«История о головаче. Часть первая» Эдвард Ли

— Было жутчее, чем ты слышала, — говорит тебе Дори Энн Слэйт, подливая кукурузного ликера в чашку. Ты просто забежала в ее крытую толем лачугу выразить соболезнования и… на тебе.

Ты и не думала.

— Я тока слышал, что ее сестру Люси грохнул кто-то, кто вломился в дом.

Налитые кровью глаза Дори Энн кажутся больше положенного, но ввалившимися; в каком-то смысле у нее и вся жизнь провалилась. Ей сорок пять, но с той недели она словно лет на десять постарела. Цветущая грудь, заставлявшая подвывать всех мужчин, увяла под поблекшим желтым топом. Она всегда была для тебя типа матери-на-подмену, пышнее самой жизни, налитой силами и мудростью. Теперь она казалась неопрятной, светлые волосы потускнели и спутались. Она сидит со скрещенными ногами за шатким столиком и тебе видны дорожки тонких синих вен.

— Послушать хочешь, Марла? — спрашивает она.

Вопрос тебя шокирует. Тебе не стоило бы слушать, но… хочется. По какой-то причине хочется.

— О, мисс Дори, не хочу, чтоб вы мучались рассказом, но…

Внезапно полумертвые глаза на миг озаряются. Она похлопывает тебя по рукам на столе: — Видишь ли, милая, рассказывать об этом мне приятно. А мне, видит Бог, не помешает хоть что-то приятное…

— Приятное? — ахаешь ты, не подумав. — Но мисс Дори, что ж приятного в рассказе о том, как сестру грохнули?

Безрадостный смешок, потом еще глоток.

— Ну ясно, тебе так не кажется, дорогая. Тебе скока — двадцать, двадцать один?

— Не, еле восемнадцать.

— Надо ж! — вскрикивает старшая, чуть громковато. — А ты цветешь, девочка! Это даже плохо — быть насколько красивой. Ты еще поймешь, что это проклятие, как поняла когда-то я. Лучше бы Бог нас сделал жирными и страшными. Моя сестра Люси это поняла, и нелегким образом.

Тебя терзает вопрос, поднявшийся из самых темных закоулков твоей души. Почему ты хочешь это знать? Как может быть приятно говорить об убийстве твоей сестры?

— Ты ведь чуток знала Люси, да? Она тоже была красива, на двадцать лет младше меня. Да… Наша мамаша сначала меня родила. Но внешность и принесла бедняжке Люси столько горестей. Парни ей проходу не давали и, что еще хуже, ей это нравилось. Реднеки трахали ее с пятнадцати-шестнадцати, да внутри у нее что-то не так было, она все время выкидывала. Но полтора года назад получился у нее малыш Кейд, так она его назвала. Но кто отец, не говорила…

Ты не знаешь, почему Дори Энн замолкла, но замечаешь, что слушаешь ее, вытянувшись на стуле от напряжения. Твое сердце колотится.

Снаружи садится солнце. Ты слышишь, как сверчки и лягушки заводят песни.

— Толком не знают, в какую это было ночь — пятницы, субботы, типа того. Парни из департамента шерифа так сказали. Кто-то пришел и изнасиловал ее, прямо возле колыбельки с младенцем. Пару раз изнасиловал, как сказали, и в зад тоже. Попользовал, чтобы кончу сбросить. Девчушку вроде тебя, Марла. Ты должна это знать. От большинства парней добра не жди. Говорят они приятно, выглядят хорошо, но в конечном итоге, ты для них только теплая дырка, куда кончить можно. Как Люси была для того парня. Натрахавшись, он перерезал ей горло. А затем, как говорят, насрал на пол и нассал на малыша Кейда в колыбельке. И ушел.

Желудок твой возмущается от этих слов, но еще сильней тебя беспокоит, что она сказала раньше: ты просто теплая дырка, куда кончить можно. Так вот, что ты в глазах мужчин?

Все, что ты можешь, — глотать.

— Но, видишь ли, он оставил дверь открытой — нарочно. Люси жила там дальше, по старой дороге, за буреломом, где раньше обитал старый башмачник Джейк Мартин. Туда почти не ходят, даже почту не носят, ведь Люси вселилась в дом старой Марм, а старая Марм разрешила ей, сама она сейчас в том мерзком доме престарелых.

Твое сердце, кажется, бьется с перебоями.

— Что… что случилось с ребенком?

— А ты че думаешь? Три, четыре дня прошло, пока кто-то решил дом проведать. Ясное дело, звери туда уже забрались и добрались до дитя. Скунс, опоссум, дикая собака. Кто знает? Бедняжку нашли снаружи — то, что от него осталось.

От этих слов тебе дурнеет.

— И все это он сделал с моей сестрой, просто чтоб кончу сбросить. — Но Дори как-то странно говорит об этой трагедии. Она не кажется особо расстроенной, замечаешь ты. А сама ты расстроена, это точно.

— Понимаешь, Марла, от мужчин не просто добра не видать. Большинство из них — зло. Почему-то когда трахают девок, они становятся злом.

Зло, думаешь ты.

Она смотрит на тебя, сузив глаза.

— Ты знаешь, о чем я.

Ты пялишься в ответ. Да, ты знаешь. Первым с тобой это сделал парень твоей матери. Тебе было… одиннадцать, двенадцать? Так больно было, и столько крови. Твоя мать притворилась, что это ты из девочки превратилась в женщину, получила «Проклятие Евы», как она выразилась, но ты понимала: она знала, в чем дело. Если подумать, она и сама не была особо хорошей, но хотя бы не причиняла тебе вреда. Кое-кто из учителей тоже, пока ты не бросила школу, потом пару раз твой брат, Флойд, тоже сделал это с тобой, и сукин сын до сих пор тебе толком в лицо не смотрит, а всегда отворачивается и лыбится. А кроме всего этого, однажды вечером, прошлой зимой тебя просто изнасиловали, когда ты шла домой короткой дорогой из универмага «Хулл», где работаешь. Какой-то выродок прятался в лесу, и вонял он до самых небес.

Да, похоже, все, что могут предложить мужчины, это сперма и боль. Ты решила не иметь с ними ничего общего, никогда.

— Я так и думала, — говорит Дори Энн, видя твое лицо. Затем отхлебывает еще немного чистого ликера. — Но видишь ли, я знаю больше других, мне Люси сказала.

— Что сказала? — спрашиваешь ты пересохшим горлом.

— Она была снова беременна, от того же мужчины, от которого у нее малыш Кейд, и я говорила, что она не сказала, кто он, но я все равно узнала…

— Кто? — спрашиваешь ты, едва не срываясь с места.

— Ты погоди, — говорит она с тончайшей улыбкой. — Это был тот же, кто грохнул ее, ведь она требовала жениться, а иначе пойдет в окружной суд, подаст на него и потребует сделать какой-то ДНК-тест. Видишь? Мужчин волнует только их конча, и все. Короче, знаешь Ронду Коннер из «Перекрестков»? Думаю, не, в твоем-то возрасте еще рано пить, а если ума хватит, то и не начнешь. — Мутные глаза Дори Энн покосились на ее чашку. — Она держит там бар, хотя сама с папашей живет в Крик-Сити, и вчера, придя на работу, услышала голоса сзади, на парковке, два парня сидели в пикапе. Ронда врубилась, что они косяк смолят, но остановилась у черного входа, заслышав, как один из них сказал: «Грохнул суку, да, сэр». И Ронда прислушалась, не пошла внутрь. Потом один из них говорит: «…перерезал залетевшей суке горло, так и сделал. Засудит она меня, сказала, чтоб ребенка содержал. Так и сказала, прошмандовка». Глаза Дори Энн смотрели на мили вперед.

Так я и поняла, что это тот же парень. А потом он говорит: «Черт, я так ненавидел эту суку, что прежде чем грохнуть, высосал все молоко из ее сисек, понимаешь, она все еще кормила первого, которого я ей в брюхо засунул». А потом он рассмеялся и сказал: «Сладкое, это да». И знаешь, что тогда сделала Ронда?

— Что? — шепчешь ты.

— Пошла и выложила все своему папаше, Уинчеллу Коннеру. А видишь ли, Уинчелл Коннер — сын Сизаля Коннера. Слыхала о таком?

Ты копаешься у себя в голове.

— Имя вроде чуток знакомое, но толком не уверена.

— Знакомое, милая. Коннеры — одна из немногих достойных семей в этих местах. Коннеров тут куча, но эти вроде с Кентукки приехали. И вот что я скажу…

Ты ждешь, ждешь, напряженная, елозишь.

А потом Дори Энн спрашивает:

— Ты про головач слышала?

Ты пялишься на нее в ответ. И повисает молчание.

Дори Энн кивает.

— Все об этом слыхали, но никто не говорит. Неудивительно. Не любят люди признаваться, что знают о таком.

— Но такого не бывает, мисс Дори. — Ты скорее ее уговариваешь, чем утверждаешь. — Деревенщины это просто выдумали, типа так они ставят последнюю точку в распрях.

Но глаза Дори Энн утверждают иное. Она снова треплет тебя по рукам на столе.

— Головачи бывают, милая. Неприятно говорить, но их еще с Гражданской устраивают. Тогда их и придумали Тактоны и Мартины. Только так можно толком отомстить тому, кто сотворил с тобой нечто невообразимое. Если мужчина жену твою убил или ребенка изнасиловал, ты похищаешь его жену и тогда, тогда…

Остальное тебе говорить не нужно. Ты и думать об этом не хочешь.

— Дори Энн, а при чем здесь этот Коннер?

Снаружи все темнее, сверчки стали громче. Стекло звякает, когда Дори Энн подливает еще ликера.

— Это был Сизаль Коннер. Хороший человек, хотя пьет многовато. Раньше свиней резал для «Мясницкой компании Уильям», но потом началась рецессия, типа той, что идет сейчас, и Сизаля уволили, когда закрывали фабрику. Это типа в семидесятые, милая. Мне самой лет десять было. Но Сизаль получил выходное пособие с фабрики Уильяма и купил себе трактор на средства и прах-вительство платит народу, чтоб они пшеницу собирали, типа субсидия, а у Сизаля была земля, на которой он годами пшеницу растил. И у него жена была больная — Джуди Мэй ее звали, — и Сизалю нужны были деньги прах-вительства, чтоб за электричество платить, ведь у Джуди Мэй чего-то с легкими было, она спать могла только с машиной для дыхалки. Небо-лазер, вроде, зовется. Но, видишь ли, была семейка, которая, бог знает с каких пор враждовала с Коннерами — Кроллы, и Хорас Кролл тоже работал на прах-вительскую субсидию, но его выгнали, потому что пил все время и бензин тырил. И старший сын Хораса — не помню, как его имя, — он с цепи сорвался из-за того, что его папку уволили, а Сизаль Коннер еще больше зарабатывает, с купленным-то трактором… этот пацан Кроллов вломился в сарай Сизаля и подсыпал че-то в бензопак трактора, что движок запороло. Нужна была тысяча долларов, чтоб починить, и Сизаль пошел в банк, ссуду взял, но неделя ушла, пока ее одобрили. — Голос Дори Энн помрачнел. — Он запоздал с оплатой электричества, компания отключила его на неделю и… ну, сама догадайся. Джуди Мэй умерла от респерального приступа из-за того, что небу-лазер заглох.

Кажется, у тебя в голове гудит.

Вроде к отчаянию на лице Дори Энн примешалось облегчение? Ты спрашиваешь:

— И… что потом? — Но думаешь, что и сама догадываешься.

— Сизаль выкрал сначала младшего парня Кроллов, потом, через пару ночей, десятилетнюю дочь Кролла, потом самого Хораса, и наконец, того старшего сына, который трактор запорол. И каждый раз Сизаль и его ближайшие друзья — Джейк Мартин, Тафф и Хелтон Тактон — устраивали головач. Они прорезали им дырку в черепушке и трахали в голову.

После слов Дори Энн молчание, кажется, шквал обрушилось на хижину.

— Сизаль, тот давно помер, но его сын Уинчел продолжил род — Ронда из «Перекрестков» его дочь…

— И Ронда сказала ему, — говоришь ты, чтоб прояснить, — сказала, что она слышала слова мужчины в пикапе…

Дори Энн кивает, затем, нагнувшись ближе, шепчет:

— Уинчел похитил того человека сегодня вечером, Марла. Они устроят головач…

И когда Дори Энн говорит «головач», ее глаза внезапно блестят, как у юной девушки.

Ты открываешь рот, чтобы заговорить, но слов не возникает. Ты знаешь, что хочешь спросить, но не можешь.

— Хочешь пойти? — спрашивает дальше Дори Энн.

Ты отвечаешь на выдохе:

— Да…

— Они устроят его в доме Уинчела, — продолжает она, но ты замечаешь, что соски Дори Энн напряглись под желтоватым топом. Ты видишь, как они торчат, будто пробки бутылок.

И твои соски тоже.

Ты пойдешь смотреть на головач. Пойдешь смотреть, как мужик трахает другого мужика… в голову.

Ну или ты так думаешь.

Что-то непростое, кажется, на уме у Дори Энн. Она, кажется, колеблется, и ты лишь гадаешь почему. Потом возникает самый очевидный вопрос, словно тебе в мозг тыкают стеклянный стержень.

— Мисс Дори, вы мне так и не сказали. Что за мужчина так жутко грохнул Люси?

Дори Энн делает еще глоток, потом смотрит на тебя мертвыми глазами.

— Потому тебя и приглашают, Марла. Мужчина, убивший мою сестру, — твой брат Флойд.

Ты пялишься на нее. Вся покрываешься мурашками. Твои мысли сталкиваются друг с другом, и тебе кажется, что ты стоишь на утесе в милю высотой, глядя вниз.

— Так что я буду отомщена и ты тоже, милая, ведь по тому, как мужчина смотрит, иногда можно сказать, что он давно уже творит зло. Так, Марла?

Ты киваешь.

— И тебя не заботит, что это твой родич…

— Нет! — ты вскакиваешь и кричишь, ты смеешься и плачешь разом, и чувствуешь, что кружишься, как юла, и от самой этой мысли, одной лишь мысли ты становишься возбужденной и радостной, и влажной между ног. Ты едва не падаешь на Дори Энн, обнимаешь ее и целуешь, и бормочешь, как младенец.

Часики тикают. За окном уже стемнело. Сверчки и лягушки почти оглушают.

Дори Энн тоже плачет — от радости. Она усаживает тебя, потом берет за руку и говорит:

— Пошли, милая. Уже пора.