«Буян» Джек Кетчам

И вот это случилось, он открылся передо мной, выплеснул из себя всё. Разговоры о погоде и прочая пустая болтовня ни о чём подошли к концу. Как будто я высвободила что-то внутри него, то, что, по его словам, сидело в нём уже более двадцати лет. Возможно, дело было в трёх его бокалах виски против моего одного, но кажется мне, что всё глубже. Да, я думаю, это что-то гораздо более глубокое. Он рассказывает мне о том, кто он такой и как всё произошло.
— Я и по сей день не умею ездить верхом, — признается он. — Боюсь даже приближаться к лошади.
Он профессор, преподаёт право в Нью-Йоркском университете, недавно ему стукнуло шестьдесят, и я ума не приложу, с чего вдруг он заговорил о своих фобиях, связанных с животными. Как-никак он вырос на ферме. Насколько я помню, то была молочная ферма. Вместо того чтобы толком объяснить, о чём идёт речь, он бросает эту тему и перескакивает на следующую.
— Каким человеком был мой отец? Он был подобен айсбергу. Посторонние видели только его верхушку. Хочешь знать, что скрывалось глубже? У моей мамы была большая семья, десять братьев и сестер, поэтому к нам приезжала целая свора кузенов, особенно летом. В это время года графство Сассекс особенно красиво. Сплошь холмы, усыпанные бесконечными посевами фермерских угодий, и всё такое цветущее, зелёное. Джон всегда был рад поприветствовать детишек — моих двоюродных братьев и сестер. Ему это было свойственно.
— У него были огромные мозолистые ладони, размером с лопаты, и он очень любил ими пожимать маленькие ладошки мальчишек, с которыми здоровался. Он сжимал их костяшки до боли. Девочек же заключал в свои медвежьи объятия, отрывая тех от земли — имей в виду, что его рост превышал шесть футов, — а бриться в его привычке было не более двух раз в неделю. Он тёрся своими небритыми щеками об их щечки в знак приветствия, ухмыляясь при этом, как будто это было очень весело — тереться о нежную кожу своей двух или трехдневной щетиной. Он тёрся и тискал, заключая их в цепкие объятия. И я не припомню, чтоб хоть кто-то из родителей на это жаловался. Просто Джон был Джоном, только и всего.
Он откидывается на полосатый диван из плюша. В руке его напиток, колени расставлены, а взгляд устремлен в потолок. Низкий потолок в небольшой двухкомнатной квартирке, но тесной она не кажется. На стенах много свободного пространства, что визуально несколько расширяет помещение. В гостиной всего две картины — японская литография с изображением склонившейся гейши и стоящего над ней сурового на вид мужчины, и пейзаж английской глубинки в сезон сенокоса.
Стало быть, детство на ферме не ушло в небытие. Также здесь есть старинная жестяная стиральная доска, двуручная пила, шахматы и сито для зерна. Вся мебель довольно примитивная, в американском стиле, и, если не считать кресла-качалки, в котором я сижу, и дивана, выглядит она не слишком удобной. Надо думать, мой кузен нечасто гостей принимает.
Если говорить о себе, то мне привычны более свободные пространства. Возможно, даже чересчур свободные. С тех пор как Мэри уехала учиться в колледж, а мама отдала богу душу, наша двухуровневая квартира в Сарасоте порой кажется мне огромной, пустой оболочкой — коконом бабочки, что вырвалась во внешний мир.
Он почти допил свой напиток. У меня осталась половина. Я гадаю, будет ли он еще.
— Пару слов о моем брате, — говорит он.
Его старший брат Стив умер от рака три года назад.
— Вообще-то следовало бы начать с того, что мой брат был чертовски метким стрелком как из винтовки двадцать второго калибра, так и из лука со стрелами. Однако для охоты он был совершенно непригоден. Со слов отца, он никогда не умел загонять зверя. Чтобы подстрелить кролика или фазана, необходимо вести дичь, спрогнозировав траекторию её движения. Стиву такого никогда не удавалось. Хотя подсознательно я подозревал, что мажет он намеренно.
— И вот однажды ночью было решено собраться и поохотиться на енотов. В составе дяди Билла, моего отца, Джеки Вертца и Кэла Хэмпшира. Кэл собак своих взял. Моему брату Стиву тогда было всего тринадцать лет, и он никогда раньше не охотился ночью, посему был буквально взбудоражен, когда отец ему это предложил. Он заявил, что бродить по лесу с четырьмя взрослыми мужиками, следуя за сворой лающих впереди них собак, навстречу возможной грозе в звездную ночь — будет крайне забавно. Чертовски увлекательно. И так оно и было, чёрт возьми, до тех пор, пока они не наткнулись на след зверька.
— Они выходят на небольшую полянку, светит полная луна. На дереве, не более чем в пятнадцати футах от земли, сидит испуганный енот, в то время как полдюжины лающих собак прыгают около него, рычат и неистовствуют. Отец вручает Стиву его винтовку двадцать второго калибра, и велит стрелять. Для моего брата такая мишень была сущим пустяком. Но стрелять он не хочет. Чёрт возьми, этот выстрел был ниже его достоинства, но главное здесь, что он никогда никого не убивал, и начинать не собирается. И уж точно не с чего-то столь красивого и пугливого, как тот бедняга-енот, что сидит на ветке дерева выхваченный из тьмы светом луны.
— Стив пытается вернуть винтовку отцу, тот, однако лишь пожимает плечами и выдает:
— У тебя мол, есть выбор, сынок, либо ты зверька сразу наповал — промеж глаз его, — либо я его в лапу, чтоб енот далеко не рыпался, пускай мол, собаки с ним всласть нарезвятся. Решай быстрей. Выбор за тобой.
То была последняя охота моего брата. Выстрел был безупречен.
Он взбалтывает свой бокал, лёд и остатки скотча кружатся на дне. Поднявшись, он направляется на кухню. Собирается плеснуть себе ещё. На полпути останавливается и указывает мне на мой пустой бокал, вопросительно вскидывая голову.
— Извини, — произносит он, — у меня все мысли на задворках. Хочешь ещё выпить?
— Нет, благодарю. У меня пока еще есть, всё в порядке.
Это не совсем, правда — не всё в порядке. Внутри меня лёгкая тревога из-за всего этого. Не только из-за того, что он мне рассказал, но также из-за того, что мне и так уже известно о Джоне Макфи. То, что я слышу, только укрепляет мои убеждения. Я разглаживаю юбку. Такая уж у меня нервная привычка.
Он возвращается с наполненным бокалом и устраивается на диван. Возникает неловкая пауза, напоминающая мне, что мы еще и друг друга-то толком не знаем. Он мой дальний родственник, троюродный брат по отцовской линии. Наша сегодняшняя встреча состоялась впервые в жизни. До этого только по телефону говорили. И о таком очень редко.
— Ты что-то упоминал о лошадях.
Он смеется.
— Это про способ моего отца научить меня верхом ездить. Вернее, как отучить от этой затеи. У него, и у моей матери было по одной личной лошади. Вместе они почти никогда не ездили, но верховую езду ценили оба. В лошадях на ферме надобности не было. Мы их как роскошь держали. И, стало быть, случилось так, что когда мне было шесть, может быть, семь, я приставал к отцу, чтобы тот позволил мне покататься верхом. Однажды он оседлал Честера - своего коня - и посадил меня на спину животного, но стремена не поправил. Мои ноги до них попросту не дотягивались, даже если бы я очень постарался. Я робко упомянул об этом, на что он ответил, мол, это не так уж и важно. Следующее, что я помню, это как — прости за мой лексикон, — он со всей дури врезал лошади по жопе. Животное рвануло вперёд, а я полетел назад.
Снаружи, внизу слышен вой сирен. Мой взгляд устремляется к открытому окну. Он это замечает.
— Иногда я на них просто не обращаю внимания, — говорит он. — Пожарная часть в двух кварталах южнее. Иногда я слышу вой сирен, иногда нет. Нельзя каждый день размышлять о том, что у кого-то беда, у кого-то катастрофа. Глухое незнание помогает удержаться во вменяемом, адекватном состоянии, ведь правда же?
— Расскажи мне о колодце, — прошу я его.
Уставившись на меня, он изумленно моргает. Знаю, что прерываю его повествование, но ведь именно о связанных с колодцем трагических обстоятельствах я и приехала сюда поговорить.
Он тянется к пачке «Винстона», вытряхивает сигарету и прикуривает.
— Мне кажется, что дно, в плане жестокости, можно пробивать до бесконечности, — начинает он, — ты же понимаешь, о чем я, а? Ведь правда, случается, что кто-то сделал что-то гнилое, но всегда найдётся кто-то, кто готов его в этом переплюнуть. На днях я слышал о парне, который зашёл в меховой отдел магазина «Блумингдейлз». Внутри полдюжины женщин, примеряют норку, соболей и прочее, и прочее. А на нём самом шуба длиной до щиколоток. Да не абы какая шуба, а одеяние, сшитое из лоскутов шкур различных собак. Из пуделей, чау-чау, хаски, борзых, длинношерстных и короткошерстных, всех пород и мастей. Парень оглядывается и спрашивает:
— Кто из вас, дамочки, собак держит? В этих шубках будете их выгуливать? Эй, а я своих прям щас выгуливаю — приятное с полезным совмещаю! Ну, и как вам, выкусили?
— Гниловатый поступок по отношению к тем дамам, правда же? Провокационный, унизительный. Можно сказать, жестокий. Но в действительности хуже-то кто? Парень в собачьих шкурках или те леди.
— «Блумингдейлз» хуже.
Не пойму, к чему он всё это.
— Я не понимаю, к чему ты клонишь, — говорю я ему прямо.
Он делает глоток.
— Чёрт возьми, — вздыхает он, — думаешь, я понимаю?
Я жду, допивая свой напиток. Я не большой поклонник скотча, но мне нравится, когда мой напиток заканчивается и, я добираюсь до дна стакана, где растаявший лед и остатки виски, приобретая кремовую консистенцию, смягчают вкус. В настоящий момент это то, что нужно.
— Я расскажу тебе то, чего ты не могла видеть. Никто не мог. Этого не знал никто из родственников. Никто, кроме меня и Стива.
До колодца мы так и не добрались. Но я решила, что ладно, наверное, пусть уже рассказывает всё так, как посчитает нужным.
— Ты не видела, что происходило между ним с мамой. Слушай, а вообще, что заставило тебя начать в этом копаться?
Я уже ему всё объясняла по телефону, но не похоже, что он запомнил.
— После смерти моей мамы я просматривала ее фотоальбомы. С маленькими металлическими уголками, в которые фотокарточки вставляются, знаешь такие? На одних фотографиях были даты, на других — нет. В некоторых на обороте маминым почерком было указано, что за люди на фото, в некоторых — нет. Но с большинством из запечатлённых на них людей я все равно была знакома. Тёти, дяди, кузены. Ее «девочки-подружки». Но была одна фотография молодой женщины, стоявшей прислонившись спиной к забору из штакетника. Внизу снимка одна нога упёрлась подошвой в доску забора, взгляд девушки словно вонзился прямо в объектив. И она была не только красива, с весьма миловидной улыбкой, но и выглядела… она показалась мне очень сильной. Выглядела сильной… и искренней.
— Это, пожалуй, наилучшее описание, что мне приходит в голову. Сильная и искренняя.
Профессор кивает с мрачной миной:
— Всё так, именно такое впечатление она и производила.
Пожелав выразить свое почтение, я тоже кивнула.
— Я вынула фотографию из альбома, чтобы посмотреть, не написала ли мама что-нибудь на обороте. Но ничего не обнаружила — ни имени, ни даты. Посмотрев на женщину, по ее простому платью я могла предположить, что фотография была сделана в конце 1920-х — начале 30-х годов — в том платье было что-то от эпохи Великой депрессии, понимаешь? Твоя мать была похожа на одну из тех женщин, что фотографировал Уокер Эванс, только намного красивее их. И она не выглядела такой испуганной или потерянной, как те женщины. Как я понимаю, на момент съемки ей было не больше двадцати, и оттого ее выражение лица и решимость показались мне еще более… настораживающими. Знаешь, дело в том, что у таких молодых женщин многое ведь на лице написано.
— Как бы то ни было, моя тётя Кейт приезжала в те выходные, чтобы просмотреть некоторые вещи матери, и я подумала, что она может знать, про эту женщину. Потому и положила фотографию на кухонную стойку рядом с кофейником, чтоб не забыть, поинтересоваться насчет неё. Только лишь из любопытства. И вот, когда мы сели пить кофе, она посмотрела на фотографию и сразу в ней признала кузину Луизы. Жену Джона Макфи. Сначала она приятно удивилась, но через мгновение ее лица коснулась печаль.
— Она поведала мне то, что знала сама. Твоя мать сломала себе шею, упав в колодец в возрасте тридцати лет. Она сказала, что было проведено расследование, но ее смерть была признана несчастным случаем. Якобы она ночью без фонаря вышла на двор, поэтому-то и угодила в колодец. На что я подумала: так, стоп, ведь это бессмыслица какая-то, как она умудрилась оказаться на дне того колодца, на её собственной ферме? На своей собственной земле? Ответа на поставленный вопрос у моей тёти не оказалось. Но Кейт замолчала. Было ясно что, чего-то она точно недоговаривает.
— Я размышляла над этим на протяжении нескольких месяцев. Просто никак не могла от этого отмахнуться, и все время возвращалась к этой фотографии своими мыслями. Она ведь моя родственница. Молодая, сильная с виду женщина. Как такое вообще возможно? Это было подобно камешку, попавшему в ботинок, который постоянно колется. Понимаешь? И вот, наконец, набравшись решимости, я позвонила тебе.
Он кивает. А потом, как будто и не слушал меня вовсе, продолжает с того же места, где остановился.
— Никто не видел, как он с ней обращался. В моем отце жила не пойми откуда взявшаяся ярость. Будь я проклят, если я знал о ее причинах. Возможно, причиной тому была война. Может быть, дело в его родном отце — в наследственности, в крови, что течет в их жилах. В долгосрочной перспективе это не имеет значения. Потому что ярость обитала в нём всегда, его охватывало безумие, и ему даже не нужно было пить, чтобы взорваться в том доме, подобно бомбе, и делал он это неожиданно. Кроме того пиво, что он любил пить по вечерам, не особо помогало.
— Дело в том, что мама всегда очень за нас переживала — за всех нас, за меня и за Стива, но только не за себя. А отец… Клянусь, этот человек ненавидел детей. Он ненавидел даже нас, своих отпрысков. Благодаря моей матери и ее самоотверженности он к нам почти не прикасался. Она принимала все выплески его агрессии и за себя, и за нас. Хотя, наверное, следует подчеркнуть, что он к нам «почти никогда» не прикасался. Но всё равно, если нам и доставалось, то было это незначительной частью от общей доли, если так уместно выразиться.
— Хуже всего было, когда она осмеливалась ему противостоять. Обычно она позволяла ему свободно распускать руки, пока тот не выдохнется или ему не осточертеет. Никто об этом не знал, потому что он никогда не прикасался к ее лицу. Никогда. Страдало только ее тело. Он был достаточно осторожен. Только те места, где не видно. Но мне доподлинно известно, что он неоднократно ломал ей ребро или даже несколько. Я был свидетелем того, как он смещал ей плечевой сустав, по меньшей мере, раза три, из тех, что я точно знаю, а затем вправлял на место. И, очевидно, ему это нравилось. Ей было чертовски больно, но в результате можно было увидеть лишь пару синяков. Ты и вообразить не можешь, каково было слышать ее крики. Он бил ее, пинал, везде, в самом прямом смысле везде, такое трудно представить…
Затем, думаю, происходит неизбежное.
Он начинает тихо всхлипывать. Его начинает трясти.
Я себя спрашиваю: «Зачем я здесь? Что мне нужно от этого человека? Какой во всём этом смысл?»
— Она безропотно принимала на себя всё, — говорит он мягким тоном. — Всё. Ради нас.
— Джефф, мне очень жаль. Я… я не должна была…
— Нет, нет. Всё нормально. Ведь это не твоя вина. Я ношу это в себе уже много лет, и у меня не было возможности никому выговориться. Видимо, я перенял характер от своей матери, потому что никогда никому об этом не рассказывал. Боже, она была такой храброй! И зачем только ей нужно было быть такой чертовски храброй?
Ничего не могу с собой поделать. Потянувшись к нему, я сжимаю его руку. И, как мне кажется, это необходимо нам обоим. Ибо через некоторое время его всхлипы понемногу стихают.
— Мне бы сейчас не помешало выпить, — говорю я ему.


Мы оба сидим с наполненными бокалами. У него это уже пятый, но кто считает? По нему не видно, что алкоголь сильно на него повлиял. Вероятно, изливая из себя свою ужасную историю, он заодно и освобождался от алкоголя.
Мы снова отклонились от темы. Возможно, в данный момент оно и к лучшему. Я рассказала ему о Мэри и о том, как я растила ее в одиночку во Флориде после развода, как мама умирала от рака – болезни, которая так же забрала и его брата. Оказывается, когда Стив вырос, он стал онкологом и имел сомнительную честь самолично диагностировать свое заболевание. Онколог. Профессор. Эти фермерские парни из Джерси добились немалого успеха в жизни, как по мне.
— Той ночью, — начинает он, — мы нашли ее под верандой.
— Под верандой?
— По обыкновению мы со Стивом заперлись в нашей комнате, пока происходила потасовка, и слушали, как ее крики становились сильнее обычного, как он орёт, как раздаются шлепки, стоны и грохот мебели, а чуть позже наступает тишина. Но все равно мы еще долго ждали, потому как никогда не знаешь наперед. Наконец Стив открыл дверь и спустился вниз, я пошёл, прячась за его спиной, и увидел, что на сей раз, отец был по-настоящему в лоскутья, поскольку пускал пузыри на диване и вовсю храпел, а на полу около него валялись пустые пивные банки.
— Мы просто обыскались нашу маму. Искали ее на кухне, в спальне, в ванной. Затем уже и на веранду вышли. Ночь выдалась теплая, так что мы предположили, что она наверняка выбралась на улицу, может быть добралась до ступенек или до качелей. Но ее и там не оказалось. Мы обшарили весь дом в ее поисках, Стив зазывал ее не слишком громко, не кричал, поскольку не хотел разбудить отца, а потом мы зашли в сарай, но и там от мамы не было и следа.
— Через какое-то время мы уже были изрядно напуганы. Ведь что с нами станется, если ей наконец-то надоел этот злобный и жестокий ублюдок, и она сбежала? Мы бы нисколечко ее не винили, если б она так поступила. Кто бы на ее месте не сбежал? Мы сами не раз обсуждали такое. Но, если бы так случилось, то мы остались бы с ним наедине, а мы точно знали, что она так не поступит. Просто бросить нас было совершенно не в ее принципах. В общем, мы пришли к выводу, что, поскольку ее нигде нет, возможно, он убил ее. Видимо, переусердствовал на этот раз.
— И мы перестали искать маму. Мы принялись искать ее тело.
— Боже правый.
— Стив принес из сарая фонарик. Знаешь, такие, еще из эпохи второй мировой? Бакелитовый, что ли, в форме буквы «Г»? Сначала мы обыскали сарай, потом за сараем, затем за домом, дорогу и поля по обе стороны. Всё без толку. В конце концов, мы просто выдохлись. Думаю, мы были просто измотаны. Мы вернулись в дом. И тут Стив вспомнил, что единственное место, куда мы не заглянули, было под верандой.
— И именно там вы ее и нашли.
Он кивает.
— Там и нашли. Она сидела на корточках на сырой земле, как какой-то загнанный зверёк, как енот, застуканный за разграблением мусорного бака. Знаешь, что она нам сказала? Она сказала: «только папе не говорите».
Когда он рассказывал мне всё это, то не сделал ни глотка. Теперь же наверстывает упущенное. Как и я.
— Мы увидели, что на этот раз всё было по-другому.
— Как это?
— Её лицо было превращено в месиво. На этот раз он всё-таки себе это позволил. Чёрт, на этот раз она выглядела так, будто он пинал ее по лицу ногами. Настолько всё было худо. Один глаз у нее был очень опухшим, потому закрыт, другой едва видел. Губы разбиты напрочь, одна сторона челюсти вся синяя и сильно распухла. Святой боже!
Он видит это лицо, видит его прямо сейчас. Я уверена в этом.
Ему снова десять лет. И он в последний раз в своей жизни видит родную мать. И она вот так вот выглядит.
— Он никогда, никогда не поступал так раньше. Этот сукин сын всегда был осмотрителен.
Прибавляются еще звуки сирен внизу. С разных сторон, множество сирен. Большой город не спит.
Как он и говорил, иногда он замечает звуки города, иногда нет. В этот раз, видимо они его совершенно не трогали.
— Она велела нам лечь спать и вести себя так, будто ничего этого не произошло, и сделать то же самое на следующий день, вести себя так, будто всё как обычно, будто с её лицом было всё в полном порядке. Мы сделали так, как нам было сказано. По-моему, мы не перекинулись друг с другом ни словечком, просто разделись и улеглись в свои постели. Наверное, каждый со своими мыслями. Утром выяснилось, что нам не придется разыгрывать спектакль.
— Он заявил о ее исчезновении на рассвете, самым первым делом. Мы поднялись, когда два помощника шерифа разговаривали с ним на кухне и пили кофе. Судя по тому, что ты говорила мне по телефону, думаю, ты знаешь продолжение.
Знаю. Проходили поиски. Осматривали старый, давно пересохший глубокий колодец. Последовавшее за этим, если его можно так назвать, расследование.
— Может быть, кроме одной детали, — говорит он. — Это мы на него донесли.
— Вы это сделали?
— Мы рассказали шерифу Дауни, что он ее избивал. Мы были достаточно взрослыми, чтобы знать, что такое вскрытие. Мы умоляли его сделать вскрытие. Чтобы были сделаны рентгеновские снимки, и стало видно сломанные кости и все те травмы, которые она молча переносила все эти годы. Он выслушал нас. Сказал, что обязательно над этим поразмыслит и внесет это в свой протокол.
— Мой отец и шериф Дауни охотились вместе. Они оба были ветеранами. И оба состояли в охотничьем клубе. Так что… вскрытие так и не состоялось. Я думаю, что всё же он кое-что сделал, оградил его от нас. Возможно, припугнул его как-то. Потому что впредь он и пальцем нас не трогал. Если был зол, то просто напивался до беспамятства. После случившегося он как будто опасался нас со Стивом. Хочешь еще?
Я понимаю, что вращаю лед в своем бокале.
— Пожалуй.
Мне за руль не садиться. Я остановилась в мотеле неподалеку. И после двух-трех стаканчиков пришло понимание, что воспользоваться услугами такси — не такая уж плохая идея. Он возвращается с наполненными бокалами, и на этот раз, когда он доходит до дивана, я вижу, что он уже слегка пошатывается.
— Знаешь, что я думаю, произошло? Я думаю, он проснулся в какой-то момент той ночью или ранним утром, пошел её искать, нашел там, на сырой земле, и понял, что на этот раз кто-то обязательно обратит на нее внимание. К нам не часто приходили гости, но в те времена соседи могли заглянуть без предупреждения. Одолжить что-нибудь или просто поболтать. И объясниться по поводу маминого лица было бы непросто. Черт возьми, ей было самое место в долбанной больнице.
— Думаю, он замел следы. Очевидно, свернул ей шею, а тело в колодец сбросил.
— Боже правый.
Я уже это говорила, но больше, кажется, ничего не приходит мне в голову.
— Знаешь, вообще-то я рад, что ты мне позвонила, — говорит он так тихо, что я едва его слышу.
— Правда?
Я не могу понять, с чего бы это. Так раскрывать свою душу перед незнакомым, по сути, человеком.
— Часть моего существа всегда хотела туда вернуться. И с очень, очень давних пор. После твоего звонка я всё-таки заставил себя это сделать. Я поехал туда.
— Ну и как? Ты его видел?
Его отцу уже за восемьдесят. Он все еще живёт на ферме. Я проверяла.
— Я не видел его еще с похорон Стива. И до того лет двадцать не видел. Ты знала, что на тех похоронах никто не стоял с ним рядом? Ни единая душа. И он ушел сразу после церемонии. Он потерял всю свою мускулатуру. Выглядел намного более тощим в сравнении с тем, что я помнил. Пожалуй, фунтов на сто. И да, я видел его. В свой последний визит на ферму. Больше я туда не вернусь.
Мы со Стивом очень хотели вскрытия. Мы чувствовали себя обманутыми, понимаешь? Как будто весь мир нас одурачил. Не только он и шериф со всей своей командой, но и вообще все люди вокруг. Потому как мама заслуживала того, чтобы быть услышанной. Она должна была воззвать к миру из этого колодца и этой могилы и назвать имя своего убийцы.
— И знаешь, что я сделал? На этот раз я отправился к колодцу прежде, чем войти в дом. Подошел и стал слушать. То был приятный безмятежный день.
Он поднимает бокал. Кажется, решает, сделать ли еще глоток. Но не пьет. Вместо этого ставит его на стол. Задним фоном снова звучат сирены.
— О да. Я выслушал всё, что она так хотела рассказать. Затем пошёл в дом. Он сидел там в кресле. Увидев меня, отец был чертовски удивлен. Позже, когда я вернулся к колодцу, я был не один.


На каждую, не только большую семью найдётся свой урод. Пожалуй, лично меня бог миловал от подобного счастья.
Что касается наших родственников, то у нас был один такой.
Парень, которого Вы здесь встретили. Это мой дядя.
У меня нет доказательств, что он избивал мою тётку, хотя слухи ходили. Ну и он, конечно, никого не убивал, насколько мне известно. Но то, как он орудовал своими кулачищами, как трепал меня за щеки, нещадно лупил лошадей — это был он, однозначно. А я был тем мальчишкой, которому пришлось «снять» с дерева бедного перепуганного енота. Думаю, что в своем искривлённом, презрительном видении мира он полагал, что даёт мне науку, как стать нормальным мужиком. На деле же он приучал меня к ненависти и злобе.
Когда он умер, я поднял за это бокал.
Случается и такое, что пишете Вы что-то из соображений мести. Чтобы наказать злодея так, как в реальной жизни не получается.
Вот он, как раз такой случай. И я получил от этого удовольствие.