«Элегия» Кейтлин Р. Кирнан

У меня двоякое отношение к Кэйтлин Р. Кирнан. С одной стороны, прекрасное владение английским языком и весьма изысканный стиль ее произведений просто не могут не восхищать. С другой стороны, ее истории, как правило, начисто лишены какой-либо динамики, меланхоличны и даже депрессивны. После издания в 1998 году дебютного романа «Шёлк», многие критики поспешили причислить писательницу (вместе с ее подругой и коллегой по цеху Поппи З. Брайт) к категории так называемой «современной готики», но, на мой взгляд, творчество Кирнан (да и Брайт тоже) более разностороннее. На сегодняшний день Кэйтлин является автором более десятка романов и великого множества рассказов, завоевав славу живого классика современной американской литературы. Ее истории подчас оставляют после себя какое-то своеобразное послевкусие, а также некую незавершенность, предлагая читателям о многом домысливать самим. И, предвидя возможные вопросы, сразу скажу, да, Кирнан - лесбиянка, не скрывающая данного факта, и, да, я намеренно сократил оригинальное название «Elegy for a Suicide» до просто «Элегии», во избежание проблем с… ну вы поняли, с кем.

Это история про дырку в земле.
- Наши души прокляты, - говорит Э, раскрывая опасную бритву с перламутровой ручкой.
Я знаю, что она не верит в души, и я знаю, что она знает, что я знаю. Но это игра, главный элемент пантомимы. Лезвие из нержавеющей стали притягивает свет в ванной и подмигивает в ответ. Бритва - одна из тех любовниц, с кем она еще не нашла в себе смелости потрахаться. Их много таких, но бритва является самой ближайшей, самой любимой и, я бы сказала, самой обманчивой. Ее обращение с бритвой едва ли не сравнимо с оргазмом. То, как она открывает лезвие, а затем проводит уязвимой плотью по металлу, почти, почти разрезая ее, вызывает у меня ассоциации с мягкой подушечкой ее указательного пальца, прижатой к моему клитору. Всегда только почти. Но только до сегодняшнего вечера, однако я забегаю вперед и не думаю, что кому-то от этого станет лучше. Э изучает каждую мельчайшую деталь лезвия. Она хорошо знакома с ее историей, знает ее будто внутреннюю поверхность своих век, и я понимаю, что это знакомство имеет решающее значение для... чего? Это ритуал, - догадываюсь я. Подозревала ли я это ранее?
- “В.Х. Морли и сыновья”, клеймо с клевером, - и она делает паузу, чтобы показать мне крошечный клевер, отпечатанный на узкой шейке, прямо перед смертельно сладким хвостом, острым, как ее серые глаза, - а рукоятка только выглядит старинной, будто из слоновой кости или просто кости.
Рукоятка пожелтевшая, как зубы, окрашенные никотином.
- Французский целлулоид под слоновую кость, - говорит она и закрывает кран. Вода в нашей холодной ванной дышит паром. Окно сверху, в ширину могилы, полностью запотело. В любом случае, снаружи не на что смотреть. - Изготовлено в Австрии в 1923 году, в промежуток между войнами. Здесь, на ручке, я полагаю, изображена пожирательница лотосов, возможно, с острова Джерба или страны Гинданов, - Э делает паузу, а затем добавляет: - Лотофаг.
Я знаю, что она получила все эти сведения из Википедии, потому что Э - ленивая ученица. Но да, на рукоятке, действительно, присутствует фигура голой женщины, отлитая или вырезанная, уж не знаю. Руки обнаженной подняты, а над ней висит одинокий цветок, окрашенный в красный цвет. Не представляю, был ли он красным, когда бритва только вышла с фабрики. От “Морли и сыновей” из Австрии. Но теперь на ней виднеется это красное пятно, воспринимаемое, скорее, как приглашение. Женщина стоит внутри второго цветка, однако он не окрашен в красный цвет. Цветки не имеют ничего общего с лотосом.
Она все еще разговаривает. Ей не нужны слушатели.
Ей не нужна ассамблея для своего ораторского искусства.
- “Почему мы нагружены тяжестью…
- И дотла выжжены острой болью…
- Пока все остальные отдыхают от скуки?”
Она поднимает бритву к свету и откидывается в своей горячей ванне. Пока она цитирует Теннисона, я сижу на сиденье унитаза. Я не смотрю на нее, потому что тогда я не смогу притворяться, что ничего не изменилось, и что было что-то, предшествующее дырке. Дырке с большой буквы. А, кроме того, я устала смотреть на ее лицо, и меня тошнит от взгляда на бритву. Я пересчитываю грязные, некогда белые шестиугольные плитки на полу.
- Когда ты закончишь, получится довольно красивая история, - говорит она, а я качаю головой.
- Я никогда не напишу ее.
- Конечно, напишешь.
- Ты, на самом деле, чертовски заблуждаешься.
- О, ты напишешь об этом. Побойся бога. Ты обязательно напишешь об этом.
Она смеется, и я вздрагиваю - нет, я, действительно, вздрагиваю - потому что знаю, что она абсолютно чертовски права. Как бы то ни было, я обо всем напишу. Я уже начала сочинять предложения в своей голове, больная пизда – вот, кто я такая. Я смотрю на плитку, слушаю ее монолог про бритву, и вспоминаю, как все начиналось, как день почти сгустился до сумерек, когда мы обнаружили ту проклятую штуку.

Более месяца назад, в далеком январе. Мы пробирались через пустоши заснеженных бурых сорняков на западном берегу реки Сиконк. Рядом со старой железной дорогой, ведущей к возвышающемуся подъемному мосту, никогда не опускавшемуся с 1970-х годов. Он выглядел, как ржавый собор, правда с балками и болтами вместо подвесных опор, но все же, как собор. Э осматривает мусор, потому что это то, чем она иногда занимается. Что касается меня, то я просто наслаждаюсь путешествием, отмораживая задницу и надеясь, что моей любимой скоро наскучит, и она объявит, что пора возвращаться в город на Гано-стрит.
Я стараюсь не дрожать. Э говорит, что дрожат только неженки.
Мы наталкиваемся на лист из гофрированной жести или алюминия, и она наклоняется и сдвигает его назад, обнажая под ним клочок голой земли. Почва черная, лишенная сорняков, поэтому поначалу она кажется мне бесплодной. Но, на самом деле, там присутствует бледная плесень, и буйствуют крошечные коричневые грибы, выросшие в тени листа, снятого Э. Она наклоняется ближе, спрашивая вслух, могут ли они быть психоделиками, нашпигованными псилоцибином.
- Эй, знаешь, мы могли бы набрать их, привезти домой и выяснить, - предлагает она.
- Из многих способов, которыми я предпочла бы не подохнуть, отравление ядовитыми грибами занимает первое место в списке.
Э хмурится.
- Неженка, - говорит она.
Лист жести - или алюминия – отброшен в сторону, и теперь Э стоит на коленях у самого края этого не совсем бесплодного участка земли. Она хочет сорвать один из коричневых грибов, но затем кое-что другое приковывает ее взгляд. Через несколько секунд это замечаю и я. Э почти всегда первая замечает что-либо, даже слегка отличающееся от обычного. А это, действительно, отличается.

Лежащая в ванне Э перешла к Джеймсу Джойсу, пятому эпизоду «Улисса».
- Это чертовски утомительно, - тише шепота говорю я, только выдыхая слоги. - Черт возьми, сделай это, наконец, или не делай этого, но то, что ты творишь сейчас, чертовски утомительно.
- Ты хочешь, чтобы я это сделала, - произносит она.
- Я хочу, чтобы ты заткнулась на хуй, вот чего я хочу. Чтобы ты вылезла из ванны, обсохла и выбросили бритву в мусорное ведро, и давай никогда больше не будем об этом говорить.
- Ты немногого хочешь, не так ли? - осведомляется Э. - Думаешь, все пройдет? - спрашивает она и поднимает левую руку так, что я вынуждена смотреть на то, что с ней происходит. И я вижу разъедающую ее порчу.

На месте, где лежал лист гофрированного металла, среди плесени и грибов виднеется дырка. Всего около четырех дюймов в поперечнике. Я не помню, как рассчитывать диаметр, но отверстие явно не более пяти дюймов, так что это, конечно, не очень большая дырка. И хотя это дыра в земле, это не ямка в грунте. Края розовые, сморщенные и мясистые, а ободок более всего навевает ассоциации с огромной жопой. Болезненно розового оттенка, будто шрам от ожога, будто вздувшаяся плоть с сине-белыми прожилками, выглядящая влажной, липкой и теплой.
Должно быть, какая-нибудь разновидность грибка, - думаю я. А что мне еще остается думать?
Я тяну ее за заднюю часть толстовки, как будто это может подействовать.
- Что за хрень...? - начинает она и умолкает.

Я возвращаюсь к подсчету шестиугольников.
- Существуют такие учреждения, которые называются больницами, - говорю я.
Снова говорю.
- Ты серьезно считаешь, что врачи могут помочь?
- Я серьезно, блядь, думаю, что мы не знаем, смогут ли они помочь или нет, - отвечаю я, и она смеется и шлепает по воде.
- Апокалипсис плоти, - улыбается Э. Мне не требуется смотреть на ее лицо, и порчу, также охватившую его, чтобы понять, что она улыбается. – Ты знаешь первоначальный смысл слова «апокалипсис»? Не катастрофа. Не конец света. Это означает откровение, видение, внезапное прозрение.
Она возвращается к описанию бритвы.
- Я должна умереть, чтобы прекратить это, - говорит Э.
Снова.
- Я звоню в скорую помощь.
- Нет, ты не сделаешь этого, - произносит она.
Она права.

Там, на заросшем сорняками клочке земли на берегу Сиконка, Э шепчет голосом, наполненным одновременно благоговением и любопытством. И, я бы сказала, апокалиптичностью. Она шепчет:
- Боже мой, что это?
- Одна из самых гадких вещей, которые я когда-либо видела, - отвечаю я, прекрасно осознавая риторичность ее вопроса.
Она не хочет знать. Э никогда не хочет знать, потому что знание разрушает загадку.
Она подкрадывается ближе к дыре, давя грибы обтянутыми джинсами коленями, пачкая деним плесенью.
- Серьезно. Это отвратительно. Просто оставь это на хуй в покое.
Но я опоздала, и она уже дотронулась до самого внешнего края дыры, задрожавшего, как желе. На самом деле, говорить, что я опоздала, бессмысленно, потому что она бы все равно не послушала. Там, где Э коснулась дыры, образовался багровый пузырь размером с десять центов.
- Боже, - прошипела я. - Пожалуйста. Ты ведь понятия не имеешь, что это за хуйня.
- Именно так, - отвечает Э, и ее голос звучит почти разумно. - Оно теплое, - говорит она, так, что я была права по поводу этого. Затем она плашмя кладет свою левую руку на розовую поверхность, что бы это ни было. - Теплое... и пульсирует. Или дрожит.

На мгновение я искренне верю, что сейчас проблююсь.
Зеркало на дверце аптечки также запотело. Мне хочется, чтобы и мои глаза покрылись конденсатом. Внутри лежат таблетки, те, которые она вот уже неделю принимает от боли. Сжирает их, как конфеты. Как-то я спросила ее, насколько ей больно. Но мне достаточно только посмотреть на ее руку, на участок правой щеки и внутреннюю часть бедер, чтобы понять, что это охуительно больно, адски больно.
Она снова возвращается к бритве.
- У них тоже не хватило нервов, - говорит Э. - Должно быть, они тоже сделали это, почти то же самое, пытаясь, но не будучи в состоянии положить этому конец.
- Ты не знаешь наверняка.
- Может быть. Голоса становятся громче, и им есть много, что сказать.
- Тогда перестань их слушать.
- Когда с тобой говорит бог, ты не можешь перестать слушать.
Когда с тобой говорит бог. Я не собираюсь оспаривать этот аргумент. Не то, чтобы я признаю поражение, просто невозможно спорить с кирпичной стеной.
- У него есть свои планы, верно? Возможно, я сейчас держу эту бритву, и, возможно, я даже хочу воспользоваться ей. Наверное, тот человек до меня тоже пытался, но у него есть свои планы.
Э сунула руку в ту дырку и вытащила из нее бритву.
- Муравьи-зомби, - говорю я ей. Я имею в виду - здесь, в нашей ванной, а не в тот день у дыры. - Я рассказывала тебе о муравьях-зомби. Может быть, они тоже думают, что с ними говорит бог.
- Ебаные муравьи ни хуя не думают, - отвечает она.
Муравьи-зомби.
Кордицепс однобокий - гриб, который растет в тропических джунглях по всему миру. Его споры попадают в муравья, и каким-то образом заставляют его - перепрошивая его чертовски крошечный муравьиный мозг – впиваться в лист, в определенную жилку на определенной высоте над землей. И муравей-зомби просто висит на листе, а гриб убивает его, меняет его экзоскелет, пока споры не заполнят голову насекомого. Голова мертвого муравья лопается, распространяя еще больше спор, заражая еще больше муравьев, создавая еще больше зомби.
- Боги не разговаривают с насекомыми.
- А ты считаешь себя чем-то большим, чем насекомое в представлении этих существ?
Э скользит вниз, пока над испускающей пар водой не остается только ее лицо. Под ее правым глазом раздулся новый багровый пузырь. Я начинаю говорить ей что-то, уже не пытаясь спорить, как будто не пробовала этого раньше. Я люблю тебя и вынуждена наблюдать, как какой-то паразит, какой-то рак, съедает тебя заживо, а ты не позволяешь мне помочь тебе.
Почему я не вызвала скорую помощь? Чертовски хороший вопрос, не так ли? Может бог из этой дырки тоже что-то бормочет мне в уши?
Я считаю плитки и слушаю, как капает вода из крана.
Она снова начинает вещать о том, что бритва похожа на цветок лотоса. Ты съедаешь цветок, и тогда наступает покой. Проводишь лезвием сверху вниз по предплечьям и поперек запястий, или втыкаешь его по рукоятку и вскрываешь горло, после чего больше нет боли. Только, конечно, этого не хочет ее новый бог. Самоубийство прервет цикл.

Э протягивает руку в дырку, которая намного глубже, чем я могла подумать. И когда она делает это, что-то меняется в выражении ее лица. Как будто кто-то щелкнул тумблером. Но я не могу описать произошедшее изменение. Я пробовала. Блядь, как я пробовала. Изменяется ее лицо, выражение лица, а через несколько секунд она вытаскивает руку, держа в ней старинную австрийскую бритву. Она поднимает ее, открывает, и лезвие слабо мерцает в последних лучах дневного света. Ее рука блестит, мокрая от выделений из красного пузыря.
- Боже мой, она прекрасна, - говорит Э. - Кто, черт возьми, мог оставить такую классную вещицу в этой дыре?
Я думаю, что тогда бог еще не разговаривал с ней.
- Ты же не собираешься взять ее.
- Конечно, блядь, собираюсь.

Э стоит перед высоким зеркалом в нашей спальне, обнаженная, только что выйдя из ванной. Она повернута ко мне спиной, но я все же могу наблюдать за ее глазами. Даже покрытая язвами, она так же красива, как и раньше. Я вижу ее и спереди, и сзади. Я вижу ее и разбитую, и целую. Она говорит, что бог шепчет ей что-то на ухо, но я вижу, как Ад пожирает ее. Она превратилась в крошечную лодку в огромном море парадоксов, а я могу только наблюдать за ней. Стоя здесь перед высоким зеркалом, она улыбается и играет со своим левым соском. Я не думаю, что когда-либо видела такую радость в ее глазах, такой всеобъемлющий восторг. Бритва лежит рядом, на комоде.
- Выеби меня, - говорит она, но я не хочу.
Я с трудом могу представить, как буду прикасаться к ней, потому что, если я прикоснусь к ней, я также прикоснусь и к этому.
- Помнишь ту ночь на мысе? - спрашиваю я, пытаясь сменить тему. - Когда мы наблюдали Персеиды с пляжа Ньюкомб Холлоу?
Мой айфон гудит, и я отвечаю. Это звонят с работы, хотят узнать, почему я снова опаздываю.
- Звездопад, телефонный звонок, - Э улыбается мне из зеркала.
Это все для нее игра? Неужели муравьи-зомби думают, что и они играют в какую-то игру? Э говорит, что насекомые не могут думать.
- Завтра, - обещаю я голосу на другом конце линии, хотя знаю, что это ложь. - Я выйду завтра. Уверена, что мне будет намного лучше.
Неделю назад мысль о потере работы напугала бы меня; теперь мне кажется, что работа существует где-то в другом времени и измерении, куда я никогда не вернусь, больше никогда.
Если я, вообще, когда-то там была.
- Мы должны вернуться на тот пляж, - произносит Э, мастурбируя перед своим отражением. - В следующем июле мы должны приехать туда вновь и снова понаблюдать за небом.
Тон ее голоса не изменился. Он не такой, как у человека, который мастурбирует, и мне интересно, знает ли она вообще, что делает. Может быть, это еще одно компульсивное действие, как и все ванны, которые она постоянно принимает. Что-то, что она лишь смутно осознает и, что делает, но что необходимо богу в ее голове, чтобы завершить цикл. Я не могу отвернуться. Неважно, во что она превращается, что превращается в нее, она по-прежнему красива, и я по-прежнему восхищаюсь ее обликом.
- Да, - говорю я. - Мы туда вернемся.
Ее рука перестает двигаться, и она хмурится - но очень-очень невыразительно. Если бы я не провела с ней последние два года, я бы и не догадалась, что она хмурится.
- Я не хочу умирать, - произносит она, и я отвечаю, что тоже не хочу, чтобы она умирала.
- Может быть, - предполагает она, - если бы я воспользовалась бритвой…
- Ты бы все равно умерла, - отвечаю я. – Просто это две разные двери.
И это предполагает, что херне из дыры предпочтительнее иметь живого хозяина, нежели труп. Это предполагает чертовски много.
- Я не могу вспомнить, почему я это сделала. Разве это не странно?
Капля розовой слизи капает между ног Э и забрызгивает половицы между ее босыми ногами. Мне хочется спалить весь дом.
- Я только помню, что это мне казалось очень срочным. Как будто вся моя жизнь раньше была пустой тратой времени, но стоит мне только сунуть руку внутрь этой дыры, и все обретет смысл, наконец, навсегда и навеки.
- Но у тебя больше нет этого чувства?
Она не отвечает. Улыбка возвращается на ее лицо, и она поворачивается спиной к зеркалу.
- Выеби меня, - говорит она.
И я делаю это. Неважно, насколько отвратительной мне кажется проказа, пустившая корни в ней, в ее теле. Я занимаюсь с ней любовью, зная, что также занимаюсь любовью и с этим. Я более, чем наполовину уверена, что в тот момент, когда мы обе кончим с разницей в несколько секунд (что обычно никогда не происходит), я также услышу голос бога внутри ее черепа.
Она лежит рядом со мной на простынях, которые нужно было бы постирать еще месяц назад или около того, и смотрит на потолок. Ее глаза кажутся стеклянными. Я замечаю, что язвы распространились на ее горло, и не могу вспомнить, были ли они там до того, как мы занялись сексом. Процесс идет быстрее сейчас. Ему не терпится родиться, и, возможно, этот оргазм был последним кусочком адреналина, необходимого, чтобы закусить жилку на листе и повиснуть. Я говорю с ней, но она не отвечает. Только кивает и качает головой один или два раза. Когда я спрашиваю, не больно ли ей, она и не кивает, и не качает головой, но я все равно иду в ванную и достаю таблетки из аптечки. Я приношу ей таблетки и стакан воды, и Э принимает три штуки, после чего снова ложится.
- Ты хочешь бритву? - спрашиваю я, и Э трясет головой.
Но я подхожу к комоду и все равно беру ее. Я вкладываю лезвие в ее руки, мягкие, как у тряпичной куклы. Затем одеваюсь и выхожу, говоря себе, что нужно срочно купить несколько вещей в магазине, и что она только вздремнет, пока меня не будет.
Я могу потрясающе хорошо лгать самой себе.
- Я ненадолго. Отдохни. Когда вернусь, приготовлю ужин.
Э кивает и сонно улыбается.
Там, в зарослях сорняков у реки Сиконк она уже начала почесывать руку, которую засовывала в дырку. Мне хочется вернуться туда и снова прикрыть это место металлическим листом. Нам надо было сделать это, - думаю я. - Мы должны были оставить все именно в таком виде, в каком, блядь, нашли.
Я бродила дольше, чем намеревалась, поскольку встретила подругу, и наш с ней разговор не давал никакого намека на то, что этот день отличается от любого другого. К тому времени, как я вернулась на нашу улицу, уже стемнело, и пошел снег. Жирные хлопья сыплются на землю, как падающие звезды, как споры, как боги, низвергающиеся с воображаемых небес. К утру весь Провиденс покроется снегом на добрый фут.
Я прекрасно знала, что Э уже не будет, но это все равно застигло меня врасплох.
Где-то скоро появится еще одна дырка в земле.
По крайней мере, она оставила бритву лежащей на кровати, и я сижу и долго, долго держу ее, уставившись на эту пожелтевшую ручку из французского целлулоида оттенка слоновой кости, желая, чтобы цветы действительно оказались лотосами.



Я считаю бессмысленным как-то комментировать эту историю, по крайней мере, для моих постоянных читателей. Все, что я пишу, в той или иной степени автобиографично - только иногда что-то одно более очевидно, чем другое. Данный рассказ был написан в августе 2013 года.