«Пепел Воспоминаний, Прах Желаний» Поппи Брайт

Когда-то я думал, что знаю что-то о любви.

Когда-то я стоял на крыше самого высокого небоскреба в городе и смотрел на мерцания ночных огней, не задумываясь о том, что происходит в черных ущельях между зданиями: напыщенные убийства, преднамеренная и медленная боль, банальная мелочность. Жить – значит предавать. Но почему некоторым необходимо делать это с таким удовольствием?

Когда-то я смотрел в зеркало, и на шее не было морщин, впадины на ключицах не были синими, а под глазами не было темных кругов.

Когда-то я раздвигал женщинам ноги и припадал к промежности, как утомленный жаждой путник – к устью реки. Я не смотрел на мертвенно-бледную, испещренную венами внутреннюю поверхность бедер, не слышал запаха соли и крови, смешанных, словно медь с морской водой.

Когда-то я думал, что знаю что-то о любви.

Когда-то мне хотелось знать.

Лия встретила меня в баре отеля «Blue Shell». Шесть часов, как раз перед ужином, и моя одежда до сих пор была в пятнах уксуса и сливочного супа с укропом, который мы подавали на обед. Свежий укроп доставили на грузовике утром, в деревянном ящике, ради сохранности поставленном между молодой морковью и покрытым росой салатом-латуком. Я задумался, сколько же автострад он проехал, чтобы оказаться здесь, сколько миль бескрайнего неба пронеслось перед курьером, доставившим продукты на двадцать первый этаж шикарного отеля. « Blue Shell на 21-м», - говорили вытесненные серебряные таблички размером со спичечный коробок, которые помощники официанта поставили на каждый стол. 21 – не адрес отеля, а количество этажей, возвышающихся над улицей. Кондиционирование было даже здесь, исключение составляло лишь сердце кухни, где никакое количество циркулируемого воздуха не могло сравниться с жаром хлебопечки «Турбо 10». В дополнение к пятнам, оставшимся с ланча, я ощущал себя в оболочке сухого пота, словно на мне была грязная застиранная рубаха.

В баре на первом этаже было прохладно, как и во всем остальном отеле, и от Лии тоже веяло холодком. Таким же, как от кофейных сливок, которые я каждое утро первым делом достаю из холодильника. На сегодняшнюю встречу она тщательно подобрала наряд, в стиле, которого придерживались все модные девушки в том году. В отличие от многих, Лие та мода шла: у нее достаточно узкие и стройные голени для неуклюжей обуви и безвкусных чулок с узором, и худощавая фигура для узких платьев вызывающих цветов (для особых случаев платье блестяще-черное). Изысканные черты лица позволяют носить пучок с начесом, несколько прядей кокетливо сбегают спиралями по спине.

- Там была длинная очередь, - сказала она мне, перебирая пальцами кружево длинного корсажа. Я представил ее сидящей на стуле в клинике, обнявшей себя, как она всегда делает, когда ей некомфортно, - несомненно, подсознательный жест. Моя Лия никогда бы не показала свою уязвленность.

Ожидалось, что у меня возникнет чувство вины. Ожидалось, что я пойму, какой я невнимательный, ведь мне не удалось найти себе замену на время обеда, поэтому пришлось отправить хрупкую Лию в опасную ситуацию незащищенной, ей могло быть больно, а рядом не было мужского плеча, в котором она так нуждалась. Как по команде, во мне что-то съежилось. До этого момента я лишь пригубил заказанный бойлермейкер, теперь же я сделал глоток и немного удивился, отпив половину. Вкусно, - кислота пива смылась сладким суслом виски «Bushmills». Кухонный персонал мог бесплатно выпить после смены, а алкоголь в баре чертовски хорош.

- Мне было больно, - продолжила Лия. – Не понимаю, почему я проходила гинеколога. Джинни его не проходила, когда была у частного врача. У нее просто взяли анализ мочи, потом позвонила медсестра и назначила время приема.

- Парень Джинни занимается программным обеспечением, - сказал я ей. – Она может себе позволить частного врача.

- Да, но послушай, - возбужденно говорила она сквозь многочисленные трубочки своего напитка. Пенистый фруктовый коктейль, в котором не чувствуется алкоголь. Таким коктейлям место на десертной тарелке, украшенной взбитыми сливками. Темно-красная мараскиновая вишенка ударялась о ее губы.

- Клив ходил со мной сегодня. Говорит, у него осталось немного денег с последней выставки. Если и ты поможешь, мне хватит. Смогу сделать операцию у частного врача, мне позвонят из клиники и назначат время.

Ее ладонь оставила напиток на барной стойке, нашла мою руку и сжала ее.

Прежде всего, я заметил, как она сказала операция. Совершенно невозмутимо, с таким же выражением она могла бы сказать новое платье, парень, или ебаться. Словно речь шла о чем-то, что, как она думала, всегда при ней и останется. До следующего глотка виски я и внимания не обратил на названное имя.

- С тобой был Клив?

- Да. У тебя же не получилось отпроситься, а идти одной мне не хотелось.

Вспомнил, как два дня назад стоял на кухне, нарезая морковь на кружочки, затем на четверти. Я был сфокусирован на большой деревянной разделочной доске, на ноже, входившем в хрустящую оранжевую мякоть моркови, но боковым зрением я видел Клива, теребящего в руках свою старую шляпу. В его длинных пальцах она выглядела как клочок войлока. Клив на полторы головы выше меня, и своими большими руками он легко может меня придушить или швырнуть через половину кухни. Но я знаю, он позволит мне надрать ему зад, если я того захочу. Если бы мне стало настолько больно, что захотелось бы колотить его головой по полу или измордовать, пока кровь не пойдет. Вот насколько он чувствовал свою вину. И насколько сильно он все еще хотел Лию.

- Не смогу заменить тебя в среду, - сказал он. – Любой другой день – без проблем, ты знаешь. Мне нужно встретиться с владельцем галереи, договорились уже несколько недель назад.

Он не смотрел мне в глаза. Думаю, его расстраивало то, что я управляюсь на кухне в одиночку, принимаю тысячи маленьких решений перед подачей обеда, и все переживаю о Лии. Я представлял, как она сходит с автобуса на конечной остановке, проходит старый промышленный квартал. Другие части города более опасны, но для меня старые заводы и мельницы - самые устрашающие места. Они заброшены, машинное оборудование молчаливо и задумчиво, а двадцатифунтовая паутина, тянущаяся со списанных винтиков и рычагов, похожа на пыльную серую штору. Места, которые большинство избегают, ссылаясь на кладбищенские истории. Порой что-то находили в подвале завода, или втиснутое в каморку склада. Однажды нашли голову, и она так разложилась, что невозможно было разобрать лица. Обгрызенные кости, высушенные сухожилия и другие невкусные части бездомных алкоголиков ревниво охранялись стаей диких собак. Именно там и располагалась бесплатная клиника, именно там доктора с особой специализацией оборудовали свои кабинеты, именно туда и приходили отчаявшиеся девушки.

И пока Лия шла по этому пейзажу, пока я нарезал козий сыр для салатов или делал нежный соус для свежей рыбы, Клив находился в арт-галерее в центре города. Я представлял эту галерею как храм: богатая парча, украшенные бусами занавески, зажженные саше с ароматами сандала и ладана, шикарный ковер, заглушающий шаги Клива в ковбойских ботинках со стальной подошвой. Клив откидывается на спинку дивана в большой темной прохладой комнате, подбирая подходящие слова для описания живописных картин, которые родились в тайных уголках его мозга, скульптур, созданных его большими, но наделенных изяществом, руками. Мне нравилось представлять, как Клив вешает лапшу безупречному модному директору галереи, который приходит на нужные вечеринки, знакомится с нужными людьми, который никогда не был в старом промышленном районе или в других заброшенных частях города, если только развлечения ради ужаснуться видом трущоб. У него никогда не была размазана горчица по всей рубашке, и он никогда не обжигал руки в посудомоечной машине.

Клив мог вешать лапшу кому угодно, только не мне.

Лия убрала свою руку с моей и пригладила низ корсажа. Ее ногти были покрыты голубым лаком цвета безоблачного осеннего неба, ее движения – осторожные и обдуманные. Я уловил сияние ее матовых теней, но в полутьме бара не видел ее глаз.

Я сделал большой глоток бойлермейкера. Теплое прогорклое пиво. Слабый вкус виски паутиной покрыл язык.

Страсть Клива – его коллекция джазовых и блюзовых пластинок, большинство из них оригинальные. Никаких технических оцифровок или идеального пластикового звука, лишь картонные рукава, чьи строчки рассказывают целые жизни. Потрепанные виниловые колеса, которые могут повернуть время вспять и разжечь желание темными сахарными голосами. Билли и Майлз, Дьюк и Бёрд, и еще много неизвестных исполнителей. «Титаник» Фил Алвин, Пег Лег Хауэл. Я отдал ему целую стопку, и он знал, что я тоже их люблю. Как-то ночью он завещал их мне над упаковкой пива «Dixie» (Клив специально поехал в Новый Орлеан, когда пивоварня «Dixie» наконец закрылась, и в его студии до сих пор было спрятано несколько упаковок; я помог ему выпить пять из шести).

- Джонни, если на меня нападет банда подростков, когда я буду возвращаться домой… - он замолчал, закуривая «Chesterfield» - или если меня собьет автобус или еще чего, чувак, они твои.

Он обвел рукой комнату, в которой была серия маленьких картин, выполненная акварелью, над которой он как раз работал.

- Мои рисунки пойдут своей дорогой. Бля, они смогут о себе позаботиться. Но ты должен взять пластинки. Ты единственный, кто любит их так, как надо.

Пластинки – единственная большая слабость Клива. Большая часть его денег уходила на покупку красок, холстов и – редкая роскошь – продуктов. Он никогда не собирал пластинки, чтобы кичиться ими. Было лишь ощущение хорошего тяжелого винила в руках, ароматная пыль, осыпающаяся с загнутых углов картонных коробок, и музыка, которая возвращает тебя в бальный зал гранд-отеля, где ты танцевал под хрустальными канделябрами… или в маленький прокуренный подвал борделя. Пластинки – волшебные кроличьи норки, ведущие в прошлое, в места, где еще есть уголок для романтики. Я любил их так же, как Клив.

И вот в тот момент, когда Лия убрала свою руку, я был готов взять молоток и разбить все пластинки на кусочки.

Мы прошли четыре квартала от отеля до станции в полушоке, почти протрезвевшие после напитков. Лия не ела из-за своей встречи, я же, ежедневно составляя изысканные меню, смотреть на еду не мог. Мы пропустили ужин в «Blue Shell», значит, спать ляжем голодными. Наш холодильник дома был почти пуст: старая корка сыра, пара овощей, увядающих в выдвижном ящике, припрятанная мною бутылка водки в морозилке.

Улицы становились все более обветшалыми. Старые ряды кирпичных и деревянных домов, некогда модные, теперь же совершенно обычные и никчемные. Дети и подростки сидели на ступеньках, мрачными глазами провожая нас, суровые выражения на лицах делали их старше. От незаселенных домов становилось не по себе: вообразить не могу, какое лицо может выглянуть из грязной темноты за окнами. Лия положила мою руку себе на талию. Я чувствовал ее кожу и движение мускул под тонким платьем. Я думал об этой силе, идущей рядом, обвивающей меня, словно завернутые в холодный вельвет змеи. Рекорд – у нас не было секса три недели. Всякий раз, когда я был с Кливом или Лией, я представлял их вместе, тонущих в экстазе, умирающие раз за разом друг в друге.

Клив сознался первым, как только понял, что Лия признаваться не собирается. Подальше от кухни, подальше от работы, в нейтральном баре со стоящим передо мной бокалом пива он, заикаясь, признался, каким же долбоебом он был, и что между ними была лишь страсть, никакой любви, совершенно не замечая, что эти слова ранят меня больнее всего. Я еще не допил первый бокал, а он уже заказал мне второй. Вероятно, хотел, чтобы мои руки были на виду.

Когда я вернулся домой, Лия была в постели, но не спала. Она слышала, как я поднимаюсь по лестнице, звеня ключами, и перевернулась, когда я вошел. Иногда она спала голой, сегодня же на ней было что-то прозрачное и невесомое, словно эктоплазма. Силуэт ее плеча в серебристо-белой ткани был эротичнее изгиба бедра или груди. Я присел на край кровати.

- Я жду свою историю, - сказала она. Была у нас такая традиция – я рассказывал ей историю перед сном. Иногда сплетни из отеля или воспоминания детства, иногда – мечты. Один из своих планов я рассказал лишь ей и Кливу, размышления о том, как убраться с кухни и выйти в большой, более спокойный мир. Мой план был подобен осенней паутине, и я чувствовал, как она рвется во время рассказа. Тем не менее, мне нравилось говорить ей все это. Словно поместить каплю своей крови ей на губы.

- Сегодня я не расскажу тебе историю, - сказал я. – Твоя очередь.

Она не шелохнулась, лишь смотрела на меня темными глазами во мраке комнаты. Она знала, что я знаю. И спустя четыре недели, наконец, созрела для рассказа. Ее ответ на все мои истории. Она носила под сердцем живой, дышащий и поглощающий кровь кусок мяса, и он был либо Клива, либо мой.

Лии нравилось быть пассивной в сексе. Нет, даже не так: ей не нравилось, а было необходимо почувствовать себя таковой, ощутить, что над ней работают. Я мог целовать ее где угодно, управлять ее коленями, локтями и изгибом спины, представляя, что она манекен, которого я ставлю в порнографические позы. Она вдавливалась лицом в подушку и хныкала, наслаждаясь притворной беззащитностью. Если мне хотелось, я упивался ее соками всю ночь, оставался в ней столько, сколько пожелаю, и кончал, когда захочу. Лия бесилась, когда я интересовался ее желаниями. Ей было нужно побыть маленькой девочкой с тем, кто будет все контролировать.

Но не в то утро, когда была назначена операция. Я проснулся в душном неподвижном предрассвете, задумавшись, что же меня разбудило. Возможно, отдаленный звук, не похожий на прерывистую какофонию голосов и сирен, сопровождающих ночь. Свист поезда или телефонный звонок в одной из соседних квартир.

Оказывается, Лия не спала, и плавным движением она оседлала меня. Я так долго не чувствовал ее тела, что, испугавшись, не мог пошевелиться. Даже прижавшись к вставшим соскам и ощутив густое тепло ее промежности, я не был готов.

Она нависла надо мной. В восковом свете я прочел удивление на ее лице и слабое раздражение. Она начала тереться об меня. Находясь в непривычной позиции, я не знал, как ответить. Лия почти никогда не была сверху – раз пять-шесть за те три года, что мы вместе. Это не соответствовало ее потребности в постели, да и рост у нас почти одинаковый. Она говорила, что в Кливе ей нравилось то, что он большой. В его руках ее руки выглядели птичьими лапками, ее кости казались еще более хрупкими, когда она прижималась к его твердому телу.

Мое сверхактивное воображение подкинуло мне множество снимков Лии и Клива, интимные моменты, щедро подкрепленные лихорадочными соображениями. Я не мог отделаться от этих мыслей, но не это самое худшее.

Самое худшее то, что подобные мысли посещали меня частенько – обычно, когда я был уставший или грустный, и они дарили мне мазохистское возбуждение.

Я представил, как цветочный стебелек – позвоночник Лии – прижимается к Кливу. Он стоит над ней на коленях, его спина закрывает ее, его большие руки держат нежную мягкость ее груди. Я знал, что Кливу нравится трахаться по-собачьи. Он закоренелый поклонник задниц, любит поездить между сладкими белоснежными шарами. Я представил, как он вот-вот войдет в нее, ее лепестки открываются ему, и он блестит от ее сока. У Клива большой пенис с крупными венами, и он рассказывал, как один раз, когда он был моделью в арт-классе, одна девушка пристала к нему с грязными предложениями.

Представляя, как он входит в Лию, изучая ее райский уголок, я тоже начал возбуждаться.

Она схватила меня и внезапно я в нее вошел. Один толчок, и я почувствовал, как долблюсь в самое сердце ее чрева. Лия кончила от одного хорошего глубокого проникновения, - быстро и бурно, с животным стоном, а не с привычным тихим выдохом. Я подумал о куске мяса, который растет внутри нее, представил, как он купается в моей сперме, как тает его недоразвитая плоть, растворяются последние пять месяцев, проведенных в язвительной оболочке боли. Сперма выстрелила недостаточно далеко: пульсация долгого болезненного спазма, который вытек на нас, в липкое пространство между бедер. Месяцы боли не растаяли. Кусок мяса остался на месте – его нужно выскабливать, а не топить в семени печали.

Когда Лия отстранилась от меня, зазвонил телефон. Шум встревожил что-то во мне, слабое раздражающее чувство дежа-вю, и я снова задумался, что же могло меня разбудить. Лия сгорбилась над телефоном.

- Да, - сказала она, – подождите.

Она схватила ручку с прикроватного столика и глянцевый журнал из хлама на полу. Ее груди висели как гранаты, когда она наклонилась и нацарапала что-то на обложке. Я скосил взгляд и посмотрел. 217 Пэйн стрит, - адрес доктора, который клиника не разглашает до дня аборта. Это в заброшенном промышленном районе.

- Спасибо, - сказала Лия, – да, спасибо.

Она осторожно положила трубку на место. Свет за грязными шторами становился ярче. Лия выбралась из постели и поспешила в ванную. Когда она вышла через полчаса, я все еще лежал. Она не смотрела на меня. На длинные гладкие бедра она натянула дымчатого цвета чулки в сетку, закрепила пояс на талии, застегнула молнию черного платья без рукавов. Затем села на край постели и заплакала.

Я взял ее руку и прикоснулся к ее лицу со всей нежностью, какую смог в себе найти. Тушь не потекла, - наверное, какая-то водостойкая новинка. Идеально нанесенная губная помада. Я пытался успокоить ее, и все, что стояло у меня перед глазами, это Лия, лежащая на стальном столе, аппарат с черной отсасывающей трубкой вползает в нее, ее половые губы растягиваются, как кричащий рот, а на ней нет ничего, кроме кружевного пояса и чулок в сетку.

Такая картина Кливу бы понравилась.

- Да, Джонни, я знаю, что ты пытаешься быть милым со мной. Джонни, ты святой. Но знаешь, все, что у тебя есть, - только эта сопливая нежность. Ты не можешь обо мне позаботиться. Приготовь ты мне хоть миллион изысканных обедов, я буду так же одинока. У Клива особая нежность…

- Знаю, знаю. Клив нежный, как тупая псина. Тебе нравится, что он такой большой и тупой, правда?

Когда я был с Кливом, я не мог его ненавидеть. Только споры с Лией убеждали меня, что он причинил мне боль, и я говорил разные гадости. Мы начали ругаться по пути к доктору. Меня напрягало идти через заброшенный фабричный квартал – пейзаж руин, длинные полосы битого стекла сияют тут и там подобно ртути на одноцветной серой фотографии. Тишина на пустых облезлых улицах казалась оглушающей. Лия приняла мое молчание за безразличие. Я не слушал ее печальный лепет, даже не думал о тяжелом испытании, которое ей предстоит пройти.

Маячившие здесь постройки – низкие и угнетающие, стирающие солнечный свет. Когда-то это место было токсичным адом заводов и мельниц. Мы прошли дымовые трубы, наполовину почерневшие от сажи и древесного угля. Прошли сожженные дома, напомнившие мне о крематории. Здесь был дух смерти – горящая сырая нефть похожа на запах человеческой грязи, на разлагающуюся плоть. Эти места заброшены уже лет двадцать-тридцать, с тех пор как сердце городской промышленности постепенно сдвинулось в силиконовые пригороды. Там можно провести всю жизнь, курсируя между автострадой, знаком выезда, блестящим зданием, сделанным из безупречного посеребрённого стекла, домом, садом, широкоформатным телевизором и снова автострадой.

Пустыри и огромные угнетающие мусорные контейнеры из гофрированной стали, переполненные тридцатилетним забытым хламом, не ужасали так, как внешний вид зданий. Некоторые из них растянуты на кварталы, и я вообразить не могу, каково оказаться там, в бесконечном лабиринте из битого стекла, паутины, мягкой золы, омытыми тенями углами, с трубами и балками, убегающими вверх безумными зигзагами. Я подумал о стихе, который написал давным-давно, еще в колледже. Прекрасный день, когда город был далеко, а я только что приготовил себе поесть. Вспомнились строчки:

Пеплом воспоминаний,

Пылью желаний,

Заполнить пустоту легко,

Когда печаль так глубоко.



- Я не хочу бороться, - внезапно сказала Лия. – Так мало времени, вот-вот все произойдет. Обними меня, Джонни. Помоги мне… - она прижала меня к стене и накрыла мой рот своим. Сочные губы, влажный ищущий язык, и я снова вспомнил, как любил ее. Не бесплодный и грубый трах этим утром, а настоящую любовь, что у нас была: нежное трение кожи, мягкие долгие толчки, плавные звуки удовольствия. Но эти воспоминания быстро отступили, скоро они станут лишь пятном на темном горизонте, и никогда больше не вернутся. Целуя Лию, я чувствовал спиной шероховатые кирпичи и огромное пустое пространство позади себя. Я схватил ее за плечи и мягко отстранил.

- Идем, - сказал я. – Тебе нельзя опаздывать. Что мы ищем? Пэйн стрит?

Она молча кивнула. Мы продолжили путь. Нам встретилось всего два-три человека с тех пор, как мы сошли с поезда. Печальные и молчаливые, с опущенными головами, они выглядели так, словно исчезнут, едва повернут за угол. Теперь, казалось, мы совсем одни. Улицы стали еще более обшарпанными и пустынными, на некоторых указателях буквы полустерты, и надписи похожи на загадочные послания, адресованные в никуда. Ни на одном из них даже близко не было Пэйн стрит. С одной стороны тротуара проходила длинная полоса грязи, Лия не могла постоянно через нее перешагивать, и, когда полоса осталась позади, я заметил темное пятно на ее каблуке. Тонкие линии вокруг рта и глаз выглядели пыльными. Мне показалось, что пейзаж нависает над Лией, и она так и останется здесь навечно, помеченная.

Если бы только он мог стереть с нее метку Клива, или ее метку любви к нему, тогда я бы благословил этот чертов пейзаж. Возможно, я бы снова мог полюбить Лию.

Я думал, что хочу этого.

Вскоре, как можно догадаться, мы дошли до окраин промышленного сектора, где здания более узкие и ветхие. Если сюда что и забредает, то наверняка призрак трудяги, работавшей на заводе и умершей от заражения крови, или оборванное привидение, голодная душа, искромсанная механизмом в те времена, когда не существовало правил техники безопасности.

Тротуар был весь в осколках и мелких трещинах, словно по нему били кувалдой. Я увидел сорняки, растущие на пустырях, листья едва зеленые, незаметные, словно и не трава вовсе, а грибы.

- Думаешь, кабинет доктора сгорел? – спросил я.

Взгляд Лии за ресницами искрил чистой ненавистью. Лия не любила ходить по городу, и, когда ей нужно было добраться куда-то самостоятельно, она паниковала и иногда становилась злой.

- Он сказал, после выхода из подземки повернуть налево. Это должно быть примерно в трех кварталах от хлопчатобумажного комбината.

- Хлопкопрядильная фабрика, Лия, не комбинат, и любое из тех зданий, что мы прошли, могло оказаться нужным. Пока мы пойдем обратно, опоздаем на полчаса.

Огонек ярости зажегся в моей груди. Если она не строго следовала указаниям, если мы опоздали, то пропустили прием. Встречу с частным доктором, практикующим определенную операцию, сложно устроить. Настолько сложно, что, если Лия упустит эту встречу, дожидаться следующей будет уже поздно.

Не говоря ни слова, она развернулась и пошла обратно. Мне пришлось поспешить, чтобы не отставать. Несмотря на мою злость, я все еще боялся, что она подвернет лодыжку на этих трещинах, сбежит от меня, или упадет в огромную дыру, похожую на рот, которая откроется прямо под ее ногами. Ты держишься за то, что твое, не сдаешься просто так, хотя и понимаешь, что это тебя убивает.

Мы быстро шли какое-то время. Лия была уверена, что мы свернули, где надо, я же в этом сомневался, и мы начали ругаться. Она даже умудрилась приплести Клива ко всему этому.

- Если бы ты была с Кливом, - зло сказал я, - ты бы с ним не сралась. Ходила бы и раскаивалась, какая ж ты дура, что вы заблудились. И ныла бы до тех пор, пока он не начал тебя успокаивать.

Лия повернулась на каблуках.

- Ну, Клива тут нет, правда? Сегодня у него дурацкая выставка в галерее, так что он не смог прийти. И я застряла тут с тобой.

- Да он бы в жизни не пошел. Сказал, нам надо сходить вдвоем, сказал, может, это поможет тебе решить. И ты перестанешь, наконец, меня дурачить, думаю, это он имел в виду.

- Да, так он сказал тебе. Но Джонни, я собиралась сегодня утром с ним встретиться, а тебе сообщить, что пойду одна, что решила сделать это в одиночку. Потом собиралась встретить Клива на станции, но когда я утром позвонила ему, этот козел решил слиться и провести весь день, играя со своими черновыми картинами.

Только тот факт, что я все еще был жалобно, глупо влюблен в Лию, позволил мне сделать то, что я сделал. Я повернулся и побежал. Если бы я остался, то не смог бы удержать свои пальцы от ее горла, в моем сознании я бы душил сразу и ее, и Клива. Плевать, что это совершенно нелогично, плевать, что и Лия и Клив были уверены, что я бы никогда ее не оставил, плевать, что я до сих пор не верил, что Клив мог так предать меня, даже ради Лии, хоть я и знал, что он так же жалобно влюблен в нее. Что-то разбудило меня этим утром с первыми лучами рассвета, это мог быть плач с улицы или реактивный самолет, вдалеке пронзающий смог. Или, может, это была Лия, бормочущая в телефон, посылающая шепотом проклятия, понявшая, что Клив не придет. Затем она положила трубку на место, очень осторожно, сдерживаясь, чтобы не швырнуть ее, и оседлала меня. Занялась со мной любовью назло Кливу.

Ревность росла во мне, как раковая опухоль, сжирая все внутри. Сейчас я находился в смертельных муках, корчась в последней агонии. И, как всякий умирающий, я пытался убежать от этого.

Мы не смогли найти дорогу, которой пришли, и теперь я бежал вглубь лабиринта улиц, не смотря по сторонам и не задумываясь, где нахожусь. Несколько моментов, полных отчаянья, я хотел лишь бежать, бежать…

Бешеное тиканье каблуков Лии позади меня становилось все медленнее, возвращая меня в настоящее, к моим предполагаемым желаниям. Я шел быстрым шагом, когда она подходила слишком близко, бежал трусцой, не позволяя себя нагнать, но и не упуская ее из виду. Я боялся, что никогда больше ее не найду, если потеряю, и мне не к кому будет приползать.

Я повернул за угол, и не сразу посмотрел через плечо. Когда я обернулся, Лии не было.

Я застыл. Как я мог потерять ее, совсем того не желая? Я подождал несколько секунд, вдруг она появится? Если я поверну обратно, а она пойдет навстречу, моя игра окончена. Получится, что я и не хотел убегать. Но если она решила на все забить и ушла на вокзал, я должен ее вернуть. Должен привести на прием. Если потребуется потащить, я потащу.

Я вышел из-за угла, но переулок был пуст. Мгновение мои чувства колебались между злостью и всепоглощающим ужасом, вызванным окружающей заброшенностью. Но дальше по улице, возле узкого переулка, я увидел пятно на тротуаре – блестящее и темнее золы. Я подошел к нему. Кровь, две капли на цементе. Чуть поодаль, скрытый под шелухой сгоревших газет, лежал тюбик алой губной помады.

Лия не удержалась на своих каблуках, упала, уронила сумочку, сильно поцарапала коленки о разбитый тротуар. Но куда она пошла потом?

Я пошел по переулку. Никого. Ничего –

Кроме вывески.

Вначале я ее не заметил. Если быстро идти, то и не увидишь. Расположена на стене в трех-четырех футах от земли, на уровне талии, а не глаз. Такая выцветшая, что, казалось, края букв слились с пыльными кирпичами. Надпись сложно разобрать. Я представил Лию, как она сидит после падения, чулки порваны, рана на колене пульсирует болью, в глазах слезы. Изумленная, она не в силах подняться, и тут вывеска привлекает ее внимание.

Пэйн стрит.

Переулок проходил между двумя пустыми заводскими зданиями.

Внезапно небо показалось слишком широким, ярким и тяжелым. Тишина – всеобъемлющей. Часть тротуара сдвинулась под моими шагами. Я увидел небольшие кучки мусора, сваленные по обеим стенам переулка, - сажа и пепел, обрывки обугленной бумаги, бритвы-конфетти разбитого стекла. Я не знал, смогу ли пойти туда. Но знал, что домой, вероятно, пойду не в одиночку.

На протяжении моего пути к задней части переулка, где мусора было еще больше, одна стена оставалась пустой и невыразительной. Я подумал, что зашел в тупик, пока не дошел до конца переулка. Там в нише разрушенного известкового раствора была открытая дверь, поддерживаемая половиной кирпича.

Кто-то гвоздем или осколком стекла нацарапал на ней 217.

Дверь издала сухой режущий звук, когда я ее толкнул. Мусора под дверью не было, и, судя по легкому скольжению петлей, кто-то открывал ее до меня. Мгновение я помедлил, впитывая грязный солнечный свет, освещающий переулок. Затем шагнул внутрь. Это было легко. Лия всегда вела меня туда, куда мне страшно идти, и я всегда шел за ней.

Воздух внутри здания был прохладным, мрачным и неподвижным, как в саркофаге. Он висел на темных балках и трубах потолка, подобно облаку летучих мышей, готовых улететь, шурша пергаментными крыльями, выделяя специфический пряный запах.

«Пепел воспоминаний», – мечтательно подумал я, – «прах желаний». Идти в этом воздухе – словно двигаться в патоке застывшего времени, тишина готова укрыть тебя, словно одеялом, и спрятать на тысячи лет. Когда глаза привыкли к освещению, я начал различать предметы вокруг себя – огромный механизм в стиле работ Гигера, зубцы висят в воздухе подобно бледным лунам с зубами, резиновые ремни и шланги покрыты пылью, стальные спирали тянутся к вершине большой арочной комнаты. И ряд крюков, каждый длиной с мою ногу. Острые металлические крюки, которые выглядели подозрительно живыми, словно бы были приставлены к огромной ампутированной конечности.

Я сделал несколько шагов, и моя нога ударилась обо что-то сухое и бумагообразное. Огромная лампочка, - подумал я. Размером с луковицу или лук-шалот, который слишком долго пролежал в погребе, гнилой снаружи и сухой внутри. Я убрал ногу, и хрупкая грудная клетка раскрошилась, падая в набухшую полость живота, открывая бисерную резьбу позвоночника.

Девушка, моложе Лии, почти ребенок, полупогребенная и полуразложившаяся в грязи и пепле. Лица почти не осталось. Я увидел зубы, сияющие в пыли, как рассыпанные кусочки слоновой кости. По очертаниям скул ей не больше 16. Я задумался, а зачем она вообще пришла с уже созревшим животом? Срок слишком большой, чтобы выжить во время аборта.

Я не мог идти вперед. Не мог пройти этот ряд с механизмом, даже чтобы найти Лию. Я даже не мог повернуться к нему спиной. Стоял над останками девушки, а он бесконечностью уходил вдаль. Неподвижно висело время, не потревоженное ни мной, ни Лией, ни кем бы то ни было в городе. Казалось невероятным, что всего в нескольких милях отсюда ходили поезда, наркотики переходили из рук в руки, неистовая вечеринка продолжалась, словно время бесконечно.

Завороженный тайным эхо, очень близко от себя я услышал стук каблуков.

-Лия! – позвал я, не уверенный, хочу ли я ее спасти, или быть спасенным ею, - Лиииияяяя….

Когда она появилась в конце комнаты, я больше не стеснялся нотки мольбы в своем голосе. Слезы и потекший макияж. Кровь на расцарапанных коленках запеклась, приклеивая чулки к ногам. На ее лице отразилось облегчение, и она побежала ко мне, вытянув руки, словно в мольбе. В этот момент Клив бы к ней не прикоснулся и не поцеловал. Мы могли бы пойти домой вместе, могли бы заснуть в объятиях. Я бы положил голову на ее растущий живот и обрел душевное спокойствие.

Затем механизм ожил.

Он уже долгое время не использовался, достаточно долго, ведь упавшая девушка разложилась почти до костей. В воздух поднялась пыль, густая, как взбитые сливки.

Я смутно увидел, как первый крюк поднял Лию, и она будто поплыла в воздухе, взмахнув руками. Я безмолвно стоял несколько минут, не понимая, что произошло. Даже когда ее кровь полилась мне на лицо и вытянутые руки. Туфля на высоком каблуке упала передо мной, в дюйме от головы. Я смотрел наверх, в кружащуюся в облачках пыли подвешенную фигуру, похожую на ангела в черном кружеве. Когда пыль осела, Лия обмякла. Голова свешена, волосы – яркое знамя в сумраке комнаты. Крюк вонзился в спину и вышел через живот, но ее лицо оставалось невероятно спокойным. Я тоже был спокоен. Абсолютное спокойствие, словно равновесие частиц. Стоило ли мне бояться? Возможно. Но я знал, что если бы я подошел к одному из механизмов и тронул его, ничего бы со мной не случилось. Я им не нужен.

Металлический крюк был окроплен кровью. На его конце – кусок сырого мяса, темнее, чем вся остальная плоть, и более твердый на вид. Просто кусок мяса, который жил, дышал и сосал кровь.

Больше я не думал, что знаю что-то о любви.

Теперь я знал ее суть.

Я старался описать случившееся Кливу как можно точнее, и попросил нарисовать это для меня. Уловив суть, он выразил ее в любимых акварельных тонах – нежная серость пыли, знамя волос такое насыщенно-красное, что режет глаза. Он поставит картину в раму, и мы повесим ее на стену.

Работы Клива стали модными среди посетителей галереи, и он начал выставляться в центре города, а там меньше пяти тысяч за картину не платят. В «Blue Shell» мы стали работать на пол ставки. Когда у нас свободный вечер, мы добиваем последнюю упаковку «Dixie» и слушаем Сару Вон, Мингуса или Роберта Джонсона, а когда музыка замолкает, мы сидим и смотрим друг на друга, и тысячи секретов проносятся перед нашими глазами.

Я ненавижу смотреть в зеркало. Ненавижу замечать признаки старения. Ненавижу обвисшую кожу на шее и мешки под глазами. Но я знаю, как выглядели бы сейчас глаза Лии.

Иногда мы говорим о магии.

В жестоком древнем городе-миллионнике может развиваться магия.

Древность по американским стандартам не так уж стара. 200-300 лет максимум. Но я думаю о Новом Орлеане, городе, увязнувшем во времени, где вся религия развилась меньше чем за два столетия, и состряпана она из пыли с гаитянского кладбища, амулета из африканского кустарника, мерного стаканчика вина причастия и болотистых миазмов. Магия происходит там, где ей вздумается.

В большом переполненном городе каждый может создать собственную магию. Намеренно или нет. Магию, способную воплотить желания, место которым – в глубочайших недрах души. Этим желаниям нужно выдерживать отчаянные вытеснения, чтобы изо дня в день бороться за свое существование. И за отчаяньем, за жаждой хлеба или любви, за секретом искрящейся радости всего этого безумия, за всеми этими вещами может родиться что-то новое. Что-то, сотворенное дурными снами и потерянной любовью. Что-то, чьими агентами могут стать заброшенные места, забытые и ненужные вещи.

Устаревшая техника, ржавые зубцы… и стальные крюки, такие острые и блестящие. Машины заброшенного времени.

Любовь, которую больше никто не хочет.

Я поднялся на крышу дома Клива и посмотрел на город, размышляя о той силе, что ждет своего выхода из черной утробы. Задумавшись, кто еще войдет в эту доморощенную магию, я закричал, радуясь пустоте внутри себя.

И больше нигде я не видел столько миллионов огоньков… и столько пятен темноты.