«Одиночество во тьме» Тим Каррэн

В округе Сойер ходило множество невероятных баек. Одна из них гласила, что в разгар зимы не стоит выходить на Паучье озеро после наступления темноты, но именно той январской ночью мы решили эту байку проигнорировать, что стало худшей ошибкой в наших жизнях.
Мы сидели в рыбацком домике голландца Шульмана и, слушая завывания ветра над замерзшим озером, ловили щуку на джиг. С Верхнего озера надвигалась снежная буря, нагоняющая темноту, но рыба клевала, и Голландец уже наловил кучку окуней и пару судаков на вигглеров и восковых червей. Я удил щуку на блесну и шматок куриной кожи. Уже поймал отличный метровый экземпляр, но знал, что в зарослях водорослей на мелководье под нами есть и покрупнее.
Мы провели на льду шесть часов, но сворачиваться не собирались. Дела пошли на лад.
- Забавно получается, Файф, - Голландец наживил вигглера, кинул его в лунку и, опустив поглубже и нащупав дно, выбрал слабину на шестике. - Полдня просиживаешь жопу без толку, а потом - бац, и не успеваешь лески в воду закидывать.
- И не говори, - ответил я, стараясь не согнуться пополам от внезапной боли, которая вгрызлась в нутро.
Домик Голландца была просторным. Два с половиной на три метра, скамейки по обе стороны, шесть проделанных во льду отверстий: все по сорок пять сантиметров, так что приходилось смотреть, куда идешь. Большую часть дня мы пили пиво, болтали, чистили лунки от льда и жарили хот-доги в дровяной печи, но теперь начался клев. Метель разбушевалась, заставляя лачугу время от времени содрогаться, словно ее трясли в кулаке. Бьющийся в дверь снег напоминал звук песчаной бури.
Мочевой пузырь был переполнен, поэтому я вышел отлить. Валил густой снег, и ветер пронизывал насквозь. От густые теней на сугробах стало не по себе, но я не стал заморачиваться, закончил дела и вернулся внутрь.
- Стемнело, - сказал я Голландцу, затягиваясь сигаретой и наблюдая, как в желтом свете фонарей вьется и клубится дым.
- Ага. И метет. Может на сегодня хватит, а утром продолжим?
- Нет, пока клюет бросать не будем.
По лицу Голландца было видно, что идея ему понравилась. И все же, глубоко внутри меня ютилось чувство обреченности, которое превращало старую кровь в ледяную воду и заставляло прочувствовать, как снаружи бушует буря и надвигается сама тьма.
Все-таки, мы были лишь в миле от Паучьего озера.
И солнце уже зашло.
Я следил за флажками, а Голландец возился с лесками. Время от времени он поглядывал на меня, и в его глазах я видел отчасти волнение, отчасти озорство. Волнение, наверное, потому, что у нас была веская причина уйти со льда до наступления ночи, а озорство, потому что в том, что мы делали был определенный азарт, как у пары детей, нарушивших комендантский час ради полуночного визита в местный дом с привидениями. Я ощущал то же самое. И несмотря на то, что через пару лет мне будет семьдесят, впервые за долгое время я чувствовал себя по-настоящему живым, почти окрыленным. Думаю, это был вызов, и мы его приняли. Из-за подкатывающих и стихающих болей в животе я думал, что с подвигами для меня закончено, поэтому приходилось соглашаться на то, что есть.
Не прошло и пяти минут, как в стену домика что-то глухо ударило, заставив нас подпрыгнуть. Мое слабое сердце пропустило удар.
Затем дверь распахнулась, внутрь ворвались снег и ветер, закачались на крюках керосиновые фонари. Спотыкаясь, ввалился какой-то мужик, напугав нас до смерти - его парка была забрызгана безумными узорами крови. Я догадывался, что это не его месячные, и потому понял, что нас ждет.
Тяжело дыша, мужик грохнулся на колени:
- Под этим гребным льдом что-то есть, - он был вне себя от паники. - Что-то внизу! Оно вылезло из дыры! Схватило Эла... схватило, и он закричал, брызнула кровь... О, Господи...
Я глянул на Голландца, а он - на меня.
- Закрой чертову дверь, - сказал Голландец, достал свою бутылку целебного «Джека Дэниэлса» и дал нашему посетителю глотнуть пару раз, пока тот продолжал бормотать нечто невразумительное. Виски сняло напряжение, но парень все еще был в какой-то прострации. Сказал, что его зовут Майк Модек, и он архитектор из Мэдисона. Приехал с братом Элом на Паучье озеро, чтобы немного порыбачить на льду. Этот поход они планировали нескольких месяцев после того, как во время сезона судака Эл побывал на Пауке - как мы, местные, его называли - и отлично порыбачил. Ясно, понятно. А после, меньше, чем через двадцать минут, случилось нечто жуткое и невероятное.
К тому времени я уже позабыл о рыбе. Я видел кровь на куртке Модека, капли, забрызгавшие его бледное лицо. Мне было что ему сказать - кое-что отчего у него либо волосы на затылке встали бы дыбом, либо он подумал, что я не только старый, но и сумасшедший. Я держал рот на замке.
- Расскажите еще раз, мистер Модек, - попросил Голландец, подкладывая в печку еще одно сосновое полено. - Просто успокойтесь и расскажите нам, что конкретно вы увидели.
Модек вдохнул и выдохнул, его глаза блестели от страха, мышцы лица напряглись, будто завязались в узлы прямо под кожей.
- Мы были в домике, - начал он, его голос срывался то на высокий, то на низкий, - и я просто сидел там, понимаете, и слушал Эла. Он... он начинает говорить, Господи, и его не заткнешь... двадцать минут хрени о ловле на шведскую мормышку... а потом что-то схватило леску Эла, и просто сорвало ее с шестика... он полез в лунку за поплавком, потому что тот все еще плавал, и что-то, блядь, схватило его... и потянуло вниз...
- Что? Что это было?
Но Модек лишь покачал головой.
- Что-то белое... что-то быстрое... оно схватило его и дернуло вниз...
Голландец понемногу его разговорил. Модек не мог сказать, что это было, но оно поднялось, схватило его брата и потащило его в дыру, что изначально было безумием, признался он. Лунки, которые Эл просверлил во льду, были не более тридцати сантиметров в диаметре, а Эл тянул почти на 140 килограмм... это все равно что пытаться протащить дубовый пень через мышиную нору.
Но что-то, по-видимому, запросто с этим справилось.
- Он словно... он словно взорвался, - сказал Модек, и на его лице проступил кисло пахнущий пот. - Взорвался.
Я сидел и слушал, как ребенок у костра, внимающий сказке о привидении, которое ищет в лесу свою голову. Это безумие. Абсолютно безумие. Подо льдом не было ничего, кроме рыбы. И ни одна рыба в Паучьем озере не была достаточно большой, чтобы схватить человека, не говоря уже о том, чтобы сплющить его во что-то, что смогло бы пройти сквозь отверстие диаметром в фут. Но кровь... С этим ничего не поделаешь.
Лачуга затряслась, когда снаружи поднялся вой ветра, издающий далекий, одинокий звук. Я кое-что услышал в нем. Что-то, отчего похолодел. То был скорбный, почти женский стон, вздымающийся и опускающийся, наполненный тоской. Потом он стих.
Я продолжал говорить себе, что это лишь воображение, но понимал, что к чему.
Модек оставался на коленях и дрожал, несмотря на тепло, исходящее от печки. Он выглядел так, словно хотел помолиться, и в текущей ситуации это казалось хорошей идеей.
- Пытался позвонить, набирал 911, но услышал лишь помехи. Было четыре полоски, я должен был дозвониться.
Он вытащил мобильник из кармана и протянул мне. Я не особо разбираюсь, но, похоже, все работало просто отлично. Я набрал 911 и дрожащей рукой поднес телефон к уху. На другом конце потрескивали статические помехи, но в основном стояла пустая, внимающая тишина. Звук, который услышишь, приложив ухо к стене заброшенного дома: звук похожий на приглушенное дыхание.
Когда вверх по спине и вниз по рукам расползлись мурашки, я почти уверился, что на другом конце кто-то дышит.
Я захлопнул телефон, вернул Модеку и смог сказать лишь одно:
- Зимой на Пауке случаются странные вещи.
Модек просто глазел на меня, приняв, наверное, за какого-то полоумного старикана.
- Здесь вы в глухомани, мистер Модек, - сказал ему Голландец. - На Пауке ни у кого нет сигнала. Особенно зимой, в холода. Это э... атмосферное явление.
- Что вы несете, черт возьми?
- То, что тебе, сынок, стоило уйти со льда до темноты. После заката на Паучьем случается всякое. Вещи о которых чужакам, вроде тебя, знать не стоит.
Модек продолжал стоять на коленях на льду, его лицо перекосило нечто среднее между оскалом и усмешкой. Просто пара деревенщин. Так он думал, и, возможно, был прав, а может - опасно неправ. Он родился и вырос в городе. Я не говорю, что это автоматически делает его дураком, но все же замечу - чтобы познать лед и прочувствовать его потенциал и опасность требуется нечто большее, чем модные гелевые перчатки, заказанные по почте, шмотки из микрофлиса и новая парка от L. L. Bean. С этим нужно родиться.
- Что за гребаная рыбина у вас тут водится, - выдохнул он. - Какая тварь...
- Это не рыба, мистер Модек, - Голландец, вытащил из деревянного ящика под сиденьем свой 12 мм дробовик «Марлин», вскрыл его и затолкнул несколько пуль в казенник.
Я сказал:
- Думаешь, это...
- А что же еще? - кивнул Голландец.
Модек перевел взгляд с меня на Голландца и снова на меня:
- Не будет ли кто-нибудь из вас любезен объяснить мне, о чем вы говорите, черт возьми? Мой брат... блядь, мой брат, мертв... Думаю, я имею право знать, что происходит!
- Нет, - сказал ему Голландец, - ни хера вы не имеете, мистер Модек. Потому что могу поспорить, что в городе вам говорили уйти со льда до наступления темноты. Сказали наверное, что это из-за метелей, шквалов, белой мглы, или еще чего-нибудь. Но я знаю, что вас предупреждали, а еще знаю, что вы оказались слишком тупым, чтобы послушаться.
- Вы не имеете права так со мной разговаривать...
- Ебало завали, - сказал я ему. - Теперь из-за тебя наши жизни в опасности. Так что будь добр, заткнись.
Бедный Модек. Явился сюда с братом, типа немного расслабиться, снять стресс от офисного бытия, а быть может от докучливой жены, или выводка капризных детей... и получил это.
Поверьте, тогда я хотел ему рассказать. Хотел рассказать о Паучьем озере все. Что оно всегда было охренительным местом, чтобы порыбачить, поплавать может быть, или покататься на лодке под июльским солнцем. Но зимой, когда вставал лед, дули ветра и валил снег, оно становилось плохим местом. Особенно после наступления темноты. Вот что я хотел рассказать. Но если бы я сказал ему это, то пришлось бы рассказать и остальное - о людях, исчезавших на льду зимой и всегда после захода солнца. И эта часть Модеку не понравилась бы. Понимаете ли, это продолжается с 1953-го, потому что в тот год сумасшедшего пьяного идиота по имени Бонс Пайлон осенила безумная идея проехать через Паука на пикапе своего старика до того, как установился лед - случилось это в первую неделю декабря. Так вот, грузовик и проехал, примерно триста пятьдесят футов вниз по прямой, утонув как топор в самом глубоком месте озера. Бонс выплыл и вернулся в город, как какая-то ходячая ледяная скульптура... но Джина Шайнер, его девушка - не смогла. Насколько мне известно ее тело так и не нашли, а пикап Бонса все еще там на дне, в грязи и иле, гниет, как закопанный гроб.
Мне тогда было десять лет, и это была настоящая трагедия.
Я знал Джину. После того, как моего старика сбил поезд, и останки пришлось собирать с рельс в мешки и ведра, Ма, работавшая допоздна на льняной фабрике в Эджуотере, нанимала ее няней для нас, детей. Джина была классной, и мы ее любили.
Затем она ушла под лед.
И все знали и ненавидели мудака, которым был виноват. И когда меньше, чем через год, он пустил пулю в лоб, никто не проронил ни слезинки.
Тогда в пятьдесят третьем, Бонс и его брат Стипп, который гнал свой виски и потерял глаз в поножовщине, жили вместе в лачуге из рубероида на Суонсон-Крик, в Большом Сосновом лесу. Без электричества. У этих парни было ладно с движками, ладно с браконьерством; и неладно с постоянной работой и с тюрьмой. Можно было лишь гадать, что же свело Джину с парнем вроде Бонса, но, честно говоря, в ней всегда была бунтарская жилка и полное отсутствие здравомыслия.
Как бы там ни было, после того случая на Паучьем озере, в темные месяцы между первым декабрьским морозцем и первой апрельской оттепелью, стали исчезать люди. Мне лично известно о пяти мужчинах, которые пропали до 1960 года. Говорят, что иногда они исчезали не бесследно, оставляя, видимо, после себя немного - или много - крови, но не более того. Может это выдумки. Не знаю. Шериф каждый раз проводил небольшое расследование, но так ничего и не выяснил. И оставшиеся в живых вдовы, матери или отцы понимали, что не стоит на него давить. Они действительно преуспели в придумывании историй о том, что их пропавшие родственники, по той или иной причине, покинули город. И иногда, послушав рассказы родных, казалось, что они почти верят в свою ложь. Может быть, это было необходимо, чтобы они могли спать по ночам. Но в их глазах всегда был затравленный, испуганный взгляд, который говорил о многом.
Короче: через некоторое время местные жители поняли, что в суровую зиму, когда тени становятся длинными, на улицу лучше не выходить. И если на озере пропадали люди, то обычно приезжие, вроде нашего замечательного мистера Модека и его брата.
- Мы не можем просто сидеть здесь! - сказал Модек, снова распаляясь.
- Мы и не собираемся, - сказал я, хватая фонарик.
- Стемнело, и метель разыгралась. - Голландец натянул ушанку. - Пойдем глянем, в чем дело.
Рыбацкий домик Модека находился примерно в двухстах футах, и прогулка была бы недолгой, но метель окончательно разбушевалась, налетали яростные клубы белого снега. Ветер хлестал и набрасывался крутящимися снежными вихрями, вздымая мелкую россыпь ледяных крупиц, которые стальными иглами впивались в незащищенные лица. Луч фонаря пронзал около десяти футов, прежде чем отразиться обратно.
С Голландцем во главе мы углубились в метель, борясь с ее порывами. Порой ветер стихал и можно было разглядеть призрачные коробки рыбацких домиков, разбросанных по замерзшей корке Паучьего озера, а после с ревом возвращалась белая мгла, снижая видимость до восьми-десяти футов.
Живот снова пронзило болью, и я сделал все, чтобы никто ничего не заметил.
К тому времени живот уже несколько недель давал о себе знать, и порой боль становилась такой сильной и интенсивной, что выдавливала слезы и роняла на колени. Кровь шла почти каждое утро, а иногда я сплевывал сгусток посреди ночи: мерзкий комок с медным привкусом, от которого бросало в дрожь. Пора к доктору? Конечно. Но, как и все старики, я откладывал визит, не желая сталкиваться с надвигающемся мраком могилы; надеясь как можно дольше держать его на расстоянии вытянутой руки, и желая еще раз насладится теплом пшеничного июля и красками сентября, прежде чем дам дуба. Для стариков, знаете ли, врачи - это всего лишь гробовщики.
Я шел рядом с Модеком, так близко, что мы почти держались за руки. Не думаю, что хоть раз в жизни видел кого-либо настолько испуганным, и чем ближе мы подходили к домику, тем больше я был уверен, что тому есть веская причина.
Моя Глория до своей кончины любила говорить, что я не самый чуткий человек, но в ту ночь мои чувствительность и восприятие были живыми и наэлектризованными. Темные бездны травмы Модека пробирали до мозга костей, но я чувствовал нечто большее. Что-то еще, чему не мог дать точное определение, нечто темное и голодное, что подбиралось к нам, окружало, подобно тощим волкам.
- Зачем мы это делаем? - спросил меня Модек. - Разве... разве мы не должны просто пойти за шерифом или полицией штата? Пусть они разбираются.
- Давай просто поглядим, - сказал я.
Внезапно из мрака появился домик, и мы замерли посреди ветра и снега, уставившись на него, как на открытый гроб. Я посветил фонарем. Ветер намел вокруг домика сугробы, взад-вперед хлопала дверь, ударяясь о косяк.
Настороженный Модек был готов сбежать. Я, честно говоря, тоже. Наблюдая, как с грохотом открывается и закрывается дверь, я очень хорошо осознавал ощущение в задней части шеи, которое не имело абсолютно никакого отношения к холоду, опустившемуся до однозначных чисел. Вокруг нас каким-то первобытным зверем выл буран, ветер и хлещущий снег создавали странные скачущие тени на льду.
Голландец взялся за дверь.
В луче фонарика я отчетливо на ней увидел пять рваных борозд похожих на следы когтей.
Это был маленький рыбацкий домик на двоих: тесные скамейки по обе стороны, лунки во льду, маленькая газовая плитка. Чуть больше простого сортира, честно говоря. Обычный рыбацкий домик... за исключением того, что выглядел он так, словно его окунули в красные чернила.
Кровь свисала с потолка красными сосульками и забрызгала стены замерзшими спиралями. Лед, запятнанный багровым, был запекшимся морем крови, кусочков тканей и обледеневшей плоти. Прямо к стене дорожкой сукровицы приморозило что-то похожее на ухо.
Все это было достаточно хреново, но хуже всего были детские каракули кровавых букв, написанные на стене:
БОНС
БОНС
БОНС
- Господи, - сказал Голландец, отходя от дверного проема.
- Что это значит? - вопрошал Модек, который едва мог дышать, и просто хватал ртом воздух. - Что, черт возьми, это значит?
Но ни Голландец, ни я ему не ответили. Мы просто стояли рядом, не глядя друг на друга. По льду расползались длинные, тянущиеся пальцы теней.
Когда начало скручивать живот я прислонился к домику, потому что мне неожиданно понадобилось какая-нибудь опора. Боль, подобно реке, разветвляющейся на ручьи и речушки, распространилась от низа живота и достигла груди, стягивая ее острой и раскаленной докрасна агонией. От этого на глазах выступили слезы.
- Файф, ты в порядке? - спросил Голландец, и я кивнул.
Модек и его брат выехали на лед на новеньком сверкающем снегоходе Polaris, который был припарковали за домиком. Капот был почти сорван. Двигатель выглядел так, словно по нему прошлись кувалдой... катушки и шланги болтались, как вывалившиеся кишки, на снег хлестала темная жижа.
- Мой снегоход! - воскликнул Модек. - Поглядите, что они сделали с моим снегоходом!
- Мистер Модек... - начал я.
Но он оттолкнул меня в сторону и, схватив Голландца за руку, заорал:
- ЧТО, ЧеРТ ВОЗЬМИ, ВСе ЭТО ЗНАЧИТ? ВЫ, БЛЯДЬ, ОБА ЗНАЕТЕ, И Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ВЫ РАССКАЗАЛИ ПРЯМО СЕЙЧАС, ЧЕРТ ВОЗЬМИ!
Он был похож на какого-то дикого зверя, которого наконец-то выпустили из клетки: угрожающий блестящий взгляд, лицо, искаженное оскалом животной ненависти. Голландцу может и было около семидесяти, но он был силен, как бык. Он отшвырнул Модека в сторону, и тот поскользнулся на льду и упал на задницу. Расстроенный и разгневанный он начал трястись и издавать жалкие хныкающие звуки.
Я помог ему подняться на ноги и, прежде чем смог остановиться, рассказал то, что, как мне казалось, он имел право знать.
- Это призрак, мистер Модек, - у меня защемило в груди. - Вот в чем дело. Здесь бродит призрак. Несколько лет назад женщина провалилась под лед и не смогла выбраться. Часть ее все еще там, внизу. Она появляется в зимние месяцы, после наступления темноты.
- Призрак, - Модек произнес это слово так, словно никак не ожидал его произнести. - Призрак.
- Я знаю, как это звучит, но это лучшее, что я могу сделать, - сказал я. - Что бы это ни было... возможно, все плохое что остается от нас после внезапной смерти... оно все еще там, внизу. И оно переполнено ненавистью.
Модек отстранился, издав горький, саркастический смешок:
- Призрак? Ты чертов псих, ты в курсе? Вы наверно сговорились. Наверняка вы оба сговорились.
Голландец отвернулся от него и отвел меня в сторону.
- Ну, ты попытался. Оставь все как есть.
- И куда это вы собрались? - спросил Модек позади нас.
- Мы возвращаемся в домик, - сказал Голландец. - А ты можешь делать все, что захочешь. Это не мое собачье дело.
- Но остальные домики... разве нам не следует обратиться за помощью...
- В них никого нет. Особенно после наступления темноты.
Когда мы медленно - и, для стариков вроде нас, с трудом - потащились обратно к лачуге Голландца, Модек пристроился позади. Он возмущался, бесновался, угрожал судебными исками, вмешательством полиции и всяким прочим, но держался поблизости, как ребенок, который боится разлуки с матерью.
Мы с Голландцем держали язык за зубами. В тот момент нас заботило одно - добраться до безопасного домика, прежде чем этот ветер проникнет в нас слишком глубоко и заморозит добела; прихватит наши старые тушки и засунет их глубоко в сугробы, как пару жилистых отбивных на лед. Мы нуждались в тепле. В чашке чего-нибудь горячего. Ветер продолжал дуть и нагонял снег, но не легкий и пушистый, как на рождественских открытках или в телесериалах, а мелкий, жалящий и колючий; до крови царапающий лицо... те его части, которые могли еще чувствовать, на этом богомерзком холоде, который надувало с большого озера.
Я указывал путь фонарем, но в этой непроглядной темноте мы двигались по большей части инстинктивно. Небо представляло собой кипящий мальстрем белизны с розовыми прожилками - так бывает, когда дуют самые сильные бураны, и вы не можете по-настоящему разглядеть разделительной линии между небом и льдом. Сугробы постоянно надувало, разносило и надувало снова, как застывшие белые волны. Наши следы уже почти замело.
Мы шли вперед, каждый из нас чувствовал холод в сердцах, и, по большей части он был связан с чертовски мрачной ситуацией, в которой мы очутились. Я знал, что Голландец думал о своем пикапе, гадая, добрались ли до него тоже. Потому что, если так, то мы оказались бы в ловушке, понимаете.
Паучье озеро находилось на федеральной лесной территории, в пяти милях от ближайшего городка Кобтона. Ничего, кроме лагеря бойскаутов на восточном берегу, нескольких рыбацких домиков и летних коттеджей. Для внутреннего озера оно было немаленьким: пять миль в длину и почти четыре в ширину, но по сравнению с большим Верхним озером - просто лужа. В метель мы прошли по нему добрых полторы мили. Если до берега придется идти пешком, то мне кажется, что утром нас найдут свернувшимися калачиком в сугробе. Мои суставы ни за что не выдержат, особенно если их кусает ветер.
Скоро начало казаться, что фонарик весит как шлакоблок. У меня болела спина, колени были горячими и онемевшими, ноги холодными и негнущимися, в животе урчало от далекого воспоминания о боли. Ветер, естественно, не прекращался. Можно сказать он стал еще злее, издавая временами сердитый визг, а иногда - низкий, заунывный вой. Мне начало казаться, что я слышу в нем голоса... шепчущие голоса, что взывали ко мне, звали по имени, заманивали в бурю.
Однако в метель ветер бывает странным, и может почудиться все, что угодно.
По моим прикидкам мы уже приближались к домику, когда из бури донеслось нечто непохожее на ветер: странный, пронзительный вопль, который то приближался, то удалялся, раздаваясь с каждым разом все ближе и ближе, пока не стал таким громким, что едва не закладывало уши.
- Что это за хрень? - спросил Модек. - Это... какое-то животное?
Я не ответил, потому что уже рассказывал ему, что это было; и потому что не мог, кажется, обрести дар речи. Мы остановились, что, наверное, было не самой лучшей идеей, но в бурю мы не могли понять откуда эти ужасные звуки доносятся и, поверьте, это было неприятно. Кругом густо валил снег, засыпая нас белыми сугробиками. В свете фонаря Голландец уставился на меня яркими, блестящими глазами; мышцы его лица застыли в мрачной полуулыбке, словно не хотели расслабляться.
Мы слышали этот пронзительный голос, прорывающийся сквозь бурю, все ближе и ближе, сам тон его был пронзительным и нечеловеческим, как крик стаи бабуинов.
- Голландец, - сказал я. - Мне кажется это...
- Тссс!
Он к чему-то прислушивался, и я тоже, словно мы прислушивались к шагам добычи в осеннем лесу, только на этот раз добычей были мы. Я услышал тихий хруст шагов по снегу, идущих в нашем направлении. Они были медленными и последовательными, но определенно приближались из бури к нам.
И тогда Модек закричал:
- Я ВИЖУ! ВОН ТАМ! Я ВИЖУ ЭТО!
Не знаю, что он увидел, но я направил туда фонарик и увидел фигуру... искаженные силуэт, похожий на движущийся балахон, отступивший в тени. У него были глаза. Ярко-желтые глаза.
Ужас внутри меня, горячий и режущий, наполнил грудь наэлектризованными проводами. Я был не в силах шевельнуться. Я не мог сделать ничего - лишь ждать, когда оно найдет меня.
- Хорош, - сказал Голландец. - Пошли! Шевелись давай! Мы должны вернуться в домик...
Крик прекратился и шагов мы больше не слышали. Осталась лишь безмолвная, выжидающая тишина. Даже ветер затих, словно тоже прислушивался. Мы пошли дальше, но не успели уйти далеко, как из теней раздался голос. Женский голос - мрачно-манящий и холодный, как лед, на котором мы стояли; царапающийся, как крысы среди узких стен.
- Бонс? - вопрошал он. - Бонс?... ты здесь?
Мое сердце чуть не остановилось. Я с фонариком повернулся, не уверенный в том, что увижу. Вокруг валил снег, и царила белая мгла. Что угодно могло находиться в десяти футах от нас, и мы бы его не заметили.
- Бонс?
Голос был позади.
- Бонс?
Голос раздался прямо перед нами.
- Бонс?
Слева, справа, со всех сторон - холодный шипящий свист, от которого я чуть не упал на колени. Модек издавал скулящие звуки, а Голландец целился во все стороны из дробовика, только стрелять было не во что, был лишь голос, который приближался все ближе и ближе, а потом...


Вроде бы, Модек закричал. Это был высокий девичий вопль абсолютного ужаса. Голландец что-то сказал... а потом... а потом я услышал звук, словно простыни захлопали на веревке, или корабельные ванты на сильном ветре, и из снежной бури выплыла кружащая фигура, размытая, белесая и длиннорукая. Я увидел восковой, лунно-бледный лик, как у обесцвеченного, пожеванного рыбой трупа, всплывшего из глубин. И длинные звериные когти, метнувшиеся прямо к лицу Голландца. Когда они полоснули по глазам, ослепив его, а затем глубоко вонзились, царапнув кость под ними, Голландец закричал. Затем он, схватившись за лицо упал на колени, на снег брызнула кровь, и снова повторилось:
- Бонс? Бонс?
Зловещая, перекошенная тварь появилась из темноты так быстро, что я не смог толком ее отследить. Когда она снова прянула назад, глотка Голландца была вскрыта, а лицо почти сорвано с черепа. Когда я отшвырнул Модека, льнувшего ко мне как визжащий сопляк, Голландец был мертв, его кровь окрасила снег красным. Ее брызги разлетелись во все стороны, и я увидел дорожку, уводящую в темноту.
Услышал пронзительное, истерическое кудахтанье, которое стихло в темном чреве бури.
Я схватил Модека, всхлипывающего как избалованный ребенок, и потащил по снегу с силой, которой не ощущал в своих старых костях уже много лет. Я тащил его за собой, направляясь к хижине и отчаянно надеясь, что мы все еще приближаемся к ней, а не к какой-нибудь мертвой твари, поджидающей нас в буре. Ветер то поднимался и утихал, издавая звенящие, диссонирующие ноты, как какая-то далекая каллиопа, ставшая мрачной и бессмысленной.
Домик.
Он рядом, совсем рядом, и мой внутренний автопилот подсказал, что мы приближаемся. Ветер делал все возможное, чтобы оттолкнуть нас, нарастая и надувая вокруг нас вихри и водовороты снега. Затем, как раз в момент, когда я осмелился перевести дух, из снежной бури донесся голос - скрипучий, пронзительный, женственный. Он пробежался прямо по позвоночнику и ледяными иголками угнездился на затылке.
- Бонс... Я иду, Бонс...
Женственный, да, но и не женский на самом деле... Может быть извращенное нечеловеческое воспоминание о нем... голос какой-то бездушной твари, изображающей голос женщины. Я почувствовал заряд электричества, пробежавший по костям.
Я видел устремленные на нас глаза... похожие на гниющие незаживающие раны.
Домик. Мы были всего лишь в пяти футах от него, и голос раздался снова:
- Бонс... это ты?
Я швырнул Модека в двери, тот споткнулся и угодил коленом в одну из лунок. Я, почувствовав движение позади и еще раз услышав этот хлопающий звук простыней на ветру, потянул дверь на себя. И тут же, когда дверь почти закрылась, что-то дернуло ее с другой стороны и по краю, вгрызаясь в дерево, скользнули острые черные когти. Затем я захлопнул дверь и задвинул засов. Так себе способ запереться, но это все, что мы могли.
Но то, что находилось снаружи, еще не закончило.
Раздался скребущий звук, словно по стенам провели ногтями, и богомерзкий, отвратный голос позвал Бонса. Словно хныкающее, кошачье мяуканье в глубокой ночи, звучащее почти по-человечески, но не совсем.
К этому моменту мой разум был бурлящим месивом ужаса. Волнами накатывала боль в животе, ломота пронизывала конечности. Задыхаясь и дрожа, я упал на одну из скамеек, зная, что должен держать себя в руках, потому что Модек выглядел так, словно пребывал в шоке. Он просто стоял на коленях на льду, раскачиваясь взад-вперед и бессвязно бормоча что-то под нос. У него был стеклянный, бессмысленный взгляд оглушенной коровы.
Я подбросил пару полешек в печку, чтобы немного нас согреть, и именно тогда то, что пребывало снаружи начало с маниакальным и яростным исступлением скрестись в дверь. Вскоре вся хижина затряслась. Фонари над головой закачались взад-вперед, а когда Модек обгадился, я отчетливо ощутил горячую вонь дерьма.
И этот голос... вечный, непрекращающийся, агонизирующий и злой, но пронизанный до костей отчаянием:
- Бонс... Бонс... впусти меня... пожалуйста, впусти меня... Боо-уун-ннс... Боооуунннннс... впусти меня... - высокий и пронзительный голос ведьмы, скребущейся на холодном ветру.
- УХОДИ, ДЖИНА! - крикнул я. - БОЖЕ МИЛОСТИВЫЙ, УХОДИ!
И каким-то образом это сработало. Домишко перестал трястись. Голос замолк. Снаружи - лишь свиста ветра и снег, бьющийся о стены. Извечный скрежет и потрескивание льда, которые слышны в самые холодные ночи.
Я нашел пузырь с лекарством Голландца и порядочно отхлебнул. Обеими руками запихал сигарету в рот и глубоко затянулся, гадая - что же, во имя всего Святого, делать дальше. Модек хранил гробовое молчание, в его глазах был тот же блестящий и контуженный взгляд. Если бы мы пошли пешком, а он не выдержал и сбежал, я, с моим возрастом, никак не смог бы его остановить. Пикап Голландца снаружи, но у меня было неприятное ощущение, что о нем Джина тоже позаботилась. Кем бы она ни была в детстве, таковой больше не являлась. Эта тварь была лишь призраком, тенью, зловещим воспоминанием. Я знал Джину. Она была вредной, и ее не стоило злить, но в глубине души - добрая и хорошая. Именно такой она была.
Но оказавшись на пороге смерти?
Кем же она стала тогда?
Каким стал бы кто угодно из нас запертый в железном гробу, в западне тонущего грузовика? Обозленным? Напуганным? Или даже полным ненависти? Наверняка. Может это и есть суть призраков - приземленные инстинкты и животные побуждения; желание выжить вкупе со всеми ужасными, корчащимися от страха обстоятельствами человеческого бытия: голодом, ненавистью, насилием, жадностью, безумием. Ни жалости, ни милосердия, ни любви - все это уходит вместе с душой, оставляя после себя лишь вечную и неумирающую психическую энергию тех последних мгновений, перерожденную в призрак или тень, в алчущую, ненавидящую силу возмездия.
Ведь говорят же, что энергия не уничтожима, она лишь меняет форму - и, возможно, именно она и делает.
Минут десять, или может пятнадцать я сидел в размышлениях, стараясь не слушать скулящий детский голос Модека, а потом что-то началось. Лед под нами начал скрипеть и сдвигаться, а из отверстий у наших ног повалило нечто вроде горячего пара. В них бурлили вода и шуга. В ближайшей к моему ботинку лунке я увидел лицо, которое смотрело на меня. Искаженное, как стекающий жир, застывший на черепе. Я увидел червоточины глаз, уставившихся на меня, а затем... появилась она.
Я не могу толком объяснить, как она поместилась в лунку, но она пролезла - нечто резиновое и тягучее, влажное и эктоплазменное, текучее и сочащееся... Джина восстала - белая и морщинистая, покрытая придонной грязью и увешанная гирляндами гниющих водорослей. Вонь, которую призрак принес с собой, была тошнотворной. Она проникла в нос, отчего у меня заслезились глаза. Наполнила рот вкусом разложения, будто я откусил гнилое яблоко, наполненное червивой кашицей и ползающими мухами.
Джина пребывала внизу долгое, очень долгое время.
А теперь явилась в шипящей спирали ледяного тумана: волосы, похожие на скрученные черные корни, растущие из белой кости; кишащее червями лунно-белое месиво лица, испещренное крошечными дырочками от тварей, которые в него вгрызались. На лице - кривая, злая ухмылка, похожая на рану от косы, и бездонные угольно-черные глаза, подобные окнам, смотрящим в самый черный склеп, который можно себе представить. Из нее вытянули все, что хоть отчасти являлось человеческим или хорошим.
Она была живым, разлагающимся, одушевленным голодом.
Призрак распахнул рот: с черных как смоль десен сместились изрытые губы, и испустил крик подобный блевоте. Должно быть, тот самый крик, который Джина Шайнер издала прямо перед тем, как черные воды упокоили ее на дне в пикапе Бонса.
Она начала содрогаться и раскачиваться, мотая головой взад-вперед, жестко, неистово размахивая конечностями как хлыстами. Двигаясь все быстрее и быстрее, как какой-то танцор в свете стробоскопа - непристойная марионетка на дергающихся нитях.
Когда она схватила Модека, выкрикивая имя возлюбленного ему в лицо, я услышал, как тот завопил, словно с него сдирают кожу,
Фонари над головой погасли.
К тому моменту я выскочил за дверь и пополз по снегу прочь, исступленно карабкаясь на груды расколотого льда, которые вздымались из пака, как разбитые баки кораблей-призраков. Когда метель чуть утихла и на лед пролился тусклый, болезненный свет луны я обернулся, Каким-то образом Модеку удалось сбежать. Он пробирался сквозь сугробы стремительными движениями пляжного краба. Завидев пикап Голландца, он бросился к нему, рывком распахнул дверь и забрался внутрь. Ключи были внутри и Модек завел машину. Зажглись фары.
Но он был не один
К лобовому стеклу прильнул призрак, как какая-то человекоподобная муха; тварь, которая извивалась и колыхалась; которая, казалось, вот-вот распадется на части и развеется ветром.
Я увидел, как раскачивается грузовик. Услышал, как затрещал лед, заревела хлынувшая снизу вода, и как пикап соскользнул с глади льда в дымящееся озеро. Мгновение или два капот покачивался как нос корабля, затем с булькающим звуком пошел на дно. Под темными водами постепенно угасал свет фар, мигнувший напоследок, как закрывающиеся глаза. Затем лед с треском и гулом встал на место, и все стихло.
С этого момента моя память становится немного расплывчатой. Наверняка можно сказать лишь то, что я направился к берегу, но заняло это два часа или шесть, сказать не могу. Иногда случившееся возвращается во снах... завывания ветра, летящий снег, прыгающие на льду тени, голоса мертвых, зовущие меня из ночи, снежная буря, и какого-то серый, разбитый коридора ада между ними.
Кажется, Джина преследовала меня.
У меня есть некие безумные, бредовые воспоминания о том, как она звала Бонса, и этот звук до сих пор звучит в ушах, словно она была рядом, когда выкрикивала его имя. Я уверен лишь в том, что два или три раза я слышал звук шагов, идущих за мной, и видел желтые, как осенняя луна глаза, глядящие на меня сквозь снежную бурю.
А может мне померещилось. Не знаю.
Но чем ближе я подходил к берегу - и я чувствовал, как он протягивает мне руку помощи, - тем больше отдалялся голос твари, что была Джиной Шайнер: нечестивая воля к жизни, некое смутное и пугающее воспоминание. Призрак, влачившийся на костях былого существования, переживающий последние мучительные моменты снова и снова. Отдалившись от голоса, который растворился в буре, я наконец то услышал в нем абсолютное отчаяние и одиночество, жалкий и тоскливый плач того, кто затерялся в черном измерении ужаса и постоянно пытается отыскать свой путь из тьмы к свету; тянется к руке Бонса Пайлона, которую никогда, никогда не найдет.
Меня нашли на окружной магистрали под утро. Из-за переохлаждения, истощения и обморожения я провел месяц в больнице. Потерял два пальца на ноге и мизинец на левой руке. За это время, у меня в кишечнике обнаружили несколько опухолей, что не стало неожиданностью. В ту ночь я избежал смерти лишь для того, чтобы обнаружить, что она все еще держит меня мертвой хваткой. Операцию, конечно же, сделали, но болезнь лишь прогрессировала, и мне дали максимум пару месяцев вне больницы.
Я пережил встречу с той тварью на льду. Я потерял лучшего в мире друга и похоронил там большую часть своей души.
Сейчас, когда я лежу на больничной койке, тиканье жука-точильщика в ушах становится все громче, времени остается все меньше, и я переживаю о разном. Я переживаю о несделанном и недосказанном; о разбитых надеждах и растраченных мечтах; о стремлениях, которые не осуществились и о желаниях, которые не исполнились. О тенях и порывах, которые нас переживут, вечно жаждущие и вечно одинокие. Я думаю о добре, которое мы забираем с собой; о голодном зле, которое оставляем после себя, и о том, какую форму оно может принять. Что если часть его все еще на Паучьем озере ожидает наступления темноты?