«Сладкие» Люси Тейлор

В ночь перед тем, как моя мать вошла в Новое море с моим шестинедельным братом, я слышала, как она и папа спорили. Даже когда ветер с воем проносился мимо дома нашего крошечного скваттера на утесе, ярость в ее голосе прорезала тонкую стену.
- Это неправильно! Я скорее придушу мальчика во сне, чем сделаю это!
- Но ты должна, - сказал папа. Его голос был твердым и обдуманным, так он говорил мне принять дозу наперстянки, чтобы предотвратить гниль волдырей, или отказывался от маминых просьб покинуть это одинокое, продуваемое ветрами место и рискнуть отправиться вглубь страны. Добрый, но непреклонный. - Ребенок страдает. Посмотри, как он пытается дышать. Я бы сам отнес его в воду, но у меня слишком слабые ноги..., и я не стану просить Миру об этом.
- Тогда и не проси меня об этом!
- Это не в наших силах, разве ты не видишь? Мы должны принять то, чем становится этот новый мир, а не мучить себя тем, чем мы хотели бы, чем он был.
Его слова напомнили мне о Джерси, у которого даже сейчас—два года спустя—есть какой-то безумный оптимизм, который видит Великое Наводнение и последующий хаос и смерть, как какое-то захватывающее приключение, новое начало для человечества, а не долгий горький путь к вымиранию.
Мамины рыдания играли в унисон с воем ветра.
- Мы были глупцами, что завели еще одного ребенка! Только не в наше время. Посмотри на нее! Может быть, это я должна взять ее с собой в море!
- С нашей дочерью все в порядке, - сказал папа. - Ей тринадцать. Она стесняется своего тела и начинает думать о сексе. Трудный возраст и в лучшие времена.
- Я бы хотела, чтобы она умерла! Я хочу, чтобы мы все были мертвы!
В отчаянии она швырнула что-то, тарелку или чашку, которая дважды разбилась, в первый раз о стену, во второй раз, о мое сердце. Я услышала достаточно. Я вылезла в окно рядом с кроватью и бросилась вниз по тропинке, которая была вытоптана вдоль скалы. Скала была неустойчивой, высокие приливы вырывали куски земли и камня, от громового обрушения из-за которого иногда дом раскачивался, но я бежала безрассудно, не обращая на это внимания. Если бы я упала, я стала бы еще одним трупом среди тысяч людей, которые жили и умирали в местах, о которых говорила бабушка папы, Ортега, когда я была маленькой. Она все еще помнила старые прибрежные города, такие как Кэмпбеллс-Лэндинг и Панго, даже в глубине материка, в Ричмонде, штат Вирджиния, где Атлантический океан, река Джеймс и Чесапикский залив объединились, чтобы охватить города и реконфигурировать восточное побережье.
Пока я бежала, я могла видеть лунный свет на цепи островов, мусор у берега—грязные диадемы, сформированные из мусорных балок и частей роботов, разбитые метеорологические беспилотники, агропанели, замученные до зловещих форм, разбитый аэробус и скелет лошади. Человеческий череп с монтировкой сквозь зубы гримасничал с верхушки флагштока.
Тропинка сузилась. Я ползла, пока мои пальцы не нащупали выбитую ветром щель в песчанике. Из дупла изнутри доносилось тепло и вонь обугливающихся морских паразитов.
Внутри, Джерси, скорчившись у огня, вертел мясо на вешалке для одежды, его рука была в перчатке из какого-то тряпья. Ему тогда было пятнадцать, он был мал для своего возраста, но жилист и силен, и ярость его воли к выживанию компенсировала то, чего ему не хватало в росте. На нем были шорты цвета хаки на два размера больше, чем нужно, и голубая бандана, которая скрывала его длинные темно-каштановые волосы.
Он поднял глаза.
- Я думал, ты не придешь.
Я плюхнулась рядом с ним.
- Ребенок! Я думаю, мама собирается его утопить.
Его темно-синие глаза стали большими, как две луны. Когда я впервые увидела его, мне стало страшно. Как будто он был заразен какой-то странной болезнью. Папа говорит, что в прошлые годы такие глаза были обычным делом, но в это было трудно поверить.
- Господи, Мира, зачем ей это делать? Нам нужны все дети, которых мы сможем завести! С ним что-то не так?
- Я не знаю. Мама всегда держала его с собой в комнате. Она никогда не позволяла мне видеться с ним.
Что, конечно, было ложью. Я видела своего брата много раз: как и все детеныши животных, он был розовым, извивающимся и (я думаю) милым, но несколько не дотягивал до того, чтобы быть полностью человеком. Если Джерси и знал, что я лгу, то виду не подал. В конце концов, ему нужно было оставаться на моей стороне. В то время я была одной из трех девушек его возраста в поселке. Одна из них, Галвестон Фенвик, уже была беременна и жила со своим женихом. У другой, шестнадцатилетней Сабры Пачеко, в промежности образовался волдырь, и она никогда не сможет иметь детей. Это означало, что, если она не покинет поселение и не уйдет, я была единственной реальной перспективой Джерси для секса.
- Съешь что-нибудь, Мира.
Он скрутил кусок мяса с вертела. Хрустящие, насекомоподобные ножки и почерневшие, выщербленные глазные яблоки были частью одного целого. Я почувствовала, как меня затошнило.
- Я в порядке. Грузовик с припасами должен прибыть со дня на день. Чертов водитель, наверное, в сотне миль отсюда набивает свою пасть нашей едой.
В его словах был смысл. Теоретически грузовик с припасами совершал пробег по Новому побережью из Шарлотсвилла каждые несколько недель, доставляя продовольствие и медикаменты для людей, все еще страдающих возле моря, но его прибытие уже было спорадическим, предзнаменованием новых трудностей, которые еще предстоят. Может быть, люди в западных поселениях забыли о нас. Может быть, они тоже голодали, и у них не было еды, чтобы отправить ее нам. Может быть, они все были мертвы.
Чтобы угодить Джерси, я откусила несколько кусочков загадочного ракообразного. Температура упала, и с востока хлынул резкий химический дождь, слабо пахнущий озоном и моторным маслом. Мы провели ночь, прижавшись друг к другу, словно забившись в гигантскую раковину моллюска. Однажды я проснулась такой голодной, что поднесла грязные пальцы Джерси ко рту и слизнула вкус сгоревшей морской жизни.
На рассвете Джерси взял свой багор с крючком и сачком и отправился ловить рыбу в приливных заводях. Я вернулась домой, где папа сказал мне, что мама ушла в море с ребенком. Ее тело вымыло несколько дней спустя, следы зубов на животе и образец ранее вымершей морской жизни застряли в ее волосах.
Я больше никогда не видела своего брата.


Папа говорит, что трилобиты - это настоящее чудо, и я полагаю, он прав. До моего рождения он преподавал в средней школе естественные науки и в свободное время изучал океанографию. Он брал своих студентов на экскурсии, чтобы искать окаменелости там, где когда-то были горы Аллегейни.
По словам папы, возвращение трилобитов после вымирания—о котором возвестил тот первый, которого я нашла в волосах моей умершей матери—сигнализировало о том, что земля заново изобретает себя, приближаясь к новому равновесию. Второе чудо заключается в том, что у этих “новых, улучшенных” трилобитов есть жабры, модифицированные для выщелачивания кислорода из воздуха, чтобы они могли процветать как на суше, так и в воде.
- Смотри, Мира! Посмотри, как он убивает свою добычу! Как он колет ее шипами и скармливает кусочки червя в рот!
Папа сидит в инвалидной коляске, которую мы с Майкой взяли у мертвого парня, чей дом мы ограбили. Благоговейно он смотрит на живую натуру, повторное шоу разыгрывается на его предплечье: членистоногое пермской эпохи против дождевого червя после Великого Наводнения. Шипы на ногах трилобита быстро справляются с едой и напоминают мне, насколько опасными могут быть эти существа: свернувшись в клубок для защиты, они выглядят достаточно безобидно, но хватают трилобита слишком быстро или слишком грубо, его шипы торчат, как бритвенные лезвия. Этот трил цвета морской травы и грязи, его лапы с шипами в половину длины тела. Пять дюймов доисторического членистоногого, он принадлежит к виду, который, по словам папы, вымер около двухсот пятидесяти миллионов лет назад, то есть до недавнего времени, когда Новое море начало изрыгать их, как орду морской саранчи.
- Чертовски потрясающе, да? - восклицает он. - Посмотри, как выпирает головной мозг—я бы сказал, мешки для выводка. Где ты его нашла?
- По Старой дороге мимо утиной фермы, в канаве, где утонул Хетти Спунер.
- Значит, около двух миль от нас.
- Плюс-минус.
Он наклоняет голову к окну, следуя какому-то блуждающему обрывку мысли. Медовый свет падает на два больших аквариума на столе рядом с ним. В одном трилобиты загорают на маленьком островке из гальки и грязи или ползают под водой по краю стекла. Второй аквариум вращается от медленного, беспокойного движения его одинокого обитателя, рыбы в форме угря длиной в фут с четырьмя лопастными плавниками и выпученными маниакальными глазами. Этот всего лишь младенец, но все еще настолько опасен, что по сравнению с ним трилобиты кажутся домашними кошками.
- Трилобиты на суше—подумай о последствиях! - заявляет папа, когда последний червяк исчезает в колючей пасти трилобита. - Эволюция движется к тому, чтобы стереть свои ошибки, создать новую иерархию жизни, которая может включать или не включать людей. Кто знает, каковы наши шансы на данный момент? Но трилобиты, вернувшиеся после вымирания—и земноводные, это не больше не меньше, как чудо, которому я благодарен, что дожил до того, чтобы увидеть это!
Он говорит с ужасающей убежденностью, безумный пророк, радостно читающий в катастрофе предвестие грядущего.
Я киваю в сторону второго аквариума, где металлически-голубая, похожая на угря рыба змеится взад и вперед, со скрипом ударяется о стекло и сновавозвращается.
- А как насчет Старого Четвероногого? Он тоже чудо?
Папа хмурится, когда я использую это прозвище. Какой-то ученый дал его этой жирной рыбе с неприятным вкусом более ста лет назад, но папа-приверженец правильных научных терминов.
- Ты имеешь в виду целаканта. Они никогда не вымирали. Ученые в начале двадцатого века думали, что они вымерли, но затем они появились у побережья Южной Африки, а позже на рыбном рынке в Индонезии. С точки зрения эволюции, очаровательное существо! Предки четвероногих, которые живут на суше. Держу пари, что он более приспособлен, чем люди. Возможно, это не чудо, но кто знает—они могут пережить нас всех.
- Так ты думаешь, что люди — это просто какая-то космическая хрень?
Мне нужна уверенность. Я хочу, чтобы он прижал меня к груди и сказал, чтобы я не глупила, эволюция не сговор с человеческой расой, но вместо этого странный восторг озаряет его смуглое лицо, а его глаза сияют сиянием звезд. Когда он говорит, слова размеренны и тихи, как молитва.
- Я думаю, Мир, что Великое Наводнение было только началом. Человечество может оказаться неудачным экспериментом. Теперь природа начисто стирает следы. Новая среда обитания, новые виды, развивающиеся с головокружительной скоростью!
Он сгибает свои огромные руки, словно пытаясь физически вместить в себя всю необъятность этой идеи, и смотрит на трила, сидящего у него на плече, как экзотический домашний таракан.
- Адаптация трилобитов к суше должна была занять миллионы лет. Как это произошло всего за несколько поколений. Я нашел теорию об этом, знаешь ли,—прерывистое равновесие—идея о том, что после экологических потрясений выжившие виды за очень короткий промежуток времени разветвляются на новые. Они могут даже уйти из воды на сушу или наоборот.
Я обдумываю это.
- Поэтому ребенок выглядел так, как он выглядел?
- Ребенок? С ребенком все было в порядке.
Он наклоняет голову, смущенный и внезапно встревоженный. Я уже видела эту перемену в нем раньше, смену настроения, похожую на страну, находящуюся во власти непредсказуемых времен года, мысли накапливаются, как грозовые тучи, прежде чем испариться в бледном, очищенном небе его разума. В такие моменты мы словно чужие друг для друга. Как в те ночи, когда я нахожу его у окна, смотрящим на Новое море, как зачарованного. Когда я произношу его имя, и он поворачивается ко мне, я не узнаю его. Как будто я-ничто из того, что он когда-либо видел раньше, но что-то сказочное и слегка нечистое, причудливый вид рыбы-паука или жабы, которая просто прыгала и извивалась в творении.
Возможно, в поисках дополнительной пищи трил начал забираться в густые спутанные волосы папы. Он качает головой и вздрагивает.
- Возьми эту штуку, хорошо? Положи его обратно в бак.
Я отрываю трила кухонными щипцами и бросаю его в бак вместе с его родственниками. Папа останавливает меня.
- Только не это, Мира. Скорми его целаканту, пожалуйста.
Я удивлена, потому что обычно мы кормим Старых Четвероногих рыбными объедками, но я делаю, как он говорит. Трил даже не успевает свернуться в защитный клубок, как целакант торпедирует, одним резким укусом срезает шипы и проглатывает экзоскелет. Кусочки жаберных нитей и участки грудной клетки кружатся в воде.
Я испытываю отвращение к этой бойне, но и странно загипнотизирована, представляя опасность, которую представляют такие рыбы, когда они становятся взрослыми, шестифутовыми монстрами, которые бродят по прибрежным водам и болтаются на илистых отмелях в ожидании добычи. Если вы увидите, что у кого-то нет ноги или руки, скорее всего, он проиграл бой с целакантом.
- Лучше бы эти вонючие ублюдки вымерли, - бормочу я.
Папа шевелит языком во рту и выплевывает что-то в бак. Пожелтевший резец опускается на дно, оставляя за собой тонкую струйку крови.
Я притворяюсь, что не вижу, и не говорю ему, что некоторые из моих зубов тоже расшатаны.
Потеря зубов, по-видимому, является частью великого эволюционного плана.


Следующий день предвещает наихудшую летнюю жару и влажность, когда дыхание похоже на тошноту от мокрой губки, а в мороси чувствуется металлический привкус. В поселении циркулируют слухи о том, что грузовик с припасами был замечен на севере, и люди собираются у того, что раньше было рынком под открытым небом, самые оптимистичные из них несут мешки и толкают тачки, чтобы вывезти награбленное. Я присоединяюсь к пагмайрским детям и Сумасшедшему Паки Бегайе, который сжимает планшетный компьютер Kindle Fire, который не работал с тех пор, как папа был мальчиком, но за который он держится, как за руку своей матери. В течение нескольких часов мы слоняемся в отнимающей энергию жаре. Грузовик с провизией не появляется. Мы все просто идиоты.
Я уже почти сдаюсь, когда вижу Джерси, бегущего трусцой по главной дороге, и иду ему навстречу. Он вспотел. С красным лицом он обнимает меня дольше, чем обычно. Я сразу понимаю, что что-то не так.
- Тебе следовало быть сегодня в школе, Мира. Ты не поверишь! Мистер Ватанаби пытался застрелиться!
- Ватанаби? Ты шутишь!
В наши дни меня мало что шокирует, но это действительно так—образ степенного и ученого мистера Ватанаби, впадающего в безумие, одновременно веселого и глубоко тревожного. Ватанаби такой же, каким был папа, - скала спокойствия в бурю, предсказуемость среди хаоса. То, что даже он сейчас теряет это, пугает меня больше, чем я хочу признать.
- Что случилось?
Он берет меня за руку и уводит от кучки людей вверх по Старой Дороге, где воздух так пропитан маслянистым туманом, что я вижу только его призрачный силуэт рядом со мной. Ватанаби рассказывал о Фазе Тишины-после Первого наводнения, когда все думали, что воды успокоились и они могут восстановиться. Тогда он был подростком. Он сказал, что люди обратились к суевериям и магии, пытаясь успокоить природу, чтобы вода не поднялась снова. Они начали поклоняться старым морским богам, таким как Тритон и Мидзути. Они оставляли говяжьи ножки и бараньи головы на берегу в качестве подношения.
- Папа рассказывал мне об этом. Пустая трата хорошего мяса.
- Они тоже верили в демонов, получеловеческих монстров, которые затаскивали людей в воду и топили их. Некоторые даже не ели рыбу. Они слишком боялись разгневать морских богов.
- Но это было так давно. С чего бы Ватанаби захотел покончить с собой. Из-за древней истории?
Джерси крепче сжимает мою руку.
- Потому что он думает, что монстры вернулись, вот почему. Или, может быть, они никогда и не уходили. Он говорит, что есть что-то огромное, что выползает ночью из воды и прячется в зарослях за его огородом. Он слышит, как она скользит вокруг, но боится выйти наружу. Все, что он видел, — это его следы, уходящие в воду. Он думает, что это демон, ожидающий шанса убить его и съесть, и что бы это ни было, оно придет и за нами тоже!
- Святое дерьмо, что ты сделал?
- Ну, сначала все молчали, ошеломленные, но потом несколько детей начали смеяться. Через некоторое время все начали смеяться. Я имею в виду, я тоже смеялся, я ничего не мог с собой поделать. Вот тогда он вытащил пистолет. Я подумал: О, черт возьми, он собирается застрелить нас, но он засунул дуло себе в рот! Я даже никогда не видел настоящего пистолета, но мы с Питом Спунером схватили его и забрали. Пара других ребят проводили его домой. Он все еще рыдал и боролся, - он пожимает плечами. - Черт, я думаю, что это конец школы.
Я не могу избавиться от образа, который мне представился.
- Я не могу поверить, что у Ватанаби был пистолет!
- Больше нет, - он роется в кармане и достает матово-черный "Глок" размером с мою руку. - Ты думаешь, он заряжен?
- Давай посмотрим.
Я беру пистолет, щелчком открываю магазин и показываю ему его внутренности—шесть янтарных пуль.
- Откуда ты знаешь, как это делать?
Я стараюсь не ухмыляться.
- Папа научил меня, когда мне было пять.
Мы молча тащимся сквозь отвратительный на вкус туман, реальность пистолета висит между нами, как опасная тайна, пока Джерси не останавливается и не прочищает горло, как будто хочет сказать что-то важное.
- Мне нужно тебе кое-что показать. Я не собирался этого делать, потому что не хотел тебя пугать, но мне нужно знать, что ты думаешь об этом.
Мы бросаем последний тоскливый взгляд на дорогу, по которой поедет грузовик с припасами, если он когда-нибудь прибудет, затем направляемся на северо-восток, за грунтовые дороги, к сырым, усыпанным ежевикой полям, где мы с Джерси иногда охотимся на лягушек и длинноногих коричневых лимпкинов. Я привыкла к этому здесь, но сегодня туман и тишина нервируют меня. На Фредди Элкинса напали здешние дорожники, угнали грузовик с припасами, а пару лет назад его водителя зарезали и расчленили.
Тропинка сужается, пока мы не огибаем край обрыва, образовавшегося, когда осыпались каменные плиты и грязь. Джерси ведет меня вниз, в каменоломню. Я собираюсь спросить, куда, черт возьми, мы направляемся, когда, как подарок, тропинка выравнивается, и мы оказываемся на полосе рыхлой красной земли, усеянной крошечными голубыми цветами. При нашем приближении ящерицы бегут в поисках безопасности. Жаль, что я не взяла свою сеть и багор. Мы могли бы съесть это.
Джерси указывает на землю.
- Так что же сделало это?
Песок, камни, немного редкой травы-ничего, что мой мозг мог бы сформулировать как какой-либо узнаваемый узор. Но Джерси, очевидно, что-то видел. Я присаживаюсь на корточки и изучаю его. Полосы песка, которые выглядят подметенными метлой, изрытыми ветром, стебли травы, обломанные прямо под краем скального выступа.
- Что-то лежало там, греясь на солнце или ожидая добычу...
Джерси кивает.
- И вот здесь, где сорняки раздавлены, он спрыгнул вниз,—теперь я взволнована, расшифровывая сообщение, которое какое—то проходящее существо оставило на земле-тяжелое и длиннотелое, но меня охватывает замешательство. - Посмотри, как глубоко ступни вонзились в песок.
Теперь я в тупике, потому что ноги слишком далеко расположены спереди и сзади. Я перестаю передавать свои наблюдения Джерси и пытаюсь смотреть своим животным мозгом, бессловесным и не обремененным предубеждениями. Вот где существо вытащило свои толстые ноги из песка и поползло вниз по склону, по которому мы только что поднялись, оставляя за собой широкую змеевидную полосу, испещренную отпечатками без когтей и клиновидной формы. Его брюхо волочится по земле, как у тюленя, но ни один тюлень никогда не жил так далеко на юге. Следы продолжаются до тропинки, по которой мы пришли, затем спускаются по крутому склону и зигзагом скрываются из виду.
Джерси выжидающе смотрит на меня.
Что бы это ни было, оно тяжелое, с короткими, сильными ножками, которые крепятся к телу под странным углом. Спускаясь с холма, он складывает ноги и ложится на живот. Почти как... Я хватаю пригоршню примятой травы и прижимаю ее к моему носу.
- Дерьмо.
- Что?
- Запах.
Он глубоко вздыхает и отшатывается.
- Боже, как воняет...
- Старый четвероногий. Большой.
- Не может быть, черт возьми.
Разговор папы об ускоренной эволюции, о том, что целаканты являются предками четвероногих, крутится в моем мозгу.
- Трилобиты вышли на сушу. Может быть, Старый Четвероногий тоже так сделал.
Мы уставились друг на друга.
- Но это гребаная рыба, Мира. Он не может ходить. Он не может дышать воздухом!
- Возможно, может. У трилов развился новый тип жабр, кто сказал, что Старые Четвероногие не сделали того же самого? А что касается ходьбы, то я видела, как они ковыляли по илистым отмелям от одного бассейна к другому. Их плавники работают как ноги. Как собака, которая гребет.
- Но это всего в нескольких футах. Мы в полумиле от воды. Я имею в виду, что для Старых Четырехногих ходить здесь было бы... совершенно потрясающе!
На этой последней части его голос повышается, как будто в его мозгу щелкнули выключателем, переключая его с ужаса на благоговейный трепет. Интересно, так ли это просто, эта экстрасенсорная ловкость синапса?
- Господи, а что, если ты права? Что, если это то, что оставило следы, которые Ватанаби видел в своем саду?
- Тогда вам, вероятно, следовало оставить ему пистолет.
Джерси прищуривается в сторону горизонта, где солнце прорвалось и выбивает слепящие лучи из металлических обломков островов мусора.
- Нам нужно убираться отсюда, Мира.
- Да, пока оно не вернулось.
- Я имею в виду, что нам нужно уехать вглубь страны.
- Потому что мы нашли странный набор следов? Потому что Ватанаби сходит с ума?
- Потому что мы не хотим умирать! Послушай, если Старый Четвероногий действительно был здесь, так далеко от воды, то, что еще может появиться на суше? Действительно ли мы хотим остаться и выяснить это? Я этого не знаю, и я не думаю, что ты тоже знаешь. Нам нужно выбираться.
- Но как? Куда нам идти?
- Мы возьмем все, что можем, и пойдем на запад при дневном свете по Старым дорогам. По ночам мы будем прятаться. Мы продолжим идти, пока не найдем других людей, может быть, даже тех, кто пришел отсюда. Мы найдем место, где можно построить дом и выращивать еду. - он обнимает меня одной рукой и шепчет мне в волосы. - Мы тоже внесем свой вклад. Мы заведем детей, много детей, и поможем начать этот мир заново! Подумай об этом, Мира, разве тебе бы это не понравилось? Новая жизнь?
Перед лицом такой абсурдной надежды, такой слепой веры в благожелательную Вселенную я могу придумать много возражений, но я возвращаюсь к самому непосредственному:
- А как насчет папы? Ты хочешь, чтобы я оставила его?
Он вздыхает.
- Я не знаю. Ты говоришь, что он едва может ходить. Может быть, у нас нет другого выбора.
Я толкаю его так сильно, что он чуть не падает.
- У тебя, должно быть, мозги покрылись волдырями, если ты думаешь, что я это сделаю! Ни для тебя, ни для кого другого.
Я вижу, какой вред наносят мои слова, но этого недостаточно. Внезапно мне захотелось причинить ему боль, заставить его возненавидеть меня.
- Я тоже не хочу заводить с тобой детей. Я не хочу тебя! Ты так сильно хочешь уйти отсюда, иди и не возвращайся!
Есть ли слезы в его глазах? Я никогда не видела, чтобы Джерси плакал, даже когда он впервые забрел в поселение после того, как его родители были убиты, испуганный маленький ребенок, который питался насекомыми и чуть не умер от голода. Стыд обжигает меня. Я хочу сказать ему правду о том, почему я действительно расстроена, но не нахожу слов, поэтому смотрю, как он уходит, и ничего не говорю.
Джерси так многого не понимает.
Если бы он это сделал, то, возможно, не был бы так чертовски оптимистичен.


Как бы в качестве компенсации за то, что грузовик с припасами не прибыл, солнце светит как благословение, и рыбалка приносит плоды в течение нескольких дней. Я ловлю палтуса и двух тресков, которых отлив поймал на мелководье, решаю поджарить палтуса на огне и сохранить треску. За домом я нарезаю мелкую рыбу на полоски и раскладываю их на сушильной стойке, в то время как папа наблюдает за мной с пристальным вниманием человека, который никогда раньше не видел этого действия, не говоря уже о тощей молодой женщине с растрепанными волосами, орудующей ножом.
Когда я заканчиваю, он подзывает меня.
- Спина сегодня болит, Мира. Потри ее, пожалуйста?
Толстый палтус своим запахом зовет меня, и мой желудок поет арию, но я киваю и задираю его рубашку. Заставляю себя не морщиться, но он чувствует мое смятение и отвращение.
- Насколько все плохо?
- Я вижу кость.
- Волдыри гниют?
- Я так не думаю.
Правда в том, что я не знаю, что это такое. Похоже, кто-то заклеймил спину папы раскаленным железом, создав алые овалы, которые становятся все больше и воспаленнее по мере того, как спускаются по его позвоночнику. Из центров выпирают белые выпуклые выступы, которые сначала я приняла за грыжу позвонков, но, когда я тыкаю в один из них кончиком пальца, он кажется губчатым, и кровь заполняет углубление. Папа стонет.
- Болит, словно я прошел шесть кругов ада.
- Ты хочешь Дилаудид?
Мышцы его плеч сжимаются.
- Использовал последнюю из них несколько недель назад.
- Дерьмо.
Здесь обезболивающие любого вида можно обменять на еду, так что потеря Дилаудида-это удар. Хотя с этим ничего не поделаешь. Я беру антисептическую мазь, которую втираю в самые глубокие раны. Когда мои руки скользят по одному из выступов, я чувствую его гладкую эластичность, как он изгибается, как соединительная ткань, мясистая и околоплодная.
Инопланетный онтогенез, как сказал бы Папа.
- Тебе нужен врач. Настоящий врач, а не Белла Ладлоу с ее витаминными уколами и лошадиными транквилизаторами. Может быть, нам стоит подумать о том, чтобы отправиться вглубь страны. Я слышала, что в тамошних поселениях есть врачи.
- Мальчик тебе это сказал?
- Его зовут Джерси. Да, он думает, что в глубине страны могло бы быть лучше.
- Мне все равно, что он думает. Что думаешь ты?
- Я знаю еще пять человек, которые ушли на прошлой неделе, и другие говорят об этом. Грузовик с припасами все еще не приехал. Что мы должны делать? Все, кто может уйти, уходят.
Включая Джерси. Я не видела его с того дня, как он заговорил со мной о том, чтобы завести детей, и я накричала на него. Теперь меня начинает поражать очевидное: он, вероятно, сделал именно то, что я ему сказал. Он собрал вещи и ушел.
Я начинаю задумываться, не совершила ли я ужасную ошибку.
- А они нашли эти грандиозные поселения? - говорит Папа. - Кто-нибудь их вообще видел? Описал их? Держу пари, у них есть не только врачи, но и стоматологи, э-э, даже ортодонты, хирурги! И гигантские продуктовые магазины с полками, полными мяса, свежих фруктов и напитков со льдом, вкус которых ты не можешь себе представить! Ты никогда не видела этих магазинов, но они существовали. Многое существовало, Мира, но теперь все это ушло. Тот мир утонул еще до твоего рождения.
Я тупо слушаю его тираду. Он мой отец, единственная семья, которая у меня есть, этот человек, чье некогда могучее телосложение теперь искажено в гротескную пародию на себя самого. Мне требуется вся моя смелость, чтобы ответить:
- Я знаю, что мир, который ты помнишь, не вернется. Я все еще думаю, что мы должны рискнуть и уйти вглубь страны.
- И как мы это сделаем, Мира? Я проеду сотни миль в кресле? Вы с мальчиком собираетесь меня нести?
Со времени моего разговора с Джерси я думала об этом.
- Дорожные люди делают повозки, чтобы их лошади могли везти их. Я могла бы соорудить тележку. Украсть лошадь. Может быть, даже найти транспортное средство, которое еще функционирует. Ходят слухи о стоянке автомобилей на черном рынке в ангаре для самолетов к северу от Блэксбурга—это всего в паре дней ходьбы, я могла бы...
- Здесь нет скрытых стоянок для автомобилей! - его голос гремит надо мной, напрягая мои нервы и разжигая ужас, который я так стараюсь игнорировать. - А если и были когда-нибудь, то машины-это проржавевшие кучи хлама! Там нет никаких поселений! Люди, которые уходят вглубь страны, они когда-нибудь возвращаются? Ты когда-нибудь услышишь о них снова! Насколько нам известно, внутри страны его нет! - он указывает на край утеса, где тропинка, как самоубийца, обрывается в море. - Пойми это, Мира. Это мой дом, здесь мое место. Я болен. Останься со мной. По крайней мере, до конца. Обещай, что не бросишь меня.
Я зарываюсь лицом в его длинные волосы, рыдая в их спутанных прядях, вдыхая его запах, как будто это еда.
- Я обещаю. Да поможет мне Бог, я обещаю.
Он мощно выдыхает. Когда он наконец заговаривает, это тихий, зачарованный шепот. Мне приходится наклониться поближе к его лицу, чтобы просто услышать.
- Прошлой ночью мне снились трилобиты. Я был в море в поисках пищи. Внезапно они оказались вокруг меня, сотни их, сочных, влажных и сочных. Я начал хватать их и жевать так быстро, как только мог. Они были амброзийными. Как пухлая клубника, истекающая нектаром. Я называл их мои сладости, и каждого, кого я ел, я благодарил за то, что он дал мне свою жизнь, - по его плечам пробегает дрожь. - Это был чудесный сон, но когда я проснулся, я был так голоден.
Он протягивает руку назад и сжимает мои пальцы, которые жирны от мази и вытекают из его язв.
- Я так голоден, Мира. Все время.
Холодок покалывает мою шею, словно шарканье ног трилобита.
- Я принесу палтуса. Ты можешь съесть его. Я не голодна.
- Нет, только не эту сгоревшую, мертвую хрень. Принеси мне трилобита. Я хочу съесть что-нибудь живое!
Щипцами я ловлю самого большого трила в аквариуме, но не задерживаюсь, чтобы посмотреть, как он ее ест.
В ту ночь я спала в бухте, где мы с Джерси обычно встречались, в конце крутой и осыпающейся дорожки из песчаника.


По-прежнему никаких признаков Джерси. Я говорю себе, что он не исчез раньше—у него блуждающая душа и нет семьи, которая могла бы его удержать, но на этот раз я чувствую, что это по-настоящему. Он ушел, и я его не виню.
В его отсутствие я каждое утро ловлю рыбу, а затем брожу по городу, смотрю, кто хочет остаться, кто думает о том, чтобы двигаться дальше. Я определяю, что от голода у людей, должно быть, закружилась голова, потому что каждый день продолжается одно и то же унылое бдение. Твердолобые и безнадежно глупые томятся после полудня, некоторые из них незнакомцы, люди, привлеченные сюда, по-видимому, неосуществимой надеждой, что поставки действительно идут.
Три Морские крысы—бродяги, которые живут на лодках, оборудованных на скорую руку, роются в мусоре на островах в поисках предметов для торговли-валяются люмпеном и умирают на брезенте. Легкий ветерок откидывает длинные волосы женщины с ее лица, достаточно, чтобы я увидела, что что-то не так. У нее нет ушей. Я содрогаюсь от отвращения и стараюсь держаться подальше от Крыс.
Я направляюсь к воде, когда замечаю Джерси, дремлющего в луже тени, и чувствую порыв чего-то радостного и дикого, как в тот первый и единственный раз в своей жизни, когда я выпила холодную банку Квенча, как его ледяное шипение защекотало мои десны и потекло в горло, словно жидкое звездное сияние.
Так как же мне выразить свою радость от встречи с ним? Я пинком разбудила его, крича:
- Где, черт возьми, ты был? Я думала, ты ушел!
Я думаю, он понимает нежность, стоящую за моей вспышкой, потому что он улыбается, встает и целует меня.
Оказывается, я была права. Он действительно ушел. Собрал рюкзак и направился на запад, потом передумал и повернул обратно. Часть меня ликует, потому что я знаю, что он вернулся за мной. Другая часть жалеет, что он не продолжил свой путь.
Мы тащимся по аллее Пьяных Собак, грязному переулку, где заброшенные дома опрокидываются в затопленную землю, а раскачивающиеся крыши на дюйм вонзаются в дерьмо чаек. Мы проходим мимо парусника со сломанными снастями, левый борт которого погружен в грязь. Джерси все еще говорит, но все, что я осознаю, - это его тепло, запахи и эссенции, которые струятся по его электрической коричневой коже.
Когда он прижимает меня к корпусу лодки, я не сопротивляюсь. Потом мы целуемся и разминаемся, и я слизываю соль с его красивой шеи. Внезапно он скользит руками под мои волосы, убирая их с моего лица, его большие пальцы погружаются в щели моих жабр, лаская нежные складки кожи. Я погружаюсь в томление. Удовольствие первобытное, как будто кто— то щиплет арфу у меня под кожей, вибрации распространяются по всему телу.
- Блядь, какого черта? - он отскакивает назад, как я однажды видела, когда собака, которую он гладил, внезапно укусила его. - Ты что, уродина?
Я чувствую себя застывшей, немой от ужаса от того, что я позволила этому случиться.
- За ушами, что у тебя там? Дай мне посмотреть!
Он нервно смеется и протягивает руку, но я не могу позволить ему снова прикоснуться ко мне. Не сейчас. Не после того, как я увидела шок на его лице, как будто я обманула его, показавшись нормальной, когда на самом деле я похожа на какую-то рыбу-мутанта или двуглавого ягненка.
- Убирайся от меня!
Я уворачиваюсь от его ищущих пальцев и убегаю. Он кричит:
- Подожди! Остановись!
Он бежит за мной, что только подстегивает меня прибавить скорость. Я бросаюсь через помои и стоки от двух рухнувших домов и перепрыгиваю через забор в поле, где опора тверже. Позади меня он кричит:
- Прости, прости!
Но я не останавливаюсь.
Я пробегаю через дубовую рощу и спускаюсь по насыпи, которая переходит в заболоченную местность, полную морского овса и осоки. Бегать здесь небрежно и утомительно, но, по крайней мере, Джерси больше не отстает от меня. Охотничья тропа выводит меня на высокую твердую почву. Отсюда я вижу редеющий участок Старой дороги, где она выходит из подлеска, и я в последний раз набираю скорость. Затем я вижу, что преграждает мне путь, и останавливаюсь как вкопанная.
Я ошибалась насчет грузовика с припасами. Он действительно пришел. Армейский грузовик М35 весом две с половиной тонны, такой же зеленый, как и его окрестности, остановился на дороге. Я осторожно подхожу к нему, ожидая обнаружить убитого водителя и разграбленное содержимое грузовика, но вокруг никого нет и никаких признаков грабежа.
Я забираюсь в кабину, где на сложной панели управления покоится трубка ручной работы, благоухающая травами. Пластиковая раскладушка на консоли переполнена семечками подсолнечника. Ни крови, ни признаков насилия.
Я кладу семена в карман, спрыгиваю с грузовика и вхожу в режим отслеживания. Там, где крошится щебень, видны слабые следы царапин, каблук левого ботинка, нуждающийся в ремонте. Водитель прошел несколько шагов на север, остановился, вероятно, оглядываясь, чтобы убедиться, что он один, затем спрыгнул в овраг, густо заросший папоротником и капустой скунса. Здесь он наложил вонючую кучу, большую часть которой составляли непереваренные оболочки семян подсолнечника, и вытер задницу рукой, полной сорняков. Даже не удосужился прикрыть свой зад. Снова встал, вероятно, застегивая молнию.
Затем что—то идет выходя из оврага, он спотыкается и падает вперед, почти падает. Ловит себя на том, что, кажется, впадает в панику. Зигзагами возвращается к грузовику, затем резко поворачивается и бьет боком по дереву, кровь и кусочки кожи соскребаются с коры. Теперь он бежит во весь опор—высокий мужчина, широкими шагами—отвесно вглядываясь глубже в деревья. Забрызганные кровью кусты, растоптанная листва. Парень силен, он все еще на ногах, но теперь намного тяжелее, отпечатки ботинок на дюйм глубже в почве—что—то оседает ему на спину! Он истекает кровью, шатаясь и размахивая руками, судя по сломанным веткам над головой, он прислоняется к плотной, колючей живой изгороди.
И тут я резко останавливаюсь. Из зарослей торчит голень, частично лишенная кожи, остальная часть тела, которую она помогла продвинуть в этой последней отчаянной гонке, теперь представляет собой красную насыпь, по форме не отличающуюся от того, что он только что оставил в овраге. Я раздумываю, не подойти ли ближе, когда понимаю, что живая изгородь усеяна жирными фиолетовыми ягодами, достаточно сочными на вид, чтобы у меня потекли слюнки, несмотря на обстоятельства. Не похоже ни на что, что я когда-либо видела. Затем две ягоды перекатываются вбок. Еще две появляются слева от меня.
С самыми кровавыми намерениями Старый Четвероногий смотрит на меня.
Пять пар глаз. Гребаное племя целакантов, подкованных в земле и злобных. Их крошечные, жирные мозги оценивают меня.
Я ожидаю, что они будут медленными и неуклюжими, но когда они атакуют, их походка ужасающе плавна и быстра, как у рептилий на мясистых лопастных ногах. Я бегу к единственному месту защиты, грузовику, когда еще двое вырываются из подлеска, окружая меня, и я чувствую вкус собственной смерти, черной и горькой.
Я не осмеливаюсь оглянуться, но позади меня раздается нечестивый грохот массивных тел, пробивающихся сквозь подлесок, непристойное всасывание обрубков ног, выкачивающих грязь, мерзкая, маслянистая вонь их шкур. Затем хаотичное пятно в моем периферийном зрении, оскаленные окровавленные челюсти и чешуйчатое сине-серое тело, бросающееся на мои ноги—разрывающая боль, когда зубы цепляются за мою лодыжку, и я прыгаю, спасая свою жизнь, скользя по мокрым листьям, и, о Боже, в какой стороне грузовик?
Раздается треск и взрыв зеленого цвета. Еще один, и ближайший Старый Четвероногий рывком выпрямляется, его брюхо расстегнуто, из него хлещет внутренняя жижа. Третья пуля подряд чуть не пробивает мне череп—Джерси пытается спасти меня или убить?
Он появляется в поле зрения, целясь из "Глока" Ватанаби сразу во все стороны, накачанный со всем безумным рвением, которого можно было бы ожидать от человека в этой ситуации, который никогда в жизни не стрелял из пистолета. Неважно, целаканты больше не хотят этого дерьма. Они ныряют в подлесок так плавно, как будто скользят в заросли водорослей.
- Мира, ты в порядке? - он смотрит вниз. - Твоя лодыжка!
- Просто содрала кожу, я в порядке.
Мы падаем в объятия друг друга, и, по крайней мере на этот момент, он как будто забыл, что у меня есть жабры, но это больше не имеет значения.
Мы молчим, восстанавливая дыхание, когда мы возвращаемся к грузовику, он не говорит:
- Итак, это означает, что ты можешь дышать под водой?
Я хочу посмеяться над этим глупым вопросом, но он только что спас мне жизнь, поэтому я этого не делаю.
- Нет, папа говорит, что они рудиментарны. Они работают не так, как настоящие жабры. И, да, для протокола, когда мне было девять лет, я нырнула на морское дно, попыталась дышать под водой и чуть, блядь, не утонула. Однако жабры моего брата работали нормально. У него было восемь комплектов—жабры за ушами, в подмышках, вокруг ребер, рядом с мошонкой. Я так ревновала. Ма думала, что родила чудовище, но папа был очень взволнован. Он сказал, что их ребенок был одним из первых людей-амфибий.
Пока он все еще выглядит ошеломленным, я предлагаю ему еще одну неприятную правду.
- Я ношу те же гены, что и мой брат. Если мы с тобой трахнемся, кто знает, что выйдет наружу?
Он кивает, и пока мы на этом заканчиваем.
Есть более срочные дела, с которыми нужно разобраться. Во-первых, панель управления грузовиком представляет собой непонятный набор рычагов, переключателей и циферблатов, словно у звездолета.
- Если мы собираемся выбраться отсюда, мы должны выяснить, как управлять им, - говорю я ему.
- Дай мне пару часов. А ты ступай за своим отцом.
Когда он говорит это, я все ему прощаю. Я понимаю, что если раньше не любила его, то теперь люблю точно.


Когда я возвращаюсь домой, серый, пахнущий химикатами дождь, хлещет с востока, как карандашные мазки сумасшедшего художника. Папы нигде не видно, но я замечаю инвалидное кресло, перевернутое на краю обрыва. Когда я собираюсь с духом, чтобы посмотреть вниз, меня охватывает облегчение. Папа жив, используя свои мощные руки, чтобы перебраться через покрытые водорослями скалы, которые обнажил отлив.
Так быстро, как только осмеливаюсь, я спускаюсь на пляж и погружаюсь в теплое неглубокое рагу из коричневого саргасса и подлеска. Листья водорослей обвивают мои лодыжки, а крошечные иглоносые рыбки щиплют меня за пальцы ног. Трилобиты сжимаются в тугие защитные шарики, когда я приближаюсь.
Папа высадился на наклонную бетонную плиту, которая, возможно, когда - то была частью опоры моста. Поверхность скользкая от водорослей и усеяна раздавленными экзоскелетами трилов, которые он жевал.
Я пробираюсь к нему, но останавливаюсь на некотором расстоянии, между нами, в ужасе уставившись на него.
Он голый и окровавленный от жестокого ползания по скалам. Его некогда крепкие ноги безвольно болтаются. Я бы пожалела их жалкую вялость, если бы не тот факт, что его пенис совсем не такой.
Он подносит недоеденный трил ко рту и высасывает то, что осталось от мяса. Манит меня.
- Иди сюда, дочка. Посмотри, что принесло море.
- Папа, что ты здесь делаешь? Ты должен вернуться в дом.
Я говорю ему, что у нас с Джерси есть грузовик, чтобы отвезти нас троих вглубь страны, но его внимание сосредоточено на попытке засунуть пальцы в расщелину скалы, где пытается спрятаться трилобит. Только когда я рассказываю ему о Старом Четвероногом, он кивает с мрачным пониманием.
- Это происходит, Мира. Эволюция сошла с ума! Ты видишь? - он смотрит в небо, раскинув руки. - Небесный маг взмахнет своим жезлом бога, и воды поднимутся и уничтожат нас. Он снова взмахивает им, и морские существа соскальзывают на землю. Что дальше? - его голос дрожит, и на мгновение он кажется немым от замешательства и боли. - Что происходит, дочь моя? Что со мной происходит?
У меня нет ответа.
Он меняет позу, чтобы показать мне свою спину, вид которой резко ухудшился, ряды толстых хрящевых гребней колонизируют его позвоночник. Наросты напоминают мне гротескные, деформированные плавники трески, которую я однажды поймала, молочно-белые и умирающие, отравленные химическим пойлом. Но я ему этого не говорю. Вместо этого я болтаю о расчетах с врачами и средствах от гнили волдырей, но что бы это ни было, я знаю, что это мутация более ужасная, чем гниль, и она оскверняет не только его физическое тело.
За ним в зарослях саргассовых водорослей покачивается шар размером с кулак, обладающий неестественной симметрией. Он нетерпеливо указывает на нее.
- Посмотри на это, дочь, посмотри, как сладкое подплывает ближе, чтобы поймать мой взгляд, как оно жаждет быть съеденным. Принеси его мне.
Часть моего мозга, дикая и древняя, распознает опасность, которой много веков, но его голос и ровный взгляд хищных глаз наложили заклятие. Я пробираюсь к трилу. Когда я прохожу мимо, он хватает меня за руку и тянет вниз рядом с собой на плиту. Вонючая вода омывает мои ноги. Рука, которой он накрывает меня, давит, как деревянная балка.
- Отпусти меня, папа, чтобы я могла принести тебе трилобита.
Он прижимает меня к себе, влажная кожа к влажной коже. С такого близкого расстояния я вижу зубы, которые выросли, чтобы заменить потерянные,—темные маленькие треугольники в два ряда по бокам его уродливых челюстей. Достаточно сильные, чтобы сломать экзоскелет трила или откусить мне руку.
- Вот где твоя мать выпустила ребенка и утопилась. Она была хорошей женщиной, но не могла приспособиться. Не предназначена для этого нового мира.
Волна бьет меня по лицу.
- Пожалуйста, папочка, начинается прилив!
- Ты не такая, как твоя мама. Ты сильная. Подумай об этом, дочь, каким может быть наше потомство!
Трил сейчас так близко, плывет по течению всего в нескольких футах от нас. Я бросаюсь за ним. Он тянет меня назад.
- Жаль, однако, что у нас не будет детей. Я должен чувствовать облегчение. Я не… - он издает стон, хриплый и орочий. - Что со мной не так? Этот голод мучает мое тело и мутит мой разум. Смущает мое сердце. Я хочу, чтобы ты была со мной, моя дочь, моя сладкая, навсегда. - он прижимается влажным ртом к моему лбу, быстрый обжигающий контакт, больше проклятие, чем поцелуй. - Мы слишком долго ждали, чтобы вернуться домой.
На какое-то безумное мгновение я думаю, что он имеет в виду дом на утесе, и мне хочется заплакать от облегчения.
Затем он говорит:
- Наш дом-море, и нам пора возвращаться. Вместе. Нет, милая, не пытайся увильнуть. Я хочу, чтобы ты была со мной, - еще один поцелуй, который приносит кровь. - В моем животе, моя сладкая, каждый кусочек твоей восхитительной плоти.
Волна обрушивается на нас, смердящий дождь и морская вода заливает мой рот. Сила этого толкает меня вперед. Мои скребущие пальцы смыкаются на трилобите, цепляясь за выемку, где колючие ноги втягиваются, впиваясь. Звездный, горячий шок боли, когда шипастые ноги выскакивают, разрезая мою ладонь, и незнакомец, который когда-то был моим отцом, прижимает меня к своей груди. Я швыряю трилобита ему в лицо с силой, которая разрушает экзоскелет и пронзает его глаза, нос и губы шипами. Алые полосы рассекают его лоб пополам. Потоки крови исходят из его глаз, как кровавый закат.
Он лапает себя за лицо, погружая острые как бритва шипы глубже. Глазное яблоко смещается от центра, струйки плоти стекают с его щек.
Это не мой папа, говорю я себе. Это не мой отец!
Только когда он начинает дико бросаться, размахивая руками, тянуться ко мне, я прихожу в себя и бегу к берегу. Его рев гремит по небу, где облака громоздятся высокими башнями из слоновой кости и сливок, безмятежные и нетронутые его агонией.


В мое отсутствие Джерси разобрался с панелью управления и убрал грузовик с дороги с глаз долой. Когда я говорю ему, что папа упал со скалы, он не спрашивает подробностей, но его губы дрожат от какого-то тайного чувства, которое может быть горем или подавленным торжеством.
Мы спорим о том, брать или не брать всю еду. Джерси говорит, что у нас нет выбора, что если мы вернемся в поселок, чтобы разделить его, мы потеряем все, включая грузовик. Подозрение может даже пасть на нас в связи со смертью водителя. Я предлагаю оставить часть на дороге, чтобы ее обнаружил тот, кто пройдет мимо, но в моих аргументах мало силы, и я позволила Джерси убедить меня, что наше выживание требует, чтобы мы взяли все это с собой.
Гораздо позже, когда все изменится, я задам себе вопрос, не в тот ли момент—когда мы решили украсть еду у наших соседей и друзей—мы оба стали монстрами.


Через несколько дней нашего путешествия грузовик увязает в болоте, и нам приходится отказаться от него, взяв с собой как можно больше еды. Вскоре после этого мы встречаем группу Дорожных людей, направляющихся на юг. Они говорят о поселениях на западе и питают наше отчаянное стремление к надежде, описывая поля, полные урожая, и толстых женщин, которые рожают здоровых детей. Они носят с собой теплые бутылки с утолением жажды, которыми делятся с нами перед тем, как отправиться в путь, но в ту ночь двое мужчин возвращаются, избивают нас и отнимают у нас то немногое, что у нас осталось.
Мы тащимся дальше. Дни разворачиваются, как плывущие облака. Джерси говорит, что, как только мы пересечем горы, мы обязательно найдем города, но независимо от того, по какой дороге мы пойдем, какой новый маршрут мы исследуем, вода подкрадывается к нам, преграждает нам дорогу, заставляет наш извилистый путь становиться все более узким, наши объезды более длинными и более окольными. Теперь это не морская вода, а мерцающие просторы водно-болотных угодий и ручьев, которые шепчут по земле, как сеть капилляров и вен, приносящих кровь в коматозное тело.
Карта, которую мы нашли в грузовике, показывает маршрут по двухполосным дорогам в то, что раньше было восточным Кентукки, и цепочку поселений в длинной узкой долине. В течение двух недель мы с трудом добираемся туда. Наконец мы поднимаемся на вершину холма и ослеплены солнечным светом на обширном внутреннем море, где мусор превратился в островки, похожие на те, которые я помню по дому. Они возвышаются над озером, как сверкающие пагоды из алюминия, пластика и меди. Яркие, скрипучие храмы ужасных богов.
На загрязненном, пористом берегу этого Нового озера мы с Джерси строим навес из мусора, который мы собираем с островов. Там также есть курганы человеческих костей, начисто обглоданных морскими птицами и трилобитами. Один череп размером с ребенка очаровывает меня своей гладкостью хрустального шара и двумя рядами крошечных острых зубов. Я вешаю его на верхушку столба возле навеса, но когда Джерси видит его, он приходит в ярость, снимает его и хоронит под грудой камней далеко от пляжа.
Мы не видим других людей на этом пустынном берегу, только цапель, чаек и стада маленьких пугливых оленей. Однажды я мельком вижу Старого Четвероногого; он сбегает с холма, где лежал, наблюдая за мной, и ныряет в озеро, вода расступается перед его металлической синей шкурой, как будто для морского бога.
Что в этом новом мире, возможно, так и есть.
Первые дети, которых мы рождаем,—это самки-близнецы-странные желтоватые существа, их конечности низкорослы и похожи на плавники, у них нет ушей, но каждая одарена восемью наборами жабр. Одна умирает, когда она вымывается из меня кровью и последом, но другая выплескивается, задыхаясь и плюхаясь.
Мы с мальчиком теперь редко разговариваем, а когда разговариваем, слова звучат жалко и прерывисто, быстро заглушаемые тишиной. Мое мышление распутывается и изнашивается. Воспоминания погружаются под блестящую поверхность разума в томную, животную реальность.
Мальчика зовут Джерси. Джерси. Часто я хочу его. Иногда я люблю его. Когда он обнимает меня ночью, я наслаждаюсь роскошью его тканей и ароматов: гладкой, жирной кожей с привкусом пота и морской соли, старым запахом его дикой, бурлящей крови, богатым, свежим устричным вкусом его спермы.
Его зовут Джерси, хотя я часто забываю, почему так важно, чтобы я помнила его имя?
Мы боремся за выживание, и все же я наслаждаюсь просторами этого дикого, просторного места, где моя дочь-рыба ползает по мелководью, охотясь на головастиков и запихивая стрекоз в рот.
Проходят дни—мальчика зовут Джерси—в то время как голод, более сильный и более острый, чем вожделение, гудит у меня между ног и в животе. Я жую жилистую плоть морских черепах и высасываю жирных улиток из их свернутых панцирей, я вскрываю трилобита, проглатываю его.
Безрезультатно.
Этот голод стар. Он хватает меня за горло и приводит в бешенство, пробуждает древний аппетит. Голод по Еде, которая передвигается на двух ногах, мышцы скользят по костям, сердце колотится, кровь напевает, в то время как призрачные голубые глаза смотрят на меня с трепетом и благоговением.
Сегодня ночью я жду в тени навеса, где Еда спит и видит сны, а иногда, безутешная, кричит от боли.
Я жду, когда Еда выйдет на улицу и отдастся мне, но я не могу вспомнить его имени.