«Ангел» Эдвард Ли

Если вас интересует, как у Писателя появился одиночный прямой шрам на правой щеке - почти едва заметный ожог – так вот, все началось в январе 1998 года, когда он ехал на маршрутном автобусе 16 из Уоллингфорда в центр города. Обычно он рассматривал тяжкое положение своей жизни, как временное пребывание в поисках истины - отсюда проистекало и его путешествие. Посмотреть. Поискать. Однажды он сказал тучной южанке в баре:
- Я путешествую по стране. Мне нужно видеть разные вещи, разных людей. Мне нужно видеть жизнь в разных временных слоях. Я приезжаю в такие отдаленные города, потому что они разноплановые. Они существуют отдельно от остальной части общества в стране. Такие города более реальны. Я - Писатель, но в более эзотерическом смысле... я... Ищущий.
По крайней мере, так он себе это представлял. Но, возможно, он менялся - на самом деле он знал, что это так и было, - потому что вся его восприимчивость являлась изменчивой. Или, может быть, всего лишь может быть, вся его философия представляла собой полнейшую хрень, и он просто еще не осознавал этого. В последнее время он серьезно обдумывал данную возможность, но в конце концов отверг ее. Самоконцепция бросает вызов объективному наблюдению, основанному на опыте примера. В конце концов, имело значение только то, что его поиски некоторого видения истины существовали как основа его веры, а без веры не было ничего.
Чернокожий мужчина в передней части автобуса встал и посмотрел прямо на Писателя. Он сказал:
- Это были я и Лу Ролз. Они засунули нас в клетку и не давали ничего, кроме молочных бутылок и супа, - затем двери распахнулись, и он вышел.
Хм, - подумал Писатель. – Разъясняющий афоризм? Эзотерическая истина? Или просто шизофрения?
Время покажет.
"ИНОГДА ДУША ЗНАЕТ О НАС БОЛЬШЕ, ЧЕМ МЫ ЗНАЕМ О СЕБЕ", - свидетельствовала надпись яркими чернилами на спинке переднего сиденья. А теперь - вот твой разъясняющий афоризм, - подумал он. Ниже кто-то намалевал: "ХУЙ".
Автобус двинулся к Третьей авеню и Джеймсу; Писатель выглянул в окно. На остановке бомж в куртке с надписью: "ЕВАНГЕЛИЧЕСКИЙ ПРИЮТ ДЛЯ БЕЗДОМНЫХ НА КИНГ-СТРИТ" наклонился и очень тщательно соскребал блевотину в пакетик на застежке куском картона. В нескольких ярдах позади за бродягой почти с восхищением наблюдал с иголочки одетый мужчина в дорогом деловом костюме, застывший как манекен от "Гуччи". В рвоте плавали большие ошметки.
Писатель повернулся к другому окну, чтобы насладиться более приятным видом.
Вот вам и истина. Вот и афоризмы. Единственные ошметки правды, которые он нашел на данный момент в Сиэтле, он только что узрел в рвоте на автобусной остановке.
Он долго размышлял об этом. Потом подумал: Господи Иисусе, мне нужна сигарета. Этот автобус представляет собой грязную коробку на колесах, но, естественно, в автобусах курить запрещено. Для меня это имеет смысл.
Третья авеню казалась темной из-за небоскребов по обе стороны. Его мысли вернулись к тому, что он так давно сказал тучной блондинке (Я приезжаю в такие отдаленные города, потому что они разнообразны), и увидел еще большую трансфигурацию своих идеалов. Сиэтл, например, вряд ли являлся удаленным городом. Это был монолитный мегаполис, наполненный взаимопроникающими культурами, разнообразными стилями жизни и бурной политикой. Думаю, я меняюсь, - предположил он, зная об этом. - И это мне не нравится.
Писатель никогда бы не признался, что он являлся философским эквивалентом страуса, зарывающего голову в песок.
- Грязная шлюха, грязная шлюха, грязная шлюха! - проревел грубый голос.
Писатель резко поднял голову. Группа молодых подростков развлекалась в задней части автобуса, их происхождение было неопределенно; Писатель подумал о голливудском морфизме, сочетающем афроамериканское с европейским, восточное с латиноамериканским, индийское с ближневосточным. Мальчишка в мешковатых штанах, пиджаке на три размера больше, и моряцкой фуражке тыкал пальцем в худощавую чернокожую женщину сорока лет, сидевшую, прижавшись, на своем сиденье. Парень кричал:
- Хо-хо, грязная шлюха! Йо, мама - шлюха! Ты, хо, старая сука! - затем он вырвал у нее сумку с покупками и бросил своим товарищам.
Дети радостно захихикали.
Я не в своей тарелке, - понял Писатель.
- Эй, ребята, утихомирьтесь там, - пробормотал водитель в интерком и поехал дальше.
В какой-то момент, Писатель более пристально посмотрел на подростков, представлявших собой настоящую шпану. Они были ужасающими маленькими бесами, совершенно неконтролируемыми. Затем один с большим бронзовым клиновидным лицом огрызнулся:
- На что уставился, хуило?
- Да, хуило? – подхватил Мешковатые Штаны. - Спорим, ты сосешь ХУЙ! Спорим, эта старая сука сосет твой ХУЙ, мать твою! Готов поспорить, твоя мама сосет собачий ХУЙ!
- Вы говорите с королевским красноречием, - ответил Писатель. - Вы - настоящий знаток лексики, настоящий мастер слова.
Подростки посмотрели друг на друга в крайнем недоумении, моргнули, а затем захохотали. Парень с клиновидным лицом подскочил, держа в руках свой пенис, и помочился на туфлю Писателя.
Писатель встал и прошел в переднюю часть автобуса.
- Хуесосущий, пердящий, яйцелижущий, говножрущий ПЕДИК! – объявил Мешковатые Штаны.
- Извините, водитель? Возможно, вам надо что-то предпринять по отношению к этим детям, - предложил Писатель. - Они действительно ведут себя очень вызывающе.
Водитель был похож на Шемпа.
- Эй, ребята, утихомирьтесь там, - пробормотал он по внутренней связи и поехал дальше.
Отлично, - подумал Писатель.
- Это нечто, не так ли? - произнес голос рядом с ним. Это был представитель рабочего класса в видавшей виды каске, с ямчатым лицом, вздутым животом и "ирландским" загаром. Паутина алых капилляров расползалась по его щекам и мясистому носу. - Они не дети, они какие-то твари.
- Ну, - заметил Писатель. - Я уверен, что все это идет от очень отупляющей домашней обстановки, для некоторых из которых, скорее всего, она просто катастрофична.
Каска прищурился.
- Чего?
- Это общественное явление. Наше общество не находится в равновесии; оно то на одном, то на другом конце от точки опоры. Конечно, эти дети - заноза в заднице, но действительно ли это их вина? Их сделало такими сочетание негативных факторов: разрушенные семейные связи, плохое питание и плохие внутриутробные условия, плюс - и это само собой разумеется - беспрестанная бедность.
- Ох, херня, - Каска в знак несогласия махнул рукой. - Не хочу больше слышать эту краснобайскую либеральную чушь. В книжках можно найти любые отмазки, но все они не стоят ломаного гроша. Эти дети мерзавцы, потому что наше сраное либеральное общество отвернулось от Бога.
Писатель оценил подобную проницательность.
- Возможно, - сказал он.
- Не могут больше даже молиться в школе.
- Я согласен с этим джентльменом, - послышался другой голос.
Писатель поначалу не заметил еще одного мужчину, расположившегося напротив них на передних сиденьях. Он выглядел в каком-то смысле сюрреалистичным, но почему именно, сразу сказать было сложно: темный костюм и галстук, казавшиеся старыми, но в то же время являвшиеся совершенно новыми; блестящие допотопные остроносые туфли, солнцезащитные очки, несмотря на преддождевую пелену, накрывшую город. Лицо мужчины также выглядело старым и молодым одновременно, с длинными зачесанными назад волосами, убранными в хвостик. Серебряные запонки. Алмазная булавка в галстуке.
- Слышали это? – заявил Каска. - Парень знает, о чем речь. Детям нужен страх перед Богом, как он нужен был нам. Тогда они не вели бы себя как звериная стая. Заставить их молиться в школе, заставить их читать Библию вместо этого дерьма Генри Поттера или подобной херни, и чертовых комиксов.
- Не будь неверным, но верь, - сказал мужчина странным голосом, скрипучим, но мягким, как ночной ветерок. - Вера - это то, на что надеются... - затем он улыбнулся.
Это казалось похожим на Святое Писание, но Писатель не был уверен.
- Но, как насчет основы нашей конституционной демократии? Отцы-основатели ясно подчеркнули необходимость полного отделения церкви от государства.
- Ох, на хрен это. Очередная либерасто-гомосяцко-коммуняцкая чушь, - сказал Каска. - Вы говорите мне, что Джордж Вашингтон и Томас, мать его, Джефферсон могут сидеть здесь прямо сейчас и говорить вам, что это нормально, когда кучка детей пляшут в общественном автобусе, вытаскивая свои члены и плюясь в пассажиров? Что это их конституционное право вести себя словно дикари? Ну да, парень, просто позволь всему идти своим чередом, и очень скоро весь мир будет заполнен... этим, - oн снова показал на детей, которые продолжали безобразничать.
Парень с клиновидным лицом наклонился и пернул в лицо старику. Мешковатые Штаны топал вперед-назад, крича на чернокожую женщину:
- Грязная шлюха сосет ХУЙ.
B то время, как третий член отвратительной вечеринки, девушка-подросток, выглядевшая наполовину индианкой и наполовину кореянкой, выплюнула комок мокроты на три места вперед, который приземлился в волосы какого-то бомжа.
Писатель перенес внимание на человека в старом костюме, но Каска грубо прервал его размышления.
- Да, весь этот долбаный город не что иное, как межрасовая свалка спермы, чертовы черномазые смешиваются с узкоглазыми, мексиканцы смешиваются с эскимосами, индейцы смешиваются с Бог знает кем, и все это дерьмо смешивается друг с другом. Один гребаный полукровка на соцобеспечении закачивает свою сперму в другую гребаную полукровку на пособии, и вот, что мы получаем, они рожают подобных ебанутых детей, думая об этом не больше, чем, когда им надо посрать.
Внезапный всплеск негатива и неполиткорректности лишил Писателя дара речи. Новый Арчи Бaнкер, - подумал он. Затем он заметил, что Каска потихоньку прикладывается к своей фляжке, что могло частично объяснить его ненависть. В задней части автобуса Мешковатые Штаны, Клиновидное Лицо и Девушка одновременно выплюнули в воздух комки мокроты, а затем залились смехом, похожим на автомобильный гудок.
На Писателя обрушилось еще больше отвлекающих факторов: дети, Каска, мужчина в старом костюме, внезапный ливень, застучавший по крыше автобуса, как дождь из шарикоподшипников, и общая абсурдность ситуации. И кое-что еще...
Что это у него на шее? - подумал Писатель, медленно погружаясь в детали облика человека в костюме.
Круглый камень на черном шнурке болтался у мужчины на шее; он противоречил старомодному галстуку. Сам камень, казалось, очень тонко менял оттенки, от черного к пурпурному, от пурпурного до самого темного алого, и обратно - к черному.
- Какой интересный кулон, - подал голос Писатель. - Что это за камень?
- Посмотрите на эту гребаную стаю полукровок, - прищурившись молвил Каска после очередного глотка из фляжки. - Бьюсь об заклад, эта маленькая девочка через несколько лет будет стоять на панели. А остальные ходячие куски дерьма - продавать крэк, - oн посмотрел на Писателя. - Да, можно поспорить, очень скоро эти маленькие ублюдки ворвутся в ваш дом и украдут ваши вещи, чтобы получить деньги на наркотики. Тогда вы можете мне все рассказать о том, что виноваты не они, а бедность и плохая окружающая среда. Если бы кто-нибудь несколько раз надрал им задницы в первом классе и ткнул их ублюдочными харями в Библию, то, вероятно, когда-нибудь это дало бы нужный эффект.
Писатель закатил глаза.
Клиновидное Лицо высморкался на оконное стекло; Девочка продолжала плеваться. Мешковатые Штаны, стоя в проходе, изображал из себя рэпера, указывая по очереди на утомленных пассажиров:
- Грязная шлюха, педик, жополиз, собакоёб, йо-йо-йо, старая сука, о, и посмотрите на этого большого хуесоса! Говноед мазаФАК-ер! – после чего он плюнул на башмак старика.
- Это тетрамит, - сказал мужчина в костюме и встал.
Что? Ах, камень? - догадался Писатель, но теперь он находился в таком оцепенении, что едва мог сосредоточиться. Мужчина в костюме подошел к детям сзади.
На мгновение в автобусе воцарилась тишина. Все смотрели.
ШЛЕП! ШЛЕП! ШЛЕП! - раздался повторяющийся звук, похожий на выстрелы. Но это были не выстрелы...
- О, да, только взгляните на это! – возрадовался Каска.
Писатель не мог поверить в то, что видел. Где, черт возьми, он это взял? - подумал он.
Это был мужчина в костюме. Откуда-то он достал светло-коричневую трость длиной в ярд и...
ШЛЕП! ШЛЕП! ШЛЕП!
...он избивал ею троих детей. Сперва каждый получил сильный удар палкой по лицу. Сразу все заплакали. Потом...
ШЛЕП! ШЛЕП! ШЛЕП!
...перебросил каждого ребенка через колено, спустил их штаны и отходил тростью по голым ягодицам.
- Давай, брат! - крикнул Каска. - Сделай то, что надо! Побольнее!
Писателю пришло в голову, что надо встать и пойти остановить мужчину - в конце концов, это представляло собой нападение и избиение детей. Но, Писатель почему-то этого не сделал и не стал немедленно настаивать на том, чтобы водитель позвонил в полицию. Он просто сидел и смотрел, как и все остальные. Пустые лица взирали на происходящее, и никто даже пальцем не пошевелил, чтобы вмешаться.
Избиение закончилось. Мужчина в костюме, казалось, что-то прошептал детям, которые смущенно натянули штаны и сели, кряхтя от боли и всхлипывая, их щеки блестели от слез.
Он встал и пошел обратно по проходу.
Писатель смотрел.
Что он шепчет?
Деревянная трость исчезла без следа; мужчина, должно быть, оставил ее в задней части автобуса. Он вернулся в переднюю зону, спокойный, не улыбаясь, но с выражением самодовольства или некоторого внутреннего удовлетворения. Его глаза сузились, и да, он что-то шептал себе под нос, что-то, что Писатель не мог уловить.
Глаза пассажиров проводили мужчину обратно на свое место, все смотрели с открытыми ртами. Никто не двинулся. Никто не сказал ни слова, и даже дети сзади не пискнули.
Что происходит? - тупо подумал Писатель.
Каска первым нарушил сюрреалистическую тишину. Он полупьяно встал и зааплодировал.
- Вот, как это надо делать! Молодец, брат! Бьюсь об заклад, теперь эти маленькие ублюдки дважды подумают, прежде чем снова так себя вести перед порядочными, богобоязненными людьми, - oн ухмыльнулся, взглянув назад, находясь почти в бреду от возбуждения. - Да, посмотрите на эти маленьких ублюдков-полукровок! Они плачут как младенцы!
ШЛЕП!
Каска рухнул на свое место, схватившись за лицо.
- Вот так, - очень тихо сказал мужчина в костюме.
Каска заскулил, содрогаясь от боли, словно в конвульсиях.
- Твоя ненависть не лучше их дурных манер, - сказал человек в костюме; из ниоткуда он снова вытащил трость и с силой хлестанул ею по лицу Каски.
Все произошло так быстро, что Писатель еле заметил случившееся.
Подвеска мужчины качнулась; палка снова исчезла, и Писатель сразу сообразил, чем она, должно быть, является: Складывающаяся штуковина типа, как у Тони Хардинг. Прячется в рукав.
Мужчина по-прежнему спокойно отчитывал Каску.
- Ты есть позор, но все находит прощение в свете Господа Бога нашего, - на мгновение глаза мужчины, казалось, вспыхнули. - Ищите не свою волю, но волю Отца.
- Боже, ЧЕРТ возьми, больно! – закашлялся Каска.
ШЛЕП!
- ...и НЕ поминай имени Господа Бога твоего всуе.
На время всей ссоры автобус остановился, водитель явно растерялся, как и все остальные.
- Пожалуйста, откройте дверь...
Водитель покачал головой, но дверь все равно открыл. Мужчина в костюме вышел.
- БОЖЕ мой, больно как ДЕРЬМО! - все еще плакал Каска.
- Что, черт возьми, только что произошло? - спросил кто-то.
- Он напал на детей. Разве вы не должны позвонить в полицию? Почему вы выпустили его из автобуса? - спросил Писатель у водителя.
- Я... - начал отвечать водитель, но остановился. - Я не помню.
Писатель кивнул и посмотрел в окно. Человек в костюме исчез.


Писатель работал над своим первым солнечным загаром в... ну, в своей жизни. Он испекся на жаре - неприятное ощущение, которое ему, тем не менее, нравилось. Все больше и больше его восприятие превращалось в дихотомию, его желания тоже, все его мировоззрение. Так долго он жил в темноте; здесь же солнце бушевало ярче, чем он мог вообразить. Мне действительно нужно больше выкладываться, - подумал он. Вводит ли его в заблуждение средний возраст или побуждает наконец увидеть истины, которые всегда существовали, но оставались затмеваемыми его идеализмом? Интересно, - подумал он, покраснев. - Как может являться идеалистом человек без устоявшихся идеалов? Это был либо критически важный вопрос, либо совершенно нелепый.
Даже с закрытыми глазами, откинувшись на скамейку у столика для пикника, солнце казалось настолько ярким, что внутреннее зрение Писателя превратилось в красный пейзаж без периметра. И когда он открывал глаза, ему приходила в голову ассоциация с рабочим, отворяющим топку в старой железно-шлаковой печи. И в то самое время, пока он пытался нарисовать абстракцию - мысль, с помощью которой Писатель смог бы оценить космическое чудо, которым являлось солнце, - несколько крошечных красных муравьев укусили его в лодыжку. Засранцы, - подумал он, смахивая насекомых. Грязная чайка спикировала и унесла верхнюю булочку с его гамбургера, испачкав то, что осталось. Затем, прямо перед ним, на этом великолепном пляже, выглядящий беременным пьяный немец упал, и его вырвало. Ей-богу, это была Флорида.
- Там, где море встречается с сушей, - пробормотал он и встал.
Раздался ли скрип деревянного настила пляжного гриля или его суставов? Он бросил покрытый дерьмом чайки бургер в мусорку и рискнул выйти непосредственно на пляж, солнце жарило, как машина. Поначалу порыв к прогулке казался сексуальным: пляжи Флориды ассоциировались с красивыми женщинами с карамельно-коричневым загаром, прыгающими в бикини-стрингах, однако Писатель сознательно ощущал себя очень асексуальным. Он чувствовал себя высохшим, старым, едва существующим в современном мире с какой-либо жизненной силой или искрой... и это самопознание заставило его улыбнуться. Это казалось очень сартровским, очень объективно экзистенциальным или даже объективно ницшианским, учитывая сам принцип извращенной немецкой философии: в любом случае для истины нет объективной основы. Солнце пропитало его кожу потом, но... Я чувствую себя отдохнувшим, я чувствую себя... абсолютно счастливым...
Наблюдая за молодыми женщинами, Писатель ощутил прилив искрящегося отчаяния. Живописный вид Нового Темного Века, - снова абстрагировался он. - Девушки безумствуют во плоти.
Было ли это вожделение или высокая оценка подобно тому, как Генри Дэвид Торо, безусловно, восхищался великолепным прудом Уолдена? Писатель склонялся ко второму варианту; он не хотел расценивать себя, как одинокого, одержимого экзистенциализмом, социально неадаптированного мужчину средних лет, который бродил по пляжу в поисках провокационной услады для глаз. Он просто - совершенно несексуальным образом - упивался красотой пляжа, радуясь ей, как натуралист радуется красоте дерева или птицы-колибри. Он подумал о смешанной философской системе природы Спинозы, переплетенной с гуманизмом. Нельзя ли это все рационализировать, учитывая предпосылку, что человек функционирует в природе, как единица разума/тела и отсюда происходит самоопределение, что уважение и признание человеческой красоты - суть часть постулата Спинозы о том, что любовь - это спасение человека, а предшественницей любви является человеческая красота, физическая или духовная? Писателю стало совершенно понятно, что мораль, руководимая социальным взаимодействием, только усиливала истину о созидании. Это служило доказательством того, что уравнение было правильным; он сам и был доказательством. Либидинально невоодушевленный, но переполненный человеческим волнением - истинная тематическая человеческая единица. Он бродил по пляжу не как сексуально-одержимый вуайерист, он находился здесь не из-за желания разглядывать большие, пухлые сиськи, с трудом втиснутые в крохотные бюстгальтеры, и еще меньшие треугольники ткани, так плотно прилепленные к лобковому бугру, что этот бугорок выглядел разукрашенным, окаймленным сочными складками сексуального мяса. Вместо этого он раскрывал свои человеческие чувства, прославляя красоту самок вида, известного как хомо сапиенс, и благодарил Бога, или Вселенную, или кого бы то ни было, за привилегию быть достаточно интеллектуальным, чтобы осознать эту чудесную истину. Это не являлось секс-экскурсией.
Пенис Писателя полностью затвердел в плавках сразу после того, как в его поле зрения появилась женщина. Спонтанная рефлекторная эрекция, неслыханная в его жизни в течение двадцати лет: она пульсировала, воспламенялась видением - типизацией, архетипом карикатуры на Совершенную Флоридскую Загорелую Красотку. О, нет, - подумал он, съеживаясь. – Я думаю, Спиноза никогда ЕЁ не видел... Его шлепки по песку замедлялись по мере ее приближения; но в его нутре это приближение больше походило на что-то довольно опасное, высокую волну или порыв штормового ветра, являющийся достаточно сильным, чтобы сбить с ног.
Она была ангелом во плоти, виртуальным образцом, лишенным недостатков. Волосы до талии, цвета того же залитого солнцем песка, по которому она шла, танцевали на слабом ветру с Залива. Жир на теле полностью отсутствовал, но каждый контур казался завершенным, и даже подчеркивающим зрительный эффект. Груди были размером и неоспоримой плотности свежего грейпфрута. Писатель почувствовал одышку, эффект от ошеломляющего тела женщины усиливался тем, что она носила: белое бикини в сеточку, каждая "ячейка" которого была размером в квадратный дюйм, и через эти ячейки открывалось все. Ареолы размером с пивную банку, темные морщинистые, с торчащими кончиками сосков, твердыми и четко-очерченными, как пули: идеальные цилиндры из розовой плоти. Дыхание Писателя еще более замедлилось, когда его взгляд остановился на лобке. Большие ячейки не скрывали того факта, что женщина была аккуратно выбрита, вагинальная бороздка и мистические складки ее больших половых губ выступали на всеобщее обозрение, выделяясь из-под сеточки. Бороздка блестела... будто подмигивая ему.
Боже на небесах, - подумал Писатель.
- В ваших мечтах, мистер, - проворковала она и проскользнула мимо.
- Знаю, но какие же это классные мечты...
Он чуть не хлестанул себя, чтобы не повернуться посмотреть, как она удаляется.
- Город стояков, мать его, а, дружище? - произнес какой-то обитатель пляжа с загорелым лицом и бородой в духе капитана Немо.
Пропитанная потом бейсболка косо сидела на его голове, костлявые ноги торчали, как палки из обрезанных видавших виды штанов. Его налитые кровью глаза устремились вслед за женщиной, устало наблюдая за ней.
- Боже, я ЛЮБЛЮ Сент-Питерский пляж! Дай мне пять, брат!
Почувствовав себя неловко, Писатель с явной неохотой заставил себя исполнить просьбу мужчины. Прославление открытого сексизма казалось ему, во-первых, неправильным, во-вторых, грубым, а в-третьих, противоречащим его системе убеждений - даже с сильнейшей эрекцией.
Капитан Немо захохотал и поплелся за женщиной.
- Да, чувак, я хочу ПОЛУЧИТЬ кусочек этого!
Это навряд ли, - подумал Писатель.
Следующие четверть мили ходьбы заставили его почувствовать себя получившим выстрел из дробовика, но только каждая дробина, попадающая в лицо, являлась невообразимым сексуальным образом: одна безумно привлекательная женщина в купальнике со стрингами за другой. БАМ! БАМ! БАМ! Шествуют длинные загорелые ноги, пышные бедра, грудь, являющаяся шедевром пластической хирургии. Другая девица, лет шестнадцати, скакала, не нося на себе ничего, кроме наклеек со смайликами на сосках и желтых стрингов. Другая казалась совершенно голой - Господи, сохрани! - до тех пор, пока Писатель не заметил, что на ней было крошечное бикини, точно такого же цвета, как ее тело. Он чуть не упал.
Его первобытное возбуждение заставило прикрыть пах блокнотом, который он постоянно носил с собой. Какое неудобство, не говоря уж о дискомфорте! Тем не менее, он обдумывал гипотезу: философию, лежащую в основе сексуальной реакции человека. Конечно, не существовало никакой философии; все нейропередатчики в мозгу запускались визуально, как побуждение к коитусу и, как следствие, сохранению вида. Но как насчет субъективности? - подумал он, царапая головкой члена о сетчатую подкладку плавок, когда мимо проходили еще более монументально привлекательные женщины. Природа пытается заставить меня заниматься сексом и заводить детей, жениться, быть отцом и так далее. Это то, что я должен был хотеть... Почему я не хочу этого? Вопрос сбил его с толку. Во-первых, какая женщина сочтет его совместимым с семьей, его - экзистенциального эпистемологического феноменалиста? Он содрогнулся при мысли о том, существует ли такой женский эквивалент, а если да, то она, вероятно, не будет похожа на женщин на этом пляже. Слабое место! - понял он, чувствуя себя намного лучше. Общество хотело, чтобы он походил на большинство людей, был домашним и давал миру детей, чтобы они пошли по его стопам - отсюда идеал Спинозы о гуманистическом социальном сотрудничестве. Но Писатель знал вне всякого сомнения: за исключением своих книг, он хотел - нуждался - в том, чтобы по его стопам никто не следовал. Это был единственный способ почувствовать себя целостным.
Мне нужно выпить, - понял он. Если бы он напился, алкоголь убил бы неудобную эрекцию. Он сошел с песка и побрел по серым деревянным ступеням в пляжный бар, похожий на хижину, с соломенной крышей, как в "Острове Гиллигана". Совсем не Мекка интеллектуализма, - сразу заметил Писатель по клиентуре, которая, казалось, в равной степени состояла из длинноволосых, бородатых реднеков с отсутствующими зубами и аналогичных обветренных, татуированных женщин, в дымину пьяных и... беззубых; а также потасканных туристов, стремящихся к кусочку райской пляжной жизни Флориды.
Он заказал разливное пиво у бармена с ленивым взглядом. Правый глаз смотрел прямо на него, пока принимал заказ, левый бродил по стойке самостоятельно, рассматривая декольте загорелой женщины средних лет. Ой! - подумал Писатель о стоимости напитка: $2.50 за пластиковый стаканчик на восемь унций. За считанные минуты жара пляжа нагрела пиво, но Писатель все равно его выпил, потому что... Все Писатели пьют.
Поверхность барной стойки из голого дерева была испещрена надписями, вырезанными перочинным ножом. ДЛЯ ХОРОШЕГО МИНЕТА ЗВОНИТЕ... СЕБЕ! - гласила одна из них. КСРИФАЙ, - загадочно сообщала другая. И еще: КТО-ТО ВИДЕЛ МОЮ ПЕЧЕНЬ? Писатель достал черную авторучку "Флэйр" и быстро добавил свою: СИЛА - ЭТО ПРЕВОСХОДСТВО - СПОСОБНОСТЬ ИСПОЛНЯТЬ ФУНКЦИЮ. ИСТИНА - ЭТО СИСТЕМАТИЧЕСКАЯ СОГЛАСОВАННОСТЬ СУЖДЕНИЙ.
Вот. Уже лучше, - подумал он.
- Ох, твою маааааааать, - пробормотал кто-то.
Это был дрожащий женский голос, и сначала Писатель подумал, что замечание адресовано ему. Через несколько мест он заметил привлекательную блондинку, средних лет в синих джинсах со шнуровкой и сером топе с открытым животом. Она, казалось, спорила с безобидным на вид парнем в очках рядом с ней, который что-то записывал в блокнот, похожий на блокнот Писателя.
Что это? - задумался Писатель.
Затем женщина сказала мужчине в очках:
- Ты пишешь о пупке каждой женщины, кроме моего, - и в раздражении отошла, держа в руке большой коктейль.
Парень в очках вызвал у Писателя задумчивое выражение.
- Это самая странная вещь, которую я когда-либо слышал в своей жизни.
Писатель был готов согласиться, но затем в его голове, как переламываемая веточка, что-то щелкнуло. Он кое-что вспомнил.
- Это вторая самая странная вещь, которую я когда-либо слышал, - признал Писатель.
- А какая была первая?
- Несколько лет назад я ехал в автобусе в Сиэтле, и один шизофреник встал, посмотрел на меня и сказал: Это были я и Лу Ролз. Они засунули нас в клетку и не давали ничего, кроме бутылок с молоком и супа.
Очкарик пригубил теплое пиво за $2.50 доллара из пластикового стаканчика.
- Боюсь, это круче, чем высказывание моей девушки.
Писатель нечаянно взглянул через барную стойку и увидел, что женщина смеется вместе с другими мужчинами, поднимая бокалы с коктейлями.
Писатель попытался придумать что-нибудь сочувствующее.
- Что ж, мне жаль, что сейчас что-то не получается.
- Мне все равно. Я люблю ее, - затем Очкарик отрывисто ухмыльнулся Писателю. - Она ненавидит меня.
Писатель оценил данное вселенское противоречие, но что-то его отвлекло. У Очкарика имелся блокнот, и... Разве женщина ничего не говорила о...
Она обвинила вас в том, что вы пишете... о чем? О пупках? Что она имела в виду?
- Я - писатель, - сказал Очкарик, указывая на блокнот. - И она думает, что я вдохновляюсь пупками других женщин. Вы можете в это поверить? Она думает, что я пишу о пупках, что это мое тайное увлечение. Представьте себе.
Затем прошла стройная фея в бикини, плоский живот сиял маслом для загара, пупок превратился в великолепную маленькую щелочку. Очкарик посмотрел на нее, вздохнул и принялся что-то строчить в блокноте.
Еще один писатель, - заинтригованно подумал Писатель. Однако он не признался, что тоже являлся писателем, потому что знал, что все писатели терпеть не могут говорить о писательстве – муках творчества. Но это так странно, - подумал он об остальном. Завсегдатаи бара толкались, бухие, пьяные мужики средних лет в плавках, спотыкались о потасканных пьяных женщин средних лет в бикини. Так вот, что представляет собой отпуск, это ежегодное вознаграждение: приехать во Флориду, заняться сексом с пьяным представителем противоположного пола, который является совершенно незнакомым человеком, и проснуться на следующий день с герпесом и похмельем. Писатель не въезжал в это, но все, что он понимал, - это свое непонимание. Он понимал, что он другой; понимал, что не должен участвовать в происходящем вокруг, и понимал, что не понимает почему.
Писатель с удовлетворением пригубил теплое пиво.
- Ох, твою маааааааать, придурок... - подружка Очкарика, шатаясь, вернулась на свое место. - Я видела, как ты смотришь на пупок той шлюхи, ублюдок. Пошел на хуй, мудак.
Она снова, покачиваясь, пошла прочь.
Какое недоброжелательство, - подумал Писатель. – Это так грустно. Очкарик выглядел в меру травмированными, сидя на своем месте, однако продолжал решительно строчить в блокноте.
Пара толстых реднеков потешались над анекдотом:
- Что вы говорите женщине с двумя синяками под глазами?
- Что?
- Ничего. Вы уже повторили ей дважды!
Раздался взрыв смеха. Пока Писатель тихо сидел и пил, он слушал новые разговоры.
- ...и он даже не хотел платить за аборт, - шептала одна женщина другой. - Деньги, которые он зарабатывает? Господи, какой жмот.
Другая пара мужчин:
- ...не понял, трахал ли я эту сучку в задницу или гнал свой "Виннебаго" по гребаному туннелю Линкольна!
Кто-то еще:
- ...как они могут рассчитывать на победу, наняв тренера-ниггера...
Действительно, недоброжелательство. Никто больше никого не уважает, - понял Писатель. Ни у кого нет ничего другого, кроме нецензурщины, похоти, жадности, расизма, сексизма, отрицательных эмоций... и недоброжелательства. Возможно, это и был бесподобный афоризм, поискам которого он посвятил свою нелегкую жизнь.
Отчаянное откровение воодушевило его, по крайней мере, в части своей неприкрытой истины. По телевизору с выключенным звуком показывали руины центра помощи Организации Объединенных Наций, который только что был взорван террористами-смертниками. Среди дымящихся обломков лежал рукав потрепанной рубашки армии США, в которой все еще находилась рука.
- Мужик, мне нужно ВЫПУСТИТЬ ПАР! - раздался голос.
Писатель заметил двух байкеров, которые только что присели у бара. Длинные волосы, бороды, цепи, огромные животы. Жара не являлась помехой их кожаным курткам, которые были украшены ухмыляющимися черепами и надписью: СЕНТ-ПИТЕРСБЕРГСКИЕ ОБЕЗГЛАВЛИВАТЕЛИ. У одного на щеке виднелась волосатая родинка, размером и цветом очищенного ореха пекан (или, если не родинка, то метастаз). У другого была повязка на глазу.
- Черт возьми, мне тоже, - согласился Повязка. - Найдем сучку, чтобы сначала как следует отметелить, а потом трахнуть.
- О, да, блядь. Как ту толстуху, что мы напоили таблетками в Порт-Шарлотте, помнишь ее? Когда мы закончили молотить ее, лицо сучки выглядело как разбитый вишневый пирог.
- И отличная ебля тоже. Я люблю трахать их, когда они без сознания.
- Вроде, как мы еще поссали на нее потом?
- Точно, мать твою...
Писатель был в шоке от гнусного разговора. Главенствующий негатив заставлял его чувствовать себя мокрым и грязным. Он чувствовал себя совершенно потерянным, существом, едва способным существовать в данной среде. Еще больше недоброжелательности, еще больше эгоцентризма – они просто пронизывали весь бар.
Вдали, из другого пляжного бара доносилась проникновенная кавер-версия песни "Let's Fall in Love Again", и Писатель вспомнил, кто ее исполнял в оригинале: Лу Ролз.
Да, это были я и Лу Ролз... Какое интересное совпадение, - oн вспомнил детей в автобусе и то, как они вели себя, что говорили. – В тот день тоже было много недоброжелательства...
В его голове подобно картофельным чипсам посыпались новые воспоминания: Ах да, тот человек. Тот мужчина с кулоном...
Большой круглый камень, камень, цвет которого, казалось, менялся. В этот самый момент он обнаружил, что его взгляд скользит по барной стойке...
...к такому же камню.
Конечно, очередное совпадение. Однако Писатель не мог в это поверить. Кулон со странным камнем теперь находился в декольте практически идеальной блондинки, цвета коричневого арахисового масла. Белый топ от купальника приподнимал большую образцовую грудь. Солнцезащитные очки закрывали глаза женщины, когда она подносила кружку разливного пива к сочным, пухлым губам. Сделав один глоток, она нахмурилась, без сомнения, из-за того, что пиво теплое.
Я должен спросить ее об этом камне, - подумал Писатель. - Он такой уникальный...
- Вот и объект для нашей вечеринки с обоссанием, - прокомментировал Родинка своему другу. – Посмотри-ка на сиськи этого куска для ебли.
Повязка выглядел расстроенным.
- Черт, у меня нет снотворного. Эта сучка - вот дерьмо - я буду трудится с ее "киской", как будто это чертов туалет на бензозаправке.
- Бля, чувак. Мы устроим ей вечеринку, да. Для этого Господь и создает таких сучек - чтобы мы распиздячили их и выебали из них все дерьмо. К тому времени, как она выйдет из дела, она уже будет готова к родам!
Байкеры захохотали, стукнув друг друга ладонями.
Писатель вздрогнул.
Блондинка нахмурилась, явно глядя на байкеров, чьи голоса ревели подобно трубам.
- О чем хмуришься, сучка? - окликнул ее Родинка.
- Пизда. Ты по-настоящему будешь хмуриться, когда мы закончим драть твою задницу, – добавил Повязка.
Затем блондинка сделала самый странный - и, возможно, самый неуместный - комментарий, ее голос был мягким, но резким, достаточно громким, чтобы расслышали все, но с другой стороны, едва слышным. Она сказала:
- Господь взглянул на землю и наполнил ее Своими благословениями, - oна в печальном гневе покачала головой. – Может кто-нибудь объяснит мне, что произошло?
Байкеры выглядели более, чем озадаченными.
- Господь что? Что ты только что сказала?
- Это из Экклезиаста, - неразумно вмешался Писатель, неразумно, потому что к этому моменту он был пьян.
Но он вспомнил стих из одного из своих старых уроков богословия.
Блондинка повторила:
- Господь взглянул на землю и наполнил ее Своими благословениями.
- Да? – выпалил в ответ Родинка. - А я посмотрю на твой рот и наполню его своим членом.
- Эй, - возразил Писатель - опять же очень неразумно. - Так нельзя разговаривать с женщиной.
Байкеры обменялись неверящими взглядами и расхохотались.
Затем они встали.
О, Боже мой, - подумал Писатель, когда они начали пробираться к нему. – Спустя столько лет я должен лучше осознавать свою карму...
- Оставьте его в покое, - вмешалась блондинка. - Вы всего лишь пара позорных бродяг.
Родинка остановился и посмотрел на нее.
- Это из мусорки завоняло, или ты спустила штаны?
Блондинка встала, устрашающе покачивая грудями.
- Вы невежливы и неблагопристойны, - сказала она. - Вы вульгарны, грубы и нечестивы. Вы не воспитаны, низки и несносны.
Будь все неладно, - подумал Писатель. Он знал, что ему все равно прилетит ответка.
- Поскольку вы, джентльмены, очевидно, плохо разбираетесь в тонкостях английского языка, она имеет в виду, что вы всего лишь парочка сквернословящих отморозков.
Кулак, врезавшийся в лицо Писателя, был похож на крокетный мяч, брошенный победителем турнира имени Сай Янга. Писатель буквально слетел с барного стула, перевернулся через деревянные перила, а затем свалился с коротких ступенек на пляж, точно сломанная кукла.
- Теперь твоя очередь, спермоглотка, - пообещал Родинка блондинке.
Когда бармен выхватил мобильник, чтобы позвонить в полицию, Повязка выбил его у него из руки. Телефон пролетел через открытое пространство бара и треснул Писателя по лицу.
Видя звезды, Писатель перескакивал из одного состояния сознания в другое. Боже мой, как больно... Его ударили так сильно, что ему показалось, что он почувствовал, как мозг содрогнулся в черепе. Он не мог видеть прямо перед собой, а, когда, лежа на спине, Писатель захотел подняться, это желание было перечеркнуто новой болью.
Однако из бара - словно через туннель - он мог слышать волнение: какой-то раздробленный шум. Женщины пронзительно визжали, мужчины кричали, а байкеры продолжали свое нечестивое буйство. Когда шум достиг своего пика...
Вдруг воцарилась тишина.
Писатель все еще лежал на песке. Все звуки, исходящие из бара, прекратились буквально за одну секунду.
Тишина поглотила его солнечным светом. Слышал ли он шепот? Да. Писатель был уверен. Самые мягкие женские слова, которые, казалось, порхали, хрупкие, как бабочки. Через несколько мгновений его чувства начали возвращаться; он сел прямо на песке...
ШЛЕП! ШЛЕП! ШЛЕП!
Больше не было никакой странной тишины. Он вздрагивал от каждого резкого, похожего на треск звука, и понимал, что это такое. Он помнил.
Мужчина в автобусе в Сиэтле с подвеской. Цитирование Священного Писания. Трость, длиной в ярд, и звук, который она издавала, когда человек наказывал группу подростков-хулиганов.
А теперь эта блондинка, цитирующая Писание. Такой же кулон и схожая вспышка грубости. И тот же самый звук...
Писатель не удивился, когда наконец встал и заглянул в бар. Большинство посетителей сидели неподвижно с пустыми лицами. Пара байкеров, дрожа, лежала на дощатом полу; они хватались за лица и громко рыдали.
Над ними стояла женщина - безупречно прекрасная блондинка, казавшаяся типичной пляжной красоткой.
Ее небесно-голубые глаза ответили на взгляд Писателя. Она печально улыбнулась. В правой руке женщина держала деревянную трость длиной в ярд, но, когда Писатель моргнул, трость исчезла.
Хотя ее голос был подобен нежнейшему шепоту, казалось, что он эхом разносится по всему бару. Наконец-то Писатель разобрал слова.
- Поберечь розги и испортить дитя? - спросил он.
- Они - извращенное поколение - дети, в которых нет веры.
- Эти байкеры не дети, - отметил Писатель.
- Дети - это наследие Господа. Все мы - дети в свете Его Царства.
У Писателя разболелась голова. Он закурил.
- Мы ведь встречались? В Сиэтле? Это были не вы... но в то же время вы.
- Не отказывай дитю в исправлении: если побьешь его розгами, он не умрет. Побей его розгами... и избавь его душу от ада, - oна сделала паузу, чтобы Писатель осмыслил сказанное. - Когда Соломон произносил эти слова, это я шептала их ему на ухо.
Писатель улыбнулся.
- Я не понимаю. Кто - или что - вы?
- Возможно, тебе не следует об этом знать.
Ее ответ воодушевил его.
- Возможно, не следует?
Галлюцинация... но, когда она улыбнулась, на долю секунды показалось, что включился яркий прожектор.
- Ты не поверишь... в тебе мало веры.
- Вы неверно судите обо мне, - сообщил ей Писатель. - Я - философ. Живу, чтобы искать все системы воззрений. Я верю во все.
- Я - Великий Серафим, - сказала женщина.
Писателя это не смутило.
- Но ведь ангелы находятся на Небесах, верно?
- Ни в коем случае, не все ангелы. Некоторые посещают Землю.
- Вы?
- Некоторые были изгнаны.
- А-а-a.
- А некоторые временно сосланы в качестве наказания.
- Какая из этих трех категорий применима к вам?
- Угадай.
Писатель стряхнул пепел, в голове все еще пульсировало. Он оглядел бар и увидел, что посетители оставались неподвижными. Байкеры продолжали трястись на полу.
- Насчет вас я предполагаю временную ссылку.
Ее улыбка переросла в озадаченный лучик.
- Ты очень проницателен.
Да, или очень пьян. Но он находил это просветляющим. Нет, он не обязательно верил, что женщина являлась ангелом, но она еще не дала ему достаточных оснований не верить в это.
- Но вы не похожи на ангела.
- А как выглядит ангел? Ты когда-нибудь видел хоть одного?
- Нет, но ваш аргумент слабый. Почти детский.
- Прошу прощения. Я слишком увлеклась работой с детьми, - сказала она. - Ты тоже дитя Божье.
Писатель задумался об этом. Он закурил еще одну сигарету, все еще чувствуя привкус крови.
- А выгляжу я так, потому что внешность обманчива.
- Камуфляж? - догадался он.
- Превосходно, - oна казалась довольной. - Ты можешь найти иголку в стоге сена, если присмотришься внимательно и достаточно долго, верно?
- Безусловно.
- Но что, если иголка похожа на сено?
Писатель кивнул.
- Но мне нужно больше подробностей.
- Вот, - сказала она. Женщина коснулась странного темного камня в декольте. - Это называется тетрамит, это Камень Неясности. Он заставляет тебя видеть то, что, по твоему мнению, ты должен видеть.
В конце концов Писатель признался:
- Я вам не верю.
- Я знаю, - сказала она. - Но это не имеет значения.
Она деликатно обошла бар, бросая случайные взгляды на неподвижных посетителей, так же нежно улыбаясь.
- Они парализованы? - спросил Писатель. – Это выглядит также, как в автобусе.
- Полупарализующие Чары. На самом деле довольно простые. Только сильные духом будут что-то помнить.
Писатель почувствовал себя польщенным, ведь он все помнил, не так ли? По крайней мере, большую часть.
- Но что, насчет байкеров? - oн указал на них. Те все еще лежали, свернувшись на полу, и тихо плакали. - Этих двоих, которых вы наказали за плохие манеры?
- Я их избила, и да, они запомнят. Они никогда не станут об этом говорить, но тем не менее будут все помнить.
- Будут ли они спасены? - Писатель, конечно, сомневался в этом, но что тогда говорить о его собственной вере? Он должен учитывать все положительные моменты. - Отвернутся ли они от заблуждений своих?
- Может да, а может, и нет. Некоторые уроки усваиваются нелегко.
Писатель даже не смотрел на обтягивающие шорты и топ, неземное тело и загар. Он слушал ее.
- Итак. Вы ангел-покровитель или что-то в этом роде, - подколол он ее. - Гавриил – Божий посланник, а вы - Божий каратель, ангел, который бьет грубиянов за их дурные манеры?
Ее грудь выделялась как у идеальной скульптуры.
- Я - ангел доброй воли ко всем, и ангел, который дисциплинирует тех, кто добровольно отвернулся от этой доброй воли.
- Конечно, - сказал Писатель. - Ваша таинственная исчезающая трость.
Но где же она была? Он знал, что видел ее, точно так же, как знал, что видел ее в тот мрачный день в Сиэтле.
- Добрая воля - это Божий дар. Никогда не принимай дар как должное, - женщина начала спускаться по ступенькам к пляжу. Затем застенчиво посмотрела на него. - Не гордись. Возлюби ближнего твоего. Не проявляй цинизм по отношению к другим, потому что цинизм - это духовная смерть. Живи своей жизнью, как слуга Бога.
Писатель смотрел, как ее знойные ноги сгибаются при спуске.
- Храни то, что передано твоему доверию, избегая нечестивой и пустой болтовни.
Писатель ошеломленно слушал.
- Держи свой язык от зла. Тот, чьи уста наполнены проклятиями и обманом, держит зло под своим языком.
- И я полагаю, что современный перевод будет примерно таким: если вы будете грубым, вульгарным и непристойным, вас побьют?
- Нет. Подумай. Перевод такой... - проходя мимо, она коснулась плеча Писателя, и ее улыбка на мгновение стала яркой, как солнце. - Ни для кого не имей ничего, кроме добрых пожеланий.
Писатель улыбнулся в ответ, когда она собралась уходить.
- Я постараюсь, - сказал он.
- Ой, прошу прощения, - oна повернулась, прижав руку к груди. - Ты все еще ждешь своих доказательств.
- Доказательств чего?
- Что я ангел.
Писатель усмехнулся.
- Конечно.
В этот момент возник самый эротичный образ: ее идеальная грудь приподнялась, когда женщина вскинула руки и потянулась за спину. Пот на декольте блестел, как лак, еще больше пота выступало на коричневом плоском животе. Она сняла кулон.
Писатель упал на колени.
О, Господи...
Теперь перед ним стояло существо десяти футов ростом. Это было не мужчина и не женщина по отдельности, а и то, и другое одновременно. Оно было голым, с белой, как полированный мрамор, кожей, совершенно безволосым. В результате трансформации груди остались неизменными, они по-прежнему выделялись – большие, с темными сосками. Однако бедра потеряли форму, стали более мальчишескими, а руки и ноги - более мускулистыми. Безволосый лобок выглядел совершенно необычно: наружные вагинальные губы прилегали к отверстию только для того, чтобы соединяться с нижними, и с этой розовой вершины плоти свисала массивная пухлая мошонка с яичками, размером с авокадо. Менее заметным, но столь же необычным являлся пенис размером с человеческий большой палец, вырастающий из капюшона клитора.
Лицо сурово сияло, освещенное солнцем; более яркая полоса солнечного света отражалась от гладкой лысины.
Затем существо расправило крылья - три огромные белые пары - чтобы покрыть Писателя своей тенью.
- Боже, черт побери, - не задумываясь выдохнул Писатель.
ШЛЕП!
Трость ответила на бездумный комментарий, просвистев в воздухе и приземлившись на его щеку. Боль обожгла, как клеймо; Писатель упал.
Затем раздался спокойный и нежный голос, подобный свету.
- Не произноси имени Господа Бога твоего... всуе.
Чистое благоговение перевесило сильную боль. Приложив руку к лицу, Писатель с трудом поднялся на колени. Он не стал вставать, несмотря на то, что теперь уже мог. Просто ему казалось более уместным оставаться на коленях перед этим великолепным существом.
- Я прошу прощения, - выдохнул он, пристально глядя на ангела. - И я вам верю.
- Да.
Его накрыла огромная тень. Сзади - у бара – была только тишина.
- Как прекрасны на горах ноги благовестия!
- Я понимаю, - прошептал Писатель. - Но не скажете ли вы мне одну вещь?
- Да.
Вопрос теперь жег его сильнее, чем отметина на щеке.
- За что вас отправили во временную ссылку?
Тень стала тоньше, когда крылья сложились назад. Голос, который на самом деле не являлся голосом, прогудел в воздухе.
- Однажды Бог был груб со мной, - снова появилась трость, ее конец был направлен как меч в лицо Писателя, - поэтому я избила Его.
Писатель уставился на существо. Его зрение, казалось, сместилось и потрескалось, и в трещину проникла волна солнечного света; внезапно ангел исчез. Писатель моргнул и втянул воздух, после чего в конце концов встал. По пляжу уходила потрясающая блондинка в шортах и белом купальнике.
Писатель поплелся по деревянным ступеням обратно к бару, изнуренный своим откровением. Все посетители бара казались слегка сбитыми с толку, оглядываясь по сторонам и моргая. В течение нескольких неприятных секунд никто не проронил ни слова. В конце концов тишину нарушили байкеры.
Родинка подвинул озадаченному бармену несколько купюр.
- Извини, мы погорячились, чувак. Вот оплата за пиво - сдачу оставь себе.
- А... спасибо, - моргнув, ответил бармен.
Повязка повернулся к Писателю с тайным страхом на лице.
- Эй, мужик, извини, что вмазал тебе по физиономии. Не знаю, что на меня нашло.
- Да, чувак, нам очень жаль, - добавил Родинка.
- Ничего страшного, - сказал Писатель.
Оба байкера прыгнули на свои мотоциклы и с грохотом умчались прочь.
Писатель сел на табуретку. В конце концов странное молчание начало разрушаться. Очкарик - другой Писатель - держал ручку над блокнотом, такой же сбитый с толку, как и все остальные. Его пьяная подруга вернулась и сидела, склонив голову ему на плечо.
Очкарик моргнул и странно посмотрел на Писателя.
- Вы чувствуете себя как-то не так?
- Да, - сказал Писатель.
- Что-то... случилось?
Писатель закурил и удовлетворенно затянулся.
- Нет, - ответил он.
Он заказал еще кружку теплого пива, затем повернулся на табуретке в сторону пляжа, где позволил своему взору отдохнуть на солнышке.