«S. S.» Натан Бэллингруд

Утром, перед тем как уйти на работу, Ник нашел и поцеловал свою мать. Нашел с помощью фонарика, действуя, как и всегда, осторожно, чтобы случайно не задеть ее лучом. На этот раз она была в кухне: загнала свою инвалидную коляску в маленький проем между холодильником и плитой. Когда он подошел к ней, мать, казалось, пребывала в полубессознательном состоянии, что не было чем-то необычным; она легонько качнула головой, когда Ник коснулся губами ее щеки, словно кивнула в знак благодарности. Отойдя от матери, он чуть не споткнулся о тарелку, оставленную ею на полу. Быстрое движение фонарика высветило ярко-красный мазок крови на фарфоре – кричащую дугу красоты, напоминавшую деталь с картины Поллока. Ник подобрал тарелку и поставил ее в раковину. Снова подошел к матери и убедился, что одеяло не спадает у нее с ног и что ей тепло.
Поцелуй был актом долга и любви; если между ними была какая-то разница, Ник этой разницы не видел.

«У мисс Джозефины» был маленьким ресторанчиком каджунской кухни в половине квартала от дистального конца Бурбон-стрит, в месте, о котором Ник всегда думал как о «пидорском районе». Ресторан был достаточно далек от главной улицы, чтобы хозяин мог утверждать, будто не способен позволить себе кондиционер на кухне. Поэтому работникам приходилось открывать дверь для доставки продуктов, впуская теплый, вязкий субтропический воздух, пронизанный ароматом гниющего мусора, исходившим от мешков, которые каждый день сваливали кучей у бровки тротуара. Кухня была маленькой и тесной, хоть в ней и работало всего трое: Ник, трудившийся в испарениях, выдыхаемых посудомоечной машиной, и два чернокожих повара – Тайрон и Большой Джейк. Когда дела шли не очень – а так было почти всегда – и посуду мыть приходилось редко, хозяин занимал трудовые часы Ника подготовкой продуктов для ночной смены, а иногда и на следующий день. Тогда ему приходилось чистить картошку и креветки, мыть шпинат, освобождать длинные, фаллические веревки колбасы андуй от шкурки и нарезать их. Таким образом, Нику платили как посудомойщику за работу помощника повара. Ник убеждал себя, что хозяин, будучи евреем, просто действует сообразно своей природе, – так ему было легче это принять. К тому же, в силу семейных обстоятельств, он не мог позволить себе такой роскоши как увольнение.
Хозяином был толстый, клинически чистоплотный мужчина по имени Барри Брайт – неудавшийся продавец машин родом из Айдахо, настолько далекий от настоящего каджуна, насколько это вообще было возможно. Когда он шел через кухню, то делал это с такой же неохотой и манерной осторожностью, как человек, пересекающий травянистую разделительную полосу, усеянную собачьим дерьмом. С опаской огибал вытянутые ручки стоявших на медленном огне кастрюль и отказывался наступать на резиновые коврики у стойки, на которых частенько засыхали раздавленные куски мяса и овощей. От жара Брайт потел, а поскольку он был человеком крупным, то производил пот в промышленных масштабах, портя себе настроение и рубашки. Он ненавидел заходить на кухню; когда ему приходилось разговаривать с теми, кто там работал, Брайт предпочитал делать это в зале ресторана, где не мог себе позволить не включать кондиционер. Так что, когда дверь кухни распахнулась и он прошел внутрь, все бросили свои дела чтобы на это взглянуть. Он ткнул пальцем в Ника и дернул головой в ту сторону, откуда пришел:
– Ник! Я что тебе говорил о телефонных разговорах на работе!
Ник отложил нож, которым резал чеснок, и беспомощно развел руками:
– Я никому не звонил, мистер Брайт.
– Кто-то звонит тебе. Выйди и ответь. Она говорит, что это важно. – Брайт обвел кухню неодобрительным взглядом. – Вы бы, ребята, вычистили этот свинарник, прежде чем ночная смена придет. – Он взглянул на Большого Джейка, огромного мужчину неопределенного возраста и неизмеримой ширины. – У тебя тут все под контролем, Джейк?
– Как всегда, мистер Брайт.
Брайт резко кивнул и отступил в зал ресторана. Ник последовал за ним, снимая колпак и вытирая тряпкой наголо выбритую голову.
Взяв трубку, он обнаружил, что его ответа ждала Трикси.
– Ник, ты должен что-то сделать, – заявила она без предисловий.
– Привет, – сказал он. – Я думал, ты на меня злишься.
– Дурак. С чего мне на тебя злиться?
– Не знаю. С того, что я тогда сбежал, наверное. – Прошла почти неделя со встречи с Дерриком, и с тех пор от Трикси не было ни весточки. Он был уверен, что она его бросила.
Трикси помолчала, из чего он сделал вывод, что грехи ему отпущены не были.
– Ну, ты не то чтобы хорошо себя показал, – проговорила она. – Что там вообще случилось?
– Не знаю, – пробормотал Ник, опираясь о стойку. При каждом движении его поварская форма испускала облачка запахов чеснока и лука. Он увидел, что мистер Брайт наблюдает за ним с другого конца зала. – Ну их в жопу. Деррик – говнюк, он все равно не хочет, чтобы я был в команде.
– Хочет, только не собирается пускать тебя просто так. Для него ты просто какой-то салага. Я могу только замолвить словечко, чтобы тебя пустили на порог, а дальше ты сам по себе.
– Ага, только я не знаю, хочу ли с этим связываться. Они все равно меня ненавидят. Думают, я слабак.
– А это правда?
Вопрос застал его врасплох и причинил боль.
– Что? В смысле?
– Ну, не знаю, Ники. Ты, кажется, готов от всего отказаться.
– От чего отказаться? Я не в их долбаной команде.
– Ты – нет, а я – да.
Помолчав, он сказал:
– Вот оно как.
Что-то распускалось в его груди, какой-то болезненный цветок, и когда Ник вдохнул, цветок вспыхнул непогашенным угольком. Ник закрыл глаза рукой и почувствовал, как у него сдавило горло.
– Это – я, Ники. Это идет в комплекте со мной.
Брайт что-то крикнул с другого конца зала и указал на часы. Ник повернулся к нему спиной.
– Не знаю, смогу ли я это сделать, Трикс, – сказал он. – Не знаю, настолько ли это для меня важно. Значит ли это, что я предатель? Значит ли это, что я плохой парень?
Трикси, кажется, на самом деле над этим задумалась. Наконец она сказала:
– По отношению к расе – может и нет. По отношению ко мне – да. Я важна для тебя, Ники?
– Угу, – ответил он, а потом с большим чувством добавил: – Да. Ты – единственное, что для меня важно.
– Разреши мне прийти сегодня вечером.
– Ох, Трикс, это вряд ли.
– Пожалуйста. Ты никогда не показываешь мне, где живешь.
Ник видел, что его босс подошел ближе, встал посреди зала и, не скрываясь, уставился на него.
– Там все так хреново. Правда, ты себе не представляешь.
– А вроде как ты говорил, что я для тебя важна. – Когда он не ответил, она продолжила: – Это важный поворотный момент в наших отношениях, Ники. Ты должен пустить меня к себе. Иначе я и знать не буду, что мне думать.
На мгновение Ник задумался.
– Хорошо, – сдался он. – Приходи. Но моя мама – сумасшедшая.
– Я знаю, ты говорил.
– Нет, в смысле она реально с катушек слетела. Так что смотри сама. Приходи, если надо. Только оставаться тебе не захочется. – Он кивнул мистеру Брайту и добавил: – Слушай, мне бежать надо. Император Зог на меня так пялится, будто я у него никель украл.
– Увидимся вечером, – сказала Трикси и повесила трубку.
Когда Ник вернулся на кухню, Большой Джейк похлопал его по руке.
– Похоже, ты нравишься боссу, – сказал он.
– Странно, а мне так не кажется.
– Уж поверь. Если мне жена позвонит, то она, наверное, рожать должна, чтобы он соизволил сюда заглянуть.
Тайрон покачал головой и недоверчиво хмыкнул.
– Вот чего тебе точно не надо, так это еще больше детей, – сказал он.
Большой Джейк засмеялся:
– Тут ты прав!
– Сколько их у тебя, здоровяк, штук сорок?
Они расхохотались и принялись трепаться, и Ник выскользнул у них из голов, как забавная мыслишка, которую обдумали и отбросили. Он взял свой поварской нож и вернулся к нарезанию чеснока.
– Может, если бы ты перестал строгать детишек, тебе не пришлось бы горбатиться на трех работах, – сказал он угрюмо.
Их болтовня оборвалась.
– Что ты сказал? – спросил Тайрон, удивленно щурясь на него, словно пытался разобрать, с каким таким безумцем имеет дело.
Тайрон был всего на несколько лет старше Ника; рос в жилом комплексе «Святой Томас», пока власти его не снесли и не вышвырнули всех жильцов. Они с Ником неплохо работали вместе, если им не приходилось общаться напрямую.
Ник оторвался от работы и посмотрел на него:
– Я просто говорю, что башкой думать надо. Вот поэтому я каждую сраную неделю получаю такую мелкую зарплату – из-за того, что правительству приходится нянькаться с вашими чертовыми детишками.
– Ах ты говнюк!
– Это тебя даже не касается, Ти, – сказал Ник. – Это Джейк – папашка. Я с ним разговариваю. Будь ответственнее, чувак, вот и все.
– А спину гнуть на трех работах – это, по-твоему, что, сука? – спросил Тайрон.
Большой Джейк опустил руку ему на плечо.
– Здесь для этого не место, – сказал он. Потом ткнул гигантским пальцем в сторону Ника:
– Унялся бы ты, парень. Твоя юная задница и понятия не имеет, о чем говорит.
Ник кивнул и возвратил свое внимание к чесноку:
– Без проблем, Джейк.
После этого на кухне было по большей части тихо до половины третьего, когда закончилась смена Ника. Он пробил табель и расписался в нем; повернувшись, чтобы уйти, он уткнулся взглядом в Тайрона, который подкрался сзади и не оставил ему места для обхода. Ник сделал рефлекторный шаг назад и был остановлен табельными часами. Он думал, что после случая с Дерриком будет рад шансу реабилитироваться, но теперь, перед лицом настоящей стычки, почувствовал в теле дрожь. К нему пришло мощнейшее осознание того, насколько Тайрон крупнее его и как много ужасных вещей может случиться с человеком на кухне.
Но он приблизился к Тайрону настолько, что они уперлись грудью в грудь, а их лица в подобии гротескной интимности оказались всего в нескольких дюймах друг от друга.
– Чего тебе надо? – спросил Ник.
– Нацик ублюдочный, – сказал Тайрон. – Вот только доведи меня когда-нибудь. Увидишь, каково тебе будет.
– Чего тебе надо, Ти?
– Говорю же. Попробуй и увидишь.
Большой Джейк грохотнул сковородкой, заставив Ника подскочить.
– Черт побери, вали уже отсюда! Ти, ну-ка за работу! У нас заказы.
– Ухожу, ухожу – сказал Ник и проскользнул мимо Тайрона; он вышел в теплый октябрьский день, и брел, пока ресторан не скрылся из виду, а потом прислонился к крашеным кирпичам круглосуточного бара, тяжело дыша, пока сердце его, подобно сияющей красной звезде, извергало пламенеющие протуберанцы ярости и отчаяния.

Мать Ника часто говорила, что отца у них отняли лошади.
В детстве он думал, будто это значит, что они убили отца: что его затоптал мчащийся галопом табун или сбросил со спины жеребец; а когда Ник был еще младше, то воображал, что они его сожрали, погружая свои огромные царственные морды в разверстую чашу его тела и поднимая снова так, что за ними тянулись яркие нити и студень. По ночам, когда дверь шкафа в комнате Ника бесшумно распахивалась, его бука носил лошадиное лицо, а изо рта у него лилась скорбная мелодия всхлипов матери. Даже теперь, когда Ник все понимал намного лучше, понимал, что его отец сбежал отчасти из-за игорных долгов, нажитых на скачках, в лошадях оставалось что-то зловещее.
Постоянная борьба матери с депрессией, по-видимому, требовала от отца большего, чем он мог вынести, и то утешение, которого не получалось обрести в семье, он находил на ипподроме «Фэйр Граундс». Он покинул их, когда Нику было четыре года; просадил все семейные накопления и, по-видимому, решил, что дома больше нет ничего такого, за чем стоило бы возвращаться. С тех пор он существовал только в виде ежемесячных алиментов, дополнявших зарплату, которую мать получала, работая секретарем в приемной стоматолога.
Но даже это изменилось несколько месяцев назад, когда школьный психолог отозвал Ника в сторону и сообщил, что его мать попала в серьезную аварию. Ее отвезли в больницу, но никто не мог сказать, выживет она или нет. Психолог отвел Ника в свой кабинет, и там они прождали больше часа – Ник потягивал из купленной в кафетерии коробочки тепловатое шоколадное молоко, а психолог глядел на него с нескрываемой приторной заботой, и все его тело было перегружено сочувствием человека, которого это не касалось.
Она, разумеется, выжила: парализованная ниже пояса; с ампутированными ступнями; с чудовищной раной на голове, превратившейся в шрам, настолько огромный, что левый глаз матери казался выскочившим из орбиты, из-за чего чудилось, будто она одичало таращилась, даже когда спала. Она рухнула в бездну депрессии, не могла работать и игнорировала счета до тех пор, пока им не отрубили коммунальные услуги, а выплаты по ипотеке не оказались безнадежно просрочены. В конце концов Ник осознал, что стоимость лечения намного превосходит ее ничтожную страховку, и что они оказались в отчаянном финансовом положении. У матери развилось неприятие солнечного света, она закрывала окна плотными шторами и яростно протестовала, если вечером Ник зажигал слишком много свечей. Темнота затопила дом и застоялась в нем; вскоре после этого недуг матери переродился в свою нынешнюю кошмарную ипостась. Долгом сына было помогать ей и отмывать кровь с тарелок, когда она наедалась.
Отцовские ежемесячные чеки все еще приходили, но выписывавший их мужчина сохранял полнейшее радиомолчание, в котором тонула любая надежда на спасение.
Примерно в то же время Ник нашел Трикси – вернее, это Трикси решила извлечь его со свалки общественного безразличия по причинам, до сих пор остававшимся для него тайной. Благодаря ей у него появился повод проводить больше времени вне дома, и это радовало Ника почти так же, как то, что он вообще проводит с ней время. Такое существование было неустойчивым, но терпимым, пока не стало ясно, что отцовских чеков не хватит, чтобы его поддерживать. Придется найти работу.
И поэтому три недели назад Ник ждал у ворот своей школы окончания последнего урока. Он заметил, что Трикси спускается по лестнице, и не двигался с места, пока она не подошла к нему. Красная в клеточку юбка и белая блузка выглядели абсурдно в контексте ее коротко стриженных волос, манящего намека на татуировку, обвивающую под рукавом ее правую руку, и открыто конфликтной позиции по отношению к школе и почти всем, кто имел к ней отношение. Трикси была на год старше Ника, но тому казалось, что она родом из другой, более развитой страны, где жили крутые люди, не терпевшие унижений и обладавшие абсолютной верой в себя. То, что недавно она сочла возможным проводить с ним время, было невероятным везением, почти уравновесившим беспросветное состояние его матери.
– Как дела, красавчик? – сказала Трикси и зашагала в ногу с Ником, когда тот пошел прочь от школы. Она начала расстегивать свою блузку, открывая обзору белую майку, которую под ней носила. Сквозь майку ему был виден черный лифчик, и Ник снова поразился своей удаче. – Решил сегодня загулять?
– Нет, – ответил он. А спустя еще несколько шагов добавил: – Я бросаю школу.
– Обалдеть, не может быть! Серьезно? – Она посмотрела на него со смесью тревоги и восторга.
– Ага. Мама меня заставила.
Это, похоже, было уже чересчур. Она выбросила руки вверх и сделала на тротуаре «колесо», завопив:
– О господи, не может быть! У тебя охрененно крутая мама!
Ник только покачал головой, наблюдая за тем, как она танцует в ликующем приливе энергии.
– Ей пришлось уйти с работы, так что зарабатывать придется мне. Это не значит, будто я могу делать что захочу.
– Да, но Ники! О боже, как бы я хотела быть дочкой твоей мамы. – Она на секунду задумалась. – Эй, тогда бы ты был моим братом, да? Ммм, извращения.
Ник покраснел и отвернулся, чтобы это скрыть. Она до сих пор не позволила ему даже коснуться ее груди, и тем не менее открыто поддразнивала этими постоянными сексуальными намеками. Иногда он гадал, не использует ли его Трикси для какого-нибудь научного исследования, в ходе которого пытается определить, сколько времени мальчик-подросток может выносить провокации, прежде чем у него воспламенятся волосы.
– Где работать будешь?
– Не знаю, где-нибудь в Квартале, видимо. Там всегда можно устроиться мыть посуду или еще что такое делать.
Она выглядела пораженной.
– Ники, это же ниггерская работа!
– Да бляха-муха, Трикс, я же не умею ничего. Мне надо как-то деньги зарабатывать.
Она отсутствующе кивнула, удержав свои мысли на этот счет при себе. Как повелось, они доехали на автобусе до Французского квартала, где резались в видеоигры, пока не начало темнеть. На время Ник погрузился в приливные волны смазанных взрывов и калейдоскопического светового шоу зала игровых автоматов, довольный теплой близостью этой странной красивой девочки и наркотическим эффектом игр, предоставлявших ему ярких, мультяшных злодеев и кровопролитный катарсис.
– Помнишь собрания, на которые я хожу по четвергам? – заговорила Трикси.
Конечно он помнил. Из-за них он не мог толком проводить с ней четверги; приходилось забыть про Квартал и болтаться в одной из невыносимых кофеен на окраинах, которые Ник ненавидел почти так же, как школу. Он пытался не строить предположений о том, что она делает на этих собраниях, но, поскольку Трикси ничего ему не рассказывала и даже посоветовала не совать нос не в свое дело в тот единственный раз, когда он об этом спросил, собрания начали видеться ему котлами, где бурлили ужасные предположения: может, она напивается с парнями постарше и поумнее или позирует голой на каких-нибудь курсах рисования в колледже.
– Ага, – сказал Ник. – Я всегда думал, что ты ходишь в церковь или что-то вроде.
– Дурак. Можешь себе представить меня – и в церкви? – Трикси обдумала это, и он увидел, как ее лицо сделалось серьезнее. – Хотя, может быть, ты в чем-то и прав. Это люди, которые верят во что-то, что важнее их самих. Так что, наверное, это похоже на церковь. Или на семью.
Ник кивнул:
– Понимаю.
Он подумал, не бросит ли она его прямо сейчас. И неожиданно почувствовал себя легким, как будто не был по-настоящему материальным, как будто, если бы она произнесла слова, которые Ник ожидал услышать, он просто растворился бы в воздухе подобно вздоху.
– Кажется, тебе не помешала бы семья, – сказала Трикси.
Ник взглянул на нее. Время запуталось в ее словах и трепетало, ожидая, когда его выпустят на свободу.
– Я рассказывала им о тебе. Они хотят с тобой познакомиться.
Оно вырвалось и воспарило – знамя из алого шелка, вьющееся в голубом небе.

– И он такой, короче, хнычет, как ребенок маленький, и сопли у него из носа льются. «Ой, пожалуйста, не убивайте меня, пожалуйста, не убивайте меня, я вам отсосу, только пожалуйста, не убивайте меня!» – Голос Деррика стал выше, имитируя фальцет. – И Мэтт, чувак, что ты сделал? Что ты, на хер, сделал?
Мэтт пожал плечами:
– Вытащил свой член.
– Ага! Мэтт, короче, достает свою штуку и говорит: так приступай! За дело! – Деррик сделал паузу, пока остальные смеялись. Он рассказывал эту историю четырем парням, оседлавшим стулья у барной стойки в дешевом кабаке на западном берегу Миссисипи, по ту сторону моста от центра Нового Орлеана. Ребята, с которыми сидел Ник, были мускулистыми, с бритыми головами и сложными татуировками. Деррик был самым крупным из них; на нем была тонкая майка-алкоголичка, и Ник не мог не пялиться с завистью на его мышцы, на его руки и спину, покрытые свастиками, черепами с окровавленными клыками и на расположившиеся над сердцем скрещенные молотки поверх флага Конфедерации. Он казался Нику апофеозом мужчины, редчайшим идеалом как тела, так и духа. Было чуть позже семи, и бар был почти пуст. Ник почувствовал, как переменилась атмосфера, когда они вошли, почувствовал, как одним своим присутствием они притянули к себе все взгляды в помещении. Когда они уселись и заказали пиво, притащивший его толстяк за барной стойкой опасался смотреть им в глаза. На Ника, очевидно несовершеннолетнего, он даже не взглянул.
Мэтт, невысокий крепыш, сидел по другую сторону от Деррика.
– Рассказывай до конца, а то он подумает, что я гомик какой.
– Так вот, этот пидорок подползает к Мэтту, тянется к его инструменту и все еще ревет, а Мэтт такой херак – и сжимает кулак, херак – и дает ему по башке. Хрясь! И говнюк падает как мертвый.
– Я и решил, что он мертвый, – прокомментировал Мэтт, отпивая из бутылки. – Подумал еще: блин, да он и правда баба.
– Только он не умер. Так и ползал, и пищал странным таким голоском. Мы его еще попинали, а потом я этому мудаку зубы об асфальт выбил, чтобы он все усвоил.
– Блин, – сказал Мэтт. – Да ты же ему услугу оказал. Он, наверное, теперь офигенно отсасывает.
Пока остальные смеялись и качали головами, Деррик спросил:
– Ну что, Ник, веришь в эту историю?
– Да. Думаю, да.
– О, он думает. Наш приятель думает.
Бар вобрал в себя весь остаточный дневной жар и держался за него цепко, будто скряга. Вентилятор на потолке скрипел впустую, размешивая густой воздух, как ложка – мед в бочонке. Трикси была на квартире у Деррика с другими девчонками, убивая время, пока парни не закончат говорить о делах. Они дадут им время на обсуждение и придут позже. Женщинам редко находилось место на таких встречах. Целью собрания, сказала Нику Трикси, будет выяснить его ценность как новобранца «Молотков Конфедерации», местной ячейки движения белых националистов, известного как «Хэммерскинс».
– Ты вообще усвоил суть истории, Ник? Чувак был наркошей. Он брал в рот за дозу. И вроде бы какая разница, мир полон людей-тараканов, я не могу обо всем этом говне беспокоиться, иначе свихнусь, верно? Только дело было в моем районе. Он шлялся взад-вперед по чертовой улице, укокаиненный вусмерть, и нес всякую херню со скоростью пулемета, так что с ума можно было слететь, только услышав. Вот в этом долбаном районе. У нас тут детишки живут, понимаешь, о чем я? И дошло до того, что я просто не мог этого больше терпеть.
Деррик коснулся пальцами свастики на своей груди.
– Видишь это? Вот что она значит. Вот почему мы носим ее у себя на коже. Всю эту хрень с немецкой тайной полицией забудь. Это было всего лишь одно воплощение. А мы – новое воплощение. – Он постучал по символу пальцем. – Белая семья. Белое братство. Что ж, иногда ради семьи приходится делать неприятные вещи. Как пришлось сделать мне и Мэтту. И знаешь что? Ниггеры и пидоры, может, и не самые умные существа на земле, но они могут усвоить урок, если его правильно преподать. Я с тех пор этого парня здесь не видел.
Остальные кивнули.
– Точняк, – сказал один.
– Насилие – это единственный язык, который они понимают, – продолжил Деррик. – Так что, если ты его не знаешь, придется выучить.
Ник снова кивнул. Он подавил желание взглянуть на часы. Казалось, что Трикси с остальными девчонками должны бы уже подойти. Парень думал, что, когда вернутся девочки, они все отложат дела и просто сядут и напьются, а ему на самом деле только этого и хотелось.
– Ты достоин того, чтобы заработать сломанный крест, Ник? Написать «S. S.» на коже? Это надо заслужить, понимаешь?
– Понимаю, – сказал Ник.
– Сможешь выстоять в драке? – Остальные оглядели его с таким видом, будто не могли до конца в это поверить. – Потому что, уж прости, чувак, но какой-то ты, сука, заморыш.
Кто-то расхохотался.
– Я смогу выстоять, – сказал Ник.
– Слыхал, Мэтт? Он думает, что он крепкий.
– А выглядит не очень крепким, – сказал Мэтт.
– Что ж. Наверное, об этом надо у Трикс разузнать.
Ник покраснел. Деррик склонился к нему и проговорил:
– Наша девочка – она все знает о крепких парнях. Думаешь, ты сможешь ей как следует вставить, мальчонка? Она тебя туда вообще пустила? Она не ребенок. Если ты не знаешь, что делать, ты ее не обдуришь. – Он обхватил рукой свой пах и растопырил пальцы, показывая, что размер у него внушительный. – К тому же я ее хорошенько растянул. Не знаю уж, сможет ли она почувствовать твою иголочку.
– Пошел в жопу, – сказал Ник.
– Ага, началось, – сказал Мэтт. Ник уткнул взгляд в пол и поднялся. Дэррик встал, чтобы схватиться с ним, однако Ник повернул к двери.
– Что? – сказал Деррик. – Пореветь собрался? Господи, и правда.
Ник шагал к двери. Колючий жар давил на его глаза изнутри.
Деррик засмеялся:
– Уверен, что хочешь уйти? А то нас четверо, а девчонок три. Думаю, Мэтту пригодилась бы шлюшка, да, Мэтт?
– Иди на хер, чувак, – ответил Мэтт.
Ник открыл дверь и вышел наружу; вечерний воздух казался холодным после плотной жары бара. Он почувствовал нелепое желание попросить их передать Трикси, что он ушел домой, но задавил его. Один из парней сказал: «Сучонок мелкий», а потом за Ником закрылась дверь. Он начал долгую дорогу к парому, который перевезет его через реку, обратно на знакомую территорию. Под фонарями на его пути росли деревья холодного света. Темное небо было близким и тяжелым.

После этого он был уверен, что она с ним покончила. Но утренний звонок в ресторан подарил ему новую надежду, и Ник обнаружил, что ждет Трикси на крыльце своего дома. Он смотрел, как вечер опускается на город, словно огромный сгорбленный гриф, как небо темнеет до пронизанной звездами сумеречной синевы. Судорожные порывы ветра таили в себе холодные глубинные течения и порой бросались в него отдельными крупными каплями дождя. На другой стороне улицы колышущиеся ветви пальмы перекидывались ярким осколком луны.
Ник с матерью жили в проходном доме в нескольких кварталах от Сент-Чарльз-Авеню, который, как и многие дома на их улице, существовал на грани полного разрушения. Со стен облезала краска, а древесина настолько кишела термитами, что в брачный сезон огромные рои заполняли собой воздух жилища. Маленький газон, похоже, стремился компенсировать свои размеры полнейшей запущенностью, словно мечтая о статусе джунглей и отвергая свои стесненные жизненные обстоятельства. Когда на улице зажигались окна и крылечные фонари, дом Ника на их фоне делался темнее, пока не начинал выглядеть покинутым; он привлек бы к себе обреченных людей, обычно составляющих экосистему заброшек, если бы не огоньки, порой мерцавшие в окнах, и не тоскливые звуки, которые время от времени, казалось, издавало само здание, отравляя ими воздух вокруг себя.
Маленькая стайка черных детишек шла по улице; один из них широко размахивал длинной палкой, словно первопроходец, пробирающийся через густые заросли. Они говорили легко, громко, и были, похоже, безразличны ко всему в этом мире, кроме себя и собственных сиюминутных импульсов. Ник смотрел, как они идут, с поразительным отсутствием эмоций: этим вечером они были всего лишь детьми; детьми, которых он не знал. Он попытался призвать гнев, казавшийся ему оправданным и правильным, и не смог. Мальчишка с палкой хлестал ей по бамперам припаркованных машин, и маленькие щелчки рикошетом отдавались по улице. Обычно это вогнало бы Ника в ярость, которую он лелеял бы в почти полной темноте своего крыльца; но этим вечером каждый удар палки исчезал в пустоте у него внутри. Проходя мимо его дома, дети резко затихли. Они не взглянули на дом или на Ника, а, запрокинув головы, медленно шагали с обычной своей расхлябанной бравадой, но он знал, что это место их пугает. Иногда Ника это смущало, иногда он этим гордился. Сегодня он просто чувствовал себя разбитым.
Наконец они скрылись за углом. Их голоса снова набрали силу, и вскоре послышался равномерный удаляющийся стук палки по металлу. Он подождал еще несколько минут; ветер усилился, массивные тучи наползли на луну и закрыли ее. Ник увидел, как две фары вывернули из-за далекого угла и уверенно приблизились к нему. Трикси наконец-то приехала.
Прежде чем открыть перед ней дверь, он сказал:
– Внутри темно. Электричество до сих пор не дали.
– Ничего.
Ник провел ее внутрь. Он успел привыкнуть к темноте, но помнил, как первый раз вернулся домой, к ней, и знал, как должна себя чувствовать Трикси. Тьма была такой гнетущей, что он испытал настоящий приступ головокружения, и краткую чудовищную уверенность, что ослеп, а может быть умер.
Ник достал из кармана небольшой фонарик и включил его. Чудовищное состояние их дома всплыло из мрака, словно обломки затонувшего корабля. Одежда лежала на полу неаккуратными охапками, немытые тарелки и пустые (или почти пустые) стаканы – изнутри окаймленные застывающим сиропом от газировки или сладкого чая – были свалены в стопки или разбросаны по кофейному столику. Таящиеся тени щелкали и метались между ними, время от времени вступая в жестокие схватки: тараканы, которые в доме Ника обрели какое-то подобие рая. Удушливый запах жареного мяса и затхлого воздуха укрыл их подобно савану.
– Господи, Ник, – сказала Трикси.
Из темноты к ним выполз звук: надломленный, дерганый визг, точно крысу давили сапогом. Он был таким чуждым и таким болезненным; подсознательно Ник ожидал, что к ним выползет какое-то кошмарное создание сплошь из длинных скребущих друг о друга костей, и челюсть его будет болтаться под ищущим змееподобным языком.
Ник подвел Трикси к своей комнате, находившейся по соседству с гостиной, и передал ей фонарик.
– Подожди здесь, – попросил он. – У меня тут есть еще фонари, которые можно включить. Я скоро вернусь.
Он закрыл за ней дверь и направился к звуку, доносившемуся из коридора.
Это была его мать, сидевшая в старой инвалидной коляске своей бабушки и выглядевшая намного старше и меньше, чем была до аварии. Как будто какая-то престарелая ее версия просочилась назад сквозь время, чтобы предстать перед ним, потерянная и преследуемая смертью. Одеяло сбилось в кучу на ее ногах, которые едва выпирали из-под него двумя узкими бугорками. Она держала пепельницу с церковной свечой; это был единственный свет, который она себе позволяла.
– Ники, ты дома, – сказала она. – Я волновалась.
– Со мной все в порядке, мама.
– Кто пришел?
– Э… девочка. Трикси. Она моя подруга.
– Девочка? – Она посмотрела на закрытую дверь его комнаты. – Надо же.
– Я правда не хочу сейчас это делать, мам.
– Пожалуйста, Ники. Пожалуйста. Мне это так нужно.
– Черт побери, – сказал он. – Ладно. Только давай быстро.
– Хорошо, – ответила она робко.
Ник прошел за ней по коридору; маленькая свечка рисовала золотую солнечную корону на стене, когда коляска проезжала мимо, и казалось, будто он следует за призраком. Они добрались до ее спальни, почти не пригодной для перемещения, заваленной одеждой и окровавленными простынями, пропитавшейся душным зловонием затворницы, еще более сильным здесь, чем во всем остальном доме.
– Ты бы постирала простыни, мам. Тут воняет.
– Прости, Ники. – Ее голос звучал по-детски и скорбно, и Ник устыдился своих слов.
– Забудь. Все нормально.
– Я знаю, что была ужасной матерью.
Бляха-муха, подумал Ник, не сейчас. Он был намерен предотвратить этот разговор.
– Это не так. Тебе просто тяжело пришлось.
– Это не оправдание.
– Слушай, давай просто сделаем это?
Она ничего не сказала. Ник вошел в ее ванную, продержал кран включенным, пока вода не потеплела, потом до половины наполнил водой миску. Выдавил в нее несколько порций жидкого мыла и бросил махровую салфетку. Вернувшись к матери, он встал перед ней на колени и стянул одеяло с ее ног. Она носила только старые хлопковые трусы, что давало легкий доступ к ее худым выбеленным ногам, оканчивавшимся неровными культями чуть выше щиколоток. Икра левой ноги была срезана почти до кости; ногу обматывали бинты, покрытые темными, ржаво-коричневыми пятнами.
Мать коснулась его спины пальцами, и Ник вздрогнул.
– Ты так похож на отца, – проговорила она. – Такой красивый.
– Перестань, мам.
– Неудивительно, что ты так нравишься этой девочке.
– Ты этого даже не знаешь.
– Нет, знаю. Ты слишком похож на отца. Даже говоришь как он.
Ник решил не отвечать. Он не видел отца с раннего детства, и мысль о том, что он вырастет его копией – словно это болезнь с неизбежным исходом – оптимизма не внушала.
– Почему ты не сказал мне, что приведешь девочку?
Ник сидел перед ней и глядел на ее изуродованные конечности.
– По-моему, это замечательно, – продолжила она. Пододвинула к нему правую ногу, культя зависла, едва не касаясь его правого колена. Ник пытался оставаться непоколебимым, когда разматывал бинты и марля цеплялась за наросшие под ней струпья. От раны исходил омерзительный запах; Ник закрыл глаза, успокаивая себя. Кровь все еще сочилась из того места, где мать отрезала от себя очередной кусок. Он выжал мыльную воду из салфетки и осторожно приложил ее к ноге, чуть промакивая открытые раны и вытирая плавными, ровными движениями те места, где они уже закрылись. Ник не плакал, но победой это не было; слезы были бы лучше, чем эта бесчувственная отстранённость.
Мать наблюдала, как он ухаживает за ней, и лицо ее озаряло что-то вроде улыбки.
Закончив промывать раны, он протер ее ногу спиртом. Потом отнес миску кровавой воды обратно в ванную и вылил ее в раковину. Вернулся со свежими бинтами и обернул ими ногу. Рука матери соскользнула с подлокотника и попыталась ухватить воздух; Ник вложил в нее свою ладонь, и мать крепко ее сжала.
– Если бы я могла все изменить, я бы так и сделала, Ники. Я бы так и сделала.
Он покачал головой, хотя мать на него даже не смотрела.
Ник поднялся, снова укрыл одеялом ее изуродованные ноги. Заметил на полу у кровати тарелку, измазанную кровью. Нагнулся и поднял ее. Он попытался представить, что мать станет делать, когда у нее закончатся ноги. Задумался, как давно она не ела ничего приготовленного.
Я должен что-то чувствовать, подумал он. Где та часть меня, что испытывает чувства?
Они услышали, как в другой части дома открылась дверь его спальни.
Из коридора донесся голос Трикси:
– Ник?
Мать коснулась его руки, когда он проходил мимо. Огонь свечи, которую она держала, делал из ее лица этюд в тонах золота и мрака. Мадонну, зарисованную дьявольской тушью.
– Я хочу с ней познакомиться.
Ник изобразил на лице улыбку.
– Посмотрим, мам.

Он затолкал Трикси обратно в свою комнату:
– Какого хрена ты творишь!
– Что? Я тебя искала. Руки убери! – Она сбросила с себя его руку. – Что за на хер!
Ник закрыл дверь и уселся на кровать.
– Прости. Прости.
Его комнату озаряли перекрещивающиеся лучи шести или семи фонариков, размещенных в различных местах; совокупным эффектом было если яркое, то хотя бы приемлемое освещение. Пусть не столь мучительно вонючая, как остальной дом, комната все-таки была обиталищем пятнадцатилетнего мальчишки, так что даже в лучшие дни там царил беспорядок. Кровать была расправлена; с края письменного стола угрожала рухнуть кренящаяся стопка дисков, состоявшая из альбомов групп вроде «Хейткрайм», «РаХоВа» и «Мидтаун Бут Бойз»; стены укрывали постеры слешеров и зомби-фильмов семидесятых годов. Неожиданно Ник заметил, что небольшая коллекция порнофильмов, которую он не догадался спрятать, выложена аккуратным рядком на матрасе за его спиной. Он открыл рот, чтобы предложить объяснение, которое не уронило бы его достоинства, но объяснения, конечно же, не существовало. Ему захотелось впасть в забвение, огрев себя по черепу одним из фонарей.
Трикси прислонилась к столу и оглядела Ника с ног до головы.
– Как часто ты это делаешь?
– Что?
– Ты дрочишь, да? Зачем еще эти киношки.
– Э-э, я не…
– Стесняешься?
Он рассмеялся, чересчур громко:
– Да, наверное, немножко.
– Как тебе нравится это делать? Смазку используешь? На ладонь плюешь или как?
– Гм, нет. – Температура его тела поднималась до опасных высот. Трикси посмотрела на промежность Ника, положила руки себе на бедра и склонила голову:
– Покажи мне.
– Трикс, перестань.
– Зачем, по-твоему, я сюда заявилась сегодня? Покажи мне.
Он бросил попытки унять свое трепещущее сердце, понадеялся, что она не заметит, как трясутся его руки, задался вопросом, знает ли она, что он никогда прежде не был с женщиной, задался вопросом, не излучает ли он девственность, как яркий свет. Он расстегнул джинсы, извлек свой пенис и принялся делать так, как она желала.
– Медленнее, – сказала Трикси, подходя ближе. Немного понаблюдала, потом начала расстегивать свою блузку. Под ней ничего не было, и Трикси повела плечами так, что блузка соскользнула на пол позади нее; вышла из своих джинсов как женщина выходит из воды. Все ее худое тело покрывали татуировки; яркие краски их делались люминесцентными в холодном свете фонарей: змея обвивала правое плечо, ее кольца останавливались на полпути к локтю; обнаженная феечка с лицом дьявола расположилась под ключицей; цепочки слов – стихов или таинственных списков – начинались у таза и оборачивались вокруг бедер; скрещенные молотки на фоне флага Конфедерации лежали на склоне одной груди; черная свастика, похожая на неуклюжее сплетение швов, – на другой. Они мерцали на ее нагом теле как раскаленные добела неведомые письмена. Однажды Ник слышал словосочетание «иллюминированная рукопись», и хотя он не знал его значения, но думал, что это должно быть нечто вроде тела Трикси, которое было покрыто буквами священного алфавита и само по себе являлось упругим словом или даже последовательностью слов, фразой, которую она прошептала ему, убирая его руку и заменяя своей. Она подтолкнула его к постели, и Ник потерялся между ее страниц.

– У меня жирные ляжки, – сказала она. Они лежали на простынях, все еще голые. Все продлилось лишь несколько ужасных минут; он извергся почти немедленно, после чего Трикси резко скатилась с него и уставилась в потолок. Ему хотелось подняться и вытереться, но он не знал правил этикета. Ник чувствовал себя вычерпанным, обреченным, как будто увидел пустоту за фасадом мира. Поэтому он следовал примеру Трикси и просто молча лежал, пока не услышал это откровение.
Он вытянул шею и взглянул на ее бедра. Но его внимание, невзирая на все искренние старания, отвлекалось от них иным.
– Выглядят нормально, – ответил Ник.
– Они мне от мамы достались. С этим ничего не поделаешь.
Трикси шлепнула ладонями по ляжкам так, что они затряслись.
– Суки, – сказала она.
– Эй, перестань. Ты красивая.
– Ага, конечно. Деррик, правда, говорит, что они хороши для дела.
– В смысле?
– Крупные ляжки. Ну, знаешь. Широкие бедра для родов. Наш долг – производить чистокровных белых детей.
– О, – Ник представил, как Деррик обследует ее бедра, проводит по ним руками. Он был почти уверен, что Деррик мог продержаться куда дольше, чем пару-тройку минут.
– Забавно, если подумать, – сказала Трикси. – Что мы передаем своим детям. Мне достались от матери слоновьи ляжки, и это отстой, но заодно я получила чистую кровь. А это, ну, охренеть как важно. И я тоже должна ее передать. Так что, наверное, тут особо не пожалуешься.
Ник смотрел на потолок. Они выключили все фонарики кроме одного, который горел звездой в дальнем углу. Все предметы в комнате отбрасывали карикатурные тени.
– Сколько детей ты хочешь завести?
– Пять или шесть, наверное. Мы должны. Белые люди теперь – меньшинство. Мы теряем нашу страну. Это мой долг – родить много детей.
Ник попытался представить себя в роли отца. Он не знал, как отцы поступают, как выглядят или как говорят.
– Не знаю, способен ли я на это, – сказал он.
– Из тебя получится хороший отец. Ты милый.
Это было не то слово, которое Нику хотелось услышать сразу после потери девственности.
– А тебе что досталось от родителей? – спросила Трикси.
– Ничего, мне кажется, – ответил он, немного подумав.
– Ты должен был что-то получить. Внешность, поведение. Это немножко странно, но единственный способ узнать что-то про своего отца – это посмотреть, каким вырастешь сам. Как будто он оставил тебе особое тайное послание или что-то вроде того.
Ник решил послать этикет в жопу и подняться.
– Мне надо отсюда выбраться, – сказал он, спрыгивая с кровати и нашаривая одежду.
– Я ведь кое на что намекаю, Ники.
Он замер.
– На что?
– На ответственность. На наследие. Ты не можешь больше быть эгоистом. Ты должен решить, кто ты и что ты должен своей семье.
– Какой еще семье.
– Той, что у тебя уже есть, и, что еще важнее, той, которая у тебя будет.
– Ты хочешь, чтобы я что-то доказал «Молоткам».
– Почему бы тебе не начать с того, чтобы доказать что-то мне? Мне нужно, чтобы ты был больше, чем просто милым мальчиком, Ники. Этого не хватит.
Ник не смотрел на нее, одеваясь.
– У тебя есть пистолет? – спросил он.
Трикси этого явно не ожидала. Какое-то время она пялилась на него.
– Я могу его достать, – ответила она.

Тайрон все еще жил с матерью. Как-то раз Ник слышал, как он говорил об этом с Большим Джейком – о том, что она работает в вечернюю смену в отеле рядом с университетом на Елисейских полях и ему приходится ежедневно забирать ее в десять вечера и отвозить домой. Еще не было и девяти; Ник легко мог выследить их у этого места и доехать за ними до дома. На самом деле все это должно было быть просто. Однажды Ник подстрелил крысу, когда в детстве шлялся по улицам с пневматическим ружьем. Ему казалось, что никакой разницы не будет.
Трикси была единственной, кто еще вызывал в нем какие-то чувства. Он сделает все, что потребуется. А если потребуется что-то, потрясающее своей чудовищностью, тем лучше. Может, это он тоже почувствует.
Пока они были в доме, небеса воистину разверзлись. К тому времени, как Трикси довезла их сквозь проливной дождь до жилища Мэтта в Мид-Сити, было уже сильно позже девяти.
– Нам нужна пушка, – сказала она Мэтту после того, как он пустил их внутрь. На Мэтте были трусы-боксеры – и ничего больше. Он сидел на краю дивана и пялился в телевизор, где показывали какое-то военное кино.
– Пива хочешь? – спросил он у Трикси. На Ника он не взглянул ни разу.
– Нет, спасибо.
– Зачем тебе пушка?
Ник ждал, что Трикси все объяснит, но когда она не проронила ни слова, понял, что вопрос предназначался ему.
– Мне надо кое-кого пристрелить, – сказал он.
– Да ладно. – Мэтт продолжал смотреть в телевизор.
– Я готов исполнить свой долг.
Это, похоже, вызвало реакцию, но не ту, которую он ожидал. Мэтт оглядел его с неприкрытым презрением.
– Подстрелив какого-то ниггера? Добьешься только того, что тебя за решетку упекут. А потом и мою жопу туда же усадят. Иди на хер отсюда, чувак.
– Меня не поймают.
– С моей пушкой – точно.
Вмешалась Трикси.
– Я знаю, что у тебя тут есть запасные, – сказала она.
– Почему бы тебе не завалить хлебало, Трикс?
– Этого хочет Деррик, Мэтт. Прекращай.
Ник уставился на нее, неожиданно сбитый с толку. Когда это стало иметь какое-то отношение к Деррику?
– А мне он ничего не говорил, – сказал Мэтт, возвращая взгляд к телевизору. Он казался необъяснимо увлеченным рекламой электробритвы.
– Он тебе много чего не говорит, – холодно сказала Трикси. – Никому из вас. Только если заберешься к нему в постель… но я что-то тебя там не видела.
Что-то в груди Ника оборвалось, он почувствовал внезапную тяжесть и уже не знал, сможет ли сдвинуться с места, если потребуется. Мэтт молча покипятился пару минут, потом выругался себе под нос и ушел в спальню. Несколько мгновений спустя он вернулся с маленьким куском черного металла, завернутым в тряпку. Отдал его Трикси и сказал:
– Отвечаешь ты. Если все пойдет через жопу, отвечаешь ты.
Она взяла пистолет.
– Ты так говоришь, будто я не знаю, что делаю.
Трикси направилась к двери. Ник повернулся, чтобы пойти следом, но Мэтт сказал:
– Эй.
Когда Ник взглянул на него, он усмехнулся:
– Ну что, как тебе член Деррика на вкус?
Мэтт все еще смеялся, когда Ник захлопнул дверь.

По пассажирскому окну текли струи дождя; машина неслась по насыпной части трассы I-10, и видимый сквозь воду город тоже тек мимо, инкрустированный светом, точно сон о волшебном королевстве. Ник прислонился головой к стеклу и попытался представить, что он не здесь, а где-то далеко от этого города и людей, которые в нем жили, где-то, где не нужно каждый день вести войну за право быть собой. Трикси сидела рядом и вела машину через ливень, ее пальцы стискивали руль так, будто он был спасательным тросом.
– Что будем делать с мамашей? – спросила она, разрушив его прекрасные мечтания.
– Не знаю, – сказал Ник. – Я об этом еще не думал.
– Ну, сейчас самое время начать.
Он решил не отвечать. Трикси кивала, погруженная в собственные мысли. Ливень набрал обороты, и она переключила дворники на быстрый режим. Новый Орлеан остался позади; Нику пришлось заглянуть в зеркало, чтобы его увидеть. Потоп замедлил движение, из-за чего дождь казался только сильнее. Фары машин на соседней полосе размазывались по ветровому стеклу, вспыхивая и угасая, как пульсары.
– Ты знал, что я с ним спала, – сказала Трикси.
– Спала, я знал, что ты с ним спала. Я не знал, что ты приехала прямиком из его сраного дома!
– Я и не приехала.
– Да… какая разница, Трикси! Что за херня!
– Я ему не девушка никакая, хорошо? Мы просто иногда трахаемся. В этом ничего такого нет.
– Точняк, ничего такого.
– Ой, блин, повзрослей уже, а?
Зеленый BMW втиснулся перед ними, и Трикси вдавила тормоз. Колеса на мгновение застопорились, и машину чуть не развернуло поперек полосы, прежде чем она снова обрела сцепление с дорогой.
– Гондон! – сказала Трикси, оскалив зубы.
– Хочешь, я поведу?
– Нет, я не хочу, чтобы ты вел.
– Точно?
– Ник! Я могу управиться с долбаной машиной!
BMW перед ними вильнул вправо и набрал скорость. Кто-то надавил на сигнал. Освободившееся место занял грузовичок-пикап с прицепом для перевозки лошади. Ник видел внутри размытый белый силуэт животного и попытался представить, куда ему нужно было попасть в такой дождь, какая необходимость звала его.
Несколько мгновений спустя он спросил:
– Ты, вообще, хотела со мной переспать? Или просто выполняла приказ?
– Ник…
Где-то впереди завизжали шины, а затем послышался тупой, приглушенный звук ломающегося металла. Брызги красных тормозных огней легли на лобовое стекло поверх капель дождя. Пикап повернул вправо, но сделал это слишком быстро; прицеп с лошадью встал на левые колеса и на мгновение замер, как будто взвешивал последствия; за ним Ник увидел лежащий на крыше зеленый BMW – его колеса, вращаясь, посылали в небо блестящие дуги воды, – а еще дальше – другую машину, чей капот расплющился о бетонный разделитель посреди шоссе. Потом прицеп с лошадью опрокинулся, и в воздухе петушиным хвостом повисли искры; стенки отвалились, и лошадь покатилась по асфальту гротескным комком конечностей и развевающихся волос, пока не столкнулась с BMW и не остановилась.
Трикси ударила по тормозам – и машина развернулась полукругом, скользя по дороге, пока задний бампер не ударился в разделитель под звук бьющегося стекла и сминающегося металла, и они не встали. Машина смотрела назад; было видно, как близящиеся полки́ фар замедляют свое наступление.
Какое-то время они тяжело дышали, не слыша ничего, кроме стука дождя. Горелая металлическая вонь заполнила машину. Снаружи кто-то начал кричать.
Ник схватил Трикси и развернул ее лицом к себе.
– Трикс? Ты в порядке?
Она кивнула, потрясенная. Ник почувствовал кровь у себя на лице и, дотронувшись, нащупал небольшую ранку между глаз – видимо, ударился о приборную доску. Он посмотрел через заднее окно на последствия аварии и сказал:
– Сиди здесь.
Ник открыл дверь машины и выбрался в холодные объятия воздуха. Ливень был ледяной тяжестью, одежда промокла мгновенно. Беспорядочно раскиданные огни копьями пронзали струи дождя, даруя сцене безумное мерцание. Он заметил, что отбрасывает несколько теней.
Огромное тело лошади дергалось в попытках подняться, и Ник услышал, как где-то внутри нее хрустят кости. Лошадь кричала. Она лежала рядом с перевернутой машиной посреди блистающей галактики разбитого стекла, ее ноги были вывихнуты и сломаны, ее кровь вытекала на асфальт и убегала прочь разбавленными речушками. Лошадь была прекрасна даже в таких ужасных обстоятельствах; ее тело как будто светилось под дождем.
Ник опустился на колени рядом с ней и прошелся пальцами по ее шкуре. Плоть содрогнулась, его окутал сильнейший запах мочи и мускуса. Лошадь скосила глаз, чтобы увидеть его. Ник смотрел на нее в ответ, парализованный. Лошадиная кровь собиралась в лужу вокруг его ботинка. Казалось удивительным, что конец животного наступает вот так: что лошади суждено умереть на твердой поверхности, какой никогда не знали ее предки, в окружении машин, которых они не могли себе представить. Абсурдность этого оскорбляла Ника.
Кто-то с плеском прошел мимо и встал на колени, заглядывая в перевернутый BMW; он завопил: «Господи, господи», – и отчаянно, тщетно принялся дергать дверь. Ник почувствовал вокруг себя нарастающее движение – люди выходили из машин и начинали кричать, закручиваясь вокруг места аварии в водовороте хаоса и адреналина.
– Ник!
Позади него возникла Трикси и потянула его за плечи.
– Пойдем, нам надо отсюда валить!
Он поднялся.
– Ник, пойдем. Полиция приедет. Нельзя, чтобы нас поймали с этой пушкой.
Пушка. Ник грубо протолкнулся мимо Трикси, чуть не уронив ее на колени. Достал пистолет из бардачка и вернулся к лошади. Трикси бросилась ему наперерез, пытаясь оттолкнуть.
– Нет, нет, ты свихнулся на хер? Она все равно умрет!
Ник отпихнул ее, и на этот раз Трикси упала. Он подошел к лошади, и пистолет выстрелил дважды; две яркие вспышки осветили дождь, и лошадь умерла. Какой-то покой овладел им тогда, текучее умиротворение, и он запихнул пистолет в штаны, не замечая жара ствола, притиснутого к коже. Трикси не стала подниматься с асфальта. Просто сидела, глядя на него, и дождь стекал по ее голове и телу. Под завесой дождя лицо Трикси было неразличимо, как и все остальное в ней. Так он ее и оставил.
Машина за ее спиной оказалась безнадежно заблокирована пробкой. Ему придется идти домой пешком, к своей матери, сломанной и прекрасной, так же потерпевшей крушение в чуждой для нее земле. Растерянной и испуганной. Сжигающей любовь словно бензин. Ник зашагал по шоссе, по краю остановившегося движения. Он чувствовал невесомость милосердия. Он был шествующим христом. До него доносились звуки: крики и мольбы людей; плеск шагов под дождем; далекая, заблудившаяся сирена. Где-то позади него всхлип мужчины, странный и протяжный, пылающей тряпкой взлетел над разбитыми машинами и погас в небесах.