«Абортирующие» Дэвид Тамарин

1. Трах

Я потерял девственность в четырнадцать лет, под дулом пистолета. Мой отец, местный врач, направил на меня свой черный «Сиг Сауэр» и рычал себе под нос:

— Давай, трахни этот противоабортный кусок дерьма, или клянусь, что укокошу вас обоих!

Слюна неистово брызгала во все стороны, когда он отдавал команды, подобно солдату с синдромом Туррета во время маниакальной схватки. Отец ткнул пистолетом мне в висок и со злостью стукнул пленницу локтем так, что ее челюсть сомкнулась с силой, от которой вместе с алой дугой расцвеченной слюны вылетели зубы. Бесчеловечные глаза моего папы были расширены до того, что напоминали мне черные склеры пришельца или какого-то доктора-психопата; они буквально вырывались из орбит, и казалось, что в любой момент разорвутся, как бомбочки. Я смотрел на плачущую девушку, которую недавно похитил мой отец и теперь беспомощно корчащуюся на полу, но у меня никак не вставал. Но если я не трахну ее, то папа сделает что-то реально дикое…

Мне пришлось закрыть глаза и представить на месте этой искалеченной, посиневшей жертвы, истекающей кровью и мочой, горячую и сексуальную штучку. Я знал, что, возможно, сейчас хлынут брызги крови, она станет кричать и брыкаться, что папа в состоянии застрелить кого-нибудь из нас, но мне было всего лишь четырнадцать лет и у меня не было выбора. Я пристально смотрел на ее свитер, обильно пропитавшийся кровью, и уже предвкушал ее прекрасные упругие груди. Напряжение разрывало мой член, и я осознавал, что у меня нет выбора, кроме как трахнуть ее…

И я неуклюже занялся сексом с кричащей и орущей женщиной, в то время как папа бил ее по лицу, едва она пыталась сопротивляться. После того, как я выпустил в нее вулканическую струю спермы, отец поднял меня и яростно швырнул в сторону лестницы, что вела из подвала.

Удовольствие от оргазма наполняло мое тело даже тогда, когда я ударился о ступеньки и сознание затмила боль. Наверное, тогда я в первый раз понял, что удовольствие может становиться единым целым с болью и фонтанирующей кровью. Я был изнурен и не хотел ничего замечать, однако отголоски моего отца продолжали навязчиво лезть в голову. Он кричал на девушку, расспрашивая ее об абортах и ударяя прикладом ствола по лицу и вздутому животу.

В этот момент мне вспомнился его опустошенный безликий взгляд на похоронах мамы и сестры, и я понял, что папа правильно поступил с этой женщиной, размахивавшей плакатом «Аборт — это убийство!», на котором, словно детской рукой, был изображен распятый эмбрион, напоминающий какой-то гамбургер. С момента гибели матери и Анны отец похитил и запытал десяток этих противоабортных активистов, и я знал, что их количество будет только расти.

Перед тем как закрыть подвальную дверь, я обернулся и увидел, как отец, в глазах которого плясало демоническое неистовство, неумолимо приближался к женщине с проволокой от вешалки. Я направился в свою комнату и рухнул на смятую кровать, но истошные крики мешали мне уснуть. Я лежал и думал о том, что той единственной, с кем у меня был секс, скоро не станет. Несмотря на все это безумие, я испытал настоящее удовольствие от изнасилования и страданий этой девушки, которая была виновата в смерти моих родных. Перед тем как уснуть, я мечтал о повторе, в то время как мой отец расспрашивал нашу «гостью» о том, каково это, когда тебе делают аборт зазубренной проволокой.

2. Отец

Наверно, мне следовало сначала рассказать о своем отце. Он был вполне нормальным и уравновешенным парнем, пока трагедия не захлестнула нашу семью. Если бы в тот день маму с сестрой не убили, он бы сейчас помогал собрать Анне пазл из десяти тысяч кусочков вместо того, чтобы пытать женщин проволочной вешалкой. Мой папа был доктором, который проводил аборты в местной клинике, целыми днями утопая в крови и склизких эмбриональных органах лишь затем, чтобы прокормить нас.

Каждый день, когда он направлялся на работу, ему приходилось миновать толпы протестующих пролайферов. Они постоянно угрожали смертью и инсценировали сцены распятия прямо посреди дороги. Ненависть к клинике стала для них смыслом существования, постепенно сводящим их с ума. Как-то они накопили деньги на человека, который мог устроить поджог клиники, однако все это закончилось сожжением трех беременных, которые просто попались ему на пути. Затем какой-то моральный урод бродил близ больницы с чашкой и выпрашивал деньги на юридические консультации для убийцы. Собранную мелочь он явно потратил на покупку «Мэд Дога» или другой дешевой выпивки, из-за которой впал в трехдневную кому. А когда вышел из нее, его обвинили в изнасиловании и отправили за решетку.

Но наша жизнь перевернулась, когда ночью в наш дом ворвались вооруженные активисты в черных масках. Они убили маму, сестру и пса Пегаса, оставив нас с папой «на десерт». Один из этих подонков выстрелил из ружья матери в лицо, которым она меня целовала, превратив его в булькающую массу. А другие расчленяли Анну, как самураи. Глотку отца, которого они держали в углу, разрывал лютый крик, от которого содрогался весь дом. Я надеялся на скорейшую смерть, но неизвестное чудо спасло меня из этих застенков; в нужный момент мы с папой рванули через окно на улицу и спрятались в густых кустах. Там мы засели и начали трусливо ожидать окончания этого плотоядного кошмара. Я был по уши в крови и ошметках мозгов матери, и это было сущим кошмаром. Мы так и не узнали, что за подонки стояли за всем этим.

Через пару дней на одном форуме кто-то выложил фото моей семьи с подробным досье, адресом и информацией о событиях той ужасной ночи. К сообщению прилагались фотографии матери с сестрой, лица которых были перечеркнуты красным крестом, и рядом пометка: «2 убито, 2 осталось». Вскоре выложили еще и наши с отцом фото, поверх которых была нанесена «мишень».

«Пролейте кровь этого торговца смертью и его ничтожного отпрыска!» — приказывал отправитель.

О смерти Пегаса эти ублюдки ничего не написали.

3. Папа + лопатка = чья-то боль

В первый раз отец по-настоящему осатанел и начал похищать пролайферов четыре года назад, когда по телевизору показали интервью с одной из активисток. Она рассказывала, что Господь благословит убийц «подпольных акушеров» и их семей, и именно Его рука направляет пули и заслуженную жестокость в загнившую плоть тех, кто поддерживает смерть нерожденных. Тогда папа взял в руки контактный справочник, нашел ее организацию, и в кратчайшие сроки эта дама стала нашим заложником. Отец яростно рычал на нее, сжимал ей горло, расцарапывал лицо, скручивал челюсть и заставлял захлебываться рвотой, которую та пускала в приступе боли. Треск хрупких костей ее лица и шлепки от ударов пистолетом сопровождались жалким скулежом.

Когда девушка попыталась сбежать, отец поволок ее за волосы обратно в подвал, позвал меня и усадил на стул. Казалось, ее визжание никогда не схтихнет.

— Смотри на это, смотри ради матери и сестры!

Отец привязал заложницу к столу, взял маленькую лопатку и вонзил острие ей прямо в живот. Его рука судорожно проталкивала инструмент глубже, словно пытаясь выкопать засевший в грядке арбуз. Из раскуроченного чрева отец вываливал дымящуюся кашу из органов и окровавленного жира, при необходимости меняя измазанный инструмент. Когда папа потянулся за третьим совком, девушка наконец-то перестала верещать. Я уже мог отчетливо расслышать тихое журчание крови и угрозы, которые папа шептал бездыханному телу.

Я был так зол на отца за этот поступок, что закричал на него:

— Где наша мама? Ты думал вернуть ее к жизни убийством этой девушки? Где она? Где мама, где Анна? Где они, черт тебя побери?!

В этот момент отец опрокинул стол и, дрожа, забился в угол комнаты.

— Серьезно, я видел их обеих. Когда я вывернул наизнанку утробу этой суки, я разглядел их лица где-то там, внутри. Они счастливо улыбались, и напоследок сказали, что гордятся моим поступком. Пожалуйста, только не сердись на меня. Ты единственный, кто у меня остался, и ты мне нужен! Эти сволочи отобрали у нас даже Пегаса, выкрутили ему позвоночник…

Его ответ, напоминающий банальное оправдание из какой-то киношной сцены, никак не зацепил меня, отчего я просто ответил, что мне все равно.

Через секунду отец снова разлютовался. Ох, если бы я написал развернутую книгу о нем, наследники Роберта Льюиса Стивенсона точно подали бы на нас в суд. При любом недовольстве отец приходил в состояние кровожадного берсерка:

— Не все равно! Мы — семья, они нас разделили, и мы теперь должны низвергнуть их в ад! Сейчас я найду видеокамеру и сниму, как ты будешь трахать этот труп. А пленку я отправлю ее родственникам, чтобы они поняли, что их ожидает! Жди здесь!

Я ненавидел эту камеру. Ее объектив зафиксировал сотни операций по аборту, которые папа изредка показывал мне по вечерам. Его требование явно говорило о враждебном психозе и параноидальной шизофрении, которую, вероятно, унаследовал и я.

4. Пытка

Пока отец, как голодный питбуль, метался по комнате, полной мертвых младенцев, и снимал все на камеру, мне удалось выбраться наружу. Я побежал в сторону кладбища, чтобы купить немного опиума. От увиденного у меня в голове буквально образовалось раскаленное ядро, излучающее мигрень, и я хотел как можно скорее прийти в себя. Я свято надеялся, что Мертвяк Джои все еще ошивается на своей кладбищенской точке. Когда мое тело начало обмякать, а перед глазами заплясал рой из темных мушек, я понял, что истекаю кровью.

Рана на животе струилась темным фонтаном, пенис вывалился из окровавленных трусов, но я продолжал бежать дальше. Мне удалось добраться до могильных участков, но тут мое тело уже сдалось: непроницаемая вуаль заволокла разум и беспощадно скрутила мускулы, отчего я кубарем влетел в надгробие какой-то старушки.

Когда я очнулся, то с удивлением обнаружил себя прикованным наручниками к больничной койке. Отовсюду веяло едким запахом лекарств. В палату вошел седокудрый врач и склонился надо мной, чуть ли не всхлипывая. Он рассказал мне, что моего папу убили в тюрьме, где тот ожидал отправки в суд. Ему вырезали сердце и легкие, а затем сложили их в форме абортированного плода прямо на его груди. Врач еще добавил, что, когда я выпишусь из больницы, меня тут же направят в участок давать показания. Затем он поднес газету к моим глазам, и, когда я увидел заголовок, у меня отняло дар речи. Ощущение было такое, будто мои внутренности и душу разом пропустили сквозь раскаленную адскую мясорубку. Но эта боль не могла сравниться с пустотой в моем сердце.

— Что это там?.. — с трудом прошептал я.

Мои глаза с непониманием сканировали фото убитого отца, на лбу которого была вырезана какая-то надпись.

— Детоубийца. Так они написали…

В этот момент я откинулся на подушку и тихо заплакал. Кто-то обязательно должен ответить за это и умереть самым лютым, садистским путем.

5. Семья

Когда с меня сняли все обвинения в отношении убитой отцом женщины и выписали из больницы, я переехал к дяде Джейку. Тот жил на другом конце страны, в Бостоне. Там, где никто не смог бы узнать меня в лицо и где я мог начать все сначала.

Джейк был очень похож на отца — он «научил» меня, как постоять за себя. Изо дня в день он беспощадно избивал меня, пока к восемнадцати годам я не приспособился выносить побои и скрывать боль, как «профи». Однажды он ударил меня в бок, в маленькое уязвимое местечко, где органы не защищены ребрами, и с того момента я начал ссать кровью…

6. Любовь

На деньги, выплаченные по страховке, я поступил в колледж. Я учился в Колорадо, вдали от Оринджа, в котором родился, и вдали от Бостона, где меня ожидали истязательства дяди. Мой дед, человек, который произвел на свет двух чудовищ, по слухам, сидел в тюрьме где-то на северо-западе Штатов. Какое-то время мне снились кошмары, в которых он заставляет меня делать аборты находящимся в сознании, истошно кричащим женщинам вилкой, вешалкой или же электрической шлифовальной машинкой. Затем он заставлял меня жрать вырезанный из чрева плод, приставляя мне ствол к промежности и угрожая отстрелить яйца:

— Твой папочка был гребаным маменькиным сынком, плаксивой девчонкой! Вот почему ты такой дебил!

Но не считая тех невообразимых кошмаров, я так никогда и не видел деда Маркуса.

Вскоре я начал активно посещать занятия по литературе и изобразительному искусству. Я пытался разобраться со своими проблемами, описывая и рисуя аборты, мертворожденных детей, пытки, обрывки плаценты, убитых женщин и горящие церкви, полные головорезов, открывших интернет-охоту на моего отца. Порой меня захлестывали сны и видения, в которых я был одиноким вампиром, преследуемым толпами маньяков, вооруженных распятиями и факелами…

Однажды на уроке военной философии я встретил Кейт, и тогда все изменилось. Закрывая глаза, я видел не отца, закалывающего беременных женщин, и не треснувший череп матери, сочащийся густой, черной кровью вперемешку с серыми мясистыми фрагментами мозга. Я видел Кейт. Она улыбалась и рассказывала мне увлекательные истории о том, как терялась в лесу, когда была маленькой.

Я слышал звонкий смех Кейт, видел, как мы обнимались и целовались. Мы были влюблены, и эти мечты, подобно молекулам морфия, избавили меня от большей части моей боли. Я любил ее всем сердцем, и однажды решился заговорить с ней после уроков.

Одним морозным зимним утром я подошел к ней и поздоровался:

— Привет. Ты случайно не из того класса с жутким преподом, который похож на больного СПИДом?

Ее искренняя и нежная улыбка снесла мне крышу. Я даже перестал думать о суициде. Эта улыбка вознесла меня так высоко, что я не мог поверить в то, что она была адресована именно мне. Кейт буквально источала свет и тепло. Она была высокая, с аппетитной, грациозной фигурой и округлостями в нужных местах. Ее широкие бедра и упругая грудь так и просились на ласки с поцелуями.

— Да, из того самого! Только я думаю, профессор болен Эболой, а не СПИДом, — съязвила Кейт. — Я видела тебя раньше! Не думала, что ты меня заметишь.

— Я заметил тебя еще на первом занятии! Тогда твои волосы были светлее, а сейчас они почему-то рыжие. Я помню, как однажды ты заснула на парах и так мило посапывала. Я особо ни с кем не общаюсь в группе и, бывает, нервничаю, что препод накричит на меня и вызовет к доске.

В ответ Кейт украдкой усмехнулась.

— Как думаешь, могу я теперь сидеть вместе с тобой? Если будет свободно, конечно.

Ее лазурные глаза были неимоверно красивы; казалось, они говорили мне, мол, мы с Кейт созданы друг для друга.

— Конечно, почему бы нам не встретиться у школы перед следующим занятием? За несколько минут до начала, чтобы потом занять места вместе. Если места не будет, то мы его освободим, им нас не разделить! Слушай, мне нужно бежать на урок, но я уже жду нашего предстоящего совместного занятия. Кстати, я Кейт! А ты Филипп, я знаю. Так что, Филипп, до встречи в среду!

Напоследок она подмигнула мне. Никто мне еще не подмигивал. Никто так со мной не разговаривал. Никто еще не заставлял меня чувствовать себя так хорошо.

В какой-то момент я испугался, что что-то может случиться с ней; мой разум скручивался и бился в припадке при мысли о том, что ее выпотрошат и сожгут заживо психопаты-пролайферы. Я не забыл обо всем этом дерьме и знал, что оно не забыло обо мне. Его частички поджидали меня в тени, за деревьями, могли даже растворяться в воздухе. Все эти годы зло ждало, когда я наконец-то стану счастливым, чтобы отобрать это у меня так же, как и семью, детство, радость…

В среду я пришел на час раньше, в полвосьмого, и стал ждать Кейт под моросящим дождем вперемешку со снежными хлопьями.

Она так и не появилась…

Я пропустил все занятия, потому что тупо ждал ее. Часами. А когда над городом нависла непроглядная, антрацитовая ночь, поплелся к себе в общежитие, где никто не смог бы увидеть моего плача. К большому моему разочарованию, мой сосед по комнате устроил вечеринку с марихуаной, и крохотная, прокуренная насквозь комнатка была забита под завязку толпой студентов.

«Пожалуйста, уходите! — в отчаянии думал я.— Все вы, убирайтесь и оставьте меня в покое, пожалуйста! Дайте мне отдохнуть! Умоляю!»

Но я ничего не сказал им. Лишь уселся у окна и попытался выкинуть мысли из головы. Мои глаза задумчиво провожали взглядом белоснежное крошево, мельтешащее в свете ртутных фонарей. Вскоре общежитие задребезжало от укусов снежного бурана.

Сконцентрируйся. Ты можешь выбраться отсюда, твой разум может улететь, просто сфокусируйся на падающем ночном снеге. Просто представь, что ты — снежинка, одна из триллионов, которая парит, как птица, но всегда готова вернуться обратно на землю.

Когда я почувствовал себя этой снежинкой, вольным клочком энергии, в моей переполненной комнате все просто растворилось. Остались лишь я и Кейт — два сияющих и танцующих в небе кристаллика… Но где же она?

7. Конфронтация

Я нервничал все выходные, спрашивая себя, придет ли Кейт на занятия в понедельник, захочет ли по-прежнему сидеть со мной. Все это время мое воображение вырисовывало ее одетой в узкие красные джинсы и облегающий свитер с котами.

В ночь на субботу я порезал себе грудь перочинным ножиком; я считал, что за страданием должно было последовать счастье. Знал, что худа без добра не бывает, и поэтому иногда человек должен позволить плохому случиться с собой, чтобы перезапустить весь процесс. Холодное лезвие смаковало мою слоистую плоть, пока я не закричал от боли. Ткани хрустели, расступаясь перед натиском ножа, как Красное море перед Моисеем, и заливая мою грудь яркой, липкой кровью.

К великому моему удивлению, теория сработала.

В понедельник Кейт сидела в аудитории и ждала меня. Когда я увидел ее, все на миг замерло. Мой мозг начал навязчиво твердить, что она не вспомнит или проигнорирует меня, но все сложилось иначе.

Кейт блеснула своей фирменной улыбкой, которая могла бы осветить черную дыру, подбежала ко мне и обняла. Пока она прижимала меня к себе, мое сердце неистово колотилось, а на лбу проступила испарина. Я не собирался ее отпускать.

— Давай прогуляем занятия и позавтракаем вместе!

Мы шли, держась за руки, по заснеженным улицам Боулдера, с которых открывался живописный вид на темные склоны Скалистых гор. Все это казалось мне чем-то нереальным; что-то всегда являлось, чтобы украсть мое счастье, но не в этот раз.

— Слушай, мне нужно заполнить рецепт, — сказала она на подходе к медицинскому центру.

Напротив клиники собралась огромная толпа. Мы начали пробираться сквозь нее, как вдруг чьи-то сильные руки схватили меня.

— Не убивай этого ребенка! Он всегда будет твоим! Убийца детей!

Женщина начала размахивать гигантским плакатом с изображением нерожденного младенца передо мной.

— Господи, откуда они их берут?

Затем эта женщина схватила Кейт. Нижняя губа девушки задрожала, но та не растерялась и ей удалось вырваться.

Очевидно, в клинике, где Кейт проходила лечение, делали аборты, и эти уроды перепутали нас с парой, собравшейся на операцию.

Это было наше первое свидание. Если бы я молча стоял, позволяя им пихать нас из стороны в сторону, на второе свидание можно было и не рассчитывать. Я пытался вырваться из рук, держащих меня за плечи. Хватка была довольно крепкой, поэтому я со всей силы откинул свой локоть вверх, прямо в лицо держащего мужчины. Вспышка боли пронзила мое тело, а правая рука онемела, ее начало покалывать. Мой локоть пульсировал и буквально потяжелел. Рот мужчины с очень громким звуком захлопнулся, а зубы треснули. Похоже, его язык был высунут изо рта, так как от удара его кончик пролетел мимо меня и с влажным хлопком шлепнулся о бетон. Никто не мог разобрать, что он выкрикнул. Когда его пальцы перестали сжимать мои плечи, я накинулся на женщину, все еще зажимавшую Кейт. Мы втроем рухнули на тротуар. Когда активисты с плакатами завизжали, я схватил женщину за волосы и начал вколачивать ее лицо в бордюр, чувствуя, как оно разламывается на куски с каждым новым ударом.

Ее сопротивление слабело по мере того, как я разбивал ее голову о холодный твердый тротуар. Вскоре в моих руках остался безжизненный мешок из ошметков мяса и дерьма, колотящийся в агонии и разбрызгивающий кровь на находящихся поблизости демонстрантов. Люди начали оттаскивать меня от нее, но напоследок я все же треснул ее башкой о бетон еще разок. Финальный аккорд окончательно раздробил ей макушку, и ее бесполезные мозги выплеснулись наружу. Я издал победный клич. Мое сердце стучало с такой силой, словно тысяча чертей пыталась пробиться через райские ворота. Когда напуганные пролайферы оттаскивали меня от сочащегося трупа, я вновь вырвался и с садистским наслаждением заехал по горлу толстой старухе в футболке с нерожденным младенцем. Она упала на колени и, подавившись своими зубами, жалостно пыталась вобрать в легкие кислород. Я ударил ее в бок, попутно задев темноволосую анорексичку. Я знал, что мне нужно найти Кейт, пока не поздно, но не мог противиться вспышкам неистовой эманации. Я чувствовал себя дьяволом во плоти, и мне нравились страдания этих ничтожеств. Мои пальцы могильной хваткой впились в жилистую шею брюнетки, и я заверещал:

— Зачем вы сделали это со мной? Где Кейт? Что я, черт возьми, вам сделал?!

Затем я сломал себе почти все пальцы на правой руке, превращая ее уродливое лицо в фарш. Я хотел забраться ей в рот и с корнем выдрать язык, но ее лицо уже стало неузнаваемым месивом, в котором повсюду плавали островки из костей и мозговой жижи. Я не мог определить, где что находится, поэтому саданул ее головой о колено и побежал дальше. Моя правая рука напоминала распухший баклажан и буквально пульсировала огнем. Зубы этой пролайферской суки посыпались мне на штаны, некоторые забились под подошвы кед.

Освободившись, я продолжил искать Кейт, которая кричала где-то вдалеке. Мне удалось разглядеть ее очертания, но толпа неумолимо сбивалась вокруг. Это был настоящий парад чокнутых, и будь у меня пулемет, я бы украсил весь город их скользкими внутренностями. Мне хотелось перерезать всех этих фанатичных ублюдков, как дешевых свиней, залить улицы их гребаной кровью. Именно они все разрушили.

Кейт никогда бы не простила меня за то, что я бросил ее на произвол судьбы в окружении помешанных линчевателей!

Я вырывался что было мочи, но когда мои глаза разглядели под ногами активистов труп Кейт, мир для меня замер. Я больше не хотел убегать. Я ослабел и смирился со своей судьбой, когда толпа собралась вокруг меня, готовясь принести в жертву. Я закрыл слезящиеся глаза и подумал о Кейт и о своей семье, которая когда-то была счастлива, а пролайферы тем временем уже начинали свой смертельный ритуал. Вдалеке послышался вой сирен.

Всегда вслед за комедией непреклонно маршировала трагедия.

Мое тело обхватили со всех сторон, и шквал гнилых, острых ногтей начал сдирать с меня одежду вместе с лоскутами кожи. В этот момент меня всего втянуло в утробу, сжимающуюся и пронзительно вопящую о вечной жизни.