«Пиджин и Тереза» Клайв Баркер

Канонизация святого Раймонда Краучэндского, как и большинство английских вознесений, имела место в январе. Это сумрачное время лучше других подходило для визита в страну – так считали в небесных кругах. Месяцем раньше глаза детей смотрели ввысь – в надежде увидеть северных оленей и сани. Месяцем позже веяние весны, пусть и слабое, достаточно обостряло интуицию душ, омраченных тоской. По словам некоторых, ангельское благоухание можно унюхать за четверть мили (как запах мокрой псины или прокисших сливок), а значит, чем более подавлены люди, тем выше шанс, что акт божественного вмешательства (к примеру, взятие святого в небесную славу) не привлечет лишнего внимания.
Итак, шел январь. Семнадцатое. Пятница. Сырая, холодная и туманная – идеальная для тайной канонизации. Раймонд Покок, будущий святой, жил в миленьком, но темноватом переулке в четверти мили от главной улицы Крауч-Энда, и, учитывая, что к четырем пополудни дождевые тучи сговорились с сумерками и затянули весь горизонт, оставив лишь жалкие крупицы света, никто не увидел, как ангел Софус Демдарита спустилась с небес.
Софус была не новичком в подобных делах. Покок, целитель детей, должен был стать третьей душой, поднятой ею из царства земного в небесное за год с небольшим. Но этим вечером в воздухе витало ощущение неправильности происходящего. Как только она ступила в убогую квартирку Раймонда, желая потихоньку забрать его, яркий хозяйский попугай, сгорбившийся на подоконнике, вскочил и заорал, поднимая тревогу. Покок попытался утихомирить его, но на птичьи крики отозвались соседи сбоку и снизу, требуя тишины. Когда ее не последовало, они пришли на порог Святого, угрожая и птице, и хозяину, и, обнаружив, что дверь не заперта, распахнули ее.
Софус была пацифисткой. Многие в Небесном Воинстве с удовольствием рвались в драку, если знали, что уйдут от ответственности, но ее отец служил легионером во время Чистки Диса и рассказывал дочери ужасающие истории о той резне. Теперь ее тошнило от одной мысли о кровопролитии. Вместо того чтобы убить свидетелей у двери и сразу решить кучу проблем, Софус попыталась извлечь Покока из его убожества быстро и впечатляюще, дабы застывшие на пороге не поверили своим глазам.
Сперва она залила безрадостную комнатушку таким ослепительным небесным огнем, что свидетелям пришлось закрыть лица руками и отступить в грязный коридор. Затем Софус обняла доброго малого Раймонда и запечатлела на его челе поцелуй канонизации. От касания ее уст его костный мозг испарился, и плоть обратилась в дух. Наконец, она подняла его – одним взором заставив исчезнуть потолок, балки и крышу дома – и вознесла в рай.
Онемевшие от ужаса и потрясения свидетели бросились к себе и заперлись, дабы чудо не явилось за ними. Дом замер. Шел дождь и – вместе с ним – ночь.
Во Множестве Покоев Святого Раймонда Краучэндского встречали торжественными речами и хвалой. Его омыли и облачили в одежды столь прекрасные, что он возрыдал, и повлекли к Трону, дабы он поведал о совершенных им благодеяниях. Когда он тихонько заметил, что кичиться делами своими нескромно, ему объяснили: скромность придумал Падший, дабы люди меньше думали о себе и никто не осмелился обличать его похвальбу.
Прошел только час с тех пор, как Раймонд сидел в своей комнатке, сочиняя стих о трагедии плоти, но былое убожество превратилось в меркнущее воспоминание. Если бы его спросили о тварях, с коими он делил жилье, святой, скорее всего, не смог бы назвать их имена, более того, даже не узнал бы прежних знакомцев.
– Только посмотри на меня, – попросил попугай, вглядываясь в крохотное зеркальце, бывшее единственной уступкой святого тщеславию. – Что, черт побери, случилось?
Его перья лежали под насестом яркой кучкой. Открывшаяся кожа натянулась на костях, шелушилась и адски чесалась, но он был не против. У него появились руки и ноги и в тени – под куполом живота – болтался впечатляющий срам. Теперь его глаза смотрели вперед, а с губ (под крючковатым носом) срывалась не заученная чушь, а собственные слова.
– Я человек, – сказал он. – Боже правый, я человек!
Он говорил не с пустой комнатой. В дальнем углу, сперва сбросив панцирь, а потом увеличившись до четырех футов одиннадцати дюймов, сидела Тереза – прежде черепаха, подаренная Раймонду малышкой, которую святой своими нежными перстами избавил от заикания.
– Как это случилось? – хотел знать попугай, которого Раймонд за плохой английский назвал Пиджином[28].
Тереза подняла серую голову. Она была лысой и невероятно уродливой, а ее плоть осталась такой же морщинистой и чешуйчатой, как прежде.
– Его забрал ангел, – ответила она. – И небесное присутствие каким-то образом нас изменило.
Тереза уставилась на свои скрюченные руки:
– Я чувствую себя абсолютно голой, – сказала она.
– Так и есть, – ответил Пиджин. – Ты потеряла панцирь, а я – перья. Но мы столько всего приобрели.
– Я думаю… – сказала Тереза.
– О чем?
– Вдруг мы вообще ничего не получили?
Пиджин подошел к окну и прижал пальцы к холодному стеклу.
– О, там есть на что посмотреть, – прошептал он.
– А отсюда все кажется таким жалким.
– Господь всемогущий…
– Придержи язык, – оборвала его Тереза. – Вдруг кто-нибудь слушает?
– И что?
– Подумай, попугай! Мы так изменились не по воле божьей. Ты согласен?
– Да.
– Помяни небеса, даже ругаясь, и тебя там услышат…
– И снова превратят нас в животных.
– Точно.
– Тогда нужно как можно скорее убираться отсюда. Напялить одежду Святого Раймонда и шагнуть в мир.
Двадцать минут спустя они стояли на улице Крауч-Энда и внимательно читали номер «Ивнинг Стандарт», выуженный из урны. Люди сновали под мелким дождем, ругались, бормотали и толкались.
– Мы им мешаем? – спросила Тереза. – В этом все дело?
– Они просто не замечают нас. Если бы я стоял здесь в своих перьях…
– Тебя бы задержали, как фрика, – ответила она и вернулась к чтению.
– Ужасы, – вздохнула Тереза. – Повсюду творятся такие ужасы.
Она отдала газету Пиджину.
– Убитые дети. Пожары в отелях. Бомбы в писсуарах. Один кошмар за другим. Думаю, нам надо отыскать островок, где нас не найдут ни люди, ни ангелы.
– И забыть об этом? – спросил Пиджин, протянув руку и ущипнув некую молодую даму.
– Убери свои грязные лапы, – рявкнула она и поспешила дальше.
– Не замечают, говоришь? – сказала Тереза. – Думаю, они прекрасно нас видят.
– От дождя у них пасмурно на душе, – ответил Пиджин. – Когда небо прояснится, им полегчает.
– Ты оптимист, попугай, – раздраженно пробормотала Тереза. – Это тебя погубит.
– Почему бы нам не перекусить? – предложил Пиджин, беря ее под руку. В сотне ярдов от них был супермаркет – огни витрин отражались в лужах на асфальте.
– Мы выглядим гротескно, – возразила Тереза. – Они линчуют нас, если рассмотрят как следует.
– Ты действительно неважно одета, – ответил Пиджин. – С другой стороны, я постарался добавить в свой наряд нотку гламура.
Из гардероба Раймонда он выбрал одежду, как можно больше напоминавшую его оперенье, но то, что прежде казалось блестящим проявлением естественной красоты, теперь выглядело шутовским костюмом: мишурой на жировых складках. Что до Терезы, она тоже постаралась, по мере возможности, вернуться к былому облику, накинув на плечи несколько джемперов и пальто (серых и зеленых), и теперь сгибалась под их тяжестью почти вдвое.
– Думаю, если мы не будем привлекать внимания, то уцелеем, – сказала она.
– Ты хочешь зайти или нет?
Тереза пожала плечами.
– Я есть хочу, – прошептала она.
Крадучись, они проскользнули внутрь и блуждали меж стеллажей, то наклоняясь, то поднимаясь на цыпочки, выбирая лакомства: печенье, конфеты, орешки, морковки и большую бутылку вишневого бренди, к которому Раймонд – втайне ото всех – пристрастился с прошлого сентября. Затем они поднялись на холм и оказались на скамейке у Крайстчерч на вершине Крауч-Энд-Хилл. Хотя деревья у церкви стояли голые, сетка ветвей немного защищала скитальцев от дождя, и они присели, чтобы перекусить, выпить и обсудить обретенную свободу.
– Я чувствую огромную ответственность, – сказала Тереза.
– Правда? – спросил Пиджин, забирая бутылку бренди из ее чешуйчатых пальцев. – Почему это?
– Разве не ясно? Мы ходячее доказательство чуда. Мы видели вознесение святого…
– И его деяния тоже, – добавил Пиджин. – Все эти дети, миленькие маленькие девочки, исцеленные его добродетелью. Он был великим человеком.
– Думаю, им не особо нравилось лечение, – заметила Тереза. – Они много плакали.
– Наверное, от холода. Они были голенькими, а его руки липкими.
– И, возможно, его пальцам недоставало ловкости. Но он был великим человеком, твои слова. Ты закончил с бренди?
Пиджин протянул бутылку – уже полупустую – подруге.
– Я видел, что его пальцы хорошо так соскальзывали, – продолжил попугаечеловек. – Обычно…
– Обычно?
– Ну, если подумать, все время…
– Все время?
– Он был великим человеком.
– Все время.
– …в промежность.
С минуту они сидели в молчании, обдумывая это.
– Знаешь что? – наконец сказала Тереза.
– Что?
– Думаю, наш дядюшка Раймонд был грязным извращенцем.
Еще одна долгая пауза. Пиджин глядел сквозь ветви в беззвездное небо.
– Что будет, если они это выяснят?
– Зависит от того, веришь ты в божественное прощение или нет, – Тереза снова отхлебнула бренди. – Лично я думаю, что мы нашего Раймонда больше не увидим.

Святой так и не понял, что его выдало: неподобающий взгляд на херувима или то, как он иногда спотыкался на слове «дитя». Раймонд знал одно: секунду назад он пребывал в компании пресветлых душ, каждый шаг которых зажигает звезды, а теперь их чистые лица смотрели на него с ненавистью, и воздух, прежде наполнявший грудь восторгом, превратился в березовые розги, стегавшие его в кровь.
Он молил о милосердии, снова и снова. Его страсти победили, Раймонд признавал это, но он пытался бороться с ними изо всех сил. Если, по воле случая, ему и довелось поддаться постыдной лихорадке, разве нельзя это простить? Ведь согласно божьему плану он принес больше добра, чем зла.
Розги все так же стегали его, раскрашивая кожу кровавыми татуировками. Рыдая, он упал на колени.
– Отпустите меня, наконец, – воззвал он к Небесному Воинству. – Я отрекаюсь от святости здесь и сейчас. Не наказывайте больше, просто отправьте меня домой.

Дождь кончился в 8.45, а к девяти, когда Софус Демдарита вернула Раймонда в его убогую обитель, тучи разошлись. Луна омыла комнату, в которой он исцелил полсотни малышек, а потом полсотни раз рыдал от стыда. В лучах заблестели лужи на ковре – там, где дождь хлестал сквозь дыру в крыше. Стали видны пустой деревянный ящичек – жилище черепахи и кучка перьев под насестом Пиджина.
– Сука! – сказал он ангелу. – Что ты с ними сделала?
– Ничего, – ответила Софус. Она уже подозревала самое худшее. – Помолчи, не мешай мне.
Опасаясь новых побоев, Раймонд замер. Ангел нахмурилась и шепотом велела пустоте явить призраков прошлого. Раймонд увидел себя, оторвавшегося от сонетов, когда по комнате разлился сироп небесного света и благовеста. Он заметил, как испуганный попугай вспорхнул со своей жердочки, как распахнулась дверь, внутрь ввалились разгневанные соседи и попятились, охваченные благоговением и ужасом.
Воспоминания заплясали, словно в калейдоскопе, – Софус не терпелось разгадать эту тайну. Эфирные тела ангела и человека вознеслись сквозь дыру в крыше, и Раймонд посмотрел на призванные заклятием образы Пиджина и Терезы.
– Господи, – сказал он. – Что с ними такое?
Попугай трясся как одержимый – перья сыпались на пол, словно плоть под ними разбухала и кипела. Панцирь черепахи треснул, когда она стала слишком большой – у них на глазах анатомия рептилии становилась все более человеческой.
– Что я натворила? – прошептала Софус. – Боже правый, что я натворила?
Она повернулась к прежде-святому.
– Это ты виноват, – сказала она. – Отвлек меня своими слезами радости. А теперь мне предстоит то, чего я обещала отцу никогда не делать.
– Что именно?
– Я должна забрать жизнь, – ответила Софус, пристально глядя на мелькающие образы. Попугай и черепаха натянули одежду и пошли к двери. Ангел последовала за ними.
– Даже не одну, – печально сказала она. – Две. Словно этой ошибки и не было.

Улицы северного Лондона славятся не чудесами. Они знали убийство, насилие и мятеж. Но откровение? Это для Хай-Холборн и Ламбета. Правда, существо с телом чау-чау и головой Уинстона Черчилля видели в Финсбери-Парк, но сей сомнительный случай был самым серьезным проявлением сверхъестественного с пятидесятых.
До этого вечера. Сегодня, второй раз за пять часов, вспыхнули чудесные огни, и теперь (дождь кончился, и свежий воздух выманил гуляк на улицы) их заметили.
Софус слишком спешила, чтобы действовать скрытно. Она промчалась по Бродвею, одевшись огнем, так, что у атеистов спали с глаз шоры, а напуганные верующие принялись молиться. Остолбеневший адвокат, наблюдавший за полетом пламени из окна офиса, нашел в себе силы и позвонил в полицию и пожарную часть. Когда Софус Демдарита оказалась у подножия Крауч-Энд-Хилл, зазвучали сирены.
– Я слышу музыку, – сказала Тереза.
– Ты имеешь в виду тревогу.
– Нет, музыку.
Она встала со скамейки с бутылкой в руке и повернулась к скромной церкви за ними. Внутри громко звучал хор.
– Что они поют?
– Реквием, – ответила Тереза и зашагала по лестнице – к церкви.
– Куда ты, черт возьми?
– Послушать, – сказала Тереза.
– По крайней мере, оставь мне… – он не успел сказать «бренди». Сирены привлекли его внимание к подножию холма – там, заливая асфальт, сиял пламень Софус Демдариты.
– Тереза! – прошептал Пиджин.
Не получив ответа, он оглянулся на подругу. Не зная о нависшей над ними опасности, она стояла на боковом крыльце и собиралась открыть дверь.
Пиджин заорал, по крайней мере, попытался, но когда его голос взлетел, в нем проявилось что-то птичье, и крик превратился в сдавленный клекот. Даже сумей он выговорить это предостережение, Тереза бы его не услышала, оглушенная громом реквиема. Через секунду она скрылась из виду.
Первым желанием Пиджина было бежать, увеличить, насколько возможно, расстояние между своей новой плотью и ангелом, решившим ее уничтожить. Но если он смоется и посланник небес покарает Терезу, что останется ему? Все время в бегах, ужас перед каждым солнечным лучиком, скользнувшим в окно, – жизнь, о чуде которой он не посмеет говорить из страха, что какой-нибудь безмозглый христианин расскажет о нем Богу? Что за жалкое существование. Лучше встретиться с убийцей теперь – вместе с Терезой.
Пиджин взлетел по лестнице, перепрыгивая через ступени. Ангел заметила движение среди теней и прибавила ходу, взбегая на холм, – ее пылающее тело, казалось, увеличивалось с каждым шагом. Задыхаясь от паники, Пиджин метнулся на крыльцо, распахнул дверь и ввалился внутрь.
С другого конца церкви на него хлынула волна меланхолии. У алтаря стояло около шестидесяти певчих, и они славили смерть. Тереза оглянулась, ее темные глаза блестели от слез.
– Разве это не прекрасно? – спросила она.
– Ангел.
– Да, я знаю. Это за нами, – сказала Тереза, переводя взгляд на витраж у них за спиной. Снаружи бушевало ослепительное пламя, и вокруг беглецов вставали пурпурные, синие и красные столпы света.
– Бежать некуда. Давай насладимся музыкой, пока есть время.
Хор не оборвал Libera Me, хотя огонь становился все ярче. Во власти музыки люди продолжали петь, возможно, веря, что сияние пламени – это божественная искра, вспыхнувшая от реквиема. Вместо того чтобы стихнуть, музыка стала громче, и двери церкви распахнулись – вошла Софус Демдарита.
Дирижер, пребывавший в счастливом неведении о том, что грядет, оглянулся. Палочка выпала из его пальцев. Хор, внезапно потеряв руководителя, расстроился, и реквием превратился в какофонию, над которой голос ангела взвился, чиркнув по нервам, как ноготь по краю стакана.
– Вы, – сказала она, устремляя перст на Терезу и Пиджина. – Подойдите.
– Скажи ей, чтобы отвалила, – попросил он подругу.
– Идите ко мне!
Тереза развернулась и закричала в проход:
– Вы! Все вы! Сейчас вы увидите деяние божье!
– Закрой рот, – сказала ангел.
– Она собирается убить нас потому, что не хочет, чтобы мы были людьми.
Теперь хор и вовсе забыл про реквием. Двое теноров рыдали, одна из альтов обмочилась, и струйка громко журчала по мраморным ступенькам.
– Не отводите глаз! – сказала им Тереза. – Запомните навек то, что случится.
– Это вас не спасет, – проговорила Софус. Ее запястья начали светиться – там, без сомнения, закипала огненная смерть.
– Ты… возьмешь меня за руку? – спросил Пиджин, робко потянувшись к Терезе.
Она ласково улыбнулась и вложила пальцы в его ладонь. Затем, хотя было ясно, что от волны огня им не спастись, они начали пятиться от ее источника, как пара новобрачных на перемотке. Позади прятались свидетели. Дирижер укрылся за кафедрой, басы разбежались, один из теноров пытался нашарить в кармане носовой платок, пока сопрано толкали его, спеша убраться подальше. Ангел воздела смертоносные руки.
– Забавно было так жить, – прошептал Пиджин Терезе, поворачиваясь к ней, чтобы не видеть, как к ним полетит огненный шар.
Но этого не случилось. Они сделали шаг назад, потом еще один, но огня не было. Их взоры метнулись к ангелу, и они с удивлением обнаружили, что откуда-то появился дядюшка Раймонд – встал между ними и гневом небесным. Он явно пострадал в раю. Его златые одежды превратились в лохмотья, плоть была в крови и синяках от неумолимых розг, но теперь он обладал силой проклятого.
– Они невинны, – заорал Раймонд. – Как малые дети!
В ярости от такого вмешательства Софус Демдарита испустила вопль, а вместе с ним и огонь, предназначавшийся Пиджину и Терезе. Он ударил бедного Покока в беззаконный пах – случайно или намерено, никто никогда не узнает, и вгрызся в тело, как зверь. Раймонд запрокинул голову и взвыл, и в этом звуке смешались агония и благодарность, а потом, прежде чем ангел отступила, потянулся к ней и воткнул большие пальцы в ее глаза.
Ангелам неведома физическая боль – в этом одна из их трагедий, но пальцы Раймонда превратились в фекалии, едва оказавшись в черепе Софус Демдариты. Ослепленная дерьмом божественная искра попятилась от жертвы и наткнулась на стену воды – пожарные и полицейские вошли в церковь у нее за спиной с топорами и шлангами на изготовку. Она вскинула руки над головой и поднялась в луче мерцающего света, пропадая из царства земного, чтобы ее божественность не коснулась недостойной смертной плоти и не вызвала новой путаницы.
Гниль, которую ангел заронила в плоть Раймонда, не остановилась с ее исчезновением. Он превращался в кучу дерьма, и процесс был необратим. Когда Пиджин и Тереза подбежали к нему, от него осталась только голова в ширящейся луже фекалий, и все же он выглядел счастливым.
– Ну и ну, – сказал Раймонд парочке. – Что за денек.
И, выплюнув червивую какашку, продолжил:
– Я вот думаю… может, мне все это приснилось?
– Нет, – сказала Тереза, убирая волосы, упавшие ему на глаза. – Нет, не приснилось.
– Она вернется? – спросил Пиджин.
– Скорее всего, – ответил Раймонд. – Но мир огромен, и мое дерьмо у нее в глазах помешает ей вас увидеть. Не стоит жить в страхе. Я и так дрожал за троих.
– Тебя не взяли на небеса? – спросила Тереза.
– Боюсь, что да, – ответил он. – Но, зная, как там, я туда не рвусь. Хочу попросить только…
Его лицо растворялось, глаза проваливались в череп.
– О чем? – спросил Пиджин.
– Поцелуйте меня.
Тереза наклонилась, и их губы встретились. Пожарные и полицейские, морщась от отвращения, отводили глаза.
– А ты, моя птичка? – спросил Покок Пиджина. Теперь из лужи дерьма выступал лишь его рот. Пиджин медлил.
– Я не твоя птичка, – сказал он. У рта не осталось времени для извинений. Не успев произнести хотя бы слог, он исчез.
– Я не жалею, что не поцеловал его, – заметил Пиджин, когда они с Терезой часом позже спускались с холма.
– Иногда ты можешь быть таким холодным, попугай, – ответила она. Помолчала и добавила: – Интересно, что скажут певчие, когда будут давать показания.
– О, они что-нибудь придумают, – ответил Пиджин. – Правда не выйдет наружу.
– Только если мы расскажем ее, – заметила Тереза.
– Нет, – ответил Пиджин. – Нужно держать язык за зубами.
– Почему?
– Тереза, любимая, разве это не очевидно? Мы теперь люди. А значит, есть вещи, которых лучше избегать.
– Ангелы?
– Да.
– Дерьмо?
– Да.
– И?..
– Правда.
– Ах, – сказала Тереза. – Правда.
Она тихо рассмеялась:
– С этого дня ей не место в наших беседах. Согласен?
– Согласен, – сказал он, клюнув ее в чешуйчатую щеку.
– Тогда я начну? – спросила Тереза.
– Валяй.
– Ты мне ненавистен, любимый. И при мысли о том, чтобы сделать с тобой детей, я дрожу от отвращения.
Пиджин погладил оттопырившуюся ширинку.
– А это, – продолжил он. – Лакричная палочка, и нет времени хуже, чтобы воспользоваться ею.
Они страстно обнялись и, как бесчисленные парочки, блуждавшие по городу этой ночью, стали искать место, где можно слиться воедино, – ушли, перекидываясь лживыми, полными нежности словами.