«По ком звенят колокольчики» Уэстон Кинкейд

Мистер Чокоте запускает руку в большой кожаный котел, шебуршит внутри. Это жизнерадостный мужчина с полным брюшком, как у старины Святого Ника, и почти такой же широкой улыбкой, только без бороды. Единственная разница между ним и веселым символом праздника – кожа у мистера Чокоте темнее, достаточно распространенная черта среди алеутов, хайда и других племен инуитов, которые обитают здесь, в глуши Аляски. Во всем остальном он – лучшее воплощение двуличности, какое могло явиться в нашем северном народе: человек с сердцем истинного шпрехшталмейстера.
- Приготовиться! – радостно говорит мистер Чокоте, все еще ворочая рукой.
Все жители нашего поселения собрались вокруг сцены, с прямыми спинами, буравя взглядами мэра, нервно ожидая вердикта. Это происходит каждый год – решение, кого отдадут Саумен Кару: жертва, благодаря которой наша рыбацкая деревушка выстояла невредимой со времен легенд, которые рассказывают наши старейшины.
Достав единственную полоску выцветшей кожи из котла, мэр долго смотрит на нее. Такой ярлык есть у каждого жителя деревни. Это первое, что заполняют врачи после свидетельства о рождении.
Давай уже, давай, - молю про себя я, глядя, как он высится перед нами в метре над землей.
Сжимаю кулаки, не зная, почему все отверстия в теле грозят сдать одновременно. Вот уже четырнадцать лет в этот день – в этот самый день – я чувствую себя именно так. Это особый день: первый и последний канун Рождества мамы, которые я помню. С тех пор всегда было так. Ее имя тогда не достали, как и мое с папой, но она все равно умерла. Теперь, каждый канун Рождества это ощущение возвращается.
- Что ж…- говорит мистер Чокоте, прочистив горло. – Такого я не ожидал.
Единый выдох прокатился по толпе из почти двухсот человек, наполнив холодный вечерний воздух оргазмическим предвкушением. Кто выживет? Кто станет «добровольцем» в этом году? Жертва, которую рано или поздно приносит каждый. Или, как говорят старики в местном магазине, когда я захожу:
- Некоторым просто приходится дольше скорбеть.
Мой череп наполняет мой же голос. Не тяни! Толпа ропщет, слышатся вопросы и кое-где брань.
- Я с горечью и печалью смотрю на наш выбор, дар нашему защитнику Саумен Кару на Кувиасуквик - наши зимнее празднество и пир. Но всем нужно есть, - глаза мистера Чокоте шарят по толпе, угольно-черные, но с блестками темно-карего. Найдя меня, они останавливаются.
Серьезно? Нет… это неправда! Под его взглядом мои ноги становятся ватными.
Мэр хмурится и кивает, не отрывая от меня взгляда.
- Не страшись, дитя, - говорит он, спускаясь по ступеням. – Я с тобой, – он поднимает руки, на его растянувшемся красном жилете болтаются золотые цепочки и карманные часы. – Мы все с тобой. Ты наша спасительница в темный час, - произносит он слова, корнями уходящие в незапамятные времена. Чтобы объяснить нашу архаичную беду, остались только легенды. – Мы благодарим тебя за твой дар на священный Кувиасуквик, - он продолжает следовать традиционной речи каждого кануна Рождества.
Его слова отдаются в моей голове, затем растворяются в мыслях неразборчивым бормотаньем. Сжимаются кулаки. Глаза мечутся налево, затем направо.
В пластмассовой улыбке мистера Чокоте нет ни чувств, ни жалости, ни понимания. Только осознание своего назначения в мире, когда он спускается по последним ступенькам со сцены и замирает в метре передо мной, где расступилась толпа.
Бежать! Бежать! Бежать… бежать… бежать… Слова сливаются в разуме мантрой, но вместо того, чтобы пошевелиться, я стою с прямой спиной, сжимая и разжимая кулаки. Шевелись, черт возьми! - говорю я себе.
Мэр смеряет взглядом мое обычное тело; не выше полутора метров, черты не женственные, а скорее, как у юноши. Остальные дети в деревне зовут меня Тилагисик, то есть «метла». Стройная и хрупкая, - говaривал отец. – Подожди всего пару лет, малышка ниви. Он всегда звал меня так. Под косматым взглядом мистера Чокоте в моем нутре расползается холод, словно чума из ледяных бабочек.
Пальцы сжимаются и трепещут. И я срываюсь, бросившись налево, между друзьями семьи и знакомыми, которые видели, как я живу и расту. Надо мной высятся мужчины и женщины.
Мистер Чокоте неодобрительно цокает языком, медленно шагая следом.
- Мисс Яззи, ну что это вы делаете?
В панике я даже не гляжу на него – не смею. Сосредоточившись на том, чтобы проталкиваться в узкие щелки между людьми, в моих мыслях только просвет на краю толпы. Множество компактных строений выстроились по центру нашей деревеньки, маня укромными уголками, словно бабка, зазывающая ребятишек под пышные юбки.
Стоит жителям осознать, что я делаю, как тут же тянутся руки, пальцы хватают за оленьи шкуры на моих тощих руках. Ход замедляется, и я оглядываюсь, смотрю на их лица. На меня взирают мириады темных, одинаковых инуитских глаз, с жалостью, скрытой в глубине, но и решимостью. Если я не принесу жертву, ее придется принести одному из них. Я кусаю губу, когда на мой взгляд твердо отвечают дюжины, тем замедляя ход, проклиная мои страх и эгоизм. Озираясь, я замечаю папу. Его медовый взгляд встречает мой, всего в паре метров. В глазах мерцают непролитые слезы и лицо его скривилось, но губами он произносит «Прости».
- Мисс Яззи, мы благодарим вас за ваш дар. Незачем убегать. Мы все с тобой, – мэр останавливается и отворачивается к сцене.
Нет-нет-нет! Этого не может быть, - говорю я себе. – Беги, Инук. Я пробираюсь сквозь скопище людей, смыкающихся вокруг, пока одна твердая рука не хватает за плечо, неумолимо. Я поднимаю взгляд от запястья к ее владельцу. Это рука папы. Он грустно качает головой, и я широко раскрываю глаза. Проталкиваясь вперед, я пытаюсь вырваться, но уже другие и руки берут меня под мышки, под локти, за оба плеча. Движение вперед останавливается окончательно и меня тянут назад, к мэру и его улыбке чеширского кота.
Наконец я обретаю дар речи и кричу:
- Нет-нет-нет! Стойте! Так же нельзя! - Но слова умирают на губах, когда меня тащат мимо папы - и его руки предают меня. - Папа!.. Папа!..
Взгляд папы на миг задерживается на мне, затем опускается на затоптанную траву, грязь и снег под ногами.
- Папа, - лепечу я, выдыхая, когда он скрывается из виду, его силуэт в меховой шубе сливается с толпой.
Не успеваю я ничего понять, как меняется моя точка обзора. Земля уходит из-под ног, и вот я уже смотрю на море голов моего народа, с которым росла всю жизнь, жила, который любила и который корил меня, когда мы с моим младшим братом Мики ходили в город за сладким пирогом без денег. Мики не видно в столпотворении, но в свои почти одиннадцать он все еще ниже меня ростом. Среди стольких взрослых найти его практически невозможно. Теперь виден снег, покрывающий дома, магазины, крылечки и самодельные улицу и центр поселения. Долгое мгновение кружащийся воздух от толпы поднимается над людьми в завораживающем танце, смешиваясь с облаками над головой и темнеющим небом за ними. Надвигается ночь, а с ней и канун Рождества, или Кувиасуквик, как зовут наше зимнее празднество старейшины племени. Сколько себя помню, каждый год я радовалась этому празднику - по крайней мере, угощению. В остальном же он вечное напоминание об утрате нашей семьи – первой и не последней, судя по сегодняшнему дню.
- Мисс Яззи, мне радостно видеть, что вы передумали, - молвит мистер Чокоте, когда мои ноги встают на сцену и он поворачивает меня лицом к себе.
Словно не замечая моего ужаса, снова меня приветствует его пластмассовая улыбка, как может приветствовать только заклятый друг.
- Я… н-не могу…
- Можете, - заверяет он меня все с той же улыбкой. – Время пришло.
Через секунду за мной звучат шаги и что-то колет меня в шею. Следом наступает тьма.

Холодный ветер скользит по моей обнаженной коже, подмораживая и так уже онемевшие нос, щеки, руки и ноги. Ощущение, как волосы на теле гнутся под ветром, пробуждает меня из искусственного сна. Затем холод просачивается и в сознание. Открываю глаза в ступоре, над головой нависают ветви сосен, вдалеке играет северное сияние, как феи под ЛСД в разноцветных балетных пачках. Сажусь, от движения кричит каждый сустав, выстреливая болью по ногам и телу. Что-то звенит, но в моем нынешнем состоянии все звуки приглушены. Хотя я едва слышу, боль от всего столкнувшегося разом в моем сознании меня ошеломляет.
Что случилось? Где я?
Пушистые, мокрые снежинки падают на землю. Стряхивая божью перхоть, я заставляю конечности двигаться и поднимаюсь. С ветром, встретившим мое раздетое тело, по мне пробегает дрожь. Шкуры исчезли, осталась только тонкая сорочка, которая едва достает до бедер. Она липнет к телу, промерзшая и промокшая насквозь.
- Какого черта? – не могу не спросить я тени.
Голос ломается, как айсберг, и я кривлюсь.
Под мрачным балдахином деревьев мое внимание привлекает огромная опрокинутая сосна. Под ее обнаженными ветвями мой взгляд цепляют черные недра убежища. Босая, я подхожу ближе, а потом падаю на колени и заползаю внутрь, не зная, не вторгаюсь ли я в чье-то логово. Однако сам этот вопрос приходит на ум только тогда, когда я сворачиваюсь в клубок под большим деревом, укрытая его ветвями и упавшим снегом.
Импровизированная пещера всего пару метров в глубину, но защищает от кусачего ветра. Впервые с пробуждения я слышу собственное неровное дыхание. Все-таки временное убежище – облегчение. Закрыв глаза, я сосредотачиваюсь на размеренном дыхании – Икиак научил меня этому на охоте. Икиак всего на несколько лет старше меня, но он мне как старший брат, который поможет там, где папа не сможет… или не захочет. «Если окажешься в опасности, - говорил он, - не теряй контроль. Контролируй дыхание и будешь контролировать ситуацию». Я делаю, как он говорил, мысленно благодаря его за то, что он тренировал меня многие годы. Эти знания помогали мне ходить на охоту для семьи, добывать пропитание в тяжелые времена. Папа был никудышным охотником – и был, и остается им, поправляю я себя. Хоть он и выдал меня мистеру Чокоте, он все-таки еще жив. Нельзя просто выкинуть его из головы. Он мой папа. Мысль грозит что-то надломить в душе, что-то, о чем я не вспоминала с тех пор, как оно надломилось в ночь маминой смерти. С тех пор папа никогда не уходил от дома далеко, особенно по ночам. Он работает на мистера Чокоте в магазине, зарабатывая достаточно для жизни, но не больше того.
Вдохнуть, выдохнуть.
Зубы стучат. Ничего не могу поделать. Им вторит уже знакомый звук, который я только что слышала, - звон рождественских колокольчиков, будто где-то поблизости проезжает Святой Николай. В пугающей тишине окружающей ночи необычный звук привлекает мое любопытство.
Откуда он?
Я снова передергиваюсь - и на этот раз под аккомпанемент хора колокольчиков. С расширившимися глазами я провожу руками по волосам. Они мокрые и спутавшиеся, но на конце каждой пряди я нахожу крепко вплетенные рождественские колокольчики. Один, потом два, три, еще и еще.
Это я… я звеню.
Схватив один, я пытаюсь его вытянуть. Волосы вплетены внутрь самого металлического бубенца, и он не поддается, дергает за кожу. Взявшись поудобнее, я пробую еще, дрожа от боли. От дрожи колокольчики поют. Их так много, поверить не могу.
- Звук разносится далеко, - напоминают мне слова Икиака. – Оставайся на подветренной стороне и будь бесшумна.
Отпустив, я бросаю взгляд на вход в пещеру шириной в метр. Хотя Икиак учил меня не спугнуть добычу, тот же звук может привлечь хищников. На Аляске медведи гризли и волки всегда ищут легкую добычу. Если они голодные, подмороженная человечина вкуснее шоколадного пломбира. К счастью, я не слышу, чтобы кто-то подходил к укрытию.
Где я? – снова задаюсь я вопросом. – Почему меня здесь бросили?
В замкнутом пространстве я начинаю отогреваться… чуть. В результате туман в голове рассеивается. Пока я оцениваю свою ситуацию, снаружи ухают ночные совы. Меня выбрали – избрали. Моя жизнь – дар от деревни Саумен Кару, нашему великому зверю и защитнику. И вот я оказываюсь здесь, без оружия и одежды, с заплетенными в волосы колокольчиками. Единственное объяснение, которое приходит в голову, - от старожилов, которые рыбачат на местных речках. Некоторые ловят на наживки из искусственных мотылей или рыбешек, которые издают звуки и привлекают рыбу.
Что, если это я – наживка, и колокольчик - приманка? Но кого именно они приманивают? Стоит панике второй раз просочиться в мои мысли, как вновь вспоминаются слова Икиака и я контролирую дыхание. Вдох, выдох, вдох, выдох.
Успокаивающая мантра помогает, и я снова прихожу в себя. Но тут я замечаю кое-что еще. Я оттаиваю, онемение от холода, который пронизал мое тело, сходит на нет. Остается боль, от головы до пят. Снег и грязь подо мной неровные, в бок и зад впиваются камешки или корни. И как будто пятнами горят руки. Подняв руку ко входу в пещеру, под слабым светом я вижу, что ее равномерно покрывают покрасневшие шрамы. Порезы не кровоточат, кожу как будто прижигали. Дотронувшись до одного ожога пальцем, я чувствую под кожей твердую шишку. Стоит чуть-чуть нажать, чтобы выдавить из-под залечившегося ожога предмет, как из руки раздается тихий звон. Пораженная, я быстро осматриваю другие места. Все одинаковы – как и небольшие надрезы на груди, животе и ногах. Покачав рукой, я извлекаю одновременный звон вшитых колокольчиков.
- О боже! – шепчу я. – Что со мной сделали?
Уставившись на свое ноющее тело в тусклом свете между ветвей, я прихожу к мысли. Если их вставили в каждую часть тела до самых ног, зачем останавливаться на этом? С заминкой я ощупываю шею, щеки и лоб, замирая всякий раз, как натыкаюсь на что-то подозрительное. Колокольчики нашлись в шее и лбу.
- Наверное, щеки оперировать не так просто, - бормочу я, - даже им.
Затем мне приходит в голову, что маленькие шишки, впивающиеся в зад и бок на земле, наверняка не корни или камешки. Видимо, их и без щек хватает. Как ни грустно, но от озарения меня тянет смеяться, даже хотя от всего остального хочется сломаться и разрыдаться.
Глубоко вдохнув, я возвращаюсь к свежей закрытой ране на руке. Колокольчик размером с монетку между пальцами. Выдавливая его к месту, где его вставляли, большим пальцем, я морщусь, но не останавливаюсь, стараясь раскрыть рану и избавиться от проклятого колокольчика. Рана открывается, брызнув кровью вместе с колокольчиком, но боль такая сильная, что я ничего не вижу сквозь слезы.
- Черт-черт-черт! – не могу не воскликнуть я. Схватив чертову игрушку, пытаюсь выкинуть ее из пещеры, куда-нибудь подальше, но бросок дергает меня за руку и от боли чуть не выпрыгивают глаза. - Господи! - кричу я, втянув носом воздух и баюкая еще больше пораненную руку. В кровавой мешанине чертов колокольчик все еще удерживают четыре нитки, уходящие куда-то в рану. - Серьезно? Они серьезно привязали его изнутри? Блять! Еще и леской. Да что это за люди?
Вернув самообладание, я обыскиваю свое тесное убежище в поисках отломанной ветки или камня с острым краем, чтобы перерезать нитки. Через пару минут я выкапываю из-под снега булыжник и рублю лески, пока они не поддаются. Перекатившись на спину, я прижимаю руку к себе. Пульсирующая боль ран на спине напоминает, сколько раз мне придется это повторить и в сколько мест на теле поместили колокольчики.
Серьезно? – мысленно поражаюсь я. – Это безнадежно. Я закрываю глаза и, пока выравнивается дыхание, не могу не провалиться в темноту.

Минуту спустя – или часы, откуда мне знать, - меня выдергивает из сна безбожный вой, напоминающий скорее гортанный вопль, какой не мог бы издать ни один волк. Пока он отдается от заснеженных деревьев и гор, я заползаю поглубже в свое убежище. Никогда еще не слышала подобных звуков. Может, оно пройдет мимо или в другую сторону, надеюсь я. Знание, что теперь по лесу бродит такое существо, не мотивирует выбираться в ночь – напротив.
Я остаюсь на месте в ожидании, что новые звуки подскажут местоположение зверя, но ничего не слышно. К сожалению, естественные звуки ночи тоже не возвращаются. Не считая веток, периодически сбрасывающих шапки снега на землю, воздух пронизывает тишина.
Что же делать? – спрашиваю я себя. – Можно дождаться здесь рассвета?
Хотя идея оставаться в убежище кажется привлекательней, чем выбраться в ночь на кусачий ветер, проблема в том, что я замерзаю. Теперь, когда ветер не делает ситуацию попросту невыносимой, некоторые ощущения вернулись, но холод рано или поздно меня доконает. Единственный шанс на выживание – покинуть убежище и вернуться в поселение.
Но что меня там ждет? – сомневаюсь я. – Если меня найдут, наверняка просто выкинут обратно в лес.
А что еще остается? Ближайший город в сотне километров, а на мне одна сорочка.
Возвращаются воспоминания о событиях дня: взгляд моего отца, как он не смог даже смотреть на меня, когда отдал этой сволочи Чокоте. Мой живот заполняет гнев, как будто образуя камень размер с шар для боулинга, и всякий раз, как я вспоминаю пристыженное выражение на папином лице, на глаза наворачивается слезы.
- Что бы ни случилось, я отсюда выберусь, - обещаю я себе. Мне нужно было услышать эти слова. – И Чокоте – ты попал в мой список непослушных мальчиков, – после того, как я произнесла это вслух, становится легче.
Призвав всю смелость и натирая шишки на ногах и спине, я выползла назад на завывающий ветер. Поискав глазами в небе слабое свечение огней моей деревни, я едва разглядела их среди отвлекающего северного сияния. Но как только нашла, с моих плеч как будто свалилась гора. Икиак научил меня ориентироваться в лесу, но в основном днем, не ночью и не в такую метель. Поиск правильного направления – первый шаг моего путешествия. После этого остается только идти домой.
Началось путешествие тяжело - и веселее, чем хотелось бы, из-за звона колокольчиков буквально из моего тела, - но скоро босые ноги вконец онемели. Это плохо, так как это один из главных признаков обморожения, но выбора нет.
Проходит час, пока я бреду вперед, медленно сокращая расстояние между собой и деревней, когда небо пронзает очередной безбожный вой, от которого замолкают все звери на многие километры. Проглотив лягушку, которая заползла мне в глотку при пугающем звуке, я продолжала путь. Хотя вой и звучал ближе, находилось существо еще довольно далеко. Моя тропа из глубоких следов вытягивалась все длиннее. Я даже замечаю красные следы в снегу там, где порезала и натрудила ноги, но без обуви и того, во что можно было бы их завернуть, не считая тонкой сорочки, которая хоть как-то поддерживала тепло, мне оставалось только брести дальше.
Спустя час снова раздается вой, на этот раз куда ближе, от чего я встаю как вкопанная. Зверь, без сомнений, выслеживает меня, «наживку». Готовая преодолеть все, что приготовила мне ночь, я просто говорю себе: Еще посмотрим, что я за наживка.
Стянув сорочку, я разрываю ее надвое и сажусь на снег, обматывая ступни. На данный момент одежда слабо помогает согреться и будет полезней в качестве защиты для того, что осталось от моих ног. Они красные, натертые и кровоточат в нескольких местах. Если у меня будет надежда спасти их, когда все кончится, я пойду на все. От резкой встречи кожи со снегом должны бы застучать зубы, но к этому времени холод уже проник до самого мозга костей. Встаю, мое худенькое тельце дрожит, когда между деревьев проносится порыв арктического ветра, расшвыривая снег и въедаясь в каждый миллиметр обнаженного тела. Облизав обмороженные губы и собрав волю в кулак, я делаю шаг с одной только мыслью: Хотя бы стук зубов заглушит звон колокольчиков.
Хотя я и продвигаюсь, происходит это медленно, и я уже не чувствую собственного тела. Следующий вой на пути через метровый слой снега вынуждает меня прибавить шагу. Это далеко не похоже на бег, скорее пьяный спотыкач; но звук раздался слишком близко. Я едва могу держать глаза открытыми, и на злом ветру и падающем снегу едва разбираю деревья и в пяти метрах перед собой, но позади слышатся тяжелые, хрустящие шаги. Взгляд через плечо разжигает огонь в самом моем нутре. Из темноты выходит, должно быть, сам Саумен Кар, и белый мех покрывает всю его тушу и обрамляет синие, голодные глаза.
Паника, которую я так долго пыталась затоптать, вспыхивает и заслоняет разум. Существо огромно, почти пять метров в высоту с лапами толщиной с дерево и двумя большими клыками, которые бы напугали и ротвейлера. Увидев меня, оно как будто улыбается, кошмарное и надвигающееся. Припав на длинные лапы и круглые кулаки, существо издает еще более одержимый вой, чем раньше. Спустя долю секунды оно бросается вперед на четырех лапах, с безумной скоростью сокращая и без того небольшое расстояние.
- Нет-нет-нет! Пожалуйста, не надо! – кричу я, семеню как можно дальше, но глубокий снег поглощает каждый шаг онемевших ног и наконец я опрокидываюсь ничком, когда гигантский зверь прижимает меня всем своим весом.
Его сила невыносима, как и вонючее дыхание. Он скалится, его огромные желтые клыки заслоняют мое зрение. Через секунду вес смещается, Саумен Кар берет меня обеими лапами за левую ногу и тонкую ручку, с рывком поднимает в воздух, будто я не тяжелее куклы. Колокольчики звенят и существо улыбается. Кажется, будто меня сейчас разорвут, я исторгаю душераздирающий вопль из самой глубины души.
Саумен Кар ворчливо бормочет:
- Бу-бу, - затем встряхивает еще и еще, с каждым разом улыбаясь все шире.
Мой леденящий кровь крик длится, когда он отпускает мою ногу и раскручивает над головой, как гигантский ребенок с лассо. Связки растягиваются и моментально рвутся, вызывая ни с чем не сравнимую боль. Спустя миг рвутся мускулы и кожа и я лечу в деревья в дюжине метров. Ветви обдирают все мое тело, затем я врезаюсь в толстый ствол, теряя сознание, падаю на заснеженную землю. Артериальная кровь хлещет из безрукого плеча, пятная белые сугробы алым, я едва вижу злой оскал приближающегося Саумен Кара. К счастью, меня уже обволакивает тьма, заслоняя зрение черным туманом.
Последняя моя мысль перед тем, как угасает боль: Он расстроился. Кажется, его игрушка сломалась.
На утро Рождества Уми Яззи с трудом поднимается из мягкого кресла, в котором просидел всю ночь. Немногочисленные пожитки, стоявшие в доме, теперь разбросаны по деревянному полу. Ничто не осталось нетронутым. Все в хозяйстве Яззи перевернуто вверх дном с самого выбора Инук прошлым вечером. В эту самую ночь четырнадцать лет назад Уми потерял жену, а теперь и дочь. Он больше не может этого выносить, на журнальном столике ждет «Кольт 45», всего в сантиметре от его замершей руки.
А как же Мики? - спрашивает голос в его голове.
Мики? Ему лучше без меня. Что хорошего я для него сделал? – говорит он себе. С этим осознанием стыд Уми вгрызается еще глубже, обреченность сжимает хватку. Наконец он бормочет:
- Это к лучшему.
Взяв револьвер, Уми подносит его к виску. Рука дрожит, пистолет слегка ходит. Но стоит перехватить оружие поудобней, как его пугает стук в дверь, палец едва ли не сжимает спусковой крючок. Он бросает взгляд на дверь, затем на обшитую деревянными панелями стену гостиной, и любопытство Уми побеждает. На миг его охватывает страх, и взгляд перебегает к каминной полке, где лежит старинная деревянная шкатулка.
Нет, никто не может быть так жесток дважды, - говорит он себе, отложив пистолет и направляясь к дверям. Открыв и никого не обнаружив, Уми опускает взгляд на заметенный снегом коврик. На нем лежит домиком сложенная записка. Когда Уми наклоняется ее подобрать, в глаза бросается надпись «Счастливого Рождества». Он раскрывает записку, но она оказывается пуста. Уми смотрит на обратной стороне, но и там не находит ничего, никакого послания, пока под ногами что-то не блестит. Под сложенной бумагой лежали четыре колокольчика, в грязи и запекшейся крови.
Широко раскрыв глаза, Уми подбирает их, захлопывает дверь и убирает колокольчики в шкатулку на полке к четырем другим, уже постаревшим и заржавевшим. Почему ты оставила меня, Тикаани? Ты вовсе не обязана была жертвовать собой взамен. Я бы пошел. Правда пошел бы, - обещал он, но даже сейчас он знает, что это ложь.
Спустя миг рождественским утром сонную деревню будит выстрел.