«Вечная мерзлота» Чарли Джейкобс

Парковая тундра, по которой я бегу, полна сосен и берез. Пробегая сквозь деревья, я могу видеть высокогорную альпийскую пустыню, окаймляющую эту долину. Лед прижимается к моим лапам, немеет, если я не продолжаю двигаться, и бодрит, когда я преодолеваю его на большой скорости. Мой густой мех - серебро ледника; мои глаза - голубой бореалис. У меня на языке привкус сырого, как ветер, и красного, как цветы арктического лишайника.
Я поднимаю голову и вою на луну. Так поступают все волки.
Движение. Вспышка. Все расплывается. Я встряхиваю головой. Укол ослабляет эйфорию этого эпизода. Биполярное расстройство личности - что за термин, учитывая холодный пейзаж. Лесная подстилка, мягкая от иголок и листьев, на самом деле - рваная простынь. Высокая белая пустыня - только стены этой шумоизолированной больничной палаты. А луна - палящий свет лампочки, которая висит надо мной, поэтому я так редко сплю. Маниакально-депрессивный психоз - еще одна формулировка, которая словно сверло вгрызается в мою память и освобождает меня от иллюзий.
Я была в хорошей физической форме, бежала на четвереньках по все сужающемуся кругу, скрежеща зубами, в прохладном тумане, получая то наслаждение от зимы, которое может дать только хороший бег в кусачем северном воздухе, пробуя на вкус...
...сырой и красный. Я укусила руку, которая меня кормила. Ту, что со шприцем. Я служила ему верой и правдой.
Он обхватил мой сосок и назвал меня маленькой сучкой. Волчий юмор.
Я здесь уже три недели, а они настаивают на этом проклятом круглом белом свете. Надеются, что я поверю, что это луна, и изменюсь, чтобы они увидели, как я это делаю. Надеясь, что я не поверю, чтобы они могли показать мне, что я не та, кем себя считаю. И только тогда, возможно меня выпустят на свободу.
Принесите настоящую луну. Мягкая попка, сияющая мать. Я наклоняюсь к ней, маня своей задницей, своей вздымающейся грудью. Я хочу откусить кусочек, хочу лизнуть ее, хочу перепрыгнуть через нее. Я хочу приземлиться там, чтобы пробежаться по тем долинам, которые выглядят так заманчиво, и попасть в те горы, где дичь должна быть самой сочной. Но вместо всего этого, получаю укол лекарства и падаю обратно на землю, прежде чем я успеваю забраться достаточно далеко в космос в своей шкуре, падаю назад, чтобы увидеть эти человеческие руки и капельки молока на сосках этих безволосых грудей. Вкус свежей крови там, где я прикусила свой собственный язык. Наступает депрессия, как и у любого животного, которому совершенно необходимо бежать, чтобы быть тем, кто он есть. Звериная воля впадает в неестественную спячку.
Входит врач, хмуро смотрит на угол, где я испражнялась.
- Как так получилось, что в твоем дерьме оказались крысиные кости? - спрашивает она меня, недоумевая.
- Вы не изучали зоологию в колледже, не так ли? - Я улыбаюсь и подхожу к куче фекалий, тыкаю туда пальцами, чтобы вытащить некоторые кости. Они были хорошо разжеваны. Костный мозг - это хорошо: вкусный и полезный для здоровья. - Действительно, кости были от грызуна, но это была не крыса. Это был кролик.
- Как вы оказались здесь с кроликом? - спрашивает доктор Карсон.
Я помню. Кролик был таким же снежным, как и земля, по которой он мчался. Мой кругозор сузился, когда я бросилась за ним, в тонкий коридор зимы, центром которого был только этот кролик. Коридор становился все более узким, пока не превратился в светящуюся ртутную ленту, поддерживающую убегающее животное. Я пыхтела и рычала, а потом набросилась на добычу.
Оглядываясь вокруг, я вижу белые стены/высокие горы/альпийскую пустыню. Я вижу рваный ватин, на котором умерла крольчиха. Я вижу свет, который выдает себя за плотскую, любящую, обворожительную луну, но это не так. Я знаю, что кролик умер не здесь, его здесь вообще никогда не было. Но его кости остались. И его кровь все еще покрывает мой язык. Я высунула его и показала доктору Карсону.
- Ты снова укусила себя, Лисия, - это все, что она говорит.
- Откуда тогда взялись кости? - Я выплюнула кровь прямо ей в лицо. - Попробуй. Тебе может понравиться. В тебе тоже есть волк, если только ты дотянешься до себя и погладишь его лохматую голову.
Доктор Карсон вытирает кровь с лица, и я вижу, как она обнюхивает пальцы, уходя. Они приходят за мной по ее приказу. Она мне мстит за своенравие! Меня ведут в комнату. Меня кладут на стол и пристегивают ремнями: подключить/прикусить/пойти в пустоту. Это электросудорожная вена. Они используют целый лес игл, чтобы смягчить страх и высушить слюну, чтобы я не задохнулась. Атропин - это хорошо, даже если мне не нравится послевкусие. Это суть смертоносного паслена, который растет в нишах высоких скалах, распускает призрачные лики даже в безлунные ночи. Конечно, таких, как я, никогда не волнуют ночи, когда нет луны.
Выключатель срабатывает. Я отделяюсь, как яйцо, мое человеческое "я" звенит в темноте, а мой волк вращается, залаяв, убегает прочь от меня. Тени приходят, но я их не знаю. Все пространство заполнено лунами: луна памяти, проносится мимо в круглых черных корочках. Они сжигают их! Почерневшие комки проходят мимо меня, как жареные оболочки звезд, лишенные своего благоухания; их кратерные вульвы и пыльные, простые желудки обуглены до неузнаваемости. Я - сирота грома, дитя, чья мать-луна была убита охотниками. Я должна найти себя в этих сферах, движущихся за пределами меня. Я протягиваю руки и обжигаюсь об одну из них. Я отшатываюсь назад. Другая мокрая и пахнет чесноком. Должно быть, это метеорит, а не луна. Я чувствую еще одну дрожь, вой, соответствующий меланхолии, которая обещает вырвать меня из этого забвения. Я крепко вцепляюсь. Она раскалывается, и моя волчья голова пробивается наружу, словно рождается заново, облизывая мое лицо.
Они отстегнули меня. Я открываю глаза после того, как прошло много времени, и вижу над собой лицо доктора Карсон. Это очень бледная женщина. У нее светло-зеленые глаза с вкраплениями янтаря. Грудь у нее маленькая и высокая. Я слышу, как бьется ее сердце, когда сажусь. Я разжимаю сжатый кулак и показываю ей, что у меня в руке.
- Где ты это взяла? - спрашивает она.
Я усмехаюсь. Удар током с его адским жужжанием выбил мне один из зубов. В моих крепких, белых человеческих зубах образовалась заметная щель. Зуб в моей руке - острый клык, окровавленный у корней из-за того, что его выбили во время электросудорожной терапии.
Она осторожно берет его в руки, словно боится прикоснуться к нему.
- Это не человеческий зуб. Это не ваш зуб, - говорит она.
- Вы когда-нибудь мечтали бегать по снегу, доктор?
Меня отвели обратно в мою комнату. Мне дают еду, которую я не могу съесть. Потом мне разрешили лечь спать. В кои-то веки я так и сделала.
Горизонт широк. Скалы, окаймляющие небо, исцарапаны льдом и выглядят как руны тайны. Я чувствую запах мха, который имеет зеленый аромат первобытной зелени. Так пахло самое первое, что выросло после таяния великого ледникового периода. Богатый, скользкий, сексуальный: шкура изменчивого мира. Щетинистые конусовидные сосны, которые я вижу, опустошены; ободранная кора тянется вверх вдоль костяных рук. Я также вижу северного оленя, гладкого, дрожащего, когда он улавливает мой запах, его бока напрягаются в стремительных прыжках по осоке. Что лучше? Бег, убийство или кормление?
Всегда бег. Над почти замерзшими водами, которые кричат, когда мчатся с пеной над обрывами, разбивая кристаллы льда под нашими животами, когда мы проплываем над ними. Вниз по склонам и в ивняк. Борьба на лугу альпийских лилий, где бег прекращается, но тело все еще находится в полном напряжении, адреналин прокачивается через сетку мышц. В нашем мозгу всплывают ячейки северного сияния.
Я слышу крик санитара. Я вижу над головой эту проклятую самозваную луну, а не мою успокаивающую луну-любовницу. Я дремлю, нежась в липкой паутине, снова вытягивая свои стройные человеческие ноги. Одна мускулистая рука перекинута через тушу. Я задорно смотрю вверх, когда доктор Карсон спешит сюда, смотрит на меня, смотрит на оленя с разорванным горлом, вывалившимся языком, стеклянными глазами, кусками мяса, вынутыми из брюха.
- Как...? - заикается она. - Как вы протащили в палату оленя!?
Каким-то образом я освободилась от громоздких ограничений, которые они надели на меня несколько часов назад. Я обнажена и великолепна, с головы до ног измазана в крови, словно я заползла внутрь оленя, плавала в его соленых водах под ледяным покровом, пока не нашла дымящееся морозом сердце, а затем снова вынырнула, стряхивая эфемерные ледяные цветы со своих усов. У меня рыжие волосы. Я даже не помню, какого цвета обычно мои волосы.
Но это еще не все. Шерсть оленя покрыта снегом. Между следами когтей остались влажные отпечатки лап со следами снега. На полу, на стенах, на потолке. Снег тает между кровавыми отпечатками пальцев рук и ног. Снежная пленка покрывает мои ресницы. Я вижу доктора и глупого санитара сквозь серебристую дымку.
- Это галлюцинация, - твердо говорит доктор Карсон, и зачем-то хватается за голову.
- Твоя или моя? - спрашиваю я, мило позируя. Санитар смотрит, как я раздвигаю ноги. Я снова смыкаю их и рычу на него.
- Роберт, позови сюда кого-нибудь и убери этого дурацкого оленя, - приказывает она.
- Это мое, - говорю я ей. - Поймай своего!
Я поднимаю голову и завываю, неуловимо, горлом, музыкой сфер луны, балладой к ее фазам. Стены больницы начинают дрожать, когда пациенты в других палатах кричат от эха моего голоса. Некоторые даже завывают в ответ. На всех постах медсестер срабатывают предупреждающие зуммеры, а у доктора Карсон на бедре срабатывает пейджер. Пятно горячего белого света на моем потолке гаснет.
Ох не зря это место называют бедламом.
Я слышу, как доктор задыхается.
- Не бойтесь. Это всего лишь затмение, - объясняю я. - Это пройдет.
Но я никогда не говорила, что не прикоснусь к ней, мысленно считая, что это не то, чего стоит опасаться врачу. Ледяным пальцем я растираю кровь по ее щекам, по подбородку, легонько провожу линию по горлу, под халатом и между жемчужными грудями.
- Пожалуйста, отойди от меня, Лисия, - приказывает она, но ее голос дрожит. Запах крови может иметь такой эффект.
Шум по всей больнице стоит неимоверный. Голоса из каждой палаты - даже из изолятора для буйных - поднимаются в маниакальном пении, которое можно описать только как болезненно древнее. Пещерные люди и охотники/собиратели издавали такие звуки, наблюдая, как ледники наступают и уплывают в спокойные гавани, как лед крошится, как он поднимается к звездам.
- Сегодня действительно полнолуние, не так ли? - спрашиваю я, не подходившая к окну более трех недель.
Она признает это. Медленно кивает.
- Отпусти меня туда, - соблазнительно шепчу я. - Если ты действительно хочешь знать что тут происходит, то отведи меня к любому отверстию, двери или окну. У тебя больше не будет вопросов. Ни о чем.
Доктор Карсон ведет меня в темноте из моей камеры, из святилища, которое больше не может меня обмануть. Я обманула ее. Ее светло-зеленые глаза с желтыми прожилками почти светятся.
Люди в этих невзрачных белых униформах бегают туда-сюда, выкрикивая приказы закрыть то или иное отделение, требуя больше барбитуратов ультракороткого действия, ограничительных ремней, даже старых добрых кандалов и проволочных намордников, которые больше не используются в учреждениях, но все еще хранятся в подвале. Я вижу медсестру, сидящую в углу и выстукивающую диковинный ритм на сковородке, ее волосы, вырванные из накрахмаленного чепчика и тугого пучка, свисают ей на лицо, как сальные локоны шамана. Другая держит поднос со льдом и по очереди вставляет кубики себе во влагалище.
- Боюсь, я должна отвести вас обратно в вашу комнату, Лисия. Похоже, я здесь нужна, - говорит доктор Карсон, видя разразившийся беспорядок и хаос.

В помещении вспыхивает красный свет прожекторов и по зданию разносится новый звук сигнализаций. Раздается лязг засовов и камеры распахиваются. Все палаты открыты, а паникующий персонал обречен.
Я хватаю ее за руку.
- Для любого из нас редко бывают моменты истины, доктор. Вот один из них. Вы заперли меня как сумасшедшую, но я знаю, что вы задавались вопросом - насколько сильно я больна. Определенность - это дар ночи, доктор, этой ночи. Дайте ей пройти, и вам все станет ясно навсегда.
Она направляет меня к двери, ведущей в сад, где в солнечные дни некоторым амбулаторным пациентам разрешается посидеть среди кустов роз. Иногда они читают карты таро или играют в шахматы с фигурками, вырезанными из терракоты и напоминающими существ, нарисованных на стенах доисторических пещер. Сейчас там, конечно, никого нет. Там темно, там черно. Она закрывает за нами дверь.
Происходит затмение. Луна-возлюбленная - диск из черного дерева. Она прячется и играет в любовные игры. Но я все еще чувствую ее запах, ибо никакая тьма не может скрыть ее мускус. Я чувствую, как в моем горле нарастает гул, хриплый и возбужденный.
- Вы хорошо видите в темноте, доктор, - спрашиваю я.
Мы слушаем, как люди внутри поочередно вскрикивают и вырываются, как начинают трескаться стекла в немногих окнах. Рассыпаются лепестки роз, артериально-красные. Возвращается луна - бесконечный фимбулветр и прожорливый холод.
Сад резко меняется. Это уже не кусок земли рядом с больницей - это льдина, огромный ледник, выступающий под нами, несущий нас вверх, неумолимо вперед. Доктор Карсон пошатывается, и я подхватываю ее на руки, помогая ей устоять на ногах, в то время как айсберг грохочет вокруг нас сияющими потоками кристаллов. Температура упала на сорок, пятьдесят, шестьдесят градусов, и она вся дрожит. Наше дыхание, когда мы выдыхаем, образует фантастические архипелаги, которые дрейфуют в воздухе. Лед трещит, словно электрический, гудит от пустот, которые создаются и затем заполняются его массой.
Доктор Карсон поворачивается ко мне, и я вижу в ее глазах ужас. Я открываю рот, и она видит клыки. Я поднимаю руки, чтобы показать ей глубокий, насыщенный серебристый мех.
- Скоро нам будет достаточно тепло, если только мы начнем бежать и будем продолжать двигаться, - говорю я ей. Она начинает кричать, но все, что выходит - это дикий вопль ужаса. Она протягивает его, на сколько хватает легких, подпевая луне.
- Куда делась луна? - спрашивает она.
Я жестом показываю на серую лунную пустыню вокруг, ледяную пыль в этой спокойной долине высокой белизны.
- Мы сейчас на ней, - отвечаю я, и моя улыбка полна вечной мерзлоты.