«Пугала же отпугивают демонов, правда?» Уэстон Оакс

У Эдвина были смешанные чувства по поводу возвращения домой. Прошло двадцать лет, и вместо того, чтобы вернуться славным героем, как он когда-то хвастал, он приехал без копейки в кармане, бездомным и безженным. Ему нравилось говорить именно так, потому что он был женат несколько раз, но, по многим причинам - в основном из-за вечного романа с алкоголем - длилось это каждый раз недолго. Примерно, как «бесправный» и «безнадежный» - он был «безженный». Но, чтобы внести ясность, он был не совсем без копейки. Все-таки военная пенсия у него имелась, и половинный оклад за безделье до конца жизни - это не так уж плохо.
Однако главной заботой для него был поиск жилья, вот почему он оказался на этой старой двухполосной дороге. Поездка вызвала много воспоминаний. Были хорошие - об охоте, рыбалке и юных шалостях. Были и плохие - демоны, которые терзают душу, пока единственным своим другом не остаешься ты сам.
В сотый раз за неделю он спросил себя, что влечет его назад.
Как и все дороги в гору, эта шла вдоль частных владений, представляя собой блуждающую тропу сквозь чащи, тупики и развороты. Его папаша в юности развозил незаконный самогон, и рассказывал Эдвину истории о том, как он гнал по этим тропам под сто миль в час в старом “Шеви”, пока копы тщетно старались угнаться. Но Эдвин не был своим папашей, так что вел медленно и аккуратно.
Впереди, среди деревьев, показался просвет; дорога выходила к разбитой ограде - старой, серой, так увитой кудзу , будто только он и удерживал еe от падения. Эдвин замедлил подъем, приблизившись к почтовому ящику и прочитав неразборчивое слово, поблекшее и облезшее за годы забвения. Джонстон. То самое место.
Он изучил дом, когда-то величавую двухэтажку, бывшую теперь в упадке, окрашенную в разные оттенки краски и смолы, нанесенных, чтобы залатать щели и раздающиеся швы. Отсюда было едва видно шелковые кончики здоровой на вид кукурузы на заднем дворе, наверняка, с двадцатью акрами высокого, по пояс, табака. Эдвин не заметил силосной башни для кукурузы или сарая для просушки табака, так что предположил, что старик либо сдает землю в наем, либо продает сырой продукт. Небольшие деньги, но все же какой-никакой, а доход. Эдвин решил, что земля принадлежала семье старика с тех пор, как они работали тут исполу, и кроме налогов и электричества счетов много быть не должно.
Он повстречал старика в Зале Легиона на прошлой неделе, когда, чтобы отметить возвращение Эдвина, собрались все ветераны и горожане. Только в маленьком городке устраивают праздник тому, кого не видели двадцать лет. Впрочем, все равно они радовались не самому Эдвину, а его послужному списку и форме. И все же еда была бесплатная, а выпивки - пей не хочу. Тогда-то старик и подошел к нему и предложил кров, еду и триста долларов в месяц, если тот согласиться работать сторожем. Эдвин притормозил и въехал на грунтовую дорогу, думая о том, что как раз такую возможность он и искал.
Старик Джонстон сидел на крыльце, рядом на столе парил кувшин с ледяным чаем. Эдвин молился, чтобы это оказалось виски, но знал, что старик пьет только одно. Когда он подъехал, старик вышел к ступенькам и помахал рукой. Эдвин ответил на приветствие и затормозил за грузовиком старика - тех же модели и производителя, что его собственный, только на тридцать лет старше.
Эдвин выскочил и поднялся по лестнице, заметив, как скрипят половицы, и уже думая, как их лучше поправить.
- Добро пожаловать, мистер Лаверн. Не трудно было найти?
На Старике Джонстоне были черные рабочие ботинки и выцветший джинсовый комбинезон поверх белой футболки. Эдвин протянул руку и улыбнулся.
- Нет, сэр. Постепенно вспоминаю родные места, да и объяснили вы понятно.
- Еще бы, - сказал Старик Джонстон. - Давайте, присядем и расскажете про свои путешествия, да про старика Саддама, - рукой в темных пятнышках он указал на несколько кресел на другой стороне круглого стола.
Эдвин подошел и хотел уже сесть.
- НЕТ! Стоять. Не туда, а вот сюда, - ткнул вдруг раздраженный старик.
Эдвин завис над креслом, потом медленно выпрямился и сел куда показали. Кресло оказалось старым и скрипучим, и он тут же обнаружил, что сидеть нужно, вытянувшись в струнку, иначе оно грозило провалиться. Он с неудовольствием взглянул на кресло, откуда его согнали, и позавидовал натянутой обивке и промятой подушке, еще хранившей следы миллионов передышек.
Старик сел напротив, в удобное на вид кресло, и положил руки на колени ладонями вверх.
- Уж простите, мистер Лаверн. Это кресло Генриетты, Царствие ей Небесное. Это место только ее, понимаете.
Эдвин поднял бровь, потом улыбнулся. Годы явно сказались на старике, он сдавал. Эдвин подождал, пока Джонстон закурит сигарету, заметив старую керамическую ступку, служившую пепельницей и забитую уже сотней окурков.
- Ничего, сэр. И пожалуйста, зовите меня Эдвином. Меня никогда не звали мистером Лаверном, это даже смешно звучит.
- Ну точно! Ты же ушел в армию в восемнадцать. Небось, за всю жизнь не слышал ничего, кроме «рядовой» или «сержант», - сигарета старика свисала из уголка губ. Он потянулся и налил высокий стакан чая, пододвинул к Эдвину. - Но и меня прекрати звать сэром. Спорю, этого ты уже на всю жизнь наговорился, а? Зови меня Джонстон. Все ж зовут.
- Правда. Правда. Ну, ладно, значит... просто Джонстон, - сказал он, отпивая из стакана, мечтая о виски. У него была фляга в кармане, и как только старик отвернется хоть на миг, он намеревался подсластить чай, как полагается. - Чаек славный.
Джонстон отмахнулся, отвергая комплимент.
- Любимый моей Генриетты. Так, значит, хочешь наняться, да?
- Ну, у меня нет никаких особенных планов, но да. Кажется, это неплохая возможность. Хотя, конечно, я бы узнал подробности.
- Что такое? - спросил старик, наклонившись к пустому креслу Генриетты. Джонстон несколько раз кивнул. - Ну конечно, мы до этого дойдем, сладкая моя. Дай я сам справлюсь.
- Эм, Джонстон? Вы в порядке, сэр? - спросил Эдвин, подумав, что у старика галлюцинации.
Джонстон раздраженно глянул на него, затем улыбнулся и откинулся на спинку.
- Прости уж. Я просто дряхлый чокнутый старикан. Немного чокнутый, но совершенно безобидный.
Эдвин нервно хохотнул и сделал большой глоток. Ага, - подумал он, - уж скорее безумный.
- Ты ушел в армию в 1973. Верно говорю?
- Эмм, да. Прошло двадцать лет.
- А знаешь, в тот же год умерла моя жена.
Эдвин откинулся и с жалостью оглядел старика. Бедняга Джонстон так и не отошел, наверное, постоянно беседует с покойной женой - та поддерживает ему компанию на старости лет.
- А вообще она даже говорила мне, что видела тебя перед твоим уходом. Все повторяла, какой-то ты красавец в зеленой форме.
- Спасибо, сэр, - ответил Эдвин. Единственный раз, когда он надел форму здесь, был в день, когда он уехал, и день тот был не чем иным, как худшим днем в жизни. - То есть я вашу жену не знал, но все равно спасибо. Конечно, это было давно, я, кажется, многое забыл.
- О, сомневаюсь, что ее ты когда-нибудь забудешь. Что такое, сладкая? - спросил Джонстон у пустого кресла. - Ну хорошо. Хорошо. Не тревожься. Я спрошу. Знаю, ты хочешь покончить так же скоро, как и я.
- О чем спросите, сэр, то есть Джонстон? - Эдвин не мог не думать, что будь у него рюмка, он бы увидел, с кем разговаривает старик.
- Вот, попей еще чайку, - сказал старик, поднявшись и наполнив стакан по новой. - Моя Генриетта говорит, что ты тогда был с компанией молодых людей. Как же их звали? Посмотрим, там был Том Хаббард, Бобби Бердетт, Малыш Тимми Бах и Клей Арчи. Верно говорю?
Эдвин почувствовал себя нехорошо, когда давно забытые воспоминания начали просачиваться сквозь годы тренированного беспамятства и алкоголя. Он повозился и кресло, протестуя, заверещало.
- Я их помню. Не видел двадцать лет, но да. Мы гуляли вместе. А как это связано с работой?
- Черт возьми, мальчик. Дай старику поболтать о былом. В конце концов, - сказал он, показывая глазами на пустое кресло, - надо быть уверенным, верно же?
- В чем уверенным?
- Уверенным, что ты - из сволочей, что убили мою Генриетту. Вот в чем.
Эдвин выплюнул чай, когда воспоминания о той ночи встали у него перед глазами - его дела, дела всех остальных, в идеальной четкости. Он вскочил и сделал шаг, но вдруг ноги отказались его слушаться. Он тяжело рухнул на деревянный пол, приземлившись на бок, уставившись на лицо старика, которого вдруг переполнила почти религиозная ярость.
- Не вздумай двигаться, сынок. Ноги тебя уже не держат. А как взыграет мое зелье, ты даже сморгнуть не сумеешь. Это старый рецепт, который применял еще мой дед во время Гражданской войны, когда надо было что-либо ампутировать. Часть лауданума и часть лошадиного транквилизатора.
- Но, за что?
- И тебе хватает духу спрашивать, за что? - вскрикнул старик, возвышаясь над Эдвином. - Вы бросили ее в канаве, побитую, умирающую. Она еще была жива, ты не знал? Хоть бы одна сволочь вызвала ей скорую. Она пережила еще день, лежала там, пока по ней ползали муравьи и жуки, и пили ее кровь.
Жива. Она была еще жива?
Ужасные мысли вяло текли в голове. Они были так уверены, что она умерла. Когда Клей взбесился и ударил ее монтировкой, и еще, и еще, и еще - они были уверены, что ей конец.
- Не тревожься, сынок. Можешь не признаваться. Твои друзья все мне рассказали, да и Генриетта помнит, как ты ее убил. И у нас было пятнадцать лет, чтобы тебя дождаться, с той поры, как я выследил Тома Хаббарда в Пиквилле. Веришь ли, все они обвинили тебя. Говорили, это ты забил ее монтировкой.
- Нет. Нет, это...- слова не шли.
Он уже не чувствовал ни рук, ни ног, ни лица, а язык казался толще, чем соленый огурец.
- Теперь ты трепаться не сможешь, да, но не тревожься, у тебя будет много времени, чтобы рассказать, как, по-твоему, было.
Эдвин смотрел, как мир из горизонтального стал вертикальным, когда старик поднял его и закинул вялую руку на плечо. Джонстон распахнул дверь с сеткой ногой и с пыхтеньем и божбой поволок опоенного Эдвина через дом на заднее крыльцо. Задний двор был полон жужжанием мух и стрекотом сверчков. Кукуруза, которую ранее заметил Эдвин, росла плотно, сразу за полукругом травянистого двора. Высокие стебли кукурузы доросли до самого свеса по углам дома и была лучше любой живой изгороди.
Джонстон повернулся и кивнул на большое плетеное кресло.
- Присаживайся, дорогая. Это последний, так что наслаждайся.
Эдвин смотрел на пустое кресло и видел, как просела подушка, словно кто-то сел.
- А теперь гляди, - сказал старик, снова поворачиваясь к заднему двору. - Твои друзья уж заждались.
Эдвин, не в силах ни отвернуть голову, ни отвести глаза, увидел, что у вершины полукруга лужайки стояли пять пугал. Точнее, четыре, потому что в центре был только пустой деревянный крест, высотой с человека и свежеокрашенный.
- Я сберег почетное место для тебя, узнав, что это ты ответственный за убийство. Да, они все рассказали, как ты все спланировал, так что не думай, что я не знаю правды.
Старик доплелся до ступенек и протащил своего пленника по лужайке до пустого креста. Возле него стоял деревянный ящик с всяческими инструментами. Старик наклонился и достал веревку, затем, едва не падая от тяжести, толкнул Эдвина на крест. Одной рукой обвил веревку вокруг верхушки и шеи Эдвина, завязал на бабий узел. Отступил с улыбкой от уха до уха.
- Ну вот, пока постоишь минутку. Задержи-ка дыхание, будь добр. Малыш Тимми задохся насмерть прежде, чем я закончил, и Генриетта мне этого еще долго не давала забыть.
Эдвин попытался взглянуть, куда показывал Джонстон, и почувствовал, что его голова медленно перекатилась, пока в поле зрения не показалось пугало справа. Анестезия начала сходить, он почувствовал ноги и удушающую веревку у горла. Пока старик прикручивал к кресту его руки, Эдвин изучил пугало. На нем были соломенная шляпа, фланелевая рубашка, а под шляпой, почти незаметные, скрывались высушенные солнцем кости скелета. Он пригляделся и разобрал коричневый череп и муравьев, что еще сновали в глазницах.
Эдвин отвернулся и наткнулся на ухмыляющееся лицо Джонстона. Он пытался закричать, но из парализованных губ раздался лишь рваный вздох.
- Они еще кушают, верно. Я капал ему медом в глаза раз в неделю. Генриетта сказала, что из-за этого мальчики кричат. Говорит, чешется адски. Забавно, что может чесаться, даже когда умрешь.
Про себя Эдвин рыдал. Всхлипывал, постепенно осознавая истину.
То была ночь перед тем, как ему надо было отправляться в тренировочный лагерь, и пацаны устроили проводы. Заливаясь самогоном, виски и пивом, они катались в старом «Mеркьюри Kугаре» Арчи, вопя непристойности звездам. Генриетту они обнаружили на обочине со спущенной шиной и остановились помочь. Это Бобби толкнул ее на землю и сорвал платье. По крайней мере он был первым. Все они поучаствовали по очереди, кроме Эдвина. Он блевал в кустах. Когда Клей ее забил, Бобби забрал ее машину и бросил в лесу. Они договорились никогда об этом не говорить, и до сего дня Эдвин не открывал правду ни одной живой душе.
- Теперь слушай внимательно, сынок. Это важно, - сказал старик с молотком и каким-то длинным серебряным гвоздем в руках. - Эта штука из серебра и настаивалась в святой воде двадцать лет. Приготовлена специально для тебя. Зачем серебро, спросишь ты?
Эдвин покачал головой - он уже отплатил за свои грехи. Он расплачивался двадцать лет. Он помнил, как хотел. Как видел ее голой и умоляющей, и почувствовал желание, пьяную потребность трахаться, высвободить семя, словно демон, жаждущий покорять.
Но он ничего не сделал. И это ему многого стоило. Никаких отношений, ни одного счастливого дня. Только бутылка, чтобы оглушить себя до прихода нового дня и новой бутылки. Если он в чем и повинен, так это в бездействии, а не в убийстве. Он не хотел знать, зачем гвоздь. Не хотел вообще здесь быть.
Старик не обратил внимания и продолжил:
- Такие тебя не только сдержат, но и скуют. Аду придется подождать, потому что, когда я закончу, ты останешься здесь висеть, пока деревяшки не сгниют, а серебро не обратится в пыль. А я слышал, что старые серебряные монеты находят со времен Иисуса. Чертовски немалый срок!
Эдвин постепенно начал ощущать тело, и чувствовал удары молотка по гвоздю, входящему в левую руку с глухой болью. Следующий гвоздь пробил трицепс, и это он чувствовал еще сильнее. На четвертом, пока старик радостно забивал гвоздь в правую руку, вернулись все чувства, и его крик пронзил небо, спугнув ворон парить над кукурузой и заглушив стрекот тысячи сверчков. Последний гвоздь выпустил ему кишки. Крик исторгла сама его душа, он воспарил выше человеческого слуха, и ангелы поморщились в своих играх, и демоны приумолкли в своем хохоте.
- Прочувствовал, а? Ну ничего, сынок. Остался последний, и после ты уже ничего не почувствуешь.
Последний гвоздь был вдвое длиннее других, скорее железнодорожный костыль, чем гвоздь. Старик Джонстон поместил его прямо над сердцем Эдвина и с сухим смешком вбил по шляпку…

- Эй. Эдди. Просыпайся.
- Ага, Эд, давай уже, проснись и пой. Мы тут заждались.
Он не знал, сколько времени минуло, но он очнулся, все его тело онемело. Разум был затуманен. Он медленно открыл глаза и увидел, что опустилась ночь. Задний двор ярко освещали два фонаря, висящих на углах дома, под свесом.
- Эдди. Сколько лет, сколько зим. Как там в армии, мужик? Убил кого-нибудь?
Эдвин затряс головой, чтобы сбросить пелену с глаз, но тщетно. Ему было трудно мыслить ясно.
- Я им рассказал, Эд. Мы рассказали, как ты замочил Генриетту. Зря ты ее убил, знаешь ли.
- Я же блевал в кустах, я ничего не сделал, - ответил он машинально, поворачиваясь налево.
- Ага, я-то знаю, - лыбился Клей, - а вот они - нет.
Это был Клей Арчи, точно такой, как он его помнил, только теперь в шляпе, рубашке и комбинезоне. Солома торчала из швов, почти полностью скрывая его призрачно-бледное лицо.
- Мужик. Ты постарел.
Эдвин развернулся направо, и там, где он видел кости Малыша Тимми, теперь были болезненно бледные черты коротышки, радостно хихикающего. Он обернулся и посмотрел на крыльцо в десяти метрах. Старик Джонстон сидел подле Генриетты, на столе его рука лежала поверх ее. Как и его друзья, она была бледная, призрак, но он видел ее довольную улыбку даже на расстоянии.
- Расскажи нам что-нибудь. Старик Джонстон следил за твоими успехами. Передавал, в каких ты там войнах воевал. Расскажи про Гренаду. Расскажи про Панаму. Расскажи про Саддама. Расскажи про демонов, которых ты там победил, - раздался узнаваемый скрипучий голос Тома, правее Тимми. - Давай, мужик, нам тут еще много времени убивать…