«Джорджийская история» Поппи Брайт

Холодным январским днём, когда туман уже клубился над тёмными прудами, предвосхищая вечер, я вернулся в Джорджию.
Два года и шесть тысяч миль отделяли меня от земли, которая была моей колыбелью и когда - то была моим домом.
Два года, шесть тысяч миль.
Флорида и мир Диснея и апельсины, наполненные жидким солнечным светом, а в замке с привидениями фигура с бледными руками подвешана на незаметной балке, медленно поворачивается, поворачивается. Новоорлеанские джаз - клубы, шлюхи, чьи глаза из - за макияжа словно в синяках, опухшие, закрытые, губы у них слишком сочные, а во рту вкус гнили.
Длинные ленты сверкающего ночного шоссе и песка и радио включено слишком громко, стараясь не замечать огоньки на приборной доске, светящиеся, как полуприкрытые глаза.
Послушайте:
“Однажды четыре мальчика жили на верхнем этаже церкви, выстроенной из старинной древесины и цветного стекла. Церковь была заброшенная, так что всем было плевать, что мы там живём. Мы купались в летних грозах, а зимой оставались грязными и по ночам ходили со свечами.
Джин с глубоко посаженными глазами, красавчик Сэмми с острыми чертами лица. Они делили одну комнату на двоих и матрас в пятнах рома. Каждый день они создавали дрейфующие серые дюны из сигаретного пепла. Они пытались перещеголять друг друга своей худобой и вместе они сочиняли фрейдистские стихотворения. Джин с лицом вампира, Сэмми с длинными спутанными волосами, блестящими, словно вороново крыло. Его мудрые зелёные глаза темнели от боли, боли нашей или его собственной. По ночам мы слышали их сквозь крошащиеся стены, их стоны и укусы и мы знали, пока два существа в мире ещё любят друг друга, мы в безопасности.
По утрам их плечи были испещрены бледно - красными полукруглыми отметинами, а улыбки становились чуть счастливее. Голос Джина, “Vox humana”, как он его называл, от психосексуального воя а - ля Боуи срывался на гортанное карканье неизлечимого рака горла. Сэмми же извлекал крики удовольствия из гитары, такой же узкой, плоской и блестящей, как и он сам. А ещё он разрисовывал стены нашей церкви фресками: чёрные овалы, кошки, длиннее, злобнее и скелетообразнее, чем им когда - либо суждено было быть. Банки прозрачного “Jell - O”, как трепещущие драгоценные камни, вообщем всё, что возникало в закоулках его разума.
Однажды Сэмми рассказал мне, что во все краски он подмешивает немного собственной крови. Я не верил ему до тех пор, пока однажды вечером при свете свечи не увидел, как бритвой он делает крошечный надрез на предплечье, окунает кисть в алый ручеёк, а потом погружает её в кошмарный чёрный. В этот чувственный кровавый момент мне хотелось прижаться ртом к порезу и вытянуть нектар из его вен. Я знал, что Сэмми не отказал бы мне, если то, в чём я нуждаюсь, это сладость его крови. Вместо этого я протянул руку и коснулся его рисунка кончиком пальцев и Сэмми, улыбаясь, своей кисточкой аккуратно обвёл кости моей руки кроваво - чёрным.
Когда гасли свечи Джин и Сэмми прятались в объятиях друг друга.
“Святой”, урождённый Джон Сэйн Джон, унциями продавал травку, чтобы купить барабаны. По ночам он не снимал тёмные очки и ему нравилось, когда гасли свечи.
Я был самым обыкновенным в этой компании, мальчик с короткой стрижкой.
Так что я написал домой и сообщил, что хочу изучить бизнес в местном колледже.
Когда пришли деньги я купил в ломбарде раздолбанный бас. Сэмми сообразил как играть на нём и очень старался научить и меня, но в его длинных худых пальцах с ободранным чёрным лаком на ногтях было гораздо больше волшебства, чем в моих. Пряди своих блестящих волос он заплетал в косички, обрамляющие его лицо когда он играл. В разваливающихся маленьких клубах с рунами и неразборчивыми именами, выведенными на стенах аэрозольной краской, мы делали музыку для толпы детей - даху с иссяне чёрными волосами и руками, обтянутыми сетчатыми одеждами.
Иногда в жизни Джина днём или в полночь появлялось длинное крыло депрессии, дождь ужаса, вызванный кислотой или грибами или перекосом в его мозгах. В бешенстве он метался по церкви и только наша любовь к нему мешала нам возненавидеть его. Он вцеплялся в дверь моей комнаты, обвинял меня в том, что между мной и Сэмми что - то есть. Заявлял, что чувствует вкус моей слюны на языке Сэмми. Я поднимал взгляд на темноволосого Сэмми, стоящего в коридоре за спиной у Джина, тот качал головой. Тогда Джин ложился на дощатый деревянный пол и разглагольствовал о патологическом самоуничтожении. Говорил, что больше никогда не будет есть, что умрёт среди своих костей, остановит сердце, не давая ему пищи, игнорируя его мольбы о хлебе насущном. Что он мог бы украсть у Сэмми бритвенные лезвия и срезать собственную кожу тонкими полосками, как кожуру.
- Я мог бы заставить тебя убить меня, - заявлял он Сэмми.
А тот заключал Джина в объятия, склонял к нему лицо, баюкал костлявое угловатое тело, тихонько напевал что - то, бессловесно умоляя Джина не умирать. Постепенно оба погружались в ритм неспокойного сна. Однажды ночью Джин бушевал и плакал до трёх, мы слышали, как охрипло его горло, словно самый его голос кровоточил.
Наконец в церкви воцарилась тишина.
Мы со Святым, слишком подавленные чтобы уснуть, забились в комнату Джина и Сэмми. Сэмми подвинулся, освободив нам место на матрасе и обнимал весь остаток ночи, шепча бессмысленные слова, чтобы заглушить прерывистое дыхание Джина.
Мы продолжали давать концерты.
Иногда Джин смеялся и был человеком. После полуночи мы высовывались из верхних окон нашей церкви и смотрели поверх куполов и шпилей на уродство нашего города, но корни безумия, переплетаясь всё глубже врастали в Джина. Он объявил Сэмми, что больше не хочет сочинять слова песен вместе с ним, только Джин мог сделать их достаточно тёмными, полюбить их черноту, придать скелетам слов тот смысл, которого они жаждали.
Джин выпил две бутылки бурбона и оставил на матовой щеке Сэмми красную отметину в форме ладони. И сделал это только потому, что тот сказал, что любит солнце. Когда же Сэмми закрылся в другой комнате, Джин в кровь ободрал пальцы, стараясь добраться до него сквозь незапертую дверь. А однажды ночью Джин взял верёвку и в одиночестве забрался на колокольню. Колокола там не было, но пауки заполонили пустоту своей паутиной. Пауки наблюдали как задыхается Джин. Слушали как выдавливается наружу его “Vox humana”…

Святой вернул прежнее имя Джон и уехал в Атланту работать в аптеке своего отца.
Сэмми обрезал верёвку на колокольне и чуть не упал под небольшим весом тела Джина. После того как труп забрали, Сэмми днями напролёт лежал на матрасе, перебирая пальцами верёвку, разделяя её на волокна и заплетая их в косички. Он уничтожал верёвку и снова свивал. Глаза у него стали чёрно - зелёные, как гниющая листва. Он не говорил ни слова, но мне казалось, я чувствую его крик, безмолвный, бесконечный, закручивающийся спиралью, отдаляющийся эхом в комнатах.
Как - то утром он исчез.
Он выдавил краску изо всех тюбиков, какие у него были и большими арками размазал по полу и вверх по стенам, скрывая скелетообразных кошек, покрывая дымкой овалы. Радужные отпечатки ног Сэмми вели сквозь весь этот беспорядок вниз по лестнице. Покидая церковь, в углу я заметил его гитару со сломанной шеей. Я забрал её с собой в машину и проехал шесть тысяч миль, проехал два года, пытаясь забыть тёмное распухшее лицо Джина и гитару Сэмми, задохнувшуюся тишиной.”

Джорджия.
То, что я дома, я понял только потому, что несколько миль тому назад меня приветствовал знак “Добро пожаловать!”
Ренессансный городок из дерева и стекла, который я когда - то оставил, не имел никакого сходства с пейзажем заброшенных автозаправок, грязных прилавков с гамбургерами и помоек, которые сторожили изборождённые морщинами старики в хижинах из просмолённой бумаги и консервных банок, а теперь всё это уснащало мой маршрут. Город раскинулся рядом с шоссе: забегаловка, кладбище, баптистская церковь и тут же снова иссяк. Выцветший перетяг, натянутый между телефонных столбов, хлопал на фоне алюминиевого неба:
“МакГрудер и Ларкс. Карнавальное шоу. Ярмарка Роквилля. 20 - 22 января.”
На парковке ярмарки стояло несколько брошенных легковушек и рассыпающихся пикапов. Я въехал на стоянку в надежде купить стаканчик мороженого, такого же сладкого и холодного, каким оно когда - то было и кусок жирной, словно резиновой, пиццы. А может быть прокачусь разок на карусели. Небольшое приключение, способ прогнать тишину, которую вернула мне Джорджия.
Пицца оказалась тонкой и сухой, как картон. Мороженое растаяло и плёнкой растеклось по пальцам, а карусели там вообще не было. Я пробирался к выходу сквозь жирную грязь, мимо зловонных урн, когда по моему плечу скользнула рука и голос с джорджийским акцентом произнёс:
- Ты ещё не видел всего.
Я заглянул в его глаза.
Постаревший, начинающий толстеть ребёнок, но когда - то он, наверное, был привлекателен, даже красив. Его губы, изогнутые как у младенца, могли целовать, его светло - голубые глаза могли мечтать, а теперь его светлые волосы свисали на уши сухими кукурузными прядями. В одной мочке поблёскивало крошечное золотое колечко. На голубой рубашке оранжевыми буквами было вышито имя “Бен.” Он улыбнулся и хотя в улыбке не хватало переднего зуба, она была удивительно милой.
- Скоро закрываемся, - сказал он, - я проведу тебя бесплатно.
За его спиной хлопал натянутый холст. Расплывчатые рисунки вздувались и опадали вместе с ним. Я разглядел витиеватую красно - золотую надпись:
“Двухголовая коза, свинья - паук с восемью ногами, дьявольские близнецы из Уэльса”.
Палатка уродцев.
Мне хотелось отвернуться, снова оказаться рядом с машиной и проехать ещё шесть тысяч миль, ещё два года.
Но я не мог так просто отмахнуться от маленькой любезности Бена.
- Спасибо, - ответил я.
Должно быть карнавал стал ещё более пустынным, чем мне показалось, потому что мой голос отразился эхом среди палаток и прилавков.
- Да не за что, - сказал он и отвёл в сторону полотнища у входа.
Внутри палатки пахло древней пылью, навозом, едким формальдегидом. Двухголовая коза была жива, но бока у неё дрожали от холода, а опилки под её головами были закапаны зеленоватой пеной. Свинья - паук и другие загадочные зародыши плавали в запылённых склянках, скрученные и неухоженные. Казалось, что у дьявольских близнецов, плоских и безжизненных за стеклом, была плоть из твёрдой земли и волосы из сухой травы.
Бен снова прикоснулся к моему плечу.
- Здесь ещё один, там, сзади. Обычно за него надо доплатить, но раз уж я пустил тебя бесплатно… ты ведь не из Роквилля, так?
В его глазах на мгновение мелькнуло нечто, пойманное в ловушку и вопящее. Я знал наверняка, что не хочу смотреть на этого закулисного уродца, кто бы он там ни был. Выставленный на холод и ветер для зрителей достаточно любопытных или ненормальных, чтобы заплатить лишние пятьдесят центов.
- Нет, - ответил я, - не из Роквилля.
Он кивнул, молча и безропотно. Его глаза снова стали бледными и безмятежными, как голубое молоко.
- Ну, тогда пошли, он ждёт.
Запах на задворках стоял тяжёлый, приторный, насыщенный гнилью. У задней стенки палатки большими мягкими кучами громоздились навоз и мусор. В нескольких футах поодаль помещалась клетка из железа и толстой колючей проволоки. На бетонном основании внутри клетки металось и корчилось тощее существо. Длинные бледные пальцы вцепились в зазор наверху клетки.
- Это уродец, - произнёс Бен тихо, почти с уважением.
В руке у него очутилась длинная палка, которую он просовывал между прутьями, чтобы ткнуть уродца и заставить его корчиться и хватать палку зубами.
- Давай - ка, ты, пошевелись, двигай лапками. Мистер, вы знаете кто такой этот уродец? Когда - то все они были дикарями с Борнео. Вот этого мистер МакГрудер заполучил из психушки к северу отсюда. Эй, ты, отпусти палку. Урод, ты голодный? Собираешься показать человеку свой трюк? Смотрите, мистер, подойдите ближе. Не слишком близко, а то он постарается схватить вас.
Бен наклонился к маленькой клетке и вытянул наружу нечто скрюченное с извивающимся облезлым хвостом и короткими дёргающимися лапками. Скривив губы в гримасе, не то отвращения, не то жалости он швырнул крысу в клетку уродца. Бетонный пол был покрыт разводами и рисунками тёмно - красного цвета.
Я смотрел на уродца и вдруг осознал, что мне знакомы изгибы этого худого тела.
Он начал истекать слюной и внутри влажного рта пятном краснеющего на мелово - белой коже я разглядел зубы… зубы когда - то покусывающие по - птичьи костлявое горло Джина. Когда - то давно, раньше, чем я знал, когда - то когда четыре мальчика жили в церкви, наполненной пылью и солнечным светом. Я увидел как крысиные кости хрустят на зубах, когда - то пытавшихся вырвать из Джина его боль. Длинные вязкие ручейки крови, смешанные с более тёмными странными жидкостями, стекали на пол и собирались в лужицы поверх рисунков. Я знал, что чуть позже, прежде чем засохнет эта свежая кровь, пальцы уродца нащупают её и применят для новых рисунков, новых легенд, украшающих его клетку.
Я вцепился пальцами в прутья.
На его длинных, тускло - чёрных волосах виднелись бусины крови. Она яркой акварелью стекала по его тонкой шее и груди, каркасу из костей, обтянутому сухой полупрозрачной кожей. Как макияж, кровь покрывала его ресницы и веки. Когда - то он красил глаза чёрным, пурпурным, золотым, чтобы добавить оттенок гламура в наше представление. Теперь его веки навсегда стали кроваво - алыми.
А интеллект?
Тот блестящий интеллект, что когда - то научил меня играть на бас - гитаре, что однажды с помощью сказок о “Райском радужном огне и китайской рыбе” провёл меня сквозь паршивый кислотный трип. Интеллект, раскрывающий нараспашку его душу кровью и красками на стенах, он всё ещё светился там, в его глазах, зелёный и безумный, всё ещё там. Разводы на полу клетки не были случайными следами. Глаза, висельники, кошки, овалы, всё это нарисовано кровью. Были там и умное лицо Святого и моё с нежным взглядом и лицо Джина, прекрасное, как у вампира и распухшее с мёртвыми глазами. А в уголке было и собственное лицо Сэмми, жесткий автопортрет со впалыми щеками и ртом в сгустках крови. Я сунул руку сквозь перекладины, но отступил когда Сэмми потянулся ко мне. Его ладонь была скользкой от крови и ошмётков плоти. Под ногтями засохла старая кровь.
Я никогда не смог бы снова прикоснуться к нему.
Он поймал мой взгляд и не отводил глаза.
- Забери меня с собой, - прошептал он сквозь решётку и откусил крысе голову.

В машине я вывернул громкость радио до упора, когда отдельные ноты и голоса сливаются в хороший бессмысленный шум. Я запер двери и включил обогреватель на максимум против зимней ночи, против звёзд, сверкающих холодом сквозь прутья клетки и лента шоссе покатилась прочь от Роквилля, а в её мерцающей яркости я разглядел все мили и годы моей оставшейся жизни.