«Заправка» Мариуш "Орел" Войтечек

Вороны ответили на призыв.
Черный ковер застилал белую пелену замерзшего снега. Острые, твердые клювы легко начали разрывать овальной формы предмет, скрытый под свежей, ночной пудрой, обнажая черную пленку.
Когти царапали, клювы раздирали в клочья, волокна черного пластика парили вокруг, будто это сами вороны рассыпались на мелкие кусочки. Как сажа от сгоревшего костра, развеянная ветром. И наконец, самый крупный из них, с перьями чернее ночи, прогоняемой солнцем, поднимающимся над дальними лесами, поднял голову к небу. Взмахнув крыльями, которыми он на мгновение отогнал своих скрюченных собратьев, он горласто каркнул, не разжимая жесткого клюва, из которого свисал на клочьях нервов и тканей человеческий глаз.
Вороны заклокотали печально, холодно, но и уважительно, а тот, что держал мрачную добычу, взлетел.
Свершилось.
Человек, стоявший на обочине узкой дороги, смотрел на него, прищурившись.
Его руки были засунуты в карманы пиджака, а рот прикрывал серый вязаный шарф, спускавшийся до плеч. Его шапка сползла на лоб, и крошечные снежинки сверкали на ней в первых лучах солнца.
Свершилось.
Наблюдатель слегка кивнул, как бы кланяясь воронам, словно благодаря их, одобряя их действия, откликаясь на их рокочущее карканье. Затем он отвернулся, не сказав ни слова ни воронам, ни даже самому себе, и пошел прочь. Под подошвами его ботинок хрустел замерзший снег, отдаваясь эхом в пустоте. Он уже смотрел только на лес, обрамляющий склоны долины. В то утро по заснеженной дороге не проехал никто, кто мог бы его увидеть.

В металлической бытовке холодно. Я бросаю взгляд на термометр, который своей формой почему-то напоминает мне маяк. Тонкая красная струйка ртути, заключенная в стеклянную трубку, опустилась ночью ниже пятнадцати градусов ниже нуля. Мороз. Но ничего страшного, бывало и холоднее.
Я задвигаю ногой пыльный ящик обогревателя, металлический лист тихо дрожит от соприкосновения с моим заснеженным сапогом. Масляные радиаторы я включу позже, они дольше прогреваются, а генератор трудно зажечь окостеневшими руками. Позже.
На столе стоит стакан с недопитым чаем. Соломенно-коричневая жидкость застыла, заключив в себе бумажный пакет с заваркой. Чайная ложка торчит вверх, как металлическая башня, как плоский буй в море. Странно, откуда выплывают эти аналогии с мореплаванием, когда столько лет, почти всю свою жизнь, я провел здесь, в горах. Посреди ничего.

Я вставляю штекер в разъем, и обогреватель ярко вспыхивает, тихо жужжа. В бытовке еще не стало теплее, придется подождать, но у меня уже есть ощущение, что меня обволакивает горячее дыхание электрической печки. Мне вспоминается запах костра много лет назад, когда от мороза защищал только мех, а не этот выстиранный, много раз штопанный ватник. Когда не было ни печек, ни бензоколонок на заправках, ни угловатых неуклюжих бензовозов, ни даже асфальтированной дороги, этой заснеженной черной нити, извивающейся по дну долины. Здесь были только крутые склоны, покрытые лесом, только тишина и горящие по ночам костры, и призраки, выползающие из-за деревьев, чтобы погреться. И мы, я думаю. Мы были всегда. Хотя сейчас о нас никто не помнит.
Я включаю электроплиту. Керамическая конфорка начинает нагреваться, и я ставлю на нее помятый чайник, наполовину наполненный водой. На одной из полок я нахожу стакан, относительно чистый. Бытовка небрежно утеплена изнутри полистиролом, обшита древесноволокнистыми плитами, к которым прикручены полки на металлических кронштейнах. К одной стене прислонен картотечный шкаф, заполненный корешками картонных папок. У станции должна быть бухгалтерия, квитанции и все такое прочее. И все это было, небрежно засунутое между серыми обложками, нанизанное на металлические держатели внутри них.
У меня не хватает на это ума. Марзанна заботится об этом. Каждую зиму она все разбирает, сортирует, расставляет по порядку.
Я смотрю в окно, соскабливая перчаткой иней с маленького стекла. Никто не едет. Снег блестит в лучах солнца. Длинная неоновая вывеска все еще светится, потому что я забыл ее выключить. Она манит, обещая шанс, возможность вырваться из этой пустоты, где нет ничего, кроме деревьев и снега. Если через километр или два у вас закончится топливо, вы застрянете здесь, посреди леса, посреди нигде. Ближайший город находится в тридцати километрах. Или даже больше. В обе стороны.
Заправочная станция - ваш единственный шанс пополнить запасы топлива, купить сигареты. И чтобы вырваться из этой пустоты, сбежать. Убраться подальше.
Эх, а я не хочу переезжать отсюда. Мне некуда бежать. Мир для меня все больше сжимается, становится меньше, теснее.
У меня осталась эта станция, две колонки, бытовка три на три метра, всю зиму покрытая толстым снежным одеялом. И несколько раз в день машина с заблудившимся туристом, приехавшим покататься на лыжах. Со снаряжением, закрепленным на крыше, дети на заднем сиденье, и раздраженной женой рядом с водителем, ворчащей под нос, что надо было ехать прямо в Закопане, а не искать короткий путь, из-за чего они теперь в этой черной дыре...
Скорее белой, поскольку повсюду лежит снег.
Ну и что, мне и здесь хорошо. И я никуда не собираюсь отсюда уезжать. Да и куда идти такому, как я? Это мой дом, всегда так было.

- Сегодня холодно, - говорит Марзанна, убирая со лба рыжую прядь волос.
Я киваю, глядя на нее сбоку. Она сидит в своей клетчатой шали, накинутой на плечи, и смотрит на раскаленные спирали обогревателя, тепло которого согревает ее ноги. Ей нравится холод, она любит смотреть на снег за окном, наблюдать, как мороз сковывает ручей за станцией. Она наслаждается этим временем года, потому что, в конце концов, это ее время, ее удел, ее радость. С первым снегом она всегда немного оживляется, а когда покров хорошо уляжется, когда второй или третий снег уже не тает, она начинает светиться, кидается в работу, расставляет, чистит, приводит в порядок все, что накопилось с весны.
Сейчас уже февраль, приближается конец. Это конец зимы, но также и конец ее веселья, ее хорошего самочувствия, которое медленно, по мере того, как дни становятся все длиннее, сменится прогрессирующей апатией, покорностью и, наконец, депрессией, которая в конце концов приведет ее на берег близлежащей реки, течение которой будет нести обломки расколовшегося льда, возвещая конец зимы. И она вернется снова в конце осени, счастливая, румяная, как и в прошлом году. И задолго до этого.
Я вижу начало этого уже сейчас, когда она угасает, когда говорит о холоде и морозе с надеждой, с тоской. Как бы удивляясь, что все еще находится здесь. Я достаю сигарету. Погнутая папиросная бумага, плохо заправленная. Табак внутри крошится, рассыпается, слишком слабо утрамбованный. Я закручиваю кончик бумажного цилиндра, пытаясь предотвратить это. Подношу его к губам - мне не следует курить здесь, я знаю. В конце концов, у меня под ногами, под землей, огромные топливные баки. Но какого черта, что еще у меня осталось в этой жизни? Только эта вредная привычка, зависимость. Или есть что-то еще? Может быть, те зимние вечера за водкой с Марзанной. И, может быть, еще с беззубой Ягой, потому что эта кривая морда никогда не откажется от выпивки.
Доброхочи больше к нам не заходит. Обиделся, когда я принял Ламию. Он говорит, что мы плохие, что ему нельзя сидеть с нами за одним столом. Но иногда я вижу его на опушке леса, как он пялится в нашу сторону, на бытовку и колонки. Когда я машу ему рукой, он не отвечает, а отступает, скрываясь между деревьями.
А что я должен был с ней делать? Вышвырнуть ослабевшую за порог, захлопнув перед ней дверь? Промерзшую почти до костей? Я принял ее, потому что она была одной из нас. Нельзя обмануть природу и тот факт, что все мы произошли от одной матери. И у каждого из нас есть свое место. Так и должно быть.
Я тянусь к шкафу за последней, недопитой бутылкой водки. Наливаю ее в кружку Марзанны, добавляю в кофе, который только что сварил для себя. Я на работе, слишком рано пить чистую. Это уже когда стемнеет, можно будет не заботиться о запахе моего дыхания перед потенциальными посетителями.
Во втором шкафу, рядом со столом, стоит ряд фляг с самогоном. Это для продажи. Никто из нас не настолько глуп, чтобы пить его. А люди? Эх, они выпьют все и еще облизнутся. Даже то дерьмо, которое гонит Яга. Оно пахнет травами и немного мутное, но они берут, потому что от одного только запаха у них вышибает слезу. Это значит есть градус, а это все, что для них важно.
Я делаю глоток кофе, Марзанна прислоняется ближе к обогревателю, который она все еще не дает мне выключить. Что она видит в его раскаленных спиралях, я не знаю. Может быть, посетителей, когда они сгорают на жертвенном костре? Может быть... Она не любит людей, ох, не любит. Но терпит, потому что я здесь. И поскольку она у меня в гостях... Но если бы могла, она бы их всех...
– Ты бы и сам о таком думал, если бы они топили тебя в ледяной воде, пихали поглубже деревянными шестами, не давая всплыть, - буркает она мне всякий раз, когда я напоминаю ей об этом.
А то, что теперь она каждую весну творит такое сама, Марзанна и не вспоминает. Может она и была такой в прежние времена? А может, это просто повод их ненавидеть? Кто ее там разберет. Кто может понять женщину?

Они приезжают вдвоем. На сером "Мерседесе". Колеса хрустят на обочине, морозно скрипят по рассыпанной мною соли. Они останавливаются в метре или двух от жестяных коробок бензоколонок. Признак того, что они останавливались не для дозаправки. Может, чтобы размять ноги, может, чтобы подышать свежим воздухом, покурить? Или может быть, пометить свой маршрут на снегу желтым?
Когда они выходят - два угрюмых господина в костюмах - я уже знаю, что они здесь не для этого.
Пальто как у агентов спецслужб. Я знаю, я все еще помню, я прятался от них годами. Темные очки, карикатурно скопированные из западных фильмов старых времен. Решительно сжатые губы. Узкие струйки пара, испускаемые их носами, делают их похожими на раздраженных быков, ищущих глазами, кого бы растоптать. Я чувствую их напряжение, тестостерон, текущий в их пальцы, но не для того, чтобы сжать их в кулаки, как это принято у мужчин, а чтобы схватить эбонитовые рукоятки спрятанного под пальто оружия. Трусы. От них воняет уверенностью, смешанной с плохо скрываемым - по крайней мере, для меня - страхом. И смертью. О да, я знаю, как пахнет смерть. Вряд ли кто-то знает это так, как я. А от них ею смердит так, что будь здоров....
Что ж, я смерти не боюсь.
Я выхожу на порог бытовки, застегивая свой ватник. Жаль покидать тепло помещения, но стоит показаться, чтобы дать знак, что станция не пуста, что здесь есть кто-то, кто наблюдает, кто следит. Может тогда они поедут дальше? Дадут ли они себя спугнуть, прогнать, сметут ли верхушки снежного покрова полами своих пальто, сядут в очкарика и уедут, хрустя колесами по замерзшему снегу, и после их визита на снегу останутся только две едва различимые колеи? Я натягиваю на голову ушанку, и, прищурив глаза, демонстративно смотрю на них, запоминая каждую деталь. Пусть они знают, что я смотрю, что я вижу, что я запоминаю.
Высокий, смотрит на меня. Презрительно кривит губы. Для него я - пыль, суета. Просто старик в провонявшей бензином телогрейке. Куда мне до них, хозяев мира. Или, по крайней мере, города.
Я беру лопату и нехотя начинаю разгребать снег. Я больше не смотрю на них, но слежу краем глаза, настороженно прислушиваюсь и жду. Это не случайная остановка, так что должно произойти что-то еще. Кто-то должен появиться? Они ходят туда-сюда, утаптывают снег вокруг машины, потирая замерзшие руки. Они ждут, это точно. Но чего? Или кого? Я не знаю, но плохое предчувствие не покидает меня. Лишь бы Ламия не проснулась слишком рано, иначе она начнет соблазнять, провоцировать своим юным телом, а от этого всегда бывают неприятности. Мороз не так легко охлаждает разгоряченную кровь, если только она не вытекает из человека, впитываясь в снег.

Тот что пониже, в белой рубашке под пальто и распущенным галстуком под толстой шеей, достает портсигар, вынимает сигарету, длинную, тонкую, с аккуратным оранжевым фильтром. Он перебирает ее в пальцах, затем подносит к губам. Бензиновая зажигалка мерцает, пламя провокационно подмигивает мне. Слишком близко к станции, вообще-то такое не положено. Но кого это волнует в этой глуши, в этой пустоте? И я молчу, счищая снег с асфальта, отталкивая его в сторону размашистыми движениями, от которых потрескивает спина и пот стекает по шее.
Другая машина подъезжает прежде, чем толстяк успевает выкурить половину сигареты. Она останавливается рядом с металлической коробкой бытовки, как будто не хочет быть к тем двоим слишком близко, словно пытается отгородиться, обособиться, сделать вид, что он никак не связана с ними. Я не знаю, откуда берется это чувство. Просто чувствую.
Из машины выходит мужчина лет сорока с глупой ухмылкой на лице. На нем яркая лыжная куртка, которая делает его похожим на разноцветный воздушный шар, и нелепая шапка с помпонами.
Он неуверенно оглядывается по сторонам, маскируя свою неуверенность туповатой улыбкой, позой городского клоуна, беспечного туриста на лыжной прогулке, которого больше привлекает курортный бар и болтающиеся там девушки, чем склоны.
В руках он сжимает сверток, завернутый в серую бумагу, не очень большой и похожий на коробку из-под обуви, который он раньше достал из машины а теперь поднимает над головой. Как будто он хочет показать угрюмым господам в костюмах, что он именно тот, кого они ждут, и что у него есть то, что им нужно. Поскольку встреча происходит здесь, в глуши, где есть только снег, мороз и старый дед с бензоколонки, я знаю, что дело нечисто. Но что мне до этого? Пусть они проворачивают свою сделку и разъезжаются, а я вмиг забуду о них, в наши места вернутся мир и покой. Только Марзанна будет потом бурчать, как бы она была счастлива с ними.... Но ничего, лишь бы Ламия не проснулась слишком рано. Она всегда навлекает на нас беду...
Но беда приходит к нам сама по себе, нежеланная, незваная, неспровоцированная.
Суровые мужчины в костюмах искоса поглядывая на меня, нервно переминаясь с ноги на ногу, что делает их похожими на пингвинов с полюса, а цветной мужчина с пакетом, засунутым под мышку, ковыляет к ним, едва удерживая равновесие на растворенном солью, размякшем снегу.
Жестяная дверь бытовки приоткрывается, скрежеща смятым металлом и несмазанными петлями. Тонкая бледная рука Марзанны подзывает меня жестом. Я мельком вижу только ее рыжие кудри. Изнутри вырывается теплый воздух, немного затхлый и пахнущий пылью. И ароматом мускуса? Ламия!
Я возвращаюсь внутрь, отбрасывая лопату в еще не до конца счищенный снег. Не глядя в сторону незнакомцев, на их странную встречу. Ламия выползла из своей норы, потому что почувствовала смрад смерти. И она голодна... Зимой она всегда голодна.
Когда жестяная дверь закрывается за мной, мою голову окутывает кислый запах мускуса. Я отряхиваюсь и гортанно рычу из глубины глотки. Не позволяю ей пробовать свои трюки на мне, иначе все это плохо кончится.
Я вижу ее, она делает нервный шаг назад, но развратная улыбка не сходит с ее губ. Ламия облизывает губы языком и потягивается, выпячивая грудь, обтянутую тонкой тканью блузки.
- У нас посетители? - чувственно шепчет она. - Это мой ужин...?
- Угомонись, - снова рычу я на нее, бросая сердитый взгляд.
Пусть знает свое место, сволочь. Я знаю, что ее натура выходит на поверхность, когда ее будит голод, но здесь я хозяин, и она должна мне подчиняться. Впрочем, возражать мне она не посмеет. Она знает, что я сильнее, поэтому и она, и Марзанна знают о последствиях. Сейчас времена другие, неопределенные. Мы должны быть осторожны.
Ламия все еще хочет что-то сказать, все еще извивается своим стройным телом, все еще пытается соблазнить, когда снаружи раздается взрыв, эхом разносящийся по долине. У кого-то выстрелил карбюратор? Или...
Марзанна уже у окна, прижимает бледное лицо к матовому стеклу, стирая морозные узоры, чтобы лучше видеть. Разноцветный мужчина лежит на снегу, съежившись, как эмбрион, преждевременно вырванный из чрева матери. Грозные мужчины в костюмах что-то кричат друг другу, нервно переругиваясь. Один сжимает в руке черный контур пистолета. Из-под разорванной оберточной бумаги, в которую завернут лежащий у их ног пакет, что-то высыпается из белых фольгированных брикетов. Я отталкиваю Марзанну плечом, чтобы лучше все видеть. Когда слышен скрип открывающейся двери, уже слишком поздно. Ламия почувствовала запах крови, и теперь даже я не смогу остановить ее.
Один прыжок - и она уже рядом с мужчинами. Хватает худощавого мужчину за галстук, а другой рукой, вооруженной длинными когтями, разрывает ему гортань. Булькающий звук, фонтан крови вырывается из раны, забрызгивая ее белую блузку. Черные волосы, развеваемые ветром, спутались вокруг ее гладкой шеи. Узкие хлопчатобумажные брюки обтягивают ее стройные бедра, а узкие босые ступни бороздят снег. Другой мужчина пытается прицелиться в Ламию, но, в конце концов, у него нет ни малейшего шанса... Она быстрее. Сильнее.
Даже через оконное стекло я чувствую запах оружейной смазки, а также страх человека, чье запястье Ламия с легкостью дробит, сминая в своей ладони. Вопль боли отдается эхом, но обрывается так же внезапно, как и начался, когда моя сожительница вгрызается в шею незнакомца. Она опрокидывает его на землю, на окровавленный, красный снег, накрывая труп своим маленьким телом. Ее ноги роют глубокие борозды в мерзлой земле. Когда Марзанна добирается до нее, в воздухе витает только медный запах пота и аромат смерти. Я подхожу, тихо рыча и пытаясь сдержать волну гнева, поднимающуюся в моем горле. Когда я чувствую запах крови, когда я вижу красное пятно на снегу, я сглатываю слюну. Безопасность - это одно, но голод....
Я улыбаюсь Ламии, которая ухмыляется в мою сторону, вижу кровь, стекающую по ее подбородку, и белые зубы, сверкающие между красными пятнами. Она смеется, опьяненная бодрящим запахом крови, которой она так жаждала... Даже Марзанна, стоящая над телами, кажется, улыбается. Осторожно, робко, с типичной для нее грустью, но тем не менее.
Мужчина в яркой куртке еще жив. Он неуклюже пытается уползти, опираясь на локти и помогая себе тяжелыми зимними ботинками на все более немеющих ногах...
Я подхожу к нему, ступая по грязному следу крови, оставленному на снегу. Он смотрит на меня, его пальцы, посиневшие то ли от холода, то ли от потери крови, царапают мерзлую землю.
- Кто... что... вы... такое? - шепчет он, когда я приседаю рядом с ним.
Он пытается перевернуться на спину, но из его рта вырывается лишь глухой стон, и он сдается, бессильно обмякнув.
- Что? - Я грустно улыбаюсь. - Мы - прошлое этой земли.
Ламия хихикает, вытирая рот тыльной стороной ладони и наклоняя голову. Марзанна стоит рядом со мной и на мои слова поворачивается спиной и смотрит куда-то в сторону леса, на белеющий до первой линии деревьев снег.
Поднимаю взгляд и между стройными елями, вдалеке, вижу Доброхоча. Молчаливый, как всегда, он смотрит на нас, и в его позе - печаль, тоска и... страх? Того, что уже произошло, или того, что еще может произойти после случившегося?
Моя рука крепко сжимает горло раненого. Я прекращаю его страдания. Кажется, он единственный, кто умер здесь незаслуженно. Он может быть и виновен в других деяниях, но в каких? Я этого не знаю.

Даже кости не пропадают зря. Костный мозг сладкий, Марзанна поглощает его со смаком, и на ее щеках появляется румянец, чего я давно не видел. Хованцы суетятся на своих коротких ножках, утаскивая куски мяса в многочисленные норы, спрятанные под полом бытовки.
Кровь, просочившаяся в снег, завтра будет покрыта новым слоем. Она исчезнет до того, как все растает.
Только тело цветного человека не тронет ни один из моих. Я запретил это. Я лично заворачиваю его в черную строительную пленку, обматываю упаковочной лентой. Призываю воронов, пусть они прилетят забрать его душу. Голод голодом, но жертва должна быть принесена. Благодарность за еду, которая позволит нам достойно пережить зиму.
И мы будем продолжать в том же духе. Такими, какими мы были на протяжении веков, пока чужая вера не столкнула нас с пьедестала в норы. И я думаю, придет время, когда мы вернемся. Мы снова будем сильны, напоенные кровью язычников и их суеверием в нашу силу. Мы еще вернемся на свое законное место.
А пока что мы продолжаем оставаться здесь, в укрытии. Потому что сейчас так нужно.
Я вытираю рукой слюну, текущую изо рта, и поднимаюсь с колен. У моих ног лежит упакованный в черную пленку сверток. Позвоночник горит, ведь мое тело уже не то. Струйки пота стекают по спине, и по лбу тоже.
Я оставляю его в нескольких километрах отсюда в сугробе. И дождусь ворон. Пусть они заберут его душу в Навию. И пусть поедят. Посыльные тоже должны быть накормлены.