«Кадавр жрал» Поппи Брайт

Джастин читал Вино из одуванчиков уже семнадцать раз, и каждый раз с ненавистью глядел на последнюю страницу. Он не выносил эпилогов.

Он закрыл книгу и на пару минут просто погрузился в тени своей спальни, баюкая в ладонях карманное издание Рэя Брэдбери, дивясь целому миру, скрытому на замусоленных страницах . Жара тянувшихся снаружи каменных джунглей была позабыта, он всё ещё блуждал в прохладной зелени Византия 1928 года.

В том мире под изодранной обложкой внезапное осознание собственной смертности может превратить мальчишку в поэта, а не в мрачную машину разрушения. На самом деле, высказав друг другу всё до конца люди могут только умереть, а лето никогда не кончится по-настоящему, пока в подвале хранятся бутылки, полные дистиллированных воспоминаний.

Вино воспоминаний Джастина уродилось горьким. Лето 1928 года казалось невозможно, невообразимо далёким, лето за сорок долгих лет до того, как проклятая сперма его отца слилась с самой больной из яйцеклеток его матери, чтобы он был зачат. За сорок лет… а когда он отложил книгу и взглянул на засохшую кровь под ногтями, ему показалось, что сорок лет растянулись в вечность.

“Художник, который не читает, не может быть художником, - нацарапал он в дневнике, который как-то пытался вести, но бросил эту затею через пару недель, его тошнило от собственных мыслей. – Книги – это ключи к нашему разуму, так же как и тела – ключи к нашим душам. Читать хорошую книгу – всё равно, что погружать пальцы в лобные доли чьего-то мозга”.

Из мира рассказа никто не уходит раньше времени. Герои в книге никуда не исчезают: стоит только её открыть и – вот они снова перед вами, ждут вас на том самом месте, где вы их покинули. Джастину хотелось бы, чтобы с живыми людьми было так же легко.

Можно, конечно, хранить их по частям; можно даже сделать их частью тебя самого. Это было легко. Но сохранить человека полностью, навсегда, удержать его от ухода или от постепенного разложения, что частенько с ними случалось… просто… владеть кем-то. Полностью.

А способ… должен быть какой-то способ.

Как и в Византие, Одиночка искал и молился.

Джастин лежал, свернувшись клубком в изголовье своей кровати, укутав босые ноги покрывалом в тёмных пятнах крови. Это было его любимое место для чтения. Сейчас он просто лежал и глядел на ночной столик, где красовались электродрель Black&Decker, ножницы, свёрток бумажных полотенец и бутылочка хлорного отбеливателя. Дрель пока не была включена в розетку. Он закрыл глаза, позволил медленному приступу дрожи страха и вожделения пройтись по телу.

В застывшем воздухе комнаты были вырезаны узоры криков, матрас почернел и ссохся от разнообразных телесных жидкостей, годами впитывавшихся в него, и целые жизни были зашиты в наволочку – потом их вытащат, чтобы насладиться сполна. Время для этого есть всегда, если не дать воспоминаниям ускользнуть. Джастин свои хранил. Большинство из них. Чтобы быть точным, семнадцать; все, кроме первых двух, и тех, о которых он помнить не хотел.

Отец Джастина вряд ли успел запомнить его человеком, а не просто уродливым бугром под платьем жены. Во всяком случае, он исчез сразу после или ещё во время его рождения, просто растворился в одной из самых чёрных ночей Лос-Анджелеса. Мать вырастила Джастина на том самом краю света, где бедняков считали чем-то вроде токсичных отходов прогресса: трудно хранить, ещё трудней избавиться, пахнет плохо, выглядит ещё хуже, а к тому же опасно для здоровья. Их крошечный полуразвалившийся дом ютился на краю трущоб, и сон Джастина часто прерывала пальба, а в его мечты бесцеремонно вторгалась вонь мочи и гниющего мусора. Его били просто за то, что он был нескладным белым мальчишкой с вечной книгой в руках. Мать никогда не замечала, что за то время, пока он добирался домой, у него под носом не успевал засохнуть ручеёк крови, и что руки у него до мяса сбиты об асфальт.

Как только Джастину исполнилось восемнадцать, она снова вышла замуж и переехала в Рино. И практически тут же выставила своего болезненно неловкого сына из дома. Из тебя получился бы очень симпатичный молодой человек, если бы ты был опрятнее. Ты же умный, ты можешь найти хорошую работу и зарабатывать приличные деньги, встречаться с девушками. Как будто приятная внешность, деньги и девушки были пределом его мечтаний.

Её новый муж был военным, карьеристом, и смотрел он на Джастина примерно так же, как смотрел на их старый потрёпанный диван, изживший себя мусор из прошлой жизни жены. Что ж, теперь они вот уже десять лет как мертвы, и кости их высыхают или кем-нибудь сожраны в песках пустыни Невада, в этих прекрасных проклятых богом землях. Где именно, знали только этот самый бог и Джастин.

Первым он застрелил отчима, сразу, в затылок, из его собственного табельного оружия, просто для того, чтобы увидеть изумление на лице матери, когда мозги и кости разбрызгались по блестящей поверхности её новенького обеденного стола, когда кровь её мужа соусом натекла в картофельное пюре и ростбиф, пролилась в её запотевший стакан чая. Он тогда ещё подумал мельком, что это изумление было самой сильной эмоцией из всех, что он видел на её лице. И самой приятной. А потом он прицелился и смотрел, как это лицо расцветает в хаос.

Джастин помнил отрывочно, как оттирал стол, когда заметил, что одно из глазных яблок матери выпало на её тарелку и плавало там в луже крови и подливки. Он чуть наклонил тарелку, и блестящий шарик скатился на пол. Он лопнул с тихим приятным звуком под каблуком его ботинка, это был звук, который Джастин скорее ощутил, чем услышал.

Никто так никогда и не узнал, что он исчезал из Калифорнии. Он уехал в пустыню на их роскошном, нещадно жрущем бензин седане, закопал тела и пистолет. К ночи вернулся в Л.А. на автобусе Грейхаунд, попивая горький кофе и читая во время остановок, глядя, как за окном текут земли его страны: блестящая в свете звёзд пустыня, шоссе, маленькие спящие города. Весь неохватный пейзаж за окном словно бы сворачивался вокруг него, как гигантская обёртка, или огромные ладони, сложенные чашей. Здесь, среди другого людского мусора, он был в безопасности. Никто не запомнил его лица. Никто не заподозрил его ни в чём, тем более в убийстве.

После этого он работал, читал и пил на автопилоте, занимался ещё кое-чем где-то с год. Он не забывал, что способен на убийство, но ему казалось, что он похоронил единственный повод. Потом как-то утром он проснулся рядом с телом парня, распластанным по кровати. Грудная клетка и лицо были измолоты в кашу, живот вспорот. Руки Джастина были по локоть словно в блестящих пурпурных перчатках из жизненных соков. Всё тело было в пятнах, словно он черпал эти соки полной горстью, а потом умащал ими себя, купался в них.

Он не помнил, как встретил этого парня, не знал, как его убил и как распаковал его тело, словно огромный ярко-красный влажный рождественский подарок. Не помнил, зачем. Но он хранил тело до тех пор, пока оно не начало пахнуть, а затем отрезал голову, сварил в крутом кипятке, так, чтобы отстала кожа, и сохранил череп. После этого он уже не останавливался. Все они были парнями, молодыми, стройными и смазливыми – такие Джастину нравились. Оружие было слишком простым способом, слишком… безличным, так что он спаивал их и рвал руками. Как Вилли Вонка с его разноцветными чанами на шоколадной фабрике – он делал музыку, и ему снились сны.

Это была тёмная и одинокая стезя. Но то же самое можно сказать и о сочинительстве, и о рисовании, и о музыке. Он вообще полагал, что так выглядело любое искусство, стоило только заглянуть внутрь. Одного только он точно не знал – было ли убийство искусством; но, в конце концов, это было максимально приближенное к творчеству занятие из всех, какими ему приходилось заниматься за его недолгую жизнь.

Джастин встал, втиснул Вино из одуванчиков обратно на место на переполненной полке, и вышел из спальни. Засунул в бумбокс любимый диск, включил «случайный» режим и прошёл через всё квартиру на крохотную кухоньку. Из окна рядом с холодильником открывался живописнейший вид на кирпичную стену соседнего дома. Фрэнк Синатра томно мурлыкал свою “I’ve Got You Under My Skin”. Джастин открыл холодильник, вынул оттуда свёрток, упакованный в фольгу. Внутри был кусок мяса размером с суповую миску. Оно было ярко-красное, жёсткое и волокнистое. Вытащив из горы грязной посуды в раковине ножик получше, Джастин отрезал кусок мяса размером с ладонь. Вообще-то он был не голоден, просто пить алкоголь на пустой желудок было вредно для здоровья.

Он разогрел масло на сковородке, посолил мясо и опустил его в кипящий жир, обжаривая до тёмно-коричневого цвета, пока дно сковородки не покрылось соком. Потом Джастин выложил мясо на тарелку, нашёл в ящике чистую вилку и стал обедать, стоя над разделочным столом.

Мясо было довольно жёстким, но на вкус просто великолепным, сочным, солёным, с лёгким привкусом мускуса. Он чувствовал, как оно разлагается слюной и желудочным соком, как протеины соединяются с его клетками и становятся частью его самого. Это было прекрасно.

Но с сегодняшнего дня у него будет кое-что получше. Человек, который будет жить с ним, чей разум будет принадлежать ему. Домашний зомби. Джастин знал, что подобное в принципе возможно в случае, если удастся уничтожить нужный участок мозга. А если дрель и хлор не помогут, в следующий раз он придумает что-нибудь другое.

Ночь опустила на окна тёмные жалюзи, скрывая кирпич за кирпичом всю стену напротив. Голос Синатры плыл по комнате, густой и сладкий, как сливки. Got you… deep in the heart of me… Джастин бессознательно качнул головой в такт. Мясо оставило на языке тончайший металлический привкус, один из миллиарда вкусов любви. Скоро уже будет пора выходить…

Не считая поездки в Рино и прекрасной прогулки в пустыню, Джастин никогда не уезжал из Л.А. Ему иногда безумно хотелось вновь поехать в пустыню, снова увидеть призрачные города и космические пейзажи, за которые он так любил Неваду. Но он так и не поехал. Ведь чтобы выбраться из города, нужна машина. А если ты умудрился остаться в Л.А. без машины, то можешь со спокойной душой идти вешаться на карнизе в ванной. Лос-Анджелес – город с огромной центральной нервной системой, но крыша у него набекрень.

С тех пор как его уволили с фабрики апельсинового сока за хронические прогулы (слишком много тел, постоянно привлекавших его внимание, требовавших времени, вскрытия, исследования…), Джастин не знал, сколько ему ещё удастся платить за квартиру. Но мысль о переезде была для него невыносима – он не мог взять с собой всё, что было на старом месте. А была там настоящая помойка. Соседи уже начали жаловаться на запах.

Джастин решил обо всём этом сейчас не думать. У него ещё оставались на счету деньги, и городской автобус увозил его от квартиры на Серебряном Озере в неизбывный карнавал Западного Голливуда, района, который он знал, как свои пять пальцев. Он ездил туда много, много раз.

И сейчас, если ему повезёт, он вернётся не один.



Зуко прошёлся пальцами цвета сандалового дерева по небрежно подстриженным чёрным волосам, подвёл глаза карандашом, стянутым из парфюмерного магазина, и довольно усмехнулся своему отражению в потрескавшемся зеркале над раковиной. Застегнул на шее нитку бус, купленных в лавке по случаю Марди-Гра, оценил эффектный контраст пурпурного пластика с драным чёрным хлопком и гладкой бронзовой кожей, потом добавил глиняную статуэтку-амулет Будды и крошечный деревянный пенис, оба на кожаных шнурках. Эти он купил на мрачноватом базаре в Ват Раджанде, в лавке амулетов рядом с Клонг Саэнсэп в Бангкоке. Амулет защищал его от несчастных случаев и враждебных духов. Пенис, соответственно, увеличивал потенцию – чтобы быть уверенным в том, что любой, с кем он сегодня встретится, хорошо проведёт время. Вообще-то данную вещицу нужно было носить на шнурке на талии, но те несколько раз, что он так делал, его любовники-американцы глядели на него как на сумасшедшего.

Амулеты были последними вещами приобретёнными Зуко на тайские деньги перед тем, как сесть на самолёт до Калифорнии и попрощаться с дремлющими землями его родины, попрощаться с ними навсегда. Он проделал длинный путь от Патпонг Роуд, чтобы купить их, но ведь он не знал, найдутся ли в Америке амулеты. Предположительно, нашлись бы – когда-то на его бусах с Марди-Гра висел круглый медальон с жуткой негритянской рожей и надписью “ЗУЛУ”. Он потерял медальон в одной из многочисленных пьяных ночных гулянок, что, собственно, его не сильно огорчало. Mai pen rai. Нет проблем.

Зуко было девятнадцать. Об его полное имя языки американцев спотыкались и ломались, но ему было плевать. Языки американцев могли делать ещё много разных интересных вещей. Это он узнал в четырнадцать, смотавшись как-то ночью в город из своей родной деревушки – это место ни на одной иностранной карте отмечено быть не могло, слишком уж маленькое оно было, маленькое, грязное и заброшенное.

Его семья всегда называла город его настоящим именем, Krung Thep, Великий Город Ангелов. Зуко не знал о другом его имени, пока не побывал там. “Krung Thep” оказалось лишь сокращением от истинного древнего имени, в котором было около тридцати слогов. По неизвестным науке причинам, неместные к этому названию так и не привыкли. Они все звали город именем, похожим на два быстрых хлопка в ладоши - “Бангкок”.

На улицах резкая вонь выхлопных газов смешивалась с миллионами более слабых запахов: жасмин, сточные воды, жаренные в перчёном масле кузнечики, запах перезревших тропических фруктов – как гниющая плоть в густых сладких сливках. Сам воздух казался перенасыщенным алкоголем, неоном и соками секса.

Своё призвание он нашёл на улице Патпонг, 3, конкретно – в веренице гей-баров и ночных клубов в самом знаменитом “грязном” районе Бангкока. В деревне Зуко и семеро его братьев и сестёр потрошили рыбу за несколько монет в день. Здесь ему платили в тридцать раз больше за то, чтобы он пил и танцевал с неместными, которые рассказывали ему удивительные истории, за то, чтобы его лицо, и без того привлекательное, всегда было подчёркнуто макияжем, за то, чтобы он был желанным и соблазнительным, за то, чтобы ему отсасывали так часто, как он мог это вынести. И то, что иногда он тоже должен был у кого-то отсасывать, его не волновало. Ему в рот, бывало, попадали вещи и похуже члена. Пожалуй, ему даже нравился бы вкус спермы, если бы она не раздражала заднюю стенку горла.

Он наслаждался ощущением мужской плоти, прижатой к его собственной и ощущением сильных рук, обнимавших его, любил неведение, в котором пребывал в начале вечера относительно его конца. Он изумлялся разнообразию тел среди американцев и англичан, немцев и австралийцев. У некоторых была мягкая бледная кожа, словно рисовая пудра, некоторые были покрыты густыми волосами, словно их грудь и руки обросли шерстью. Они могли быть жирными или истощёнными, низенькими или экзотично высокими, уродливыми, красивыми, или незапоминающимися. А все тайские парни, каких он знал, были худенькими, бронзовыми от загара, хрупкими, с гладкой кожей и красивыми андрогинными лицами; таким же был и он сам. Таким же был и Ной.

Из дешёвого бумбокса в углу комнаты Роберт Смит взывал к Зуко, твердя, что тот снова заставил его почувствовать себя молодым. Зуко бросил на бумбокс сердитый взгляд. Ной дал ему эту запись, некачественный бангкокский бутлег Курей, сразу после того, как Зуко впервые заговорил о том, что собирается уезжать. В прошлом году. В году, в котором он решил изменить свою жизнь.

Все остальные представители породистых вороных похитителей сердец думали, что могут жить так, как они живут сейчас, по крайней мере вечность или две. Им было семнадцать, пятнадцать или ещё того меньше. Они были влюблены в свои отражения в зеркале, в пьяный восторженный блеск собственных глаз, в истёртые от частых поцелуев и минетов губы. Они не могли представить себя в тридцать лет, не могли вообразить, что их гладкая кожа огрубеет и покроется морщинами. Некоторые закончат свой век шлюхами на Ковбое Со, двоюродном братце улицы Патпонг, где пиво было дешевле, а блёстки тускнее, где неоновые вывески мигали уныло или вообще отсутствовали напрочь. Некоторые пойдут бродяжничать. А некоторые просто исчезнут. Наверняка Зуко ждала бы такая же судьба.

Ной был его ровесником и казался сообразительным. Зуко встретил его на сцене Хайвэй бара. Они оба участвовали в “байкер-шоу”, в котором двое парней сидели лицом друг другу на харлее, одетые только в кожаные байкерские шлемы, небрежно целовались и дрочили друг другу в то время, как вокруг собиралось кольцо потных лиц неместных.

Сразу же после шоу, пока по сидению байка и их бёдрам ещё стекала сперма, Ной промурлыкал в рот Зуко: “Интересно, они бы удивились, если бы мы завели эту штуку и въехали бы на ней прямо в толпу?”

Зуко отстранился и посмотрел на него. Левая рука Ноя лениво обвилась вокруг шеи Зуко, в правой руке, всё ещё медленно двигавшейся, был член Зуко. Ной улыбнулся и вздёрнул идеально красивую бровь, а Зуко почувствовал, что у него встаёт на кого-то, кто ему даже не заплатил.

Ной в последний раз сжал его и отпустил. “Не пытайся кого-то склеить, когда сам только что закончил работу, - улыбнулся он. – Лучше отведи меня к себе домой”. Зуко так и поступил, и ночью на Патпонг они устроили экскурсию по телам друг друга, словно по улицам незнакомого города.

Вскоре они были бесспорными звёздами живых секс-шоу Хайвэя; они прекрасно знали, как доставить друг другу удовольствие наедине и как сделать это привлекательным на публике. Они зарабатывали в два раза больше денег, чем остальные парни. И Зуко начал откладывать на билет.

А Ной тратил деньги на ерунду: на футболки с матерными слоганами, на дурь и колёса, на – смешно подумать – зелёный светящийся в темноте дилдо для их шоу. В конце концов оказалось, что сообразительность Ноя годилась лишь для того, чтобы подчёркивать и выделять его раздражающую неприспособленность к жизни.

Я действительно уеду, - сказал ему Зуко, когда они лежали, обнявшись, на соломенном матрасе в комнате, что они снимали над дешёвым рестораном, пока запахи нам-пла и масла чили просачивались сквозь открытое окно и смешивались с запахом их любовных игр. – Когда я накоплю достаточно денег, я это сделаю. Ты можешь поехать со мной, но как только у меня будут деньги, я не стану ждать, чтобы потом жалеть об упущенном шансе.

Но Ной ему не верил - до тех пор, пока Зуко не показал ему билет в один конец. И как же плакал тогда Ной, какие чистые слёзы катились из его глаз, крупные детские слёзы по сморщенной обиженной мордашке. Он вцепился в руки Зуко, повис на нём, умолял его остаться так, что Зуко захотелось в первый раз ткнуть его лицом в грязь Патпонг.

И это всё, чего ты хочешь? – спрашивал он, указывая в сторону кричащих неоновых вывесок, обшарпанных баров, тайских мальчиков и девочек, выставлявших на торг всё, что у них есть, с ярлыками, где указана цена на что угодно: на их плоть, на их голод, а если они погрязли достаточно глубоко, то и на их душу. – Этого тебе хватит? Так вот, этого не хватит мне!

Ной сделал свой выбор, и воплощал решение в жизнь каждым поступком. Но и Зуко тоже сделал выбор, и с этого пути его теперь никому не сбить. Город, в котором он сейчас жил, Лос-Анджелес, был частью этого выбора. Ещё один город ангелов.

Они оставил Ноя всхлипывать посреди Патпонг, не желая или не имея сил попрощаться. Теперь между ними полмира, и со временем все воспоминания о Ное превращались в источник раздражения. Он был просто запутавшимся, ненормально сексуальным эгоистичным ребёнком, ожидавшим, что Зуко откажется от своих планов на жизнь ради ещё пары-тройки лет бездумного наслаждения. Идиот, - твердил про себя Зуко с праведным гневом. – Псих. Придурок.

Теперь Роберт Смит возжелал, чтобы Зуко полетел с ним на луну. В принципе, требование настолько же логичное, насколько притязания на его жизнь какого-нибудь Ноя. Зуко одарил бумбокс самой ослепительной из своих улыбок и, тщательно проговаривая каждое слово, сказал:

- Отвали, Роберт!

- Я буду любить тебя вечно, - простонал Роберт.

Зуко продолжал улыбаться бумбоксу. Но теперь в его чёрных глазах зажёгся злой огонёк и он выплюнул одно-единственное слово:

- Нет!



Джастин устроил плановый забег по барам, заливая в себя мартини (по звучанию напоминает “марсиане”, собственно, он так их мысленно и называл с тех пор, как прочитал Сияние). Вскоре в голове возник приятный шум и реакции притупились.

Ему удалось отыскать пять или шесть баров, расположенных на небольшом расстоянии друг от друга, что в Л.А. может считаться подвигом. В данный конкретный момент он подпирал плечом матово-серую стену Раненого Оленя, дорогого клуба, едва освещённого тёмно-синими лампами и светомузыкой. Его взгляд скользнул по толпе, затем опустился обратно в бокал с искрящимся коктейлем. Джин отразил свет, превратил его в расплавленное серебро и резкие блики. Оливка подпрыгивала как маленькая отрезанная лысая голова в ванне с едкими химикалиями.

Телевизор транслировал в мозги собравшихся какой-то дикий бред. Собственно, поэтому Джастин и ушёл из 312, уютного бара, где часто ставили Синатру, и который был вообще-то его любимым местом для того, чтобы выпить и расслабиться перед поисками компании. Сегодня 312 был пуст, не считая кучки завсегдатаев, собравшейся вокруг мерцающего экрана в углу. Он не мог понять, что там творится, поскольку ни один из завсегдатаев никогда с ним не говорил, да и он сам не рвался пообщаться.

Но по обрывкам разговора – “съеден заживо”, “ночь живых мертвецов” - и едкому смешку Джастин понял, что какой-то канал транслирует ретроспективу Хэллоуина. Который, кстати, случится на следующей неделе, нужно запастись сладостями. Нужно же хоть что-то предложить мальчикам и девочкам, которые кричат trick or treat!!!, перед тем, как приглашать их домой.

Он услышал, как голос диктора произнёс: “Это был специальный выпуск. Мы будем следить за развитием событий…”. Это что, тоже часть программы? Может, дурная шутка, вроде радиовыпусков тридцатых годов, что заставляли людей вскрывать себе вены. Они боялись атаки марсиан, припомнил Джастин. Он прикончил своего последнего марсианина и вышел из бара. Плевать он хотел на новости. Сегодня ночью он создаст своего собственного живого мертвеца.

В Раненом Олене телевизора не было. Картины на стенах были старомодными, скорее просто жертвы на алтарь золотого тельца, каким был ушедший Голливуд. Акцент делался на звук, децибелы ломились внутрь головы через преграды барабанных перепонок, штурмовали мозг и, казалось, могли оставить синяки на коже, если постоять перед динамиками достаточно долго. Но за головной болью крылась трансценденция.

В Олене играл по большей части психо-индастриал. Skinny Puppy, Einsturzende Neubauten, Ministry, The Butthole Surfers, Nine Inch Nails, My Bloody Valentine… Джастину названия групп нравились гораздо больше музыки. А Синатру здесь ставили только при закрытии, когда хотели, чтобы народ побыстрее убрался.

Но в Оленя заходили по-настоящему красивые мальчики, а-ху-енные мальчики, казалось, сбежавшие с полотен импрессионистов: половина головы выбрита, другая половина угольно-чёрная или ярко-фиолетовая, или просто небрежно распущенные грязные космы, и лицо пропирсовано в двадцати местах. Они просачиваются в дверь, как привидения, привидения в коже и фишнетках, в бренчащих кольцах и цепях, которые они носят как драгоценности от тиффани или горностаевые мантии. Они позволяют себе один мгновенный взгляд на бар, а потом не смотрят ни на кого. Если хочешь завоевать их внимание, придётся попотеть: коктейль ценой в недельную зарплату или комплимент двусмысленный настолько, чтобы считаться прикольным. И никогда, ни-ко-гда не улыбайся.

Ставлю свой оловянный хвост, тебя пошлют безотлагательно. Но стоит только искре заинтересованности зажечься в этих холодно-прекрасных обведённых чёрным глазах – о, какие грязные фантазии последуют за этим!.. Какие экзотические страсти! Какие прекрасные внутренности…

Из Оленя он приводил в разные ночи четырёх парней. Они до сих пор оставались в его квартире: их органы были запечатаны в пластиковую плёнку и хранились в морозилке, их руки спрятаны под матрасом, их черепа гнездились в коробке в уборной. Джастин улыбался им, и они отвечали ему ухмылками. Они по-другому не могли. Ведь он выварил их до кости, и все черепа ухмылялись, потому что были счастливы чувствовать свободу от стеснявшей их плоти.

Но черепа, и мумифицированные руки, и солёные куски мяса больше его не удовлетворяли. Ему хотелось хранить лицо, биение крови в груди, во всех органах, сладкую влажность рта и ануса. Он хотел, чтобы под прикосновениями его рта член твердел сам по себе, чтобы не пришлось направлять его пальцами, как марионетку в кукольном театре. Он хотел сохранить парня целиком, не разделённым на пёструю анатомическую коллекцию. И он хотел, чтобы этот парень улыбался ему, только ему, ему одному.

Джастин отвёл взгляд от сверкающей жидкой поверхности марсианина и посмотрел в сторону двери. Увидел, как эту дверь открывает самый красивый парень из всех, что он когда-либо видел. И парень этот улыбался – широкой, солнечной, простодушной улыбкой.



Зуко склонил голову на плечо высокого блондина и уставился в окно такси. Тошнотворно-сладкая панорама Западного Голливуда простиралась перед ними: размазанный по горячему асфальту неоновый свет; ковбои марабу, трансвеститы и прочие радости жизни завлекательно улыбались с вывесок. Машина неслась вперёд, разрезая тьму как течение реки, влекущее Зуко к неизведанным берегам удовольствия этой ночи.

“Откуда ты, ещё раз?” - спросил блондин. Зуко ответил, и холёные пальцы скользнули между его бёдер, обтянутых чёрными джинсами. Говорил блондин без акцента и почти без интонации.

Ну конечно, в Л.А. акцента не было ни у кого. Каждый был не из этих мест, но все они пытались это скрыть, словно уже в чреве матери мечтали об ароматизированной минералке и суши на Мелроуз. Но Зуко ещё не встречал никого, кто говорил так, как этот человек. Его голос был мягким, низким, почти монотонным. Зуко это успокаивало – ему вообще любой звук тише обычного казался успокаивающим после арен Патпонга и Бульвара Сансет (их разделяет полмира, но создала их одинаково яркая наркотическая какофония). Города ангелов – ну да, вроде того. Падших ангелов…

Они остановились рядом с потрёпанным зданием, которое выглядело так, будто его архитектор был вдохновлён где-то в 1950-лохматом году изящным примером картонной коробки. Блондин – Джастин, вспомнил Зуко, его звали Джастин – заплатил таксисту, но чаевых не оставил. Такси сорвалась с места, будто пыталась улететь, шины завизжали по потрескавшемуся асфальту. Джастин отступил назад и столкнулся с Зуко. “Извини”.

“Да нет проблем”. Нет, вообще-то проблема была – он чуть не произнёс mai pen rai, но справился с рефлексом. Джастин улыбнулся, первый раз за всё время знакомства. Его длинные тонкие пальцы сомкнулись на запястье Зуко.

“Ну что, пошли, - сказал он. – Лучше проскользнём через чёрный вход”.

Они прошли под железным крыльцом за угол здания, мимо нескольких мусорных баков, из которых несло запахом разложения. Зуко наступил на что-то мягкое, посмотрел под ноги, остановился и подался назад, толкнув Джастина. Молодой чёрный парень валялся между баками, голова под неестественным углом упиралась в стену, ноги широко раскинуты.

“Он что, умер?” - Зуко вцепился в амулет Будды. Ведь душа этого человека могла находиться где-то поблизости, ища живых людей, чтобы проклясть их. Если он только захочет, он может высосать их жизненные сущности из ауры, как дети высасывают остатки шипучки из соломинки. Но Джастин покачал головой:

“Нет, просто напился. Видишь, вон пустая бутылка рядом с ногой валяется”.

“Но он выглядит мёртвым”.

Джастин пнул чёрного по бедру носком туфли и через секунду человек застонал. Его глаза не открывались, но руки дёрнулись и рот с чавканьем открылся.

“Видишь? – Джастин сжал руку Зуко. – Пошли”.

Они поднялись по железным ступеням и вошли в здание через пожарную дверь, распахнутую настежь. Джастин прошёл по затемненному грязному холлу и остановился напротив двери, отличавшейся от остальных только номером – 21. Вставил в замок карточку и открыл сложную систему запоров. Приоткрыл дверь и подтолкнул Зуко внутрь, затем повернулся, чтобы снова закрыть её на все замки.

Зуко сразу почувствовал запах. Сначала была только лёгкая щекотка, будто призрачный тёмный палец касается задней стенки горла; а потом волна накрыла его, сильная, почти оглушающая. Это была словно вонь помойки внизу, но увеличенная в сотню раз и подчёркнутая другими запахами: растительное масло, освежитель воздуха, какой-то едкий химический запах, раздражающий его ноздри. Это был запах гниения. И он заполнял всю квартиру.

Джастин увидел, как Зуко морщит нос. “У меня холодильник сломался, - сказал он. – Долбаный фирмач говорит, что заменит его на следующей неделе. А я только что купил мясо на распродаже, и оно всё сгнило к чертям. Ты только не заглядывай в холодильник, ладно?”

“А почему ты нет… - Зуко поправился – Почему ты не выбросишь его?”

“Ээ – секунду Джастин выглядел озадаченным. Потом пожал плечами. – Ну, наверное, я просто привык к запаху. Он меня не беспокоит”.

Он откуда-то вытащил бутылку рома, налил граммов двести в стакан, дежурно стоящий на столе и насыпал туда ложку сахара. Джастина уже впечатлила страсть Зуко к крепкому подслащённому рому в Олене, и он сказал, что дома у него есть дорогущий Бакарди, который Зуко обязательно должен попробовать. Кончики их пальцев соприкоснулись, когда стакан менял хозяина, и Зуко почувствовал холодок дрожи, сбегающий вниз по спине. Джастин был немного двинутый, но с этим Зуко мог смириться, нет проблем. И между ними явно было сексуальное притяжение. Зуко почувствовал уверенность, что остаток ночи будет полон вкусов и ощущений, фейерверков и роз.

Джастин смотрел, как Зуко потягивает ром. Глаза у него были странного, фиалкового оттенка синего, Зуко никогда не видел таких глаз в бесконечном спектре цветов у американцев. Напиток немного горчил, несмотря на сахар, словно стакан был не совсем чистый. Но Зуко и на это было плевать. Чистый стакан в Хайвэй баре на Патпонг 3 был явлением, занесённым в красную книгу.

“Травы не хочешь?” - спросил Джастин, когда Зуко уже оприходовал грамм сто Бакарди.

“Хочешь”.

“Она в спальне”. Зуко был готов последовать за ним туда, но Джастин сказал: “Я принесу”, и быстро ушёл из кухни. Зуко услышал, как он шарится по соседней комнате, открывая и захлопывая бесконечное количество ящиков.

Зуко отпил ещё рома. Краем глаза он увидел холодильник, огромный и по виду навороченный, блестящего золотистого цвета, но без всей этой уютной дребедени, что обычно украшала холодильники в других домах: без листочков с напоминаниями, без списков покупок, без магнитов в форме разной жратвы, держащих странички комиксов или фотографии. Он издавал еле слышный шум, звук тихо работающего механизма. И собственно запах гнили исходил, казалось, от всего в квартире, не только от холодильника. Может, он и не сломался?

Он взялся за ручку и потянул на себя. Резина амортизатора с тихим сосущим звуком поддалась, дверь распахнулась широко и включилась лампочка.

Новая волна гнили обдала его. Может, Джастин и не врал насчёт испорченного мяса. Содержимое холодильника взор не радовало: распечатанная упаковка дешёвого пива, мятая банка горчицы Guldan’s Spicy Brown, несколько свертков, упакованных в фольгу. На нижней полке замёрзла лужа чего-то красного, будто сок из мяса. А в глубине стоял огромный формовочный морозильник для тортов, смотревшийся белой вороной среди убогих холостяцких запасов.

Зуко потрогал банку пива. Она была ледяной.

Что-то двигалось внутри морозильника. Он едва мог разглядеть призрачные неясные конвульсии сквозь пластик.

Зуко захлопнул дверь и отшатнулся. В тот же момент Джастин зашёл на кухню. Он схватил Зуко за руку и уставился в его лицо.

“Что такое?”

“Ничего… я…”

“Ты открывал холодильник?”

“Нет!”

Джастин встряхнул его. Странные фиалковые глаза помутнели, красивые черты лица исказились, превращаясь в злобную маску.

“Ты открывал или нет этот ёбаный холодильник?”. Зуко почувствовал брызги слюны на своём лице, на губах. Если бы они попали туда другим способом, любым, кроме такого, - мелькнула безнадёжная мысль. Он ведь хотел заняться любовью с этим человеком…

“ОТКРЫВАЛ?..”

“НЕТ!!!”

Зуко подумал, что сейчас расплачется. И в эту секунду почувствовал, как отдаляется, уплывает прочь от гадкой сцены, будто он всё это время сидел где-то в уголке, глядя на происходящее, но не особенно стараясь понять или прочувствовать его. Наверное, это из-за рома. Но ощущение было не похоже на опьянение, хотя и было ему знакомо. Чертовски смахивало на то, когда Ной уговорил его заглотить две таблы валиума. И час спустя Зуко наблюдал с расстояния в миллион миль, как Ной у него отсасывает. Наблюдал и удивлялся, с какого перепоя это должно хоть кому-то казаться возбуждающим, с какого перепоя этому кому-то вообще хоть что-нибудь в этом мире может казаться возбуждающим.

Он это чувство тогда возненавидел. Сейчас он его ненавидел даже больше, потому что оно его вырубало.

Он боялся, что оно может быть последним, из всего, что он почувствует.

Он боялся, что последним оно может и не быть…



Джастин наполовину затащил, наполовину внёс Зуко в спальню и бросил его на матрас. Он чувствовал, как под его руками двигаются тонкие кости мальчика, как изысканная масса органов упирается ему в пах. Ему хотелось вскрыть этот сладкий свёрток кожи немедленно, погрузить зубы в ещё бьющееся, омытое тёплой кровью сердце… но ведь на этого мальчика у него были совсем другие планы.

Он закрыл дверь в ванную на случай если мальчишка был ещё в сознании. Почти целое тело плавало в ванной полной ледяной воды и хлора. Зуко этого видеть не надо было. Джастин уже собрался было приоткрыть дверь, чтобы добавить света, но потом решил этого не делать. Он не хотел отходить от кровати ни на секунду.

Все его инструменты выстроились в ожидании на ночном столике. Джастин включил дрель в розетку за кроватью, осторожно приоткрыл одно подчёркнутое макияжем веко парня и осмотрел серебристую сферу. Снотворное действовало как обычно - превосходно. Он готовил его заранее и бросал в стакан перед тем как уйти. Это позволяло сразу же разливать напитки в случае, если Джастин возвращался не один.

Он разрезал ножницами футболку Зуко (вообще-то она уже была настолько художественно изодрана, что ножницы вряд ли нанесли ей ощутимый урон). Он срезал шнурки амулетов и бус, отложил в сторону крошечный деревянный пенис, который заинтересовал его ещё в Олене. Его собственный пенис, казалось, сейчас взорвётся. Он приложил ухо к груди мальчика, слушая, как лёгкие делают глубокий медленный вдох, потом всё так же без усилия выпускают воздух. Он слушал неторопливое течение крови по артериям и венам, неясные звуки из живота. Джастин мог вот так стоять на коленях рядом с пальчиком, припав ухом к его груди до рассвета, но в конце концов он выпрямился.

Он забрался на постель, положил голову Зуко себе на колени, затем поднял дрель, которая оказалась тяжелее, чем ему казалось раньше. Он надеялся, что сможет контролировать глубину входа сверла. Ведь буквально ещё один миллиметр вглубь, и всё будет испорчено. А он хотел уничтожить только лобные доли, вместилище свободной воли.

Джастин разделил густые чёрные волосы мальчика пробором, приставил сверло с алмазным наконечником к центру блестящей бледной кожи скальпа. Он глубоко вздохнул, прикусил губу и нажал на кнопку. А когда отложил дрель в сторону, рядом с теменем мальчика зияла маленькая аккуратная чёрная дырочка.

Он взял бутылочку с отбеливателем, осторожно вставил в отверстие иголку и нажал. Почувствовал слабое сопротивление, будто иголка проколола тончайшую эластичную мембрану. Потом нажал на дозатор и залил мозг мальчика хлористым раствором.

Три вещи произошли одновременно.

Глаза Зуко распахнулись.

Член Джастина взорвался в оргазме.

Дверь ванной вздрогнула под тяжёлым ударом.



Зуко увидел вверх ногами лицо блондина с фиалковыми глазами, похожими на крошечные отражения луны, с растянутым в улыбке ртом. Потом его голову наполнил пронзительный шум, который, исходил, кажется, из всех участков его мозга разом, будто внутри черепа появилась разъярённая стая шершней. Тупая боль расползалась от темени по всей голове.

Он почувствовал запах роз, хотя в комнате цветов видно не было. Потом запах деревянных стружек, потом острую вонь дерьма и аромат спелых апельсинов. Каждый из запахов исчезал так же быстро, как и появлялся. Во рту был дымный металлический привкус, похожий на тот, что он чувствовал, когда ему в Бангкоке лечили зуб.

Стружки. Розы. Свежескошенная трава. Кислое молоко. И подо всем этим – запах разлагающейся плоти.

Внезапно всё вокруг стало ярко-зелёным, будто Зуко смотрел на свет сквозь бутылку шартреза, потом окрасилось тревожно-красным. Теперь Джастин был чёрного цвета, похожий на негатив самого себя, волосы зелёными, лицо пурпурно-чёрным, глаза – белыми кружками с крошечной булавочной дырочкой цвета взрывающейся звезды в центре. Затем в поле его зрения возникло ещё что-то. Что-то полностью чёрное, с неестественными дырами в местах, где дыр не должно было быть. Разодранное в клочья лицо и клацающие челюсти.

Рука, которой явно недоставало нескольких пальцев, сомкнулась на волосах Джастина и дёрнула. Слюнявый красный рот опустился к бледному горлу Джастина и выдрал кусок.

Зуко удалось сесть. Картинка перед глазами качалась и пропадала. Вонь гнили была оглушительной, но теперь к ней добавился новый сильный запах, запах каких-то химикалий, который он не мог узнать. В глаза бежало что-то солёное. Он дотронулся до лица и отнял пальцы, запачканные жидкой прозрачной субстанцией.

Жуткое создание обвило руки вокруг Джастина и сдёрнуло его с кровати. Они покатились по полу вместе, заливая всё вокруг кровью Джастина, которая фонтаном била из горла, а создание слизывало и глотало её. Куски плоти свисали из углов рта.

До Зуко внезапно дошло, что Джастин не кричал.

Джастин улыбался.



Это был парень из ванной. Джастин не видел его лица, но чувствовал резкий свежий запах хлорки. С этого парня он снял почти всю кожу и удалил внутренности. Но голову ещё не отрезал. Теперь голова чавкала под его подбородком, язык слепым червём тыкался в рану на его горле. Он чувствовал, как в него вцепляются зубы, как куски кожи и мышц исчезают во рту парня. Услышал, как хрустнула какая-то кость в горле.

Боль была сильной, как оргазм, но гораздо чище. А радость не была похожа ни на что из того, что он когда-либо чувствовал: ни на торжество, когда он глядел на то, как умерла его мать, ни на первое в его жизни ощущение чужой плоти во рту. Всё получилось. Не только этот восточный мальчишка остался жив, но и остальные тоже вернулись. Они никогда не покидали Джастина. Они просто ждали.

Он обнял выпотрошенное тело, притянул его к себе. Сжал холодные ягодицы, обвил его ногами. Когда челюсти выпустили его горло, он прижался лицом к искажённой жадностью маске, скользнул языком между почерневших губ и почувствовал, как зубы вырывают его с корнем. Кровь и гной хлынули ему в рот, заполняя его. Он глотал, закашливался, снова глотал. Из-под кровати выкатилась голова и поползла по полу, помогая себе языком и челюстью. Обнажённые концы шейных мышц дёргались, тоже пытаясь принять участие в процессе. Нос и левая бровь головы были пропирсованы серебряными кольцами, пустые глазницы были чёрными от запёкшейся крови и жирной чёрной подводки. Она доползла до Джастина и вцепилась ему в бедро. Он дёрнулся от неожиданности, но потом наклонил ногу, чтобы зубам было удобнее отделять мускулы. Он почувствовал, как плоть отходит от костей.

Из туалета выполз торс. Его ногти, покрытые чёрным лаком, цеплялись за ковёр. Лента кишечника разматывались, куски её отрывались, оставляя за собой след дерьма и сукровицы на ковре. Это, наверное, был мексиканец. Но теперь его кожа была цвета гниющего баклажана, а в распахнутом рту выделялась всего пара оставшихся зубов. Джастин отрешённо припомнил, как выдирал их щипцами после того, как прошло трупное окоченение.

Торс разодрал живот Джастина и погрузил лицо во внутренности. Он вынул спину, а пальцы и рот впились ещё глубже.

Мелкие удовольствия его жизни – чтение, музыка другой эпохи, извлечение жизни из тел мальчишек и игры с их опустевшими телами – по сравнению с этим казались ничем. Он хотел, чтобы это продолжалось вечно.

Но он совершенно случайно умер.

Труп из ванной обгладывал горло и грудь Джастина. Полупережёванные куски Джастина скользили по его глотке, в огромную дыру, которой был его живот, и оттуда на пол.

Труп из туалета высасывал алкоголь и полупереваренное мясо, которые он нашёл в желудке Джастина.

Голова вцепилась в мошонку Джастина и высосала его яички словно пару нежных устриц.

Они, казалось, знали, когда нужно остановиться, чтобы не разорвать его на части, чтобы оставить его тело достаточно целым. Когда Джастин вернулся, он точно знал, что ему делать.

В конце концов, он же начал этим заниматься задолго до остальных.



Зуко выбрался из спальни и захлопнул за собой дверь. Что-то каталось по холодильнику, колотило изнутри по двери. Он уже почти подошёл, чтобы открыть дверь, но в последнюю секунду остановился. Мысли его были спутанными. Голова чувствовала себя не очень хорошо, мозг словно вошёл в штопор. Он не понимал, что только что увидел. Но знал, что из этой квартиры нужно убираться.

Нет проблем, бормотал голос у него в голове. Так держать. Охладись. Не нервничай, чувак. Он едва осознавал значения этих слов. Голос с американским акцентом, казалось исчезал в каком-то длинном чёрном туннеле; в какой-то момент он стал таким тихим, что Зуко едва мог его различить. Он вдруг понял, что думает на тайском в первый раз за несколько лет. Даже его родной язык казался странным, потоком быстрых острых бритвенных лезвий, которые вонзались в мякоть его мозга.

Он едва справился с кучей сложных замков, распахнул дверь и чуть не выпал в холл. Как он попал в здание?.. вверх по металлической лестнице, через дверь в конце длинного коридора. Он доковылял до неё и выбрался наружу. Жаркая октябрьская ночь обожгла лёгкие. Он мог чуять каждую ядовитую частицу выхлопных газов, заполнявших город, каждый атом дерьма, и грязи, и запёкшейся крови на улицах. Воздух, такой пыльный, беспощадно сухой, был так не похож на спелый сочный, как поцелуй, воздух Бангкока,. Зуко едва отдавал себе отчёт в том, как спускается по пожарной лестнице и заходит за угол здания.

Пустая улица, казалось, была шириной в целую милю. Тротуара не было, только переход и бесконечное серое шоссе, тянущееся в сторону других частей города. Машин не было, вокруг вообще не было слышно никакого движения. Даже находясь в теперешнем странном состоянии, Зуко понимал, что что-то не так. На улицах Л.А. часто нельзя было увидеть пешеходов, но машины там были всегда.

Далеко, рядом со следующим переходом, он увидел небольшую группку фигур, двигающихся в его направлении, омытых ярко-красным светом светофоров. Несколько бесконечных секунд он глядел, как они приближаются, пытаясь понять, не мираж ли это, и сообразить, что ему делать. Затем пошёл им навстречу. Блондин что-то жуткое сделал с его головой, ему была нужна помощь. Может быть, эти люди смогут чем-то помочь ему. Но когда он подошёл ближе, ему на секунду показалось, что он всё ещё в спальне. У одного из подошедших была огромная рана вдоль обнажённого торса. Другого ударили чем-то тяжёлым и зазубренным по лицу: нос был наполовину размозжён, а одно глазное яблоко висело на ниточке нервов, истекая жёлтой жидкостью. На следующем ран не было, но выглядел он так, словно умер от голода: его обнажённое тело всё состояло из обтянутых кожей костей и впадин, гениталии втянулись во впадину тазовых костей, а его иссиня-белая кожа была покрыта огромными чёрными и пурпурными лезиями.

Когда создания наконец заметили его, они приоткрыли рты и раздули ноздри, улавливая его запах. Было уже слишком поздно, чтобы пытаться бежать. Он не мог бежать, он вообще не был уверен, что сможет стоять ещё хотя бы пару минут. Так что он подался вперёд и отдал себя им на растерзание.

Небольшая группа обступила Зуко, поддерживая его, неуклюже помогая стоять, насколько они могли. Выбитый Глаз удержал его от падения и теперь поддерживал за плечи. Резаная Рана опустил подбородок на его плечо, но не укусил. Лезии чуть толкнул его локтем, подгоняя. Зуко понял, что они с ним заодно. Они приняли его за своего, как-то выделили из остальной толпы. Они будто приветствовали его. У Зуко мелькнула безнадёжная мысль, что случится, если они встретят кого-нибудь живого.

А затем в животе вдруг проснулся голод, и он понял.