь привиделось? Но даже с закрытыми глазами он слышал шорох плащей и беспокойный скрип подошв по гладко отполированному полу. Наконец, он снова посмотрел на них и сказал:

— Я купил это зеркало где-то полгода назад. Владелец поклялся, что оно безопасно.

— Вы не могли бы сказать, где именно вы его приобрели?

— В антикварной лавке в округе Сонома. Где-то у меня должна быть его визитка.

— Не волнуйтесь, мы найдем его, если это будет необходимо. Однако не стану вас обнадеживать: вряд ли вы можете рассчитывать на компенсацию.

— Господи… Да не нужна мне никакая компенсация. Я только…

Он представил Жаклин, как она стоит у него на балконе, и из одежды на ней лишь большая соломенная шляпа, а на шляпе нелепо громоздятся персики, груши, бананы. Будто в замедленной съемке, она оборачивается на него. Влажные, широко посаженные карие глаза делают ее похожей на прекрасную рыбу. Загорелые плечи украшены узорами из хны. Огромная грудь с сосками цвета спелой сливы. «Желание — я вижу его в каждом твоем взгляде», — шепчет она. Она всегда говорит шепотом, чтобы сохранить голосовые связки для пения.

Она жестко толкает его на яркий разноцветный плед и, расставив ноги, садится ему на грудь. Затем она показывает ему себя, свою гладко выбритую вагину, раздвигает пальцами половые губы — и демонстрирует зеленое перышко канарейки, торчащее из уретры. «Плюмаж тщеславия», — шепчет она.

Сержант Уоксмен положил руку Джеку на плечо и сочувственно сжал его.

— Мне действительно очень жаль, мистер Келлер. Я сам видел ее, и… она была очень необычной, не так ли?

— Что мне теперь делать? — спросил Джек. Впервые в жизни он чувствовал себя брошенным на произвол судьбы, будто человек, который остался один в лодке с единственным веслом и кружится на одном месте, а помощи ждать не от кого.

— Люди принимают разные решения, сэр, — сказал рыжеволосый детектив.

— Решения? Какие решения?

— Что делать с зеркалами, сэр. Кто-то относит их в подвал или на чердак в надежде, что однажды мы сможем освободить их близких. Некоторые… хм. Некоторые устраивают похороны, закапывают их в землю.

— Закапывают в землю? Впервые о таком слышу.

— Это довольно необычно, сэр, но так многие поступают. Кто-то просто накрывает зеркало простыней или одеялом и оставляет на прежнем месте, но некоторые ученые считают, что это слишком жестоко по отношению к находящемуся в нем человеку, поскольку он будет продолжать слышать все, что происходит по эту сторону.

— Боже мой, — сказал Джек.

Рыжеволосый детектив достал сложенный носовой платок и промокнул лоб.

— И все-таки большинство…

— Что — большинство?

— Большинство рано или поздно разбивают зеркала. Думаю, это сродни отключению аппарата жизнеобеспечения.

Джек уставился на него.

— Но если разбить зеркало… что будет с человеком внутри него? Он останется в ловушке в каком-то зеркальном мире? Или разобьется вместе с ним?

Сержант Уоксмен торжественно произнес:

— Мы не знаем ответа на этот вопрос, мистер Келлер, и я сильно сомневаюсь, что когда-нибудь узнаем.

Когда детективы ушли, Джек запер дверь в ресторан и прислонился к ней спиной, по его лицу бежали липкие, теплые слезы — словно ему выкололи глаза, и теперь они стекали по щекам.

— Жаклин, — простонал он. — Жаклин, почему ты? Почему из всех людей — именно ты?

Он упал на колени на полированный дубовый паркет, скорчился от физической боли утраты и продолжал всхлипывать сквозь стиснутые зубы.

— Почему именно ты, Жаклин? Почему? Ты так красива, почему ты?

Он прорыдал почти десять минут, после чего понял, что не может больше. Он встал, взял со столика салфетку, промокнул слезы и высморкался. Он оглядел пустые столики. Вряд ли он вообще когда-либо откроет ресторан снова. «Ресторан Келлера» останется в прошлом, как и Жаклин.

«Господи, — подумал он. — Каждое утро мы просыпаемся, встаем с постели и даже не задумываемся о том, когда судьба нанесет нам очередной удар».

Он вернулся на кухню, выключил все конфорки и духовки, снял фартук. На разделочной доске лежало полдюжины эскимосских меховых унтов, готовых к разделке и мариновке, и тисовые ветви на суп. Он взял в руки свежие лосиные рога. Они должны были стать сегодняшним блюдом дня. Он положил их обратно, и к горлу подступил такой ком, что он едва мог вздохнуть.

Он уже собирался уходить, когда распахнулась задняя дверь, и вошел Пуни Пуни Пу Сюк, одетый в черную футболку с Ричардом Никсоном и белые льняные брюки. Джек не знал точно, сколько ему лет; его по-военному постриженные волосы были жесткими, как проволочная щетка, которой соскребают грязь со щитков пикапов тысяча девятьсот шестьдесят третьего года выпуска, а под глазами у него были такие мешки, что было трудно понять, открыты у него глаза или закрыты. Но при всем этом он был одним из самых опытных шеф-поваров в Сан-Франциско и признанным знатоком восточной философии. Он даже издал брошюрку под названием «Рыба не поможет тебе найти выход из пустыни».

Пуни Пуни снял с плеча красную кожаную сумку и осмотрел кухню.

— Мистер Погреб-по-немецки! — он был убежден, что люди не должны забывать об этническом происхождении своих имен и поэтому их следует переводить, чтобы все окружающие понимали их значение. — Мистер Погреб-по-немецки, у вас все в порядке?

— Прости, Пу, я хотел тебе позвонить, но не успел. Сегодня мы закрыты. Да и вряд ли мы вообще когда-нибудь снова откроемся. Жаклин зазеркалилась.

Пуни Пуни пересек кухню, подошел к Джеку и взял его за руки.

— Мистер Погреб-по-немецки, мое сердце скорбит об утрате не меньше вашего. Когда произошла эта трагедия?

— Сегодня утром. Только что. Приходила полиция. Я должен пойти домой и посмотреть, что можно сделать.

— Она была чудесной женщиной, мистер Погреб-по-немецки. Не знаю, что сказать, чтобы утешить вас.

Джек покачал головой.

— Не надо. Сейчас не время. Ты можешь идти домой.

— Могу я пойти с вами? Иногда плечо, вовремя подставленное другом, бывает ценнее, нежели клад, найденный под смоковницей.

— Хорошо. Я это ценю.

Он жил в Английском квартале района Рашен-Хилл, в маленьком викторианском доме. Местность здесь была такая холмистая, что ему приходилось ставить свой «Форд» передними колесами на тротуар, чтобы он не скатился. Светило солнце, внизу в заливе вода сверкала, будто осколки стекла; но при этом дул легкий ветерок, холодный, как последний вздох умирающего рыбака.

— Джек!

Вверх по склону поднимался мужчина с бордовым лицом и белыми бакенбардами, ведя бульмастифа на коротком поводке. На нем были светло-коричневые твидовые брюки, нижнюю часть которых он заправил в носки.

— Эй, Джек! — повторил он и приветственно взмахнул рукой.

— Майор, — Джек, наконец, заметил его и тут же поднял глаза на окна второго этажа. Кто-то — наверное, Жаклин, — оставил окна открытыми, и белые занавески покачивались на ветру.

— Я уже слышал о случившемся, мне так чертовски жаль, старик! И я, и Немезисы — мы все искренне соболезнуем. Такая прекрасная девушка!

— Благодарю, — сказал Джек.

— Черт бы их побрал, эти гребаные зеркала! Ни на секунду им верить нельзя, так ведь?

— Я был уверен, что это зеркало безопасно.

— Ну, безопасных зеркал не бывает, когда доходит до дела, так ведь? Они как шавки бродячие. Живет такая годами и вроде ведет себя смирно, а потом хвать! — какому-нибудь ребятенку нос оттяпает. Нет, Немезисы никогда зеркало в дом не поставят. Оно и к лучшему. Она же посмотреть в него не успеет, как оно треснет — с такой-то рожей!

Джек попытался выдавить улыбку, но лишь болезненно скривился. Он вошел в дом через парадный вход и стал подниматься наверх по узкой лестнице, следом за ним шел Пуни Пуни. В коридоре было очень тихо и пахло перезревшей дыней.

На одной из лестничных площадок было витражное окно, на котором была изображена женщина с завязанными глазами на фоне замка; от замка поднимался черный дым, в небе кружили грачи.

— Мистер Погреб-по-немецки, Бог, в которого вы верите, не обязывает вас делать этого.

— Нет, — сказал Джек. — Я делаю это по велению своего сердца. Неужели ты думаешь, что я позволю какому-то специалисту по устранению забрать ее у меня? Я же люблю ее, Пу. И всегда буду любить. Вечно.

— Вечность — это не ровная дорога, — сказал Пуни Пуни. — Помните: любимый магазин ковров не всегда можно увидеть, не сходя с порога дома.

Они поднялись на нужный этаж. Джек подошел к двери своей квартиры и достал ключ. Его сердце колотилось, словно ирландский барабан, и он сомневался, что осмелится сделать это. Но на двери висел медный египетский крест — его повесила сюда Жаклин, и он вспомнил, как она поцеловала кончики пальцев, прикоснулась к нему и произнесла: «Символ жизни вечной, которая никогда не прервется».

Она любила ходить дома обнаженной, иногда лишь надевала шляпу, как Шерлок Холмс. Она любила Холмса и часто называла Джека Ватсоном. Безо всякого предупреждения она могла достать скрипку, сыграть несколько пронзительных нот каджунской мелодии и объявить: «Игра началась!»

Он отпер и широко распахнул дверь. В квартире стояла тишина, только из открытых настежь окон был слышен шум машин. В узкой прихожей находилась вешалка, на которой громоздились два-три десятка шляп: широкополые женские шляпки, мужские котелки, старые бесформенные фетровые шляпы. Пол был завален грязной поношенной обувью: коричневые оксфордские туфли, золотистые балетки, кеды с Че Геварой по триста пятьдесят долларов за пару.

Перешагнув через кучу обуви, Джек прошел в гостиную. В ней теснились тяжелые кресла, обитые красной кожей, диванчики, книжные шкафы со стеклянными дверцами, полные книг в кожаных обложках. Над чугунным камином висела цветная гравюра. На ней была изображена обнаженная женщина с пышными формами, которая ехала на велосипеде по живым мышам, давя их шинами. При ближайшем рассмотрении было видно, что седло велосипеда заменили толстым фиолетовым фаллоимитатором с большими яйцами. Название гласило: «Самый приятный способ борьбы с грызунами. Второй способ — порошок “Пестифекс”».

Дверь в спальню была приоткрыта, но войти внутрь он так и не решился. Наконец, Пуни Пуни слегка толкнул его локтем и сказал:

— Ну же, Джек. Придется это сделать. Нельзя склеить разбитую вазу, не глядя на нее.

— Да, ты прав.

Джек прошагал через гостиную и толкнул дверь в спальню. Сосновая кровать с балдахином осталась незастеленной, цветастый плед валялся поперек, подушки разбросаны. На другой стороне комнаты между двух окон стоял туалетный столик Жаклин, заставленный флаконами с парфюмом «Дебюсси», косметикой «Сера» и множеством кисточек в белой керамической банке.

В углу на шарнирной подставке стояло овальное зеркало высотой под два метра. Оно было обрамлено темным, до блеска отполированным красным деревом, украшенным резными виноградными лозами; наверху было вырезано улыбающееся личико херувима. Джек обогнул кровать и встал перед зеркалом. В отражении он увидел лишь себя, часть одеяла и Пуни Пуни, стоявшего у входа.

Вид у него был ужасный. Волосы все еще растрепаны из-за того, что он стащил через голову фартук, голубая рубашка помята и вся в пятнах, мешковатые джинсы истерлись на коленях. Под глазами фиолетовые мешки.

Он протянул руку и дотронулся кончиками пальцев до пыльной поверхности зеркала.

— Жаклин, — позвал он. — Жаклин… ты здесь?

— Может быть, произошла путаница, — сказал Пуни Пуни с наигранным оптимизмом. — Может быть, она всего лишь вышла купить помаду.

Но Джек понимал, что никакой ошибки не было. В зеркале он видел лежащий на полу возле кровати шелковый халатик Жаклин. Но, обернувшись, убедился, что здесь, в реальном мире, никакого халатика нет.

Он наклонился ближе к зеркалу.

— Жаклин! — крикнул он хриплым голосом. — Жаклин, милая, это я, Джек!

— Может быть, она прячется, — предположил Пуни Пуни. — Не хочет, чтобы вы видели, как она страдает.

Но в эту секунду в зеркале появилась Жаклин: медленно, словно во сне, она шла через всю комнату к Джеку. Одежды на ней не было, за исключением туфель на головокружительной шпильке, украшенных черными шелковыми хризантемами, и огромной траурной шляпы со страусиными перьями. На глазах у нее были темные очки, в ушах покачивались черные серьги, губы она накрасила черной помадой.

Джек в отчаянии вцепился в раму зеркала:

— Жаклин! Боже мой, Жаклин!

Ее отражение приблизилось к его отражению и обвило его руками. Он отчетливо видел ее в зеркале, но не мог ни видеть, ни ощущать ее присутствия здесь, в спальне.

— Джек… — прошептала она, и, хотя глаз ее не было видно за темными стеклами очков, он чувствовал, как ее голос дрожит от испуга. — Ты должен вытащить меня отсюда. Прошу тебя.

— Я не знаю, как это сделать, милая. Никто не знает.

— Я всего лишь… всего лишь выщипывала брови. Я наклонилась к зеркалу поближе и… помню только, что потеряла равновесие. Я как будто провалилась под лед. Джек, здесь ужасно! Мне так страшно. Ты должен вытащить меня отсюда.

Джек не знал, что на это ответить. Он видел, как Жаклин целует его, перебирает его волосы и прижимается к нему грудью, но все это было лишь иллюзия.

Пуни Пуни смущенно кашлянул.

— Думаю, мне пора, мистер Погреб-по-немецки. Мой номер у вас есть. Звоните, если понадобится моя помощь. Истинный друг ожидает, подобно птице на воротном столбе.

Когда Пуни Пуни ушел, Джек упал перед зеркалом на колени, и Жаклин в отражении тоже села на пол, глядя ему в глаза; за ее спиной он видел самого себя.

— Ты должен найти способ вытащить меня, — сказала Жаклин. — Здесь все такие злые… никто не хочет со мной разговаривать. Я спрашиваю у людей, как пройти обратно через зеркало, но они только ухмыляются. И полная тишина. Даже шума машин не слышно. Только ветер воет.

— Послушай, — сказал Джек. — Я поеду в Соному, где мы купили это зеркало. Может, парень из антикварного сможет нам чем-нибудь помочь.

Жаклин опустила голову так низко, что он мог видеть лишь перьевую окантовку ее траурной шляпы.

— Мне так тебя не хватает, Джек. Все, о чем я мечтаю, — это снова оказаться с тобой в одной постели.

Джек не знал, что ответить. Но Жаклин подняла голову и сказала:

— Разденься.

— Что?

— Разденься, прошу тебя.

Медленно, словно у него болели колени и локти, Джек расстегнул все пуговицы на рубашке и молнию на джинсах и стянул их. Спортивные трусы в красно-белую полоску он тоже снял и встал перед зеркалом, голый, с набухающим членом. Под лучами предполуденного солнца волосы у него в паху блестели и сверкали, словно нити в электрической лампочке.

— Подойди к зеркалу, — сказала Жаклин. Она приблизилась к поверхности зеркала изнутри, опустив руки вдоль тела. Она прижалась грудью к стеклу, и ее соски стали похожи на большие сухофрукты.

Джек взял член в руку и прижал багровую головку к зеркалу. Жаклин открыла рот и принялась облизывать стекло изнутри, снова и снова. Джек ничего не чувствовал, но глядя на то, как ее язык скользит вверх и вниз, он ощутил смесь отчаяния и возбуждения. Он начал двигать рукой, сжимая член все сильнее, в то время как Жаклин все быстрее и быстрее лизала зеркало.

Она просунула руку между ног и двумя пальцами раздвинула половые губы. Длинным средним пальцем она начала массировать клитор, и в отраженном от паркетного пола свете Джек увидел блестящую влагу на внутренней поверхности ее бедер.

Его движения становились быстрее и жестче, и, наконец, он почувствовал, что близок к оргазму.

— О, боже, — простонал он; сперма брызнула на зеркало, на отражение языка Жаклин, на отражение ее носа и даже на отражение ее волос. Она жадно принялась слизывать ее, несмотря на то, что не могла достать ее или даже почувствовать вкус. Глядя на нее, Джек в полном отчаянии прислонился лбом к поверхности зеркала.

Пока он стоял, опустошенный, она легла на пол, широко раздвинула ноги и принялась медленно гладить себя между ног, поигрывая с клитором и скользя пальцами с длинными ногтями, покрытыми черным лаком, во влажное отверстие. Спустя какое-то время она сжала ноги, по ее телу пробежала дрожь. Он не был уверен, что она кончила, но она несколько минут неподвижно лежала на полу, и лишь легкий ветерок из широко открытого окна играл перьями на ее шляпе.

Из квартиры мистера Санторини этажом ниже доносились звуки граммофона, играла песня «Carry Me To Heaven With Candy-Colored Ribbons». Шершавый тенор казался Джеку эхом из далекого прошлого.

Народная мудрость Сан-Франциско гласит: когда выезжаешь из города, через каждые десять миль становится на десять градусов по Фаренгейту жарче. К тому времени, как Джек добрался до Сономы, воздух раскалился так, что казался липким, как мед. На Ист-Спэйн-стрит он свернул налево и оказался перед «Локулус Антик» — одноэтажной антикварной лавкой, расположившейся в тени эвкалиптов. Он припарковал автомобиль и вышел, а Пуни Пуни остался внутри, слушая по радио камбоджийский джаз. «That Old Fish Hook Fandango» Салмора Чапека и South East Asian Swingers.

Джек открыл дверь «Локулус Антик», над его головой звякнул колокольчик. Помещение было забито антикварными креслами, обеденными стульями и гипсовыми бюстами Аристотеля; в воздухе пахло засохшим конским волосом и безуспешными попытками заработать денег. Освещение тоже было необычным, будто в морге; виной тому была стеклянная крыша, покрытая зеленой краской. Из глубины магазина вышел человек, одетый во что-то наподобие белой льняной пижамы. На вид ему было около пятидесяти пяти, его лицо было костлявым, словно голый череп, волосы взлохмачены, а на носу покоились очки в толстой оправе. Передние зубы у него выступали вперед, как у лошади.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — протянул он. Судя по акценту, он был не из Северной Калифорнии. Скорее, родился в Марблхеде, Массачусетс.

— Вы вряд ли меня помните, но полгода назад я купил у вас зеркало. Меня зовут Джек Келлер.

— Зе-еркало, м-м? Ну, я продал уйму зеркал. Гарантированно безопасных, разумеется.

— Это оказалось небезопасным. Сегодня утром я лишился девушки. Не успел я прийти на работу, как ко мне нагрянула полиция. Они мне и рассказали, что она зазеркалилась.

Мужчина медленно снял очки и устремил взгляд своих выпученных бледно-голубых глаз на Джека.

— И вы абсолютно уверены, что это зеркало было куплено у меня? Не представляю, как такое могло произойти. Я крайне осторожен, знаете ли. Я сам однажды потерял своего померанского шпица. А ведь это было всего лишь маленькое ручное зеркало. Секунду назад она еще была здесь, а потом раз — и исчезла! — он снова надел очки. — Мне пришлось… — жестом он изобразил, как разбивает зеркало с заточенной в нем собакой. — Этот бесконечный жалостливый лай… я не мог этого вынести.

— То же самое случилось с моей девушкой, — сказал Джек, пытаясь держать свой гнев под контролем. — Это ваше зеркало, у меня и чек сохранился. Зеркало на вращающейся подставке, рама из красного дерева, на ней вырезаны узоры — виноградные лозы.

Мужчина побледнел.

— Вы об этом зеркале. О боже.

— «О боже»? И это все, что вы можете сказать? Я потерял единственную женщину, которую любил в своей жизни! Прекрасную, полную энергии молодую женщину, у которой вся жизнь была впереди.

— Соболезную вам. Моя собачка была породистая, с хорошей родословной… но с вашим горем, конечно, не сравнится, нет.

Джек приблизился к нему вплотную.

— Я требую, чтобы ты сказал мне, как вытащить ее оттуда. И лучше бы тебе не лгать, потому что иначе я вернусь сюда и голыми руками оторву тебе башку!

— Хорошо, хорошо! Незачем мне угрожать.

— Поверь, старик, ты и знать не знаешь, что такое настоящая угроза. Но ты узнаешь, если не скажешь, как вытащить мою девушку из этого чертового зеркала.

— Прошу вас, — сказал мужчина, подняв обе руки, словно признавая свою вину. — Я бы не продал его вам, если бы знал, что оно настоящее.

— О чем это ты?

— Я купил его за гроши у торговца в Сакраменто. Он даже не сказал, почему продает его за такую смешную цену. Это зеркало с историей, и если эта история не выдумка… если она правдива хотя бы наполовину…

— Что за история? — требовательно произнес Джек.

— Уверяю вас, я ни за что не стал бы продавать его, если бы допускал хоть малейшую возможность риска, особенно после той эпидемии серебряной чумы. С зеркалами я всегда о-очень осторожен.

Он подошел к письменному столу, заваленному какими-то бумагами, книгами, среди которых была фотография госпожи Чан Кайши в рамке, с памятной надписью: «Для Тимми, в благодарность за чудесный вечер».

Он принялся открывать ящики стола, один за другим.

— Я думаю, что виной всему — тщеславие, знаете ли. Если долго вглядываться в зеркало, оно должно как-то отреагировать. Ведь именно так происходит с некоторыми людьми, вы не замечали? Когда смотрите на кого-нибудь долго и пристально, этот кто-нибудь обязательно спросит вас: «Чего вы от меня хотите?». Ведь так?

Ни в одном из ящиков он не обнаружил того, что искал, и переключился на полки за спиной, с которых тут же посыпались брошюрки, счета и обрывки каких-то бумаг. Наконец, он воскликнул:

— Ага! Нам повезло!

Он развернул потрепанный листок бумаги и разгладил его ладонью.

— «Зеркало “Камелот”. Изготовлено ок. 1842 г. Лорду Альфреду Теннисону в подарок от благодарного народа за публикацию второго варианта стихотворения “Волшебница Шалот”»

— И что все это значит? — нетерпеливо спросил Джек. — Я не понимаю.

— Это зеркало было изготовлено специально для Артуровского общества в Англии в знак признания «Волшебницы Шалот». Вы же знаете «Волшебницу Шалот»?

Джек помотал головой.

— Как это поможет мне вернуть Жаклин?

— Возможно, только это ей и поможет. В противном случае, ей не поможет уже ничто — если зеркало фальшивое.

— Продолжай.

Мужчина пододвинул к себе плетеное кресло и уселся в него.

— Некоторые литературоведы полагают, что «Волшебница Шалот» — это поэтическое описание серебряной чумы.

— Мое терпение скоро лопнет, — предупредил Джек.

— Нет! Нет! Слушайте дальше! В «Волшебнице Шалот» говорится о прекрасной женщине, которая навеки заточена в башне и вынуждена непрерывно ткать гобелен, изображая на нем все, что видно из ее окна. Она изображает смену времен года. Любовные ухаживания, свадьбы, похороны. Но суть в том, что ее заколдовали. Смотреть на мир она может только в отражении зеркала. Иначе она умрет. Дайте-ка, я вспомню…

«Пред нею ткань горит, сквозя,

Она прядёт, рукой скользя,

Остановиться ей нельзя,

Чтоб глянуть вниз на Камелот.

Проклятье ждёт её тогда,

Грозит безвестная беда,

И вот она прядёт всегда,

Волшебница Шалот.



Лишь видит в зеркало она

Виденья мира, тени сна,

Всегда живая пелена

Уходит быстро в Камелот…»

— Да-да, очень поэтично, — перебил его Джек. — Я по-прежнему не понимаю, как это поможет Жаклин.

— Прошу вас, дайте мне закончить. В один прекрасный день мимо башни проезжает сэр Ланселот. Он выглядит великолепно. Седло его лошади сверкает, колокольчики звенят, а перья на его шлеме горят огнем на солнце. Волшебница Шалот видит его в своем зеркале и, не удержавшись, оборачивается.

«Забыт станок, забыт узор,

В окно увидел жадный взор

Купавы, шлем, коня, простор,

Вдали зубчатый Камелот.

Порвалась ткань с игрой огня,

Разбилось зеркало, звеня,

«Беда! Проклятье ждёт меня!»

Воскликнула Шалот».

— Она понимает, что обречена. Она выходит из башни. На берегу реки она обнаруживает лодку и пишет на ней свое имя: Волшебница Шалот. Затем ложится в лодку, плывет к замку Камелот и поет свою последнюю песню. Жнецы в полях слышат скорбную песнь о том, как стынет кровь у нее в венах и как темнеет у нее в глазах. Наконец, лодка прибывает на причал в Камелоте, но Шалот уже мертва. Сэр Ланселот со свитой спускается к причалу. Он видит на дне лодки ее, прекрасную, как ангел, и произносит: «Да успокоится душа волшебницы Шалот». По крайней мере, так Теннисон пишет в своем стихотворении. Но послушайте, что написано здесь:

«В других источниках говорится о том, что сэр Ланселот несколько раз поднимался к ней в башню и был так очарован ее красотой, что стал ее любовником, даже несмотря на то, что из-за проклятия она не могла смотреть на него напрямую. Однако как-то раз он доставил ей настолько сильное наслаждение, что она посмотрела на него. В этот момент она исчезла в зеркале, и больше ее никто никогда не видел.

Считается, что зеркало, подаренное лорду Альфреду Теннисону — то самое зеркало, в котором исчезла Волшебница Шалот, оформленное в новую резную раму, выполненную на заказ на пожертвования добровольцев. В тысяча восемьсот девяносто втором году, после смерти лорда Теннисона, зеркало было забрано из его дома в Алдвортсе, близ Хейзелмира, Южная Англия, и продано аукционистам в Нью-Йорке».

Джек выхватил листок из его рук и сам прочел, что там написано.

— И ты знал, что зеркало затянуло эту… Шалот, но продал его нам, даже не предупредив?

— «Волшебница Шалот» — это всего лишь стихотворение, сэр Ланселот — мифический персонаж, а замок Камелот вообще никогда не существовал! Я и не думал, что это может быть правдой! Даже сам лорд Теннисон был уверен, что это обычное зеркало, за которое какой-то олух из Артурского общества по глупости выложил целое состояние!

— Черт бы тебя побрал! — закричал на него Джек. — Даже обычные зеркала могут быть опасны, и ты это знаешь! Забыл, что случилось с твоей собакой?

Мужчина провел рукой по растрепанным седым волосам.

— Торговец в Сакраменто уверял меня, что с этим зеркалом ни у кого раньше не возникало проблем, ни разу за тридцать лет. Я проверил его на серебряную чуму, но, разумеется, иногда трудно определить, заражено зеркало или нет.

Джек несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. В этот момент звякнул колокольчик и вошел Пуни Пуни.

— У вас все в порядке, мистер Погреб-по-немецки?

— Нет, Пу. Ничего не в порядке.

Продавец кивнул в сторону Пуни Пуни и спросил:

— Кто это?

— Мой друг. Его зовут Пуни Пуни Пу Сюк.

Мужчина протянул ему руку:

— Очень приятно. Меня зовут Дэвид Кюльбет.

— Приятно познакомиться, мистер Сальто-по-французски.

— Что, простите?

— Так переводится ваше имя, сэр. «Кюльбет» в переводе с французского — «сальто». Прыжок с переворотом.

— Ясно, — сказал ошеломленный Дэвид Кюльбет. Он повернулся к Джеку и забрал у него листок с машинописным текстом.

— Здесь сказано, что сэр Ланселот так тосковал по Волшебнице Шалот, что спросил совета у Мерлина, как вернуть ее. Но Мерлин сказал, что проклятие необратимо. Единственный способ воссоединиться с ней — это самому погрузиться в зеркало.

— То есть…

— Да, боюсь, это так. Вы можете воссоединиться со своей возлюбленной, но для этого вам необходимо к ней присоединиться. Но имейте в виду… это всего лишь легенда, как и о Камелоте, и я не могу дать вам никаких гарантий.

— Мистер Погреб-по-немецки! — тревожно воскликнул Пуни Пуни. — Вы не сможете жить в зеркальном мире!

Джек ничего не ответил. После долгой паузы Дэвид Кюльбет сложил листок бумаги и протянул ему.

— Мне действительно очень жаль, что так произошло, мистер Келлер. Но, боюсь, больше я не могу ничем вам помочь.

Они устроились у окна в баре Стейнера на Первой Вест-стрит и заказали два бокала холодного «Уильяма Рэндольфа Херста». Подошла официантка — лама с косичками, перевязанными красными и белыми ленточками, и медным колокольчиком на шее.

— Желаете посмотреть меню? — спросила она высоким скрипучим голосом, исходящим из самой глубины горла. — Наше блюдо дня — седло седла в мараскине.

Джек помотал головой.

— Спасибо, не надо. Только два пива.

Официантка устремила на него взгляд своих узких золотистых глаз.

— Вы выглядите немного расстроенным, мой друг. Простите, если лезу не в свое дело.

— Проблемы зеркального характера, — сказал Пуни Пуни.

— О, мне очень жаль. У моего племянника тоже были такие проблемы. Он потерял двух дочерей.

Джек поднял на нее глаза.

— Он пытался их вернуть?

Официантка затрясла головой, и колокольчик у нее на шее зазвенел:

— А что делать? Раз уж они пропали — значит, пропали.

— А он никогда не думал о том, чтобы уйти вслед за ними?

— Я вас не понимаю.

— Он никогда не думал о том, чтобы самому пройти сквозь зеркало и попробовать спасти их?

Официантка снова затрясла головой:

— У него осталась жена и еще пятеро детей, о которых надо заботиться.

— И что же он сделал?

— В конце концов, он разбил зеркало. Не мог больше выносить плача своих малюток.

Когда она ушла, Джек и Пуни Пуни молча принялись за пиво. Наконец, Пуни Пуни вытер рот тыльной стороной руки и сказал:

— Вы всерьез задумались об этом, не так ли?

— А что еще я могу сделать, Пу? Я люблю ее. Я не могу просто взять и бросить ее там.

— Даже если вам удастся проникнуть в зеркало, то как вы выберетесь обратно?

— Значит, придется остаться жить там.

Пуни Пуни крепко сжал руки Джека.

— Когда любимая падает с высокой башни, даже фламинго не под силу спасти ее, а ведь фламинго умеют летать.

Той ночью Джек сидел на краю кровати, глядя в зеркало, словно неудачливый предсказатель будущего. За окном, на берегу океана, сверкали огни города, словно Камелот.

— Жаклин… — сказал он как можно тише, будто не хотел нарушить ее покой.

Он вспомнил день их знакомства. Сидя в дамском седле, она ехала на белой корове по полю подсолнухов под небом цвета бронзы, отполированной до блеска. На голове у нее были остатки свадебного торта, сама она была завернута в белую камчатную скатерть, край которой шлейфом тащился по земле.

Он остановился и прикрыл глаза рукой от солнца. Он приехал в Напа, Калифорния, к своему другу Осмонду, и вместе с ним посетил винодельню Мамма, где выпил две бутылки ледяного «Кювье Напа», изготовленного способом méthode champenoise. В поисках места для парковки, он свернул не туда и заблудился.

— Прошу прощения! — крикнул он, хотя она была всего в трех метрах от него, не дальше. — Вы не подскажете, как мне добраться до Янтвилла?

Первой заговорила корова:

— Извините, — со вздохом произнесла она с явно французским акцентом, — но я никогда раньше не бывала в этих местах, — она медленно перевела взгляд своих черных блестящих глаз из стороны в сторону, оглядывая поле подсолнухов. — Откровенно говоря, я нигде раньше не бывала.

Но Жаклин рассмеялась и сказала:

— Не беспокойтесь, я покажу вам дорогу!

Она соскользнула с седла, подошла к Джеку и остановилась совсем рядом с ним. Скатерть чуть приспустилась, и он увидел, что одежды под ней нет.

— Вам ведь вовсе не обязательно ехать в Янтвилл, не так ли? — спросила она. Духи у нее были очень насыщенные, головокружительный аромат лилии. — Теперь уже нет?

— У вас на голове торт, или я перебрал с выпивкой?

— Да, торт… Сегодня я должна была выйти замуж, но передумала.

Джек покачнулся, моргнул и огляделся вокруг. Одни подсолнухи до самого горизонта, ни единой живой души.

— Подержите-ка, — сказала Жаклин.

Она протянула ему уголок скатерти и начала кружиться, кружиться, подняв вверх руки, слой за слоем разворачивая ткань. Наконец, она осталась совершенно обнаженной, за исключением свадебного торта на голове и изящных белых кружевных сапожек на высокой шпильке. Джек не сомневался, что это всего лишь галлюцинация. Слишком жарко и слишком много méthode champenoise.

Фигура у Жаклин была потрясающая, почти непропорциональная, не такая, как у обычных девушек. Широкие плечи, большая грудь, тончайшая талия и узкие бедра. Ее кожа цвета темной карамели блестела от лосьона. От теплого ветерка, покачивающего подсолнухи, соски ее набухли и затвердели.

— Сегодня я должна была закрепить свой брачный союз, — сказала она. — Но поскольку жениха у меня больше нет…

— За кого вы должны были выйти?

— За француза. Но я не захотела.

Джек облизнул пересохшие от жары и алкоголя губы. Жаклин нежно положила руку ему на плечо и сказала:

— Вы не окажете мне честь?

— Какую еще честь?

Она повернулась к нему спиной, наклонилась, обеими руками раздвинула ягодицы. Он стоял и смотрел на узкое отверстие ануса и пухлые гладкие половые губы. Она раздвинула их так широко, что он видел, какая розовая, влажная и блестящая она внутри.

— Ну? — спросила она, выждав некоторое время. — Чего же вы ждете?

— Я…

Корова на секунду перестала жевать цветок:

— Si vous ne trouvez pas agrÈables, monsieur, vous trouverez de moins des choses nouvelles, — проговорила она, роняя желтые лепестки с пятнистых губ. — Если вам не понравится, месье, вы, по крайней мере, попробуете нечто, ранее неизведанное.

Джек снял рубашку и расстегнул ремень; он раздевался быстро, как привык еще мальчишкой, когда купался в речке у дедушки. Он уже возбудился, и когда он снял спортивные трусы, его член был наготове.

Он подошел к Жаклин сзади, взял член в руку и направил его в ее влажную вагину.

— Этим членом ты консуммируешь наш брак, — торжественно произнесла Жаклин.

Он вошел в нее как можно медленнее. Внутри было очень влажно и горячо, будто у нее жар. Он вошел так глубоко, как только мог, и на мгновение замер, закрыл глаза, чувствуя всей кожей тепло солнечных лучей и ласковый ветер. Этот момент был идеален, он лежал за пределами греховности, морали, за пределами реальности.

Не открывая глаз, он услышал жужжание. Что-то опустилось ему на плечо. Открыв глаза, он увидел маленькую пчелу. Он попытался стряхнуть ее, но не получилось, и она медленно поползла к его шее. Он дернул плечом, затем попытался сдуть ее, но пчела крепко уцепилась за его кожу.

Снова послышалось жужжание. Еще две пчелы покружились над ним, а затем сели ему на спину. Жаклин просунула руку между ног, нащупала его сжавшуюся мошонку и впилась в нее ногтями:

— Сильнее! — потребовала она. — Сильнее! Я хочу, чтобы наш союз был консуммирован как следует! Давай!

Джек немного отступил назад, после чего вошел в нее еще глубже. Она издала радостный клич.

— Тра-ля-ля!

Он входил в нее снова и снова, и с каждым толчком ему на плечи опускались пчелы. Они будто градом летели на него со всех сторон. Вскоре вся его спина оказалась усыпана ими. Они заползали ему в волосы, ползали по лицу. Они даже пытались забраться ему в ноздри и в рот.

— Быстрее, сэр рыцарь! — подгоняла его Жаклин. Он обхватил ее бедра обеими руками и стал так яростно трахать ее, что с каждым толчком она подпрыгивала на несколько сантиметров. Но пчелы не улетали, они ползали по его ногам, облепили его мошонку, забились в щель между ягодицами. Одна из пчел ужалила его, затем еще одна, и еще. Мошонка и основание пениса горели. Его гениталии стали опухать, пока не увеличились почти вдвое.

Одна пчела заползла на несколько сантиметров вглубь его ануса и ужалила его. За ней последовали другие — десятки пчел; Джек словно сел на терновый куст. Жаклин не умолкала, при каждом толчке ее грудь тряслась, будто два огромных желе, и, несмотря на боль, он ощутил, как приближается сладкая волна, словно его член — это вулкан, сперма — раскаленная лава, и он на грани извержения.

Жаклин задрожала.

— О-о, кон-су-ма-ААААА-ци-я! — закричала она, будто оперная певица в последнем акте трагедии. Она упала на колени, на выжженную солнцем землю между стеблей подсолнухов, и в этот момент сперма Джека, облаченного в костюм из живых пчел, брызнула ей на ягодицы, анус и раскрытое влагалище.

Опустошенный, он упал на землю рядом с ней, в шоке от произошедшего, а пчелы — все разом, — жужжа, улетели прочь. Лишь несколько насекомых еще выползали из его ануса, медленно, будто спелеологи, которые провели в пещере безвылазно целую неделю. Они расправили крылья и тоже улетели.

— Тебя покусали, — проговорила Жаклин, прикоснувшись к опухшим губам Джека. Все его тело было в красных припухлостях от укусов, а глаза сузились так, что он едва мог видеть. Член был огромных размеров, хотя эрекция уже спала.

Джек провел рукой по ее точеной скуле. Никогда прежде он не встречал девушек с таким цветом глаз. Ярко-зеленые, как сигнал светофора дождливым августовским вечером в Саванне, Джорджия.

— Кто ты? — спросил он.

— Жаклин Фронсарт. Живу в Янтвилле. Могу проводить тебя.

Почти полчаса они пролежали среди подсолнухов, обнаженные. Жаклин оттягивала кожу на мошонке Джека, и в свете солнца она просвечивала, словно средневековый пергамент, а затем Жаклин облизывала места укусов, чтобы снять жжение. Взамен он с такой силой сосал ее грудь, что соски упирались ему в нёбо, пока она не начинала стонать и по-китайски просить, чтобы он прекратил.

Наконец, корова откашлялась и сказала:

— Меня скоро хватятся. К тому же у меня начинает побаливать вымя.

— Нечего было есть подсолнухи, — упрекнула ее Жаклин.

— Нечего было вкушать запретный плод, — парировала корова.

Но Жаклин больше нет, и в зеркале тоже никого — лишь его собственное отражение, да кровать, да лучи заходящего солнца на стене спальни. Вдалеке послышался гудок катера, и это напомнило ему о старом дантисте Тенче из «Силы и славы» Грэма Грина. Все так же стоит в порту и ждет, когда отчалит последнее судно… «Даже если вам удастся проникнуть в зеркало, то как вы выберетесь обратно?» — так сказал Пуни Пуни.

Он не знал, как. Он вообще мало что знал о зеркальном мире. Там есть спальня, часть коридора — и они точно такие же, как в реальном мире, только отражены по горизонтали. В Средние века художники изобрели приспособление из трех зеркал, благодаря которому можно увидеть свое лицо таким, какое оно на самом деле. Немного пугает. Ваше лицо глядит на вас со стороны, словно вам отрезали голову.

Он встал и стянул через голову синий свитер. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Он расстегнул ремень и сбросил серые хлопковые брюки. Сложил их и положил на кровать. Наконец, он снял трусы и голый встал перед зеркалом.

— Жаклин! — позвал он. Даже если он не сможет пройти сквозь зеркало, он хотя бы ее увидит, убедится, что она все еще там. «Но с кем беседует она? Быть может, грезит у окна? Быть может, знает вся страна Волшебницу Шалот?»

— Жаклин! — повторил он. — Жаклин, я иду к тебе. Мне плевать, зеркальный это мир или настоящий. Я не могу жить без тебя.

Зазвонил телефон на прикроватной тумбочке. Джек попытался не обращать на него внимания, но телефон звонил и звонил, и, в конце концов, Джеку пришлось снять трубку.

— Мистер Погреб-по-немецки? Это Пуни Пуни Пу Сюк.

— Чего тебе, Пу?

— Я подумал, что в наших общих интересах открыть ресторан сегодня вечером. Я приготовлю вареные ручки в собственных чернилах.

Джек не сводил глаз с зеркала. Он мог поклясться, что видел, как пошевелились занавески, хотя окно было закрыто.

— Пу… если ты этого хочешь…

— Нам никак нельзя закрываться, мистер Погреб-по-немецки. Конкуренция не позволяет нам так поступать, — он замолчал, а затем добавил. — О чем вы сейчас думаете, мистер Погреб-по-немецки?

— Ни о чем. Совсем.

— Вы же не собираетесь погружаться в зеркало, сэр? Вы же сами понимаете, лучше втирать маргарин в лысину, чем гоняться за париком в ураган.

— Пу…

— Мистер Погреб-по-немецки, я не выношу душещипательных прощаний. Я скажу просто: оставайтесь по эту сторону стекла.

— Пу, со мной все будет в порядке. Открывай ресторан.

— Вы должны пообещать мне, мистер Погреб-по-немецки, что воздержитесь от безумных поступков.

Джек положил трубку. Он не мог давать никаких обещаний. Обещать можно только тогда, когда знаешь, как устроен мир, но после исчезновения Жаклин он понял, что жизнь не подчиняется никаким правилам, ее невозможно осмыслить. Нельзя ничего предугадать. Жизнь — это хаос.

Он снова подошел к зеркалу и встал перед ним. Как только он сделал это, дверь в отражении открылась, и в спальню медленно вошла Жаклин. Она была очень бледна, волосы были завиты, заплетены в косы и тщательно уложены. На ней был форменный военный пиджак королевского синего цвета с золотыми эполетами и шнуровкой и черные сапоги для верховой езды — высокие, до колена. Больше на ней ничего не было. Она приближалась к нему, стуча каблуками по полу спальни.

Джек прижал ладони к стеклу.

— Жаклин… Что происходит? Почему ты так одета?

Она тоже положила ладони на зеркало, но он чувствовал лишь холод стекла. Ее взгляд был рассеянным, создавалось впечатление, что она очень устала или находится под действием наркотиков.

— Парад, — сказала она таким тоном, будто это все объясняло.

— Парад? Какой еще парад? Ты же почти голая.

Ее губы тронула грустная улыбка.

— Здесь все иначе, Джек.

Слеза скатилась по его щеке.

— Я решил пойти с тобой. Я долго думал, и… похоже, другого способа нет.

— Ты не можешь этого сделать. Только если зеркало захочет.

— Тогда научи меня.

— Ты не можешь, Джек. Так не получится. Все дело в тщеславии.

— Ничего не понимаю. Я просто хочу, чтобы мы снова были вместе, и мне плевать, где.

Жаклин сказала:

— Вчера я была на пристани. Там играла музыка. Медведи танцевали. И еще там было кое-что для меня. Лодка, на которой написано мое имя.

— Что?

Она мечтательно посмотрела ему в глаза.

— Джек… Каждому из нас уготована такая лодка. Последняя лодка, которая ждет каждого из нас в нашем последнем порту. Каждому рано или поздно придется отложить книгу, закрыть за собой дверь и спуститься вниз по холму.

— Скажи, как мне пройти сквозь зеркало!

— Ты не можешь, Джек.

Джек сделал шаг назад. Он так тяжело дышал, что у него закружилась голова, а сердце готово было вот-вот выпрыгнуть из груди. Жаклин стояла лишь в паре метров от него, ее рыбьи глаза, большая грудь и мягкие, словно персик, половые губы. В голове у Джека, как картинки в калейдоскопе, проносились дни и ночи, проведенные вместе с ней.

Жаклин сказала:

— Джек… ты ничего не понял. Ничто в мире не меняется. Неужели ты не понимаешь? С самого начала все шло задом наперед.

Он сделал еще один шаг назад, затем еще и еще. Наткнулся на кровать и шагнул в сторону. Жаклин стояла, прижав ладони к стеклу, будто ребенок у витрины с игрушками.

— Джек, что бы ты ни задумал — не делай этого.

Он не замешкался ни на секунду. Он рванул к зеркалу и, когда их разделял один последний шаг, вытянул перед собой руки, как пловец, готовый нырнуть в воду. Он врезался в стекло, которое тут же разлетелось на множество осколков и рассыпалось по полу. Он лежал на полу, а под ним лежала Жаклин.

Но это была не та мягкая, теплая Жаклин, которая раньше прижималась к нему под одеялом. Эта Жаклин была острая, сверкающая — женщина, составленная из тысячи ослепительных осколков. В ломаной мозаике ее лица он видел собственное отражение, разбитое на кусочки. Ее грудь была двумя горками маленьких острых осколков, а ноги — острые, как турецкие сабли.

Но Джек был без ума от горя и желания, он по-прежнему хотел ее, даже теперь, когда она разбилась. Он вставил свой напрягшийся член прямо в осколки ее вагины, пытаясь войти все глубже, глубже, через боль, не обращая внимания на то, что стекла срезают кожу с его окровавленных гениталий. С каждым разом осколки все сильнее и сильнее врезались в его плоть, впиваясь в пещеристую ткань, врезаясь в нервы, перерезая кровеносные сосуды. Он и сам уже не различал границ между агонией и удовольствием, между потребностью в удовлетворении и самоистязанием.

Он прижался к Жаклин изо всех сил и поцеловал ее. Ему отрезало кончик языка, все лицо покрыли кровоточащие порезы.

— Вот мы и вместе, — проговорил он, задыхаясь. Из его рта толчками вытекала кровь. — Мы вместе!

Обеими руками он сжал ее грудь, и осколки до самых костей разрезали три пальца. Указательный палец левой руки держался лишь на тоненьком кусочке кожи. Но Джек продолжал прижиматься к ней бедрами, несмотря на то, что его член давно уже превратился в изорванный кровавый лоскут, а мошонка была изрезана до такой степени, что тестикулы вывалились наружу и свободно болтались на семенных канатиках.

— Мы вместе… вместе. Мне все равно, где быть, лишь бы рядом с тобой.

Он истекал кровью, пока не обессилел; теперь он просто лежал на ней, часто и тяжело дыша. Становилось все холоднее, но ему было плевать, ведь у него была Жаклин. Он попытался поменять позу, улечься поудобнее, но Жаклин под ним захрустела, будто была сделана вся из разбитого стекла, и больше в ней ничего не было.

Так прошел день, будто бы во сне, будто в стихотворении закончилась очередная строфа. Солнечное пятно опустилось на пол, и окровавленные осколки засверкали в его лучах. Джек посмотрел на собственное отражение в щеках Жаклин и подумал: теперь я понял, что она имела в виду, когда говорила о последней лодке в последнем порту.

Сгущались сумерки, и комнату наполнили тени.

«Но всё растёт узор немой,

И часто, в тихий час ночной,

За колесницей гробовой

Толпа тянулась в Камелот.

Когда же, лунных снов полна,

Чета влюблённых шла, нежна,

«О, я от призраков — больна!»

Печалилась Шалот».

В полночь в квартиру Джека ворвался Пуни Пуни. Войдя в спальню, он сделал три шага и остановился.

— О, мистер Погреб-по-немецки, — вырвалось у него. Он зажал рот ладонью, чтобы не разрыдаться в голос, хотя никто не услышал бы его. — О, мистер Погреб-по-немецки…

Он завернул тело Джека в разноцветный плед, который лежал на кровати, и вынес его на улицу. Погрузив его в багажник своего старенького коричневого «Камикадзе», он повез его к причалу. Ночь выдалась безоблачная, звезды сияли в небе так ярко, что трудно было различить, где заканчиваются огни города и начинается небо.

У одного из пирсов он нашел заброшенную прохудившуюся лодку. Он положил в нее Джека на спину, так, чтобы взгляд его глаз был направлен на созвездие Кассиопеи. Затем отвязал лодку, столкнул ее в воду, и она, кружась, отчалила от берега. Вокруг сверкали огни Камелота: красные, желтые, зеленые…

Выпрямившись и засунув руки в карманы, Пуни Пуни провожал лодку взглядом.

— Человек не должен стремиться исчезнуть во тьме, мистер Погреб-по-немецки. Тьма заключена лишь в запертом шкафу.

Ночью был отлив, и лодку занесло прямо под мост Золотые Ворота.

Когда начался прилив, с другой стороны реки показалась еще одна лодка, в которой на постели из засохших и потемневших хризантем лежала обнаженная женщина в солнечных очках. Две лодки соприкоснулись бортами, издав глухой звук, будто столкнулись два гроба, и течение понесло их вдаль; носы лодок будто склеились, казалось, что по реке плывут не две лодки, а одна. Одна лодка — и ее зеркальное отражение.