«Собор святых» Джон Лэнган

1. Каннибал (Лектер)

Сперва Калассо позволяет Альтеру вести беседу. Напарник начинает с того же, о чем думает он сам.
— Итак… Энтони Хопкинс… простите, сэр Энтони Хопкинс похитил вашего сына, — Альтер говорит это куда спокойней, чем получилось бы у него.
Женщина, сидящая напротив, просто огромна — задавлена ожирением и диабетом. Миссис Мадлен Конноли пыхтела всю дорогу до кабинета и, опустившись в кресло, пять минут не могла отдышаться. Ее стиль одежды Калассо определяет как вызывающий ширпотреб. С футболки, которую большинство его знакомых женщин приняли бы за платье, прикрыв глаза, ухмыляется черно-белый Элвис. Леггинсы с желтыми и розовыми цветочками обтягивают жирные ноги в полусапожках со стоптанными каблуками. В ушах болтаются черно-белые сережки, напоминающие Калассо маленькие подсвечники, в руках — крохотная ярко-розовая сумочка, в которой едва хватит места для мобильника, и все же короткие седые волосы аккуратно подстрижены, а лицо накрашено лишь чуть-чуть, выдавая скрытую мягкость. Трудно представить, чтобы она сделала что-то со своим восемнадцатилетним сыном, как-то навредила ему… Но люди порой удивляют. Она хмурится, слушая Альтера, и говорит:
— Не он… его герой. В фильмах. Доктор… ну, вы знаете, каннибал.
— Ганнибал Лектер?
— Да, — кивает она. — Он забрал моего мальчика.
— Но он же вымышленный персонаж. Вы, наверное, видели актера.
— Или кого-то очень на него похожего, — добавляет Калассо.
— Ох. Это был именно он, доктор-каннибал. Даже одет был как в кино про ягнят — в оранжевый тюремный комбинезон.
— Хорошо, — говорит Альтер и смотрит в блокнот. — Вы сказали… э-э… доктор жил с вами на одной лестничной клетке.
— Да, — отвечает Мадлен Конноли. — Я думала, та квартира пустая. Полгода, с тех пор как умерла миссис Линдстрем. Она была милой. Умерла во сне. Мы ни о чем не догадывались, пока она не начала пахнуть. Управляющий так и не смог избавиться от вони. Профессиональная уборка — дело дорогое. Люди смотрят квартиру и уходят. Никто не хочет в ней оставаться.
— Когда вы заметили, что доктор Лектер там поселился?
— Ничего я не заметила. И, кажется, Ричард — тоже, но я не уверена. Он скрытный, мой Ричард. Может, он видел, как этот ужасный человек открывал дверь, но не хотел, чтобы я переживала. Он всегда обо мне заботился… но я понимаю… эта квартира — идеальное место для такого человека. В ней пахнет смертью.
Калассо обдумывает ее слова и не может с ней согласиться. Персонаж, по крайней мере его экранное воплощение, кажется ему эстетом. Это не имеет отношения к делу, и он молчит.
— Как думаете, зачем доктору понадобилось похищать вашего сына? — спрашивает Альтер. — Они общались? Спорили? Ричард брал у него деньги? Или он у Ричарда?
Женщина качает головой.
— Ричард не имел с ним ничего общего. Зачем? Он ведь видел фильмы и знал, что это за тип.
— Хорошо, — говорит Альтер. — И вы уверены, что доктор Лектер ничего не сказал, похищая вашего сына?
— Ни слова. Я уже рассказывала другим полицейским. Мы с Ричардом смотрели телевизор. «Колесо Фортуны». Я услышала, как открылась входная дверь. Это показалось мне странным, ведь я всегда запирала ее на ключ, на засов и надевала цепочку. Я спросила Ричарда: «Ты точно закрыл дверь, когда пришел?» Он сказал: «Да». А потом доктор ворвался в комнату — в оранжевом комбинезоне, с прилизанными волосами и жутким открытым ртом. Он бросился мимо меня — к дивану, где сидел Ричард. Схватил его за волосы и швырнул на пол. «Эй! — закричала я, — не трогай его!» Я была в шоке. Нащупала пульт — выключить телевизор, но ошиблась кнопкой и прибавила громкость. Заорала реклама «Бургер Кинга». Ричард боролся, вцепился доктору в руку, но, кажется, тот даже не заметил. Потащил Ричарда в коридор, на площадку к пустой, как я думала, квартире. Из-за веса я двигаюсь медленно, но встала с кресла, а когда добралась до двери, то услышала, как щелкнул замок. Я стучала. Кричала, чтобы он открыл. Люди начали высовываться из квартир и орать, чтобы я заткнулась. Можете себе представить? Я думала, соседи должны друг другу помогать.
Остаток беседы Калассо слушает вполуха. История Мадлен Конноли осталась неизменной с тех пор, как первые полицейские прибыли на вызов. Как и уверенность в том, что ее сын был хорошим мальчиком. Он не лез в неприятности, работал в магазине хозтоваров на полставки, посещал курсы ГВКК. Обычный ответ родителей, когда их спрашивают об интересах детей. Неважно, что, по опыту Калассо, большинство серьезных преступлений являются результатом криминальных разборок, мамы и папы будут все отрицать. Он верит в искренность миссис Конноли. Знает, что, оказавшись на ее месте, точно так же говорил бы о собственных детях. К несчастью, это тормозит расследование похищения Ричарда Конноли. Им с Альтером придется найти и опросить друзей и коллег пропавшего. На это уйдет время, а его, думает Калассо, у Ричарда нет. Когда прибывшие на вызов полицейские нашли управляющего и заставили его открыть дверь в квартиру, куда утащили мальчика, — там было пусто. Кроме пыли и мышиного помета, они нашли только одну вещь. Старинную китайскую тарелку с лежащим на ней кусочком печени, теплым, истекающим кровью. Результаты анализов еще не пришли, но Калассо знает: печень окажется человеческой, скорее всего Ричарда. Пока им удается скрыть сенсационные подробности похищения мальчика от местных СМИ, но все только начинается и вскоре репортажи о каннибале-похитителе станут главной новостью.
— Есть что добавить, Том? — Вопрос Альтера возвращает его к беседе.
Он хочет ответить, что нет, и поблагодарить Мадлен Конноли за то, что пришла, сказать, что они будут на связи, как-то утешить. Но вместо этого говорит:
— Только одно. Эти фильмы… с Ганнибалом Лектером… что вы о них думаете? — Он и сам не знает, о чем спрашивает.
Женщина отвечает сразу.
— Ну, — говорит она. — Это документалки.

2. Калассо: В сумрачном лесу

Детектив Томас Калассо из полицейского департамента Олбани, Нью-Йорк, несчастлив.
Если за бутылкой хорошего односолодового виски спросить его почему, он пересчитает причины по пальцам. Уровень холестерина в его крови никак не снижается, а значит, придется вернуться к лекарствам, от которых он чувствует себя уставшим, хотя врач клянется, что это не входит в список побочных эффектов. Несмотря на годы ежедневных тренировок, он не смог подтянуть живот, нависающий над ремнем. Секс стал практически сезонным явлением — его жена, Тереза, измучена менопаузой, которая длится уже почти два года, и больше его не хочет. Даже когда она шла ему навстречу, так же часто, как и отказывала, он не мог довести ее до оргазма.
Калассо мучают не только проблемы со здоровьем. Его карьера — ошеломительный, почти вертикальный взлет в молодости — застопорилась десять лет назад, и с тех пор ничего не изменилось. Другие мужчины и женщины взбирались мимо него по карьерной лестнице — больше, чем он мог запомнить, многие останавливались, получали от него нужную информацию и шли дальше, не оглядываясь. Он думал уйти в отставку после двадцати семи лет службы, минимального срока, но на прошлой неделе получил письмо: его младшую приняли в Бард, колледж ее мечты, а старшая хочет продолжить образование и стать помощником адвоката. Жена говорит, что ванную комнату нужно не только покрасить, но и полностью отремонтировать, сменив трубы. Короче, Калассо ожидает много счетов в ближайшем, далеком и очень далеком будущем. Если бы он мог уйти из полиции и устроиться на более многообещающую работу, так бы и сделал. Несколько его бывших коллег водят мерседесы и живут в Лоудонвилле. Но он не видит пути, который привел бы его к особняку с пятью спальнями и парой ванных, с немецким автомобилем на длинной подъездной дорожке и джакузи в выложенном песчаником внутреннем дворике.
Люди, которые знают его с детства, — младший брат Марк, работающий кардиологом в Бостоне, кузина Фелисити, журналист в «Пипл» — сказали бы, что он унаследовал суровый фатализм их сицилийской бабки: любой счастливый случай казался ей предвестником грядущих бед. Тереза считает, что у него клиническая депрессия, и не раз просила его поговорить с полицейским врачом, чтобы тот выписал какое-нибудь лекарство. Его ответ, что для того и придуман шкаф со спиртным, давно перестал ее смешить. И будь он честен — с Терезой или тем, кто поинтересуется и нальет ему неразбавленного «Талискера», — то признал бы, что спиртное больше не помогает. Когда виски согревает желудок, дышать становится легче — это как приспустить галстук, расстегнуть верхние пуговицы рубашки, вот только под ней он носит еще кое-что — толстую жесткую власяницу, реликвию сурового католицизма его нонны. Он — на середине жизненного пути (если мыслить оптимистично: отец Калассо умер в пятьдесят восемь, на одиннадцать лет старше его, дед прожил годом меньше) и не может избавиться от страха, от отчетливого подозрения: его жизнь прошла впустую. Это не просто цинизм полицейского, не убеждение, что в каждом человеке таится преступник, а все победы — ничтожны и временны. Нет, Калассо мучит другое. Ему кажется, что любой человек мог бы прожить его жизнь — жениться, завести детей, сделать карьеру, с тем же, если не большим, успехом. Он — прочерк, пустое пространство, вокруг которого разворачиваются события. Неудивительно, думает Калассо, что он ищет пропавших. Он и сам такой.
Кризис среднего возраста — диагноз психотерапевта, которого Калассо тайком посетил, — пара общих, почти бессмысленных слов (странно, но они напомнили ему о смятении, испытанном в юности, — тогда любимая тетка убеждала его, что это нормально. Мать сказала примерно то же, когда у них с Терезой начались трудности: девочки только родились и отнимали все ее время. Словно жизнь состоит из фаз, ведущих к последней — смерти). Слова вызвали поток столь же банальных образов: Калассо с женщиной на двадцать лет его младше, чьи главные черты — пустая улыбка и вываливающиеся из бикини груди. Он — за рулем вишневого спортивного автомобиля, «порше» или «корвета». Они с новой подружкой, держась за руки, идут по тропическому пляжу, пенная волна лижет ее босые ноги. Он достаточно честен с собой, чтобы признать: в словах психотерапевта есть доля правды. В последние несколько лет многие его друзья — их число почти пугало — развелись, начали новую карьеру, переехали в другой штат, обрели веру, бросили пить, боролись с раком. (Последнее, конечно, никто не выбирает, но Калассо все равно думает о болезни как об испытании, с которым его одноклассники сталкиваются десятилетия спустя после выпускного). Несмотря на объяснение, он убежден: это не просто нойя зрелого человека. Он чувствует себя актером, которого после многообещающего дебюта и пары приличных фильмов постоянно принимают за другого. Словно кино, его жизнь обладает иллюзией глубины и перспективой, но лишь убивает время.

3. Монстр (Ксеноморф)

— Не знаю, как, по-вашему, я должен это нарисовать, — говорит Максвелл, художник.
— Попробуй карандашом, — язвит Альтер.
— Слушай, — просит Калассо. — Просто сделай все, что можешь, окей?
Максвелл качает головой, но возвращается в кабинет, где ожидает судья Маркус Райан. Когда художник оказывается за пределами слышимости, Альтер говорит:
— Ты ведь понимаешь, с чем он вернется, да? — несмотря на кивок Калассо, напарник продолжает: — С портретом чертова монстра из «Чужих».
— Ксеноморфа, — уточняет Калассо.
— Какая разница. С таким же успехом можно найти фото этой твари в гугле и распечатать.
— Ты ведь знаешь, что за человек судья? Понимаешь, насколько он может испортить нам жизнь? Под «нами» я подразумеваю всех в столичном округе. Поэтому важно — просто необходимо — убедить его: мы делаем все возможное. Так что я скажу тебе то, что уже сказал ему. Очевидно, это был кто-то в костюме. Возможно, преступник сделал его сам или купил в магазине. Если судья опишет то, что видел, мы сумеем определить тип костюма. Это поможет следствию.
— Тебе не кажется, что мы теряем время? У нас мало людей. Не лучше ли сконцентрироваться на его водителе и выяснить, не совал ли он нос куда не следовало?
— Едва комиссар услышит, что личного шофера Маркуса Райана похитили, у нас будет больше помощников, чем нужно. Начальник округа прикажет, чтобы мы заглянули под каждый камень, уж поверь, и лучше нам пошевеливаться. Учитывая показания Райана, думаю, костюм самодельный, и у парня внутри есть опыт создания таких вещей. Не знаю, где он нашел материал — на свалке или в Сети. Когда Максвелл выговорится, наши люди начнут искать, из чего можно сделать подобное. От этого и будем отталкиваться.
Альтер кивает.
— Я подключу Варгас.
— Она умница.
— Думаешь, это как-то связано с тем парнишкой, Коннолли?
— Похоже, учитывая отсылки к фильмам. С другой стороны, огромный шаг вперед — сшить костюм ксеноморфа после переодевания в Ганнибала Лектера.
— Согласен… Ни черта это не совпадение.
— Почему нет? Какие у нас варианты? Похититель со шкафом, полным хоррор-костюмов? Банда, члены которой одеваются в любимых чудовищ?
— Звучит, как что-то из «Бэтмена».
— Звучит глупо. Может, это все какой-то извращенный розыгрыш.
— Скажи это печени Ричарда Коннолли.
— Ага, — вздыхает Калассо. — Боюсь, кровь будет принадлежать шоферу.
— Да, — говорит Альтер. — Найду-ка я Варгас.
— Иди.
Альтер петляет в лабиринте столов и стульев, устремившись к выходу. Калассо смотрит в окно кабинета: за ним — судья Маркус Райан, сидит на краешке мягкого кресла, массивные руки упираются в колени, ладони сжаты. Максвелл водит карандашом по листу альбома на столике между ними. Развязанный галстук свисает с шеи судьи, воротник рубашки расстегнут, рукава закатаны. Справа от него — открытая жестяная фляжка.
Сквозь зачесанные назад пряди волос Калассо видит лысину — красную, усеянную бисеринками пота. К счастью, он встречал судью редко и очень давно, но всякий раз этот человек держался с олимпийским спокойствием — так, словно власть была дарована ему небом. Однако похищение шофера потрясло его: некогда длинные, прекрасно сформулированные предложения сменились отрывистыми, неуверенными фразами. Калассо беседовал с Райаном, когда того привезли в участок, и до сих пор не мог поверить своим ушам.
Из особняка в Новой Шотландии судья хотел ехать на благотворительный обед в пользу церкви Святого Петра. Он велел Марио (Наварро, шоферу) подвести кадиллак к крытой стоянке позади дома. Когда Райан вышел к нему и отвернулся, чтобы включить сигнализацию, Марио ждал, открыв заднюю дверцу машины. Спускаясь с крыльца, судья увидел, как что-то движется к шоферу, выбираясь из-под крыши над его головой.
— Разматывается, — говорил Маркус Райан. — Раскручивается, развертывается.
Оно было черным — блестящая кожа походила скорее на поверхность машины, чем на живую плоть. Он видел руки и ноги, слишком длинные, будто лапы огромного паука, хвост — цепь костей; вытянутую голову, состоявшую, казалось, из одной пасти, полной серебряных клыков.
Дело в том, как оно двигалось, сказал судья. Он не мог отвести глаз. Марио проследил за взглядом Райана, поднял голову и увидел то, что спускалось к нему. Его рот раскрылся, брюки спереди потемнели. Голова качнулась, тело обмякло, но, прежде чем он рухнул на подъездную дорожку, чудовище схватило его за плечи, унося в жутких объятиях. Оно утащило бесчувственного Марио наверх, под крышу стоянки.
Судья окаменел от ужаса — не мог пошевелиться, пока на машину дождем не хлынула кровь. Патрульные, приехавшие на вызов, обыскали стоянку с особым усердием, даже поднялись на стропила, но не нашли никаких следов — ни там, ни на крыше особняка, ни в гараже, ни на ветвях старых, растущих на участке дубов. Единственным доказательством слов Райана были два литра крови, медленно засыхавшей на окнах его кадиллака.
Калассо любезно предложил судье дать показания дома, но мужчина настоял на поездке в участок.
— Оно двигалось, — говорил он. — Словно что-то… чужое… что-то… не для наших глаз… Раскручивалось… под иными углами… словно штопор… словно кошмар.

4. Калассо: Призрачный город

Детектив Томас Калассо из полицейского департамента Олбани, Нью-Йорк, несчастлив.
Иногда он винит в этом город, в котором живет с тех пор, как восемнадцатилетним приехал поступать в государственный университет. С самого начала он заметил некую странную особенность, присущую не только столице штата, но и городам, окружающим ее: Ренсселеру — через Гудзон, Уотервлиету — с севера, Трое — напротив него. Став студентом, вращаясь в замкнутом мирке кампуса, он не слишком хорошо знал окрестности. Выбирался в город на редкие вечеринки, в кино или поужинать. На первом году обучения, когда у него появилась машина, Калассо начал колесить по Олбани. Изучал центр, высокие здания которого, казалось, стояли не здесь, а в другом городе — Бостоне, Манхэттене или Чикаго. Сорванные с привычных мест, они очутились на вершине холма, спускавшегося к Гудзону. Иногда он ездил вдоль реки, углубляясь в лес каменных колонн, поддерживавших зависшие в воздухе дороги. Калассо изучал историю Америки, уделяя особое внимание штату Нью-Йорк. Он читал, что это место некогда было центром города — скопище домов и лавок на западном берегу Гудзона. Весной река разливалась, затапливая улицы. Иногда вода поднималась на несколько футов. Теперь это была пустошь под сенью эстакад, строительство которых привело окрестности в упадок. Он мог свернуть на одну из улочек, петлявших среди колонн, остановиться на парковке и вообразить, каким это место было прежде, представить ровные кирпичные фасады зданий, навесы над витринами магазинов, сновавших туда-сюда покупателей. Машины и грузовики с грохотом проносились наверху, но ему почти удавалось перенести образы со старых фотографий на темную пустошь.
Если оставалось время, он возвращался на шоссе и, в зависимости от трафика, ехал на север или на юг. Первый маршрут вел мимо приземистого здания, увенчанного гигантским Ниппером — талисманом радиокорпорации Америки. Пес склонял голову набок. Калассо завораживали его размеры. Казалось, Ниппер явился из старого комикса о Бэтмене: одна из огромных реклам, усеивавших крыши Готэма, обрела плоть. Сразу за ним дорога выпрямлялась и становилась шире. Обочины были пусты — до закусочной, где Калассо любил останавливаться, чтобы взять кока-колу и шаурму (одно время он встречался с гречанкой, бросившей его ради богатенького француза, но привившей ему вкус к греческой кухне). Если погода не сходила с ума, ветер приносил с Гудзона тяжелый туман. Калассо сбрасывал скорость, и машина почти ползла, пока справа из мглы не вставала сияющая огнями закусочная. Иногда дорога напоминала ему взлетно-посадочную полосу — он не знал почему. Возможно, из-за пустоты.
Второй маршрут был до странности похож на первый. Блеклые кирпичные здания и дома на две семьи тянулись по обочинам улицы, ведущей в порт — царство складов и пустырей, огороженных металлической сеткой. Там его охватывало даже не предчувствие катастрофы, но смутное ощущение, что вся эта пустошь томилась в ожидании чего-то… величественного и огромного — он не мог выразиться ясней. Потрясенный странной симметрией северной и южной границ города, он искал сходство между восточной окраиной, обрамляемой рекой, и менее четкой западной, где снял первое собственное жилье — на чердаке огромного дома. Как он скоро понял, крайние точки городского компаса — горизонтальные — действительно были противоположны. Восток казался мертвым, запад — оживленным, из-за новостроек — торговых центров и офисных зданий, сменивших рощи и луга. Несмотря на это, он считал запруженные людьми плазы и галереи пустыми звеньями национальной и всемирной торговой цепи, чья связь с жителями города была хрупкой и временной.
Только получив степень бакалавра и поступив в магистратуру — тоже в Нью-йоркский университет, — Калассо осознал, что его прежнее представление о городе, да и обо всем столичном регионе, было ошибочным. Вместо того чтобы взять кредит на обучение, он нашел работу в Трое — выше по реке, — став секретарем глазного хирурга. Он просыпался рано утром, читал книги, обсуждаемые на еженедельных занятиях, принимал душ и ехал на работу. Если Калассо опаздывал, то мчался по шоссе 787 к седьмой магистрали, если нет — а обычно так и бывало, — предпочитал местные дороги: либо ехал вдоль Гудзона к Уотервлиету и дальше через мост, либо через реку к Ренсселеру на север, по восточному побережью залива. Возвращаясь с работы, он выбирал незнакомые улочки. Это казалось ему изучением города — истории, воплощенной в камне.
Когда Калассо оставил магистратуру и маячившую за ней докторскую степень ради службы в полиции, его бывшая сказала ему, что беременна, — знание переулков и уголков Олбани очень помогло. Действительно, то, что он никогда не терялся в городе, был на это просто неспособен, скоро сделалось шуткой в кругу его семьи и коллег. Они прозвали его «мистер Карта». Прежде чем в моду вошли навигаторы, другие полицейские часто спрашивали его, как проехать в незнакомое или отдаленное место. Даже когда коллеги могли построить маршрут у себя в телефоне, они просили Калассо оценить или улучшить его, срезав углы. Словно в голове у него был снимок города. Калассо подозревал, что именно по этой причине его и направили работать с пропавшими: он знал все закутки, где они могли оказаться.
Он знает кое-что еще, нечто, что начал понимать во время ранних поездок между Олбани и Троей. Тогда округ казался ему открытым сердцем, ожидавшим какого-то величественного события. Но, окончив академию и став патрульным, Калассо понял, что открытость на самом деле была пустотой, а то, что он принял за ожидание, оказалось усталостью. Перейдя в отдел ограблений, затем в отдел убийств, наконец, занявшись поиском пропавших, он убедился в правоте того, что узнал в магистратуре, а именно что лучшие дни этого города давно прошли, миновали в конце девятнадцатого столетия. Регион медленно угасал, лишь промышленность и легионы клерков удерживали его от полного паралича. Да, у него были периоды взлетов и падений, но они походили на судороги тонущего корабля. Вред был нанесен годы, десятилетия назад, и теперь это место напоминало живого мертвеца.

5. Демон (Крюгер)

Благодаря тому, что Калассо считает какой-то разновидностью удачи, он получает вызов во время третьего похищения — в четверг в четыре часа дня. Пока они с Альтером мчатся к католической кухне для бездомных на Арбор-Хилл, он по рации приказывает перекрыть ближайшие перекрестки. Несмотря на то, что первоначальное донесение спутано и в нем ничего не говорится о машине, покидающей место преступления, Калассо не верится, что похититель — не за рулем (он готов спорить, это будет фургон). Если по какой-то дурацкой причине преступник попытается скрыться пешком, куча полицейских, которых Калассо спустит с поводка в окрестностях столовой, найдут его еще быстрей. Нельзя сказать, что он чувствует себя хорошо: слишком многое может пойти не так; но ему приятно думать, что странности, наконец, сыграют им на руку.
Три часа спустя, пока патрульные продолжают прочесывать дома, дворы и пустыри вокруг католической столовой для бездомных, а заместитель комиссара направляется на пресс-конференцию, к которой они с Альтером подготовили ее, как могли, Калассо не может отделаться от мысли, что дело сменило направление. Похититель совершил ошибку, напав при свете дня, и еще большую — выбрав местом преступления кухню для бездомных. Калассо знал это место. Его старшая, отрабатывая часы, необходимые для членства в Национальном обществе почета, волонтерила здесь в рождественские каникулы. Калассо оставался поблизости, чтобы помочь, говорил он, хотя оба знали, что он за ней присматривал. Десять лет назад в столовой было людно — еще до того, как экономика рухнула в период Великой Рецессии, от которой этот район, похоже, так и не оправился. Постоянные клиенты — мужчины, женщины, семьи — видели похищение сестры Люси Грейс. Один человек даже попытался вмешаться (напрасно). У Калассо много свидетелей, и, конечно, кто-нибудь из них заметил какую-нибудь необычную, на первый взгляд незначительную деталь, которая поможет распутать это дело.
Показания главной свидетельницы, сестры Кристины Аквин, оставляют желать лучшего. Когда он протолкался сквозь толпу напуганных мужчин и женщин, запрудивших коридор, и оказался на кухне, то увидел девушку младше его старшей дочери. По ее щекам текли слезы, плат исчез, каштановые волосы растрепались, на одеянии алели пятна соуса для спагетти. Глаза были распахнуты, лицо неестественно спокойно. «Шок», — подумал Калассо. Дрожащим голосом монахиня сказала:
— Это был дьявол. Вы должны знать. Он забрал ее. Мы кипятили воду для пасты. Четверг — вечер спагетти. Он вышел у нее из-за спины. На плите было четыре кастрюли. Я сказала, нужна пятая. В столовой было не протолкнуться. Сестра Люси сказала, четырех хватит. Я не могла найти соус. Нам жертвуют его для четверга. Мы были одни, а потом он появился у нее за спиной. «Ньюманз Овн» — они всегда жертвуют продукты. Каберне маринара. Я обыскала буфеты и шкаф. Мы стали варить фрикадельки. Я все утро лепила их с миссис Аллан. Сестра Люси сказала: одна из волонтерок, наверное, убрала соус в кладовку. Он был весь обожжен, словно вышел прямиком из огня. От него пахло свининой, паленой свининой. Я слышала, как она искала соус. Банки звенели, когда она передвигала их. Нашла, сказала она и вышла из кладовки. У нее в руках была куча банок. Штук восемь или больше. На нем была шляпа, одна из этих… федора. Коричневая. Сестра Люси не видела его. Он схватил ее за плечо — за правое. Левой рукой. Не правой — она была металлической, с когтями. Сестра Люси оглянулась. Увидела его, дьявола, и закричала. Вскинула руки. Банки с соусом разлетелись. Одна разбилась на прилавке передо мной. Я подняла руки — защититься от осколков. Дьявол схватил сестру Люси — левой — за горло и потащил ее назад, прочь из кухни. Несколько человек показались в коридоре. Услышали крик сестры Люси и звон стекла. Один из них, парень… я не знаю, как его зовут, простите… бросился за дьяволом. Смело, да? Глупо, но смело. Дьявол взмахнул когтями и распорол ему живот. Никто больше не решился пойти за ним. Разве их можно винить? Уверена, сестра Люси не стала бы.
История монахини не изменилась, когда с ней беседовал Альтер. Она повторила ее практически дословно. Полдюжины мужчин и женщин, откликнувшихся на крик сестры Люси, уточнили детали, добавив, что похититель выволок жертву через парадную дверь. За ним никто не последовал — люди пытались помочь истекавшему кровью парню. Пара патрульных пошли по кровавому следу, оставленному когтями похитителя, но примерно через сто ярдов он пропал. Преступник, похоже, направился на восток, но, возможно, здесь была припаркована его машина.
После того, как они передали сестру Кристину Аквин медикам и распределили зоны поиска между последними прибывшими патрульными, Альтер сказал:
— Ты ведь знаешь, кого она видела, да?
Не отрываясь от экрана ноутбука, поставленного на багажник, Калассо ответил:
— Фредди Крюгера.
— Мистера Кошмар на улице Вязов, собственной персоной. Хотя, похоже, она его не узнала.
— Новое поколение — никакого уважения к классике.
— А Фредди К. — классика?
Калассо пожал плечами:
— Он все, что у нас есть.
— Наш парень от него без ума.
— Он без ума от всех злодеев того периода.
— Ты думаешь, что?..
— Нет. Я не знаю, что думать, — Калассо захлопнул ноутбук. — Знаешь, что не дает мне покоя?
— Кроме возможности связи между восемнадцатилетним студентом колледжа, работавшим на полставки, тридцатидевятилетним доминиканским эмигрантом и сорокадвухлетней католической монахиней? Связи, которая превратила их в мишени для похитителя, изображающего хоррор-икон?
— Да, кроме этого.
— Понятия не имею.
— Эффект, который его костюмы оказывают на людей. Помнишь судью Райана? Даже миссис Конноли была убеждена, что ее сына схватил Ганнибал Лектер. А теперь эта девушка. Судя по их поведению, кажется, что они видели настоящего монстра.
— К чему ты клонишь? Наш парень разбрызгивает в воздухе психоактивный спрей прежде, чем напасть?
— Понятия не имею. Это просто странно, вот и все.
— Что ж, отложи это до лучших времен. Кстати, о странном: знаешь, что я выяснил?
— Что?
— Нечто жутко-похожее — похищения, костюмы — происходило в нашем любимом столичном округе чуть более ста лет назад… сто три, кажется.
— Серьезно?
— Чудеса гугла. Четыре человека, без всякой видимой связи, были похищены мужчиной, изображавшим различных католических святых. Газеты прозвали это дело Похищениями Собора Святых.
— Они узнали, кто за этим стоял?
— Кого-то нашли. Польского парня, который работал на свалке — так, по их мнению, он смог сделать костюмы. Читая между строк: может, он был виновен, а может, и нет. После его ареста никого больше не похищали — это решило дело.
— Что с жертвами?
— Как я понял, их так и не нашли.
— Ох, — сказал Калассо. — Действительно, странно. По правде говоря, просто жутко. Что ты, черт возьми, искал, чтобы такое найти?
— Похищения в Олбани. Гуглил довольно долго.
— Никогда о таком не слышал, а ведь у меня степень по местной истории.
— Думаешь, здесь есть связь? Типа, наш парень — фанат криминального чтива и решил поставить свою версию самых странных преступлений Олбани?
— Нет. Конечно, это возможно, но маловероятно. Думаю, стоит говорить о совпадении, но все равно жутко.
Что это, как не совпадение, минута, когда настоящее облачается в одежды прошлого? Верить во что-то иное — безумие, иначе Калассо следовало бы обратиться к ясновидящим, достать доску Уиджи или попытаться ответить на последний вопрос сестры Кристины: «Почему дьявол вырвался из ада»?

6. Калассо: Мы верили в то, что поверим

Детектив Томас Калассо из полицейского департамента Олбани, Нью-Йорк, несчастлив. В последнее время, его можно увидеть в местных католических церквях — в церкви Святого Джеймса на Делавэр, церкви Святого Причастия на Центральной, иногда даже в городском соборе. По пути в участок, если не опаздывает, во время ланча, если не работает, по дороге домой, если не слишком устал, он проскальзывает через парадные двери — в притвор, а оттуда — в саму церковь. Опускает пальцы в маленькую чашу со святой водой, прикрученную к косяку, крестится и входит. Оказавшись внутри, он садится на скамью в последнем ряду. Иногда наклоняется, опускает подушечку на пол и встает на колени, положив локти на спинку скамьи перед собой. Иногда остается сидеть, сгорбившись, словно в молитве или размышлении. Он не посещает ни ежедневных, ни воскресных месс, не отмечает церковные праздники. Выросший в набожном католическом семействе, он не посещал богослужения с тех пор, как его младшая в первый раз причастилась, десять лет назад.
Была определенная ирония в том, что первую мессу он пропустил по воле божьей. Разыгралась буря, отключилось электричество, будильник не прозвенел. Он и девочки не встали в воскресенье в восемь утра, как обычно. По правде говоря, когда он открыл глаза, увидел темный экран будильника, понял, что случилось, и нашарил наручные часы, было без одной минуты десять, слишком поздно для богослужения в девять тридцать.
Они еще могли успеть на мессу в одиннадцать, если бы поторопились. Также была служба в двенадцать пятнадцать, но, пока он глядел на циферблат своих часов с бегущими по кругу римскими цифрами, ему вспомнилось кое-что другое: их с Терезой поздние завтраки на Центральной, когда они только начали встречаться. Конечно, девочки выслушали его предложение с опаской. Было странно менять привычку и идти в кафе в воскресное утро. Они знали, что отец, без сомнения, был религиознее матери и придавал их вере куда больше значения. Им казалось, что это какой-то странный тест. Возможно, так думала и жена Калассо.
В начале отношений они легкомысленно называли себя возвращающимися в лоно церкви католиками. Когда Тереза сказала ему, что беременна, Калассо истово уверовал, что оказалось совсем не трудно. Это ради ребенка, объяснил он ей. Казалось важным, чтобы он или она выросли на ценностях, которые давала религия. Хотя и не разделяя его внезапный порыв, Тереза не спорила. Когда он впервые отправился на воскресную мессу, она пошла с ним. Посещала специальные занятия, необходимые, чтобы их обвенчали в церкви, и во время свадьбы пообещала, что вырастит под подолом платья ребенка, который станет католиком, как и все его братья и сестры. Тереза сдержала обет, глядя на крещения, первые покаяния, первые причастия и, в случае их старшей дочери, конфирмацию. Если она и возражала против католического пансиона для девочек, то лишь из-за расходов и хорошей репутации государственной школы. На вопросы, касавшиеся христианства, она давала отвечать отцу, а он всегда находил слова. Если у нее и были сомнения насчет религии, Тереза их не озвучивала, хотя, когда какой-нибудь священник порицал на воскресной проповеди Планируемое Родительство (а это, честно говоря, случалось постоянно), она поджимала губы, показывая, что у нее есть мнение, которым ей хотелось бы поделиться. Однажды, года через два после свадьбы, Калассо спросил ее, что она думает об их еженедельных визитах в церковь. Тереза пожала плечами и сказала: «Это наша семейная традиция», что показалось ему прекрасным ответом. Из них двоих именно он наслаждался более тонкими аспектами веры.
Пока однажды не перестал. Тереза и девочки встревожились, но согласились пропустить мессу, ради завтрака. В следующее воскресенье они снова пошли в кафе. Еще через неделю он работал, и Тереза отправилась с девочками в церковь, но потом они снова оказались в кафе, и старая привычка сменилась новой: воскресное утро — время для сна и семейного завтрака. Тайком каждая из девочек спросила его о внезапной перемене. Он отвечал им так же осторожно, как на вопросы, касавшиеся первородного греха и непорочного зачатия. Терезу не волновала рационализация, она боялась, что смена его настроения — симптом более серьезных психологических проблем. С ней он был честен.
— Я больше не верю, — сказал он. — Не знаю, верил ли когда-нибудь.
Тогда это утверждение казалось смелым и правильным — шагом в новую, более честную жизнь. Годы спустя его искренность поблекла и сменилась унынием. Вера, вокруг которой строилась жизнь Калассо и девочек, не возвратилась. Он страдал от ее отсутствия всякий раз, когда долг перед племянниками и племянницами приводил его под своды церкви. С первыми словами проповеди ностальгия сменялась горечью. Скандалы с растлением малолетних, неумелые отговорки, лицемерные суждения не помогли ему вновь обрести веру, однако он все еще понимал разницу между действиями церковников и принципами, которые они должны были олицетворять. Их развращенность — неплохой аргумент в спорах с родственниками, осуждающими его за то, что он забыл бога, но это не корень всех зол. То, что Калассо сказал жене, — правда: нынешнее неверие привело его к мысли, что он с самого начала обманывал себя. Его возвращение в лоно католичества, попытка сделать веру центром семейной жизни были панической реакцией на беременность Терезы, заблуждением, которое длилось долгие годы.
Если бы вы заметили, что его посещения местных церквей говорят об обратном, намекнули, что, возможно, его прежняя вера не была ложью, Калассо скорее всего покачал бы головой. В церквях очень тихо, ответил бы он, спокойно — это сочетание помогает ему думать о нынешних похищениях. Погрузить пальцы в святую воду, перекреститься — значит замаскироваться. Эти действия обеспечат ему пятнадцать-двадцать минут одиночества, которые он посвятит обдумыванию деталей дела. Добавит, что незнакомое место помогает взглянуть на вещи по-другому, найти связи, которые иначе не увидишь. Калассо будет говорить о церквях как о любимом месте разгадки тайн чуть иронично и заметит, что он не совсем искренен.

7. Мать Слез (Старуха)

Когда они вламываются в хижину, Альтер идет первым, хотя дробовик у Калассо. Мрачные мысли о желании напарника выслужиться обрывает связка шариков. Они выплывают из дверного проема — красные, белые, желтые — и поднимаются к изнанке эстакады. Альтер вскидывает левую ладонь, прикрывая лицо. В этот миг кто-то массивный, затаившийся внутри, выходит вперед и отрубает ему правую руку. Калассо ловит блеск мачете, почти короткого меча. Кровь фонтаном брызжет из запястья напарника. Он замечает хоккейную маску, скрывающую лицо нападавшего, толкает Альтера на землю, стреляет. Вспышка, оглушительный грохот, удар приклада в плечо. Калассо перезаряжает дробовик и стреляет еще раз в отступающую фигуру. Он вставляет третий патрон, но преступник уже на спине, хоккейная маска и лицо под ней разнесены выстрелом. Калассо обходит его, чтобы убедиться, что гигант мертв, пинает мачете в сторону на случай, если это не так, и возвращается туда, где, скорчившись, лежит Альтер. Не опуская наставленного на похитителя дробовика, он левой рукой расстегивает и вытаскивает из штанов ремень. Подает его Альтеру. Пока напарник затягивает правое предплечье, Калассо вызывает по рации подкрепление и скорую для раненого офицера. Он находит руку Альтера. В ней пистолет. «Все еще при оружии, — думает он, подавляя истерический смешок, — держится».
В передней части хижины нет никаких следов пропавших, но дальше земляной пол резко идет под уклон. Калассо нужно дождаться подкрепления прежде, чем все здесь осматривать. До их прибытия минут двадцать. Если у «Пятницы, 13-е» есть друзья, они, мягко говоря, в курсе его присутствия. Лучше оставить их спецназу. У него нет доказательств. Если бы он не обратил внимания на хижину, когда они с Альтером проезжали мимо, на борозды в грязи, тянувшиеся к двери, словно внутрь затащили тело, они бы не нашли логова похитителя. Это была случайность, а не результат тщательного расследования, но именно он велел Альтеру притормозить. Как бы то ни было, Калассо раскрыл дело.
Вот только ноги сами ведут его вглубь хижины. Нечто могущественное гонит его вперед: Калассо становится частью этой истории, актером, которому нужно до конца сыграть свою роль. Он — ведущий детектив, работавший над серией похищений, этой загадкой, и должен узнать правду. В дальнем углу хижины свет струится сквозь сотни дырочек в обшивке, воздух мерцает. Пол перед ним обрывается почти вертикально. Несколько досок, вбитых в землю, одна под другой, образуют ненадежную лестницу. Едва наступая на них, он соскальзывает вниз, держа дробовик наизготовку.
Место, в котором он очутился, просто сырая холодная яма. Мусор ковром устилает пол. На стенах — грязные постеры и газеты. В центре «комнаты» бассейн, вырытый в земле и наполненный темной жидкостью. От ее медного запаха Калассо мутит. На другой стороне бассейна — статуя. Коленопреклоненная женщина, глядящая в темный омут. Изваянная из серой глины рукой новичка или любителя, она напоминает деву Марию — голова покрыта, одежды ниспадают до пола. Лицо, однако, не девичье. Наоборот. Оно древнее, настолько, что его черты тонут в море морщин и складок. Похититель вымазал кровью губы и веки статуи. Без сомнения, это какой-то личный фетиш — изображение матери парня или бабушки, а может, прабабушки Розы.
Статуя вздыхает. Калассо вздрагивает, водит дробовиком по сторонам, готовый убить того, кто затаился среди мусора. Его глаза находят лицо статуи. Кровь на ее губах пенится. Наведя дробовик на скульптуру, он подходит ближе. Ее окровавленные веки распахнуты. Взгляд из-под алой пленки заставляет Калассо опустить дробовик, встать на колени, простереться перед ней.
Позже, уже после того, как прибыло подкрепление, Альтера увезли в медцентр Олбани, место преступления оцепили, а Калассо опросила сама заместитель комиссара. Он пытается описать охватившее его чувство, сидя на заднем крыльце своего дома с почти нетронутым стаканом «Талискера» на подлокотнике кресла. Жена и дочери несколько раз спросят его, точно ли все в порядке, и ненадолго оставят одного.
Глядя в темное небо, затянутое низкими тучами, он будет вспоминать о вечерах, когда брал собаку на последнюю прогулку и внезапно налетал сильный ветер. Погода менялась так резко, словно ночь набрасывалась на него. Вот только старуха обрушила на Калассо поток чувств и образов. Главным среди них было ощущение времени — десятилетий, веков. Оно упало ему на плечи, как свинцовая мантия, придавило к земле. Если бы эта ноша низвергла его во прах, из которого, неясно зачем, он был создан. (Перед ним возник мрачный, озаренный огнями форт. Часть прежнего «я» Калассо опознала его как форт Оранж — поселение датчан, некогда располагавшееся на месте Олбани. Частокол, улицы за этими грубыми стенами, очаги, вокруг которых они вились: ему казалось, само прошлое призвало и породило его.) Усталость навалилась на Калассо, спутала мысли. (Он видел вырытые в земле купели. Одни были наполнены водой, другие — вином, третьи — кровью. На их поверхности отражалось множество лиц со старинными, меняющимися со временем прическами, на каждом — желание и тоска.) Знакомая Калассо нойя — мука в присутствии божества, или чего-то похожего, местного бога. Задыхаясь в коконе усталости и скуки, он хватается за спасительную нить, находит шов, который можно распустить, путь, что ведет к необычайным, фантастическим свершениям — через буквальную и метафорическую жестокость. Все, что нужно, — служитель, обладающий воображением, кто-то серьезней выкидыша средней школы с мечтами о силе и фиксацией на монстрах своего детства.
Именно это он и предложил ей, старухе, грязному воплощению родного города, и город открылся ему, распахнул одежды, чтобы показать древний кожаный мешок своего сердца. В обмен Калассо пообещал ему себя, бормоча в грязи, отказываясь от чего-то другого и лучшего — он не знал, чего именно. Одно было ясно: время простых переодеваний и повторений заезженных сюжетов прошло. Приняли ли его предложение?
Когда полицейские обнаружили Калассо, рядом никого не было. Позже он нашел в нагрудном кармане маленькую деревянную фигурку — миниатюрное изображение святой. Края ее робы потемнели, похоже от засохшей крови. Калассо крутит ее в руке, и его сердце бьется быстрее, возможно от радости.
Для Фионы