«Три унижения» Брайан Эвенсон

Во время операции ему отделили от головы ухо, разрезав нервы, чтобы добраться до опухоли, которая запустила пальцы под подбородок и по одной стороне шеи. Потом ухо приладили назад, пришили на место. «Нервами пришлось пожертвовать», – сказал ему врач, когда он очнулся, сбитый с толку, чувствуя тошноту. Теперь-то что поделаешь?
«Пожертвовать нервами», оказывается, означало, что связи между ухом и телом по большей части не осталось. Что-то еще было – он что-то чувствовал из-за того, как мертвая кожа прижималась к черепу, когда он пытался спать на боку, – но толку от уха осталось мало. Он мог его нащупать, найти пальцами, но в самом реальном смысле ухо уже не было его частью.

Разрезанный нерв подрагивал, пульсировал. Временами пациент почти чувствовал где-то внутри черепа, что ухо снова на месте, но это уже было не ухо. Он чувствовал, как оно пытается связаться с нервом. А потом на миг связывалось, и казалось, будто оно распускается как веер, и тут вдруг сжималось как кулак. Это уже не его ухо – уже не ухо, а самостоятельное существо, отдельное животное, крепко пришитое к голове, но только не его часть, нет, уже нет.


Были предчувствия. Еще до операции его завели в комнату, где стояло большое медицинское кольцо, пластмассово-металлическое, и поместили внутрь – не целиком, а только голову и шею. Медбрат – хорват или серб, если только не албанец, – без обиняков сообщил, что ему введут «контраст», и есть шанс, хотя и минимальный, что это его убьет. «Пожалуйста, подпишите здесь».
Он подписал. Терпеливо ждал, пока медбрат пытался ввести внутривенную иглу в руку, промахнулся, попытался опять, промахнулся, потом позвал другого медбрата, а тот болезненно, хотя и успешно, воткнул иглу в другую руку. Он лежал, пока койка, на которой он находился, рывками входила в кольцо, а аппарат внутри кольца закрутился и зажужжал. Тут жужжание прекратилось. «И все?» – подумал он с облегчением.

Но это было не все. Оказалось, это только тестовый прогон.
Когда его опять глубоко задвинули в кольцо и ввели так называемый контраст, он почувствовал припадок напряженной, невыносимой паники. Она продлилась недолго, всего пару секунд, но когда ушла, ему показалось, что он уже был другим человеком. Или, если на то пошло, вообще не человеком.


Месяцы спустя, когда он уже смирился, когда паника практически забылась, а ухо, хотя и глухое, снова стало казаться его частью, случилось кое-что еще.
Он заметил это не сразу, но потом все разворачивалось очень быстро. Через считаные минуты он уже лежал на столе. На нем был бумажный халат с дыркой, позволяющей высунуться наружу пенису, а безжалостно привлекательная медсестра ввела целый шприц новокаина через отверстие мочеточника, после чего перетянула пенис на середине.
А потом с вежливой улыбкой оставила его одного.

На пять минут – может, десять, – в палате был только он, старался не смотреть на перетянутый и обескровленный пенис, который где-то онемел, а где-то его покалывало. Пять или десять минут, может, двадцать. Но сколько бы времени ни минуло, все равно казалось, что прошло больше.

Это продолжалось так долго, что он почувствовал облегчение, когда наконец пришел врач. Но ненадолго. Когда он увидел раздвигающийся аппарат, которым был вооружен врач, и узнал, что его планируется втиснуть в уретру и проталкивать, пока тот не войдет в мочевой пузырь, его переполнило что-то сродни панике.
– Будет немного больно, – сказал врач. Возле койки вдруг снова оказалась привлекательная медсестра. Она улыбнулась и взяла его за запястье. Только когда она взяла и второе, он понял, что она его не поддерживает, а удерживает.
– А может, и много, – признался врач, снимая прищепку с пениса и крепко за него хватаясь.
Врач, как оказалось, не врал. Больно было именно много, а может, даже больше. Когда все кончилось, главное, о чем не мог не спросить себя пациент, пока лежал и дрожал, – осталось ли от него хоть что-нибудь, что еще стоит спасать?
И что касается этого вопроса, он – или то, что теперь считается им, – до сих пор не знает ответа.