«Бескрылые твари» Люси Тейлор

Если вы надумали наведаться сюда, то я скажу вам так: отправляйтесь куда-нибудь в другое место. Я к тому, что безопасное место Долиной Смерти не назовут, не так ли? А пустыня Мохаве, где и расположена эта самая Долина, таит в себе такие опасности, что большинство людей и представить себе не могут. Уж я-то знаю, я не раз видел, что бывает с теми, кто случайно свернет не туда или не рассчитает свои силы в поисках приключений. Я живу здесь, заведую «Службой эвакуации Джоз» — что в наших местах как нельзя кстати, — но сам я, конечно же, патрулированием здешнего бездорожья не занимаюсь. Разве что иногда, когда меня начинает терзать смутная тревога или предчувствие, что кому-то может понадобиться моя помощь.

Тогда я запираю свой сдвоенный мобильный дом и отправляюсь в самую глушь, обхожу солончаки, арройо и плайи, где чаще всего попадают в беду самоуверенные туристы и обычные идиоты.

Трагические смерти и таинственные исчезновения, однако, не останавливают других людей. Они все приезжают и приезжают в эту раскаленную печь, не потрудившись даже приготовить достаточный запас еды, воды и топлива, и — как правило, неизбежно, — сталкиваются с неприятностями.

Вот вам наглядный пример: дохляк с тростью в закусочной «Бан Бой» этим утром. Еще только шесть утра, я собираюсь ехать в Бейкер и по дороге заезжаю в придорожную забегаловку на магистрали I-15 между Барстоу и Вегасом. Визитная карточка города — самый большой термометр (как будто и без него не ясно, что здесь печет, как у дьявола в заднице); он возвышается в сорока метрах над главной дорогой, вдоль которой теснятся двухзвездочные мотели, заправки и продовольственные магазинчики. Припарковав фургон, я неторопливо направляюсь внутрь, чтобы, как всегда, позавтракать яичницей, оладьями и кашей, прежде чем продолжить путь в Барстоу, к моей девочке.

И сразу же мой взгляд падает на этого урода, скрючившегося за стойкой.

Как только я вижу этого коренастого жабоподобного мужичка с лысым, словно отполированным, куполом, как только я слышу, как он распространяется официантке Марго о своих планах — поехать исследовать Мохаве, — я понимаю, что это очередной мистер Всезнайка, который к закату будет по уши в дерьме.

Я хорошо таких знаю: неприятный писклявый голос коротышки, который пытается звучать солидно, язвительный взгляд глаз помойного цвета — Марго только что озвучила мысль, что исследование пустынь лучше оставить молодым да дюжим, — попытка сделать вид, что трость ему вовсе не нужна, что он носит ее исключительно на случай, если «попадется гремучая змея».

— Гремучих у нас, вообще-то, не водится, — замечаю я и спрашиваю, которая из припаркованных снаружи машин принадлежит ему.

Я-то думал, что он приехал на «Субару Аутбэк» или «Рэм 1500», или хотя бы на том стремном багги «Фольксваген», который я видел на въезде, но мужичок шумно отхлебывает кофе и говорит:

— Красная «Камри». Да-да, знаю, можете смеяться, только она меня еще ни разу не подводила.

Я удивлен, ведь для регулярной езды по бездорожью нужна хорошая тачка: гибкая подвеска, высокий дорожный просвет, мощные колеса с глубоким протектором — и это как минимум.

— Для ваших целей она не очень-то годится, — говорю я и сажусь рядом. — Если хотите хорошо провести отпуск, забудьте о Мохаве. Езжайте лучше к северу отсюда. Три часа в пути, и вы сидите за игорным столом в отеле Белладжио или смотрите приватный танец в «Мятном носороге».

Он кряхтит, но я не уверен, что это вызвано моим непрошеным советом — скорее, у него просто торчит заноза в плоской заднице. Вытряхнув остатки сахара из сахарницы в свой кофе, он презрительно цедит:

— Вегас! Сам Сатана проводит там отпуск, когда ему надоедает ад. Что до меня, я предпочитаю чистую и непорочную пустыню.

Я озадачен, ведь он совсем не походит на человека, который разбирается в непорочности, стремится к ней или хотя бы уважает ее, если уж на то пошло. В этом отношении я и сам, конечно, ничуть не лучше; в свое время, почти десять лет тому назад, пустыня привлекла меня своей суровостью и бескомпромиссным безразличием ко всем человеческим страхам. Побывав здесь однажды, я уже не хотел возвращаться к своей старой бандитской жизни в подворотнях Лос-Анджелеса; ни на минуту не хотел.

— Джо Фитч, — говорю я и протягиваю ему ладонь; он жмет мою руку с чопорным отвращением — наверное, думает, что пять минут назад я этой рукой подтирался. Я повожу плечом, чтобы отделаться от этого впечатления, и продолжаю. — Если уж вам так зудит отправиться туда в одиночку, вы должны хотя бы иметь представление, во что ввязываетесь. Вы можете заглохнуть, Джи-Пи-Эс обманет вас, как дешевая шлюха; если что-то подобное случится здесь, при такой жаре — вы труп.

Он берет тюбик с дезинфицирующим средством — наверное, все еще переживает из-за нашего рукопожатия, — выдавливает каплю средства на ладонь. Красный густой комок, словно кусок сырой печени.

— Отис Хэнкс. И я бы предпочел, чтобы вы при мне не выражались. Без обид.

— Хорошо, не буду, — отвечаю я, — только хочу сказать, что, если вы отправитесь в пустыню неподготовленным, не имея необходимого опыта и снаряжения, то пустыня отымеет вас так, что присесть не сможете.

Хэнкс хмурится, и я жду от него упреков за сквернословие, но он переводит разговор на другую тему:

— Ваше имя кажется мне знакомым. Мы нигде раньше не встречались?

Я уверяю его, что мы не знакомы. Пытаюсь припомнить, не мог ли я его видеть, когда сидел, но мне не хочется ворошить прошлое и вспоминать те пять лет в тюрьме в Ломпоке, куда я угодил за драку в баре, которая закончилась непреднамеренным убийством, или меньшие сроки, которые я периодически отбывал за разные преступления. Я приехал в Мохаве, чтобы забыть о прошлом.

Его слова о том, что он где-то слышал мое имя, не дают мне покоя, но в интересах справедливости я пытаюсь вселить в Хэнкса страх и обращаю его внимание на то, что солнце еще едва взошло, а температура воздуха на гигантском термометре уже перевалила за тридцать семь градусов, и, если у него в голове есть хоть капля мозгов, ему следует еще раз хорошенько обдумать свой план путешествия по бездорожью в середине чертова июля.

Но вряд ли он прислушается к моему совету: такие, как он, никогда никого не слушают. Совсем как мой старик, вещающий из-за кафедры методистской церкви Гнева Господня в Калифорнии о грехопадении и спасении; они уже нашли для себя ответы на все вопросы. Их послушать, так сам бог приходит к ним за советом.

Я рассказываю Хэнксу лишь несколько трагических историй, которые произошли здесь за последние два года; о том, как ребятишки искали в пустыне наконечники от стрел, а вместо этого нашли скелет, к западу от Ньюбери Спрингс вдоль автомагистрали I-40; позже выяснилось, что это были останки туриста из Мюнхена, который, видимо, думал, что Мохаве — это тот же «Дисней Уорлд», только без кондиционеров, и отправился туда на прогулку — в раскаленную-то печь! — в одних вьетнамках, шортах и футболке, прихватив с собой лишь пару литров воды. Когда его нашли, его ноздри, рот и вообще все отверстия на голове были забиты песком; к тому времени стервятники расклевали его внутренности, словно посетители в ресторане ««Голден Наггет» — четырехзвездочный отель в Лас-Вегасе, штат Невада.».

Я рассказываю о женщине из Ханствилла, Алабама, которую пару лет назад посетила чудесная мысль: отправиться в поход с ночевкой прямо в Мохаве, прихватив с собой восьмилетнего сына; когда она свернула с шоссе, навигатор бодро предложил ей повернуть направо, в результате чего она восемнадцать миль ехала в адскую бездну, где нет ни капли воды, четко следуя указаниям прибора. Спустя несколько дней один рейнджер нашел ее машину, рядом с ней лежало тело мальчика. Мать не могли найти на протяжении нескольких месяцев, а когда нашли, от нее осталась лишь горстка костей и волос вперемешку с пометом стервятников — по крайней мере, так мне рассказывали.

Марго взмахивает кофейником, подливая мне напиток, и говорит:

— Хотите наставить его на путь истинный, преподобный Джо?

Во взгляде прищуренных глаз Хэнкса появляется проблеск любопытства:

— Только не говорите мне, что вы служитель церкви, мистер Фитч.

Марго расплывается в улыбке, разливая по чашкам горячий кофе:

— Священник из старины Джо — как из меня стриптизерша, никудышный. Его так прозвали за то, что он живет где-то в глухомани, совсем один, как этот, как его… отщепенец?

— Отшельник, — поправляю я. — Только никакой я не отшельник. А вот папаша мой был как раз священником, он такие вещи любил. Я вырос, слушая его разглагольствования о религиозных традициях народа, который повернулся спиной к цивилизации и ушел в пустыни Египта и Синая. О таких людях, как Макарий Великий и Антоний Великий, которые пытались укрепить свою веру, живя в одиночестве и подвергая себя испытаниям. Может быть, это и повлияло на меня. — Я пожимаю плечами. — Оглядываясь назад, я понимаю, каким наивным был, но несколько лет назад я приехал сюда именно в поисках бога и думаю, что эта бредовая идея оказалась…

— …полным бредом, — хихикает Марго. — Но мы тебя все равно любим. И считаем тебя своим.

Хэнкс приподнимает выцветшую, почти прозрачную, бровь:

— И как, вам удалось его найти? Бога?

Его вопрос колет меня, словно острой палкой. Насаживая кусочек яичницы на вилку, я отвечаю:

— Разумеется, нет. Ведь искать было нечего.

Мы сидим в тишине, заглатывая куски пищи, и я продолжаю размышлять над его комментарием по поводу моего имени. Спустя некоторое время я встаю и неторопливо направляюсь к своему фургону, с удивлением отмечая про себя, что красная «Камри» мужика, который притворяется, что трость необходима ему на случай встреч с гремучими змеями, припаркована на месте для инвалидов. Я достаю из бардачка карту и возвращаюсь в кафе.

Хэнкс раздраженно кривит губы, когда я разворачиваю перед ним карту, будто боится, что я залезу северо-западной частью Невады в его тарелку с пирожными; достаю ручку и рисую маршрут, который проходит через всю сельскую местность и ведет к отдаленному и живописному месту, которое я называю Котлованом.

— От асфальтированной дороги — и напрямик. Вам даже из машины выходить не придется. На другой стороне, за соляным озером, будет Джошуа-Три
, а за ним — дюны, там такой пейзаж, вы словно на Марсе побываете. — Я замолкаю на секунду, затем продолжаю. — Но взбираться на дюны все же не советую.

Хэнкс смотрит на карту, словно ханжа на порнокартинку, с неприязнью, сквозь которую проглядывает тщательно замаскированное желание, а затем сворачивает карту.

— Я очень ценю вашу заботу, мистер Фитч, но, как я уже объяснил официантке, пока вы изволили быть на улице, я в некотором роде пустыневед. Тот, кто изучает пустыни, — поясняет он, видя озадаченное выражение на моем лице. — После выхода на пенсию я побывал в некоторых пустынях: Гоби, Сахара, Атакама. Я был в самых отдаленных районах и всегда возвращался целым и невредимым. — Он опускает взгляд на свою правую ногу, обутую в более высокий ботинок, нежели левая, и слегка задирает штанину, обнажив белый протез. — Не считая инцидента с ногой. Но виной тому был грех вожделения, а вовсе не несчастный случай в походе.

Марго тут же замечает, что у посетителей в другом конце зала закончилась вода, и торопится к ним с кувшином, а я тем временем пытаюсь отделаться от неприятных картин, которые рисует мне воображение: результатом каких таких сексуальных извращений может стать потеря конечности? Ампутация как фетиш?

Хэнкс видит нашу реакцию и снисходит до того, чтобы слегка покраснеть. После нескольких секунд неловкого молчания он признается, что маршрут у него довольно «гибкий» и он будет иметь в виду мою карту.

— Я бы не прочь посмотреть на этот ваш Джошуа-Три, — говорит он, и в его голосе я замечаю некую нотку задумчивости, которой раньше не было; его будто бы тянет — но не в Джошуа-Три, разумеется, а просто тянет убраться отсюда куда подальше.

Дождавшись, пока Хэнкс наденет свою пробковую шляпу и встанет, чтобы расплатиться, я бросаю на стол несколько банкнот и выхожу на улицу вслед за ним. Даже опираясь на трость — весьма искусно вырезанную из красного дерева и украшенную резной рукояткой из слоновой кости, — передвигается он с заметным трудом, будто двигаться ему мешает нечто большее, чем физическая неполноценность.

Его взгляд приковывает мой фургон, припаркованный неподалеку от его «Камри».

— «Служба эвакуации Джоз». Теперь я вспомнил, где я о вас слышал.

Я вопрошающе смотрю на него.

— Недавно я повстречал милую парочку, и они рассказали мне, что вы помогли вытащить их машину, когда она заглохла в пустыне. Мэйси и Клод из Модесто. Просили передать привет, если встречу вас.

Я отворачиваюсь и перевожу взгляд на уродливый термометр, который уже показывает все сорок градусов, а у самого между тем кровь стынет в жилах.

— Что-то не припоминаю таких.

Хэнкс вздыхает, будто моя внезапно отказавшая память подтверждает его убеждения о человеческой натуре. Мы снова обмениваемся рукопожатиями, я наблюдаю за тем, как он уезжает, а затем со всех ног мчусь обратно в «Бан Бой» и, едва успев забежать в туалет, извергаю наружу густую жижу полупереваренного кофе, картофеля и яичницы.

Это невозможно. Это, мать вашу, невозможно!

Я действительно эвакуировал их «Мазду 280-z», да вот только старые добрые Мэйси и Клод были на тот момент мертвы и валялись на заднем сидении той самой «Мазды».

Какая-то часть меня — импульсивный, вспыльчивый хулиган, чьи проступки долгие годы служили материалом для проповедей моего старика, — готова подорваться вслед за Хэнксом, но я заставляю себя не делать этого. Я изменился. Теперь я умею быть терпеливым, выжидать время. Этому меня научила пустыня.

Поэтому я сажусь за руль и направляюсь в Барстоу, зная, что мы с Хэнксом еще встретимся, когда придет время. А пока мне нужно к моей девочке.

Конечно же, Опала — это не ее настоящее имя. Я называю ее так за ее серо-голубые глаза, похожие на опалы с мельчайшими вкраплениями кобальта и золота. Ее нашел пастух неподалеку от Красной горы, она была почти полностью раздета, а шея и плечи были покрыты глубокими гноящимися ранами; похоже, она потеряла сознание, и стервятники успели попробовать ее на вкус, прежде чем она очнулась и продолжила двигаться. Насколько мне известно, с тех пор она ни разу ни с кем не заговорила. Измученная жарой, травмами и, в первую очередь, обстоятельствами, которые привели ее сюда, она повредилась рассудком. Теперь она находится в Реабилитационном центре Барстоу, где ее внесли в реестр как «неизвестную», пока не объявится кто-то, кто знает ее настоящее имя.

Осторожно войдя в ее палату сегодня, я увидел, что она полусидит в постели, и ее щеки уже не кажутся такими осунувшимися, как вчера, но сидит она по-прежнему неподвижно, будто чучело, а на засохших губах застыла все та же едва заметная улыбка — эта улыбка никогда не сходит с ее лица, словно намекая на тайны, которые хранит эта девушка. Единственная подвижная часть ее тела — это полуприкрытые дикие глаза, они двигаются из стороны в сторону: тик-так, тик-так, будто она гипнотизирует сама себя, не сводя взгляда с невидимого метронома.

Поболтав с одной из медсестричек, которая заглянула в палату, чтобы поздороваться, я беру с прикроватной тумбочки расческу и щетку для волос и начинаю заплетать Опале косы, как делал всегда, все месяцы, что мы с ней знакомы. Чтобы скоротать время, я как обычно разговариваю с ней, просто рассказываю разные новые истории: о том, как я впервые увидел пустыню, как ее бесконечная пустота заворожила меня и в то же время испугала. Рассказываю, как выжженная, враждебная земля, лишенная всего необходимого для обеспечения жизни, странным образом подарила мне утешение, как я сблизился с ней, преодолев боль. Лишь тогда я осознал, что мои одурманенные небылицами родители, наказывая меня, все-таки сумели дать мне кое-что ценное: умение выжить в таком диком месте, где редко появляются люди, а если даже появляются, то не задерживаются надолго.

И пусть бога в том смысле, в каком его понимает большинство людей, я не нашел, я все же обрел собственное понимание божества: их здесь сотни, сотни крылатых пожирателей падали, парящих над дикой местностью. Только теперь я понял, о ком шла речь в проповедях моего отца — об этих богах-стервятниках, и я стал называть их именами архангелов: Молох и Харон, Метатрон, Уриил и Гавриил. Я сразу понял, кто они такие, существа столь же старые, как камни и солончаки, столь же древние, как кости животных, которые обитали здесь шестьдесят пять миллионов лет назад, когда на месте Мохаве еще было огромное континентальное море.

Я знал, что они наверняка видят нас такими, какие мы есть — бескрылыми тварями, бродящими по бесплодной земле, — а они парят над нашими головами, терпеливые и хитрые, зная, что наша жизнь — песчинка в океане их вечности.

Поначалу плешивые красные головы и горящие черные глаза этих огромных птиц повергали меня в ужас, а их повадки внушали отвращение. Однажды я спугнул одного из них возле своего трейлера и наблюдал за тем, как он неуклюже, вприпрыжку бежит, яростно размахивая крыльями в попытке взлететь, а затем, решив избавиться от лишнего груза, извергает зловонную мертвечину из своего желудка прямо на капот моего фургона. Этот — Приносящий Дары — был первым, а вскоре за ним пришли другие. Они часами кружили в небесах неподалеку от моего дома, молча наблюдали и ждали, когда я выйду, чтобы затем указать мне путь к своей умирающей или раненой находке, будь то сыч, черепаха, чаквелла… бродяга из Мюнхена или мать, отчаявшаяся найти подмогу, чтобы спасти своего сына.

Опала вздрагивает и издает негромкий звук, будто бы икает от страха. Интересно, слышит ли она меня. Хотя это неважно, она все равно знает, кто я такой.

Когда я откладываю расческу в сторону, ее волосы выглядят великолепно. На плечи падают длинные, тугие косы, оттеняя ее темную, красноватую кожу. Но когда я подношу к ее лицу зеркало, чтобы она полюбовалась на себя, ее глаза вспыхивают, как у загнанной рыси, и она шипит сквозь сжатые зубы.

Я склоняюсь над ней, убираю прядь волос с ее лица и, как и всегда, шепчу ей одни и те же слова:

— Когда я приду в следующий раз, я убью тебя.

Теперь очередь Хэнкса.

По пути обратно в Бейкер я сворачиваю там, где редко кто сворачивает, и продолжаю свой путь по бездорожью до самого въезда в Котлован. Здесь, на краю потрескавшейся озерной котловины, исчезает последнее подобие дороги, и я прокладываю себе путь на противоположную сторону, оставляя позади белые облака сверкающей шпатовой и кварцевой пыли. На мили вокруг вы не найдете ни асфальта, ни дорожных знаков, ни помощи, если она вам потребуется. Никаких признаков того, что Хэнкс был здесь, я не наблюдаю, и поэтому я поворачиваю к югу, туда, где ландшафт пустыни превращается в переплетение арройо, а земля до такой степени суха, что покрыта трещинами, слои поверхности вздымаются и наползают друг на друга, будто керамические плитки. Я слышу, как под шинами трещит сухая глина, тишину словно разрывают крошечные взрывы, и воздух окрашивается в цвета мела и золы.

Я стараюсь придерживаться маршрута, который рисовал на карте для Хэнкса, но, как только на горизонте возникает Джошуа-Три, мне внезапно становится не по себе. Деревья всегда казались мне жуткими, со своими когтистыми ветвями, гротескными кручеными формами, похожими на искалеченные конечности человека, которого подвергали ужасным пыткам. Но теперь, выйдя из фургона, чтобы через бинокль осмотреть местность, среди кривых ветвей я замечаю фигуру стервятника. При виде меня птица негромко шипит. Падальщик выгибает шею и поднимает к ярко-желтому солнцу клюв, ярко-красный, как будто еще недавно он погружался в чьи-то внутренности.

Стервятник взмывает в воздух и летит на восток, в сторону оранжевых песчаников. Я слежу за ним через бинокль, приближаю изображение и вижу на фоне песка красное крыло автомобиля — «Камри» Хэнкса стоит слева у основания скал в пятне тени, постепенно уменьшающемся по мере того, как солнце поднимается все выше.

Для того чтобы отбуксировать автомобиль и не повредить при этом трансмиссию, требуется осторожность и хорошее оборудование, но сохранность машины Хэнкса теперь мало меня волнует. Я прикрепляю трос к своему фургону, оттаскиваю «Камри» где-то на полмили в сторону и оставляю в низине, ощетинившейся колючими креозотовыми кустами. На пассажирском сидении я обнаруживаю скудный запас воды и энергетических батончиков; ключ спрятан под ковриком. Я набиваю рюкзак бутылками с водой и батончиками мюсли, запираю машину и бросаю ключ в кусты.

Я заметил, что, не обнаружив своего автомобиля на месте в этой богом забытой глуши, люди ведут себя тремя разными способами. Иногда думают, что облажались сами — попросту заблудились, и начинают лихорадочно, но безрезультатно, искать место, где припарковались. Иногда они пытаются сохранять спокойствие, обдумывают сложившуюся ситуацию и отправляются в путь пешком. Обезвоживание и тепловой удар делают свое дело, или им помогаю я — при помощи лома, который лежит в моем фургоне рядом с фальшивыми картами; так или иначе, корм птицам обеспечен. Иногда, хоть и очень редко, люди надеются на человеческую доброту, устраиваются где-нибудь в тени, если найдут здесь тень, и, вероятнее всего, молят бога о помощи, а затем благодарят его, когда видят меня — по крайней мере, до той поры, пока не поймут, что я здесь вовсе не с миссией милосердия.

Интересно где он, забрел в арройо или укрылся где-нибудь в тени креозотников? Я ускоряюсь, мне хочется побыстрее его найти, но пустыня будто впитала в себя его жизнь, как капельку воды. Мне удается заметить его вдалеке лишь после полудня, когда температура в этой части Котлована поднимается чуть ли не до пятидесяти градусов, и в воздухе словно повисает мерцающая дымка.

К моему удивлению, дистанция между нами не сокращается. Он будто бы даже отдаляется от меня.

Жара подкосила его, обнажила его дряхлость. Он идет, низко опустив голову, ссутулив плечи, изо всех сил сжимая трость, и рука его сильно дрожит. Он уже не останавливается, чтобы полюбоваться на вот этот цветочек или вон тот сверкающий минерал. Кажется, он даже не замечает зловещей атмосферы, которая сгущается вокруг него подобно пару, струящемуся из разломов земли. Мне достаточно беглого взгляда на компас, чтобы убедиться в своих догадках: его начинает клонить к северу. Сам-то он, безусловно, полагает, что идет по прямой, но на самом деле он все сильнее отклоняется в сторону — но не в сторону машины, а к лесу Джошуа.

Целый час я пытаюсь не потерять его из виду, ожидая, что в любой момент он может свалиться на землю, но он не сдается, и расстояние между нами по-прежнему не сокращается. Наконец, я не выдерживаю и перехожу на бег, испытывая нарастающее удовлетворение, какое, должно быть, чувствует любой убийца, приближаясь к своей жертве. Я почти настигаю его, но вдруг что-то происходит, словно в замке на двери вселенной щелкает ключ, и фигура Хэнкса испаряется в воздухе. То, что всего секунду назад состояло из плоти и костей, сливается с песком и растворяется в тени. Стервятники разлетаются в разные стороны, и вокруг меня повисает мертвенная тишина. Внезапно я понимаю, что я — единственное живое существо на земле, и единственный звук, который я слышу, — это мое собственное прерывистое дыхание.

Я открываю рюкзак, чтобы пересчитать бутылки с водой, и с ужасом обнаруживаю, что у меня осталась всего одна, и та наполовину пустая. Я пил воду весь день, но мое горло будто забито опилками и песком, а легкие горят, словно я вдохнул целую пустыню. Но поворачивать назад я не намерен, и мою решимость только укрепляет ярко-красная капелька крови, которую я замечаю на одном из мясистых листов опунции. Судя по следам Хэнкса, он еле переставляет ноги и так сильно опирается на трость, что та оставляет следы несколько сантиметров в глубину.

Пусть я упустил Хэнкса из виду, но и день уже клонится к закату. Тени удлиняются, палящее солнце опускается к горизонту, вдоль которого через все небо тянутся киноварно-красные, горчичные и синие полосы.

Поднимается ветер, он обдувает мою кожу и гоняет по земле огромные шары перекати-поля, словно чудовищные пляжные мячи. Из-за ветра мне начинает казаться, что я слышу посторонние звуки. Я слышу женский голос, жалобный и плачущий, он ясно выделяется на фоне шума ветра. Вступает второй голос, и получается импровизированный дуэт: мой отец кричит о демонических соблазнах, о пропасти, куда падают проклятые грешники, и где падшие ангелы кормятся их мольбами. Голос отца такой же громкий, как голос женщины, а слова столь же бессмысленны, но в нем отчетливо слышатся нотки презрения и угрозы.

Внезапно небо становится чересчур огромным, ненастоящим, будто крашеная декорация, которую поставили здесь для меня. Песчаный ветер, столь же лживый и садистский, постепенно заметает следы Хэнкса.

На западе в воздух поднимается стая летучих мышей: где-то в креозотовых кустах скрывается их гнездо; они шквалом взмывают в небо, будто чернильные кляксы, вырвавшиеся из-под пера безумного писца. Я инстинктивно пригибаю голову и закрываю ее руками, пока черная туча кружит надо мной. Появление мышей отвлекает меня, и я больше не слышу дуэта голосов. Я снова обретаю способность ясно мыслить и отчетливо вижу впереди контуры деревьев Джошуа.

В тусклом свете предзакатного солнца гротескные деревья кажутся жуткими, мертвыми. На их ветвях громоздятся черные овальные фигуры, и мне кажется, будто деревья вот-вот будут вырваны с корнем или сломаются под весом стервятников, устроившихся на ночлег. От них веет гнилью и мертвечиной, и вдруг я слышу негромкое бормотание, от которого волосы у меня на затылке встают дыбом. Это женщина, и она зовет на помощь. Она просит воды.

Голос меняется, и вот от жажды стонет уже Хэнкс.

Голос — на этот раз настоящий, я уверен, — доносится из-за деревьев. Я замечаю шляпу Хэнкса цвета хаки: она слетает с его головы, тело его бьется, падает на землю, поднимая облака песка и камешков. Какое-то мгновение стон Хэнкса звучит в унисон с завываниями ветра. И тишина.

Я подбегаю к нему, но лучи солнца ослепляют меня, и я шагаю неуверенно, меня мотает из стороны в сторону. Я останавливаюсь в тени грузного дерева со свисающими ветвями и вижу свернувшегося калачиком человека. Я протягиваю руку, но тут же отдергиваю: одной рукой он держит разложившееся до такой степени тело животного, что куски плоти буквально отваливаются от костей, а мех осыпается, как песок; другой рукой он сжимает чью-то челюсть — койота или лисы, — с выбитыми зубами. Рядом лежат и другие останки вперемешку с обрывками одежды; явно старые жертвы, уже давно ставшие чьим-то обедом.

— Мистер Фитч? — резкий, отрывистый голос раздается за моей спиной, и я быстро оглядываюсь, подняв руки, но все же не успеваю защититься, удар трости приходится мне в лоб, прямо между бровей.

— Что ж, наконец-то. Вот вы и здесь.

Я не знаю, сколько прошло времени, десять секунд или целые сутки, но в хриплом голосе Хэнкса явно звучит нетерпение и разочарование. Трость, которой он размахивает, выпачкана кровью, к резной рукоятке прилипло что-то вроде волосатой гусеницы — или это моя бровь?

Я хочу броситься на него, схватить за шею и вытрясти из него всю его никчемную жизнь, но он опускается на корточки и смотрит на меня таким взглядом, что я физически ощущаю его ненависть, словно уколы острых шипов, и закрываю глаза.

— Вы не слышали, что я вам говорил? Вы были… неважно, где вы были. В другом месте. Я рассказывал о пустынях Норвегии, Новой Англии, Бразилии. К сожалению, не могу назвать вам их имен, ведь их еще не существует. Но они будут. Сами увидите. О, им просто нужно время.

Я пытаюсь сглотнуть, но в горле першит.

— Мне нужна… вода.

Он насмешливо улыбается:

— О, как и каждому из нас!

Вокруг нас сгущаются сумерки, все небо будто заплыло огромным кровоподтеком, а Хэнкс, сгорбившись, покачивается взад и вперед, словно путешественник, который ждет свой поезд на платформе, в глубине души понимая, что поезд никогда не придет.

Вдруг он разворачивается и замахивается на меня тростью; трость пролетает в нескольких сантиметрах от моего лица, и от этой неприкрытой агрессии мой рассудок мутнеет, у меня темнеет в глазах, и я теряю дар речи. Когда снова пытаюсь заговорить, из моего пересохшего горла вырывается лишь слабый хрип, и я удостаиваюсь взгляда, полного отвращения.

— Думаешь, ты особенный, да?

Он задирает правую штанину и отстегивает протез, обнажая кусок сырого мяса, разодранного в клочья, сочащегося какой-то жидкостью, прямо как на прилавке мясника в странах третьего мира. Культя источает запах мертвечины, от которого меня тошнит, но хуже всего то, что Хэнксу все это, судя по всему, не доставляет ни малейшего дискомфорта. Как будто он живет в таком состоянии уже очень давно.

Он отечески кладет руку мне на плечо.

— Мы с тобой не такие уж и разные. Та женщина, которую ты зовешь Опалой, которую ты нашел возле Стоувпайп и решил оставить в живых для себя… я тебя прекрасно понимаю. Нет на свете места более одинокого, чем пустыня, и у каждого мужчины есть потребности, которые нельзя удовлетворить приватным танцем в мужском заведении. Однажды я тоже решил оставить себе одну женщину в личных целях, это была берберка из Тенере, семья изгнала ее из-за ее распутства. Но, в отличие от тебя, я держал ее крепко связанной, чтобы она не сбежала в пустыню, где ее может обнаружить какой-то пастух. — Он хмыкает. — Пастух, господи помилуй! Неужели в нашу эпоху этот род занятий все еще существует?

Он отпрыгивает назад на одной ноге, будто аист, пытается сохранить равновесие, а затем возвращает протез на место.

— Неудивительно, что мне пришлось поплатиться за это своей конечностью. Все-таки я присвоил то, что мне не принадлежит. Страшнее всего то, что, когда птицы клевали мое мясо, нога все еще была при мне.

По моим щекам текут слезы, мне стыдно, я шокирован своей реакцией. Но слезы — это капельки драгоценной влаги, я пытаюсь ловить их языком, но безуспешно, и Хэнкс смотрит на меня с презрением.

Слезы, еще слезы и, наконец, у меня вырываются слова, до ужаса мне знакомые:

— Простите меня, простите. Этого больше не повторится. Обещаю, я больше не буду. Я не буду никого убивать!

Хэнкс в недоумении наклоняет голову, этого он не ожидал. Затем он встает, выражение его сморщенного лица становится печальным и покровительственным; он бьет меня ногой по голове.

Когда я снова обретаю способность фокусировать взгляд, то вижу, что Хэнкс склонился надо мной и пристально смотрит прямо мне в лицо, а у него по лбу вдоль морщины ползет черный муравей размером со скрепку для бумаги.

— Ты меня неправильно понял, — говорит он, словно наш разговор был всего лишь прерван незначительной паузой. — У меня нет никаких претензий к тебе по поводу убийств. Это твоя работа, и ты хорошо с ней справляешься. Я бы даже сказал, у тебя талант. — Он взмахивает тростью, указывая в сторону деревьев, и сидящие на ветвях стервятники начинают шевелиться, негромко шипя и изгибая голые шеи. — Но не здесь. С этого момента. Отныне тебе принадлежат пустыни внутренних земель, ужасные места, сотворенные тобой самим. Пустыни столь широкие, что ты будешь бродить миллиарды лет, прежде чем найдешь кого-то, кого можно убить. Или трахнуть. Но не бойся. Ты будешь не один. Сегодня утром, когда ты уехал, кто-то помог Опале взять простыню, принести ее в ванную и показал, как повеситься на перекладине для занавески. Теперь она свободна, но, наверное, очень зла. Она мечтает отомстить тебе за все то, что ты с ней сотворил. И она по-прежнему умирает от жажды.

Он обводит взглядом скелеты деревьев и их темных, мрачных стражей, и поднимает в воздух трость. В тот же миг шипение стервятников становится громче, приобретает неестественные, повелительные нотки. Некоторые из них взмахивают крыльями и начинают кружить так низко, что я чувствую, как ветер треплет мои волосы. Я понимаю, что времени осталось совсем мало.

— Люди, которых вы встретили в пустыне… — я кашляю. — Мэйси и Клод. Они случайно не…

— Не упоминали тебя? Разумеется, упоминали. Но не стоит слишком волноваться о своих мамочке с папочкой. Они и без того были на пути к своей собственной пустыне. Ты лишь отправил их туда чуть раньше.

Рот Хэнкса растягивается в широкой, нечеловеческой улыбке. Со скрипом — так скрипит ржавая крышка склепа, — он раскрывает рот, и из него вырываются сотни маленьких существ, мягких, смолянистых, стонущих; они поднимаются к темнеющему небу, и стервятники заглатывают их на лету. Души потерянных, души проклятых, среди которых, я знаю, была и моя душа.

— Приятных странствий, — говорит он, и лицо его исчезает за обсидианово-черными крыльями и раскрытыми клювами.

Прекратив, наконец, кричать, я осмеливаюсь открыть глаза; солнце все еще садится, а на кроваво-красном куполе неба уже сверкают созвездия, неизвестные смертным астрономам. Я в Джошуа-Три, один, а в нескольких метрах от меня стервятники обгладывают то, что осталось от моей ноги.

Хэнкс исчез, но рядом со мной лежит его трость.

Закончив свой пир, птицы одна за другой поднимаются в воздух, и я слышу женский голос, знакомый, жалобный, молящий о глотке воды. Она совсем близко, как биение моего сердца, и в то же время бесконечно далеко, как обратная сторона луны.

Помедлив немного, я беру трость и ковыляю прочь. Я знаю: у меня впереди целая вечность, чтобы ее найти.