«То, о чем не говорят» Люси Тейлор

— Ударь меня, — сказала Элейн.
Я подумал, что ослышался.
— Ударь меня, — повторила она.
Я замер, едва войдя.
С тем же успехом она могла бы сказать, что простыни под нами загорелись. Мой член выскользнул из нее, как побитая змея.
Скатившись с нее, я смотрел на потрескавшуюся штукатурку и гадал, почему потолок не был, как обычно, украшен какой-нибудь пробуждающей чресла росписью — «Похищением сабинянок» Делакруа или приятным японским порно XIX века. Тем, что поможет изнуренным или преждевременно вялым самцам сосредоточиться на чем-то, кроме своего несвоевременного нестояка.
— Почему ты это сказала?
— Это Малышка Элейн.
— Боже, только не надо этого дерьма про внутреннего ребенка.
Я перекатился на бок, убеждая себя ничего больше не говорить. Да, я любил эту женщину. Хоть я и знал ее всего несколько месяцев, но любил ее страсть и энергию, то, как она жаждала секса, словно охочая до члена наркоманка, но иногда ее неумолчный психотреп, поп-психология, «Анонимные пережившие дерьмовое детство» и прочая дрянь, которой теперь кормились мозгоправы из списка бестселлеров, — все это доставало.
Как-никак, ничье детство не было идеальным, так? Но ты вырастаешь и забываешь о велике, который не получил на Рождество, и о собаке, которую сбила машина. Ты переходишь ко взрослым делам и оставляешь детство позади.
Я украдкой глянул на Элейн. Она, похоже, медитировала на точку меж своих бровей.
— Я попросила ударить меня.
— Меня это не заводит. Я берегу тебя. Я хочу целовать и ласкать тебя.
— Ты не понимаешь, да?
— Видимо, нет. Просветишь?
— Я не хочу, чтоб ты делал мне больно. В грубости во время секса нет ничего сексистского или злостного. Это просто подстегивает, как на вершине американских горок. Мой терапевт говорит, что это Малышка Элейн — она хочет быть отшлепанной. Она росла среди криков, воплей и ударов. И подсела на хаос.
— Ты представляешь, как тупо звучит, когда ты говоришь о себе в третьем лице? Мне кажется, что у нас тройничок, причем один из нас — несовершеннолетний.
— Пошел ты, Мэтью. Ведешь себя как мудак, потому что стояк потерял.
Она откинула простыни и выскочила из кровати.
Внезапно мне стало очень одиноко.
— Не хочу, чтоб ты уходила.
Мой дружок тоже не хотел. Элейн была танцовщицей и тренером по фитнесу на полставки. Ее тело излучало свирепую, андрогинную энергию. Оседлать Элейн было все равно что заниматься любовью с охваченным похотью питоном. Теперь она бушевала в спальне, собирая предметы своей одежды, разбросанные в безумии либидо, которое, учитывая текущие обстоятельства, казалось печальным и смешным.
— Элейн, прости.
— Слушай, я не прошу тебя делать то, чего ты не хочешь… — oна поняла, что сказала, и мы оба засмеялись. Хотя бы напряжение спало, но одеваться она не перестала. — Мне все равно пора. Кори, наверное, уговорил нянечку позволить ему всю ночь в игры играть.
— Да, скажи Кори, что я нашел набор для коротких нард, который он хотел.
— Это очень мило, Мэтью. Я скажу.

Когда Элейн ушла, я лежал на потных, пропахших сексом простынях, чувствуя себя злым и запутавшимся, дивясь странному мазохизму людей, которым, похоже, нравилось заново переживать травмы своего прошлого. Я всегда избегал мыслей о моей семье. Но теперь воспоминания, такие извращенные, вернулись, каждое со своим жалом, словно жестокий акупунктурист тыкал иголками.
Отец умер в 98-м, и мама жила с моей сестрой Рут-Энн в Иллинойсе. Я иногда звонил, но, даже слушая их голоса, словно внимал языку чужой страны, где когда-то был пленником. Возвращаться в эту страну не хотелось.
Если семья Элейн была пьющей и буйной, то моя, наоборот, тихой, набожной, сдержанной. Молитвы перед едой, месса по воскресеньям. Ни алкоголя, ни сквернословия, голоса не повышали даже от ярости или ликования. За границами тщательно следили и частную жизнь уважали.
Папа преподавал в школе химию и тренировал футболистов.
Рут-Энн, на два года старше меня, была звездой школьного трека.
Я был «мозгом», способным справиться с тригонометрией, но мотался по спортзалу, как бронтозавр после лоботомии, как робкий турист, для которого язык тела был чужд как санскрит.
Футбол был для отца главной страстью. Победа команды влекла общение за ужином, поражение — мрачную тишину. Я не мог не задумываться, что он чувствует, тренируя чужих сыновей, спортивных и дюжих, а потом глядя через стол на своего прыщавого и неуклюжего отпрыска.
Фредди Бартон был на год старше меня — шестнадцатилетний выпускник, еще ниже и менее спортивный. Полагаю, потому я и пытался с ним подружиться. Я пригласил его на ужин и смотрел, как он пожирает два десерта, и надеялся, что отец заметит, как Фредди отвратителен, как его чрево нависает над брюками и трясутся его подбородки. Я подумал, раз уж не могу заставить папу мной гордиться, пусть хоть стыдится поменьше.
Как в тот раз, когда я вывихнул плечо, катаясь на санках, и отец вез меня в госпиталь. Он не утешал меня — лишь сказал, что надеется, я не заплачу. Я чуть язык пополам не перекусил, чтоб не плакать.
Думая о той поездке в госпиталь, я уснул, и прежний кошмар всплыл во всей его жуткой ясности: горло словно прополоскали «Драно». Школьная медсестра диагностировала ангину и отослала меня домой. И теперь я стоял у подножия лестницы, глядя на отца, думая, что он, может, зашел домой пообедать. Он поднял одну руку, как полицейский на перекрестке, и сказал:
— Сюда не поднимайся.
Но наверху была моя комната, и моя кровать, и книги. Меня внезапно потянуло туда. Забраться в постель с книгой и сбежать в джунгли с волнистым черным жуком, бегущим по кремовой странице.
Я рванул по лестнице.
— Нет! — приказал папа.
Свирепый жар шел сверху. Мои ресницы опалило, лоб жгло. Сначала я решил, что это лихорадка. Но внезапно понял — наш дом горит! И мама, и Рут-Энн! Где они?
Я вспомнил историю, которую читал, — о мальчике, спасшем семью из горящего здания. Как хотел я быть этим мальчиком, героем, круче любой футбольной звезды. Видеть гордость и благодарность в папиных глазах, быть кем-то важным.
Я метнулся по лестнице, забыв об опасности, полный решимости спасти маму и Рут-Энн, чтоб папа мной гордился.
Папа преградил мне путь.
Нет!
Он схватил меня за плечи, вынудив смотреть ему в глаза. Они мерцали, как бледные, покрытые льдом камни.
— Есть то, о чем мы не говорим, — сказал он.
Это был кошмар моей юности, и я всегда думал, что мне только показалось, как папа это сказал, — до вечера, когда Элейн попросила меня ударить ее.
После этого, кажется, я слышал голос папы каждый раз, стоило закрыть глаза.

В субботу Элейн не смогла найти няню для Кори, так что я сел на метро шестого маршрута Лексингтона до Восьмой улицы и прошелся до авеню А, купив в магазинчике на углу стейки, бутылку кьянти и апельсиновый «Краш» для Кори.
Когда я вышел из магазина, ранним вечером, квартал уже кишел людьми, которые выглядели так, словно через пару часов заполнят местные неотложки, палаты в психиатричках и вытрезвители. Ведьма с пакетом из магазина проковыляла мимо меня, выплевывая что-то невнятное на всех языках Пятидесятницы. Косоглазая шлюха — экзотическая смесь китайской, латиноамериканской и афроамериканской крови — подпирала дверь обтянутым кожей бедром.
Из открытых окон тараторил рэп. Через дорогу на крыльце публичного дома стояла парочка, бранясь на каком-то диалекте, который звучанием напоминал взрывы поп-корна. Я чуял траву, слышал, как кричат матом, вкушал грязь и помои города.
Черт, как Элейн могла растить сына в такой дыре? Когда-то у квартала были надежды на расселение, но сегодня здесь бродили кучки бродяжек и парочки хмурых шлюх, напоминая испражнения тысяч голубей, страдающих поносом.
— Эй, мистер!
Они оказались рядом прежде, чем я сообразил, что происходит. Стайка пацанов, четверо ребят разных оттенков — от черного и коричневого до болезненно-белого. Они сошли с порога, сплошь жилы да кожа, как костлявые волки в тесных джинсах и ухмылках.
— Тусуетесь, мистер?
Заговорил татуированный пацан, следя за мной черными, хищными глазами дикого ночного зверя. Его кожа была цвета сумерек, словно сажа и дым, а шея — слишком тонкой, длинной и безупречной, чтоб принадлежать парню. На лице была насмешливая улыбка, которую мне хотелось подправить кулаком.
— Говорить умеешь? — спросил другой.
Я заметил золотой зуб и услышал, как лопнула жвачка.
Я прижал к себе пакеты и протолкнулся сквозь них.
— Что предпочитаешь, мужик? Отсос? Дрочку? Или в зад любишь?
Я напомнил себе: это просто дети, пытающиеся шокировать. Они пискляво смеялись, как Кори, когда я взял его на фильм, на который не пускают без родителей и в котором, к моему смущению, половина слов была матерной.
— Ну и пошел ты. Ты не местный. И чего тогда? Ты коп?
Я перехватил пакеты в одну руку, а другой толкнул пацана, преграждавшего мне путь. Он потерял равновесие и споткнулся о бордюр. Поток ругательств полетел в меня, как дротики. Я достиг дома Элейн и метнулся в двери.
О столкновении на улице я не упомянул, но, когда Элейн попросила сходить в магазин за заправкой для салата, притворился, что устал. Пока она строгала салат на кухне, мы с Кори играли в нарды на подаренном мной наборе. Умный был мальчик, быстро учился. Я смотрел, как он задумывается над следующим ходом, хмуря брови, черная родинка на его левой щеке подчеркивает бледность кожи.
Белизна и утонченность этой кожи внезапно напомнили мне того звереныша, что я встретил по дороге. И стремительный, жуткий образ: Кори, на несколько лет старше, выпендривается и ухмыляется, его глаза блестят от наркоты и бахвальства, большие пальцы заткнуты в карманы слишком узких джинсов, остальные растопырены, чтоб получилась буква "V".
— Кори, тебя достают?
Он поднял глаза, удивленный.
— В смысле, в школе?
— Или здесь, в квартале. Ну, знаешь, дети постарше.
— В смысле, толкачи наркоты? Извращенцы? В прошлом году у нас в школе был курс «Веди себя умно и безопасно на улице».
— А ты чувствуешь себя здесь в безопасности?
Я сделал ход. Слишком поспешный — промах столь очевидный, что Кори наверняка решил, будто я сливаю игру.
Он походил.
— Слушай, я знаю, тут не Пятая авеню, и людей здесь грабят и все такое. Но я могу присмотреть за собой и мамой, — oн обернулся, чтоб убедиться, что Элейн не смотрит, потом залез в ранец и достал нунчаки.
— Кори, тебе незачем…
И тут же по лицу Кори я увидел: он боится, что я расскажу матери. Я знал, что подобное предательство точно означало бы разрыв дружбы, которая устанавливалась у меня с этим мальчиком. И я кивнул, уважая возложенное на меня доверие, когда он поделился своей тайной.
Но позднее, когда помогал Элейн с тарелками, я озвучил свое главное опасение:
— Тебе стоит переехать. Небезопасно растить ребенка в таком квартале.
— Кори — крепкий пацан. Ты бы слышал, что он сказал попрошайке, обругавшему меня на днях. Он - тигр.
— Ему двенадцать, Элейн. Ему нужна защита.
— От чего?
— Боже, Элейн, ты не видишь, что за шпана тусуется в этом квартале? Да только сегодня, по дороге сюда, банда хулиганов…
Но скрытый смысл того, о чем я хотел рассказать ей, поразил меня, и нервная тошнота растеклась по моему нутру. А если не случайно юные хулиганы решили перехватить именно меня? Может, уличные детишки почуяли во мне нечто, чего я и сам не знал?
Элейн странно на меня посмотрела.
— Что случилось, Мэтью? Ты кажешься больным.
— Там был маленький пацан, вот и все, — быстро солгал я. — На него слегка наехали. А я вмешался.
Потом, после того как Кори отправили в кровать и мы отзанимались любовью, мы лежали, касаясь друг друга лишь кончиками пальцев, позволяя поту высыхать на наших телах. В спальне Элейн было душно, ни ветерка. Вентилятор на потолке вертелся, помешивая воздух, который температурой и консистенцией напоминал остывающую овсянку.
Она потрепала меня по руке.
— Кори любит тебя. Ты добр с ним.
— С Кори это несложно. Он умен и хорошо себя ведет. Не знаю, как бы я поступил, будь он паршивцем.
Элейн повернулась на бок, прижалась ко мне. Ее кожа была холодной и скользкой. Она погладила влажными волосами мое лицо, потом пустила свои пальцы бежать по внутренней стороне моего бедра. Опасный жар исходил от нее. Потерлась об меня, напрягая мышцы живота. Она была вся влажная, и я вошел в нее.
— Мэтью, ты меня слышишь?
Она бормотала что-то своим «озорным» голосом, ее голосом Маленькой Элейн, но я не слушал.
— А если я была паршивкой?
Ее слова прорезали секс-транс.
— …если была плохой?
Я попытался уловить ее настрой, не утратив концентрации, не позволяя уму выйти из темного, предсловесного экстаза.
— Я бы отключил кабельное.
— Очень плохой.
— Отдал бы тебя на удочерение через сайт объявлений?
— Мэтью, пожалуйста, — oна перестала двигаться, но ее внутренние мышцы работали, накачивая, выдаивая. — Накажи меня.
— Ты не сделала ничего плохого.
— Притворись.
У меня с фантазией не особо. Любые искусы воображения я постарался оставить в детстве.
— Элейн, я так не могу.
— Конечно, можешь.
(Я не должен.)
— Я не знаю, чего ты хочешь.
— Знаешь.
(Знаю.)
Она уставилась на меня голодными глазами.
— Ударь меня, — проворковала Элейн, сладко и жарко.
— Элейн, меня это пугает.
Моя эрекция убывала, как леденец над огнем. Я пытался воссоединиться с чувственностью, щипая ее соски и кружа языком по изгибу ее шеи. Все тщетно.
Она всосала мою нижнюю губу меж своих зубов и с силой прикусила ее. Боль была — как ледорубом в задницу, небывалая, обжигающая. Я почувствовал вкус крови.
— Боже!
Она ринулась ко мне. Я перехватил ее, прижал ее руки над головой, но, казалось, у нее было вдвое больше суставов, чем у обычной женщины, и втрое больше силы. Она вырвала свои запястья и замахнулась на меня длинными акриловыми ногтями.
Я знал, что Элейн считает это игрой, но внезапно мне стало страшно, словно я бьюсь за свою жизнь.
И я сделал, как она хотела.
Сначала просто шлепнул. Но улыбка облегчения и похоти — и да, даже детского триумфа — мелькнула на ее лице.
Боже, помоги мне, — мне захотелось ударить ее снова.
И не просто ударить, а молотить по лицу, пока нос не сломается, а глаза не станут прорехами в плоти, напоминающими более крупную рану меж ее ног, пока скулы не хрустнут, как скорлупа яиц, а потом обработать ее внизу, начиная с члена…
Члена?
Стыд накатил на меня. Чертыхнувшись, я выбрался из кровати и отправился в туалет, где склонился над унитазом: ужин был опасно близок к возвращению первоначальным путем. Руку, которой я ударил Элейн, все еще пощипывало.
Элейн застучала по двери.
— Мэтью? Мэтью, послушай. Ты не сделал мне больно. Мэтью, ты путем? Что стряслось?
Но как я мог ей ответить, если сам не был уверен? И как я мог уснуть, зная, что мне приснится?

Я ушел из школы пораньше — отпустили из-за больного горла. Папин «олдс» стоял на подъездной дорожке, но его самого не было ни на кухне, ни в комнате, и я поднялся по лестнице, ища его.
На этот раз отец меня не остановил. Холодный ужас морозил мне живот, и я отчаянно пытался проснуться, но был словно в плену сна, тонул в нем и должен был идти дальше.
На пороге родительской комнаты я помедлил. Я никогда туда не вторгался, даже когда мне было пять и я проснулся, крича, убежденный, что силуэт соседского кота за окном — это труп с окровавленными пальцами, только что откопавшийся и царапающий мое окно.
Я робко постучал перед тем, как войти, но комната была пуста.
Так ведь?
Из туалета рядом с их комнатой доносились звуки. Дверь была приоткрыта, и я заглянул.
И чуть не выпалил: «Извините», ведь так говорят, застав кого-то на стульчаке, вот только сиденье унитаза, на котором сидел папа, было опущено, а голова Фредди Бартона ходила вверх-вниз меж его коленей.
Папа посмотрел на меня, но не отстранился. Голова словно росла из его паха, огромная и жирная раковая опухоль с оттопыренными ушами, поднимающаяся из его гениталий.
— Ублюдок! — закричал я. — Ублюдок, я все расскажу!
Я захлопнул дверь и убежал.
Снаружи падал легкий снег. Я бежал, пока позволяли легкие. Потом прошелся, пока снова не смог побежать. И так пока не онемело все мое тело, кроме сердца, где боль была сильней всего, и приглушить ее не удавалось.
Гнев заставил меня бежать даже после того, как легкие и мышцы закричали «стой». Но домой меня наконец привело нечто иное — самая изнурительная из эмоций, стыд. Я чувствовал, что задохнусь от стыда, потому что, когда гнев спал, на берегу моей души остались не отвращение, ярость или гадливость, но нечто более ужасающее — черная зависть к мальчишке, которого использовал мой отец. Зависть и, помоги мне боже, желание.
Часть меня хотела умереть, быть найденным в снегу, чтоб тело мое стало молчаливым обвинением, хуже любых слов.
Вместо этого, конечно, я решил согреться мелодрамой. Я прятался в супермаркете, пока его не закрыли, а потом поплелся домой.
Мама, папа и Рут-Энн заканчивали ужинать. Мама, увидев меня, воскликнула:
— Слава богу, мы в полицию звонить собирались!
Но я знал, что это она меня лишь пугает. Потом отец утащил меня в кабинет и расстегнул ремень. Я хорошо знал этот ритуал, знал, чего ждать. Спустив джинсы и трусы, я улегся на стол отца. Мои яйца так сжались, что я чувствовал, как они давят на почки.
— Скажи это, — велел отец.
Я не мог. Мое горло было обожжено.
— Скажи!
Ремень просвистел, ударив по креслу у стола.
— Ты чего добиваешься? Скажи, или достанется еще хуже.
Слова вытекли, словно слезы.
— Ударь меня.
— Чтоб я слышал!
— Ударь меня!
Мне приходилось говорить это каждый раз, перед каждым ударом, даже когда я так плакал, что слова становились неразборчивы.
Потом отец сказал:
— Есть вещи, о которых достойные люди не говорят, Мэтью. И если еще раз станешь мне грозить — тебе достанется хуже. Намного хуже.
И больше он об этом не говорил. Никогда.

Я знал, что не стоило возвращаться в квартиру Элейн, не с грузом этих воспоминаний. Но по телефону она мурлыкала и обещала искушения столь соблазнительные, что мой член поднялся, как зачарованная змея, пока я слушал подзадоривания Кори на заднем плане прийти, чтоб он еще раз обыграл меня в нарды.
Шла мелкая морось, оставляя улицы влажными и блестящими от дождя, пока я шагал к метро.
Еще до того, как их увидеть, я услышал их голоса. Резкая, насмешливая трескотня попугаев, ругань на английском вперемешку с яркими, грубыми ломтиками испанского. Трое из них толклись под обвисшим от дождя тентом фруктового киоска. Глаза — блестящие и одичалые, голоса как осколки стекла, воткнувшиеся в артерию.
— А жрачка сегодня где, мужик?
Смешки, свист.
Тощий изогнул бедро. Похлопал ресницами, облизал губы.
— Мужик, а че хочешь-то?
Я хотел долбануть их черепушки о бордюр и смотреть, как они разлетаются, словно упавшие дыни. Это были злые дети, нападавшие на достойных людей, считая, что те поделятся с ними своими порочными желаниями.
Пока достиг двери Элейн, я уже кипел от негодования. Я бы вызвал полицию, заявил на хулиганов за проституцию, за домогательства.
Элейн встретила меня в маленькой просвечивающей сорочке с вырезами в стратегических местах.
— Что-то не так? — спросила она.
— Чертовы пацаны на улице. Они опасны. Я копов вызову.
— Мэтью, успокойся. Это не подождет? — oна взяла мою руку и поцеловала костяшки, запястье.
Ее ладони были горячими, словно она в духовке их грела.
— Я послала Кори в магазин, — сказала она и повела меня в спальню, где мы занялись любовью со всей страстью первого раза, а может, Элейн занималась любовью, а я просто трахался, не могу сказать.
Я знаю лишь, что не хотел на нее смотреть, что каждый раз, закрывая глаза, видел ухмыляющиеся лица уличной шпаны.
Элейн схватила меня.
— Ударь меня, Мэтью. Я была плохой.
Она изгибалась подо мной. Наши животы колотились в песне секса. Она простонала:
— Я… не смогу… кончить… если не ударишь.
— Так не кончай, черт дери.
— Проклятье! Давай!
— Нет.
Я не могу. Не стану. Я хочу.
Элейн прекратила двигаться. Внезапно мы уже не были соединены. Настойчивая гормональная энергия, мигом раньше бурлившая в моем пенисе, просто исчезла, а с ней и мой стояк.
— Боже, Мэтью, только не снова.
— Ты такая понимающая, а?
— Так, у тебя проблема.
— Да, это так.
Она вылезла из постели, подхватила одежду. Я обошел кровать, чтобы перехватить ее.
— Элейн, я не хочу…
…бить тебя.
— Может, тебе лучше уйти?
Но я сделал это.
То, чего она всегда хотела.
Внезапно она стала маленькой и легкой, почти невесомой. Я ударил открытой ладонью, но она отлетела назад, ударилась о стену, но не сползла, а моргнула, изумленная, от боли. После того первого раза стало просто и весело, как со многими дурными поступками, и следующий удар отправил ее в другом направлении, к другой стене.
— Мэтью, нет. Стой!
На этот раз она поднялась не так быстро. Ее рот кровоточил. Я схватил ее за волосы, бросил поперек кровати.
Оседлал ее.
Ее глаза заполнил яркий, недоуменный ужас. Следующий удар заставил ее кричать. Кулак поднялся, могучий и сильный, хотел бы я, чтоб таким был мой член, но я ее не ударил. Что-то врезало мне по уху, по шее. Заехало по ребрам с другой стороны.
— Отпусти ее!
Я вырвал руку из неистовой хватки Элейн, повернулся и схватил Кори за запястье. Нунчаки стукнули по полу. Я повалил его и прижал. В тусклом свете я видел муку на лице этого мальчика, бледном, как мрамор, с черными, пылающими яростью глазами. Любимое лицо, с розовым ротиком, открытым, как сладчайшее из обещаний.
Потом комната взорвалась, когда Элейн схватила лампу у изголовья и врезала ее металлической подставкой мне по голове.
Неоновая боль, новогодний Таймс-сквер у меня в черепушке. Элейн и Кори убегали. Я услышал, как заперлась задвижка на двери туалета, встал и заковылял туда.
— Мэтью, уходи! Попробуешь выломать дверь, я закричу: «Пожар!» Тогда все, кто есть в здании, прибегут.
— Но я… не должно так все кончиться. Элейн? Кори. Кори, поговори со мной.
— Иди к черту, козлина!
Элейн шикнула на него:
— Не зли его, он безумен, — a потом мне: — Уходи. Хватит запугивать меня и моего сына.
Я прижался головой к двери. Казалось, я снова стою у той двери туалета, двери, за которой Фредди Бартон стоит на коленях меж ног моего отца, голова ходит вверх-вниз, а я жажду, чтоб это был я. Я. Я знал, что мне не положено плакать, но не помнил почему.
Перед тем, как покинуть квартиру Элейн, я нашел нунчаки Кори на полу и прихватил их с собой. Все равно он был слишком юн, чтоб владеть столь опасной вещью.
Потом я пошел искать.
Далеко идти не пришлось. Двое из них развалились у стены дома Элейн. Передавали бутылку, спрятанную в пакете, укуренные и разморенные, как змеи на жаре.
Я подошел к одному из них, с соблазнительным белым горлом и черными глазами палача.
— Еще хочешь потусить?
Хуже всего было то, что он не удивился.
Я дал увести себя в комнату в убогом доме, занятом шлюхами и героиновыми торчками.
Но в тот вечер нас было трое — я, тот парень и нунчаки Кори.
Он не был шокирован, когда я сказал, чего от него хочу. Может, он уже играл эту роль раньше. Возможно, другие мужчины просили у него нечто подобное, мужчины, ценившие соблазнительность боли, очищающую силу страдания.
Когда я дал ему указания, он встал позади меня, в тени, а я прижался к стене. Но я чувствовал, как напряглись его мышцы, отмеряя силу, которую он вложил в первый удар. Мой член напрягся от воспоминаний о месте, откуда, как я думал, я сбежал навсегда, — о моем детстве.
И пришли слова, как давно забытая молитва:
— Ударь меня.