«Сепсис» Грэм Мастертон

— Что там у тебя? — спросила она, сияя глазами.

— Ничего… Сюрприз, — ответил он, поднимая лацканы своего пальто.

— Ну что же? — не унималась она. — Я не выношу сюрпризов!

— Это то, что я специально купил тебе, потому что очень сильно тебя люблю.

— Ну, покажи!

Она попыталась обойти его кругом и заглянуть под пальто, но он отпрянул от нее.

— Не покажу, пока ты мне кое-что не пообещаешь. Пообещай, что будешь любить это так же сильно, как любишь меня.

— Как я пообещаю, если даже не знаю, что это?

— Потому что здесь собрана вся моя любовь к тебе, вся-вся, свернутая в одном маленьком узелке.

— Покажи!

— Давай, — уговаривал он. — Если не пообещаешь, я унесу его обратно, и ты никогда не узнаешь, что это было.

— Покажи!

— Сначала обещай!

Она сделала глубокий вдох и выдала скороговоркой:

— Хорошо, что бы ты ни держал там под пальто, обещаю любить это так же сильно, как люблю тебя.

— Зуб даешь?

— Даю!

Он осторожно сунул руку под пальто и достал оттуда маленького пестрого котенка с большими зелеными глазами. Тот тихонько мяукнул и уцепился за воротник крошечными коготками.

— Ой, какой милый! — обрадовалась она. — Он просто совершенство!

— А я тебе что говорил? Это вся моя любовь, свернутая в одном узелке. Как назовешь?

Она взяла котенка и, сложив руку лодочкой, погладила его пальцем по головке.

— Еще не знаю. Но как-нибудь романтично. Очень, очень романтично.

Она мяукнула, и котенок мяукнул в ответ. Мяукнула еще раз, и он снова повторил за ней.

— О! Пусть будет Эхо!

— Эхо? Что это за имя? Больше подходит газете, чем коту.

— Нет, глупенький. Это из греческой мифологии.

— Ну, раз ты так считаешь…

— Эхо была очень красивой нимфой, самой красивой из всех, что когда-либо жили на свете.

— Да ну? И что с ней случилось?

— Ее все любили, но Гера, старая сварливая жена Зевса, обозлилась на нее за то, что та отвлекала ее, пока у Зевса были шуры-муры с другой богиней. Гера ее прокляла, чтобы она больше никогда не могла говорить своими словами — а только последними словами тех, кто заговаривал с ней.

Он восхищенно покачал головой.

— А знаешь, мне кажется, я люблю твой ум так же сильно, как твое тело. Ну, или почти так же. У ума, к сожалению, нет сисек.

Она бросила в него подушкой.



Его звали Дэвид Стевенджер, ее — Мелани Анджела Томас. Обоим было по двадцать четыре; Дэвид был Козерогом, Мелани — Овном. Звезды говорили, что они должны непрерывно ссориться, но никто из их знакомых не знал двух других людей, которые любили бы друг друга так сильно. Они жили и дышали друг другом, делили все на свете и, когда находились рядом, излучали чуть ли не осязаемую ауру.

Некоторые вечера они проводили лишь за тем, что смотрели друг на друга в благоговейном молчании, будто ни один из них не мог поверить, что Бог послал ему столь желанного человека. А они оба были весьма желанны. Дэвид был ростом немного за метр восемьдесят, с короткими светлыми волосами и нордическом лицом с прямым носом, унаследованным от дедушки. Широкоплечий и симпатичный, он считался одним из лучших принимающих «Грин-Бей Пэкерс» за последнее десятилетие. Мелани была невысокой и хрупкой, с блестящими темными волосами почти до поясницы. Она обладала красотой девушки с прерафаэлитского полотна, — красотой, навевающей грезы и отяжеляющей веки, будто от прогулок по бархатным маковым полям. С отличием окончив Висконсинский университет в Грин-Бее, она работала пишущим редактором журнала «Мид-Вест».

Они познакомились, когда Мелани отправили брать интервью у футболистов об их личной жизни. Первым ее вопросом был: «Какие девушки вам нравятся?», и Дэвид, недолго думая, ответил: «Ты».



Дэвид и Мелани жили в квартире на первом этаже большого белого дома. Он стоял на одной из улиц Ашваюбенона, на которой росли рядком сахарные клены. У Дэвида был синий пикап «Додж», а у Мелани — новый серебристый «Фольксваген Жук». На следующий вечер после того, как Дэвид принес домой Эхо, Мелани сидела на садовых качелях на передней веранде, держа котенка на коленях. Дэвид отправился пробежаться.

Это был один из вечеров позднего августа, когда мотыльки бьются о лампы, на лужайке начинает появляться прохладная роса, и уже слышно, как где-то далеко на северо-западе матушка Зима точит свои ножи.

Мистер Касабян спустился со второго этажа, чтобы вынести мусор. Со своими усами, напоминающими садовую щетку, круглыми очками и в черной блестящей жилетке он был похож на Джепетто, кукольника, который выстругал Пиноккио. Увидев Эхо, танцующую у Мелани на коленях, он взобрался на веранду, чтобы рассмотреть ее поближе.

— Какой милый!

— Вообще-то это девочка. Дэвид вчера ее принес.

— Она напоминает мне о моей Уилме, — с тоской проговорил он. — Уилма любила кошек.

— Вы так сильно по ней скучаете.

Мистер Касабян кивнул.

— Двенадцатого ноября будет три года, но мне все так же тяжело, будто я проснулся только этим утром, протянул руку и понял, что ее больше нет.

— Не знаю, что бы делала, если бы потеряла Дэвида.

— Дай бог, чтобы тебе не пришлось об этом думать раньше, чем вы вдвоем успеете прожить долгую и счастливую жизнь.

Мистер Касабян ушел в дом, и уже в следующее мгновение, стуча «найками» по тротуару, из-за угла появился Дэвид в своем бело-зеленом спортивном костюме.

— Тридцать одна минута восемнадцать секунд! — с торжествующим видом выдохнул он.

Он поднялся на веранду и поцеловал ее.

— Ты такой потный! — сказала она.

— Прости, я в душ. Не возьмешь мне пива?

— Нет, — ответила она, вцепившись в его костюм. — Иди сюда, я люблю тебя и потного.

Он еще раз поцеловал ее, а она лизнула его губы и щеки, запустила пальцы в волосы и потянула его к себе поближе, чтобы слизать пот с его лба.

— Эй… это даже лучше, чем душ, — произнес Дэвид и продолжил целовать ее снова и снова.

Она расстегнула молнию и, забравшись ему под куртку, принялась облизывать его блестящую грудь.

— Пошли в дом, — сказала она, хватая его за руку и забирая Эхо.

В гостиной она стянула с него куртку и стала вылизывать ему плечи, спину, живот.

— Мне нравится твой вкус, — сказала она. — Ты похож на смесь соли с медом.

Он закрыл глаза. Его грудь все еще вздымалась и опускалась после пробежки.

Она отвела его к дивану, чтобы он смог сесть. Расшнуровала его «найки» и стянула носки. Опустившись перед ним на колени, начала облизывать подошвы его ступней, и ее язык заскользил между пальцев, словно розовый тюлень среди скал. Затем развязала шнурок на его талии и сняла штаны, а за ними и его белые боксеры.

Он лежал на диване, а она облизала его всего, охватив и потную мошонку, и забравшись глубоко в щель между ягодицами. Она хотела познать каждый оттенок его вкуса — и чем грязнее он был, тем лучше. Она хотела овладеть этим вкусом целиком.

Так все и началось.

С тех пор они устраивали друг другу такие омовения языком каждую ночь, после чего обнимались, липкие от подсыхающей слюны, и дышали друг другом. Каждую ночь он зарывался лицом между ее бедер, вылизывая и выпивая ее, а она всасывалась в головку его члена так сильно, что он завывал от боли. Эхо в такие минуты тоже мяукала.

А однажды, спустя одиннадцать дней, он поднял голову, и его подбородок оказался окрашен ярко-красным цветом. Он поцеловал ее, она облизала его лицо, и он снова опустил голову.



Родители Мелани вытащили их на ужин в «Мясные и рыбные блюда от Маккензи». Сев поближе, они сплели пальцы и стали смотреть друг на друга в свете свечей.

Ее отец посмотрел на мать и приподнял бровь. Это был худощавый, спокойный мужчина с зачесанными назад седыми волосами и крупным ястребиным носом. Мать выглядела почти один в один как Мелани, только ее волосы были коротко острижены и подкрашены светлым, а фигура — полнее. На ней было яркое бирюзовое платье, тогда как Мелани пришла вся в черном.

— Так… у вас, голубков, не появилось планов пожениться? — спросил мистер Томас. — Или я слишком старомоден?

— Мне кажется, будто мы уже это прошли, — ответила Мелани, продолжая улыбаться Дэвиду.

— Уже прошли? Что это значит?

— Это значит, что мы уже стали намного ближе, чем нас могла бы сделать любая свадьба.

— Прости, но я этого не понимаю.

Мелани повернулась к отцу и дотронулась до его руки.

— Вам с мамой очень повезло найти друг друга… Но иногда люди влюбляются настолько сильно, что становятся одним человеком… И не просто делят друг друга, а становятся единым целым.

Отец потряс головой.

— Боюсь, это за пределами моего понимания. Я лишь хотел узнать, подумали ли вы о финансовых преимуществах брака, — пробурчал он, пытаясь обратить это в шутку. — Хм… Не знаю даже, сколько налогов вы должны платить, если вас не двое, а один человек.

Им принесли еду. Все заказали по бифштексу и лобстеру, кроме Мелани — она выбрала салат с жареным тунцом. Разговор переключился на футбольный сезон, затем на последний роман Джона Гришэма, который читал отец Мелани, а затем на одну из подруг Мелани из журнала «Мид-Вест», у которой в ее двадцать шесть диагностировали рак шейки матки.

— Представляете, она хочет, чтобы ее прах развеяли над грядкой, чтобы ее парень смог съесть ее.

— По-моему, это нездорово, — заметила мать Мелани.

— А по-моему, ничего такого. По-моему, это красиво.

Дэвид наполнил новый бокал белым вином.

— Как тунец?

— Изумителен. Хочешь попробовать?

— Нет, спасибо.

— Ну, давай же, попробуй.

Тут она перегнулась через стол и поцеловала его, не скрывая виду, протолкнув наполовину пережеванный кусочек рыбы в его открытый рот. Дэвид принял его и, дожевав, произнес:

— Хорош. Да, ты права.

Родители Мелани наблюдали за этим в недоумении. Дэвид, ничуть не смутившись, повернулся к ним.

— Правда хорош, — подтвердил он и сглотнул.

На следующий день мать Мелани позвонила ей на работу.

— Я беспокоюсь за тебя.

— Почему? Я в порядке. В жизни не была такой счастливой.

— Просто твои отношения с Дэвидом… Они кажутся такими насыщенными.

— Потому что они такие и есть.

— Но то, как вы себя ведете… Не знаю даже, как сказать. Все эти поцелуи, ласки и то, как вы делитесь едой… К тому же, это смущает окружающих.

— Мам, мы любим друг друга. И как я сказала папе, мы не просто партнеры, мы — одно целое.

— Знаю. Но каждому человеку нужно немного пространства в жизни, немного времени, чтобы побыть самим собой. Я обожаю твоего отца, но всегда рада, когда он уезжает играть в гольф. Тогда я несколько часов могу слушать ту музыку, которую хочу, расставлять цветы или болтать с подругами по телефону. Просто быть собой.

— Но Дэвид — и есть я. А я — и есть Дэвид.

— Это меня тревожит, вот и все. Это не кажется мне здоровым.

— Мам! Ты так говоришь, будто это болезнь, а не отношения.



Наступил октябрь. Дэвид начал пропускать тренировки на «Ламбо-Филд», а Мелани — отпрашиваться с работы после обеда, и все ради того, чтобы лежать голыми в постели в прохладной полутьме, вылизывать друг друга и смотреть друг другу в глаза. Они были ненасытны в своей жажде. Когда они гуляли на морозе и у Мелани начинало течь из носа, Дэвид слизывал это ради нее. А когда они лежали в спальне, ни в одном из них не было ничего, что бы другой не стал целовать, высасывать или пить.

У родителей и друзей они появлялись все реже и реже. А если и появлялись, компании у них вообще не складывалось, потому что они все время ласкали друг друга, не слыша и не видя всех остальных.

Однажды днем, когда выпал снег, к ним домой зашел помощник главного тренера «Пэкерс» Джим Пуласки. Он был коренастым мужчиной с жесткими седыми волосами и типично польским широким лицом, испещренным глубокими морщинами за годы, проведенные на боковой линии. Сев на диван в своем пальто из овчины, он обратил внимание Дэвида на то, что тот пропустил очередную командную тренировку.

— Ты звезда, Дэвид, спору нет. Но недоумки важнее звезд, и каждый раз, когда ты не показываешься на тренировке, ты их расстраиваешь.

«Недоумками» в команде называли ее спонсоров.

Не сводя глаз с Мелани, Дэвид сказал:

— Простите, тренер, что вы сказали?

— Ничего, — ответил мистер Пуласки и, выждав порядочно времени, натянул свою обшитую мехом шапку и вышел через переднюю дверь. Хрустя по ледяной дорожке, он встретил мистера Касабяна, который боролся с пакетами из магазина. Взяв один из них, он помог ему подняться на крыльцо.

— Спасибо, — поблагодарил мистер Касабян, выпустив пар изо рта. — Всегда боюсь упасть. В моем возрасте если падаешь, то ломаешь бедро, тебя увозят в больницу, и там ты умираешь.

— Живете на верхнем этаже?

— Точно. Этим Рождеством уже будет двадцать семь лет как.

— Часто видитесь с Дэвидом и Мелани?

— Раньше часто виделся.

— Раньше?

— А в последнее время нет. Теперь они — пш-ш-ш! — и становятся Человеком-невидимкой, как мне кажется.

— И не только вам.

Мистер Касабян кивнул в сторону зеленой «Тойоты» с надписью «Грин-Бей Пэкерс», припаркованной у обочины.

— У Дэвида проблемы?

— Можно и так сказать. Мы собираемся уволить его, если он не возьмется за ум. Даже когда он появляется на тренировках, он будто не понимает, где находится.

— Мистер, не знаю, что и сказать вам. Я любил свою жену тридцать восемь лет, но никогда не видел такой пары, как они. Это не просто ласки, а какой-то загипнотизированный гипноз. Лично мне кажется, что это кончится очень плохо.

Стоя посреди снежных вихрей, мистер Касабян проследил, как тренер отъехал. Затем посмотрел на свет в окнах первого этажа и покачал головой.



Перед Рождеством пропала Эхо. Мелани искала ее везде — в шкафах, за диваном, под подушками, в подвале. Выходила на улицу и звала в погребе — хоть котенок и не переносил холода. Ее нигде не было. Раздавалось лишь эхо голоса Мелани на белой, морозной улице: «Эхо! Эхо!»

Когда Дэвид вернулся из магазина, она сидела в своем кресле-качалке вся в слезах, с наполовину закрытыми шторами.

— Я не могу найти Эхо.

— Где-то же она должна быть, — сказал он, поднимая занавески и газеты, будто ожидал найти ее сидящей под ними.

— Я весь день ее не видела. Она, наверное, очень проголодалась.

— Может, вышла на улицу по своим делам, и кто-то из соседей ее подобрал.



Закутавшись в пальто и шарфы, они стучали в каждую дверь по обе стороны улицы. Но мир хранил равнодушное безмолвие.

— Вы не видели пестрого котенка?

Печальное качание головами.

В самом конце улицы пожилая женщина с темными бегающими глазами и лицом цвета ливерной колбасы ответила им:

— Ешли да, то что?

— Так вы ее видели? Она примерно такого размера и ее зовут Эхо.

— Мы дадим вознаграждение, — вставил Дэвид.

— Вожнаграждение?

— Пятьдесят долларов любому, кто вернет ее невредимой.

— Я его не видела.

— Вы уверены?

— Она… очень дорога нам, — пояснила Мелани. — Это наша эмоциональная ценность. Она представляет… ну, представляет нас двоих. Нашу любовь друг к другу. Поэтому мы и хотим ее вернуть.

— Сто долларов, — сказал Дэвид.

— Вы шкажали што долларов?

— Потому что если вы видели ее… если она у вас…

— Что я шкажала? Я его не видела. Какая ражниша — пятьдешят, што долларов? Хотите шкажать, я вру?

Женщина направила на них свой палец.

— Ваш ждет нещаштье, раш вы поете эту пешенку! Нещаштье, нещаштье, нещаштье!

С этими словами она захлопнула дверь, оставив их стоять на крыльце, пока снег падал на их плечи.

— Ну, она хотя бы общительная, — заключил Дэвид.

Они искали до одиннадцати вечера, пока дома в районе один за другим погружались в темноту. В итоге они были вынуждены признать, что никак не смогут найти Эхо до утра.

— Я сделаю объявления, — сказала Мелани, лежа на животе в ночной рубашке, задранной до подмышек, пока Дэвид размеренно вылизывал ей спину.

— Отличная мысль… Для этого можно взять одну из ее фотографий, что мы сделали на веранде.

— О, мне так жалко ее, Дэвид… Она, должно быть, очень замерзла и страдает в одиночестве.

Он продолжил облизывать ее ягодицы и заднюю часть бедер, а она лежала на подушке и слезы монотонно капали с ее носа. Вылизав подошвы ее ступней, он вернулся в кровать и принялся за лицо.

— Соль, — сказал он.

— Печаль, — прошептала она.

На следующее утро небо было темным, как грифельная доска, и снова шел снег. Мелани сделала объявление на компьютере и распечатала сто копий. «Пропал пестрый котенок, всего три месяца, отзывается на имя Эхо. Олицетворяет вечную любовь своих хозяев, поэтому нашедшего ждет щедрое вознаграждение».

Дэвид ходил от улицы к улице, расклеивая объявление на деревьях и заборах. Район был совсем пустынным — лишь несколько внедорожников прорывались сквозь снег, будто таинственные катафалки.

Он вернулся почти в двенадцать. Мелани сообщила:

— Звонил главный тренер. Просил, чтобы ты перезвонил. Голос у него не очень веселый.

Дэвид притянул ее к себе и поцеловал в лоб. Губы у него были холодными, а ее лоб — теплым.

— Это уже не важно, правда? Весь мир, что снаружи, не важен.

— Ты не собираешься ему перезванивать?

— Зачем? Какая разница, веселый у него голос или нет? Ведь у нас есть мы. Сейчас самое важное — найти Эхо.

Прошло еще несколько дней. Телефон разрывался, но если звонили не по поводу Эхо, они просто вешали трубку, ничего не говоря, и через некоторое время звонки почти прекратились. Почтальон бывал у них каждый день, но они никогда не подходили к почтовому ящику, чтобы забрать письма.

Одна из редакторш Мелани заявилась к ним в черном берете и черном меховом пальто, но, прозвонив с четверть часа, в итоге ушла. Дэвид и Мелани лежали в объятиях друг друга, иногда голые, иногда полуодетые, а снег продолжал падать, и казалось, что он будет идти вечно. Они нормально ели и нормально пили, но с течением дней их лица приобретали нездоровую прозрачность, будто от потери Эхо их эмоциональные иммунные системы ослабли, а души оказались заражены.

В один четверг ранним утром, еще до рассвета, Дэвид проснулся оттого, что Мелани трясла его.

— Дэвид! Дэвид! Мы замерзаем!

Он сел. Она оказалась права. В спальне было так холодно, что на внутренней стороне окон, где ночью остывало их дыхание, образовались сверкающие ледяные кристаллы.

— Господи, должно быть, бойлер накрылся.

Он выбрался из кровати, а Мелани еще сильнее закуталась в одеяло. Он взял со спинки стула свой синий халат, влез в тапки и, весь дрожа, направился по коридору к двери подвала. Их домовладелица миссис Густаффсон обещала отремонтировать бойлер до наступления холодов, но она имела привычку забывать обо всем, что требовало денежных издержек.

Дэвид включил свет и спустился по лестнице. Подвал был забит в основном хламом миссис Густаффсон: здесь стояли сломанный диван, ножная швейная машинка, всевозможные доски, инструменты, рамки для картин, шланги, детали велосипеда. С потолочных балок свисали сушеные ворсянки, масляные лампы и мясницкие крюки.

Огромный старый масляный бойлер, стоявший у дальней стены, не работал и был холоден как лед. Он напоминал музыкальный автомат «Вурлитцер» из ржавого чугуна. Масло не могло закончиться — «Грин-Бей Хитинг» наполнила его всего три недели назад. Скорее всего, либо забилась горелка, либо наружная температура опустилась так низко, что масло в трубах затвердело. Это означало, что нужно выйти во двор с паяльником и снова привести его в движение.

Дэвид проверил вентили и клапаны и, отстранившись от бойлера назад, понял, что почувствовал сладкий, приторный запах. Дважды чихнул и прислонился к бойлеру сбоку, чтобы заглянуть за него. Было слишком темно, чтобы что-либо разглядеть, поэтому он вернулся на кухню и взял фонарик.

Направив свет по диагонали между трубами, он увидел несколько темно-серых клоков шерсти.

— Вот черт! — выдохнул он и опустился на колени так близко к бойлеру, как мог. Ему удалось просунуть правую руку между его корпусом и кирпичной стеной, но предплечье было слишком толстым и мускулистым, чтобы дотянуться.

Мелани в спальне все куталась в одеяло, а болезненно желтый солнечный свет уже поблескивал на ледяных кристаллах на стеклах окон.

— Починил? — спросила она. — Тут уже как в иглу.

— Я… э-э… кое-что нашел.

Он не стал продолжать, и она стянула одеяло с лица и пристально на него посмотрела. В его глазах стояли слезы, он сжимал и разжимал кулаки.

— Что нашел? Что?

— Эхо.

— Ты нашел Эхо! Это же чудесно! Где она?

— Она умерла, Мел. Видимо, забралась за бойлер, чтобы согреться, и застряла там или вроде того.

— О, нет, скажи, что это неправда. Прошу, Дэвид, скажи, что это неправда.

— Прости, Мел.

Дэвид сел на край кровати и взял ее за руку.

— Это все та женщина, это она нас прокляла! Наслала на нас несчастье, да, и Эхо умерла! Эхо, твоя любовь, Дэвид, в одном узелке.

— Я по-прежнему тебя люблю, Мел. И ты это знаешь.

— Но я обещала любить ее так же сильно, как люблю тебя. Я обещала. Я поклялась тебе.

— Мы теперь ничего не можем сделать.

Мелани села.

— Где она? Ты поднял ее наверх?

— Не могу достать. Я пытался, но проем за бойлером слишком узкий.

— Значит, я должна это сделать.

— Мел, ты ничего не должна. Я попрошу мистера Касабяна. Он же был ветеринаром, помнишь?

— Мистера Касабяна здесь нет. Вчера он уехал к дочери в Шебойган. Нет, Дэвид. Эхо моя и я сделаю это.

Он стоял перед ней, чувствуя себя беспомощным, а она, опустившись на колени перед бойлером, тянулась в узкую щель за его задней стенкой. Наконец, прижав щеку к холодному металлическому корпусу, она сказала:

— Есть… Я взяла ее.

Она начала тянуть, пока не вытащила руку, в которой оказалась лишь маленькая шерстяная лапка.

— О, Боже, она распалась на части.

Она бросила лапу и быстро поднялась, зажав рукой рот и борясь с тошнотой. Дэвид обхватил ее руками и сказал:

— Оставь ее, оставь и все. Я найму кого-нибудь.

Мелани сделала три глубоких вдоха и произнесла:

— Нет. Я сама должна ее вытащить. Она моя, она — это твоя любовь ко мне. Это должна сделать только я.

Она снова опустилась на колени и залезла рукой за бойлер. Дэвид смотрел ей в глаза, пока она пыталась вытащить Эхо. Она сглатывала, испытывая отвращение, но не сдавалась. Наконец ей удалось медленно поднять мертвого котенка с пола, просунуть мимо труб вторую руку и ухватить его за холку.

Она поднялась, трясясь от напряжения и гадливости, но бережно держа в руках тельце котенка. Отвратительная вонь разложившейся плоти была невыносимой. Они не знали точно, как долго Эхо томилась в своей ловушке, но явно не меньше двух недель, и все это время она нагревалась горячим бойлером по дням и охлаждалась по ночам, пока ее шерсть не подпалилась и не обвисла, а плоть не превратилась в почерневшую неприятную массу.

Голова Эхо лежала на ладони правой руки Мелани. Она словно уставилась на Дэвида слепым взглядом, и ее глаза были такими белыми, как у жареной трески. В ее приоткрытом рту виднелся зеленый блестящий язычок.

— Мы можем похоронить ее, — сказал Дэвид. — Смотри, тут есть старый ящик от инструментов. Можно использовать его как гроб. Похороним ее во дворе, и она упокоится с миром.

Мелани покачала головой.

— Она — это мы, Дэвид. Нельзя хоронить ее. Она — это ты и я. В ней вся твоя любовь, свернутая в одном узелке. И вся моя любовь тоже, потому что ты и я — это один человек, и Эхо тоже была нами.

Дэвид нежно коснулся спутанной шерсти на перевернутом животе котенка. Внутри он услышал густой липкий звук, исходящий из сгнившего кишечника Эхо.

— Ты права, — сказал он хриплым от переживаний голосом. — Но если не хоронить, что будем с ней делать?

Они сидели на кухне друг перед другом за сосновым столом. Здесь было еще холоднее, чем в остальных помещениях, потому что в кожух вентилятора над плитой задувал ветер. Оба они сидели в полупальто, а на Мелани даже были красные шерстяные перчатки.

— Это твоя любовь, — сказала Мелани. Перед ней на голубой обеденной тарелке лежала Эхо. — Если она станет частью меня, то никогда не сможет умереть… или уж точно пока я жива.

— Я люблю тебя, — прошептал Дэвид. Он выглядел старше на несколько лет и казался седым, как его дедушка.

Мелани двумя руками обхватила горло Эхо и хорошенько его сдавила. Ей пришлось покрутить его во все стороны, но в итоге удалось снять кожу. Она вставила два пальца, затем четыре, и живот котенка понемногу вскрылся со звуком рвущейся простыни. Показалась грудная клетка Эхо с бледно-желтыми, склизкими легкими, а затем и кишки, отчетливо выделявшиеся своим зеленым цветом.

Дэвид, дрожа, наблюдал за Мелани. Ее лицо приняло такой необычайный, блаженный вид, словно она была святой и занималась Священным поглощением. Она залезла в брюшную полость котенка, вытащив оттуда желудок, кишки и соединительные ткани. Затем наклонила голову вперед и набила все это себе в рот. Стала медленно пережевывать, не закрывая глаз, и пока она жевала кишки, те, извиваясь, свисали с ее подбородка. Двенадцатиперстная кишка все еще была соединена с тельцем животного тонкой, дрожащей тканью.

Мелани сглотнула два раза. Затем оторвала задние лапы Эхо и вгрызлась в них, срывая зубами шерсть и плоть и пережевывая и то, и другое. То же самое она проделала и с передней лапой — не посмотрев даже на то, что мясо на ней разложилось до такой степени, что напоминало, скорее, черную патоку, чем плоть, а шерсть с нее липла к ее губам, как борода.

Мелани съела Эхо меньше, чем за час. Ее чуть не вырвало, когда она заталкивала себе в рот рыхлые легкие котенка, и Дэвиду пришлось принести ей стакан воды. За все это время никто из них не проронил ни слова, но они не сводили глаз друг с друга. Это был ритуал пресуществления, при котором любовь превращалась в плоть, а плоть поглощалась, чтобы снова превратиться в любовь.

Наконец, от Эхо не осталось почти ничего, кроме головы, костей и облезлого хвоста. Дэвид вытянулся через стол и взял руки Мелани в свои.

— Не знаю, что теперь будет с нами, — с дрожью в голосе произнес он.

— Но мы это сделали. Теперь мы стали по-настоящему единым человеком. С нами теперь будет то, что мы захотим. Мы можем делать что угодно.

— Я боюсь нас.

— Не нужно бояться. Теперь нам ничего не страшно.

Дэвид опустил голову, все еще крепко сжимая ее пальцы.

— Я бы лучше… я бы лучше вызвал бойлерщика.

— Пока не надо. Пойдем лучше в постель.

— Мне холодно, Мелани. Мне никогда в жизни не было так холодно. Даже когда мы играли в Чикаго и было минус двадцать пять.

— Я тебя согрею.

Он встал, но когда повернулся, у Мелани случился отвратительный рвотный позыв. Она зажала рукой рот, но плечи зашлись в страшной судороге, и ее вырвало прямо на стол — шкуркой, шерстью, костьми и склизкими кусочками гнилой плоти. Дэвид прижал ее к себе, но она не могла прекратить извергать все, что было у нее в желудке.

Она села с побелевшим лицом, вспотев, и принялась всхлипывать.

— Прости. Прости меня. Я пыталась удержать это. Правда пыталась. Это не значит, что я тебя не люблю. Прошу тебя, Дэвид, это не значит, что я тебя не люблю.

Дэвид поцеловал ее голову, слизал пот со лба и кислую слюну с губ.

— Это не важно, Мел. Ты права… Мы можем делать что угодно. Мы одно целое, и это все, что имеет значение. Смотри.

Он набрал со стола горсть шерсти и кишок и запихнул себе в рот. Проглотив, набрал еще и проглотил снова.

— Знаешь, каково это на вкус? Точно такого же вкуса будем мы сами, когда умрем.

Весь день и всю ночь они лежали в объятиях, закутавшись в одеяло. Температура падала все ниже и ниже, подобно камню, тонущему в колодце. К середине следующего дня Дэвид стал неудержимо трястись, а когда начало темнеть — застонал, покрылся испариной, и его стало колотить еще сильнее.

— Дэвид… я вызову врача.

— Все, что угодно… все…

— Я позвоню Джиму Пуласки, он поможет.

Вдруг Дэвид сел, перестав трястись.

— Мы одно целое! Мы одно целое! Не позволяй им идти в атаку! Не давай пересечь пятидесятиярдовую линию! Мы одно целое!



Она проснулась вскоре после полуночи, когда он уже был тих и холоден, как воздух в самой комнате. Простыни тоже замерзли, и, подняв одеяло, она увидела, что его кишечник и мочевой пузырь вскрылись, пропитав своим содержимым матрац. Она поцеловала его, погладила по волосам и стала шептать его имя снова и снова, но понимала, что его больше нет. Когда наступило утро, вымыла его тем же способом, что и всегда — при помощи языка, — а затем положила его, голого, поверх одеяла с открытыми глазами и распростертыми в стороны руками. Она подумала, что никогда не видела мужчину, который выглядел бы настолько совершенным.



Была середина одной из самых холодных зим с 1965 года, а мистер Касабян обладал не самым острым обоняние. Но когда он вернулся домой в утро пятницы, то сразу ощутил не столько холод, сколько сильный, гнилой запах, стоявший в коридоре. Он постучал в дверь Дэвида и Мелани и позвал:

— Мелани! Дэвид! Вы там?

Ответа не было, и он постучал снова.

— Мелани! Дэвид! У вас все в порядке?

Он забеспокоился. Обе их машины стояли на подъездной дорожке, засыпанные снегом, а на веранде не было никаких следов — значит, они должны были быть дома. Он попытался выбить дверь плечом, но та оказалась слишком прочной, а плечо — слишком костлявым.

Наконец он поднялся к себе и позвонил миссис Густафссон.

— Мне кажется, с Мелани и Дэвидом случилось что-то плохое.

— Насколько плохое? Мне нужно быть в Манитовоке через час.

— Не знаю, миссис Густафссон. Но кажется, очень, очень плохое.

Миссис Густафссон приехала через двадцать минут на своем старом черном «бьюике». Это была крупная женщина с бесцветными глазами, жесткими седыми волосами и двойным подбородком, который болтался в разные стороны, когда она качала головой, а это случалось часто: миссис Густафссон никогда не любила говорить «да».

Она вошла в дом. Мистер Касабян сидел на лестнице в накинутом на плечи бордовом платке.

— Почему здесь так холодно? — с вызовом спросила она. — И что это, ради всего святого, за запах?

— Из-за этого я вам и позвонил. Я стучу и зову, но никто не отвечает.

— Ну, посмотрим, что там у них такое, — сказала миссис Густафссон.

Она вынула свои ключи и, перебрав их, нашла тот, что подходил к квартире Дэвида и Мелани. Но когда она открыла ее, оказалось, что ту заклинило изнутри, и она не могла открыть ее шире, чем на два-три дюйма.

— Мистер Стевенджер! Мисс Томас! Это миссис Густафссон! Откройте, пожалуйста!

Ответа по-прежнему не было, из квартиры исходил лишь холод со скорбным стоном и зловонием, не похожим ни на что, что миссис Густафссон доводилось когда-либо чувствовать. Она зажала рукой нос и рот и отступила назад.

— Думаете, они мертвы? — спросил мистер Касабян. — Пожалуй, мы должны вызвать копов.

— Согласна, — ответила миссис Густафссон.

Она залезла в свою крокодиловую сумочку и достала мобильный. Как только она его открыла, изнутри квартиры донесся грохот, затем что-то лязгнуло, будто кто-то уронил кастрюлю на кухонный пол.

— Они внутри, — сказала миссис Густафссон. — Но почему-то прячутся. Мистер Стевенджер! Вы меня слышите? Мисс Томас! Откройте дверь! Мне нужно с вами поговорить!

Никакого ответа. Миссис Густафссон постучала и подергала ручку, но открыть дверь шире не смогла. Даже если Дэвид и Мелани находились в квартире, у них явно не было желания впускать ее вовнутрь.

Миссис Густафссон прошла по коридору вглубь дома — мистер Касабян неотступно следовал за ней. Отперла заднюю дверь и осторожно вышла по обледеневшим ступенькам наружу.

— Я же сказала вам посыпать их солью, мистер Касабян! Кто-то мог здесь хорошенько упасть!

— Я посыпал, на прошлой неделе. После этого опять шел снег, и они подмерзли.

Миссис Густафссон прошла вдоль задней стены дома. Ни в одном из окон первого этажа свет не горел, а со сливной трубы в ванной свисала длинная сосулька — признак того, что ванной не пользовались несколько дней.

Наконец она добралась до окна кухни. Подоконник располагался слишком высоко, и ей было не дотянуться. Тогда мистер Касабян принес деревянное корытце, в котором обычно выращивал растения, и она взобралась на него. Очистив замерзшее стекло перчаткой, заглянула вовнутрь.

Сначала не было видно ничего, кроме теней и смутной белизны ящика со льдом. Но затем на кухне что-то медленно пошевелилось. Что-то крупное, с бессильно висящими по бокам руками и необычайно маленькой головой. Миссис Густафссон несколько мгновений озадаченно смотрела на существо, а затем спустилась вниз.

— Там кто-то есть, — сказала она, и ее обычно резкий голос показался мямлением ребенка, увидевшего в темноте у своей кроватки нечто такое, что было слишком пугающим, чтобы это можно было описать словами.

— Они мертвы? — спросил мистер Касабян.

— Нет. Не знаю.

— Нужно звонить копам.

— Я должна посмотреть, что это.

— Плохая идея, миссис Густафссон. Кто знает, что там? Вдруг это какой-нибудь убийственный убийца.

— Я должна узнать, что увидела. Пойдем со мной.

— Миссис Густафссон, я всего лишь старик.

— А я старуха. Какая тут разница?

Она снова поднялась по ступенькам к задней двери, держась за перила, и вернулась к двери Дэвида и Мелани. Мистер Касабян следовал за ней. Она надавила на дверь плечом, и та немного подалась. Мистер Касабян тоже приложился. Казалось, дверь подпирал диван, но, продолжая давить, им удавалось понемногу открывать ее. Наконец проем стал достаточно широким, и они смогли попасть в гостиную.

— Это точно запах мертвечины, — сказал мистер Касабян.

В гостиной было темно и ужасно холодно, повсюду валялись книги, журналы и одежда. На обоях стояли отметки, похожие на отпечатки рук.

— Я считаю, что в самом деле пора звонить копам.

Дойдя до середины гостиной, они услышали еще один глухой звук и какое-то шарканье.

— Господи Иисусе, что это такое? — прошептал мистер Касабян.

Миссис Густафссон, ничего не говоря, сделала еще два-три шага в сторону кухни. Дверь в нее была слегка приоткрыта.

Они вместе подошли к кухне и встали прямо перед дверью. Миссис Густафссон, наклонив голову, произнесла:

— Я слышу… Что это? Кто-то плачет?

Но на самом деле было похоже, будто кто-то задыхался, перенося какую-то тяжесть.

— Мистер Стевенджер? — позвала миссис Густафссон, постаравшись, чтобы ее голос прозвучал так властно, насколько это было возможно. — Мне нужно с вами поговорить, мистер Стевенджер.

Она приоткрыла кухонную дверь сначала чуть-чуть, а затем нараспашку. У мистера Касабяна от ужаса вырвался слабый стон.

В кухне действительно кое-кто был. На фоне окна стоял силуэт необычайно крупного существа с маленькой головой, огромными плечами и бесполезно свисающими по бокам руками. Когда миссис Густафссон сделала шаг вперед, оно покачнулось, будто было на грани изнеможения. Мистер Касабян зажег свет.

Отделанная сосной кухня походила на бойню. По всему полу виднелись пятна засохшей крови, повсюду были кровавые отпечатки рук, а в раковине лежала куча почерневшей плоти. Запах стоял такой едкий, что у миссис Густафссон заслезились глаза.

Огромная фигура, качавшаяся перед ними, оказалась Дэвидом… Дэвидом, который был давно мертв. Его кожа имела белый — и местами зеленый — оттенок. Его руки свисали вдоль тела, ноги сгибались в коленях и волочились по линолеуму. Головы у него не было, но на месте шеи торчала голова Мелани со слипшимися от засохшей крови волосами. Она пристально смотрела на гостей.

Сердца миссис Густафссон и мистера Касабяна произвели с десяток биений каждое, прежде чем они поняли, что предстало перед ними. Мелани вскрыла тело Дэвида от груди до паха и очистила его от большей части внутренностей. Затем отрезала голову и расширила горло, чтобы забраться вовнутрь грудной клетки и протолкнуть наружу свою голову. Она носила тело Дэвида как тяжелую, разлагающуюся накидку.

Накрасила его отрезанную голову тональным кремом и губной помадой и увенчала сушеными хризантемами. Затем положила в сетку вместе с головой Эхо и повесила себе на шею. Вставила облезлый хвост Эхо во влагалище — он свисал у нее между бедер.

— Мелани, — сказал совершенно пораженный мистер Касабян. — Мелани, что случилось?

Мелани попыталась сделать шаг вперед, но тело Дэвида было слишком тяжелым для нее, и она лишь покосилась набок.

— Мы — один человек, — сказала она с такой радостью и возбуждением в голосе, что миссис Густафссон прикрыла уши. — Мы — один человек!